История России: конец или новое начало?

История России:
конец или новое начало?
ФОНД «ЛИБЕРАЛЬНАЯ МИССИЯ»
Александр Ахиезер Игорь Клямкин Игорь Яковенко
История
России:
конец
или новое
начало?
МОСКВА 2013
УДК 94(47)
ББК 63.3(2)
А95
Ответственный редактор Игорь Клямкин
Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И.
А95 История России: конец или новое начало? / 3е изд., испр. и доп.
М.: Новое издательство, 2013. — 496 с.
ISBN 9785983791749
Книга Александра Ахиезера, Игоря Клямкина и Игоря Яковенко посвящена становлению, развитию
и современному состоянию российской государственности. Рассматривая историю России с древних
времен и до наших дней, авторы исследуют социокультурную подоплеку отношений российского об
щества и российской власти и вскрывают причины повторяющихся в истории страны чередований
победных державных взлетов и политических катастроф. Прошлое рассматривается в книге и в его
исторической конкретности, и как долгая предыстория современной России, проблемы которой,
в свою очередь, задают авторам угол зрения на всю российскую историю.
УДК 94(47)
ББК 63.3(2)
ISBN 9785983791749
© Фонд «Либеральная миссия», 2013
© Новое издательство, 2013
Содержание
От «государстваармии» до «государстварынка»
(предисловие редактора к третьему изданию)
Незавершенное прошлое (предисловие редактора)
9
35
Введение, или Предварительные замечания
о концептуальных ракурсах, под которыми авторы
рассматривают российскую историю, и тематически
40
смысловых линиях, проходящих через всю книгу
Государство и его социокультурные основания
40
Мир и война
44
Мобилизация личностных ресурсов
46
Доосевое и осевое время
48
Государства и цивилизации
51
Часть I. Киевская Русь: первая государственность и первая катастрофа
Глава 1. Авторитарновечевой идеал
1.1. Государство и догосударственная культура
1.2. Властители и подданные: поиски контактов
1.3. Ловушки родового правления
1.4. Князь и вече
58
58
60
62
65
Глава 2. Русь воюющая и Русь мирная.
Трансформации человеческого фактора
2.1. От внешних войн к внутренним междоусобицам
2.2. Киевская Русь и Западная Европа —
два вектора развития
Глава 3. Государственность и христианство:
вхождение в осевое время
3.1. Княжеский бог и вече богов
3.2. Завоевание чужой веры
3.3. Вера против закона
3.4. Христианство и язычество.
Еще раз о социокультурном расколе
Глава 4. Цивилизационный выбор
67
67
71
76
76
78
80
83
87
5
СОДЕРЖАНИЕ
Краткое резюме. Исторические результаты
первого периода
91
Часть II. Московское царство: вторая государственность
и вторая катастрофа
Глава 5. Между Киевской Русью и Московским
государством: три модели развития
5.1. Однополюсная вечевая модель
5.2. Княжескобоярская модель
5.3. Однополюсная княжеская модель
98
98
100
101
Глава 6. Культурные предпосылки нового начала.
Авторитарный идеал
6.1. Московская власть: эволюция под монгольским
облучением
6.2. Отцовская «гроза» в семье и в государстве
6.3. Общие и частные интересы в «отцовской» модели
6.4. Православный царь как языческий тотем
104
109
114
122
Глава 7. Самодержавие и милитаризм.
Новая роль войны
7.1. «Боевой строй государства»
7.2. Поход за чужой культурой
128
129
134
Глава 8. Потенциал «беззаветного служения»
8.1. Демобилизация старой элиты
8.2. Мобилизация новой элиты
8.3. Ресурсы бизнесгрупп
8.4. Ресурсы низших слоев
137
138
141
145
150
Глава 9. Коррекция цивилизационного выбора
9.1. Разворот на Азию
9.2. Русский проект
154
155
158
Краткое резюме. Исторические результаты
второго периода
164
104
Часть III. Империя Романовых: новые трансформации российской
государственности и третья катастрофа
Глава 10. Идеал всеобщего согласия
10.1. Выборное самодержавие
10.2. «Вертикаль власти»
10.3. Вестернизация и унификация.
Новые линии раскола
10.4. Удвоение единоличной власти
186
189
Глава 11. Авторитарноутилитарный идеал
11.1. Две версии утилитаризма
11.2. Экстенсивная модернизация
11.3. Закон против обычая
193
195
198
205
175
177
181
6
СОДЕРЖАНИЕ
11.4. Реформы и реформатор
208
11.5. Реформы и виктории. От «Третьего Рима» к первому 210
Глава 12. Авторитарнолиберальный идеал
12.1. Демилитаризация как историческая проблема
12.2. Самодержавие и свобода
12.3. Социальные границы раскрепощения.
Дворяне и горожане
12.4. Самодержавие и право
12.5. Зерна и плевелы либерального самодержавия
Глава 13. Авторитарнохристианский идеал:
возвращение к пройденному
13.1. Тень Московии над Петербургом
13.2. Бремя послепобедного мира
13.3. Державная и религиозная идентичность
13.4. Прусская дисциплина против
французского вольнодумства
215
218
222
227
230
234
239
240
244
246
251
Глава 14. Авторитарнодемократический идеал
14.1. Разгосударствление общества
14.2. Из девятого века в девятнадцатый:
прыжок через тысячелетие
14.3. Военные победы и невоенные поражения
14.4. Между дозированной демократией
и авторитарной традицией:
колебания в поисках устойчивости
14.5. Феномен консервативной стабилизации
14.6. Модернизация и смута.
Реанимация вечевой традиции
14.7. Авторитаризм и парламентаризм
14.8. Системные трансформации, не спасшие
от катастрофы
289
Глава 15. От принуждения к свободе:
незавершенная эволюция
15.1. Ресурсы дворянской элиты
15.2. Ресурсы бизнес–сословия
15.3. Ресурсы низших классов
296
297
304
310
256
257
261
264
267
271
278
285
Глава 16. Цивилизационные стратегии Романовых 319
Краткое резюме. Исторические результаты
третьего периода
328
Часть IV. Советская Россия: возрождение державности и четвертая
катастрофа
Глава 17. Советскосоциалистический идеал
345
17.1. Законы истории против законов юридических
348
17.2. Возвращение тотема и сталинский утилитаризм 354
7
СОДЕРЖАНИЕ
17.3. Сакрализация и милитаризация
17.4. Милитаризация и модернизация
361
366
Глава 18. Идеалы социалистической реформации
18.1. Военноприказная система после военной победы
18.2. Кризис и распад коммунистической легитимности
18.3. Несостоявшаяся четвертая модернизация
18.4. Конец атеистического средневековья
372
372
376
384
392
Глава 19. От «беззаветного служения»
к приватизации государства
19.1. Советская элита и ее личностные ресурсы
19.2. Ресурсы «трудящихся масс»
19.3. Феномен советского ВПК
398
399
404
415
Глава 20. Безальтернативная цивилизация:
замыслы и воплощения
20.1. Коммунизм и православие
20.2. Сущее под маской должного
418
418
422
Краткое резюме. Исторические результаты
четвертого периода
427
Часть V. Постсоветское государство в ретроспективе и перспективе
Глава 21. Либеральнодемократический идеал
после царей и генсеков
443
21.1. Оборванная и возрожденная традиция
443
21.2. «Вертикаль власти» в атомизированном обществе.
Владимир Путин и Александр III
447
Глава 22. Правовое государство
и протогосударственная культура
22.1. Неупорядоченная свобода как опора
неустойчивой политической монополии
22.2. Демонтаж постсоветского «князебоярства».
Власть закона и власть над законом
22.3. Рецидивы застарелой болезни
452
452
457
460
Глава 23. Личностные ресурсы посткоммунистической
трансформации
465
Глава 24. На цивилизационном перепутье
473
Российская история и российские почвенники
(полемическое заключение)
479
Именной указатель
489
От «государства'армии
до «государства'рынка»
Предисловие редактора
к третьему изданию
После выхода в свет первого издания этой книги прошло восемь лет, после выхо
да второго — пять. Оба издания не остались не замеченными. Было около дюжины
рецензий в российской и зарубежной периодике и интернете, книга широко цитиру
ется в монографиях, диссертациях и статьях, ее рекомендуют студентам. Профессио
нальные историки, правда, о ней не писали, и остается утешаться лишь тем, что они
не жалуют своим вниманием и концептуальные сочинения других авторов, к цеху ис
ториков не принадлежащих, в лучшем случае отводя таким сочинениям место в пред
метном ведомстве историософии.
Прошло и несколько публичных обсуждений книги: в фонде «Либеральная мис
сия», на семинаре в Российском государственном гуманитарном университете и на
трех семинарах в Сахаровском центре. И в рецензиях, и в ходе этих обсуждений,
и в интернетдискуссиях звучали, наряду с позитивными оценками, и критические за
мечания, порой резкие, на которых я ниже остановлюсь. Но сначала хочу все же пред
ложить краткий обзор событий, происходивших в те восемь лет, что минули после вы
хода первого издания книги. Естественно, события эти выделены, исходя из заданных
в ней концептуальных ракурсов, позволяющих высветить особенности продолжающе
гося постсоветского периода российской истории в его динамике, а также в его сход
стве и отличиях от периодов прежних. И прежде всего, ракурса цивилизационного, ко
торый, на мой взгляд, позволяет представить эти особенности лучше всего.
Такой угол зрения целесообразен и еще по одной причине. Восемь лет назад мы
исходили из того, что российское руководство и российский политический класс про
должают «мыслить и действовать в логике альтернативного Западу цивилизационно
го проекта даже при невозможности его внятно сформулировать»1. Однако нам тогда
казалось, что цивилизационный выбор постсоветской Россией еще не сделан, что сама
невозможность сформулировать альтернативу может привести к отказу от ее поиска.
Тем более что на официальном уровне все еще звучали декларации об ориентации
страны на вхождение в европейское сообщество. А главное, выбор в пользу цивилиза
ционной альтернативы нам самим представлялся стратегически тупиковым, на чем
мы и сочли нужным сделать основной акцент, анализируя рекомендации обществу
и властям, исходившие от представителей российского «почвенничества».
За прошедшие годы наша точка зрения на этот счет не изменилась. Факт, одна
ко, и то, что перспектива «почвеннического» поворота, которым отмечено последнее
время, в книге недооценена, и просим иметь это в виду при чтении ее заключительных
разделов. А здесь, во введении, я сосредоточусь на тех тенденциях, которые этому
повороту предшествовали.
1 Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? М., 2005. С. 446.
9
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
2005–2013
В предыдущих изданиях мы, напомню, завершили свое изложение констатацией
того, что Владимиру Путину в начале второго срока его президентства удалось завер
шить восстановление в новой форме традиционного для России типа государства. Го
сударства, основанного на контроле одного персонифицированного властного инсти
тута над финансовыми, административными и информационными ресурсами, но на
этот раз легитимирующего себя посредством выборов и входящего, в том числе и ор
ганизационно, в сообщество государств с демократическиправовыми ценностями.
Последнее обстоятельство предполагало постепенное цивилизационное сближение
с Западом, что, однако, плохо соотносилось с восстановленной в России политической
монополией и свойственными ей методами правления.
Официальная Москва, решая эту коллизию, пыталась выстроить отношения с За
падом по принципу «партнер–противник»2, т.е. вписаться в западный мир экономи
чески, сохраняя суверенную самодостаточность в том, что касается внутреннего по
литического устройства и традиционных великодержавных представлений о военной
безопасности и военном статусе. Понятно, что при таких установках любые шаги Запада,
приближавшие его цивилизационное пространство (посредством нового расширения
НАТО на восток) и военные силы к границам России, не могли не восприниматься Крем
лем болезненно. Именно это и предопределило вектор эволюции постсоветского россий
ского государства в последние годы, причем независимо от того, кто занимал в Кремле
главный кабинет — В. Путин или заменивший его в 2008 году на один президентский
срок Д. Медведев. Логика «альтернативного Западу цивилизационного проекта», довлев
шая над мышлением российских руководителей, стала в политике доминирующей.
В 2012 году установка на такую альтернативность, ранее размывавшаяся завере
ниями о европейском историческом выборе страны, получила официальное идеологи
ческое оформление в тезисе В. Путина о России как «уникальной цивилизации»3, как
«государствецивилизации»4. Однако в чем именно видится эта уникальность, по
прежнему оставалось не ясным. Но после того, как В. Путин в третий раз стал прези
дентом, она, не фиксируясь в поясняющих словах, начала обнаруживать себя в конк
ретных действиях властей, в том числе законодательных. В действиях, которые были
не совместимы с принятыми на себя Россией международными обязательствами и с ее
собственной Конституцией и которых раньше в очень уж концентрированных дозах
старались не допускать. В этих действиях «государствоцивилизация» и явило стране
и миру свое постсоветское культурное и политическое качество.
Конечно, всегда есть соблазн задним числом выстраивать ход исторических собы
тий в прямую линию: мол, все, что происходило, вело к тому, что произошло в конечном
счете. Или, говоря иначе, описывать логику процесса на основании уже известного ре
зультата. Однако результат этот — тоже никогда не окончательный — складывается в ис
тории не как последовательное развертывание какойто одной тенденции, а как итог
столкновения разных тенденций. Как же проявлялись они в интересующий нас период?
1. Речь В. Путина на международной конференции в Мюнхене в феврале
2007 года5. В этой речи и ответах на вопросы участников конференции российский
президент подверг резкой критике политику США и Запада в целом как гегемонистскую,
2 См. об этом: Шевцова Л. Одинокая держава: Почему Россия не стала Западом и почему
России трудно с Западом. М.: РОССПЭН, 2010.
3 Путин В. Россия: национальный вопрос // Независимая газета. 2012. 23 января.
4 Там же. См. также: Послание президента Федеральному Собранию. 12 декабря 2012 года
[http://kremlin.ru/news/17118].
5 Путин В. Выступление и дискуссия на Мюнхенской конференции по вопросам политики
безопасности. 10 февраля 2007 года [http://archive.kremlin.ru/appears/2007/02/10/
1737_type63374type63376type63377type63381type82634_118097.shtml].
10
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
угрожающую безопасности других стран. Обвинение обосновывалось планами Соеди
ненных Штатов по размещению американской системы противоракетной обороны
в Чехии и Польше и сохранявшейся установкой Запада на дальнейшее расширение
НАТО — вопрос о принятии в альянс Украины и Грузии стоял тогда в текущей повест
ке дня. По оценкам ряда экспертов, никакой угрозы безопасности России эти планы не
представляли6. Мюнхенская речь Путина была ответом не на военную, а на цивилиза
ционную угрозу, представленную как военная. Вхождение в НАТО той же Украины ве
ло бы к утверждению в ней западных демократическоправовых стандартов, что стало
бы для официальной Москвы вызовом, на который у нее не было ответа.
Мюнхенская речь означала отмежевание от этих стандартов, как для России не
приемлемых. Критика со стороны Запада за их несоблюдение была отвергнута либо
как не соответствующая российской — тоже «демократической» — действительности,
либо под предлогом пренебрежения этими стандартами самими западными государ
ствами: «Кстати говоря, Россию, нас, постоянно учат демократии. Но те, кто нас учит,
сами почемуто учиться не очень хотят»7. Не говоря об этом прямо, официальная Рос
сия фактически заявила о готовности к партнерству с Западом только на основе общих
интересов, ревизовав прежние декларации о приверженности общим цивилизацион
ным ценностям.
Этот поворот отчетливо проявился потом и в преддверии парламентских выбо
ров 2007 года, когда В. Путин, не имевший конституционного права баллотироваться
на третий подряд президентский срок, возглавил партию «Единая Россия». Для обеспе
чения ее победы и тем самым для сохранения выстроенной им политической систе
мы он представил своих оппонентов, апеллировавших к западным цивилизационным
стандартам, как врагов России, подрывающих ее суверенитет. Как тех, «кто „шакалит“
у иностранных посольств, иностранных дипломатических представительств, рассчи
тывает на поддержку иностранных фондов и правительств». Как людей, которые
«подучились немного у западных специалистов, потренировались на соседних респуб
ликах» (имелись в виду «цветные» революции в Грузии и Украине) и «теперь здесь про
вокации будут устраивать»8.
Это был краткий перевод основного содержания мюнхенской речи на язык внут
ренней политики. Для подчеркивания особого, отличного от западного, типа государ
ственной идентичности, именуемой некоторыми исследователями негативной9, вос
станавливался всегда свойственный ей образ западного врага. Тезис об «уникальной
цивилизации» в то время на высшем государственном уровне еще не формулировался,
но первый шаг в этом направлении был сделан именно в Мюнхене. Шаг, ставший по
литическим импульсом не только для активизации идеологов особого цивилизацион
ного статуса России, но и для российского внешнеполитического ведомства.
В июне 2008 года министр иностранных дел С. Лавров выступил с докладом, сви
детельствовавшим о том, что началось концептуальное оформление намеченного
в Мюнхене поворота. «Уже нет сомнений в том, — заявил министр, — что с окончанием
6 См.: Дворкин В. Чем грозит американская ПРО? [http://www.perspektivy.info/oykumena/
amerika/dva_vzglada_na_amerikanskije_plany_rasshirenija_ pro_20070708.htm]; Золотарев П.
Противоракетная оборона: история и перспективы // Россия в глобальном мире. 2008. № 4;
Загорский А. Разговоры об угрозе со стороны НАТО не имеют под собой реальной военной
основы // Россия и Запад: Внешняя политика Кремля глазами либералов. М.: Либеральная
миссия, 2009. С. 10–18; Коновалов А. Меня тревожит искренняя ненависть широкой публики
к Америке и Западу в целом // Там же. С. 18–24.
7 Путин В. Выступление и дискуссия на Мюнхенской конференции по вопросам политики
безопасности.
8 «Ничего у них не выйдет»: Владимир Путин о попытках вернуть олигархический режим //
Российская газета. 2007. 22 ноября.
9 См., например: Гудков Л. Негативная идентичность. М., 2004.
11
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
„холодной войны“ завершился <…> этап мирового развития — 400–500 лет, в тече
ние которых в мире доминировала европейская цивилизация». Теперь, по мнению
С. Лаврова, мир стоит перед дилеммой: либо «через принятие западных ценнос
тей <…> становиться Большим Западом», либо «другой подход, и его продвигаем
мы». Суть этого подхода в том, что «конкуренция становится подлинно глобальной,
приобретая цивилизационное измерение, т.е. предметом конкуренции становятся
в том числе ценностные ориентиры и модели развития»10.
Тем не менее связь с прежней установкой не обрывалась: с одной стороны, доми
нирование европейской цивилизации «завершилось», и Россия вроде бы намерена
конкурировать с ней и в «цивилизационном измерении», а с другой — «Россия мыслит
себя как часть европейской цивилизации, имеющей общие христианские корни».
Предполагалось, очевидно, что эта часть будет конкурировать с другой частью. А как
именно, выяснится очень скоро.
2. Война России с Грузией в августе 2008 года. Эта пятидневная война, случив
шаяся в начале президентства Д. Медведева, готовилась заранее11 и стала вызовом
Западу, прежде всего стоявшим за Грузией США. Это была демонстрация независимо
сти Москвы в зоне ее геополитических интересов, ее решимости не допустить даль
нейшего расширения НАТО и утверждения западных цивилизационных стандартов
на постсоветском пространстве. Одновременно решалась и другая задача: россий
скому политическому классу, всем его фракциям, равно как и населению, демон
стрировалась сила и прочность власти, ее способность представлять общий интерес
страны. Заодно актуализировать и само понятие о нем в сознании общества. Ведь ино
го представления об этом интересе, кроме как о военном, в России исторически не
сложилось, о чем в нашей книге подробно говорится.
На этот вызов у Запада не нашлось ответа. Максимум, что он смог сделать, — это
не допустить устранения враждебного Кремлю грузинского президента М. Саакашви
ли, сыграть определенную роль в послевоенном урегулировании и не признать неза
висимость Абхазии и Южной Осетии, которую, кроме России, в мире не признал поч
ти никто. Более того, в условиях мирового экономического кризиса, начавшегося
почти сразу после российскогрузинской войны, Запад счел за лучшее снять с текущей
повестки дня вопрос о цивилизационных ценностях и стандартах, оставив в ней, как
того и хотела Россия, лишь вопрос о взаимных интересах.
3. Перезагрузка отношений между Россией и США. Фактически она явилась
внешней легитимацией представлений Кремля о державном престиже России в мире,
его притязаний на игру по собственным правилам внутри страны и доминирую
щее влияние на постсоветском пространстве. Вопрос о вступлении Украины и Грузии
в НАТО был заморожен, проект противоракетной обороны в Чехии и Польше, мотиви
рованный необходимостью защиты Европы от возможной в перспективе ядерной
угрозы со стороны Ирана, заморожен тоже. А все, что относилось к правам и свободам
человека в России, по факту признавалось ее внутренним делом. Эти уступки были
сделаны в обмен на готовность Москвы сотрудничать с Вашингтоном в том, что каса
лось блокирования ядерных амбиций Ирана, открытия воздушного коридора для про
лета над российской территорией американских самолетов в Афганистан и некоторые
другие важные для США обязательства.
Нельзя сказать, что цивилизационноценностное измерение в отношениях с Рос
сией было аннулировано Вашингтоном вообще. Но оно было перенесено из текущей по
литики в стратегическую плоскость в расчете на постепенную эволюцию российского
10 http://www.mid.ru , 20 июня 2008 года.
11 Пархалина Т. Эксплуатировать старые стереотипы проще, чем переосмысливать место
и роль России в современном мире // Россия и Запад… С. 55.
12
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
общества и его политического класса. При этом большие надежды возлагались на но
вого президента Д. Медведева, шедшего на выборы под девизом «Свобода лучше, чем
несвобода», а после победы на них продолжавшего демонстрировать, в отличие от
В. Путина, ставшего премьерминистром, предрасположенность к либеральной рито
рике. Особое значение придавалось провозглашенному новым президентом курсу на
модернизацию России, который, как казалось западным политикам и экспертам, от
крывал перспективу ее цивилизационной трансформации. Но это, как выяснится, бы
ло всего лишь проявлением нелинейного развития истории, ее временным отклонени
ем от доминирующего вектора под влиянием ситуативных обстоятельств.
4. Курс на модернизацию. Он был провозглашен и обоснован президентом
Д. Медведевым в статье «Россия, вперед!», опубликованной в сентябре 2009 года. Рос
сии, писал автор, необходима модернизация, потому что нельзя «и дальше тащить
в наше будущее примитивную сырьевую экономику, хроническую коррупцию, заста
релую привычку полагаться в решении проблем на государство»12. И еще много чего
Д. Медведев оценивал безоговорочно критически. Как же понимал он модернизацию?
Он понимал ее как нечто принципиально новое, аналогов в российской истории
не имевшее. Опытом предыдущих модернизаций, отмеченных именами Петра I и Ста
лина, сегодня, по его мнению, воспользоваться нельзя. «Впечатляющие показатели
двух величайших в истории страны модернизаций — петровской (имперской) и совет
ской — оплачены разорением, унижением и уничтожением миллионов наших сооте
чественников. Не нам судить наших предков. Но нельзя не признать, что сохранение
человеческой жизни не было, мягко говоря, в те годы для государства приоритетом.
К сожалению, это факт. Сегодня впервые в нашей истории у нас есть шанс доказать са
мим себе и всему миру, что Россия может развиваться по демократическому пути. Что
переход страны на следующую, более высокую ступень цивилизации возможен. И что
он будет осуществляться ненасильственными методами»13.
Я неспроста сделал эту длинную выписку. Потому что тезис о принципиальной
новизне переживаемой Россией исторической ситуации и невозможности воспользо
ваться прежними методами модернизации полностью совпадает с тем, что написано
в нашей книге. Но нельзя не заметить, что логика прошлых модернизаций все же дов
леет над автором. Они были, прежде всего, технологическими, а не политическими,
и такое же понимание модернизации мы обнаруживаем и у Д. Медведева. Он тоже
считает именно «технологическое развитие приоритетной общественной и государ
ственной задачей»14, а реформирование политической системы отодвигает в неопре
деленное будущее, полагая, что такое реформирование от технологий производно, что
только научнотехнический прогресс ведет к демократии, а не наоборот.
Можно сказать, что автор статьи выступает критиком цивилизационного качест
ва сложившейся в постсоветской России политической системы с позиции развитых
западных демократий — в идеале он видит эту систему такой же, «как в большинстве
демократических государств»15. Но тем не менее считает, что менять ее не надо, а на
до использовать для достижения западных цивилизационных стандартов в техноло
гической и социальноэкономической областях, привлекая идеи, специалистов и ин
весторов изза рубежа. Ради этого, по мнению Д. Медведева, и нужно выстраивать
партнерские отношения с Западом. Модернизация, полагает он, мыслима только в том
случае, «если мы воспользуемся интеллектуальными ресурсами постиндустриального
общества. Без всяких комплексов, открыто и прагматически. Вопрос гармонизации
12
13
14
15
Медведев Д. Россия, вперед! [http://www.gazeta.ru/comments/2009/09/10_a_3258568.shtml].
Там же.
Там же.
Там же.
13
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
отношений с западными демократиями — это не вопрос вкуса или какихто личных
предпочтений тех или иных политических групп. Наши внутренние финансовые и тех
нологические возможности сегодня недостаточны для реального подъема качества
жизни»16.
Но это же и есть не что иное, как модернизация по уже известным отечествен
ным образцам — с той, правда, существенной разницей, что насилие теперь уже не
предусматривается. Возможна ли, однако, такая староновая модернизация? Ведь
и она для России не внове, ведь между временами Петра и Сталина был еще опыт по
следних Романовых, тоже делавших ставку на западный капитал и западные идеи. Им
многого удалось добиться, но удержать государство от обвала у них при этом не полу
чилось. Почему же должно получиться сегодня при гораздо худшем состоянии того,
что принято называть инвестиционным климатом?
Казалось бы, автор статьи отдает себе полный отчет в том, что притоку в Россию за
рубежных идей и капиталов препятствуют все те отечественные несообразности, имею
щие прямое отношение к государственному устройству, о которых сам же и пишет.
И прежде всего препятствует отсутствие того, что именуется правовым государством. Но
он опятьтаки считает, что российская политическая система продвижение к нему спо
собна обеспечить, выстраивая, в том числе, и систему справедливого правосудия.
Многим все это в России и на Западе внушало оптимизм: Д. Медведев восприни
мался реальным или по меньшей мере потенциальным реформатором. Однако имен
но во время его президентства произошел сбой. Сбой в работе той самой политиче
ской системы, сохранение которой считалось безальтернативным.
Чтобы система эта могла продолжать свою историческую жизнь, на выборах, ко
торыми она легитимируется, должны побеждать люди, ее представляющие. А если
есть риск, что победы может не случиться (а он есть всегда), выборами надо управ
лять, обеспечивая нужный результат. Долгое время это удавалось, причем не только
при В. Путине, но и при Д. Медведеве, но в декабре 2011 года власть столкнулась с тем,
что значительную часть общества такое управление больше не устраивает. Концеп
ция, согласно которой сначала — технологический рывок, а потом — демократия, не
выдержала соприкосновения с жизнью. Тем более что симптомов технологической
модернизации не обнаруживалось, а Д. Медведев к тому времени успел уже, несмотря
на призывы либеральной общественности, отказаться от выдвижения своей кандида
туры на второй срок в пользу В. Путина.
5. Массовое протестное движение началось после парламентских выборов,
отмеченных многочисленными нарушениями и фальсификациями в пользу правящей
партии «Единая Россия». Такие нарушения и фальсификации постоянно имели место
и раньше, но широкого протеста, сопровождавшегося выходом десятков тысяч людей
на улицы, они не сопровождались. Главным лозунгом протестующих стало требование
«честных выборов» и, соответственно, перевыборов Государственной думы, объявлен
ной на митингах протеста нелегитимной.
Не буду останавливаться на том, что именно вызвало к жизни это движение, ранее
отсутствовавшее, — на этот счет есть разные точки зрения, рассмотрение которых здесь
вряд ли уместно. Остановлюсь лишь на самом лозунге «честных выборов». Будучи по
своей направленности политическим, он, однако, многими протестующими, если не
большинством, таковым не воспринимался. Наоборот, люди, по предварительной до
говоренности в социальных сетях выходившие на улицы и площади Москвы (в других
городах митинговая волна была намного слабее), подчеркивали свою принципиаль
ную аполитичность и нежелание идентифицировать себя с именами оппозиционных
16 Медведев Д. Россия, вперед! [www.gazeta.ru/comments/2009/09/10 _a_ 3258568.shtml].
14
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
политиков. И уже одно это (хотя, разумеется, и не только это) было симптомом скорого
спада протестной активности: движение, чуравшееся политической субъектности и по
литического лидерства, не могло стать исторически результативным. Даже тогда, когда
в резолюции митингов их организаторы стали вписывать требование изменения Консти
туции (ограничения президентских полномочий), системной альтернативы движение
в себе не несло, так как осознания ее необходимости в активном слое общества не сфор
мировалось. Оно несло в себе недовольство персонами, играющими не по правилам, но
не запрос на институциональные изменения, которые бы такую игру блокировали.
Были в то время аналитики, рассматривавшие это движение как начало нового
витка буржуазной революции, в России до сих пор не завершившейся. Некоторые осно
вания для такой оценки, безусловно, существовали: буржуазный принцип в акциях про
теста противостоял принципу бюрократическому, буржуазный под себя подмявшему.
Но сама буржуазия, особенно крупная, будучи недовольной всевластием бюрократии,
к лозунгу «честных выборов» относилась настороженно, так как опасалась, что они при
ведут к власти левые политические силы антибуржуазной ориентации. Это свидетель
ствовало о том, что прочной социальной базы в лице предпринимательского класса
у движения не было, что, в свою очередь, тоже не могло не сказаться на его характере.
Однако лозунг «честных выборов» выявил все же и нечто существенное. Он вы
явил наличие в образованном и относительно обеспеченном городском слое культур
ноцивилизационного отторжения положения вещей, при котором государственная
жизнь пребывает вне морали и права. Притом, что само право понималось не институ
ционально, не как изменение неправового государственного устройства, включая его
нынешнюю конституционную форму, а как соблюдение правил действующей властью.
Лозунг «честных выборов» стал реакцией на прогрессирующую цивилизацион
ную ущербность страны при отсутствии у протестного движения политической субъ
ектности и нежелании ее обретать. Это, в отличие от оппозиционных лозунгов конца
1980х — начала 1990х годов, была культурная альтернатива без политического изме
рения и, соответственно, политического целеполагания. Причем альтернатива не
только внеморальной и внеправовой культуре государственной власти, но и исчерпав
шей за два с лишним десятилетия кредит доверия политике как таковой в любых ее
персональных и коллективных воплощениях. И еще традиционной культуре поддан
ства у большинства населения — в значительной степени, как показано в нашей кни
ге, уже разложившейся, но иного качества не обретшей. Культуре, в которой негатив
ная идентичность проявляется как солидарность с «верховными» правителями, что бы
те ни делали, а их оппоненты воспринимаются как агенты внешних враждебных сил.
Еето, остаточную культуру эту, и противопоставила российская власть протест
ной активности и в своей риторике, и в речах своих помощников на собственных от
ветных митингах. Ее остаточность проявилась в том, что участников приходилось спе
циально на такие митинги свозить, комуто из них даже приплачивая. И еще в том, что
заметного воодушевления речи ораторов у присутствующих не вызывали. Показатель
но, однако, что моральноправовому лозунгу «честных выборов» на этих митингах
противопоставлялась милитаристская мораль (с сопутствующим ей образом «госде
повского» врага, управляющего российской «пятой колонной»), что проявилось и в ре
чи В. Путина на митинге, организованном в его поддержку перед президентскими
выборами 2012 года. Кандидат в президенты назвал собравшихся «защитниками оте
чества» и даже счел уместным помянуть Лермонтова: «Умремте ж под Москвой, как на
ши братья умирали!»17. Протесту против аморализма была противопоставлена мораль
войны, апеллирующая к описанной в книге инерции милитаристского сознания.
17 http://ria.ru/vibor2012_putin/20120223/572995366.html
15
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
Как бы то ни было, из этого противостояния власть вышла победителем. Но для
победы ей пришлось пойти на открытую демонстрацию социокультурного раскола
российского общества и столь же отрытое прислонение к одной из сторон. То есть пой
ти на отказ от исторически унаследованной ею функции примирения противостоящих
друг другу культурных идентичностей. Речь идет не о том расколе, описанном в нашей
книге, между государственной и догосударственной культурами, который в стране су
ществовал веками, а потом был насильственно ликвидирован большевиками. Речь
о расколе между культурой подданства и культурой гражданства, который в книге
прогнозируется, но в пору ее написания на поверхности еще не проявлялся.
Естественно, что утраченную функцию власть попыталась потом восстановить,
вернув себе место над расколотым социумом и свою упорядочивающую в нем роль. Для
этого и потребовалась риторика об «уникальной цивилизации» в соединении с соответ
ствующими ей методами не только морального, но и силового подавления оппонентов.
6. Репрессивное законодательство стало среди этих методов основным. Пона
чалу, правда, могло показаться, что власть склоняется не к репрессиям, а к поиску
компромисса с недовольной частью общества. В последнем своем президентском по
слании Федеральному собранию уходящий президент Д. Медведев провозгласил курс
на политическую реформу. Она предусматривала, в частности, возвращение к выбо
рам глав регионов населением, девятикратное сокращение числа членов партии,
необходимых для ее регистрации (с 45 тысяч до 500), а количества подписей в под
держку кандидата в президенты, позволяющих ему участвовать в выборах, с двух мил
лионов до 300 тысяч18. Всем политическим силам, включая лидеров протестного дви
жения, было предложено участвовать в обсуждении этих инициатив. Однако вскоре
выяснилось, что их замечания и предложения никто учитывать не собирается: соот
ветствующие законы принимались в редакциях, на основания политической монопо
лии не покушавшихся и от неприятностей ее гарантировавших.
А после возвращения В. Путина в Кремль произошел поворот от имитационных
уступок к устрашению и репрессивному искоренению слабых еще ростков культуры
гражданства. Один за другим стали приниматься законы, взвинтившие суммы штра
фов за нарушение порядка во время митингов19, присвоившие общественным органи
зациям, финансируемым изза рубежа, статус «иностранных агентов»20, и некоторые
другие. Законы, несоответствие которых российской Конституции и международным
обязательствам страны вызывало публичный протест даже со стороны такой офици
альной организации, как президентский Совет по развитию гражданского общества
и правам человека. Но на его правовые экспертизы власть не обращала внимания.
«Уникальная цивилизация» защищала и утверждала себя как демонстративно неправо
вая, что проявлялось не только в характере новых законов, но и в произвольной интер
претации действующих норм в ходе начавшихся репрессий как против наиболее за
метных фигур протеста, так и его рядовых участников.
Самым резонансным в этом отношении стал судебный процесс над участницами
панк группы Pussy Riot после их акции в храме Христа Спасителя. Они были осуждены
на тюремный срок несмотря на то, что их поступок не подпадал под правонарушения,
предусмотренные Уголовным кодексом. Стало ясно: в случаях, когда речь идет об
18 Послание Президента Федеральному Собранию. 22 декабря 2011 года [http://kremlin.ru/
news/14088].
19 О внесении изменений в Кодекс Российской Федерации об административных наруше
ниях и Федеральный закон «О собраниях, митингах, демонстрациях, шествиях и пикетиро
ваниях» // Российская газета. 2012. 9 июня.
20 О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации в час
ти регулирования деятельности некоммерческих организаций, выполняющих функции ино
странного агента // Российская газета. 2012. 23 июля.
16
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
охране устоев монопольной власти (в данном случае, престижа легитимирующей ее
православной церкви), отсутствие соответствующего закона не есть препятствие для
наказания. Познакомившись с книгой, читатель увидит, что в российском «государ
ствецивилизации» такое не впервые. В отсутствие соответствующего закона были
осуждены на казни и ссылки декабристы. А во времена Хрущева валютчик Рокотов
был приговорен к расстрелу по закону, специально принятому уже после его ареста —
с приданием этому закону, вопреки действовавшей юридической норме, обратной си
лы. Особенность «государствацивилизации» в том, что им же учрежденные законы
в число его главных устоев не входят.
Правозащитники — в том числе и статусные, мной уже упоминавшиеся, протес
товали и против решения по делу Pussy Riot, но услышаны опятьтаки не были. Про
тестовали европейские и другие международные организации, но — с тем же успехом.
Намеченное в мюнхенской речи В. Путина понимание суверенитета получало завер
шенное практическое воплощение в пренебрежении международными правовыми
стандартами.
Столь решительное дистанцирование от Запада подогревалось и тем, что сам За
пад переживает не лучшие времена, что его роль цивилизационного образца не выгля
дит столь очевидной, как во времена его подъемов. Такое, кстати, в истории России то
же не впервые. На кризисные явления, переживаемые западной цивилизацией,
российская власть всегда реагировала укреплением политической монополии и под
черкиванием преимуществ своей цивилизационной самобытности.
Однако по мере того, как политический и правовой смысл «уникальной цивили
зации» становился все более очевидным, негативная международная реакция на про
исходившие в России события ужесточалась. Парламентские выборы 2011 года и пре
зидентские выборы 2012го европейские наблюдатели оценили гораздо критичнее,
чем позволяли себе раньше. Но эту, как и последующую критику по другим поводам,
российские власти игнорировали и игнорируют. Однако они вынуждены реагировать
на ситуации, когда критика, идущая извне, сопровождается законодательными санк
циями со стороны других государств. Так случилось после принятия в США закона по
делу российского юриста Сергея Магнитского — закона, запрещавшего въезд на аме
риканскую территорию людей, причастных к насильственной смерти Магнитского
в московском следственном изоляторе21.
Ответ же на этот закон в виде закона «антимагнитского», запрещающего усынов
ление американцами российских детей, включая инвалидов, вскрыл едва ли не самую
существенную особенность «уникальной цивилизации» в ее современной модифика
ции. Он показал, что идея суверенитета, реализуемая вне и помимо идеи права, может
воплощаться не только в вольном обращении с принципами законности и справедливо
го правосудия. Она может воплощаться и в том, что мораль государственного патриотиз
ма («не отдадим наших детей американцам!») ставится выше морали гуманистической.
То есть амбиции государства и интересы самосохранения неправовой политической
системы в мирное время ставятся выше жизни конкретных людей, включая больных
детей. Детей, для лечения которых у российской медицины нет возможностей. И здесь
самое время остановиться на той роли, которую во всех этих событиях играет институт,
сама функция которого диктует ему отстаивание принципа милосердия.
7. Русская православная церковь (РПЦ) не только оказывала и оказывает
светской власти поддержку в ее курсе на выстраивание особого «государствацивили
зации», но и проявляет в этом отношении все большую активность. Если пользоваться
21 Напомним, что уголовное дело на С. Магнитского было заведено после того, как он обви
нил нескольких государственных служащих в широкомасштабных хищениях бюджетных денег.
17
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
изложенным в нашей книге представлением о том, что цивилизации отличаются друг от
друга разными комбинациями силы, веры и закона, то в современной России мы обна
ружим доминирование силы, легитимируемой служителями веры при произвольном об
ращении власти с законностью. Но для исполнения этой функции нужен высокий статус
в обществе самой веры, нужно ее восприятие людьми как ядра своей идентичности.
В том, что дело обстоит сегодня именно так, Церковь, похоже, не уверена, и потому ее
руководитель считает нужным предупреждать даже о возможности «утраты веры», что
представляется ему «главной угрозой для России». Если так будет продолжаться, то
«можно будет говорить о конце нашей национальной истории. Не будет веры — не бу
дет России»22. Заглавной ролью православной веры и определяется Церковью своеобра
зие российской цивилизации и, соответственно, российского государства.
Эта цивилизация, согласно РПЦ, является частью цивилизации европейской
(христианской)23, но отличается от ее западной ветви. У них разные традиции и стан
дарты, которые нельзя отождествлять. «Между тем, когда нам говорят о „европейском
пути“ развития, как правило, имеют в виду подражание и воспроизводство западных
политических и культурных моделей». Однако «подражание, копирование всегда усту
пает подлиннику, так как в нем отсутствует оригинальное начало, подлинное автор
ство. За редчайшими исключениями копия и по качеству своему отстает от подлинни
ка; и тот, кто творит копию, поставляет себя в подчиненное положение по отношению
к автору оригинала <…> Поэтому строить цивилизацию на основе подражания озна
чает детерминировать развитие таким образом, что оно в принципе всегда будет от
ставать от тех, кто рождал и рождает подлинник»24. Это относится и к государству —
оно должно созидаться при сохранении «верности ценностям собственной тради
ции»25. О какой же традиции идет речь?
Не могу сказать, что нашел ясный ответ на этот вопрос, равно как и на вопрос
о том, обрекает ли Россию на отставание «подражание» принципам правового госуда
рства, и, если да, то чем их предлагается заменить. Есть упоминание о том, что «боль
шое место в православной традиции занимает этика государственного служения»26,
а все остальные суждения относятся не к государственной власти как таковой, а к ее
легитимации и восприятию подвластными. Причем говорится об этом, как правило,
не от собственного имени, а словами других авторов, будь то апостол Павел (право
славные христиане молятся «за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам
жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте»)27 или современный
философ А. Панарин («идентичность русских людей скреплял православный идеал свя
щенного царства, основанный на высшей правде и жертвенном служении вере»)28.
Насколько можно судить, под традицией, в соответствии с которой должна
строиться российская государственность, понимается традиция самодержавная с ее
этикой служения самодержцу вкупе с этикой послушания ему и «всем начальствую
щим». Традиция, легитимируемая «представлением о государстве как о Божественном
установлении, священном институте, защищающем высшую правду и справедливость»29.
22 Святейший Патриарх Кирилл. Главная угроза для России — утрата веры
[http://www.pravmir.ru].
23 Речь Святейшего Патриарха Кирилла на церемонии присуждения степени honoris causa
Московского государственного университета. 28 сентября 2012 года [http://www.patriarchia.ru/
db/text/2496952.html].
24 Там же.
25 Там же.
26 Там же.
27 Там же.
28 Там же.
29 Там же.
18
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
В свою очередь, само государство такому о нем представлению должно соответствовать.
Его задача — «опираясь на Богом данный нравственный закон, таким образом интер
претировать его в соответствии с местом, временем, культурой, чтобы нравственное
начало через действие законодательства укреплялось в жизни личности и общества»30.
Я много цитирую, дабы позиция Церкви в отношении государства была представ
лена как можно точнее. Позиция эта в том, что юридическая законность и вся деятель
ность светской власти должны подчиняться моральному началу, имеющему Божест
венное происхождение. Если же правители это начало попирают, то «Церковь может
выступить с обличением», как выступил в свое время митрополит Филипп против зло
употреблений Ивана Грозного31. Факт, однако, и то, что никаких протестов против
действий власти, включая принимаемые ею репрессивные законы, от РПЦ не поступа
ло и не поступает. Отсюда, очевидно, следует, что все эти действия признаются ею Бо
годанному нравственному закону соответствующими, что, в свою очередь, и стало од
ной из главных причин переживаемого Церковью кризиса.
В Европе, от подражания которой предлагается воздерживаться, тоже говорят се
годня о несамодостаточности юридическиправового принципа. О том, что сам по себе
он не в состоянии преодолеть переживаемый Западом кризис легитимности властных
институтов, что для этого он должен быть подчинен принципу более высокому32. Од
нако то, что мы слышим в России, — это, при внешней схожести, нечто принципиаль
но иное. В России говорят о более высоком, чем право, принципе, в котором оно пол
ностью растворяется, лишаясь своей автономии, и который сам, в свою очередь, от
имени нравственного закона может наполняться любым содержанием. И не только го
ворят, но и делают, пытаясь обеспечить легитимность власти и социальный порядок
в обход права.
Напомню, что слова о необходимости подчинения законов и действий политиков
высшему нравственному началу произносились в 2012 году, отмеченном массовым
протестом против злоупотреблений властей на выборах. В нем тоже доминировала
этическая компонента, как доминировала она и в обоснованиях ответной силовой
реакции на этот протест. Реакции, соответствующей морали войны, что нашло свое
выражение и в цитировании В. Путиным лермонтовского «Бородино», и в репрес
сиях против оппозиции, и в принятых законах, напоминающих законы военного вре
мени. Апелляцию к этой морали мы находим и в выступлениях иерархов РПЦ.
События Смутного времени, войны с Наполеоном и гитлеровской Германией бы
ли привнесены в современный российский контекст как исторические образцы, кото
рые символизируют защиту культурноцивилизационных рубежей России и которые
должны быть сегодня востребованы33. И, судя по тому, что прозвучало напоминание
о сталинской речи 3 июля 1941 года (без ссылки на имя автора)34, военная составляю
щая предлагаемых обществу солидаристских ценностей получает верховенство над
ценностью собственно православной традиции, в советские времена попиравшейся.
Это значит, что отмеченный выше раскол между культурными идентичностями граж
данства и подданства Церковь, действуя в союзе со светской властью, пытается преодо
леть, апеллируя, как и эта власть, к морали военного патриотизма, призванной нейтра
лизовать мораль гражданства и утвердить как всеобщую мораль подданства. Или, что
то же самое, апеллируя к уже упоминавшейся инерции милитаристского сознания.
30 Там же.
31 Там же.
32 Агамбен Д. Великое отречение [http://www.bogoslov.ru/text/3151791.html].
33 Выступление Святейшего Патриарха Кирилла на открытии ХVI Всемирного русского на
родного собора [http://www.patriarchia.ru/db/text/2502163.html].
34 Там же.
19
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
Я остановился на некоторых событиях и явлениях последних лет, которые, на мой
взгляд, наглядно иллюстрируют современный вектор движения российской истории
и эволюции Российского государства. Ему никогда не удавалось стать правовым, хотя
попытки такие имели место неоднократно, и в книге мы уделяем им немало внима
ния. Но неудача постсоветской попытки стала не просто очередной в этом истори
ческом ряду. Ей, судя по всему, суждено стать веховой в отечественной истории.
И дело не только в том, что попытка эта впервые сопровождалась конституционным
закреплением принципов правового государства, что оказалось недостаточным для их
жизневоплощения. Дело в самой природе постсоветского государства, выявившейся
в последнее время.
Российские и зарубежные эксперты все чаще говорят о том, что «государства
в России нет». Но если его нет, то что есть? Ведь все государственные институты — по
литическая и судебная власть, армия, полиция, службы безопасности — формально
наличествуют. В чем же тогда смысл тезиса об отсутствии государства? И значит ли
это, что раньше оно было, а исчезло лишь в последние годы? Так вопрос обычно не ста
вится, а онто и представляется самым важным.
В нашей книге российская история рассматривается как циклическое чередование
милитаризаций и демилитаризаций жизненного уклада населения. Милитаризация —
это когда управление обществом осуществляется как управление армией, что рельефнее
всего проявилось при Петре I и Сталине. Демилитаризация — это когда к «государству
армии» дозировано подсоединяются неорганичные для него элементы правовой за
конности и индивидуальной экономической мотивации, что происходило в послепет
ровский и послесталинский периоды (особенно интенсивно во времена перестройки
и в первые постсоветские годы). Но демилитаризации всегда влекли за собой для «госу
дарстваармии» неразрешимую проблему. Общество, не знавшее никакого иного поня
тия ни о государственном, ни об общественном интересе, кроме военного, начинало
рассыпаться. Консолидации оно не поддавалось и застревало в стратегически неустой
чивом состоянии, когда прежние государственные устои размывались, а выход в право
вое состояние не получался. Он не получался, так как блокировался и сохранявшимся
остовом «государстваармии», и непримиримым противостоянием частных и групповых
интересов, возникавшим при наложении на этот остов иноприродных ему элементов,
и описанным в книге социокультурным расколом общества. Происходило дробление не
гативной милитаристской идентичности на крупные и мелкие осколки, переводившее
в отдельных сегментах общества ее внешнюю ориентацию внутрь социума и распро
странявшее ее военноизобличительный пафос, в том числе, и на верховную власть.
Можно, конечно, вслед за некоторыми современными аналитиками говорить
о том, что в такие периоды имеет место «возрождение политического» в его понима
нии Карлом Шмитом, т.е. в смысле противостояния «друг–враг». Но желательно при
этом помнить и об особенностях такого возрождения в России, где оно всегда проис
ходило в границах традиционной милитаристской идентичности.
Из тупиков послепетровской демилитаризации, прошедшей ряд этапов и растя
нувшейся почти на два столетия, большевики вывели Россию в следующий, еще более
жесткий милитаристский цикл, восстановив на новой основе «государствоармию».
А после смерти Сталина опять началась демилитаризация, тоже многоэтапная, сопро
вождавшаяся беспрецедентным распадом военной сверхдержавы в мирное время. Но
вое же Российское государство, образовавшееся на развалинах прежнего, изначально
ориентировалось на нормы и принципы западной цивилизации, на присущие ей инс
титуты и ценности.
Под флагом этих ценностей — свободы, рынка и демократии — произошел
слом коммунистического режима. Но все они при соприкосновении с отечественной
20
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
культурой, чуждой идее права, вели к поглощению государства легитимированными
частными интересами, к его, как тогда говорили, приватизации. Не было больше и та
кого традиционного для России стимула государственной консолидации, как военная
угроза: общество еще в годы перестройки убедили в том, что на ядерную державу
«никто нападать не собирается». В результате же демилитаризация, бывшая дозиро
ванной даже при Горбачеве, пошла так далеко, как никогда прежде. Вместе с пере
ходом от плановой экономики к рыночной и учреждением института частной
собственности (с сопутствующей приватизацией собственности государственной)
происходило разрушение самого остова «государстваармии». Государства, устойчи
вость которого поддерживалась привилегированным хозяйственным статусом воен
нопромышленного комплекса и столь же привилегированным социальным статусом
людей с погонами. И еще издавна присущим этому государству военным принципом
служения, в советские времена именовавшимся «беззаветным», а во времена более от
даленные — служением «верой и правдой».
После того как эти устои были демонтированы, случилось то, что не могло не слу
читься в ситуации, когда не было даже проекта иного государственного устройства,
основанного на альтернативной «беззаветному служению» идее права. Случилась за
мена «государстваармии», где вместо закона — приказ, «государствомрынком», где
вместо закона — нелегальная сделка. Произошло, говоря иначе, превращение полити
ков и чиновников в бизнесменов, в теневых торговцев услугами, цены на которые оп
ределяются масштабом этих услуг и статусом продавца в политической либо бюрокра
тической иерархии. Предметом куплипродажи становился к тому же и сам статус.
Я не стану сейчас останавливаться на том, как это «государство», в котором его
глава выступает в роли верховного арбитра, контролирующего наиболее крупные
сделки, их соответствие установленным неписаным нормам, реально функционирует.
Скажу лишь о том, что в лице своих представителей оно продает свои услуги, будь то
возможность воспользоваться какимто узаконенным правом или получить право не
узаконенное, не только тем, кто в это «государство» не включен. Оно являет собой
и рынок внутри самого себя, где конкурируют, борясь за монополию, ведомства и кла
ны, формируемые, в том числе, и по родственному принципу, представители каждого
из которых могут выступать и продавцами, и покупателями. И еще, наверное, надо
отметить, что в «государстве» этом, наряду с куплейпродажей, можно обнаружить
и более архаичное обогащение посредством грабежа, когда гражданская и силовая
бюрократия действует в союзе с криминальными структурами — тоже, разумеется, на
основе взаимовыгодных сделок.
Но это как раз и позволяет говорить о фактическом исчезновении государства
как такового. Оно по самой природе своей не предназначено для игры на рынке, где
конкурируют частные интересы частных лиц, руководствующихся соображениями
личной выгоды. Его предназначение — быть гарантом интереса общего, т.е. соблю
дения законодательно установленных безличных правил поведения, единых для всех.
Если же его служители беззаветно служат прежде всего самим себе, если выходят со
своими услугами на ими же созданный теневой рынок, если могут безнаказанно вме
шиваться в дела бизнеса, то это значит, что в стране государства нет. «Государстворы
нок» — это не государство.
В книге показано, как возникали его контуры в 1990е годы и как оно укрепля
лось в начале ХХI века, меняя свою первичную «олигархическую» форму на более ор
ганичную для него бюрократическую. Укрепление проявлялось в том, что политиче
ская субъектность концентрировалась в фигуре президента, подчинившего себе
законодательную, исполнительную и судебную власти и обеспечивающего «государ
ствурынку» легитимность и верховный арбитраж. Фактически представители всех
21
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
ветвей власти были превращены в чиновников, которым был открыт широкий доступ
в пространство рыночной свободы. И, что особенно важно, он был открыт и силовым
структурам, призванным субъектность президента и утвердившийся при нем социаль
ный порядок охранять. Проблема, однако, заключалась в том, чтобы согласовать вы
строенную чиновносиловую «вертикаль власти» с демократическиправовыми циви
лизационными стандартами, следовать которым обязалась Россия.
«Государстворынок» в его новом воплощении 2000х годов соответствовало
этим стандартам еще меньше, чем в воплощении прежнем, на что Запад не мог не
обращать внимания, требуя соблюдения российскими властями принятых на себя
обязательств. Одновременно он наращивал свое влияние на постсоветском простран
стве, которое материализовалось в «цветных революциях», а после них проявилось
в планах относительно присоединения бывших советских республик к НАТО. Отве
том на эти вызовы и стала мюнхенская речь В. Путина, открывшая новый период
постсоветской истории. Период, когда российское «государстворынок» стало пре
тендовать на особый цивилизационный статус, но, будучи интегрированным в ры
нок глобальный и заинтересованным в расширении своего присутствия на нем, при
сохранении курса на партнерство с Западом в вопросах экономики и международ
ной безопасности. Как это происходило и что из этого получалось, я и попытался вы
ше в самых общих чертах описать.
Осталось сказать лишь о том, что «государстворынок» подошло к той черте, ког
да его неспособность обеспечивать социальный порядок и инициировать развитие
(модернизацию) становится очевидной не только для людей, недовольных способами,
которыми оно поддерживает свое самосохранение. Его несостоятельность становится
очевидной и для политического руководства страны. И, пытаясь вернуть этому «госу
дарству» политическую и моральную субъектность, Кремль, начиная с 2012 года,
действует в двух основных направлениях.
О первом из них выше уже говорилось. Это преследование и устрашение тех, кто
свое недовольство выражает публично. Это поиск «духовных скреп»35, которые могли
бы морально консолидировать вокруг власти большинство населения и подавить или
нейтрализовать претензию меньшинства на субъектность альтернативную. Даже в тех
случаях, когда претензия эта выражается не в открытом протесте, а в таких формах
добровольной общественной самоорганизации, как, например, движение волонтеров,
проявившее себя в помощи пострадавшим от стихийных бедствий последних лет. Оно
воспринимается покушающимся на монополию власти как единственного источника
инициативной деятельности и морального авторитета, и потому ставится под ее зако
нодательный и административный контроль, превращается в ее «приводной ремень».
Все это осуществляется под флагом возрождения «государствацивилизации»
и присущего ей «национального культурного кода». То есть возрождения государ
ственного патриотизма, выступающего главной «духовной скрепой», «консолидирую
щей базой нашей политики»36 и апеллирующего к образам «госдеповских» и прочих
«врагов России» и ее прошлым военным победам. Но это есть не что иное, как апелля
ция «государстварынка» к образу «государстваармии» при отсутствии присущего по
следнему мобилизационного ресурса. Такое для России тоже не так уж внове — в но
вой исторической ситуации в обновленной форме возрождается феномен, имевший
место при Александре III и Николае II. Феномен, названный нами в книге милитариза
цией отношений между государством и претендующим на субъектность обществом.
35 Послание Президента Федеральному Собранию. 12 декабря 2012 года
[http://kremlin.ru/news/17118].
36 Там же.
22
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
Второе направление проистекает, как можно предположить, из осознания того,
что «государствурынку» угрожают, прежде всего, отпущенные на свободу частные
и групповые интересы государевых слуг. Или, что то же самое, угрожает оно само. По
этому предпринимаются антикоррупционные и прочие меры, именуемые в около
кремлевских кругах «национализацией элиты». Чиновникам предписывается отчиты
ваться не только о доходах, но и о расходах, а также переводить зарубежные денежные
вклады в Россию. Способ, избранный для дисциплинирования «верхов», известен
в стране со времен опричнины: одной из силовых структур — в данном случае След
ственному комитету — до определенных пределов развязываются руки в борьбе не
только с политической оппозицией, но и с чиновничьими злоупотреблениями.
Остается, однако, неясным, можно ли заставить «государстворынок» выскочить
из собственной кожи и преобразоваться не в «государствоармию», время которого
стало навсегда прошедшим, а в государство правовое, с возрождаемой «уникальной
цивилизацией», никогда не сочетавшееся и ей противопоказанное. Рынок ведь функ
ционирует по собственным законам и на любое возрастание рисков реагирует ростом
цен на услуги. Да и субъектов, могущих противостоять его стихии и защищенных от
порождаемых им искушений, внутри него никакими приказами не создашь. Тем бо
лее что иной управленческой опоры, кроме бюрократии, у политической власти нет,
почему она и воздерживается от ратификации 20й статьи Конвенции ООН по пре
дупреждению коррупции. Статьи, предусматривающей уголовное наказание в слу
чаях, когда расходы чиновников не соответствуют их официально декларируемым
доходам. Похоже, речь идет о том, чтобы трансформировать описанный в книге бю
рократическоавторитарный политический режим в режим авторитарнобюрократи
ческий, т.е. об укреплении политической монополии за счет некоторого ослабления
ее чиновничьей опоры. Но к верховенству права такое укрепление нигде и никогда
еще не приводило.
Как бы то ни было, на вопрос, вынесенный в название книги, за восемь лет, про
шедших после выхода в свет ее первого издания, история свой ответ пока не дала.
Ответы оппонентам
Я не ставлю перед собой задачу отреагировать на все замечания и возражения
в адрес книги и ее авторов. Некоторые из них — фактического и терминологического
характера — были учтены во втором издании, такие уточнения внесены и в третье. Не
буду останавливаться и на критике, содержательно недостаточно проясненной или
просто голословной.
Не прояснены, например, претензия И. Дискина, полагающего, что в книге «иг
норируются различия в содержании моделей деятельности на разных этапах отечест
венного развития»37 (помоему, не игнорируются), и упрек В. Федотовой в том, что
мы рассматриваем российскую историю в логике «конфронтации славянофилов и за
падников»38 (этой конфронтации мы в книге не касались вообще). Трудно понять
и умозаключение Д. Коцюбинского, полагающего, что судьбу демократии в России
мы связываем исключительно с «поведением Путина»39. Ну, а замечание Г. Явлинско
го и А. Космынина, отделивших книгу, одним из авторов которой является А. Ахие
зер, от самого Ахиезера, т.е. фактически усомнившихся в его авторстве, и вообще
37 Дискин И. Кризис… И все же модернизация [http://www.modernlib.ru/books/diskin_iosif/
krizisi_vse_zhe_modernizaciya/read_4/].
38 Презентация книги А. Ахиезера, И. Клямкина и И. Яковенко «История России: конец или
новое начало?» [http://www.liberal.ru/articles/cat/1247].
39 Дискуссия «Новейший российский либерализм» (16 октября 2009 года) [http://www.eu.spb.ru/
en/university/projects/eveningswitheusp/150150].
23
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
за пределами здравого смысла40. А их вывод, согласно которому мы «фактически све
ли проблему трансформации общественного сознания в современной России к пере
ходу от деревенского иррационального к городскому рациональному сознанию и со
циальной модернизации в форме радикального избавления от ключевых элементов
традиционного „культурного кода“»41, свидетельствует разве что о том, что каждый
может найти в тексте лишь то, что хочет. Названные авторы нашли в нем сходство
с тем, что говорит и пишет в последние годы А. Кончаловский42. Но это, как гово
рится, их проблемы.
Об уникальности и альтернативности
Подробнее остановлюсь на критике методологического свойства. И прежде все
го, на возражениях Дмитрия Ефимовича Фурмана, которого, к огромному сожалению,
уже нет в живых. Моя реакция на них ему была известна и по личным беседам, и по
обсуждению книги в «Либеральной миссии», где он выступал одним из основных оп
понентов. Но к согласию мы не пришли, и свои замечания он воспроизвел потом в ре
цензии, опубликованной в «Вопросах философии». Думаю, что наша полемика своей
актуальности все еще не утратила, и потому считаю возможным ее продолжить.
У Дмитрия Ефимовича есть немало сторонников, и они при желании могут ответить.
Свое несогласие он сводил к двум основным моментам. И первый из них видел
в том, что мы преувеличиваем в книге «уникальность России», ее непохожесть на дру
гие страны.
«В русской культуре и истории, — пишет Д. Фурман, — найти такие особенности,
бросающиеся в глаза и нигде не встречающиеся черты, помоему, трудно. Нет ничего
особенного ни в создании великой империи (сколько их создавалось!), ни в ее распа
де (сколько их распадалось!), ни в нашей самодержавной традиции (у турок — что,
иначе?) <…> Если нашу Октябрьскую революцию и возникшую из нее коммунисти
ческую систему еще можно считать чемто оригинальным (хотя у других народов бы
ли другие не менее эпохальные события, и коммунизм был далеко не у нас одних, да
и просуществовал он у нас только семьдесят с небольшим лет), то уж в теперешней
российской политической системе и в нашей теперешней неудаче при переходе к де
мократии совсем ничего оригинального нет»43.
Почти со всем этим можно согласиться с той лишь оговоркой, что доводы автора
не касаются нашей аргументации относительно своеобразия российской истории. Мы
исходили из того, что:
1. В России изначально имел место раскол между государственной и догосудар
ственной культурами, со временем (особенно после петровских реформ) не преодоле
вавшийся, а углублявшийся.
2. Этот расколотый социум скреплялся не только самодержавной властью, но
и милитаризацией его повседневной жизни, ее выстраиванием по армейскому образ
цу, что стало специфическим способом вхождения России в европейское Новое время
без освоения его ценностей.
3. Российские милитаризации циклически чередовались с вынужденными деми
литаризациями, которые превращали социокультурный раскол в неразрешимые для
власти проблемы и сопровождались обвалами государственного здания.
40 Явлинский Г.А., Космынин А.В. Двадцать лет реформ — промежуточные итоги? Россий
ское общество как процесс // Мир России. 2011. № 2. С. 19–20.
41 Явлинский Г.А., Космынин А.В. Двадцать лет реформ… С. 19–20.
42 Там же. С. 20.
43 Фурман Д.Е. Рецензия на кн.: Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец
или новое начало? // Вопросы философии. 2006. № 7. С. 170.
24
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
4. Россия стала родиной двух беспрецедентных (по темпам и варварству исполь
зовавшихся методов) военнотехнологических модернизаций — петровской и сталин
ской, первая из которых позволила обрести ей державный, а вторая — сверхдержав
ный статус.
5. Советский Союз явил миру единственный пример континентальной империи,
распавшейся не в военное, а в мирное время.
6. Имперскодержавная инерция, подпитываемая сохранившимся ядерным ста
тусом страны, накладывает свой отпечаток на постсоветскую эволюцию России, пред
определяя ее, эволюции, своеобразие.
К сожалению, на эти наши тезисы и сопровождающие их обоснования автор ре
цензии внимания не обратил. Как, впрочем, и большинство других рецензентов.
Д. Травин, например, тоже считает, что в книге «слишком сильно противопоставляют
ся Россия (с одной стороны) и Запад (с другой)». По его мнению, «эту традицию пора
преодолевать». Ведь «если мы всерьез поработаем с фактами, то порой найдем между
Англией и Францией больше различий, нежели между Францией и Россией»44.
Если сравнивать с учетом того, что я сказал выше, то не найдем даже «порой»:
Англия и Франция окажутся на одном цивилизационном береге, а Россия — на другом.
Ее особенности, проявившиеся, прежде всего, в характере государственного устрой
ства и его исторической эволюции (а это и было предметом нашего исследования), от
личали и отличают ее от любой западной страны. Кстати, в пору написания книги мы,
как и некоторые рецензенты, полагали, что типологическое культурноцивилизацион
ное своеобразие России осталось в прошлом, что теперь речь может идти лишь о ее
стадиальном отставании от развитых стран. С сожалением приходится признать, что
с этим выводом мы поспешили.
Второе возражение Д. Фурмана касается недоучета нами «альтернативности ис
тории». Честно говоря, я плохо представляю себе, как ее учитывать в историческом
повествовании. Разумеется, на каждом этапе развития любой страны имеют место
разные тенденции, наличествует их противоборство. Но какимто из них суждено
определить маршрут дальнейшей истории, а какимто быть этой историей отброшен
ными. Задача же исследователя заключается, как мне представляется, в том, чтобы по
пытаться объяснить, почему та или иная тенденция возобладала. В чем же еще задача
эта может заключаться?
Споры об альтернативности/безальтернативности ведутся у нас со времен перест
ройки. Ведутся вокруг вопроса о том, могли ли события развиваться иначе, чем развива
лись, или не могли. И что было бы, например, если бы Александр Невский договорился
с Даниилом Галицким о совместной борьбе с монголами, а не предпочел ей их покрови
тельство. Если бы в соперничестве царевны Софьи и князя Голицина с Петром I победи
ли они, а не Петр. Если бы линия Бухарина взяла верх над линией Сталина, а Ельцин
выбрал в преемники не Путина, а когото другого. Но ведь описать несостоявшийся аль
тернативный маршрут, в отличие от фиксации исходной альтернативной точки, заведо
мо невозможно, а потому никто и не пробует. Тем не менее спор продолжается.
«Если мы хотим приблизиться к пониманию специфики русского исторического
пути, — пишет Д. Фурман, — мы должны не только сравнивать русскую историю с не
русскими, но и должны попытаться отделить в русской истории русское от случайного.
Если вообще отказываться от рассуждений типа того, „что было бы, если бы“, у нас во
обще исчезает критерий отличия важных и неважных событий, все они сливаются
в единую линию, ведущую от Рюрика прямиком к Путину»45.
44 Травин Д. Россия, демократия, либерализм… // Дело. 2006. (30 января).
45 Фурман Д.Е. Указ. соч. С. 172.
25
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
Не выбери, скажем, князь Владимир православие, а выбери исламскую или като
лическую альтернативы, история страны была бы другой46. То же самое в случае, если
«погиб бы в начале своих походов Чингизхан»47. Ну и так далее.
Да, но мы же изучаем ту историю, которая есть, а предположения о том, что она
могла быть иной, ничем, на мой взгляд, наше ее понимание не обогатит. Князь Влади
мир выбирал религию не бросанием жребия, а вполне сознательно, оставив нам лишь
одну возможность — попробовать понять, почему его выбор оказался именно таким.
Чингизхан не погиб, империю создал, и нам опять же ничего не остается, как объяс
нять, почему домонгольское государство не смогло монголов остановить, а Александр
Невский, в отличие от Даниила Галицкого, предпочел сопротивлению подчинение им.
Что мы и попытались сделать. Помня, в частности, и о том, что монголам предшество
вали Андрей Боголюбский и его преемники, правление которых не так уж существен
но от монгольского отличалось.
А вообщето сдается мне, что само настойчивое отстаивание многими альтерна
тивности прошлого — своего рода интеллектуальная и психологическая компенсация
необнаруживаемости альтернативы настоящему. А оното, будучи открытым для воз
действия словом и делом разных людей, уж точно всегда альтернативно. До тех пор,
пока не стало прошлым, оставляющим нам лишь одну возможность — постараться по
нять, почему оно оказалось таким, каким оказалось.
О роли войн и «государствеармии»
Мысль об ином маршруте российской истории, отличном от избранного, не вы
глядит убедительной уже потому, что обходит стороной саму характеристику этого
маршрута, представленную в книге. Я имею в виду характеристику государства, изна
чально формировавшегося в послемонгольской Московии как милитаристского, вы
страивавшего управление обществом по принципу управления армией. Но на эту
характеристику, основанную на констатациях старых русских историков: В. Ключев
ского, П. Милюкова, А. Корнилова, Н. Алексеева, наши оппоненты или вообще не об
ратили внимания, или интерпретировали как рудимент советских клише с тем, чтобы
продемонстрировать затем их неприятие.
«Здесь авторы либерального направления, — пишут о книге В.А. Дубовцев
и Н.С. Розов, — грешат некритичным принятием допущения, согласно которому за
щита от внешних угроз автоматически должна вести к крайней централизации власти,
авторитаризму и самодержавию. Кроме того, для оправдания русской системы власти,
вполне в духе представителей державничества, используется традиционный геополи
тический аргумент „осажденной крепости“. А поскольку никаких теоретических обос
нований связи черт „русской системы“ с постоянной необходимостью защищаться от
внешних врагов не приводится, им приходится попросту воспроизводить популярные
великодержавнические клише.
По своему методологическому статусу формула „осажденной крепости“ является
не более чем геополитической метафорой, причем столь же сомнительной в научном
плане, сколь выигрышной в риторикопублицистическом. Здесь нет возможности
углубляться в крайне сложные, противоречивые данные о русской истории второй по
ловины XVI в. Заметим только, что многие страны, также вынужденные в свое время
обороняться (Нидерланды, Бельгия, Италия, Швейцария, Индия, АвстроВенгрия, се
вероамериканские колонии), развивались в направлении федеративных республик
либо достаточно «мягких» монархий. Высокая степень централизма, самодержавие
46 Фурман Д.Е. Указ. соч. С. 172.
47 Там же.
26
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
в большей мере характерны не для обороняющихся стран, а для экспансионистских
империй (Османская империя, Испания XVI–ХVII вв., Франция с ХVII по начало ХIХ в.,
Пруссия и Германия с ХVIII по середину ХХ в.)»48.
Что можно сказать по этому поводу? Не буду останавливаться на том, что конста
тация чегото и оправдание этого «чегото» — не одно и то же. Что касается защиты от
внешних угроз, то критики вряд ли найдут у нас утверждение о том, что она «автома
тически должна вести к крайней централизации власти, авторитаризму и самодержа
вию». Речь идет не о какомто общем законе, а о конкретном историческом феномене,
имевшем место в конкретной стране, а именно в послемонгольской Московии. При
этом дело не в том вовсе, защищалась страна или нападала, и насколько уместна по от
ношению к ней метафора «осажденной крепости». И даже не в том, что государство
в ней было централизованным.
Дело в самой природе этого централизованного государства, изначально выстро
енного по милитаристскому принципу, навязывавшему его правителям определенную
логику поведения. Была ли тут военная мотивация? Если нет, то тогда так, наверное,
и надо было сказать, попутно высказавшись и о том, какая именно мотивация имела
место. Не исключено, правда, что наши оппоненты вообще не принимают тезис о спе
цифической особенности Московского государства, полагая, что в перечисленных ими
«экспансионистских империях» наблюдалось то же самое. Но тогда следовало, очевид
но, сказать и об этом. Сказать о том, что «боевой строй» этого государства (В. Ключев
ский), его выстроенность по образцу «большой армии» (Н. Алексеев) были свойственны
и другим «экспансионистским империям». Или, наоборот, о том, что старые русские
историки ошибались, что никакого особого милитаристского государства не наблюда
лось и в России. Но ни того, ни другого не говорится.
Более того, существует, по моим наблюдениям, какойто барьер, блокирующий
проникновение в современное историческое сознание самой мысли о «государствеар
мии» в ее изначальном содержании. Иначе трудно объяснить, почему она трансфор
мируется в нем так, как у В. Дубовцева и Н. Розова, или, скажем, как у Ф. ШеловаКо
ведяева. «Не надо демонизировать роль войн в истории России», — возражал он нам
при обсуждении книги в «Либеральной миссии». И обосновывал свои возражения тем,
что «все Средневековье и все Новое время все европейские народы непрерывно воева
ли», что «за весь V век до рождества Христова Афины не воевали всего три недели»,
а Рим «за весь доимперский период (700 лет) не воевал лишь два с половиной года»49.
Тем не менее исторические маршруты у этих стран и народов оказались, мол, совсем
не такими, как у России.
Все это, конечно, так, но у насто речь опять же о другом. Речь идет, повторю, не
о какойто универсальной закономерности, а о конкретной послеордынской Моско
вии, где не только в военное, но и в мирное время повседневный жизненный уклад
населения выстраивался по армейскому образцу. Речь о том, что такая милитариза
ция повседневности стала самобытным ответом Москвы на вызовы Нового времени,
в которое Европа, несмотря на происходившие в ней перманентные войны, входила
иначе, чем Россия. Ничего похожего на российское «государствоармию», обнаружен
ное в послемонгольской Московии В. Ключевским и другими отечественными иссле
дователями, а нами непосредственно наблюдавшееся в ином воплощении в совет
ском ХХ веке, там и в самом деле не было. Но не было именно потому, что к Новому
времени, явившемуся естественным «продуктом» европейской истории, Московии
48 Розов Н.С. Колея и перевал: Макросоциологические основания стратегий России в ХХI ве
ке. М.: РОССПЭН, 2011. С. 169–170.
49 Презентация книги А. Ахиезера, И. Клямкина и И. Яковенко «История России: конец или
новое начало?» [http://www.liberal.ru/articles/cat/1247].
27
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
приходилось адаптироваться на свой особый манер. Возможно, адаптация могла
быть и иной. Но она была такой, какой была.
Тем не менее мысль о российской милитаристской особости историческим
сознанием оппонентов отторгается. У когото это продиктовано желанием видеть
Россию изначально европейской страной, как у Д. Травина, А. Янова или М. Афа
насьева50, а у когото, возможно, чемто еще. При этом, когда дело доходит до аргу
ментации, отторжение может проявляться не только в интерпретации нашей позиции
в духе универсализации и «демонизации» роли войн, но и, наоборот, в подчерки
вании универсального их значения. С одной стороны, утверждается, что войны на
типе государства никак не сказываются, никакой общей закономерности тут нет.
С другой стороны, указывается, что на определенных исторических этапах такая за
кономерность наличествует. В подтверждение ссылаются, в частности, на Чарльза
Тилли, который, мол, показал, что когдато милитаризация была присуща всем стра
нам и народам.
Однако Ч. Тилли, сделавший акцент на роли войн в образовании и развитии го
сударств и доминирующей роли военных элит и их интересов в домодерные време
на, когда добыча в победоносной войне превышала расходы на нее, здесь вообще ни
при чем. И даже Герберт Спенсер, указавший когдато на различие двух типов со
циальной организации («воинствующего» и «промышленного») и соответствующих
им двух типов социальности («насильственного», основанного на приказе, и «добро
вольного», основанного на контракте) для понимания особой исторической приро
ды послеордынской московской государственности дает не очень много. При том,
что его терминология может быть использована для ее характеристики.
И дело опятьтаки в том, что милитаристский тип социальности, через который
в той или иной форме прошли все народы, в России сложился именно на входе в Но
вое время и как специфический неевропейский ответ на его вызовы. Именно они,
вызовы эти (в том числе, разумеется, и военнотехнологические), были первичными
импульсами, а не некая всеобщая историческая закономерность.
Да, чтото подобное московской милитаризации имело место и в средневе
ковой Европе. Многоступенчатая феодальная иерархия, возведенная на основе
условного владения землей в обмен на службу и крепостного права крестьян, была,
безусловно, иерархией военной. Но послеордынская московская модель была прин
ципиально иной, чем средневековая европейская. Последняя включала в себя и до
говорноконтрактные отношения, в ней у вассалов были не только обязанности
перед сюзеренами, но и определенные права, которые они могли, в случае необхо
димости, отстаивать в судебном порядке. В Московии же ничего такого изначально
не наблюдалось. Ничего похожего не было в ней и на королевский абсолютизм, ко
торый во времена освобождения Московии от монголов уже начинал утверждаться
в Европе. Московское самодержавие укреплялось посредством усиления милитари
зации, проявлявшейся в установлении обязательной службы дворян, никакими пра
вами не опосредованной, закрепощением крестьян и системой специальных военных
налогов. Утверждение европейского абсолютизма означало, наоборот, демилитари
зацию социума.
Это были два разных способа вхождения в Новое время. В Европе вхождение
это происходило на основе описанного впоследствии Спенсером добровольноконт
рактного типа социальности, который сложился еще в доабсолютистскую эпоху. Он
сформировался в свободной городской среде, ставшей результатом долгой борьбы
50 Полемику с А. Яновым и М. Афанасьевым по этому поводу см.: История и историческое
сознание. М., 2012. С. 8–88, 136–190.
28
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
городов с феодальными баронами и появления фигуры профессионального торгов
ца, добившегося права торговать не по предписанным, а по добровольно оговари
ваемым — с продавцами и покупателями — ценам. Соответственно, формировались
и институты, такую деятельность обслуживавшие: системы правовой защиты конт
рактов, прав собственности и страхования рисков, системы банков, использующих
векселя, и многие другие. В свою очередь, наличие этих институтов способствовало
вызреванию новой морали, санкционированной религией и предполагавшей дове
рие друг к другу партнеров, не находившихся в родственных отношениях. Ничего из
перечисленного в России не появилось и столетия спустя, а то, что было на местных
уровнях, уничтожалось изначально — достаточно вспомнить судьбу Новгорода
и Пскова.
Я специально проговариваю эти общеизвестные вещи, так как они важны для по
нимания того, что милитаризация жизненного уклада происходила в Московии тогда,
когда Европа из своей милитаризации, существенно к тому же от московской отличав
шейся, уже выходила. Тогда, когда контрактные отношения распространялись в Евро
пе и на армию, которая из сословнофеодальной стала превращаться в наемную. Нало
говые поступления от разбогатевших торговоремесленных городов позволяли
монархам ее содержать. В России же, повторю еще раз, именно милитаризация стала
специфическим способом адаптации к европейскому Новому времени без освоения
его ценностей и без соответствующих им институтов.
Можно сказать, что милитаризация, достигшая пика при Петре I, и стала ее, Рос
сии, особым путем в Новое время. И именно так, помоему, стоит толковать упоминав
шиеся выше констатации В. Ключевского и других старых русских историков. Они пи
сали не об универсальных закономерностях, производных от войн, военных угроз или
чегото еще, а об индивидуальных особенностях российской государственности. О том
же, вслед за ними, написали и мы. Войны и угрозы свою роль тоже сыграли, но она мо
жет быть понята только в контексте конкретных исторических вызовов.
Кстати, едва ли ни самый распространенный упрек, который приходилось слы
шать во время личных бесед с профессиональными историками, — это упрек в боль
шом количестве ссылок в книге на В. Ключевского. Среди них почти общепринятым
стало мнение, высказываемое порой и публично, что он устарел. Но когда спрашива
ешь, какие именно из констатаций В. Ключевского, нами приводимых, современной
исторической наукой опровергнуты, ответ получить затруднительно. Это касается
и «боевого строя государства» в Московии.
О следах «советскости» в историческом познании
Следы «советскости» или, говоря его словами, «генетической родственности»
с «советской марксистской системой фраз и идейных архетипов» обнаружил в на
шей книге и Д.А. Коцюбинский. Определив эту «генетическую родственность» как
«государственничество», он обосновал свою оценку следующим образом: «Люди
просто почитали Ключевского, Гумилева и еще несколько книг и написали еще один
вариант. Вариант, уже архаично смотрящийся, не адекватный развитию историче
ской науки в мире и в России <…> Вариант развития России в русле государствен
нической школы ХIХ столетия от Киевской Руси через ВладимирскоСуздальское
княжество к монархии Рюриковичей и романовской империи, эпохе Петра I и т.д. до
истории СССР. Если вы помните советские учебники, то они так и писались: от госу
дарства Урарту до Брежнева. В этой книге вообще отсутствует упоминание о том,
а как, собственно, развивалась именно либеральная компонента в истории России.
Речь все время идет о том, как происходило становление государства. И потому
получается, что, допустим, новгородская ветвь развития — тупиковая с этой точки
29
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
зрения, а московская — плодотворная, потому что она способствовала консолида
ции нации <…> Это даже не Ключевский, который всетаки пытался написать не
историю государства, а историю общества, и хотя его взгляды носили государствен
нический характер, он пытался преодолеть эту парадигму <…> Либеральные исто
рики, пытающиеся представить либеральный взгляд на российский исторический
процесс, в конечном счете скатываются к <…> фатализму государственнического
саморазвития этой огромной евразийской державы, которая либерализма так и не
породила, породит ли его дальше — неизвестно, но мы всетаки в это верим. Вот,
собственно, квинтэссенция их посылок»51.
Допускаю, что Даниил Александрович готов предложить другую периодизацию
российской истории и со временем это сделает. Пока же он ее не представил. Допус
каю также, что он прочитал больше книг, чем авторы критикуемой им работы, при
ложил больше усилий для их переосмысления, и о результатах его труда мы тоже
узнаем. А если говорить по существу, то предметом нашего исследования действи
тельно является история Российского государства. И главный вопрос, который нас
интересовал, заключается в том, почему оно сложилось и развивалось именно так,
как сложилось и развивалось, и почему альтернативные ему либеральные тенден
ции («либеральная компонента») до сих пор в нем не возобладали. Никакого идео
логического или политического «государственничества» я в таком выборе предмета
исследования не вижу.
Наш оппонент полагает, что либеральное мировоззрение предписывает истори
ку исследование не государства, а общества. Думаю, что ничего такого оно не предпи
сывает. Хотите изучать историю российского общества — изучайте, полезность такой
работы, которая давно уже ведется, было бы нелепо отрицать. Но вам все равно при
дется ответить на вопрос, почему субъектом развития оно до сих пор не стало, почему
либеральнодемократические импульсы, из него исходящие, государством постоянно
гасились, почему либерализм в России всегда политически проигрывал, так и не сумев
до сих пор твердо стать на ноги.
Давно замечено, что «советскость» очень часто свойственна ее самым неприми
римым критикам. И если речь идет об изучении истории, то это обычно обнаружива
ет себя в оценочноидеологическом отношении к ней или к тем, кто о ней пишет. Мы
написали, к примеру, что новгородская ветвь развития оказалась в России тупиковой,
и попытались объяснить, почему она уступила ветви московской. Но мы не оценивали
последнюю как «плодотворную», чего хотелось бы нашему оппоненту. О чем же сви
детельствует интерпретация констатаций и объяснений как оценки? Она, на мой
взгляд, как раз и свидетельствует о том, что предрасположенность к идеологической
оценочности доминирует над предрасположенностью к пониманию в мышлении са
мого интерпретатора. А какие при этом используются критерии прогрессивности —
классовые и государственнические, как в советские времена, или либеральные, как
у Д. Коцюбинского, принципиального значения не имеет. В том и другом случае речь
идет об идеологизации исторического познания.
Оправдан ли идеологический подход к истории? В определенных границах, разу
меется, оправдан. Когда, скажем, идеолог самодержавной централизации ищет истори
ческие точки опоры в политике послемонгольской Москвы, а идеолог либерализма —
в укладе независимой Новгородской республики, в этом ничего противоестественного
нет, это нормально. Но когда исследователь пытается понять, почему самодержавная
тенденция всегда оказывалась сильнее любых контртенденций, то это тоже нормально.
51 Дискуссия «Новейший российский либерализм» (16 октября 2009 года) [http://www.eu.spb.ru/
en/university/projects/eveningswitheusp/150150].
30
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
И это может быть не во вред, а на пользу либеральному идеологу, которому нелишне
иметь ясное представление о том, почему проекты его предшественников до сих пор от
торгались не только государством, но и большинством населения.
Важно разобраться в том, почему это происходило на разных исторических эта
пах, что меняется в данном отношении в ходе движения от этапа к этапу и чем нынеш
ний этап качественно отличается от предыдущих. Помня при этом, что реализуемость
тех или иных проектов в России всегда зависела как от состояния общества, так и от
состояния государства, его способности либо неспособности выдвигать свои проекты
развития и принуждать к их осуществлению общество, подавляя его субъектность
субъектностью собственной. В книге представлена точка зрения, согласно которой
традиционное самодержавное государство с присущим ему циклическим чередовани
ем модернизирующих технологических милитаризаций и ведущих в исторические ту
пики демилитаризаций свой исторический потенциал исчерпало, что нынешняя его
форма «государстварынка» является нежизнеспособной. Но факт и то, что альтерна
тивный проект иной государственной системы в обществе пока не вызрел.
Мне импонирует пафос Даниила Александровича, который склонен винить
в этом не столько само общество, сколько тех оппозиционных политиков и идеологов,
которые альтернативных проектов ему не адресуют. Он призывает их «продумать ли
беральный проект для России или для отдельных ее регионов» 52. Он предлагает либе
ралам проделать такую работу «независимо от того, есть на нее спрос или нет на нее
спроса у общества или власти»53. С тем, чтобы «в тот час Ч, который неизбежно воз
никнет, им было, что предложить обществу»54. Дабы снова не случилось так, как в на
чале 1990х, когда качественных стратегических проектов не обнаружилось, зато об
наружилась готовность на скорую руку проводить реформы, с современными
представлениями о либеральной демократии не совместимые.
С этих позиций, мной, повторяю, разделяемых, Д. Коцюбинский обрушился и на
нашу книгу, не обратив внимания на то, что позиции эти в ней тоже представлены.
Проектов мы в ней действительно не предлагаем, полагая, что это другая работа. Но
на отсутствие либеральнодемократического проекта указали, равно как и на уязви
мость объяснений такого отсутствия незрелостью общества, непредъявленностью
внятного запроса с его стороны55. Однако наша сосредоточенность на истории Рос
сийского государства и его природе была истолкована Даниилом Александровичем
как лишнее подтверждение несамостоятельности современного российского либера
лизма, его прислоненности к государству и отстраненности от общества, оправдывае
мой недостаточной либеральностью последнего. Избрание предметом исследования
именно истории государства уже само по себе стало основанием для упрека в привер
женности досоветскому и советскому «государственничеству». А чтобы его аргумента
ция, приведенная выше, выглядела убедительнее, Д. Коцюбинский упредил ее ссыл
кой на наше мнение, согласно которому «будет или не будет демократия в России,
зависит от того, как поведет себя Путин»56.
52 Там же.
53 Там же.
54 Там же.
55 «Если <…> либеральнодемократический проект конца ХХ века был населением <…> от
торгнут, то причины надо искать не столько в «неготовности народа», сколько в особенно
стях постсоветской элиты, пытавшейся удерживать общество в атомизированном «объект
ном» состоянии. Ведь реализация политического проекта, ориентированного не просто на
демонтаж коммунистического режима и плановой экономики, а на утверждение либерально
демократической правовой государственности, в постсоветской России даже не начина
лась» (Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало?
М., 2008. С. 456–457).
56 Коцюбинский Д. Указ. соч.
31
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
Но это не цитата из книги. Это ее содержательное обогащение творческой фан
тазией нашего уважаемого оппонента.
Об «априорных схемах» и деталях исторического процесса
Наряду с упреками в приверженности советской методологии, встречаются
и упреки в приверженности ей же по принципу «наоборот». Мол, содержание книги
«антисоветское», но при этом в ней обнаруживаются «четкие априорные схемы, род
ные братья Марксовых, просвещенческих» и марксистское же выметание «со двора
истории всех деталей». Плюс к тому еще и навязывание авторами истории страны,
начиная с Древней Руси, «борьбы трех сил — общества, бизнеса и власти» с исполь
зованием для характеристики последней таких насилующих историю терминов, как
«вертикаль власти» и «бюрократия». И общий вывод: авторы написали книгу, руко
водствуясь своими либеральными политическими убеждениями и схематично ин
терпретируя в соответствии с ними все описываемые события. Более того, сами
убеждения эти таковы, что в результате получился «взгляд на историю с точки зре
ния ЮКОСа»57.
Этот отзыв, обнаруженный мной в одном из блогов, интересен тем, что пе
рекликается с оценками книги, которые неоднократно приходилось слышать в ходе
публичных обсуждений и частных бесед. Суть таких оценок в том, что мы вольно или
невольно следуем марксистской традиции с ее схематизмом и ориентацией на
отыскивание неких «закономерностей», определяыющих ход истории. Мне кажет
ся, что критики не правы, но начну все же с того, в чем с автором отзыва можно со
гласиться.
Согласиться можно с тем, что ряд терминов, возникших для обозначения явле
ний относительно позднего времени, используются нами применительно к временам,
в которых таких явлений не было. Это касается, помимо названных автором, и других
терминов — такого, скажем, как «бизнес». Дабы уменьшить недовольство читателей,
наделенных особо тонким теоретическим слухом, мы в третьем издании книги заме
нили некоторые из них более строгими и исторически уместными терминами. Но пол
ностью устранять их не стали по той простой причине, что их использование соответ
ствует нашему исходному замыслу. Мы писали текст, апеллируя к современному
историческому сознанию, соотносящему, как и всегда, прошлое с настоящим и буду
щим, а настоящее и представления о будущем — с прошлым. И своими метафорами,
раздвигающими границы между временами, мы хотели оказать этому сознанию по
сильную терминологическую помощь.
А теперь о главном. Мы действительно руководствовались при написании книги
своими либеральными убеждениями, о чем в самом ее начале и сказали. Это прояви
лось в проходящем через всю книгу сопоставлении российской истории с европейской
в их притяжениях и отталкиваниях, что тоже не всем понравилось. Но мировоззрен
ческого волюнтаризма в интерпретации событий мы пытались избежать. Готовы вы
слушать на сей счет любую критику. Но ее пока нет.
При определенном умственном и эмоциональном настрое можно, конечно,
сказать, что история России написана нами «с точки зрения ЮКОСа». Однако дока
зать это, как мне кажется, не получится. В том числе и потому, что саму историю
с ЮКОСом мы рассматриваем, исходя не столько из интересов этой бывшей нефтя
ной компании, сколько из того, как сложившиеся отношения власти и бизнеса, ко
торые проявились, в том числе, и в «деле ЮКОСа», соотносятся с интересами страны
57 А ведь говорили тебе: не ешь всякую гадость… [http://ivanovpetrov.livejournal.com/
270152.html].
32
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
и ее населения. Да, этот ракурс присутствует и в описании других периодов россий
ской истории, но обнаружить в нем «борьбу трех сил — общества, бизнеса и власти»
можно только при самодовлеющем желании отыскать в нем «марксистские» следы.
К тому же и «бизнес» не представлен в книге как нечто такое, что вне «общества»,
да и само понятие «общество» мы, из соображений терминологической корректно
сти, по отношениям к ранним историческим стадиям не используем вообще.
И никаких других «априорных схем» на марксистскопросвещенческий манер
нет у нас тоже. Есть концептуальные ракурсы рассмотрения, но они не априорные,
а заданные эмпирически. Можно обсуждать, насколько продуктивны, скажем, ракурсы
социокультурного раскола или чередующихся циклов милитаризациидемилитариза
ции, но у нас не было нужды привносить их в историю, поскольку они в ней наличест
вуют и обнаружить их не так уж сложно. Разумеется, «все детали» через эти познава
тельные призмы, как и любые другие, не рассмотришь, но это не значит, что детали
«со двора истории» выметаются вообще. В свою очередь, продуктивность тех или иных
ракурсов проверяется не количеством приведенных деталей, а тем, насколько предла
гаемые ракурсы позволяют эти детали интерпретировать и, если позволяют, то на
сколько убедительно. Возможно, ктото обнаружит детали, которые высвеченную
нами картину разрушают. Что ж, тогда возникнет и предмет для содержательного раз
говора, на сегодня отсутствующий.
Наши либеральные убеждения присутствуют в книге не в виде некоей предза
данной «закономерности», императивно ведущей Россию к либеральнодемократи
ческому «финальному» состоянию, а в виде акцентированной идеи права, которая
в истории страны неоднократно актуализировалась, но каждый раз оказывалась не
реализованной. В свою очередь, историческое движение в обход этой идеи посред
ством реализации идей альтернативных сплошь и рядом сопровождалось катастрофи
ческими для страны последствиями. А теперь, как мы попытались показать, никаких
альтернатив ей уже не просматривается. С этим тоже, конечно, можно спорить, одна
ко для этого придется такую альтернативу описать и обосновать. Но пока не описыва
ют и не обосновывают: в лучшем случае говорят о том, что без великой глобальной
идеи, ведущей к мировому лидерству, России никак не обойтись, но сформулировать
ее не могут. И, думаю, не смогут: ностальгия по прошлому величию сама по себе об
раз будущего создать не в состоянии.
Наше описание прошлого и настоящего — это, повторю, не выявление «объек
тивных закономерностей», а исследование деятельности реальных исторических субъ
ектов на разных исторических этапах, ее целей, использовавшихся для их достижения
средств и соответствия либо несоответствия этим целям достигнутых результатов.
Субъектов, руководствующихся своими интересами и ценностями, зависимых в своих
действиях от конкретных внешних и внутренних вызовов и пребывающих в опреде
ленном социокультурном пространстве. Описывая все это, мы старались избегать оце
нок, проистекающих из нашего либерального мировоззрения, фиксируя, однако,
реальные тенденции, которые с этим мировоззрением соотносятся. В соответствии
с данной установкой и хотели бы быть судимы.
В заключение хочу сказать о том, что за годы, прошедшие после написания
книги, авторы продолжали размышлять над ее проблематикой, и сейчас мы многое
в ней, особенно касающееся постсоветского периода, написали бы несколько иначе.
Вряд ли стали бы столько места уделять полемике с «почвенниками», идеологиче
ская позиция которых стала официальной. Более подробно остановились бы на «рус
ском вопросе», в понимании которого властями и националистической оппозицией,
тоже расколовшейся на «европейцев» и «почвенников», произошли существенные из
менения. Рассмотрели бы возможные последствия того или иного цивилизационного
33
ОТ «ГОСУДАРСТВААРМИИ» ДО «ГОСУДАРСТВАРЫНКА»
выбора с точки зрения территориальной целостности страны, которая объединяет ре
гионы, культурно друг с другом несовместимые. И еще вопрос о конституционной
реформе, в обществе постепенно актуализирующийся, без которой движение от «госу
дарстварынка» к правовому государству трудно себе представить, о чем говорилось
и в предыдущих изданиях книги.
Учитывая, однако, что одного из авторов — Александра Самойловича Ахиезе
ра — уже нет в живых, концептуально мы ничего корректировать не стали. Все вне
сенные изменения являются либо редакционными, либо устраняющими фактические
неточности, на которые обратили наше внимание коллеги в ходе обсуждений, либо
поясняющими нашу позицию в тех случаях, когда она, по мнению участников этих
обсуждений, выглядела недостаточно ясной. Что же касается некоторых акцентов в за
ключительных разделах книги, в частности, относительно возможной роли православ
ной церкви в исторической эволюции постсоветской России, то их содержательная
корректировка представлена в данном предисловии.
Игорь Клямкин,
вицепрезидент фонда «Либеральная миссия»
Незавершенное прошлое
(предисловие редактора)
Российская политическая и интеллектуальная элита до сих пор не может прийти
к согласию относительно желательного будущего страны. Поэтому она продолжает
бескомпромиссно спорить и о прошлом, предлагая публике его разные и несовмести
мые образы. В глазах одних оно светлое и заслуживающее реставрации, в глазах их оп
понентов — проклятое и подлежащее не возрождению, а преодолению.
Представители современного консервативного почвенничества (они же держав
ники, православные государственники, евразийцы) ищут и находят в прошлом преж
де всего великие военные победы и международное влияние России, обеспеченные
державной мощью ее государственности. Приверженцы либеральнозападнических
ценностей делают главный акцент на изъянах многовекового политического устрой
ства страны, его несовместимости с народным благосостоянием и гражданскими сво
бодами, чем объясняют и регулярно повторявшиеся в российской истории государ
ственные катастрофы. Но в этой истории было и то, и другое, причем отчленить друг
от друга причины того и другого зачастую совсем не просто.
В ней были и великие победы, и великодержавный престиж, и затянувшееся до
середины ХХ века крепостничество, победам и престижу не всегда мешавшее, и ката
строфические обвалы. Поэтому сегодняшнюю односторонность взаимоисключающих
оценок правомерно рассматривать как болезнь исторического сознания, беспомощно
го перед сложностью прошлого и бессильного перед вызовами настоящего. Ведь поч
венническая апологетика российской государственной традиции слишком уж плохо
сочетается с современными внешними и внутренними вызовами, перед которыми
оказалась страна, а радикальное западническое отмежевание от этой традиции ли
шает ее обличителей какихлибо точек опоры в отечественной истории.
Мы — я имею в виду авторов книги, предлагаемой вниманию читателей, — не
претендуем на роль целителей застарелой болезни. Мы лишь пытаемся, ощущая ее
проявления в собственном мышлении, избавиться от нее сами. Результатом и стала
эта книга, в которой история России описывается как история достижений и ката
строф, а те и другие объясняются особой природой отечественной государственности,
тоже имевшей свои причины.
Строго говоря, книга и посвящена в основном российскому государству и его
эволюции во времени, а именно — тем политикоидеологическим и социокультурным
основаниям, на которых оно формировалось и развивалось, и тем способам консоли
дации политической власти, элиты и населения, которые им использовались на раз
ных исторических этапах. При этом действия того или иного правителя нас интересо
вали не с точки зрения их соответствия нашим идеологическим и этическим
представлениям, а как исторические феномены, включающие в себя цель действий,
используемые для ее достижения средства и соответствие ей достигнутых результатов.
35
НЕЗАВЕРШЕННОЕ ПРОШЛОЕ
Мы исходили из того, что результат — не только текущий, но и более отдаленный —
уже сам по себе содержит в себе оценку и деятельности правителей, и выбранного
ими, а вместе с ними и страной, исторического маршрута. Такой замысел предопреде
лил во многом как степень нашего внимания к различным периодам прошлого и оли
цетворявшим их политическим фигурам, так и другие особенности книги.
Ее нельзя назвать историческим исследованием в общепринятом понимании.
В том числе и потому, что написана она не историками по профессии: двое из них
(Александр Ахиезер и Игорь Яковенко) специализируются в области культурологии,
а третий (он же автор данного предисловия) — в области политологии и политиче
ской социологии. И опирались мы не на результаты собственных архивных изыска
ний, а на широко доступные источники и на факты, изложенные в трудах профессио
нальных историков — прошлых и современных.
В ряде случаев использовались и их интерпретации отдельных событий и процес
сов, причем по ходу работы мы не без удивления обнаруживали, что при отсутствии
идеологической предзаданности нашими единомышленниками оказывались такие раз
ные люди, как либерал Василий Ключевский, монархист Лев Тихомиров, евразиец Ни
колай Алексеев, социалист Михаил Покровский. У прежних поколений историков зави
симость конкретных оценок и интерпретаций от политических идеалов проявлялась
меньше, чем у нынешних. Вместе с тем в последние годы появились исследования, вы
свобождавшие отечественную историю не только изпод пресса советских идеологиче
ских схем, но и от мифологизации отдельных событий и исторических персонажей, сох
ранявшейся с досоветских времен. Результаты новейших исследований, показавшиеся
нам убедительными, мы постарались учесть, но при этом не ставили перед собой цели
представить обзор всей современной литературы, не говоря уже о прошлой.
Как бы то ни было, никаких новых фактов осведомленный читатель в нашей кни
ге не найдет. Более того, многие из тех, которые в ней упоминаются, известны ему из
школьных учебников. Но они обильно представлены на ее страницах именно для того,
чтобы наше осмысление отечественной истории не выглядело отвлеченными рассуж
дениями поверх истории, а выглядело одновременно и ее описанием. Не исключаем,
что специалистам — философам, культурологам, политологам и даже историкам —
наше пристрастие к эмпирическому иллюстрированию выдвигаемых общих тезисов
покажется чрезмерным. Но мы хотели бы, чтобы нашу работу прочитали не только
специалисты.
Чередование взлетов и катастроф соотносится в книге с чередованием сменяв
ших друг друга государственных идеалов: взлеты обусловливались их жизнеспособно
стью, поражения и катастрофы — исчерпанием их потенциала. Для объяснения при
чин этих циклических чередований использованы несколько концептуальных
ракурсов (они охарактеризованы во вводной главе книги), под которыми рассматри
ваются и содержание идеалов, и их соотносимость либо несоотносимость с внешними
и внутренними вызовами. При этом, дабы лишний раз застраховать себя от идеологи
ческой односторонности суждений и оценок, мы сочли необходимым описание каждо
го цикла завершать обобщающим кратким резюме, в котором суммируются как дости
жения в исторических границах данного цикла, так и накопившиеся внутри него
проблемы, неразрешенность которых обернулась катастрофой. В совокупности такие
обобщения представляют собой своего рода книгу в книге, и читатель при желании
может начать (как, впрочем, и завершить) свое ознакомление с ней именно с них.
Однако наше желание избежать идеологической предвзятости ничего общего не
имеет с идеологической нейтральностью и индифферентностью: притязания на по
добную исследовательскую «объективность» — это всегда самообман. Более того, из
начальный замысел Фонда «Либеральная миссия» состоял в том, чтобы представить
36
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА
современное либеральное понимание российской истории, но — не в том поверхност
ном виде, в каком оно, за редкими исключениями, сегодня представлено. Ведь речь
идет не просто об истории нелиберальной социальнополитической системы с доми
нированием государства над личностью, но об истории повторяющихся частичных ли
берализаций этой системы, равно как и их повторяющихся отторжений. Однако по
следние, сопровождаясь усилением авторитарного начала в государственном идеале
и политической практике, всегда оказывались предтечами не просто новых либерали
заций, но либерализаций более глубоких, чем раньше. Говоря иначе, речь идет не про
сто о чередовании либеральных политических реформ и авторитарных контрреформ
и не о движении по кругу. Речь идет о таком чередовании, в котором каждая последую
щая реформа шла дальше предыдущих. А это означает, что у русского либерализма бы
ла своя история развития, причем не только интеллектуальная, но и политическая,
и в ее рассмотрении мы видели одну из главных своих задач.
Почвенническая мысль, будучи сосредоточенной на отторжениях либеральноде
мократического идеала в России, настаивает на его противоестественности для стра
ны. Но при таком подходе противоестественными оказываются целые периоды госу
дарственной эволюции, причем не все они были катастрофическими, лишенными
созидательного пафоса и не отмеченными никакими достижениями. Зацикленность
же наших западников на критике отечественной государственной традиции как тра
диции восточного деспотизма равносильна добровольному признанию ими своей чу
жеродности в России.
Чувствуя это, они начинают искать контакт с традицией, объявляя себя то «либе
ральными консерваторами», то сторонниками «либеральной империи», то кемто еще
в том же роде. Как консерватизм и империализм в современных российских условиях
и при нынешнем авторитарном векторе политической эволюции могут сочетаться
с либерализмом, остается загадкой. На наш взгляд, необходимость в подобных идеоло
гических несообразностях отпадет, если либералы ясно осознают стоящую перед ни
ми — в масштабе отечественной истории — задачу. Она заключается в том, чтобы тен
денцию, давно развивавшуюся внутри российской авторитарной традиции, довести до
преодоления самой этой традиции, а не в том, чтобы в очередной раз пытаться к ней
прислониться.
Но либеральная интерпретация истории страны предполагает не только вычле
нение в этой истории идеологически и политически близкого и отслеживание его эво
люции во времени, чему посвящены многие разделы книги. Она предполагает также
готовность к пониманию идеологически и политически чуждого в его собственной
природе и исторической обусловленности. Это — не уступка консервативнопочвен
нической позиции, которая включает в себя позитивную оценку нелиберальной госу
дарственной традиции и установку на ее продление в настоящее и будущее. Такая
оценка представляется сомнительной уже потому, что авторитарные «подморажива
ния», как и либеральные «оттепели», и в прошлом сопровождались не только взлета
ми, но и последующими катастрофическими обвалами, а такая установка — бесперс
пективной потому, что исторические и социокультурные предпосылки ее реализации
полностью исчерпаны.
Мы не считали нужным вступать в прямую полемику с представителями отече
ственного почвенничества, ограничившись по ходу изложения лишь отдельными кри
тическими замечаниями общего характера. Но идеологически книга направлена преж
де всего против них, а именно — против их понимания «государственничества» как
реанимации авторитарной политической традиции. Их попытки обосновать необходи
мость такой реанимации выглядят в наших глазах и внеисторичными, и внесовремен
ными. Для читателей же, которые нашу критическую позицию при чтении не уловят,
37
НЕЗАВЕРШЕННОЕ ПРОШЛОЕ
а также для тех, кому она покажется недостаточно аргументированной, мы написали
заключение, полностью посвященное идеологии современного почвенничества. Но
этот единственный в книге полемический раздел имеет и другое предназначение.
В нем представлены дополнительные аргументы, обосновывающие актуальность то
го, что изложено в предыдущих разделах.
Нас интересовало не прошлое само по себе, а настоящее и будущее страны в их
соотнесенности с прошлым. Поэтому и книга наша — не только о российской истории,
но и о российской современности. Точнее — о тех проблемах, с которыми страна стал
кивалась на протяжении столетий, и о тех методах, порой уникальных, с помощью ко
торых она эти проблемы решала, но вплоть до наших дней решить не смогла.
Сегодня они проявляются иначе, чем в минувшие века. Изменилось, разумеется,
и их конкретное содержание. Однако сами проблемы в прошлом не остались, а пото
му и прошлое нет оснований считать завершенным. Онито и побудили нас рассматри
вать отечественную историю под углами зрения, заданными сегодняшним днем. Или,
говоря иначе, рассматривать ее как долгую предысторию современности.
Это продолжающееся воспроизведение одних и тех же проблем предопределило
и некоторые особенности избранного нами способа изложения материала. Пытаясь
отследить их частичные трансформации во времени и эволюцию методов их реше
ния, мы постоянно фиксировали их (проблем и методов) преемственную связь с тем,
что уже было раньше и чему предстоит произойти позже. Отсюда — проходящие че
рез всю книгу возвращения назад и забегания вперед, что, на наш взгляд, может по
мочь читателю представить себе историю страны не только как прерывистую цепь
победных взлетов и обвальных катастроф, но и как нечто единое и целостное. А глав
ное — увидеть и понять, в какой точке своей собственной эволюции находится Рос
сия сегодня.
Ни в чем, пожалуй, незавершенность прошлого и, соответственно, неопределен
ность обозримого будущего не обнаруживают себя столь отчетливо, как в деятельно
сти президента Путина. Последовательно усиливая авторитарную компоненту поли
тической системы, он не менее последовательно настаивает на том, что ведет страну
не к авторитаризму, а к современной либеральной демократии. Западничество и поч
венничество, противоборствующие в обществе, стали двумя несочетаемыми соста
вляющими государства, олицетворяемого его высшим должностным лицом. Но госу
дарство, вынужденное скрывать свою природу декларированием чужеродных для него
идеологических принципов, не может обеспечить устойчивое общественное согласие.
Более того, само это рассогласование принципов и политической практики косвенно
свидетельствует об отсутствии такого согласия.
Сказанным определяется еще одна особенность нашей работы. Она заключает
ся в том, что современность, задавшая нам угол зрения на историю, соединяется
в книге с историей как ее продолжение и составная часть, предстает как прошлое
в настоящем. Мы сознательно отказались следовать старому правилу, согласно кото
рому политика действующего руководителя страны в исторических повествованиях не
рассматривается. В длинном ряду отечественных правителей на страницах книги от
водится место и Владимиру Путину, причем его деятельность анализируется достаточ
но обстоятельно и детально. Потому что даже не будучи завершенной и в силу этого не
подлежащей окончательной исторической оценке, она уже самой своей двойственно
стью (сочетание авторитарной практики с либеральнодемократической риторикой)
успела выявить предельную остроту стоящих перед страной староновых проблем. Мы
видим в этой двойственности преемственную связь с нелиберальной государственной
традицией России и — одновременно — проявление исчерпанности данной традиции,
ее нежизнеспособности в современном мире.
38
ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА
Российская государственность находится сегодня в турбулентной зоне между по
кинутым прошлым, в которое нельзя вернуться, и непредсказуемым будущим. Наш
экскурс в историю предпринят для того, чтобы показать: при всей родственности про
блем, воспроизводившихся в стране из века в век, ни один из прежних методов их ре
шения в наши дни даже в обновленном виде не может быть успешно использован.
Если раньше они, не страхуя от катастроф, позволяли обеспечивать временные взле
ты, то в XXI веке с их помощью взлететь уже не удастся. Вопрос же о том, сумеет ли Рос
сия опереться на давно обозначившуюся, но до сих пор пресекавшуюся либерально
правовую тенденцию и довести ее до системного преобразования государственного
устройства, остается открытым. Поэтому открытым остается и вопрос, вынесенный
в заглавие книги.
В заключение — несколько слов о том, как она создавалась. При общности поли
тических убеждений авторов, они существенно отличаются друг от друга в концепту
альных и тематических предпочтениях, не говоря уже о стилистике. Поэтому после
нескольких неудачных попыток раздельного написания книги от этого пришлось от
казаться. Все ее главы писались тремя авторами, во всех присутствуют концептуаль
ные подходы каждого из них. Однако сведение представленных фрагментов в нечто
содержательно целостное и стилистически однородное мне, как представителю орга
низациизаказчика, с согласия двух других авторов пришлось взять на себя. Мне же
было поручено изложить общий замысел книги, что я и постарался сделать в данном
предисловии к ней.
И последнее. Неоценимый вклад в эту работу внесла социолог Татьяна Кутковец:
ее идеи, обсуждавшиеся нами в процессе многолетнего общения, и вызванные ими
интеллектуальные импульсы присутствуют на многих страницах книги. Огромную по
мощь — содержательную и редакторскую — оказал мне также журналист Сергей
Клямкин, первый читатель рукописи. Ее текст был значительно улучшен и Анной
Трапковой, проявившей при редактировании книги редкую взыскательность и добро
совестность. От имени нашего авторского миниколлектива выражаю им искреннюю
и глубокую благодарность. Наконец, от себя лично хочу поблагодарить Вольфганга
Айхведе, директора Института Восточной Европы (Бремен), предоставившего мне
возможность во время двухмесячного пребывания в этом Институте работать над кни
гой и обсудить ее основные идеи с немецкими коллегами.
Игорь Клямкин,
вицепрезидент Фонда «Либеральная миссия»
Введение,
или Предварительные замечания
о концептуальных ракурсах, в которых
авторы рассматривают российскую
историю, и тематически'смысловых
линиях, проходящих через всю книгу
Любое государство (в нашем случае российское), какой бы своеобразной ни бы
ла его историческая эволюция, имеет и нечто общее с другими. Именно потому, что
представляет собой государственное образование, качественно отличающееся от чело
веческих объединений догосударственного типа. В свою очередь, само своеобразие го
сударств и их развития в значительной степени определяется тем, как долго и в каких
масштабах сохраняются в них догосударственные жизненные уклады. Если трансформа
ция этих укладов по тем или иным причинам задерживается, если государство приспо
сабливается к свойственной им культуре и пытается на нее опираться, то это неизбеж
но сказывается и на самом государстве, предопределяя во многом его особенности.
Речь идет не просто об отставании в развитии, а о том, что такое отставание со
временем может наложить отпечаток и на тип развития. В России (хотя и не только
в ней) дело обстояло именно так, причем вплоть до XX века. Данное обстоятельство
и обусловило наш изначальный выбор одного из главных ракурсов, в котором мы рас
сматриваем отечественную историю. Чтобы не отвлекать в дальнейшем внимание чи
тателя методологическими отступлениями, мы решили все необходимые обоснования
вынести во введение.
Это относится и к другим концептуальным ракурсам и, соответственно, другим
тематическисмысловым линиям книги. Но сначала — еще несколько общих замеча
ний о сочетании государственных и догосударственных укладов и культур в мировой
истории, их взаимоотталкивании и взаимопритяжении.
Государство и его социокультурные основания
Принципиальное отличие государственной организации жизни от догосудар
ственной (родовой и племенной) заключается в том, что первая охватывает большие об
щности людей, пространственно друг от друга отделенных, между тем как вторая рас
пространяется лишь на общности локальные, в которых все знают друг друга в лицо. Уже
одно это предопределяет существенную разницу государственной и догосударственной
культур. Включенность в большое общество предполагает способность оперировать
абстракциями, одной из которых является и понятие государства. Однако догосудар
ственная культура такой способности не формирует: ведь речь идет об абстракциях, не
соотносимых непосредственно с повседневным жизненным опытом территориально
замкнутых локальных миров, где социальные связи воспроизводятся из поколения в по
коление не на функциональнобезличной, а на эмоциональноличной основе.
Трансформация одной культуры в другую — сложнейший процесс, растягивав
шийся на века и даже на тысячелетия, включавший в себя как возникновение промежу
точных — между большим обществом и локальными общностями — образований, так
и попытки заменить такую трансформацию силовым подчинением догосударственных
40
ВВЕДЕНИЕ
укладов. Однако промежуточные минигосударственные формы (например, городаго
сударства древности и Средневековья) рано или поздно поглощались более крупными,
а ставка исключительно на силу и принуждение, не сопровождавшаяся духовнокуль
турной интеграцией, не обеспечивала устойчивости государственных образований
и, в конечном счете, не позволяла удержать их от распада. Потому что в догосудар
ственной культуре отсутствует представление о ценности государства, а без такого
представления, разделяемого всем населением, большое общество как целостный ор
ганизм сложиться и долго воспроизводить себя не может.
Догосударственная культура не только блокирует развитие способности к аб
страктному мышлению. Будучи по своей природе синкретичной, внутренне нерасчле
ненной, она исключает дифференциацию социальных, профессиональных и других
ролей и функций, равно как и отчленение частных и групповых интересов от интере
са общего, индивидуального «я» от коллективного «мы». Государственная культура,
в противоположность ей, предполагает — наряду со способностью рациональноин
теллектуального абстрагирования — сосуществование разных и относительно авто
номных видов деятельности и их иерархическое соподчинение; это — культура мно
гообразия, а не унификации. Но ее ценности не могут безболезненно и органично
накладываться на ценности архаичных локальных миров, а социокультурный раскол1,
который при таком наложении неизбежно возникает, не может быть преодолен одной
лишь силой государственного принуждения. Для интеграции догосударственных об
щностей в государство требуется их согласие на такую интеграцию. Требуется, говоря
иначе, достижение минимально необходимого базового консенсуса между конфлик
тующими культурами и их носителями, который только и может обеспечить легитим
ность государственной власти и ее конкретных персонификаторов в глазах населения,
т.е. его готовность добровольно выполнять наложенные на него обязанности.
Преодоление раскола, через который прошли все народы на стадии их превраще
ния в государственные, осуществлялось посредством переноса на большое общество
культурных матриц локальных миров: идея монархического правления соединяла аб
стракцию государства с ее единоличным персонификатором (князем, царем, королем,
императором, ханом, султаном), что ставило последнего в преемственную связь с ро
довым старейшиной, племенным вождем и отцом патриархальной семьи. Однако та
кое огосударствление догосударственной культуры наталкивалось на трудность, об
условленную тем, что в ней был закреплен опыт не однополюсного (персонального),
а двухполюсного (т.е. с участием всего населения) осуществления власти. И если
вспомнить о полномочиях народных собраний в древних Афинах, о роли вече в Киев
ской Руси или казачьего круга в Запорожской Сечи, если учесть, далее, что подобные
институты прямого народоправства могли действовать только в ограниченном про
странстве и при относительно небольшой численности населения, то эта трудность
предстанет во всей своей очевидности. Напоминаем же мы о ней именно потому, что
в становлении и эволюции отечественной государственности таким институтам и их
остаточным жизневоплощениям суждено будет сыграть особую роль.
Другая трудность, с которой сталкивались раннегосударственные образова
ния, — это трудность легитимации властных полномочий и привилегий того слоя лю
дей, которые составляли государственный аппарат и которых мы называем сегодня
правящей элитой. В догосударственных укладах такой слой отсутствовал, а в культуре,
соответственно, для какоголибо промежуточного статуса — между родовым либо се
мейным «патриархом» и другими людьми — места не отводилось. Трудность эта могла
1 Подробнее см.: Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта: В 2 т. Новосибирск,
1997. Т. 1.
41
ВВЕДЕНИЕ
относительно успешно преодолеваться благодаря сакрализации верховных правите
лей, т.е. возведения их в божественный или производный от божественного ранг, что
позволяло им уравнивать по отношению к себе элиту и население и символизировать
государственное единство поверх трещин социокультурного раскола. Этому способ
ствовала и абстракция общего для всех Бога (или Неба), вытеснявшая языческое мно
гобожие и скреплявшая социум религиозно.
В данном отношении Россия шла по пути, проложенному до нее другими. Но уже
одно то, что она ступила на него позже других и вынуждена была заимствовать их
опыт в готовом виде, обусловило уникальную зигзагообразность ее движения по это
му пути. Вопрос о взаимоотношениях верховной власти, элиты и населения всегда ре
шался в стране болезненно, а порой с чистого листа, что сопровождалось насильствен
ным устранением прежней элиты и ее заменой выходцами из народных низов. Говоря
иначе, государство использовало ресурсы догосударственной культуры для своего соб
ственного обновления и укрепления, что свидетельствовало о несамодостаточности
культуры государственной и стратегической непрочности базового консенсуса.
История знает два основных способа его достижения и воспроизведения. Первый
из них наиболее широкое и длительное применение нашел в странах Востока, где го
сударство и олицетворявшие его элитные группы как бы надстраивались над локаль
ными догосударственными мирами, которые консервировались в их исходном куль
турном состоянии. Они интегрировались в государственную целостность благодаря
использованию властью упомянутых выше механизмов легитимации, а именно —
благодаря адаптации к потребностям большого общества консолидирующих символов
малых общностей. В этом случае государство фактически совпадало с верховным пра
вителем, наделенным неограниченной властью, и иерархически выстроенным го
сударственным аппаратом (гражданским и военным), а основная масса населения
оставалась в подчиненном, зависимом, объектном положении. Закон, выступавший
главным инструментом упорядочивания жизни, фиксировал обязанности и ответствен
ность за его нарушения, но никаких прав — в том числе и права собственности — не
обеспечивал и не гарантировал. Сильная сторона такого способа организации социу
ма проявляется в его долговременной устойчивости, слабая — в дефиците внутренних
стимулов для развития, для обеспечения исторической динамики.
Второй способ государственного развития возник на выходе из Средневековья
в странах Запада. Его предпосылкой стал стихийный отток сельского населения, тяготев
шего к торговоремесленным видам деятельности и исторически переросшего феодаль
ный жизненный уклад, в города, что явилось одновременно и причиной, и следствием
быстрого развития последних. Это сопровождалось утверждением в городах, изначально
претендовавших на самоуправление, нового культурноисторического человеческого ти
па, осознающего свою субъектность и готового ее отстаивать. Такого рода социокультур
ные сдвиги не могли не сказаться и на изменении функций государства — тем более что
примерно в то же время на Западе проявилась и субъектность земельных собственников
(феодалов), которая реализовалась в ограничивавших власть монархов институтах со
словного представительства. Отныне государству предстояло уже не столько укреплять
мосты между государственной и догосударственной культурами, сколько регулировать
отношения между общественными группами, вышедшими из догосударственного
объектного состояния и осознавшими себя в качестве субъектов.
Решение этой новой исторической задачи сопровождалось усилением как персо
нальномонархической, так и административнобюрократической составляющих го
сударственности, но сходство с ее восточными формами оставалось лишь внешним.
Европейские абсолютные монархии Нового времени, выстраивая свои бюрократиче
ские «вертикали власти» и легитимируя себя именем Бога, не могли не считаться
42
ВВЕДЕНИЕ
с тем, что в культуре произошли необратимые изменения и что в ней постепенно уко
ренялась абстракция государства как сущности более высокой, чем воля конкретного
монарха. Если даже Людовик XIV и произнес свою знаменитую фразу («государство —
это я»), в чем многие историки сомневаются, то она имела смысл только как реакция
на умонастроения, которые правомерность такого отождествления ставили под со
мнение. И уже одно то, что в XVII веке англичане, а в XVIII французы сочли возможным
своих королей обезглавить, свидетельствовало о том, что понятия о государстве и го
сударе в их головах не совпадали.
Культура оперирования абстракциями, охватывавшая все более широкие слои
населения, ускоренно формировалась в Европе благодаря развитию — вместе с ростом
городов — национальных рынков, которым со временем становилось тесно и в грани
цах отдельных государств. Понятие рынка являлось той уникальной абстракцией, ко
торая была одновременно и эмпирически фиксируемой жизненной реальностью или,
как назвал ее Маркс, «эмпирической универсальностью». Однако рынок и рыночная
конкуренция, стимулировавшие развитие индивидуальной инициативы, постепенно
преобразовывали не только мышление людей, но и всю систему их ценностей: идея
верховенства государства над государем фактически означала, что идея подданства
(сакральному правителю) вытесняется идеями гражданства и народного суверените
та, предполагавшими ответственность людей не только перед государством, но и за го
сударство — в том числе и за его формирование посредством волеизъявления на выбо
рах. Но это, в свою очередь, означало, что идея приоритета государства вытеснялась
идеей приоритета личности, ее прав и свобод.
Так Запад начал прокладывать историческую дорогу к новому типу базового кон
сенсуса (в институциональной форме представительной парламентской демократии),
который не нуждался ни в персонификации государства, ни в абстракции Бога, сакра
лизировавшей персонификатора. И когда абсолютные монархи стали восприниматься
на этом пути помехой, они были сметены революционной волной. Строго говоря,
только европейское Новое время открыло перспективу перехода от модели сосуще
ствования государственной и догосударственной культур к модели, в которой государ
ственная культура становится всеобщей. Ее основополагающей абстракцией стал
закон, который впервые был наделен универсальным верховным статусом. Из инстру
мента защиты государства и привилегий элитных групп он превратился в инструмент
защиты естественных, т.е. данных от природы, прав и свобод граждан — равных для
всех и в этом смысле тоже универсальных.
На практике реализация новых принципов даже после их провозглашения происхо
дила не сразу: единая государственная культура формировалась медленно, а потому и пра
ва, прежде всего избирательные, предоставлялись людям дозировано. Не быстро и не бес
конфликтно формировалась в Европе и культура добровольного законопослушания —
несмотря на то, что еще при абсолютизме проводилась жесткая политика принудитель
ного дисциплинирования (воспользуемся известным термином Мишеля Фуко) населе
ния, прежде всего численно возраставшего городского. Тем не менее и процесс практиче
ской универсализации новых принципов оказался неостановимым и необратимым.
России суждено было стать первой страной за пределами западного католическо
протестантского мира, начавшей заимствовать западные принципы государственного
развития. Но своеобразие ее исторической эволюции проявилось не столько в этом,
сколько в том, что она приспосабливала западные принципы к государственности вос
точного типа, точнее — к определенной ее разновидности, в значительной степени
унаследованной от монгольской Золотой Орды. Это обусловило наш выбор еще одно
го исследовательского ракурса и, соответственно, появление в книге еще одной сквоз
ной тематической линии.
43
ВВЕДЕНИЕ
Мир и война
При всем том, что базовый консенсус нельзя навязать только силой, без силовой
компоненты он тоже не может возникнуть. В правящий слой ранних государств, как
правило, входили люди, чьим занятием была война. Их легитимность, т.е. готовность
населения им подчиняться и их содержать, определялась тем, насколько успешно они
справлялись с защитой подвластных от внешних угроз и были способны отодвигать их
присоединением новых территорий, от которых исходила опасность. Победы в вой
нах — мощный источник легитимности государственной власти, без которого рели
гиозные формы ее легитимации могли свой консолидирующий ресурс утрачивать. По
тому что успешная война как раз и выступала главным подтверждением и истинности
веры, и благоволения небес к правителям, тогда как поражения воспринимались эм
пирическим свидетельством отсутствия такового. О том, что фактор военной силы мо
жет выступать первичным по отношению к религиозному, напоминают и внутригосу
дарственные вооруженные конфликты — например, в Византии, где на протяжении ее
истории императорский престол десятки раз захватывался амбициозными полковод
цами, а церковь признавала их власть богоугодной.
Культ Победы тоже уходит своими корнями в догосударственные времена и дого
сударственную культуру. Она предполагала жесткие санкции, вплоть до физического
устранения, для племенных вождей, которым военная удача не сопутствовала. Паде
ние европейских монархий (германской, австровенгерской, российской), потерпев
ших неудачи в Первой мировой войне, свидетельствовало о том, что этот древний ме
ханизм легитимации власти победами и делегитимации поражениями продолжал
действовать и тысячелетия спустя, причем в крупных государствах с долгой историей
развития. А государственная консолидация посредством использования образа вра
га — явного или имитируемого — не изжита и до сих пор. Первобытные проявления
такого способа консолидации по принципу «Мы — Они», когда «Они» вообще не счи
тались людьми и подлежали поголовному физическому уничтожению, современное
человечество — после государственного геноцида в освенцимах и бухенвальдах — воз
намерилось оставить в прошлом. Однако феномен, который исследователи называют
«использованием Другого» (т.е. образа чужого и враждебного «Они» ради консолида
ции общества вокруг тех или иных политических решений), сохраняется и сегодня2.
Наконец, к догосударственному состоянию, не знавшему границ между войной и ми
ром и между воином и невоином (воевали все), восходит и такое явление, как мили
таризация жизненного уклада населения. Это явление в разных формах и масштабах
воспроизводилось у многих народов и после их перехода на государственную стадию
развития. И история России в данном отношении весьма показательна.
Милитаризация повседневности не обязательно проявлялась так, как это было,
к примеру, в Золотой Орде, где каждый мужчина выступал в роли воина, т.е. элемен
том государственного аппарата, существовавшим за счет производительных ресурсов
покоренных народов и взимания с них дани. Милитаризация или, говоря иначе, вы
страивание мирной жизни по военному образцу, могла осуществляться и внутри одно
го народа посредством принудительной разверстки государственных повинностей
между господствовавшими группами служилых людей, задачей которых было вести
войны, и основной массой населения, обязанного эти группы безвозмездно содер
жать и обслуживать, примиряясь с существенными ограничениями своей свободы,
в том числе и свободы передвижения. Подобное разделение функций между «фронтом»
и «тылом», между воинами и невоюющими пахарями оформлялось обычно в виде
2 См.: Нойманн И.Б. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европей
ских идентичностей. М., 2004.
44
ВВЕДЕНИЕ
крепостного права. Длительность его существования — важный показатель, свиде
тельствующий о неготовности государства выработать альтернативу милитаризации
как способу консолидации общества. Такая неготовность должна была быть чемто
компенсирована. Компенсирована же она могла быть только образом враждебного
«Они» и установкой на войну, отодвигавшей ценности мирной жизни и ее обустрой
ства на второй план и не позволявшей им глубоко укорениться в культуре.
Война — это, как известно, не обязательно защита от вторжений извне. Будь так, ис
тория знала бы только оборонительные войны, а следовательно, не знала никаких войн
вообще, потому что при отсутствии нападавших обороняться было бы не от кого. В свою
очередь, военная экспансия не всегда диктуется только стремлением к приращению
территориальных, вещественных и человеческих ресурсов. К этой мотивации нередко
добавляется желание самим фактом военной победы легитимировать заимствование
культурно инородных цивилизационных достижений более развитых стран: завоеван
ное и присвоенное легче приспособить к идентичности заимствующих. В данном слу
чае война (или подготовка к ней) выступает стимулом и инструментом модернизации,
что и проявилось неоднократно в истории России, обусловив во многом своеобразие ее
развития. Вместе с тем, как показывает история не только России, война может быть
и специфическим способом снятия внутренних проблем, в условиях мира обнаружив
ших свою неподатливость и неразрешимость, выявивших непрочность и хрупкость базо
вого консенсуса и, соответственно, скрытые до того трещины социокультурного раскола.
Этот раскол, как мы уже отмечали, преодолевается современной демократией,
ставящей государство и его политику в зависимость от волеизъявления граждан. Стра
ны с устоявшейся демократической системой тоже могут вести войны, но они, вопер
вых, не ведут их между собой, а вовторых, не нуждаются в них для поддержания базо
вого консенсуса, который обеспечивается самой возможностью населения влиять на
формирование власти. Поэтому же отпадает необходимость и в милитаризации жиз
ненного уклада населения и его ценностей, в выстраивании мирной повседневности
по армейскому образцу. Однако мировая история свидетельствует и о том, что движе
ние от раскола к демократическому консенсусу не происходит безболезненно и пона
чалу может лишь обострять раскол, что создает благоприятную почву для возрожде
ния образа врага (не только внешнего, но и внутреннего) и древнего культа Войны
и Победы. Конкретное духовнорелигиозное или идеологическое обрамление послед
него в разное время и в разных странах не было одинаковым, но это — лишнее под
тверждение его первичности по отношению к любой идеологии.
Пока сохраняются догосударственные жизненные уклады и догосударственная
культура (или ее ценностная инерция), государственная консолидация в условиях
мира остается проблематичной. Более того, длительный мир может оказаться в та
ких обстоятельствах серьезным вызовом, разрушающим слабый базовый консенсус.
Ответом же на этот вызов становится реанимация архетипических манихейских
представлений о вечной борьбе Света и Тьмы и неизбежной грядущей Победе Света
в последней решительной Битве, открывающей дверь в новую совершенную жизнь.
XX век наглядно продемонстрировал, как и в каких идеологических формах такой
тип сознания может возрождаться, ликвидируя ценностные границы между миром
и войной и на новый лад возвращая целые страны и народы к тотальной милитари
зации повседневности.
Такой поворот имел место не только в России. Но ей суждено было первой осу
ществить его. Мы исходим из того, что подобные повороты случайными не бывают:
они возникают на пересечении новых мировых вызовов и социокультурного опыта
конкретных стран. Поэтому вопрос о сочетании в истории России военных и мирных
способов консолидации государства тоже будет в книге одним из основных.
45
ВВЕДЕНИЕ
Мобилизация личностных ресурсов
Помимо трудностей установления и поддержания базового консенсуса, все госу
дарства сталкиваются с еще одной проблемой, догосударственным общностям неиз
вестной. Мы имеем в виду проблему сочетания общего (государственного) интереса
с интересами частными и групповыми.
Любой единоличный правитель, даже наделенный божественным статусом, мог
успешно управлять лишь при наличии компетентной правящей элиты. Ему нужны бы
ли не просто военачальники, а такие, которые были бы лучше или во всяком случае не
хуже, чем в других странах. То же самое относится к гражданским чиновникам — вну
тренняя и внешняя жизнеспособность государства всегда и везде зависит от их способ
ностей, квалификации, умения управлять. Но такая мобилизация личностных ресурсов
невозможна без сильнодействующих стимулов в виде статусных привилегий, т.е. без
апелляции к частным интересам. Последние же имеют свойство тяготеть не только
к передаче статусов и сопутствующих им привилегий от поколения к поколению по
наследству (подобно тому, как передается монархическая власть), но и к приватиза
ции интереса общего, к превращению государственных должностей в своего рода
частную собственность, позволяющую взимать с подвластных бюрократическую рен
ту. И с этой особенностью человеческой природы верховная власть вынуждена была
считаться во все времена. Она могла частные интересы элиты идеологически и этиче
ски нейтрализовывать, могла даже лишать их легитимности, но заблокировать их
практические проявления была не в силах.
Более того, наследственные статусные привилегии, которыми наделялись элит
ные группы (лишь при таком условии они могли служить опорой государственного по
рядка), нередко способствовали не столько мобилизации, сколько демобилизации
личностных ресурсов этих групп. Статусы, наследуемые независимо от личных способ
ностей и подготовки, высокому качеству государственного аппарата не благоприят
ствуют, и история России представляет одно из самых выразительных подтверждений
данной закономерности. Поэтому во многих государствах принцип наследования ста
туса сочетался с принципом индивидуальной заслуги, предполагавшим дозированный
доступ в элиту наиболее способных и энергичных представителей средних и даже низ
ших слоев. Со времен Петра I такая практика утвердилась и в России, хотя поначалу
и в специфических формах, обусловленных задачами петровской модернизации.
Однако при отстранении большинства населения от государственной жизни
и отсутствии у него возможностей влиять на нее, противодействие бюрократической
приватизации государства со стороны верховной власти значительными успехами
нигде не сопровождалось не в последнюю очередь и потому, что правителям нужно
было думать и об обеспечении лояльности околовластной элиты. Вопрос о том, как мо
билизовать личностные ресурсы на службу общему интересу и не допустить при этом
его подмены интересами частными и групповыми, поставленный еще Платоном, на
протяжении тысячелетий оставался открытым. В большинстве стран, включая Россию,
он остается открытым по сей день.
Мировая история знает и попытки решить этот вопрос радикально, т.е. посред
ством не только идеологической и этической, но и практической нейтрализации част
ного интереса, его полной ассимиляции государством — вполне в духе проекта, пред
ложенного тем же Платоном. Так, в Османской империи в течение нескольких веков
существовала система государственной службы, при которой корпус высшего чинов
ничества комплектовался из рабов славянского происхождения. Они обращались
в ислам, проходили подготовку в специальной школе и, в соответствии с выявившими
ся в ходе обучения способностями, выдвигались на государственные должности с перс
пективами дальнейшей карьеры. Это был уникальный опыт мобилизации личностных
46
ВВЕДЕНИЕ
ресурсов государством посредством предельного сужения поля частных интересов
и индивидуальной свободы: условия службы и карьеры включали в себя обет безбра
чия, разрыв с семьей и отказ от любой собственности3. Но этот политический гибрид
мусульманского султанизма и платоновской идеальной республики в конечном счете
тоже оказался нежизнеспособным, столкнувшись не только с внутренними проблема
ми (недовольство коренной турецкой элиты ограничением доступа к государствен
ным должностям), но и с внешними военнотехнологическими вызовами со стороны
Запада. Турция, как до нее и Россия, вынуждена была приступить к догоняющей мо
дернизации. Это требовало изменения самого качества личностных ресурсов элиты,
их обогащения европейской образованностью, что, в свою очередь, плохо сочеталось
с культурным кодом и элиты, и населения того времени. Но с сохранением корпуса чи
новников, сформированного из рабов, и превращением их в носителей заимствовав
шейся чужой культуры это сочеталось еще меньше.
Мобилизация личностных ресурсов при одновременном обогащении их каче
ства — проблема любой страны, вынужденной осуществлять технологические модер
низации в ответ на внешние вызовы. В такие периоды, и в самом деле, «кадры решают
все». Однако для незападных стран эта проблема усугублялась еще и тем, что им пред
стояло заимствовать западные достижения, не имея за плечами той исторической эво
люции, продуктом которой они являлись.
Ее суть заключалась в переходе от экстенсивного хозяйствования, при котором
развитие обеспечивается за счет присоединения новых территорий и населяющих их
народов, к интенсивному, при котором развитие становится следствием инноваций,
повышения экономической эффективности труда и его производительности. На Запа
де это стало возможным благодаря росту степеней индивидуальной свободы — в об
ретшем автономию от религии и церкви научном творчестве, в добившемся гарантий
прав собственности городском частном бизнесе и втянувшемся в рыночные отноше
ния и связи аграрном секторе, где крепостное право уходило в прошлое. Свобода, сти
мулируя ориентацию на достижительность и индивидуальный жизненный успех,
создавала новое качество личностных ресурсов, а быстро развивавшийся рынок спо
собствовал их мобилизации и постоянному обогащению — в том числе и благодаря не
менее быстрому развитию массового школьного образования.
Государство, сдерживая до поры до времени распространение свободы на
область политики, к ее утверждению в экономике относилось более благосклонно:
свобода означала хозяйственное развитие, а хозяйственное развитие означало рост
налоговых поступлений в казну, т.е. укрепление самого государства. Поэтому появил
ся спрос на иное качество личностных ресурсов и в аппарате управления — они дол
жны были соответствовать задачам хозяйственной интенсификации. Установка на
приватизацию государства у чиновников не исчезала — при отключенности общества
от политики и отсутствии общественного контроля над властью она не могла быть ни
изжита, ни даже ослаблена. Но качественное обогащение личностных ресурсов проис
ходило и в их среде.
Восток, не знавший понятия индивидуальной свободы, пытался осваивать плоды
западного развития в условиях сохранявшейся несвободы, т.е. негарантированности
прав личности и жесткой государственной регламентации всех сфер деятельности,
включая хозяйственную и торговую. Скольконибудь существенными историческими
результатами такие попытки в Новое время не сопровождались, о чем можно судить
по той же Османской империи — былая турецкая мощь к XVIII столетию иссякла и вос
становить ее с помощью дозированной вестернизации так и не удалось. Единственной
3 Кинросс Л. Расцвет и упадок Османской империи. М., 1999. С. 660–661.
47
ВВЕДЕНИЕ
незападной страной, сумевшей не только адаптироваться к новым обстоятельствам, но
и усилиться, оказалась Россия. В царствование Петра I ей удалось осуществить военно
технологическую модернизацию, отыскав для этого необходимые личностные ресур
сы и обеспечив их обогащение до требуемого эпохой уровня.
Такой поворот имел свою предысторию и свои долговременные последствия. Он
не преодолевал инерцию экстенсивного развития, а переводил его в новое технологи
ческое русло, во многом предопределив тем самым своеобразие и последующих отече
ственных модернизаций. То были модернизации посредством заимствования чужих
достижений без создания собственных источников и стимулов инноваций и отсут
ствии спроса на соответствующие личностные ресурсы. Данная проблема сохраняет
свою актуальность и сегодня, а ее предельная острота определяется тем, что прежни
ми способами она неразрешима. Именно поэтому мы и сочли нужным об этих спосо
бах и их разновременных трансформациях еще раз напомнить, проследив в книге их
историческую эволюцию. История поучительна не только тем, что обнаруживает про
шлые возможности, но и тем, что помогает осознать их ограниченность.
Доосевое и осевое время
Еще один угол зрения на российскую историю был задан современной глобали
зацией, распространяющейся не только на экономику посредством формирования ми
рового рынка, но и на государственное устройство отдельных стран, подчиняя их еди
ным правовым нормам и надгосударственным институтам. Этот процесс, набравший
скорость в последние полвека, имеет отношение не только к настоящему, но и к про
шлому. Вопервых, потому, что прошлое в значительной степени предопределяет го
товность и способность отвечать на вызовы глобализации. Вовторых, потому, что
прошлое есть и у самой глобализации. Нынешнее ее жизневоплощение разительно от
личается от предыдущих темпами, глубиной и технической оснащенностью (инфор
мационные технологии устранили границы между временем и пространством), но
оно — не первое в мировой истории.
Истоки этого явления, как и все в человеческом мире, восходят к сдвигам в куль
туре, происходящим в ответ на новые проблемы и вызовы. В течение первого тысяче
летия до н. э. с небольшими — по историческим меркам — отклонениями во времени
и независимо друг от друга в разных регионах планеты появились люди (ЛаоЦзы
и Конфуций в Китае, Будда в Индии, философы в Греции, пророки в Израиле), мысль
которых прорвалась к предельно абстрактным универсальным понятиям, не имевшим
эмпирических аналогов не только в догосударственных локальных общностях, но
и в жизни ранних государств. «Новое, возникшее в эту эпоху <…> сводится к тому,
что человек осознает бытие в целом, самого себя и свои границы <…> В эту эпоху бы
ли разработаны основные категории, которыми мы мыслим по сей день, заложены
основы мировых религий, и сегодня определяющих жизнь людей. Во всех направле
ниях совершался переход к универсальности»4.
Немецкий философ XX века Карл Ясперс, которому принадлежат цитируемые
слова, назвал отмеченное им интеллектуальное движение из разных географических
точек в одном направлении прорывом в осевое время5. Но эта наметившаяся духовная
ось не стала началом духовной консолидации человечества. Потому что подавляющее
большинство населения планеты оставалось в доосевом культурном состоянии.
4 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 33.
5 Подробнее об этой концепции и ее познавательном значении применительно к россий
ской истории см.: Ахиезер А.С. Как искать специфику российского общества, или Было ли
осевое время в России // Рубежи. 1998. № 3/4; Он же. Переходные процессы в культуре //
Искусство и наука об искусстве в переходные периоды истории культуры. М., 2000.
48
ВВЕДЕНИЕ
Историческим синтезом доосевой и осевой культур стали мировые империи,
скреплявшиеся не только силой, но и универсальными абстракциями утвердившихся
мировых религий в сочетании с юридическими абстракциями закона, тоже возник
шими и укоренившимися в культуре в результате обретения ею нового измерения.
Именно поэтому становление империй правомерно, на наш взгляд, интерпретиро
вать не как выпадение из осевого времени и возвращение к доосевому (а именно так
интерпретировал его Ясперс), но как продолжение исторического движения внутри
этого времени. Экспансионистские имперские установки вдохновлялись универсаль
ными идеями и были установками на глобализацию, которые разные империи реали
зовывали не вместе с другими, а независимо от других. При этом не обошлось и без
существенных культурных потерь: интеллектуальная свобода, благодаря которой
осуществилось вхождение в осевое время, не только не становилась свободой эконо
мической и политической, но и сама свертывалась, вытеснялась идеологической и по
литической регламентацией и унификацией.
Универсальные идеи в их имперском государственном воплощении не могли
консолидировать все человечество, а могли интегрировать лишь отдельные регионы.
Трудно не согласиться с Ясперсом в том, что империи не объединяли население пла
неты, а раскалывали его. Но то не было отказом от универсализма. То был неадекват
ный способ его политической реализации, в чем человечеству предстояло убедиться
на собственном опыте.
Ни одной из империй, в какие бы исторические формы они ни облачались, гло
бальной стать не удалось. Все они в конечном счете распались. Последней из них суж
дено было стать империи Российской, которая в XX столетии оснастила себя коммуни
стической идеологией, выступавшей в качестве универсальной и претендовавшей на
статус новой мировой духовной оси. Глобальный коммунистический проект был про
дуктом отечественной истории, развивавшейся внутри осевого времени в его импер
ском воплощении. Это и обусловило выбор нами одного из ракурсов ее рассмотрения.
Вместе с тем мы не могли не учитывать и то, что на определенной стадии России при
ходилось считаться с культурным прорывом во второе осевое время, который начался
в Европе с эпохи Возрождения.
Карл Ясперс не был уверен в том, что «вторая ось» — по причине ее локального
европейского происхождения — «может иметь значение для всего мира»6. Основания
для сомнений сохраняются и сегодня: если первое осевое время, как бы его ни интер
претировать, стало прошедшим, то второе остается не завершенным, а вопрос о том,
суждено ли ему стать глобальным временем будущего, остается открытым. Однако де
сятилетия, прошедшие после смерти Ясперса (1969), отмечены событиями и явления
ми, которые свидетельствуют о том, что становление глобальной «второй оси» не толь
ко не прерывается, но и продолжается. Трудности, на которые оно наталкивается
в незападных регионах планеты, очевидны, но убедительной альтернативы этому ис
торическому движению после самоисчерпания потенциала коммунистической идеи
в современном мире не просматривается.
Второе осевое время, истоки которого восходят к европейскому Ренессансу, нача
ло обретать свое собственное культурное измерение в XVI–XVII веках. Возрожденный
пафос интеллектуальной свободы воплотился в достижениях европейской науки, вы
строившей рядом со статичной универсальностью Бога систему универсального чело
веческого знания, не только не исключавшего изменения и развития, но именно на по
стоянное изменение и развитие ориентированного. Эта установка, однако, областью
науки не ограничивалась, а распространялась и на другие сферы жизнедеятельности,
6 Ясперс К. Указ. соч. С. 97.
49
ВВЕДЕНИЕ
способствуя утверждению ценностей модернизации, т.е. преобразования реальности
в соответствии с рациональными проектными целеполаганиями. Пафос интеллекту
альной свободы переносился в экономику и политику, универсальность научного зна
ния, обретшего легитимный статус, постепенно доводились до идей универсальности
юридического закона (его общеобязательности и первичности по отношению к госу
дарственной власти) и равенства перед ним или, что то же самое, до идеи универсаль
ности гражданских прав. И все это воплощалось в «эмпирической универсальности»
капиталистического рынка и одновременно им стимулировалось.
Переход во второе осевое время — в мировом масштабе до сих пор незавершен
ный, был подготовлен в Европе предшествовавшей историей населявших ее наро
дов. Ценность интеллектуальной свободы (и индивидуальной свободы в широком
смысле слова), в отличие от первого осевого тысячелетия, благодаря развитию горо
дов становилась ценностью не только отдельных мыслителей, но и относительно
массовых слоев населения. Кроме того, культурный поворот исподволь подготавли
вался и тем уникальным противостоянием центра светской власти (государства)
и центра духа (католической церкви), которым было отмечено европейское Средне
вековье. Это противостояние двух институционально оформленных субкультур, со
провождавшееся столкновением интерпретаций исходного Божьего замысла, вноси
ло рациональную составляющую в саму веру, способствуя тем самым расширению
пространства умственной свободы и развитию способности оперировать абстракци
ями в атмосфере постоянного интеллектуального тренинга. «Таким образом возни
кла решающая предпосылка, ставшая основой хода истории современного европей
ского государства и формирования двух принципов свободы, имевших огромное
значение для развития политической культуры Европы. С одной стороны, появилась
свобода веры вне государственного принуждения, а с другой — свобода политики
вне опеки со стороны церкви»7.
Вступив во второе осевое время, Европа до середины XX века продолжала тем
не менее развиваться и в логике первого, принудительно распространяя свои новые
принципы на весь мир посредством имперской экспансии и колониальных завоева
ний. Это стало не последней причиной происходивших на континенте войн, в том
числе и двух мировых, и появления глобального нацистского проекта, авторы кото
рого претендовали на реанимацию староимперского принципа в условиях инду
стриальной эпохи и при использовании ее научнотехнических достижений. После
того, как попытка была пресечена и под влиянием ее уроков, Европа (и Запад в це
лом) начала консолидироваться на культурной основе второго осевого времени
и одновременно интегрировать в него незападный мир. Но если на первом напра
влении она продвинулась достаточно далеко, то на втором впечатляющие успехи со
провождались возникновением новых вызовов, убедительных ответов на которые
Запад пока не нашел. «Вторая ось» сегодня — не мировая реальность, а продолжаю
щий реализовываться проект.
История России представляет собой уникальный пример того, как попытки инте
грации во «вторую ось» могут сочетаться с установкой на автономное рядом с ней су
ществование и даже на выстраивание осей собственных, тоже претендующих на гло
бальность. Своеобразие России просматривается и в том, что она, никогда не будучи
колонией Запада, по проложенной им дороге всегда начинала двигаться добровольно,
соединяя в этом движении заимствованные принципы второго осевого времени
с принципами первого и, что наиболее существенно, с консервированием наследия до
осевой культуры.
7 Шульце Х. Краткая история Германии. М., 2004. С. 24.
50
ВВЕДЕНИЕ
Государства и цивилизации
Цивилизационный подход — едва ли не самый модный в современном общество
ведении. Он широко используется для объяснения как различий в исторической судь
бе стран, государств и народов, так и сходства, как их прошлого, так и настоящего. Это
относится и к России, которую многие исследователи склонны рассматривать как осо
бое цивилизационное образование. Сразу скажем, что такая интерпретация отече
ственной истории вызывает у нас сомнения. Но именно поэтому мы считаем нужным
рассмотреть ее эволюцию и в цивилизационным ракурсе.
На этом пути возникают, однако, определенные трудности, связанные с недо
статочной разработанностью цивилизационной теории, в которой сегодня больше
вопросов, чем ответов. Ее категориальный аппарат несовершенен, базовые понятия
не однозначны, а критерии отнесения конкретных обществ к той или иной цивили
зации размыты. Приходится считаться и с тем, что эта теория лучше описывает
центры локальных цивилизаций, где их особенности выражены наиболее полно,
нежели цивилизационную периферию, где они смазаны. Наконец, эта теория об
наруживает наибольшие познавательные достоинства по отношению к периодам
устойчивого существования конкретной цивилизации, когда ее характеристи
ки константны, и сталкивается со сложностями в описании ее исторических транс
формаций.
К примеру, цивилизационная теория разделяет западноевропейскую (проте
стантскокатолическую) и восточноевропейскую (православную) цивилизации.
Но возникает естественный вопрос о том, куда отнести, скажем, современную Гре
цию, которая, будучи страной православной, входит в Европейский Союз и другие
структуры, ассоциируемые с цивилизацией христианского Запада. Аналогичный во
прос можно задать и относительно Турции, которая исходно принадлежит к ислам
ской цивилизации, но тоже давно стучится в двери Евросоюза. Эти и другие приме
ры показывают, что границы цивилизационных регионов под воздействием
исторической динамики могут смещаться. Кроме того, при всей своей устойчивости
исходная цивилизационная идентичность фатально не предопределяет судьбы от
дельных народов.
Используя в дальнейшем понятие «цивилизация», мы будем исходить из того, что
оно фиксирует определенную стадию исторического развития, связанную с возникно
вением городов и формированием государства. Поэтому оно у´же понятия «культура»,
которое атрибутивно человеку. Вполне корректно, скажем, говорить о культуре гер
манских племен, сокрушивших Рим, или американских индейцев. Однако понятие ци
вилизации по отношению к ним используется редко. Но если так, то и различия меж
ду цивилизациями — это различия в тех характеристиках культуры, которые задают
способы именно государственной консолидации общества и государственного упо
рядочивания его повседневной жизни. Способы же эти представляют различные
комбинации базовых государствообразующих элементов — силы, веры и закона и со
ответствующих им институтов. Их (элементов и институтов) долговременно жизне
способные конкретные сочетания и иерархии в стране или группе стран мы и считаем
возможным называть цивилизациями.
При таком подходе можно без особого труда провести разграничительные линии
как между одновременно существующими цивилизациями, попутно проясняя основа
тельность их притязаний на особый цивилизационный статус, так и между цивилиза
циями, разведенными во времени. Он позволяет перенести акцент с лежащих на по
верхности различий (например, технологических) на уровень, позволяющий понять
природу самих этих различий. Говоря иначе, при таком подходе основной водораздел
между цивилизациями первого осевого времени, объединяемых обычно под названием
51
ВВЕДЕНИЕ
аграрных, и устремленной во второе осевое время цивилизацией индустриальной, ко
торая на наших глазах превратилась в постиндустриальную (информационную), ока
зывается не в технологической, а в совершенно иной плоскости.
В первом осевом времени государства консолидировались как посредством соче
тания силы и закона (и институтов, обеспечивающих их функционирование), так и ве
рой (и, соответственно, церковью). Комбинироваться эти элементы могли поразному,
роль и вес каждого из них не были одинаковыми, что и обусловливало цивилизацион
ные отличия, скажем, Римской империи от Китайской, но все они в той или иной сте
пени присутствовали повсеместно. Более того, если хотя бы один из них не получал до
статочного развития, то даже при сверхразвитости других цивилизация рано или
поздно обнаруживала свою нежизнеспособность. Пример того же Древнего Рима, где
глубоко и тщательно разработанная правовая система не смогла компенсировать сла
бость консолидирующего потенциала языческого многобожия, в данном отношении
весьма показателен.
Сила и закон без духовнорелигиозной общности были не в состоянии обеспе
чить долговременную консолидацию уже потому, что цивилизации первого осевого
времени идеи равенства перед законом еще не знали. Поэтому закон ни в одной из
них не был самодостаточным и нуждался в дополнении верой, которая либо легитими
ровала неравенство его изначальной предписанностью свыше, либо, наоборот, санк
ционировала равенство всех перед лицом Бога, а неравенство в земной жизни интер
претировала как следствие ее субстанционального несовершенства.
Во втором осевом времени закон постепенно превращается в инструмент защи
ты прав и свобод граждан. Он становится равным для всех и самодостаточным, не
нуждающимся больше в вере для упорядочивания государственной жизни и превра
щающим ее (веру) в частное дело каждого. И это вполне согласуется с идеей вер
ховенства научного разума, апеллирующего не к божественному, а к природному
(«естественному») равенству людей как биологических существ, наделенных созна
нием и волей8.
Поэтому, когда речь идет о западнохристианской (или просто западной) циви
лизации как о первой цивилизации второго осевого времени, надо иметь в виду не
только ее религиозные корни, но и ее религиозную нейтральность, позволяющую ей
быть открытой и для православной Греции, и для мусульманской Турции, не покуша
ясь при этом на их конфессиональную и культурную идентичность. Надо иметь в виду
и то, что своеобразие западной цивилизации определяется не столько ее научнотех
нологическими достижениями, которые могут быть заимствованы и незападными
странами, сколько производностью самих достижений от универсальносекулярной
научной парадигмы, распространяющейся и на тип государственного устройства. По
следний, будучи основан на доведении универсальности закона до идеи равенства пе
ред ним, включая равенство естественных и неотчуждаемых прав и свобод, и пред
определил во многом научнотехнологическое лидерство Запада и его органичный
динамизм, позволяющий это лидерство удерживать.
8 Показательно, что и сам термин «цивилизация» появился на Западе именно в эпоху Про
свещения, в 60е годы XVIII столетия, когда научные достижения Европы были уже достаточ
ны для того, чтобы осознать определенные преимущества современности перед «золотым
веком» древности и перенести общественный идеал из прошлого в будущее (см.: Малиа М.
Краткий XX век // Россия на рубеже XXI века: Оглядываясь на век минувший. М., 2000.
С. 120). Можно сказать, что новый термин фиксировал формировавшееся самосознание
второго осевого времени как времени универсального научного разума. Сегодня он исполь
зуется более широко, но, признавая существование разных цивилизаций во времени
и в пространстве, желательно помнить и о первоначальном содержательном наполнении
данного термина.
52
ВВЕДЕНИЕ
Однако тот способ жизнеустройства, при котором сила полностью подчинена за
кону, защищающему индивидуальные права и свободы (включая и объявленную част
ным делом свободу веры), всеобщим пока не стал. Это значит, что западный цивили
зационный проект остается нереализованным проектом «второй оси». Трудности его
воплощения в незападных регионах и обусловили во многом популярность цивилиза
ционного подхода в изучении разных обществ: исследование путей подключения этих
регионов к единой цивилизационной вертикали сменилось исследованием много
образия горизонталей.
Не погружаясь глубоко в эту тему, отметим лишь, что при последовательном
проведении такого подхода мысль о сосуществовании разных культур внутри одной
цивилизации трансформируется в представление о возможности цивилизационных
альтернатив западным принципам жизнетворчества. Фактически же речь идет об
альтернативах принципу законности в его универсальном толковании, когда он дово
дится до принципа естественности и неотчуждаемости прав и свобод граждан. Но во
прос о том, могут ли такие альтернативы, в той или иной степени воспроизводящие
установки первого осевого времени, быть жизнеспособными и конкурентоспособны
ми в современном мире, остается открытым.
Тем не менее цивилизационный угол зрения представляется нам достаточно про
дуктивным. Он позволяет точнее охарактеризовать и некоторые существенные осо
бенности развития посткоммунистической России, и своеобразие ее исторической
эволюции на предыдущих этапах. И, что едва ли ни самое существенное, только он
дает возможность оценить основательность прошлых притязаний России на особый
цивилизационный статус, инерция которых проявляется и сегодня.
Обозначив ракурсы рассмотрения отечественной истории, которые будут ис
пользоваться в дальнейшем, мы переходим к самому рассмотрению.
ЧАСТЬ I
киевская русь:
первая
государственность
и первая
катастрофа
Отсчитывая историю России с Киевской Руси, мы отдаем себе полный отчет
в том, что после обретения государственной самостоятельности Украиной никаких ос
нований претендовать на монопольную преемственную связь с древним Киевом у ны
нешней Москвы нет. Вряд ли сможет она воспрепятствовать и претензиям на такую
монополию со стороны современной Украины. И тот факт, что князь Олег назвал Киев
матерью городов русских, не заставит украинцев признать Москву наследницей Киева
и считать себя с русскими одним народом. Потому что давно доказано: русская этни
ческая идентичность, возникшая не раньше XVIII века, не имеет никакого отношения
к тем «русьским», о которых говорится в летописях и с которыми даже в Киевской Ру
си идентифицировала себя лишь часть ее населения.
Тем не менее отказываться от киевской точки исторического отсчета и перено
сить ее в монгольскую или послемонгольскую Москву нет никаких оснований и у Рос
сии. Более того, отрезать историю Московии от ее предыстории, т.е. от Киевской Руси,
попросту невозможно уже потому, что первая унаследовала от второй и значительную
часть территории вместе с населявшими ее людьми, и правящую династию Рюрикови
чей вместе с накопленным ею государственным опытом, и государственную религию.
Но дело не только в этом: в отрыве от киевского периода труднее понять и современ
ные особенности развития России, как, впрочем, и Украины.
Киевская Русь, история ее становления и падения попрежнему представляет для
нас интерес, потому что некоторые фундаментальные проблемы государственного
развития, решавшиеся и не решенные в ту эпоху, остаются проблемами и поныне.
Как и тогда, создаваемые «вертикали власти» не демонстрируют устойчивой эф
фективности, способности отвечать на изменяющиеся внешние и внутренние вызовы.
Как и тогда, государственность не в состоянии справиться с опасностью пермане
нтной делегитимации, проистекающей из дисгармонии отношений между властвую
щими и подвластными.
В столетия, последовавшие за распадом Киевской Руси, эти проблемы както ре
шались — на разных этапах поразному. Но затем они периодически воспроизводи
лись снова и снова, вплоть до наших дней. Поэтому история формирования и распада
киевской государственности все еще сохраняет свою актуальность.
Глава 1
Авторитарно'вечевой идеал
Киевская государственность возникла благодаря международной торговле. По
этому для понимания природы этой государственности вопрос о достоверности ле
тописного свидетельства относительно призвания новгородцами варягов, на про
тяжении столетий бывший предметом идеологически перегруженных дискуссий,
существенного значения не имеет. Существенно то, что IX век, к которому восходят ис
токи Киевской Руси, был веком хозяйственного оживления в Европе и поиска новых
торговых путей, поскольку старые были блокированы захватившими часть континен
та арабами. Пространство между Балтийским и Черным морями, населенное славян
скими и финноугорскими племенами, было для прокладывания такого пути более
чем благоприятным, а выгоды контроля над ним — более чем очевидными. Это на
глядно демонстрировал, например, Хазарский каганат, стремившийся контролиро
вать южную часть пути «из варяг в греки» еще до возникновения последнего. Возник
же он в результате деятельности киевских князей, а какого они были происхождения
и как в нужное время оказались в нужном месте, не так уж и важно. Поэтому мы, вслед
за летописцем, будем называть их варягами, доверившись ему и во всем остальном.
Чтобы проложить торговый маршрут между двумя морями и использовать его
в своих интересах, князьям и потребовалась надплеменная организация государствен
ного типа. История же этой организации началась не в Новгороде. Она началась в Кие
ве, который в 882 году был захвачен Олегом — преемником основателя варяжской
княжеской династии Рюрика, решившим вместе с дружиной покинуть Новгород
и ставшим основателем Киевской Руси.
1.1. Государство и догосударственная культура
Киевский период можно охарактеризовать как долговременную попытку варя
жских князей рода Рюриковичей выстроить государственность на основе догосудар
ственной культуры и постепенно трансформировать ее в культуру государственную.
В данном отношении многое им удалось, они оставили после себя значительный куль
турный задел, но органичного синтеза не получилось. Поэтому среди историков до сих
пор существует точка зрения, что киевская государственность так и не сложилась,
и это мнение не лишено оснований.
Рюриковичи застали на землях, на которые были приглашены княжить или, как
случалось чаще, которые подчиняли силой, племенную организацию жизни. Это были
общности, возглавлявшиеся племенными князьями, но наиболее важные вопросы ре
шались ими не единолично, а совместно с народными вечевыми собраниями. Князь
наделялся большими, почти неограниченными полномочиями, однако при определен
ных обстоятельствах (например, при неумелом руководстве военными действиями)
мог быть смещен вечем. Племенные князья и вечевые институты были двумя взаимо
58
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
дополняющими и взаимоотрицающими полюсами архаичной сакральной власти, во
площавшими племенные божестватотемы. При этом последние воспринимались как
нечто целостное и — одновременно — раздвоенное. «Тотем всегда „обоюден“ (двусто
ронний), он и отдельный предводитель клана, и весь людской коллектив в целом»1.
Такая организация жизни была присуща всем народам на догосударственных
стадиях их развития. Но трудно назвать страну, в государственной истории которой
инерция этого типа социальной организации была бы столь сильной и долгой, как на
Руси, а потом в России. Сначала его вынуждены были воспроизвести варяжские пра
вители. Но он сохранялся и столетия спустя, причем не только у казачества, управляв
шегося одновременно князем (атаманом) и вечем (казачьим кругом). Он повсеместно
воспроизводился и в жизненном укладе российской деревни, где функции управления
распределялись между помещиком и общинным крестьянским сходом. Наконец, в су
щественно модернизированном большевиками виде ему суждено было вернуться в по
литическую систему в начале XX века и просуществовать почти до самого его конца.
Поэтому мы и обращаем внимание читателя на истоки этого феномена, восходящие
к догосударственным временам.
Племена, пригласившие варягов на определенных условиях или подчиненные
ими насильственно, меньше всего нуждались в иноземных князьях как объединителях
земель на всем пути «из варяг в греки» и строителях надплеменной государственной
общности. Такого запроса не было и не могло возникнуть; максимум, чего ждали от
иноземных князей и их дружин, — защиты от нападения со стороны степных кочевни
ков и других варяжских отрядов. Племенная организация не создала к тому времени
субъектов государственности и соответствующей ей культуры, ориентированной на
интеграцию локальных замкнутых миров в большое общество. Она создала лишь куль
туру сообществ людей, знающих друг друга в лицо и строящих свои отношения на ос
нове инерции исторического опыта и эмоциональных контактов, не требующих раци
онального абстрагирования от этого опыта, интеллектуального прорыва за его
пределы2.
Мир в такой культуре выглядит эмпирически фиксируемым противостоянием
«наших» и «ненаших», «Мы» и «Они». У «нас» своя территория, свои боги и общие ри
туалы. «Мы» отстаиваем их от покушений со стороны соседних общностей, а при слу
чае — стремимся захватить территорию, контролируемую соседями. В этом отноше
нии не было качественной разницы между племенной и предшествовавшей ей
родовой культурой. Девушка, вышедшая замуж за парня из другой деревни (т.е. из дру
гого рода), выпадала из числа «наших». И опятьтаки ничего специфически русского3
или славянского здесь нет: такая культура характерна для всех народов, находящихся
на архаических стадиях развития. Однако и в данном случае культурная архаика будет
долго воспроизводиться и после того, как страна войдет в государственное состояние.
Драка стенка на стенку жителей близлежащих деревень — эта ритуализированная
форма перманентного территориального конфликта между соседними родами — до
живет в России до середины ХХ столетия.
Рюриковичам не потребовалось много времени для ликвидации племен как социо
культурных субъектов. Спустя столетие после варяжского вокняжения границы между
1 Фрейденберг О.М. Мир и литература древности. М., 1998. С. 92. См. также: Ахиезер А.С.
Россия: Критика исторического опыта: В 2 т. Новосибирск, 1997. Т. 1. С. 87.
2 Подробнее см.: Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 1–4; Нерети5
на С.С. Верующий разум. К истории средневековой философии. Архангельск, 1995. С. 15;
Она же. История: Мир, время. М., 1994. С. 9.
3 Чтобы не усложнять изложение, мы не вводим в него название «русьские», но читателя
просим иметь в виду, что в Киевской Руси русских — в современном понимании этого сло
ва — не было.
59
ГЛАВА 1. АВТОРИТАРНОВЕЧЕВОЙ ИДЕАЛ
вновь образовавшимися княжествами не совпадали уже с границами между бывшими
племенами. Но догосударственная архаичная культура вместе с ними не исчезла, и кня
жеская власть вынуждена была с ней считаться и к ней приспосабливаться. Тем более,
что никакой другой, государственной культуры князья ей поначалу противопоставить
не могли, так как носителями такой культуры не являлись. Но об этом — ниже.
Как мы уже отмечали во вводной главе, устойчивая государственность невоз
можна, если в сознании основной массы населения не сложилось некое абстрактное
представление о более широкой, чем локальный племенной мир, общественной цело
стности и скрепляющих ее символах. Между тем обобщения, максимально доступные
человеку той эпохи, ограничивались культами Земли и Рода4, воплощавшими един
ство локальной территории и местного населения. Иными словами, способность
к обобщению, абстрагированию имела своей культурной границей все тот же чув
ственно воспринимаемый локальный мир. Он сакрализировался посредством симво
лического одухотворения в племенных божествах, но и эти языческие абстракции
приспосабливались к наличной эмоциональнометафорической культуре: божества
тотемы были материализованы в виде животных, птиц, деревянных фигур и доступны
для непосредственного созерцания.
С этой догосударственной культурной матрицей и имели дело первые киевские
князья, изначально претендовавшие на то, чтобы властвовать сразу над всеми подчи
ненными им территориями и населявшими их племенами. Но такая претензия уже са
ма по себе была несочетаема с отмеченными особенностями данной матрицы. Призна
ние пространственно отдаленного института княжеской власти, общей для всех земель
и племен, предполагало достаточно развитую массовую способность абстрагирования
от локального опыта, а такая способность отсутствовала. Отсюда, в свою очередь, сле
дует, что одной из главных проблем, с которой столкнулись первые варяжские князья,
была, если пользоваться современным языком, проблема легитимности их власти.
1.2. Властители и подданные: в поисках контактов
Любая власть опирается на вооруженную силу, и варяжские князья в этом отно
шении не были исключением. Но долговременное согласие подданных подчиняться
правителям и содержать их не может быть навязано одной лишь силой. Вопервых,
власть должна взять на себя общезначимые для населения функции. Вовторых, в сво
их притязаниях на пользование ресурсами населения она должна ограничивать себя
приемлемой для него мерой.
Киевские князья изначально исполняли роль защитников от идущих извне угроз,
а со временем приняли на себя и некоторые функции по упорядочиванию внутренней
жизни (прежде всего судебную). Что касается меры давления на население при сборе
дани, то князья лишь постепенно становились «государственными» людьми, способ
ными сознательно ограничивать право силы и упорядочивать ее использование опре
деленными правилами.
Первые Рюриковичи, судя по летописным свидетельствам, были приглашены
новгородцами на заранее оговоренных условиях, т.е. власть их изначально была дого
ворной, а не принудительной. Это обеспечивало им легитимность, но это же заложи
ло устойчивую традицию правового ограничения их полномочий, что и предопреде
лило судьбу Новгорода в эпоху становления московского самодержавия, чья природа
с традициями договорного властвования была несовместима. Но и в киевский период
княжение в Новгороде, в силу его отдаленности и налагаемых традицией ограниче
ний, в число самых привлекательных не входило5. А это значит, что в других землях,
4 Фрейденберг О.М. Указ. соч. С. 108.
60
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
которые Рюриковичами были завоеваны, разбойничий варяжский менталитет прояв
лялся свободнее и менялся лишь под воздействием полученных трагических уроков —
подобных тому, что был преподан древлянами князю Игорю, поплатившемуся жизнью
за свой произвол при выбивании дани.
Показательно, что со временем киевские князья, даже если они прибегали к по
мощи варяжских воинов в ходе междоусобных войн, после победы стремились от них
побыстрее избавиться, скажем, отослав в Византию. Так что государственное начало
постепенно брало верх над бандитским: уже княгиня Ольга, жестоко отомстив древля
нам за убийство своего мужа Игоря, вслед за демонстрацией права силы приступила
к упорядочиванию взимания дани, т.е. сделала ставку не на произвол силы, а на ее со
четание с взаимным согласием относительно условий господства и подчинения.
Однако постепенная трансформация варяжского менталитета, развитие у князей
государственного сознания не только не способствовали преодолению архаичной
культуры, раскалывавшей подчиненные единой власти территории, но и создавали
новую линию социокультурного раскола между этой культурой и зарождавшейся
культурой государственной. Пространственное отделение вершины власти от повсед
невной жизни человека не сопровождалось возникновением и закреплением в его со
знании абстрактных представлений о новой, более широкой и недоступной для непо
средственного созерцания целостности. Скорее всего уже первые князья осознавали
это как проблему и искали способы ее решения. Во всяком случае, отдельные явления
той эпохи могут быть истолкованы как стремление княжеской власти приблизить се
бя к населению, войти в привычный для него эмоциональный контакт с ним, преодо
леть раскол культур, создавая иллюзию их единства.
Некоторые историки (например, Б.А. Рыбаков) именно под этим углом зрения
рассматривают такое явление, как полюдье. С одной стороны, оно было продиктовано
прагматическими соображениями, представляя собой зимнее кормление князя и дру
жины за счет населения и сбор дани — для последующей продажи на международных
рынках — перед началом весеннего торгового сезона. С другой стороны, полюдье вы
полняло определенные ритуальномагические функции.
Сбор дани преподносился и переживался не как утилитарный экономический акт,
а вписывался в контекст священных законов гостеприимства и подготовки к празднич
ному пиру, сопровождавшемуся жертвоприношениями богам и духам. Общий стол сим
волизировал патриархальное единение властителя и подданных. При этом князь, совер
шавший объезд своей территории, представал перед населением в окружении людей,
с которыми он проводил свою жизнь: дружинников, жен и наложниц, слуг и домашних
рабов. Правитель в окружении своего двора становился во время полюдья своего рода
моделью становящегося государства, непосредственно явленной каждому. Лицезрение
ближнего круга князя позволяло рядовому подданному наглядно представить себе соци
альное тело власти, пространственно от этого подданного отделенной и отдаленной.
Но полюдье включало в себя не только праздничные пиры и другие ритуальные ак
ции, эмоционально сближавшие властвующих и подвластных — например, совместную
охоту князя и местных охотников. Оно демонстрировало также силу и справедливость
власти. Во время полюдья князь лично вершил суд, карал непокорных, останавливал
междоусобные войны, отстранял нерадивых княжеских наместников. Тем самым
пространственно отдаленная от населения власть не только временно возвращалась
к нему, но и демонстрировала свою способность решать любые конкретные проблемы
5 Когда князь Святослав решил послать на княжение в отдельных землях своих сыновей,
новгородцы тоже попросили себе князя. Святослав, судя по летописи, ответил им: «Да кто
же пойдет к вам?». Князя в итоге нашли — им стал будущий креститель Руси Владимир, —
но сам эпизод примечателен.
61
ГЛАВА 1. АВТОРИТАРНОВЕЧЕВОЙ ИДЕАЛ
в каждой точке подчиненной ей территории. Тем самым создавалась иллюзия, что но
вое — это всего лишь несколько измененное старое. Но со временем такие имитации
обычно распознаются и начинают восприниматься как обман.
Полюдье и сходные с ним явления имели место не только на Руси; они были ши
роко распространены во многих ранних государствах6. Не будем останавливаться на
их роли в других странах. В русском же варианте полюдье довольно быстро себя исчер
пало. Уже во времена Ольги, как предполагают некоторые историки, оно начало свер
тываться и заменяться административной системой «погостов» — своего рода контор
по сбору налогов7. Наверное, во время объездов правителями территорий демонстра
ция силы и справедливости власти, а также ее близости к народу не обходилась без зло
употреблений, вызывавших недовольство и не столько укреплявших, сколько ослаб
лявших легитимность этой власти.
Кроме того, полюдье, как можно предположить, даже в лучшем случае могло
лишь на время вернуть жителям той или иной конкретной территории эмоциональ
ный контакт с дистанцированной от них властью. Но само по себе оно вряд ли спосо
бствовало формированию государственного сознания, т.е. восприятия княжеской
власти как персонального воплощения единства всех подчиненных ей земель.
1.3. Ловушки родового правления
Мы не знаем, насколько глубоко первые киевские князья осознавали проблему ле
гитимации своей власти. Не знаем мы и мотивов, которыми руководствовался четвертый
(после Олега, Игоря и Ольги) князь Святослав, посадивший вместо наместников на кня
жение в отдельных землях своих сыновей. Но это, безусловно, был важнейший поворот,
призванный соединить подчиненные варягами территории родовой связью. Отныне
именно княжеский род в целом становится той базовой абстракцией, которая несла в се
бе идею государственной общности контролировавшихся князьями земель и вместе с тем
была умопостигаемой для родоплеменного, догосударственного сознания населения.
Иными словами, власть княжеского рода Рюриковичей стала легитимной. От
дельные представители рода могли эту легитимность утрачивать, что в истории Киевс
кой Руси случалось нередко, но позиции рода в целом как монопольного поставщика
правителей оставались незыблемыми. Единственная известная попытка обойти сло
жившийся порядок в одном из княжеств — из разряда тех исключений, которые под
тверждают правило8.
Однако этот стихийно нащупанный и утвердившийся принцип легитимаци сам
по себе не обеспечивал легитимной преемственности великокняжеской власти, не да
вал ясного ответа на вопрос о том, кому править в Киеве. В распоряжении Рюрикови
чей были две модели легитимации власти в столице — семейного отцовства и родово
го старейшинства. Первая, берущая начало от Святослава, предполагала, что великим
князем является отец, в отдельных княжествах правят его сыновья, им же и назначае
мые, а после его смерти великокняжеский стол переходит к старшему из них. При вто
рой модели власть достается старшему в роде в целом, что дает преимущество не сы
новьям, а братьям умершего правителя.
История Киевской Руси наглядно продемонстрировала преимущества отцовской
модели. Именно при ее использовании в годы княжения крестителя Руси Владимира
6 См.: Кобищанов Ю.М. Полюдье: явление отечественной и всемирной истории цивилиза
ций. М., 1995.
7 История России с древнейших времен до конца XVII века. М., 2000. С. 73.
8 В 1211 году бояре поставили на княжение в ГалицкоВолынском княжестве своего став
ленника, что вызвало недовольство среди всех Рюриковичей. Через несколько лет сложив
шийся порядок был восстановлен.
62
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
и во второй половине правления Ярослава Мудрого (после смерти его последнего бра
та Мстислава) имели место самые значительные достижения в государственном и об
щественном развитии. Но «отцовство» того же Владимира стало возможным лишь пос
ле того, как он в междоусобной войне физически устранил своих братьев. Ахиллесова
пята коллективного родового правления в томто и заключалась, что оно оказалось
бессильным выработать легитимную процедуру наследования великокняжеской влас
ти после смерти князяотца.
Рюриковичи не додумались до решения, до которого додумались, например, в Ос
манской империи. Там сложилась традиция, в соответствии с которой наследник пре
стола начинает правление с уничтожения всех своих братьев, дабы исключить раскол
общества и кровавую борьбу за власть (подобная практика санкционировалась как ре
лигиозными лидерами, так и обществом)9. На Руси, впрочем, до этого и не могли доду
маться: при родовой форме правления в момент смерти великого князя представители
рода находятся в разных местах, за каждым из них — военная сила, и сразу всех не
уничтожишь. На Руси шла именно борьба за власть — жестокая и кровавая. Потому что
в выстроенной Рюриковичами политической конструкции принцип семейного насле
дования власти укорениться не мог, а легитимирующий потенциал модели старейшин
ства в большом обществе, в отличие от локального родового уклада, оказался слабым.
Такая модель плохо работала даже в тех случаях, когда старшим в княжеском ро
де оказывался один из сыновей умершего правителя. После смерти Святослава его сы
новья дрались между собой до полной и окончательной победы Владимира, который
старшим среди них не был; после смерти последнего история почти полностью повто
рилась. По мере же естественного разрастания княжеского рода перестали совпадать
старейшинство в семье великого князя и старейшинство в роде в целом, что и стало од
ной из главных причин непрекращающихся междоусобиц и в конечном счете факти
ческого распада Киевской Руси еще до монгольского нашествия.
Мы не собираемся еще раз пересказывать многократно описанную историю
киевской государственности. Для наших целей достаточно указать лишь на то, что при
невыработанности законного принципа наследования власти таким принципом ста
новилась внезаконная сила. Нередко ее превосходства оказывалось достаточно для ле
гитимации властвования, которое воспринималось как вознаграждение за личные
воинские заслуги в междоусобной борьбе за великокняжеский стол. Но так было не
всегда, и порой сила (особенно в случаях, когда перевес одной из сторон не был оче
видным) искала союза с принципом старейшинства, что приводило к появлению раз
личных вариантов их сочетания вплоть до дуумвиратов, когда одновременно правили
самый сильный и самый старший — в роде или в одной из его ветвей10.
Эти ветви и их статусы внутри княжеского рода были узаконены договореннос
тями князей на их первом съезде в Любече (1097). Съезд призван был символизиро
вать единство Руси под властью Рюриковичей и их солидарную готовность сохранить
страну и защитить ее от внешних и внутренних угроз. Но государственное единство
приходилось обеспечивать узакониванием уже существовавшего политического раз
межевания князей, что и проявилось в закреплении различных княжеств в «отчинное»
владение за отдельными ветвями разросшегося рода. В такое владение был передан
и киевский стол, который закрепили за ветвью, признанной старшей. Это была попытка
вырваться из ловушек родового правления посредством его упорядочивания. Однако
достигнутые договоренности соблюдались недолго, а само их временное соблюдение
обусловливалось конкретными внешними и внутренними обстоятельствами.
9 Кинросс Л. Расцвет и упадок Османской империи. М., 1999. С. 153.
10 См.: Толочко А.П. Князь в Древней Руси: Власть, собственность, идеология. Киев, 1992.
С. 46–54.
63
ГЛАВА 1. АВТОРИТАРНОВЕЧЕВОЙ ИДЕАЛ
Внешние обстоятельства — это половецкие набеги, противостоять которым по
рознь князья были не в состоянии. Обстоятельство внутреннее в значительной степени
было связано с фигурой Владимира Мономаха — блестящего полководца, проигравше
го за свою долгую жизнь лишь одно из многих десятков сражений и приобретшего ре
путацию непобедимого. Это позволяло ему играть заметную объединительную роль
уже в пору княжения в Переяславле. Еще больше возросла она после того, как он во
время киевского народного восстания 1113 года был призван киевлянами на вели
кокняжеский стол и занял его вопреки любечским договоренностям — к старшей кня
жеской ветви Мономах не принадлежал. При его правлении Русь снова обрела и упро
чила свое государственное единство, потому что за Мономахом была военная сила,
превосходившая возможности любого другого князя. В свою очередь, военное прево
сходство обусловливалось полководческими талантами и политическим авторитетом
Мономаха — выгоды служения успешному правителю были слишком очевидны, и бояр
скодружинная элита не могла ими не воспользоваться.
Подобно крестившему Русь Владимиру и Ярославу Мудрому (во вторую полови
ну его княжения), Мономах правил, не имея политических конкурентов. В одном ряду
с ними он числится и по своей роли в истории киевской государственности. Но ему,
в отличие от них, не приходилось добиваться великого княжения посредством физиче
ского устранения соперников. Киевский престол, доставшийся Мономаху без борьбы
и в отсутствие притязаний с его стороны, без усилий им за собой и удерживался, хотя
все потенциальные конкуренты были живы и формальных оснований для его смеще
ния у них было более чем достаточно. Но они предпочитали с Мономахом считаться.
Парадоксальным образом получилось так, что он добился провозглашенных
в Любече целей, нарушив главное из оговоренных условий ее достижения, а именно —
о распределении власти в зависимости от статусов родовых ветвей. Возможно, другие
князья согласились с этим еще и потому, что на политическую сцену, говоря современ
ным языком, выплеснулась бунтующая «улица», которую Мономах сумел успокоить
посредством реформирования законодательства. Однако рано или поздно последствия
нарушения любечских договоренностей должны были проявиться. Тем более что Мо
номах по самому факту своего вокняжения в Киеве воспринимал теперь свою ветвь
как старшую, а Киев, соответственно, как ее передаваемую по наследству «отчину».
В мировой истории немало примеров того, как внешние и внутренние угрозы спла
чивают неконсолидированную элиту вокруг сильного лидера и тем самым продлевают
жизнь государственной системы, ресурсы которой близки к исчерпанию. Но история сви
детельствует и о том, что подобные отсрочки системных обвалов сопровождаются однов
ременно подспудным углублением разрушительных тенденций. В таких ситуациях уход
лидера, символизировавшего государственную целостность, нередко влечет за собой цеп
ную реакцию распада. События, происходившие в Киевской Руси в последнее столетие ее
существования, — убедительное подтверждение этой политической закономерности.
Три с половиной послелюбечских десятилетия хорошо иллюстрируют роль личнос
тей в истории. При недолгом правлении сына Мономаха Мстислава, унаследовавшего во
енные и политические дарования отца и прошедшего рядом с ним школу практического
управления (в последние годы жизни Мономаха Мстислав был его правой рукой и выпол
нял многие обязанности великого князя), государственное единство еще удавалось удер
живать. Но после смерти Мстислава (1132) борьба за власть почти сразу же возобновилась.
Она не могла не возобновиться по той простой причине, что представители стар
шей ветви Рюриковичей, ущемленные по воле киевлян Мономахом, лишь ждали свое
го часа, чтобы восстановить отобранный у них статус. Им это удалось — в том числе
и благодаря поддержке половцев, ставших внутренним фактором русской жизни. Но
и преемники Мономаха теперь уже уступать не хотели. Противоборство между пред
64
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
ставителями различных ветвей княжеского рода, равно как и внутри них, велось с пе
ременным успехом, истощая силы борющихся сторон и ускоряя распад государства.
Созыв княжеских съездов (после любечского были и другие) свидетельствовал об
осознании Рюриковичами стоявшей перед ними проблемы. Однако при сохранении
родового правления у нее не было решения. Этот принцип властвования позволил
продвинуться по пути создания и укрепления киевской государственности, обеспечил
ее легитимацию в условиях господства догосударственной культуры. Но он же, сам бу
дучи догосударственным, взрывал эту государственность изнутри, ибо блокировал вы
работку механизмов легитимной преемственности власти. В свою очередь, отсутствие
таких механизмов привело к тому, что сохранявшаяся архаичная культура повсемест
но воспроизвела органически присущий ей второй властный полюс — вечевой инсти
тут. Параллельно с описанными процессами происходило и его возвышение. Владими
ра Мономаха призвало на великокняжеский стол именно вече. И это было не первое
и не единственное его вмешательство в политическую жизнь Древней Руси.
1.4. Князь и вече
У большинства историков не вызывает сомнений, что вече сохранялось после
пришествия варягов не только в Новгороде, но и на всех территориях, подчиненных
ими силой. Однако при первых князьях, судя по отсутствию упоминаний о нем в ле
тописях, оно заметной политической роли не играло. Вече начало набирать силу в горо
дах по мере их развития и нарастания внешних военных угроз со стороны степи —
последние понуждали князей все шире использовать в войнах население, что неиз
бежно увеличивало его политическую самостоятельность и расширяло зону его авто
номии от князя.
Не покушаясь на ставший сакральным принцип родовой легитимации, вече по
степенно присваивало себе право призывать на княжение тех или иных представите
лей княжеского рода, изгонять и заменять неугодных правителей, соответствие кото
рых возложенным на них функциям, прежде всего военным, вызывало сомнения. Тем
самым народное вече, в полном соответствии с канонами догосударственной культу
ры, повсеместно воспроизводилось как независимый источник легитимации княже
ской власти, само становясь вторым властным институтом.
Князь, скорее всего, воспринимался как сакральная фигура на протяжении всей
древнерусской истории. Можно согласиться с исследователем в том, что «правитель —
вождь, конунг или князь — был не только гарантом права и благополучия („мира
и изобилия“ в скандинавской традиции) своей страны: он был гарантом всех традици
онных устоев, включая сферу религиозного, „сверхъестественного“ — устоев Космо
са»11. Но он воспринимался в Киевской Руси таковым не как отдельная личность,
а именно как представитель сакрального рода. Персональная же его сакрализация оп
ределялась тем, насколько успешно он правил. При этом и само вече, присваивавшее
себе право призывать и изгонять князей, решать вопрос об их должностном соответ
ствии, тоже не могло не восприниматься как сакральный институт, что дошло до на
ших дней в виде известного изречения: «Глас народа — глас Божий».
Такое удвоение легитимации княжеской власти сопровождалось неоднозначны
ми последствиями. С одной стороны, оно несло в себе консолидирующее начало, ибо
у государства появлялся, наряду с элитным, низовой, народный полюс власти. Это спо
собствовало установлению политического равновесия между правителями и населением.
С другой стороны, двойная легитимация еще больше расшатывала государственность.
11 Петрухин В.Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры.
М., 2000. Т. 1. С. 250.
65
ГЛАВА 1. АВТОРИТАРНОВЕЧЕВОЙ ИДЕАЛ
Возраставшая вечевая активность не только не устраняла ее фундаментальные изъяны,
но в перспективе усугубляла их.
Вече — это институт, выросший из культуры локальных, догосударственных ми
ров. В ходе своей эволюции он может трансформироваться в институт управления
средневековым городомгосударством (в данном направлении развивался, например,
Новгород), но от него нет прямого пути к институтам государственного типа, консо
лидирующим большие общности. Киевское вече могло влиять на киевского великого
князя не как на главу государства, а как на градоначальника, руководствуясь не столь
ко общими для всей Руси, сколько местными городскими интересами. Двойная легит
имация, переносившая в большое общество институты локальных племенных объеди
нений, вела лишь к удвоению социокультурного раскола.
Князья и после Мономаха пытались вырваться из легитимационных ловушек —
не только родовой, но и вечевой. Наиболее радикальная из таких попыток связана
с именем владимиросуздальского князя Андрея Боголюбского. Перенеся свою рези
денцию из Суздаля во Владимир, где вечевая традиция, в отличие от старых городов
княжества (Ростова и того же Суздаля), не успела ни сложиться, ни даже зародиться,
Боголюбский поставил себя вне ее. Более того, он бросил вызов сложившемуся поли
тическому порядку как таковому, попробовав — в масштабах отдельно взятого Вла
димироСуздальского княжества — осуществить прорыв от родовой власти к едино
личной, что выразилось в стремлении превратить своих братьев из соправителей
в простых подданных. Но одним лишь княжеством замысел Боголюбского не ограни
чивался. Учинив в 1169 году военный погром Киева (столь же реальный, сколь и сим
волический) и отказавшись от киевского престола, на который имел право, он сделал
тем самым заявку на перенесение государственного центра из Киева во Владимир.
Основания для вынашивания «самодержавных» планов у князя Андрея были.
Киев к тому времени — под воздействием натиска со стороны степных кочевников
и падения значимости торгового пути «из варяг в греки» — успел ослабеть, между тем
как ВладимироСуздальское княжество быстро развивалось. Но основателем русского
самодержавия Боголюбский не стал. Его попытка сломать сложившуюся политиче
скую традицию закончилась насильственным устранением князяреформатора: для
такого прорыва не было тогда никаких опор не только в княжеском роде, но и в про
должавших сохранять сильные позиции вечевых городах, равно как и среди боярдру
жинников — неспроста Боголюбский вынужден был распустить дружину, перешед
шую к нему от отца Юрия Долгорукого. Желание вырваться из легитимационных
ловушек могло в то время обернуться лишь утратой легитимности как таковой.
Мы не собираемся предаваться рассуждениям о том, как развивались бы события,
не будь монголотатарского нашествия. Но в домонгольскую эпоху коренных сдвигов
произойти не могло — необходимые исторические предпосылки для этого в Киевской
Руси отсутствовали. Выработанный ею авторитарновечевой государственный идеал
содержал непреодолимые внутренние ограничения для его трансформации в автори
тарномонархический идеал византийского (или более позднего московского) образца,
предполагавший неограниченную власть царя или императора. Этому препятствовала
не только унаследованная от догосударственного состояния вечевая практика, но и уко
ренившаяся традиция родового правления. Однако Киевская Русь не могла войти и в то
историческое русло, в которое в XI–XIII столетиях входила Западная Европа.
Там важнейшие вопросы жизнеустройства, касавшиеся взаимоотношений част
ных интересов и их сочетания с интересом общим, начали решаться посредством раз
вития внутренних рынков и интенсификации хозяйственной деятельности. На Руси
же аналогичные проблемы решались с помощью войн — не только внешних, но
и внутренних, которые велись не только за власть в Киеве и которые становились со
временем все более частыми и не менее разорительными, чем внешние.
Глава 2
Русь воюющая и Русь мирная.
Трансформации человеческого
фактора
Трудности строительства киевской государственности уходили своими корнями
не только в догосударственную культуру населения, но и в культуру самих «строите
лей». Ведь уже один только факт родового правления и неспособность создать меха
низмы легитимного наследования власти свидетельствуют о том, что исходную куль
туру варяжских пришельцев трудно назвать государственной.
Государство начинается с освоения абстракции общего интереса, возвышающе
гося над интересами частными и групповыми, над интересами локальных общностей
и входящих в них отдельных людей. Общий интерес — это безопасность, защищен
ность от внешних угроз и внутренний порядок в широком смысле слова (неспособ
ность обеспечить порядок и побудила новгородцев, если судить по летописному свиде
тельству, пригласить варяжских князей). Но чтобы такой интерес обслуживать, сам он
должен быть осознан как собственный интерес не только правителями, но и более ши
роким кругом людей, составляющих, говоря современным языком, властвующую эли
ту. Для этого, в свою очередь, подобные люди должны наличествовать в достаточном
количестве в обществе, а власть должна уметь мобилизовывать их энергию и способ
ности. Иными словами, речь идет о той самой мобилизации личностных ресурсов для
обслуживания государственных нужд, о которой говорилось во вводной главе, причем
в исторической среде, где доминировала архаичноколлективистская, родоплеменная,
доличностная культура.
Но государственная организация жизни, в отличие от догосударственной, пред
полагает не только наличие элиты, функции которой отделены от функций основной
массы населения. Она предполагает дифференциацию и самого населения, т.е. дроб
ление функционально нерасчлененной, синкретичной родоплеменной целостности на
группы в зависимости от исполняемых ими социальных и профессиональных ролей.
В свою очередь, исполнение таких ролей тоже должно быть мотивировано, тоже тре
бует мобилизации личностных ресурсов. В данном отношении Киевская Русь опять
таки шла по пути, по которому первоначально двигались все ранние государства.
Однако эволюция «человеческого фактора» — и в элите, и среди населения — имела
в ней и свои особенности.
2.1. От внешних войн к внутренним междоусобицам
В деятельности первых Рюриковичей летописцы не фиксируют ничего, что сви
детельствовало бы об осознании князьями общего интереса, о наличии у них установ
ки на государственное упорядочивание жизненного уклада покоренных племен. До
конца Х века князья не участвовали, похоже, даже в отправлении судебных функций.
Возможно, в Новгороде, заранее оговорившем условия вокняжения и имевшем волю
отстаивать их соблюдение, дело с самого начала обстояло иначе. Но уже одно то, что
67
ГЛАВА 2. РУСЬ ВОЮЮЩАЯ И РУСЬ МИРНАЯ. ТРАНСФОРМАЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ФАКТОРА
княжением в Новгороде первые поколения Рюриковичей тяготились, свидетельствует
об их неозабоченности упорядочиванием внутренней жизни. Похоже, порядок они по
нимали исключительно как насильственное усмирение захваченных территорий и го
товность проживавших на них людей к регулярному выплачиванию дани.
Это значит, что понятие об общем интересе в сознании первых князей отсутство
вало, что в своей деятельности они руководствовались главным образом частными
интересами — как собственными, так и своих дружинников. Но правители, в отличие
от простых смертных, даже если формально они не берут на себя выполнение общих
функций, так или иначе, плохо или хорошо, их выполняют. И потому, что иного источ
ника легитимности у них нет, и потому, что без этого они вообще не правители. Со
временные исследователи уже обращали внимание на то, что «государственность» Рю
риковичей поначалу представляла собой специфическое силовое предприятие типа
бандитской «крыши» первого постсоветского десятилетия12. Речь, однако, идет не
только о «крышевании» купеческих караванов на опасном пути «из варяг в греки» —
поначалу купцы в основном тоже были из варягов и входили в княжеские дружины.
Речь идет и о том, что власть вынуждена была брать под свою защиту от внешних угроз
и поставлявшие дань территории — ведь это были уже ее собственные территории. Но
в таком случае частные интересы князей соприкасались с интересом общим.
С одной стороны, первые Рюриковичи руководствовались стремлением выжать
из покоренного населения максимум возможного. Отсюда, например, «военнораз
бойничья деятельность Игоря» (Г. Вернадский)13, который «продолжал политику Оле
га, высекая мечом свои владения» (М. Геллер)14. С другой стороны, высекание своих
владений постепенно сходило на нет — в результате осознания его невыгодности
и под воздействием урока, преподанного Игорю древлянами: упомянутые выше меры
княгини Ольги в этом отношении весьма показательны. Да и изначально основное на
правление силовой политики князей заключалось не в «высекании» уже завоеванного,
а в новых завоеваниях, в расширении подвластной территории или в грабительских
набегах на чужие земли с последующим отходом.
Тот же Игорь до своей смерти от рук древлян успел предпринять поход на запад
ное побережье Каспийского моря (912–913), где громил города и взял большую добы
чу, совершил два похода на Византию. Его сын Святослав, проведший в походах всю
жизнь, покорил вятичей, разгромил Хазарию, завоевал Волжскую Булгарию и дви
нулся на Дунай, захватив там город Переяславец, в котором поначалу хотел даже
остаться («там середина моей земли»). Стратегия первых Рюриковичей — это страте
гия перманентной войны за расширение владений и захват новых торговых путей по
Волге и Дунаю, контроль над которыми сулил огромные доходы.
Частный интерес князя в захватнической войне заключался в наращивании
власти. Завоевания приносили средства, позволявшие расширять княжеский двор,
множить челядь, численность холопов. Из успешного похода правитель всегда возв
ращался с «полоном», новые рабы или продавались (едва ли не самый ходовой и при
быльный «товар» в те времена), или использовались для нужд княжеского хозяйства.
Наконец, захваченная добыча давала возможность увеличивать и лучше оплачивать
дружину.
Дружина была важнейшим институтом, позволявшим мобилизовывать личност
ные ресурсы наиболее сильных и энергичных людей из местного населения, способ
ствовавшим вычленению их индивидуальностей из нивелирующего родоплеменного
состояния. «…С появлением дружины среди славянских племен для их членов открылся
12 См.: Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская система // Рубежи. 1995. № 2. C. 39–40.
13 Вернадский Г.В. Начертание русской истории. Прага, 1927. С. 39.
14 Геллер М. История Российской империи: В 2 т. М., 2001. Т. 1. С. 24.
68
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
свободный и почетный выход из родового быта в быт, основанный на других, новых
началах; они получили возможность развивать свои силы, обнаруживать свои личные
достоинства, получили возможность личною доблестью приобретать значение, тогда
как в роде значение давалось известною степенью по родовой лестнице; в дружине
члены родов получали возможность ценить себя и других по степени личной доблести,
по степени той пользы, которую они доставляли князю и земле; с появлением дружи
ны должно было явиться понятие о лучших, храбрейших людях, которые выделялись
из толпы людей темных, неизвестных, черных; явилось новое жизненное начало, сред
ство к возбуждению сил в народе и выходу их; темный, безразличный мир был встре
вожен, начали обозначаться формы, отдельные образы, разграничительные линии»15.
Дружинники, как и князья, руководствовались своими частными интересами,
были движимы жаждой добычи, которой князья с ними щедро делились. Но их воен
ные успехи, производные от их воинской доблести и удали, тоже косвенно обслужива
ли интерес общий, интерес формировавшейся киевской государственности. И не толь
ко потому, что способствовали образованию военной элиты, без которой государство
существовать не может. Ведь те же самые войны, расширявшие подвластные террито
рии, отодвигали внешние угрозы от территорий, захваченных ранее. Рейды в «дикое
поле» стимулировались возможной добычей, но они же были профилактическим, пре
вентивным, как сказали бы сегодня, средством, упреждавшим набеги кочевников.
Удачно воюющий князь и его дружинники обеспечивали неустойчивый, не
прочный, но всетаки мир, бывший в ту эпоху большим дефицитом — особенно в при
легавших к степи землях. Такой князь не только размашистее пировал, но и больше
торговал и строил, больше заказывал самых разнообразных товаров, давал работу
разным людям, что способствовало выявлению и мобилизации личностных ресурсов
в недружинные, гражданские, т.е. торговокупеческие и ремесленные сферы деятель
ности. Об этом нам еще предстоит говорить подробнее. Однако создание органиче
ских источников мирного интенсивного развития оказалось для Киевской Руси зада
чей неразрешимой. Созданная же ею модель развития экстенсивного (посредством
территориального расширения и контроля над торговым транзитом) не могла быть
ни долговременно конкурентоспособной, ни долговременно стабильной. Потому что
стратегически несостоятельной была сама установка на войну как ресурс развития,
благодаря которой эта модель утвердилась.
Установка на перманентную войну сыграла не меньшую роль в распаде не успев
шей сложиться и упрочиться киевской государственности, чем родовой принцип леги
тимации власти. И дело даже не в том, что такая установка может сопровождаться ка
тастрофическими политическими ошибками, подобными, скажем, ошибке Святослава:
разгромив Хазарский каганат, он ликвидировал защитный барьер Руси от степных ко
чевников, способный взять на себя последовавшие вскоре чувствительные половецкие
удары. Дело и в том, что война, будучи главным инструментом строительства и укреп
ления государственности, рано или поздно из внешней превращается во внутреннюю.
Становление государства в Киевской Руси — хорошая иллюстрация к теории
«стационарного бандита». Согласно этой теории, государственная власть возникает
в результате оседания на конкретной территории силовых группировок, которые по
степенно переходят от хищнической разорительной поживы к окормлению стада и ре
гулярной стрижке шерсти. Но много настричь варяжские князья не могли, способство
вать окормлению — тоже. Уровень хозяйственного развития покоренных ими племен
был крайне примитивным, объемы избыточного продукта оставались минимальными.
Натуральных податей (мехов, меда, воска), которые взимались с населения и вывозились
15 Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 169–170.
69
ГЛАВА 2. РУСЬ ВОЮЮЩАЯ И РУСЬ МИРНАЯ. ТРАНСФОРМАЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ФАКТОРА
на международные рынки, для наращивания торговли князьям не хватало. Внешние
захватнические войны какоето время обеспечивали доступ к новым ресурсам и поз
воляли расширять пространство власти, которая, в свою очередь, использовалась для
захвата новых ресурсов и еще большего территориального расширения. Но долго так
продолжаться не могло.
В подобной государственной модели война и насилие — органические элементы
функционирования системы именно потому, что речь идет о силовом предприятии.
Других органических элементов развития такая модель не создает. Но возможности
новых территориальных приобретений рано или поздно исчерпываются, в чем дове
лось убедиться уже воинственному Святославу. Добравшись до Балкан и осев с дружи
ной в Переяславце, он оставил без защиты Киев и вынужден был вернуться, чтобы
остановить угрожавших столице печенегов, а после вторичного пришествия на уже
подчиненные, казалось бы, территории столкнулся не только с сопротивлением бол
гар, но и с поддержавшей их Византией, воевать с которой вдали от Руси был не в си
лах и должен был Балканы покинуть — с тем, чтобы на обратном пути быть убитым те
ми же печенегами.
При таких обстоятельствах внешние войны как раз и трансформируются во внут
ренние, что в Киевской Руси и произошло. Внутриродовые столкновения в борьбе за
великое княжение дополнились тотальной междоусобицей в борьбе за ограниченные
ресурсы. Но теперь это была уже борьба не за овладение государством, а за приватиза
цию его отдельных сегментов, что сопровождалось не только грабительскими набега
ми князей на земли сородичей, но и распадом Руси на все более мелкие княжества:
к середине XII века их было уже около полутора десятков, а к началу следующего сто
летия — около полусотни16. Носителей и выразителей общего интереса на Руси не ос
тавалось, на право представлять и отстаивать его находилось все меньше желающих.
Это в конечном счете и привело к катастрофе, последовавшей за монгольским на
шествием. Князья не смогли договориться о совместных действиях, а договорившиеся —
совместно действовать в решающем сражении с монголами на реке Калке (1223). После
довавший разгром тоже ничему их не научил — примерно так же они повели себя и не
сколько лет спустя во время нашествия Батыя, после чего Русь оказалась под властью
монголов. Приватизированная по кускам государственность уже таковой не являлась.
Точнее, она перестала ею быть, так и не успев окончательно сформироваться. Катастро
фа стала результатом задолго до нее начавшегося распада государственной общности.
Едва ли не ярче всего этот распад проявился в том, что одним из существенных
мотивов междоусобиц и разорительных набегов князей на соседние княжества стало
обращение в рабство с последующей продажей на невольничьих рынках жителей сво
ей собственной страны. Работорговля изначально была важнейшей статьей дохода
русского экспорта. Об этом можно судить на основании письменных источников, об
этом много писали историки17. Но если живым товаром становятся не только «чужие»,
но и «свои», то это значит, что идея национальногосударственного единства в культу
ре не закрепилась, что культура эта в значительной степени оставалась локальной, до
государственной и что замена границ между племенами границами между княжества
ми в данном отношении принципиально мало что изменила. Не удивительно поэтому,
что междоусобицы сопровождались порой использованием одной из сторон враждебных
Руси половцев и дележом с ними захваченной добычи. Такая практика будет воспро
16 История России с древнейших времен до конца XVII века. С. 168.
17 См.: Покровский М.Н. Избранные произведения: В 4 кн. М., 1966. Кн. 1. С.137–139; Коро5
люк В.Д. Некоторые спорные и нерешенные вопросы истории славянских народов в ранне
феодальный период (VII–ХI вв.) // Краткие сообщения Института славяноведения. М., 1961.
Вып. 33/34; Фроянов И.Я. Рабство и данничество у восточных славян (VI–Х вв.). М.; Пб., 1996.
70
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
изводиться и в дальнейшем, когда русские князья будут действовать против других
русских князей совместно с монголами.
Идеология перманентной войны, изначально заложенная в основание киевской
государственности, не могла не привести к вытеснению общего интереса, не успевше
го оформиться и закрепиться в сознании, интересами частными внутри формально
(и символически) единого княжеского рода. При этом вокруг князей не успел возник
нуть и скольконибудь широкий круг людей с государственной культурой. Древнерус
ская власть сумела обеспечить мобилизацию личностных ресурсов для ведения войны,
она поставила себе на службу физическую силу, воинскую отвагу и удаль. Но она не
смогла превратить привилегированное профессиональное воинство, из которого вы
растало постепенно русское боярство, в государствообразующее сословие, привязать
его к себе прочными правовыми нитями.
На всем протяжении киевского периода дружинники оставались абсолютно сво
бодными, могли покинуть князя в любой момент и перейти на службу к другому, если
видели в этом свою частную выгоду18. В свою очередь, и у князей не было перед бояра
мидружинниками какихлибо фиксированных обязательств. Идеология и практика
перманентной войны порождали широкий спрос на воинов, превышавший предложе
ние. Поэтому князья не могли покушаться на свободу дружинников, а те не хотели ею
поступаться. Но такая абсолютная свобода, не регулируемая взаимными правовыми
обязательствами, не продуцирует государственное сознание; личностный ресурс, мо
билизованный свободой без обязательств, не может стать ресурсом государственности.
В конечном счете такая свобода оборачивается тотальным закрепощением в го
сударстве неправовом, что и продемонстрировала впоследствии история государства
московского, ставшего, в отличие от Киевской Руси, централизованным19. В нем сво
бода ухода от одного князя к другому исчезла по причине того, что князь остался толь
ко один. И на смену ей пришла не свобода с взаимными обязательствами, а несвобода
односторонних обязанностей без прав, несвобода «государевых холопов». Русская
анархия и русская тирания — две стороны одной и той же медали.
Когда сегодня говорят о русском понимании свободы как воли, то имеют в виду
свободу без ответственности. Правильнее, как нам кажется, говорить иначе: идея сво
боды, не обрученная с идеей права, в реальной политической жизни неизбежно обо
рачивается колебаниями исторического маятника между анархией и тотальной госу
дарственной регламентацией.
Таким образом, уже в киевский период обозначилось существенное отличие го
сударственности и общественных отношений на Руси от государственности и общест
венных отношений европейского типа.
2.2. Киевская Русь и Западная Европа: два вектора развития
В то время как Русь распадалась, в Западной Европе зарождалась система дого
ворноправовых взаимных обязательств внутри феодальной иерархии между сюзере
нами и вассалами20. Подобных отношений древний Киев не знал, а в русском языке ни
18 «Отношения служилых людей к князю были до крайности шатки, они могли прерваться
ежеминутно и по односторонней воле служилого человека» (Сергиевич В.И. Вече и князь.
М., 1867. С. 20).
19 «…Свобода, которая не зиждется на праве, — пишет по поводу этой ситуации Ричард
Пайпс, — неспособна к эволюции и имеет склонность обращаться против самой себя; это
акт голого отрицания, по сути своей отвергающий какиелибо взаимные обязательства
и просто крепкие отношения между людьми» (Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.
С. 74–75).
20 Говоря о Западной Европе и особенностях ее исторической эволюции, мы здесь и в даль
нейшем имеем в виду не некий маршрут развития, общий для всех стран региона, которые
71
ГЛАВА 2. РУСЬ ВОЮЮЩАЯ И РУСЬ МИРНАЯ. ТРАНСФОРМАЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ФАКТОРА
тогда, ни позднее не возникло даже аналогов этим терминам: словами «господин»
и «слуга» их содержание не передается. Не знала феодальных отношений западноевро
пейского типа и Византия. Но будучи преемницей Рима, она унаследовала от него
и принципы римского права, которые использовала для юридического упорядочивания
своего государственного уклада. Если в средневековой Западной Европе их утверждение
начиналось снизу, то в Константинополе оно изначально шло сверху, т.е. от самой госу
дарственной власти. Однако заимствовать у Византии эти принципы и пересадить их
в свою культурную и социальнополитическую почву — подобно тому, как это произо
шло с христианством, — Русь не смогла. Поэтому стать второй Византией ей не было суж
дено. Что касается западноевропейского феодализма, то нечто подобное в Киевской Руси
начало стихийно возникать, но — в отсутствие тех договорноправовых связей и зависи
мостей, которые сопутствовали утверждению и развитию феодализма на Западе21.
Государство, расширяющее и укрепляющее себя только силой и торговлей без
возмездно взимаемой с населения данью, не может подчинить эту силу праву. Оно не
в состоянии даже сконцентрировать саму силу в одном центре, а при множественно
сти таких центров невозможно правовое упорядочивание не только военной, но
и мирной хозяйственной деятельности. В подобных ситуациях мир оказывается в пле
ну жизненной логики, заданной перманентной войной. Даже тогда, когда условия хо
зяйственной деятельности существенно изменяются.
По мере того, как утрачивал былое торговое значение путь «из варяг в греки»,
князья стали оседать в своих «отчинах» и воспринимать себя прежде всего как землев
ладельцев. Пока они жили главным образом сбором дани, захватом рабов и продажей
товаров и невольников на международных рынках, земля их не очень интересовала: ее,
в отличие от Европы, было много, доход она приносила небольшой, рабочих рук не хва
тало. При таких обстоятельствах не мог сложиться и правовой институт частной зе
мельной собственности. Но в том виде, в каком он формировался в феодальной Европе,
он не сложился и после того, как отношение князей к земле начало изменяться.
Они были владельцами своих территорий, но не как земельные собственни
ки — феодалы, а как представители политически господствовавшего княжеского ро
да; их экономическая власть была производной от политической. В данном отноше
нии они являлись предшественниками московских государей, а не феодалами
европейского типа. Подобно последним, они могли раздавать земли дружинникам
боярам в обмен на службу. Но, в отличие от европейских феодалов, они были повя
заны традицией, исключавшей какиелибо фиксированные взаимные обязательства
между князьями и боярами. Те держались за свою свободу и полученной землей, как
правило, не дорожили — недостатка в ней попрежнему не наблюдалось, ее доход
ность, как и прежде, была мала, рабочая сила оставалась дефицитом. А это значит,
что сама боярская служба никакими договоренностями, обязательными для испол
нения, обусловлена и регламентирована не была. В свою очередь, «отсутствие
в удельной Руси какойлибо формальной зависимости между землевладением и не
сением службы означало, что там отсутствовала коренная черта того феодализма,
который практиковался на Западе»22.
развивались поразному и отнюдь не синхронно, а ту тенденцию, которая наметилась там
в конце Средневековья и обусловила впоследствии становление в Европе современных
демократическиправовых государств.
21 Интересен в этой связи сравнительный анализ происходившего в Киевской Руси и то
го, что в то же время происходило на родине Рюриковичей в Скандинавии. См. об этом:
Михайлова И. Подход А.И. Ахиезера к изучению социокультурной динамики общества и го
сударства // В поисках теории российской цивилизации: памяти А.С. Ахиезера. М., 2009.
С. 355–371.
22 Пайпс Р. Указ. соч. С. 76.
72
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
В такой ситуации для вызревания в сознании идеи права земельной собственно
сти не было достаточно сильных импульсов. Не было их и для перехода дружинников
бояр к производительной хозяйственной деятельности: многие из них продолжали
искать себе применение на привычном военном поприще, благо непрекращавшиеся
междоусобицы такую возможность предоставляли. Разумеется, самоприкрепление
князей к земле и экономическая зависимость от нее не могли не сопровождаться по
степенными изменениями в жизненном укладе и культуре, а в некоторых регионах —
и появлением сильного оседлого боярства, о чем нам еще предстоит говорить. Но без
договорноправовых отношений по поводу землевладения и его условий возможности
такого развития были ограничены.
Формирование этих отношений в европейском феодализме создало предпосылки
для возникновения независимого суда. В Киевской Руси они не возникли и возникнуть
не могли. Конечно, киевские князья должны были думать не только о расширении
подвластных территорий, но и об упорядочивании на этих территориях повседневной
жизни. Они создавали письменные своды законов («Русская правда» Ярослава Мудро
го — самый известный среди них, но отнюдь не единственный), вершили по ним суд.
Но эти законы регулировали лишь типовые ситуативные отношения между людьми
(по поводу наследства, долговых обязательств, убийств, членовредительства, краж
и т.д.). Ничего похожего на взаимные обязательства между европейскими сюзерена
ми и вассалами в них не фиксировалось — именно потому, что русские законы регу
лировали ситуативное взаимодействие частных лиц, а не долговременные договорные
отношения социальных субъектов.
Правда, взаимные обязательства внутри феодальной иерархии не регулирова
лись в ту эпоху и европейским законодательством. Но благодаря им возникали пред
посылки для юридического оформления общих принципов контрактного, а в перс
пективе — и конституционного права. «Взаимные обязательства, принятые на
частной основе, со временем приобрели общественное измерение и послужили осно
вой конституционного правления в Европе и странах, населенных европейцами, по
скольку конституция тоже представляет собой контракт, в котором расписываются
права и обязанности правительства и граждан»23. Историческое развитие Киевской
Руси таких перспектив не открывало.
Принципиально иначе, чем на Западе, развивались не только русские земельные
отношения, но и русские города. В Европе города складывались в долгой борьбе с фе
одальными баронами и стали — наряду с договорными отношениями внутри самого
землевладельческого сословия, распространявшимися и на его отношения с монарха
ми, — важнейшим источником правовой культуры, благоприятной средой для фор
мирования исторических предпосылок гражданского общества. Русские города, воз
никшие как побочный продукт внешней торговли (и хиревшие по мере ее упадка),
в подавляющем большинстве своем таким источником и такой средой не являлись.
Борьба между князьями и вечевыми институтами на Руси по своим культурным
и политическим последствиям не была аналогом европейских столкновений между
феодалами и горожанами. Вечевые собрания отстаивали не гражданские права,
не идеи самоорганизации населения и уж, тем более, не идею свободы от княжеской
власти. Конфликты могли возникать лишь по поводу выполнения князьями их функ
ций. Возможно, впрочем, что вечевые институты, по примеру новгородцев, претен
довали и на большее. Но ничего похожего на новгородское самоуправление в других
городах источники не фиксируют.
23 Пайпс Р. Собственность и свобода. М., 2001. С. 143–144. См. об этом также: Ливен Д.
Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М., 2007. С. 389–391.
73
ГЛАВА 2. РУСЬ ВОЮЮЩАЯ И РУСЬ МИРНАЯ. ТРАНСФОРМАЦИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ФАКТОРА
К тому же и сами князья стремились демобилизовать политическую составляю
щую вечевой активности, направить ее в нужном для себя направлении, превратить
городские низы в инструментально используемую силу, задействованную в ополче
нии или общественных работах. Рюриковичи были заинтересованы и в развитии хо
зяйственной активности своих подданных, в их широком вовлечении в торговую
и ремесленную деятельность, и в этом отношении осуществлявшаяся ими мобилиза
ция личностных ресурсов населения оказалась не менее успешной, чем мобилизация
таких ресурсов в профессиональнодружинное воинство. Более того, по уровню хо
зяйственной культуры наиболее крупные древнерусские города, в первую очередь
Киев и Новгород, не только не отставали от большинства западноевропейских, но
и опережали их.
Это стало возможным благодаря тесным контактам с Византией, культурно пре
восходившей тогдашнюю Западную Европу. Широкий приток на Русь византийских
мастеров самого разного профиля и поездки русских в Константинополь сопровожда
лись заимствованием и освоением греческих знаний и технологий, в результате чего
русский экспорт сырья и рабов постепенно дополнялся вывозом собственных ремес
ленных изделий24. Быстро развивалось строительство, все больше людей втягивалось
в международную торговлю: по наблюдениям арабских путешественников, в нее бы
ло вовлечено до трети населения25. Однако заимствование и освоение чужих достиже
ний, способствуя в определенных пределах хозяйственной интенсификации, сами по
себе не создавали стимулов для собственных инноваций и предпосылок для того
прорыва от экстенсивной экономики к интенсивной, которые формировались в то
время на Западе. Можно сказать, что именно в киевский период была заложена та
традиция догоняющих частичных интенсификаций, которая будет воспроизводиться
во всей последующей истории вплоть до наших дней.
На Западе прорыв к новому типу хозяйствования не был одномоментным: он рас
тянулся надолго и осуществлялся трудно. Бурный рост городов и сопутствовавшее ему
развитие внутренних рынков деформировали жизненный уклад значительных слоев
населения, привели к разрывам социальной ткани и тяжелейшему кризису XIV столе
тия — с массовым голодом, войнами, народными волнениями и чумной эпидемией,
выкосившей в некоторых странах до половины населения. Но способ развития, зало
женный в XI–XIII веках, не был отброшен. Онто и обусловил все последующие дости
жения Запада и его превращение в лидера мировых технологических и социальных
инноваций. И этот способ развития принципиально отличался от избранного Русью,
в которой расцвет городов и не менее стремительное, чем на Западе, увеличение их
численности обеспечивались не только органическим ростом их собственных сил, но
и продолжавшейся на всем протяжении киевского периода эксплуатацией деревни,
т.е. принудительным изъятием у нее продовольствия и сырья. Такое изъятие заменя
ло внутренний рынок, позволяя сохранять изначально доминировавшую ориентацию
на международную торговлю. Естественно, что с упадком последней в упадок прихо
дили и обязанные ей своим быстрым ростом русские города, а вместе с ними рушилась
и вся государственная конструкция Киевской Руси.
Древнерусский город, развивавшийся за счет деревни, не создавал социокуль
турной среды, благоприятной для возникновения городского самоуправления запад
ноевропейского типа, которое сформировалось в ходе противостояния европейским
феодалам. Поэтому при уже упоминавшемся высоком уровне и качестве ремесла, со
поставимых с европейскими, а порой и превосходившими их, ничего похожего на
24 Литаврин Г.Г. Византия и славяне. СПб., 1999. С. 512.
25 Калинина Т.М. Древняя Русь и страны Востока в Х в.: Средневековые арабоперсидские
источники о Руси. М., 1976. С. 15.
74
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
самоорганизацию ремесленников, характерную для средневековой Европы, истори
ки на Руси не обнаруживают26. Но это означает, что традиция гражданской и профес
сиональной самоорганизации в тот период заложена не была. Не получила она разви
тия и в последующие столетия, ее слабость остро ощущается и в наши дни.
Показательно, однако, что самоорганизация наличествовала у древнерусских
купцов27. Показательно и то, что она, как и в княжеской дружине, была военноторго
вой. На этом основании некоторые историки склоняются даже к выводу, что вечевые
институты Киевской Руси представляли собой собрания не всего населения, а главным
образом вооруженных торговцев28. Как бы то ни было, самоорганизация купцов, кото
рые в ту эпоху не могли не быть по совместительству и воинами, может рассматри
ваться как дополнительное свидетельство размытости границ между миром и войной
в Киевской Руси.
Завершая эту тему и переходя к следующей, отметим, что при рассмотрении де
ятельности киевских князей, сочетания в ней военнозавоевательного и государствен
ноупорядочивающего начал, обнаруживается некоторая цикличность, по крайней
мере у первых Рюриковичей. После бурной территориальной экспансии Олега и Иго
ря — «мирная передышка» (около 17 лет) в правление Ольги, сопровождавшееся
стремлением освоить завоеванное, придать ему некоторую государственную цель
ность. Затем — новые войны и завоевания при Святославе, а после него — первая из
известных нам попыток строительства государства, предпринятая крестителем Руси
Владимиром.
При этом бросается в глаза, что стремление к упорядочиванию было свойствен
но князьям, принявшим христианство. Поэтому можно сказать, что именно замиряв
шие завоеванный мир Владимир и его бабка Ольга заложили основы киевской госу
дарственности, а не расширявшие этот мир рыцари войны и победы Олег, Игорь
и Святослав — при всем том, что последний тоже оставил своим преемникам нечто су
щественное, а именно — родовой принцип организации власти и ее легитимации. Тем
не менее само принятие христианства на Руси не обошлось без войны и было непо
средственно связано с победой в ней.
26 См.: История предпринимательства в России: В 2 кн. М., 2000. Кн. 1: От средневековья до
середины ХIХ века. С. 26.
27 Сметанин С.И. История предпринимательства в России. М., 2002. С. 22–26.
28 Покровский М.Н. Указ. соч. С. 146–150.
Глава 3
Государственность
и христианство:
вхождение в осевое время
Принятие христианства не предотвратило распад киевской государственности,
не помогло заблокировать описанные выше разрушительные центробежные тенден
ции. Факторы, обусловившие распад, оказались сильнее. Поэтому, рассматривая их
воздействие на ход истории, мы сочли возможным от христианства абстрагироваться.
Но оно, безусловно, помогло существенно продвинуться по пути государственного
строительства и оставило будущим поколениям духовный задел, без которого им вряд
ли удалось бы исполнить выпавшую на их долю историческую работу. К тому же это
была первая попытка прорваться из доосевого времени в осевое. Поэтому Крещение
Руси князем Владимиром и культурноисторические последствия данного события,
его роль в решении обозначенных выше проблем мы рассматриваем отдельно.
3.1. Княжеский бог и вече богов
Ко времени вокняжения Владимира в Киеве стало очевидно, что на прежней
культурной основе обеспечить государственное единство завоеванных территорий не
возможно. Не обеспечивались при этом и стабильная легитимация власти киевского
князя, устойчивость его положения. Подчиненные племена тяготели к сепаратизму,
и Владимиру пришлось усмирять силой отложившихся вятичей (дважды) и радими
чей. Но проблемы это не решало: локальные догосударственные культуры мешали ста
новлению государственной целостности. Киевский князь правил под защитой богов
полян и древлян, но что значили эти боги для дреговычей или волынян?
Рюриковичи не принесли на покоренные территории готового государственного
опыта. У них, как и у местных племен, его не было, они могли его лишь заимствовать.
И прежде всего у Византии. Уже сами посещения князьями Царьграда, лицезрение там
императора, его двора, церковной эстетики намекали на возможность другой жизни
и иного, чем на Руси, типа сакрализации власти. Но как заимствовать этот «передовой
опыт»? Обращение в христианство (путь, намечавшийся в свое время княгиней Оль
гой), которое получило довольно широкое распространение в Киеве, в большинстве
других земель могло вызвать отторжение. Такое обращение не соответствовало не
только культурным предрасположенностям основной массы населения, но и умонаст
роениям дружинников — как правило, язычников. Напомним летописное свидетель
ство о попытках Ольги обратить в греческую веру своего сына Святослава. Гневаясь на
мать, убеждавшую его креститься, Святослав отмахивался: «Как мне одному принять
новую веру? Дружина станет смеяться надо мною!»29.
У дружинников были, однако, не только ментальнокультурные, но и вполне
прагматические резоны, побуждавшие их настороженно относиться к христианству.
29 Русская летопись для первоначального чтения // Соловьев С.М. Указ. соч. С. 37.
76
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
Они хорошо представляли себе политическую суть греческой религиозной доктрины
и понимали, что ее принятие могло означать радикальную ломку сложившейся систе
мы отношений между дружиной и князем. Утверждение богоустановленного характе
ра власти соблазняло варяжских правителей, но не находило сочувствия у тех, кто при
вык к военнодемократическому дружинному «братству», в котором князь был всего
лишь первым среди равных30.
Последовавшее принятие христианства только потому и могло пройти безболез
ненно, что вольностей дружинников смена веры никак не затрагивала и нисколько не
ущемляла. Но главным препятствием для заимствования этой веры были, наверное,
более глубокие причины.
Мощная языческая партия, сложившаяся в военной элите, отдавала себе отчет
в том, что иного пути, кроме заимствования государственного опыта других народов,
у Руси нет. При доминировании на приобретенных территориях конфликтовавших
друг с другом локальных племенных культур их консолидация могла быть обеспечена
только посредством принятия всеми чужой, «ничейной» культуры. Но как сделать это,
не заимствуя чужого Бога?
Языческая партия отдавала себе отчет и в том, каковы будут последствия такого
заимствования. Ведь Византия считала каждый народ, принявший веру из рук Импе
ратора и Константинопольского патриарха, вассалом христианской империи31. По
этому христианизация влекла за собой неизбежную духовную зависимость от Визан
тии, моральное подчинение ей. И это при том, что Русь не уступала Византии в силе:
успешные походы первых киевских князей («щит на вратах Царьграда») и заключе
ние, благодаря одержанным победам, льготных торговых договоров с греками еще не
успели забыться. Поэтому и мог возникнуть проект, наличие которого предполагают
у языческой партии, избравшей Владимира орудием его реализации, некоторые исто
рики. Суть проекта состояла в том, чтобы «под знаком праотеческих богов завладеть
Царьградом, его культурными богатствами и силами, и так решить вопрос о синтезе
религий и передовой европейской культуры»32.
Трудно сказать, существовал ли такой проект в действительности. Во всяком
случае, первоначальные действия Владимира, завоевавшего в борьбе с братьями ки
евский стол, свидетельствуют о том, что план, альтернативный христианизации,
имел место. Похоже, Владимир надеялся сформировать культурную основу для госу
дарственной консолидации Руси посредством реформирования язычества. Вместо
объединяющей абстракции заимствованного греческого Бога было предложено ме
ханическое объединение различных племенных, местных богов в едином Пантеоне,
который в Киеве и построили. Судя по именам (Перун, Даждьбог, Хорос, Симарга,
Стрибог, Молоши), здесь были представлены славянские, финноугорские и варяжские
религиозные традиции.
Это была наивная попытка обеспечить государственное единство, опираясь на
символы догосударственной культуры, воспроизводя на государственном уровне двух
полюсный племенной тотем в виде главного княжеского бога (Перуна) и вечевого со
брания богов местных. Вместе с тем это была и попытка соединить в едином символи
ческом поле военную силу (Перун — бог войны) и религиозную веру в ее наличных
проявлениях. А вот рассматривал ли Владимир возведение своего Пантеона как духов
норелигиозную подготовку похода на Царьград, мы никогда не узнаем. Как не узнаем
и то, замышлялся ли такой поход вообще.
30 См.: Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа, ХVII–ХVIII вв. М., 1976.
С. 24.
31 Голубинский Е.Е. История русской церкви. М., 1901. С. 382.
32 Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви: В 2 т. М., 2000. Т. 1. С. 130.
77
ГЛАВА 3. ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ХРИСТИАНСТВО: ВХОЖДЕНИЕ В ОСЕВОЕ ВРЕМЯ
Но мы точно знаем, что он не состоялся. И что через некоторое время Русь при
няла христианство, а Пантеон был снесен. Это значит, что первоначальный замысел
объединения локальных языческих культов выявил свою несостоятельность — в том
числе и в упоминавшихся восстаниях вятичей и радимичей. Он и в самом деле был на
ивен. Вечевая культура предполагает локализацию; идея представительства, т.е. со
брания в одном месте религиозных символов местных этнических общностей, прост
ранственно друг от друга отделенных, не могла быть этой культурой воспринята. До
освоения ею мысли о Земском соборе было еще очень далеко, мысли о парламентском
представительстве — еще дальше.
Кроме того, в племенной культуре фигура князя особым, персональным богом,
отличным от богов племенных, не сакрализируется — боги у князя и у племени общие.
Возможно, именно поэтому новгородцы, например, отвергли верховенство княжеско
го Перуна (не говоря уже о том, что оно могло восприниматься как покушение на из
начально договорный характер их отношений с Рюриковичами).
Других фактов, свидетельствующих об отторжении этой религиозной реформы,
до нас не дошло. Но уже сам отказ от нее говорит о том, что ее несостоятельность вско
ре была осознана, и восторжествовало представление о заимствовании чужого, «ни
чейного» Бога, не связанного с какимлибо местным этносом или племенем. Или, го
воря иначе, представление о том, что только Он мог стать той базовой абстракцией,
освоение которой вело к объединению разнородного, к упрочению государственной
целостности и наделению княжеской власти дополнительным (к родовому и военно
силовому) легитимационным ресурсом. Разумеется, все это фиксировалось в какихто
других словах, осознавалось в ином языковом поле, но сама мотивация вряд ли может
вызывать сомнения.
Правда, здесь снова во всей своей остроте вставал вопрос, о котором мы уже упо
минали. Ведь заимствование чужого Бога и чужой веры, влекущее за собой духовную
и моральную зависимость от Византии, само нуждалось в легитимации — в против
ном случае оно не только не упрочило бы, но и ослабило персональную легитимность
князя Владимира и Рюриковичей вообще.
3.2. Завоевание чужой веры
Обстоятельства складывались таким образом, что эта неразрешимая, казалось
бы, задача была решена относительно безболезненно. Воспроизведем вкратце ход со
бытий, предшествовавших Крещению Руси.
В то время, когда в Киеве искали обоснования, призванные легитимиро
вать принятие чужой веры, византийский император Василий II обратился за воен
ной помощью к Владимиру. Нужда в ней была вызвана последствиями восста
ния, поднятого против императора одним из византийских военачальников Вардой
Склиром. Другой полководец — Фока — восстание подавил, но после этого сам про
возгласил себя императором, начал продвигаться к столице и в конце 987 года при
близился с войсками к Константинополю. Согласно договоренности, русский кор
пус посылался в Византию в обмен на выдачу сестры императора царевны Анны
замуж за киевского князя при условии крещения не только самого князя, но и всей
страны.
Избавившись с русской помощью от опасности, греки, однако, выполнять свое
обещание не спешили. Причина понятна: несколько раньше в Константинополе без
энтузиазма восприняли даже предложение крещеного германского императора Отто
на Великого, сватавшего за своего сына дочь византийского императора Романа II.
В тогдашней Византии германцы все еще рассматривались сквозь призму их варвар
ского происхождения, и грекам казалось чемто неслыханным, чтобы «порфирородная,
78
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
то есть дочь, рожденная в пурпуре, вступала в брак с варваром»33. Выдача царевны за
язычника Владимира выглядела, наверное, еще более предосудительной. Не дождав
шись обещанного, киевский князь, чтобы заставить императора выполнить договор,
захватил в Крыму греческий город Корсунь.
Продолжать войну греки не решились. Анна вскоре была доставлена в Корсунь.
Там состоялось крещение княжеской дружины, а по возвращении князя в Киев —
и жителей столицы.
Таким образом, заимствованию чужой веры предшествовало успешное примене
ние военной силы — сначала в союзе с «хозяевами» этой веры ради получения симво
лизировавшей ее царевны, а потом и против них. В результате культурно чужое как бы
вписывалось в контекст своего и привычного, ибо заимствование теперь уже выгляде
ло не слабостью, а следствием боевой мощи. Отторгаемое культурой христианство
представало как одобряемый ею военный трофей.
Так благоприятное для Киева развитие событий (восстание в Византии) позволи
ло реализовать замысел, суть которого заключалась в том, чтобы «отделить христиан
ство от „греков“, представить его как бы непосредственно полученным от апостола
Андрея или результатом военной победы над греками»34. А осада и взятие Корсуня ин
терпретируются историками как стремление «вместе с ним как бы завоевать и веру
греческую, приняв ее рукой победителя»35.
Сама по себе практика культурных заимствований посредством завоеваний
(или их имитации) не есть нечто уникальное, самобытнорусское. Это — одна из уни
версальных стратегий, использовавшихся догоняющими языческими обществами.
Завоевания позволяли интегрировать инновации в культуру, нововведениям проти
востоявшую, обеспечить массовое согласие на их принятие. Такая стратегия была ре
ализована германскими племенами, захватившими Рим, ей следовала и Монгольская
империя. Своеобразие России не в том, что в начальной точке своей истории она шла
этим путем. Ее своеобразие и «особость» в том, что, в отличие от европейских наро
дов, она будет столетиями двигаться по нему и в дальнейшем, не только не выдыхаясь
и не распадаясь, подобно тем же монголам, но и укрепляя свою государственность
и международное влияние. Поэтому этот сюжет останется одним из центральных
и в нашем последующем изложении.
Пока же, забегая вперед, обратим внимание на одно важное обстоятельство. Ле
гитимация культурных заимствований посредством завоеваний, превращение ино
родного в свое благодаря предварительной военной победе над носителями этого ино
родного, освящение последнего глубоко укорененным в собственной культуре
культом Победы полностью вписываются в логику экстенсивного развития. Рассмат
ривая мотивы и результаты завоеваний, мы обычно имеем в виду захват материаль
ных (территориальных или человеческих) ресурсов. Между тем захват культурных ре
сурсов играл в мировой истории еще более значительную роль.
Скажем, среди многообразной добычи, захваченной германцами вместе с прост
ранством гибнущей Римской империи, решающими в исторической перспективе ока
зались не материальные богатства, не римская экономика, переживавшая к тому же
упадок, а культурные приобретения. И это, повторим, не противоречит логике экстен
сивного развития, а вполне соответствует ей.
В дальнейшем, однако, ход истории может быть разным. У одних народов освоение
захваченных культурных ресурсов становится предпосылкой и импульсом перехода
к органическому интенсивному саморазвитию. Другие расходуют их для сохранения
33 Пресняков А.Е. Лекции по русской истории: В 2 т. М., 1938. Т. 1: Киевская Русь. С. 100.
34 Ключевский В.О. Лекции по русской истории. М., 1997. С. 469.
35 Платонов С.Ф. Учебник русской истории. СПб., 2001. С. 29.
79
ГЛАВА 3. ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ХРИСТИАНСТВО: ВХОЖДЕНИЕ В ОСЕВОЕ ВРЕМЯ
и упрочения экстенсивной модели. При этом захваченные ресурсы рано или поздно
исчерпываются, оказываясь недостаточными для ответов на новые внешние или внут
ренние вызовы. И тогда страна и народ оказываются на историческом перекрестке
разных путей дальнейшей эволюции.
Первая из этих дорог предполагает отказ от инноваций и выживание за счет кон
сервирования и упрочения самобытных жизненных устоев, что ведет государство и об
щество в историческое небытие. Второй путь — запоздалое освоение интенсивной
модели (что непросто: мешает инерция прошлого). Третье направление сулит перс
пективу самосохранения посредством завоевания новых, более современных культур
ных ресурсов и воспроизведения на их основе прежней экстенсивной парадигмы.
Именно эту третью дорогу и будет потом из раза в раз выбирать Россия. В данном от
ношении завоевание веры князем Владимиром может рассматриваться не только как
начало христианской истории страны, но и как выбор определенного способа ее раз
вития, которому суждено будет надолго пережить Киевскую Русь и который со време
нем вступит в конфликт с самим христианством и русской православной церковью.
Выбор такого способа развития не был предопределен самим по себе фактом за
воевания веры. Исторический маршрут задается не тем, как осуществляются культур
ные заимствования, а тем, насколько глубоко они осваиваются. Проблема легитима
ции заимствованного была решена на Руси относительно безболезненно, хотя без
принудительной христианизации, судя по дошедшим до нас немногочисленным ис
точникам, дело не обошлось. Освоить же приобретенное оказалось намного сложнее.
3.3. Вера против закона
Принятие в 988 году христианства принесло на Русь абстракцию единого для
всех населявших ее племен и этносов Бога и тем самым ввело ее в первое осевое вре
мя. Будучи предельным, всеохватным обобщением, абстракция эта выводила
древнерусского человека за границы его локального мира, ее освоение способствовало
«возникновению исторического сознания и ощущения своей связи с окружающим
Русь миром, с мировой историей»36. Вместе с тем единая вера несла в себе потенциаль
ную возможность упрочения и духовной консолидации государственной общности —
в том числе и благодаря тому, что придавала сакральный статус киевскому князю как
Божьему помазаннику. Однако реализация этого потенциала не являлась для Киев
ской Руси той «исторической необходимостью», о которой в другое время и по другим
поводам любили говорить большевики.
Многие проблемы, побудившие принять христианство, благодаря ему были ре
шены или значительно смягчены. Именно после Крещения упала политическая роль
племенных вождей (учение о едином Боге освящает власть лишь одного государя).
Возникли и начали осваиваться народным сознанием обобщающие абстракции —
«Русь», «Русская земля». Создавалась и развивалась литература, которой не было в до
христианский период, появлялись первые письменные своды законов. Все это способ
ствовало упрочению государственности, подводило под нее культурное основание, ко
торого раньше она была лишена. И как результат заметно возрос международный
престиж Руси, что проявилось, в частности, в возникших уже при Владимире и развив
шихся при его преемниках брачных связях княжеской семьи с влиятельными правя
щими домами Европы.
Но решение — благодаря принятию христианства — одних исторических проб
лем не предотвратило обострения других, перед которыми христианство оказалось
36 Лихачев Д.С. Литература эпохи «Слова о полку Игореве» // Памятники литературы
Древней Руси, XVII век. М., 1980. С. 19.
80
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
бессильным. Идея единого Бога сама по себе была не в состоянии консолидировать пра
вивший княжеский род, предотвратить в нем борьбу частных интересов. Для этого нуж
но было устранить само коллективное родовое правление, но в то время на Руси не бы
ло социальных субъектов, выступавших носителями иного принципа властвования.
Поэтому не могли найти поддержки и попытки прорыва в иное политическое измерение
внутри самого княжеского рода, о чем свидетельствует трагическая судьба Андрея
Боголюбского. На решение этой задачи потребуется гораздо больше исторического
времени. Формально с родовым правлением будет покончено лишь к концу XV века, а до
того, как его инерция окончательно иссякнет, пройдет еще два столетия.
Конечно, христианство не могло реализовать в Киевской Руси свой консолидиру
ющий потенциал в том числе и потому, что было заимствовано как бы в чистом виде,
в отрыве от тех культурных воздействий, которым оно подвергалось в ходе многовеко
вого развития Византии. В ней оно развивалось в непрекращавшемся живом диалоге
с античным наследием, питалось его соками, что способствовало синтезу веры и раци
онального знания, формированию системы содержательных обобщающих абстракций
и их глубокой и тонкой конкретизации. Но даже при наличии столь мощного стимула
интеллектуальной деятельности источники развития византийской культуры стали со
временем иссякать.
Дело в том, что в Византии, в отличие от Запада, не возникло такого мощного сти
мулятора рационального мышления, как уже упоминавшийся нами во вводной главе
институциональный диалог между духовным и светским (папой и императорами)
центрами власти, создававший творчески плодоносное поле конструктивной напря
женности. Греческая элита твердо стояла на позиции единства («симфонии») властей
при фактическом доминировании императорской власти над церковной, что было со
звучно и настроениям киевских правителей. Но эта идея в конечном счете заведет в ис
торический тупик и самих греков — несмотря на безусловную плодотворность обеспе
ченного ими культурного синтеза христианства и античного наследия. На Руси же это
наследие вместе с содержащейся в нем идеей гуманизма было изначально отторгнуто.
Отторжение эллинской премудрости как лишнего и опасного знания, избира
тельное освоение византийской культуры были обусловлены, однако, не столько исто
рическим недомыслием Рюриковичей и иерархов русской церкви (большинство кото
рых были греки), сколько тем, что в полном объеме ее синтетическое качество и не
могло быть Русью освоено. Более того, само по себе христианство, даже в очищенном
от античных примесей виде, осваивалось с трудом, ибо накладывалось на архаичное
родовое сознание князей. Они готовы были принять и принимали идею единого Бога
лишь постольку, поскольку каждый из них мог силой отстаивать свое право быть его
земным наместником — если и не на общегосударственном уровне, то хотя бы в масш
табе отдельных княжеств.
Поэтому некоторые историки говорят даже о преждевременности христианства
для того периода развития Руси, ибо она проходила тогда «стадию автаркичных обще
ственных союзов», которой христианство «не вполне соответствовало» и для которой
«в большей степени <…> подходило язычество»37. Но если так, то преждевременным
придется признать и само вокняжение Рюриковичей. Потому что для нихто принятие
христианства и вхождение в первое осевое время на определенном этапе стали безаль
тернативной необходимостью.
Как бы то ни было, объединяющий принцип новой веры плохо стыковался с разъеди
няющим принципом силы. Первый существовал как бы над вторым, параллельно ему,
будучи не в состоянии противостоять его доминированию.
37 Фроянов И.Я. Начало русской истории: Избранное. М., 2001. С. 763.
81
ГЛАВА 3. ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ХРИСТИАНСТВО: ВХОЖДЕНИЕ В ОСЕВОЕ ВРЕМЯ
Иногда под воздействием внешних опасностей и их коллективного осознания эти
принципы сближались и даже пересекались. Так произошло, например, в 1111 году,
когда Владимир Мономах, бывший тогда еще не киевским, а переяславским князем, ор
ганизовал против половцев грандиозный поход нескольких князей по типу крестовых —
первый из них к тому времени уже состоялся, и на Руси о нем было хорошо известно. По
ход осуществлялся с участием епископа и священников, сопровождался благословением
воинов и целованием всеми князьями большого деревянного креста перед тем, как войс
ко двинулось из Переяславля в половецкую степь38. Но такое символическое единение
совокупной русской силы и христианской веры случалось не часто, как не частым было
и объединение князей для совместных действий без сопровождавших их демонстраци
онноритуальных акций. Заблокировать возобладавшую тенденцию силового междо
усобного противоборства, ведущую к распаду, христианству было не дано.
Она могла быть заблокирована двумя способами.
Первый способ воплотился впоследствии в деятельности московских государей,
сумевших монополизировать всю наличествующую силу и использовать веру для
санкционирования своего права на такую монополию. Но этому предшествовало пре
одоление родового принципа властвования, для чего, как уже неоднократно отмеча
лось, в Киевской Руси не было никаких предпосылок.
Второй способ — увеличение объединительного потенциала веры посредством
соединения ее с принципом законности. Однако потенциал самого этого принципа
в его универсальном понимании (т.е. как регулятора всех отношений, включая отно
шения внутри властной элиты и между властью и населением) в конкретных обстоя
тельствах того времени имел еще меньше возможностей для реализации, чем потен
циал христианства. Поэтому данный принцип и не выдвигался. Более того, он
сознательно отвергался, о чем красноречиво свидетельствует один из самых ярких
литературных памятников киевского периода.
Написанное в XI веке «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона столь
ко раз и столькими авторами комментировалось и интерпретировалось, что вставать
на эту истоптанную исследовательскую тропу — значит, заведомо обрекать себя на
повторение сказанного. Но нас интересует в данном случае не сам текст этого доку
мента, а социокультурный контекст, побудивший автора так жестко и резко противо
поставить друг другу закон (внешний, формальный и принудительный) и благодать
(сущность мистическую, принципиально не формализуемую, в рациональных поняти
ях не фиксируемую). Перед нами — христианство, максимально адаптированное к ар
хаичному доосевому сознанию. И в данном отношении отторжение Иларионом зако
на вполне адекватно.
Критика принципа — это нередко всего лишь фиксация его культурной неукоре
ненности, беспочвенности. Закон — универсальный регулятивный принцип зрелой
культуры, предполагающий развитие логического мышления, умение оперировать
абстракциями и их конкретизировать, овладение искусством интерпретации, судеб
ной дискуссии, освоение процедуры правоприменения. Древнерусский язычник не
мог освоить правовую культуру, стадиально отстоявшую от него на две исторические
эпохи — античную и христианскую. Литературным рупором этой неспособности
и явилось «Слово» Илариона, который возвысил древнерусскую ментальную реаль
ность, наделив ее максимальным ценностным статусом.
Киевский митрополит мыслил и писал в духе Нового Завета. Он не был созна
тельным противником юридического закона, ставил его выше языческого беззакония,
полагая вместе с тем, что время закона прошло и утверждение христианства означало
38 Подробнее см.: История России с древнейших времен до конца ХVII века. С. 177–178.
82
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
торжество более высокого принципа39. В этом просматривается и заявка на противостоя
ние Византии, стремление высвободиться изпод духовного подчинения ей посредством
принижения свойственной грекам юридическоправовой практики: ведь в Византии
даже административные функции императора и патриарха «определялись специаль
ными юридическими установлениями»40. Отсутствие такой практики в Киевской Ру
си, как потом и в Московском государстве, могло выглядеть не отставанием, а опере
жением, проявлением более высокого, чем рациональноправовое, духовного начала.
История Московии покажет, что христианское вероучение вполне сочетаемо
с сознанием, не обремененным рациональным знанием. Эта история не опровергнет
киевского митрополита, во многом следовавшего за евангелистическими текстами.
Но она же наглядно продемонстрирует: вера (благодать), противопоставляемая зако
ну, оказывается в конечном счете в политическом союзе с надзаконной силой. А в ис
торических пределах Киевской Руси пафос Илариона с реальностью стыковался еще
слабо. Путь от язычества к христианству, даже очищенному от античного и ветхоза
ветного рационализма, оказался небыстрым и непростым.
3.4. Христианство и язычество.
Еще раз о социокультурном расколе
В предыдущих разделах мы уже использовали термин «раскол» применительно
к процессам, происходившим на Руси после пришествия варягов. Теперь у нас есть ос
нования вернуться к нему, поскольку его содержательный смысл сказанным выше от
нюдь не исчерпывается.
Социокультурный раскол, его многочисленные линии и их ответвления прони
зывали всю жизнь Киевской Руси, все ее уровни. Инновации (то же христианство)
были не в состоянии устранить эти глубокие трещины. Какието из них заделыва
лись и цементировались, что на время увеличивало прочность недостроенной госу
дарственной конструкции, но не избавляло от появления новых, порой еще более
глубоких линий разлома. Потому что культурный фундамент конструкции оставал
ся расколотым. Расколотым же он оставался потому, что в большое, государственно
организованное общество были перенесены модели жизнеустройства локальнопле
менных, догосударственных миров.
К тому же сами эти миры — вместе с присущей им племенной идентич
ностью — уходили в прошлое только в древнерусском городе. В деревне, удерживав
шейся в архаичном состоянии, они сохранялись: отщепление от них могло осу
ществляться лишь благодаря оттоку сельского населения в города, где был высокий
спрос на личностные ресурсы в военной, торговой (она же и военная) и ремеслен
ной деятельности. В сельской местности такого спроса возникнуть не могло, а пото
му и родоплеменные традиции оставались в ней незыблемыми. Это создавало еще
одну линию раскола — между культурно продвинутым городом и законсервирован
ной в исходной архаичности деревней. Но и город, повторим, находился лишь на
полпути от догосударственной культуры локальных миров к государственной куль
туре большого общества.
Эти миры социокультурного раскола не знали. Два полюса власти — авторитар
ный (в лице племенного князя) и народновечевой — воспринимались не как противо
борствующие и конфликтующие, а как взаимодополнительные, представляющие собой
две одинаково легитимные проекции единого Богатотема. При воспроизводстве же
39 Подробнее см.: Мюллер Р. Понять Россию: Историкокультурные исследования. М., 2000.
С. 110.
40 Успенский Б.А. Царь и патриарх: Харизма власти в России. (Византийская модель и ее
русское переосмысление). М., 1998. С. 106.
83
ГЛАВА 3. ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ХРИСТИАНСТВО: ВХОЖДЕНИЕ В ОСЕВОЕ ВРЕМЯ
данной модели в государственноорганизованном большом обществе социокультур
ный раскол неизбежен. Выше уже отмечалось, что киевский князь, призванный вопло
щать общегосударственное начало, оказывался зависимым от киевского веча, которое
руководствовалось локальными интересами города. В отдельных случаях интересы
князя и веча могли совпадать, но раскол был изначально заложен в саму эту конструк
цию, ибо в масштабах государства власть князя была вообще лишена второго, допол
нявшего и легитимировавшего ее властного полюса.
Между тем без такого взаимодополнения и взаимопроникновения властных по
люсов и их диалога государственность существовать не может. За исключением тех слу
чаев, когда один из полюсов возвышается за счет полного подавления другого. По
этой — авторитарной — модели будет первоначально развиваться Московское
государство, но и в данном случае раскол, как мы покажем в следующей части книги,
не устраняется, а загоняется вглубь, заставляя власть искать контакт со вторым (народ
ным) полюсом, когда искусственно устраненный раскол начинает снова обнаруживать
себя на политической поверхности. В направлении однополюсности двигалась понача
лу и Русь Киевская в лице первых Рюриковичей. Но властных ресурсов для контролиро
вания захваченных разноплеменных территорий у них еще не было, что и побудило,
возможно, Святослава к созданию института местных княжений в лице своих сыновей.
Результат известен: линия раскола переместилась в княжеский род. В свою оче
редь, борьба внутри него за великокняжеский стол стала главным препятствием для
сакрализации власти отдельных киевских князей, без чего авторитарная модель утвер
диться не могла. Кроме того, эта борьба, сделавшая очевидной возможность силового
устранения правителя и замены его другим, привела к политическому усилению вече
вого властного полюса, локалистского по самой своей природе, лишенного государ
ствообразующих интенций. Так социокультурный раскол творил мир по собственной
матрице, становился своего рода безличным историческим субъектом, подчинявшим
своей анонимной воле всех политических игроков.
Как попытка преодоления раскола на ранней стадии и сакрализации авторитар
ной модели может быть истолковано и заимствование идеи христианского Бога. Но
если у Владимира — первого князя, захватившего киевский стол силой, — такая моти
вация и присутствовала, то его надежды довольно быстро обнаружили свою тщет
ность. Раскол — зафиксируем это еще раз — оказался неподвластным и нового Богу.
Более того, принятие и насаждение христианства, устраняя или смягчая некоторые из
прежних его (раскола) проявлений, вызывали к жизни другие.
Эти проявления почти не обнаруживали себя на политической поверхности и по
тому мало интересовали летописцев. Но они возникли, не могли не возникнуть, и их
воздействие на политическую жизнь косвенно давало о себе знать уже тем, что
абстракция единого Бога не получила воплощения в устойчивой консолидации госуда
рства. А это значит, что она оказалась не в состоянии объединить не только «верхи»,
но и общественные «низы» — в противном случае «верхи» вынуждены были бы с мас
совыми настроениями считаться. Это значит, что христианство не вытесняло прежние
языческие верования, а накладывалось на них, образуя многообразные и внутренне
конфликтные культурноментальные гибриды.
Историки единодушны в том, что принятие христианства не было актом, привя
занным к определенной дате, а было процессом, растянувшимся на века. Поначалу
оно опиралось на весьма узкую социальную базу и не имело «прочной политической
основы»41. Скорее всего, сам акт крещения, предписанного Владимиром киевлянам,
среди которых к тому времени было уже немало христиан, вообще не воспринимался
41 Флоровский Г. Указ. соч. С. 4.
84
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
как значимое событие и потому «не запечатлелся глубоко в памяти народной»42. Но
вая вера, спущенная сверху, не могла быстро заменить язычество; на первых порах она
не столько устраняла прежние религиозные расколы, сколько множила их. Но даже
после того, как идея единого христианского Бога стала осваиваться народным созна
нием, раскол не уходил в прошлое, а перемещался вглубь, выражаясь в своеобразии
коллективных и индивидуальных представлений.
Многократно описанный феномен «двоеверия», т.е. переплетения, взаимонало
жения язычества и христианства, нередко подвергавшегося языческому переосмыс
леннию, — одно из наиболее известных проявлений именно такой духовной эволю
ции. Некоторые исследователи на основании этого и других явлений склонны
полагать, что и в целом с принятием христианства «духовная жизнь общества оказа
лась расколотой, с двумя параллельно существующими уровнями культурного разви
тия»43. Такое обобщение не покажется чрезмерным, если вспомнить, что языческий
полюс сохранялся в культуре и в последующие столетия, а в XX веке на время даже стал
доминирующим — большевистский атеизм, нашедший среди населения значитель
ную массу приверженцев, в модифицированном и модернизированном виде воспро
изводил некоторые особенности языческого мироощущения.
Таким образом, идея благодати, даже отчлененная русской церковью в лице мит
рополита Илариона от идеи закона, не осваивалась повсеместно языческим сознани
ем как «единственно верная», не преобразовывала дохристианский менталитет, а ин
тегрировалась в него в качестве дополнительного элемента. Но и идея закона, будучи
универсального статуса лишенная, после христианизации Руси тоже создавала новые
линии социокультурного раскола.
Ведь закон на Руси существовал — сначала в виде неписаных норм обычного пра
ва, а потом и в виде письменных кодексов («Русская правда», Новгородская и Псков
ская судные грамоты и др.). Но универсальным регулятором он действительно не был,
упорядочивая лишь отношения между частными лицами в ограниченном наборе ти
повых житейских ситуаций. На устройство самого государства и его взаимоотношения
с боярскодружинной элитой и населением закон не распространялся вообще. Между
тем в Византии, освоившей универсалистские принципы римского права, существен
но иными были и статус закона, и область его применения, и процедура его разработ
ки, базировавшаяся на развитой системе юридическиправовых абстракций. Русь, за
имствуя у греков христианскую веру, византийским правом не прельстилась. Но по
отдельным каналам оно все же на Русь проникало и даже применялось — прежде все
го как регулятор отношений и конфликтов, в которые были вовлечены священнослу
жители и церковь. А это значит, что культурный раскол между христианством и язы
чеством проник и в сферу права.
Русские своды законов писали в Киевской Руси на русском языке, византийские
юридические нормы — на церковнославянском. Но это — лишь внешняя сторона ин
тересующего нас феномена. Суть же заключалась в том, что византийские правовые
нормы, разработанные на основе юридических абстракций, и нормы права русского,
возникшие в результате эмпирической классификации жизненных конфликтных ситу
аций, сами такие ситуации нередко интерпретировали поразному. Поэтому «один
и тот же казус <…> получал — в плане выражения — два разных лингвистических
описания и — в плане содержания — две разные юридические интерпретации»44.
42 Там же.
43 Пуцко В.Г. Древнерусская культура на пороге второго тысячелетия // Исследования по
новой и древней литературе. Л., 1987. С. 303.
44 Живов В.М. История русского права как лингвистическая проблема // Из истории рус
ской культуры. М., 2002. Т. II. С. 653.
85
ГЛАВА 3. ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ХРИСТИАНСТВО: ВХОЖДЕНИЕ В ОСЕВОЕ ВРЕМЯ
В столкновении «двух юридических норм ясно проявлялась их религиозная противо
положность: византийское право воспринимается как часть христианской культуры,
славянское — как элемент языческой старины»45.
Наверное (и даже наверняка), эта линия раскола не была в ту эпоху ни самой глу
бокой, ни центральной. Но она важна для понимания той избирательности в заим
ствовании и освоении принципов осевого времени, которая была характерна для
Киевской Руси. Она важна и для понимания сути цивилизационного выбора, который
был осуществлен в ту эпоху.
45 Там же. С. 654.
Глава 4
Цивилизационный выбор
Напомним, что понятие цивилизации мы связываем с базовыми принципами, на
основе которых консолидируется государственность, реализующими их институтами,
а также с иерархией этих принципов и институтов. В первом осевом времени государ
ственность консолидируется силой, законом и верой, воплощаемыми в институтах
верховной власти, суде и церкви.
Для государств, возникших в последние полторы тысячи лет, траектория цивили
зационного движения задавалась исходным выбором мировой религии. Когда склады
валась киевская государственность, выбирать можно было только из готового; време
на радикального религиозного новаторства уже миновали (что не исключало,
разумеется, возможности радикального реформирования созданного). Предпочтение,
отданное Русью греческому христианству, диктовалось целым рядом объективных
обстоятельств, но, скорее всего, стало результатом осознанного выбора между различ
ными вариантами, которые, судя по дошедшим до нас свидетельствам, в Киеве рас
сматривались и обсуждались.
Западные хроники зафиксировали миссию епископа Адальберга, посланного на
Русь уже упоминавшимся германским императором Оттоном Великим во времена
правления княгини Ольги. Об интересе к Киеву свидетельствуют и более поздние при
ходы римских послов к предшественнику Владимира на киевском столе Ярополку,
а также дипломатические сношения с Римом самого Владимира. В арабских источни
ках есть сведения о посольстве Владимира в Хорезм с разговорами о желании Руси
принять ислам и о посольстве на Русь имама для ее обращения в эту веру46. Тесные
контакты с хазарами позволяют считать вполне вероятной и миссионерскую пропо
ведь на Руси иудаизма.
Поэтому нет достаточных оснований ставить под сомнение летописное предание
о том, что Владимир выбирал веру, рассматривая разные варианты. Описание по
сольств с проповедью разных вероисповеданий и встречных миссий от киевского кня
зя (чтобы посмотреть «кто како служит Богу»), скорее всего, в специфической форме
трактует реальные события и процессы. Напомним еще раз, что принятие именно гре
ческой веры имело такой очевидный минус, как вытекавшая из него духовная зависи
мость от Константинополя. Поэтому у киевского князя был очевидный резон рассмот
реть все возможные варианты.
Если же говорить о причинах и мотивах сделанного цивилизационного выбора,
то принятие христианства по византийскому обряду в определенной степени диктова
лось более ранним выбором князя Олега. Перенесение княжеского стола из ориенти
46 Записки Восточного отделения Императорского русского археологического общества.
СПб., 1896. Т. IX. С. 262–267.
87
ГЛАВА 4. ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ВЫБОР
рованного на Балтику Новгорода в ориентированный на средиземноморскую систему
Киев географически и культурно приближало Русь именно к Византии, воплощавшей
в те времена мощь древней государственности и блеск великой цивилизации47. Мир
западного римского христианства и мир ислама находились существенно дальше; тор
говые, военные и политические связи с ними были менее значимыми. Да и для самих
этих миров Русь была слишком отдаленной периферией — качественно иной и мало
актуальной.
Правда, и в Константинополе Русь воспринималась отнюдь не как основной аре
ал культурного воздействия, а как варварская периферия цивилизованного мира, от
деленная от Византии морем, степями и неделями пути. Но учитывая более тесные
связи Руси с Византией, чем с другими центрами мировых религий, последняя больше,
чем другие, была заинтересована в предоставлении Киеву своих культурных и цивили
зационных ресурсов.
Главный вопрос, однако, состоял в том, какие ресурсы сама Русь готова была
взять и способна освоить. Заимствование религиозной составляющей какойто циви
лизации — это еще не цивилизационный выбор, не вхождение в данную цивилиза
цию. Потому что своеобразие любой цивилизации определяется, повторим, не одной
лишь верой и ее церковной институционализацией, а сочетанием веры с двумя други
ми государствообразующими принципами — силой и законом, тоже институциональ
но оформленными.
Осознав ограниченность консолидирующего потенциала военной силы, Рюрико
вичи решили увеличить этот потенциал заимствованной единой верой и учреждением
христианской церкви по греческому образцу. Но само по себе такое заимствование,
превращая Русь в христианскую страну, не превращало ее в составную часть восточно
христианской цивилизации. Можно сказать, что она оказалась в некоем промежуточ
ном пространстве между варварством и этой цивилизацией. Здесь — истоки ее даль
нейших многовековых поисков своего собственного, самобытного цивилизационного
качества, вдохновляющих многих и сегодня.
Мы не знаем, какую роль в выборе князем Владимиром греческой веры сыграл
тот образец взаимоотношений между императором и церковью, который русские мог
ли наблюдать в Византии. Но в любом случае он вполне соответствовал целям Рюри
ковичей. Властные полномочия, сдвинутые в сторону императора (в отличие от Запад
ной Европы, где они были сдвинуты в сторону главы церкви), — это была едва ли ни
самая пригодная для них модель из всех возможных. Формально русский князь не мог
получить полномочий, равновеликих императорским, — русская церковь подчиня
лась константинопольской. Однако его влияние на церковные дела было значитель
ным, а церковные иерархи видели в сакрализации княжеской власти одну из важней
ших своих задач. Но этого было недостаточно, чтобы Русь обрела цивилизационное
качество Византии.
При архаичнородовой организации власти новая вера могла увеличить легити
мационный ресурс силы, но была не в состоянии обуздать или хотя бы смягчить про
извол силы в борьбе за власть и ресурсы. В Византии, правда, он тоже не был обуздан.
Заговоры и государственные перевороты преследовали ее на протяжении всей ее бо
лее чем тысячелетней истории. Императорские династии насильственно обрывались
и сменялись там десятки раз. Но Византия, унаследовав староримский принцип
властвования (правит достойнейший или, что по сути то же самое, — сильнейший)
и не сумев распространить на престолонаследие принцип правовой (власть получает
47 Подробнее см.: Яковенко И.Г. Православие и исторические судьбы России // Обществен
ные науки и современность. 1994. № 4.
88
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
законный правитель), не в последнюю очередь именно по этой причине и пала. Про
существовать же так долго ей — тоже не в последнюю очередь — удалось и потому,
что с IX века императоры обрели право самим выбирать себе наследников. Это упро
чило династическисемейный принцип престолонаследия, но непререкаемой нормой
он в Константинополе всетаки не стал: династии попрежнему насильственно пре
рывались, хотя и намного реже, чем раньше. При утвердившемся же на Руси династи
ческиродовом правлении и отсутствии в ней вышколенной, иерархически организо
ванной и централизованно управлявшейся византийской бюрократии, равно как
и единой и подчиненной верховному правителю армии, династическисемейный ва
риант преемственности власти не мог укорениться даже в той мере, в какой он при
жился в Константинополе.
Этот вариант будет освоен Рюриковичами — в лице московских государей —
только к концу XV столетия. Однако и при них он станет лишь не строго соблюдавшим
ся обычаем, а не фиксированной правовой процедурой. Что касается ее распростране
ния на другие сферы государственной практики, то византийские образцы окажутся
Московией не воспринятыми вообще. Законность как универсальный принцип упоря
дочивания жизни будет даваться стране труднее, чем какойлибо другой. Поэтому она,
даже создав и упрочив свою государственность, будет оставаться в промежуточном
состоянии между цивилизацией византийского типа и варварством, что, в свою оче
редь, и станет мощным (не обязательно осознаваемым) стимулом в поисках своей ци
вилизационной особости и уникальности.
Использование надзаконной силы превратится в Московии в монополию госуда
рственной власти, ставшей централизованной, причем христианская религия будет
нередко выступать как средство оправдания и легитимации произвольных силовых
акций. Но отдаленные истоки этой практики можно обнаружить уже в киевский пе
риод, когда Рюриковичи осуществляли свой цивилизационный выбор, заимствовав
у греков веру и институт церкви, не заимствуя универсальный принцип законности
и институт самостоятельной судебной власти с профессиональными судьями (в Киев
ской Руси судебные функции осуществлялись самими князьями).
Осуществленное митрополитом Иларионом возвышение веры (благодати) над за
коном свидетельствовало о неготовности тогдашней Руси освоить цивилизационное
качество Византии и изыскать способы компенсации этой неготовности. Но путь, наме
ченный Иларионом, не вел и к обретению какоголибо иного цивилизационного качест
ва. Опыт покажет, что вознесение веры над законом в реальной политической практике
равнозначно легитимации союза веры с надзаконной силой.
Цивилизационный выбор князя Владимира был выбором не только определенного
вектора развития (византийского), но и определенного способа вхождения в цивилиза
цию. Мировая история знает три таких способа, посредством которых народы, находя
щиеся на периферии уже сложившихся цивилизаций, осваивают достижения последних.
Первый вариант, на котором остановился киевский князь, заключается в избира
тельном заимствовании отдельных элементов зрелой цивилизации и их постепенном
приспосабливании к сложившемуся жизненному укладу без существенного влияния
на другие его компоненты. На этом пути, как свидетельствует о том и опыт Киевской
Руси, страну поджидает множество проблем, которые могут оказаться для нее нераз
решимыми, не говоря уже о том, что он, как правило, обрекает ее на цивилизацион
ную вторичность и периферийность.
Второй способ — завоевание территории развитого государства и последующее
присвоениеосвоение его достижений по праву победителя. Стратегические преиму
щества данного способа хорошо видны на примере сокрушивших и захвативших Рим
германских племен: соединение их нерастраченной жизненной силы с культурным
89
ГЛАВА 4. ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ВЫБОР
наследием античности и духовным потенциалом христианства дало на выходе совре
менную западную цивилизацию. Не исключено, что идеей силового захвата ближай
шего цивилизационного центра руководствовался и отец Владимира Святослав, дви
нувшийся на Балканы в соседнюю с Византией Болгарию: в случае ее завоевания
открывалась бы перспектива овладения и Константинополем. Не исключено также,
что такой план существовал первоначально и в голове самого Владимира — преемни
ки неудачливых правителей очень часто пытаются утвердиться, добившись того, что
у предшественников не получилось. Но если такой вариант и рассматривался, то он —
при наличных ресурсах — был признан нереализуемым. Владимир выбрал первый
способ, предполагавший периферийное цивилизационное развитие со всеми его буду
щими трудностями, о которых креститель Руси догадываться не мог. Однако примени
тельно к конкретным обстоятельствам ее государственного становления иной выбор
даже задним числом наметить и обосновать непросто.
Между тем сбои, неизбежные при таком варианте цивилизационного развития,
в истории нередко сопровождаются его трансформацией в третий вариант, который,
в отличие от двух первых, принудительно навязывается внешней силой более жиз
неспособных государств. Для Руси (точнее — ее северовосточной колонии, впослед
ствии названной Московией) такой силой стала Золотая Орда, сама находившаяся
в состоянии между варварством и цивилизацией. Но в монгольский «инкубатор» северо
восточные регионы страны попали уже с определенным культурноцивилизационным
заделом, который был накоплен благодаря первоначальному выбору Владимира.
Принятие Русью христианства сопровождалось не только утверждением церков
ной иерархии во главе с киевским митрополитом и строительством церквей и монас
тырей, т.е. формированием важнейших институтов первого осевого времени. В стра
ну пришли письменность и письменная культура, возникли библиотеки, складывался
слой ценителей книги. Строительство храмов и монастырей создавало предпосылки
для формирования собственной архитектурной и иконописной традиции, а в самих
монастырях возникала школа летописания. Культура митрополичьего двора оказыва
ла влияние на княжеский двор и военнополитическую элиту; митрополит стал обяза
тельным советником князя. Все эти и другие традиции, заложенные в течение киев
ского периода, укоренились настолько глубоко, что монголы вынуждены были с ними
не только считаться, но и небезуспешно пытались на них опираться. Однако при всех
благотворных последствиях сделанного цивилизационного выбора фактом остается
и то, что освоение византийского опыта было дозированным и избирательным.
Заимствование одного из базовых принципов византийской цивилизации и со
ответствующих ему институтов при отмежевании от другого ее принципа (юридиче
ской законности) обернулось позитивными сдвигами в культуре, но на собственно
цивилизационном развитии страны сказалось незначительно. Тем самым был задан
вектор дальнейшего развития самой культуры, предопределивший в какойто степе
ни ее позднейшую самодостаточность при слабой способности материализоваться
в развитую цивилизацию. И хотя впоследствии выбор князя Владимира будет коррек
тироваться, общего исторического маршрута это принципиально не изменит.
Краткое резюме
Исторические результаты
первого периода
Под историческим результатом здесь и в дальнейшем мы будем понимать две его
составляющие. С одной стороны, это перемены, ставшие в долгосрочной перспективе
необратимыми, проложившие русло дальнейшего развития, предопределившие его
характер и направленность. С другой стороны, это не развязанные старые или вновь
созданные проблемные узлы, оставленные будущим поколениям.
Начнем с позитивных результатов.
1. В киевский период произошел переход из догосударственного состояния
в раннегосударственное. Прежняя локальноплеменная организация жизни была
культурно и исторически преодолена. Возникли первый институт государственного
типа в лице киевского князя и центр государственной власти со столицей в Киеве.
В доваряжский период племена, населявшие территорию будущей Руси, не знали ни
идеи общей надплеменной власти, ни идеи государственного городского центра как
местопребывания этой власти. Поэтому киевский период без всяких преувеличений
может быть охарактеризован как время прорыва из предыстории в историю на
подчиненной варяжским князьям территории.
2. Начался трудный поиск — больше стихийный, чем сознательный — способов
трансформации наличной догосударственной культуры в культуру государственную и их
синтеза. Был осуществлен переход от идеи княжеской власти, основанной исключитель
но на праве силы, к идее легитимации власти (не только в центре, но и на местах), насле
дуемой по праву рождения. Доосевая абстракция монопольно правящего рода, имевше
го вполне конкретные персональные воплощения, была исторически тупиковой, но она
позволила ввести в догосударственное сознание и закрепить в нем династический прин
цип легитимации государственных институтов, консолидирующих большие общности,
границы которых несопоставимо шире границ племенных. Абстракции «Русь», «Русская
земля» формировались именно на этой культурнополитической основе.
3. Принятие христианства при князе Владимире стало началом вхождения Руси
в первое осевое время. Абстракция христианского Бога содержала в себе культурно
символический потенциал, позволивший значительно продвинуться по пути построе
ния государства и создававший значительный задел для будущего развития. С приня
тием христианства на Русь пришли письменная литература, появились письменные
своды законов, а главное — в жизнь страны вошел важнейший принцип первого осе
вого времени (единая вера) и соответствующий ей институт (русская церковь).
4. Заимствование христианства стало историческим поворотом от варварства к ци
вилизации, который позволил становящемуся государству стать сильным самостоятель
ным игроком на международной сцене, обеспечил резкий рост его престижа и влияния
в Европе того времени. Цивилизационный выбор Рюриковичей предопределил исто
рический маршрут подвластных им и их преемникам территорий на столетия вперед.
91
КРАТКОЕ РЕЗЮМЕ. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ПЕРВОГО ПЕРИОДА
В дальнейшем цивилизационные стратегии корректировались и даже радикально из
менялись, как это произошло, например, в России при Петре I, однако потом перво
начальный выбор князя Владимира снова обретал идеологическую и политическую
актуальность. Решению встававших перед Россией новых проблем такая актуализа
ция, как правило, способствовала мало, цивилизационные проекты, на ней основан
ные, долговременной жизнеспособности не обнаруживали. Однако речь в данном
случае идет не об эффективности цивилизационной традиции, а об ее устойчивости,
проявлявшейся независимо от ее эффективности или неэффективности.
5. В киевский период были открыты каналы для развития и мобилизации инди
видуальных личностных ресурсов в государственную и иные сферы деятельности.
В племенных общностях реализация этих ресурсов блокировалась архаичным кол
лективизмом, исключавшим проявление индивидуальноличностного начала. С во
княжением Рюриковичей появился широкий спрос на людей, готовых и способных
посвятить себя войне. Княжеские дружины создавали пространство для карьеры, пле
менным общностям — при нерасчлененности в них функций пахаря и воина — неве
домое. Каналами мобилизации личностных ресурсов становились и выделявшиеся из
архаичных общностей другие специализированные виды деятельности (торговая и ре
месленная), а с принятием христианства и деятельность церковная.
Таковы основные исторические достижения Рюриковичей в киевский период.
Но эти позитивные результаты оказались недостаточными для устойчивого разви
тия — на данном этапе оно обнаружило свою тупиковость и в конечном счете обер
нулось катастрофой. Решающую роль сыграли непреодоленные старые или возник
шие в ходе государственного строительства новые негативные факторы.
1. Наложение зарождавшейся государственной культуры на догосударственную
не могло обеспечить культурную и политическую интеграцию древнерусского социу
ма. Население, которому власть князей почти на всех территориях первоначально бы
ла навязана силой, было не в состоянии глубоко осознать ценность государственности
и почувствовать ответственность за нее. Даже признав необходимость княжеской
власти для обеспечения безопасности от внешних угроз и наделив сакральным стату
сом княжеский род, оно продолжало мыслить интересами и проблемами замкнутых
локальных миров, а не большого общества в целом.
Это, в свою очередь, порождало социокультурный раскол между государствен
номыслящей частью элиты и населением, который усугублялся культурной диф
ференциацией между древнерусским городом, отщепившимся от родоплеменной
архаичной целостности, и деревней, эту целостность сохранявшей. Раскол, перед ко
торым оказалась бессильной и абстракция единого христианского Бога. Она накла
дывалась на традиционное языческое сознание, трансформация которого в новое
качество происходила медленно и болезненно. В результате раскол между догосуда
рственной и государственной культурой дополнялся расколом между христианством
и язычеством.
2. Социокультурный раскол нашел свое продолжение и завершение в организа
ции формирующейся государственности. Архаичная культура низов соединилась с ар
хаичнородовым менталитетом первых варяжских князей. Принцип коллективного
родового правления, ставший продуктом этого синтеза, обладал консолидирующим
государственность потенциалом, но одновременно взрывал ее изнутри. Этот прин
цип, обеспечивая легитимность власти правящего рода, не обеспечивал ее легитим
ной преемственности. Попытка синтезировать в родовом правлении государствен
ную и догосударственную культуру неизбежно вела не только к социокультурному,
но и к политическим расколам, выплеснувшимся на поверхность в виде перманент
ных княжеских междоусобиц.
92
ЧАСТЬ I. КИЕВСКАЯ РУСЬ: ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ПЕРВАЯ КАТАСТРОФА
При сохранении этого принципа киевская государственность оставалась прото
государственностью, и ее распад был неизбежен. Тенденция к преодолению данного
принципа начала проявляться в некоторых регионах, прежде всего во ВладимироСуз
дальском княжестве, лишь к концу киевского периода, но скольконибудь полно реа
лизоваться не успела. Последовавшая за монгольским нашествием катастрофа была
прямым следствием неспособности противопоставить общей опасности общую госу
дарственную волю, парализованную частными интересами отдельных князей и их ро
довых ветвей. Ситуативные институциональные паллиативы (съезды князей) не мог
ли ее упредить и заблокировать по той простой причине, что были приспособлены
к исчерпавшей свой исторический ресурс родовой модели. Она позволяла легитими
ровать власть Рюриковичей, но была не в состоянии обеспечить политическую консо
лидацию пространства, на которое их коллективная власть простиралась.
Киевская Русь развивалась как своего рода периферийная «империя», подчиняв
шая и ассимилировавшая многочисленные этнические и племенные общности снача
ла на доосевой (принудительносиловой), а потом и на заимствованной осевой (хрис
тианской) культурной основе. Однако оформиться в устойчивое централизованное
имперское образование она не смогла, оставшись рыхлой конфедерацией отдельных
княжеств, тяготевшей ко все большей политической дробности при слабевшей со вре
менем роли политического центра.
3. Борьба между князьями за власть сопровождалась включением в эту борьбу ве
чевых институтов: если конкретный князь мог быть насильственно смещен другим
князем, то он мог быть смещен и вечем, тоже состоявшим из вооруженных людей.
В результате трещины расколов становились еще глубже: вече — один из властных по
люсов локальных сообществ, в институт государственного типа оно не трансформиру
емо в силу самой своей природы. Поэтому традиция взаимодействия и взаимопроник
новения двух естественных и необходимых полюсов любой устойчивой власти —
элитного и народного — в Киевской Руси заложена не была. Логика раскола подталки
вала князей к поиску путей и способов устранения народного вечевого полюса и утве
рждению авторитарной модели властвования. Но при сохранении родового принципа
не могла утвердиться и она. Для трансформации княжесковечевой модели в автори
тарную потребуется «помощь» монголотатар.
4. Вхождение в первое осевое время и освоение его избирательно заимствовав
шихся принципов тоже корректировались наличным культурным состоянием. Осевая
абстракция единого Бога бралась в отрыве от абстракции универсального юридиче
ского закона и как альтернатива последнему. Поэтому произвол силы, проявлявшийся
в княжеских междоусобицах, не мог быть заблокирован: консолидирующий потенци
ал общей веры самодостаточным не является и без соответствующих правовых меха
низмов не реализуем. В отсутствие таких механизмов нельзя было регламентировать
и отношения между князьями и дружинниками, заменить боярскую вольницу
системой взаимных правовых обязательств, анархическую свободу — свободой
упорядоченной.
Все это означает, что вхождение Руси в цивилизацию первого осевого времени
было лишь частичным, что после принятия христианства она оставалась в промежуточ
ном состоянии между цивилизацией и варварством. Движение по «особому пути» нача
лось уже тогда, т.е. во времена, которые с полным на то основанием считает началом
своей истории современная Украина, и которые, повторим, Россией могут рассматри
ваться лишь как времена ее государственной предыстории. Это был путь, отличавший
ся как от того, каким шла набиравшая силы западнохристианская цивилизация, так
и от того, который избрала уже начавшая увядать к тому времени Византия. И тогда же
«особый путь» впервые обнаружил свою стратегическую тупиковость.
93
КРАТКОЕ РЕЗЮМЕ. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ПЕРВОГО ПЕРИОДА
5. Киевская государственность изначально утверждалась на силовом захвате ре
сурсов и получении доходов с международной торговли. Но со временем оба источника
иссякли: возможности территориальных захватов не беспредельны, а основные торго
вые пути под воздействием крестовых походов и половецкой опасности стали сме
щаться в сторону от Киевской Руси.
Кризис экстенсивной модели развития сопровождался упадком городов, возник
ших на путях транзитной торговли, оседанием многих князей в их «отчинах» для веде
ния производящего хозяйства и превращением городской Руси в Русь сельскую. Меж
ду тем в Европе в это же время зарождалась современная городская цивилизация,
становившаяся мощным стимулом для развития внутренних рынков и гражданских
свобод. Параллельно там складывались и феодальные отношения, основанные на до
говорных обязательствах между сюзеренами и вассалами. То и другое открывало перс
пективу (хоть и неблизкую) утверждения права частной собственности и конституци
онноправовой государственности. В Киевской Руси ни то, ни другое скольконибудь
отчетливо проявиться не успело.
У князей и боярскодружинной элиты, живших принудительным сбором дани
с захваченных территорий и торговлей ею на международных рынках, для движения по
европейскому маршруту не было достаточных стимулов, а после начавшегося кризиса
этой экономической модели — достаточного исторического времени для ее трансфор
мации. Не способствовали этому и специфические особенности древнерусских горо
дов, которые развивались за счет законсервированной в архаичном состоянии деревни
и при неразвитости рыночных связей с ней. Упадок многих из них смещал центр хозяй
ственной жизни из города в деревню. Новые города, возводившиеся в большом количе
стве в XII веке на СевероВостоке как пункты сбора дани c покоренных местных племен,
были уже городами совсем иного типа, с международной торговлей не связанными. Все
это сопровождалось зарождением и новых политических тенденций, которым суждено
будет сполна реализоваться лишь в Московском государстве и к которым нам предсто
ит вернуться в начале посвященной ему следующей части книги.
Сельская Русь, шедшая на смену Руси городской, начинала свою историю в зна
чительной степени заново. Начать она успела, но далеко продвинуться от новой исход
ной точки, будучи остановленной монголами, не смогла. Впереди страну ждали два
с лишним столетия, когда ее судьбу определяли другие. Именно в это время, собствен
но, и начнется история Московии, становление которой происходило автономно от
других регионов, ко времени монгольской колонизации тоже находившихся под
властью Рюриковичей.
ЧАСТЬ II
московское царство:
вторая
государственность
и вторая катастрофа
Любое новое начало отличается от просто начала тем, что содержит в себе не
только отказ от прошлого, но и само прошлое. Это относится и к возникшей под мон
гольским патронажем московской государственности. Монголы навязали колонизо
ванному социуму иной, чем прежде, способ существования и уже тем самым задали
иной вектор его дальнейшего развития. Но завоеватели не могут навязать больше то
го, чем завоеванные, имеющие свою собственную историческую биографию, готовы
и способны принять.
Высвободившаяся из крепких монгольских объятий, Московия была не такой,
как в ту пору, когда она в эти объятия попала, — хотя бы потому, что никакой Моско
вии тогда еще не существовало. И тем не менее новое начало не было абсолютно но
вым. В нем реализовывались — в избыточных и даже уродливых формах — те тенден
ции, которые в отдельных регионах Киевской Руси вызревали в домонгольский
период. Регионы, где тенденции были другими, и в послемонгольскую эпоху вошли
в ином, чем Московия, историческом качестве.
Это значит, что уже в процессе распада киевской государственности формирова
лось несколько альтернативных моделей дальнейшего развития. Их потенциал для
создания государственности, отличной от московской, окажется недостаточным, их
конкурентоспособность — слабой. Но и эти неконкурентоспособные модели есть
смысл вкратце рассмотреть — на их фоне рельефнее проступают те тенденции домон
гольской эпохи, о которых упоминалось выше и из которых, благодаря монгольскому
«инкубатору», проросла со временем московская государственность.
Глава 5
Между Киевской Русью
и Московским государством:
три модели развития
Все три модели развивались на основе исходной киевской матрицы. Но одновре
менно они воплощали — в пору ее углублявшегося распада — и стихийный поиск аль
тернативы ей. Как почти всегда в таких случаях, качественно новые образования
возникали на периферии, где инерция прежней системы проявлялась слабее, чем
в центре. Поэтому своеобразие местных условий и обстоятельств могло сопровождать
ся там возникновением системных альтернатив базовой материнской матрице.
5.1. Однополюсная вечевая модель
Одной из таких альтернатив стал со временем Новгород, где сложилась модель
городагосударства, сходная с теми, что существовали в средневековой Европе (Генуя,
Венеция, города Ганзейского союза и др.). В силу своего географического положения
Новгород изначально ориентировался на быстро развивавшийся европейский север,
а не на доживавшую свой исторический век Византию. Подобно Киеву и другим
южным городам, он жил в основном внешней торговлей. Вместе с тем близость
европейских рынков и исходившие от них импульсы, а также отдаленность и почти
полная независимость от Киева обусловили широкую экономическую самостоятель
ность города. Она обеспечивалась также благоприятными возможностями для экспор
та сырья, которым был богат этот край, и продуктов его первичной переработки — ме
хов, рыбы, меда, ворвани, кожи. Поэтому Новгород, в отличие от южных городов, не
был застигнут врасплох свертыванием транзитной торговли после того, как путь «из
варяг в греки» утратил свое значение. Тем более что другой путь, волжский, продол
жал функционировать, сохраняя за городом роль крупнейшего транзитного центра.
Кроме того, Новгород после вокняжения Рюриковичей и до монгольского наше
ствия никогда не сталкивался с внешними угрозами и вторжениями, которые пер
манентно сотрясали граничившие со степью южные районы Киевской Руси. Потому,
возможно, ему и удалось сразу же установить договорноправовые отношения с при
глашенными варяжскими князьями, что его военная зависимость от них была не
очень велика: кроме самих варягов городу всерьез никто не угрожал. По мере же того,
как власть киевского центра слабела, поле деятельности новгородских князей все
больше сужалось: уже в первой половине XII века город добился права приглашать их
по собственному выбору, причем из любой ветви Рюриковичей. Ни одна из них моно
полией на княжение в Новгороде не обладала, ни одна не могла считать его своей «от
чиной». Князья и их дружины фактически нанимались городом для выполнения стро
го определенных военных и судебных функций, без какихлибо властных полномочий
за их пределами и без права владения земельными участками.
Тем самым раскол по линии «князь — вече», характерный для двухполюсной моде
ли власти в Киевской Руси, в масштабе одного отдельно взятого города был преодолен.
98
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРТСВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Снята была и другая проблема, бывшая камнем преткновения для киевской государ
ственности, — проблема легитимной преемственности власти при родовом принципе
ее наследования. Ограниченные полномочия, которыми обладали новгородские
князья, их зависимость от веча, которое меняло их чаще, чем где бы то ни было, сколь
конибудь серьезную конкуренцию за княжение в Новгороде практически исключали.
При увеличивавшейся численности рода Рюриковичей недостатка в претенден
тах новгородцы не испытывали. Однако выбор среди кандидатов оставался за самими
новгородцами; навязать его силой князья не могли, как не могли и отвоевывать у кон
курентов право княжения посредством привычных вооруженных противоборств. По
этому обошли город стороной и княжеские междоусобицы. Попытки лишить его неза
висимости неоднократно предпринимались задолго до возвышения Москвы, прежде
всего владимиросуздальскими правителями. Но то было противоборство князей
с Новгородом, а не противоборство между князьями за власть над ним.
Мы не касаемся здесь конкретных механизмов, использовавшихся в управлении
Новгородской республикой, процедур, которые применялись при формировании
исполнительных органов власти в городе, отдельных его районах и пригородах, и их
институционального оформления. Все это многократно в подробностях описано, и чи
татель при желании может с такими описаниями ознакомиться1. Не касаемся мы
и способов подготовки законодательных и других решений, подлежавших принятию
на вечевых собраниях. Для наших целей достаточно отметить, что в границах Киев
ской государственности сложилась и функционировала относительно автономная от
нее политическая модель, альтернативная доминировавшей и имевшая многочислен
ные европейские аналоги. Она переводила отношения князя и веча в правовое поле
и устраняла раскол между двумя полюсами власти посредством ее концентрации на
одном из них (вечевом), который при этом становился главным источником легити
мации другого (князя).
Такая модель обладает довольно значительной устойчивостью и в определенных
пределах способностью к саморазвитию: скажем, некоторые средневековые города
государства на территориях Италии и Германии дожили до Нового времени, хотя
и они были интегрированы впоследствии в национальные государства. Но в этих горо
дах не было веча, которое в Новгороде, при экономически и политически бессильном
князе, превращалось постепенно в институциональную арену борьбы между боярско
купеческой элитой и городскими низами.
Новгородская модель продемонстрировала свою относительную жизнеспособ
ность и самодостаточность даже в пору монгольского владычества. Однако в ту же по
ру она начала разлагаться, будучи неспособной консолидировать ни враждовавшие
друг с другом группы самой элиты, ни элиту и население — оттеснение веча от непо
средственного принятия решений и концентрация власти в руках представителей бо
ярской верхушки этому не способствовали. Поэтому новгородская модель не могла
стать основой для формирования российской государственности. Но — не только по
этому. И даже не только потому, что была уникальной и для Руси инородной. Дело еще
и в том, что модель эта была по своей природе локальной.
Вечевые институты могут функционировать (и даже доминировать) в ограничен
ном городском пространстве, но они не могут консолидировать большое общество —
вече в масштабах страны не соберешь. Политические образования, подобные новгород
скому, по мере расширения контролируемой территории тяготеют к дроблению, о чем
и свидетельствовало отделение от Новгородской республики Пскова при воспроизведении
1 См., например: Ключевский В. Курс русской истории: В 5 ч. М., 1937. Ч. 2. С. 69–80; Шмур5
ло Е.Ф. Курс русской истории: В 4 т. СПб., 1999. Т. 1: Становление и образование русского
государства (862–1462). С. 144–148.
99
ГЛАВА 5. МЕЖДУ КИЕВСКОЙ РУСЬЮ И МОСКОВСКИМ ГОСУДАРСТВОМ: ТРИ МОДЕЛИ РАЗВИТИЯ
в нем новгородского политического устройства. Так что задача интеграции русского
пространства Новгороду была не по силам. Подобной задачи он перед собой и не ста
вил. А потому не смог он устоять и перед Москвой, которая после окончательного высво
бождения изпод монгольской опеки интегрирующим ресурсом уже обладала.
5.2. Княжескобоярская модель
Другая оригинальная модель развития складывалась в ЮгоЗападной Руси, где
к началу XIII века сформировалось сильное ГалицкоВолынское княжество. В отличие
от Новгорода, князь сохранял здесь политическую власть. Кроме того, как представи
тель правившего рода, он был и владельцем всей территории княжества. Но одновре
менно здесь существовал сильный и влиятельный класс бояр, сформировавшийся из
осознавших выгоды землевладения дружинников. Этим они отличались от бояр нов
городских, с князем и княжеской дружиной никакими служебными связями не связан
ных. Этим же обусловливались и основные особенности галицковолынской модели
государственного развития.
В Новгороде бояре оказывали значительное, если не решающее, влияние на
жизнь городской республики, предопределяя во многом решения вечевых собраний.
В данном отношении князь не был для них конкурентом, ибо серьезной политической
роли не играл и как владелец территории (пусть даже не персональный, а как предста
витель коллективного родового владельца) не воспринимался. Галицковолынские
князья становиться наемными военачальниками и передавать властные полномочия
ни боярам, ни вечевым институтам не собирались, хотя последние и здесь были разви
ты, играя заметную роль в жизни городов. Но при таких обстоятельствах набиравшее
силу и стремившееся к независимости оседлое дружинное боярство становилось имен
но политическим конкурентом князей. Эта конкуренция вылилась в непрекращав
шуюся жесткую конфронтацию — вплоть до того, что однажды боярам удалось даже
пробить брешь в традиции родового властвования Рюриковичей и посадить на кня
жеский стол представителя из своей среды, о чем выше мы уже упоминали. Однако
в результате противоборства князей и бояр как раз и утверждалась новая для Руси мо
дель развития, тоже приближавшаяся к европейской. Но, в отличие от новгородского
варианта городагосударства, это было движение в сторону европейского феодализма.
Как и в Новгороде, на югозападе кризис киевской системы международной торго
вли сопровождался поиском системной альтернативы ей. Характер этой альтернативы
во многом предопределялся высокоплодородными землями края, прекрасным клима
том, удаленностью от степи и исходивших из нее угроз. Стимулируя установление бояр
ского землевладельческого уклада, все это способствовало одновременно и развитию
производящей экономики, торговли, росту городов. Не менее важны были и импульсы,
поступавшие извне. В соседних Польше и Венгрии земельная аристократия к тому вре
мени была уже развитым и консолидированным феодальным сословием, отвоевавшим
у королевской власти значительные политические права и ограничившим тем самым
права монархов. В югозападном регионе Руси мы наблюдаем ту же тенденцию: послед
ний галицкий князь Юрий II (вторая четверть XIV века) выдавал уже договорные грамо
ты, скрепленные не только его собственной печатью, но и печатями местных бояр2.
Данная модель оставалась, однако, внутренне неустойчивой — князья, бояре
и развивавшиеся вечевые институты не смогли притереться друг к другу настолько,
чтобы создать прочную, стабильную и независимую государственность. Поэтому Га
лицкоВолынское княжество, как и Новгородская республика, не могло претендовать
на консолидирующую роль в масштабах тогдашней Руси.
2 Шмурло Е.Ф. Указ. соч. С. 141.
100
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРТСВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Если попробовать эти две модели — новгородскую и галицковолынскую — опи
сать расхожим современным политическим языком, то они будут выглядеть следую
щим образом.
В Новгороде утвердилась демократия, там всех выбирали и никого не назначали,
но за спиной вече стояли «олигархи» (бояре), которые при политически и экономиче
ски почти бессильном князе могли манипулировать демократическим институтом
в своих интересах. Интересы, однако, у «олигархов» были разные, отдельные группы
и кланы друг с другом враждовали, что при «олигархическом» правлении неизбежно
даже в том случае, когда оно легитимирует себя демократическими институтами
и присущими им способами принятия решений. Тем более если речь идет о таком ар
хаичном институте, как вече. Политически Новгород скреплялся лишь объединявшей
все слои населения идеей независимости от Руси при формальном сохранении себя
внутри нее. К полностью самостоятельному плаванию такое объединение было неспо
собно. Новгородская модель — это модель максимальной автономии при слабом госу
дарственном центре.
В ЮгоЗападной Руси князь сохранял политическую роль, стремился к укрепле
нию и централизации своей власти. Но, противостоя амбициям усилившихся «олигар
хов», он уже тем самым способствовал их консолидации, осознанию ими их общих ин
тересов. Это — модель противостояния двух политических субъектов, широко
распространенная в средневековой Европе. Со временем она эволюционировала там
или в сторону королевского наследственного абсолютизма, или к государственности
польского образца, при котором монарх избирался представителями феодальноарис
тократического сословия. Эволюция ЮгоЗападной Руси в любом из этих направлений
блокировалась сохранявшейся традицией родового правления — княжеские междо
усобицы сотрясали княжество на всем протяжении его недолгого исторического су
ществования. В свою очередь, внутренняя неустойчивость не позволила ему обрести
и устойчивость внешнеполитическую. Оказавшись в поле притяжения более сильных
игроков, действовавших в то время на европейской сцене, испытывая с их стороны
разнонаправленные активные воздействия, в том числе и военные, ГалицкоВолын
ское княжество оказалось в конце концов разделенным между Литвой, Польшей
и Венгрией.
Находившиеся к тому времени под монгольским контролем северовосточные
княжества двигались в другом направлении. Там отрабатывалась модель государ
ственности, принципиально отличавшаяся и от новгородской, и от галицковолын
ской. Но она стихийно нащупывалась в северовосточных регионах распадавшегося
русского пространства задолго до монгольского нашествия.
5.3. Однополюсная княжеская модель
Эта модель начала оформляться во ВладимироСуздальском княжестве. Ее от
личительные особенности — отсутствие серьезных притязаний на политическую
субъектность у местного боярства, которое не сумело обрести необходимую для этого
силу, вытеснение с политического поля вечевых институтов и как результат концент
рация в руках князя власти, тяготеющей к превращению в авторитарную. Для утверж
дения такой модели на СевероВостоке изначально существовали предпосылки, кото
рых в других регионах не было.
Возникновению сильного и влиятельного боярства препятствовали прежде все
го природноклиматические условия региона. Это был лесистый и болотистый край
с бедными почвами — зона рискованного земледелия. Удаленность от международ
ных торговых путей не создавала предпосылок и для внешней торговли, а значит,
и для быстрого обогащения посредством разбойного овладения чужими ресурсами
101
ГЛАВА 5. МЕЖДУ КИЕВСКОЙ РУСЬЮ И МОСКОВСКИМ ГОСУДАРСТВОМ: ТРИ МОДЕЛИ РАЗВИТИЯ
и их последующей продажи. Торговля в основном была внутренней — с другими
подконтрольными Рюриковичам регионами. Основу хозяйственной деятельности со
ставляли охота в богатых дичью лесах, рыболовство в многочисленных больших и малых
реках, подсечноогневое земледелие крестьянских семей, а также различные промыс
лы — бортничество, смолокурение и т.п. При таких обстоятельствах князья и дружин
ники вынуждены были ориентироваться не столько на военную добычу, сколько на до
ходы от хозяйственной деятельности. Однако если сильное оседлое боярство здесь,
в отличие от Новгорода и югозападного края, сформироваться не могло, то для укреп
ления княжеской власти предпосылки были более чем достаточные.
Историки давно обратили внимание на своеобразие самого возникновения Вла
димироСуздальского княжества. Массовое заселение северовосточных земель нача
лось довольно поздно, с XII века. При этом князья пришли сюда раньше, чем оно при
обрело широкие масштабы, а широкие масштабы оно приобрело именно благодаря
князьям. Последние приходили не только для того, чтобы властвовать над местным
финноугорским населением, сделав его своим данником, но и для того, чтобы пригла
шать людей на новые земли из других мест. В свою очередь, население сюда охотно пе
ребиралось — как из Новгорода и контролировавшихся им земель, так и с юга, прив
лекаемое льготными условиями, которые князьями гарантировались, а также тем, что
регион был отдален от степи и не подвержен половецким нападениям.
Все это создавало невиданную прежде ситуацию: владимиросуздальские князья
получали право рассматривать себя не как пришлых правителей, вынужденных адап
тироваться к сложившемуся до них жизненному укладу, а как творцов нового уклада на
новом месте, который они могли «считать делом рук своих, своим личным созданием»3.
При таком положении вещей у них появлялась возможность для ликвидации полити
ческих последствий описанного нами социокультурного раскола принципиально ина
че, чем в Новгороде. В том и другом случае он преодолевался посредством устранения
одного из противостоявших друг другу властных полюсов. Но если в Новгороде устра
нялся князь, то во ВладимироСуздальском крае наступление велось на вече.
Довести это наступление до полной и окончательной победы князьям не удалось.
Ко времени вокняжения в крае сына Владимира Мономаха, первого преобразователя
региона Юрия Долгорукого здесь уже существовали основанные новгородскими коло
нистами вечевые города Ростов и Суздаль. Они остались таковыми и потом — ликви
дация городских вечевых институтов будет завершена лишь московскими князьями
при поддержке монголов. Правители же домонгольские сделали в данном направле
нии только первые шаги: не устраняя вече в старых городах, они снижали политиче
ский статус самих этих старых городов, возвышая одновременно выстроенные ими но
вые. Но тем самым снижалась роль и тех групп старого оседлого боярства, которые
образовались при более ранней и несопоставимо менее масштабной колонизации
края новгородцами, пытавшимися контролировать вечевые институты на новгород
ский манер. Перенесение княжеской резиденции Андреем Боголюбским (сыном Юрия
Долгорукого) из старого Суздаля в новый Владимир и стало началом выстраивания од
нополюсной авторитарной модели, достроенной потом московскими князьями. По
вторим: именно здесь, во Владимире (а не в Киеве) — непосредственные истоки буду
щей Московии.
Разумеется, главным препятствием для утверждения этой модели было не вече,
а другое, более глубокое проявление социокультурного раскола — родовой принцип
правления. Но и в противоборстве с ним московские правители будут действовать не
с нулевой отметки. Андрею Боголюбскому не удалось одолеть его наскоком. Но его
3 Ключевский В. Указ. соч. С. 362.
102
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРТСВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
преемники продолжали более осторожно и осмотрительно двигаться в том же направ
лении4. Новое положение владимиросуздальских князей создавало и для этого более
благоприятные, чем в других княжествах, предпосылки.
Будучи конструкторами жизненного уклада, они чувствовали себя вправе счи
тать территорию княжества не общеродовой, а своей личной собственностью, которой
вольны распоряжаться по своему усмотрению. «Мысль: это мое, потому что мной за
ведено, мной приобретено, — вот тот политический взгляд, каким колонизация приу
чала смотреть на свое княжество первых князей верхневолжской (т.е. ВладимироСуз
дальской. — Авт.) Руси»5. Такой новый взгляд при сложившихся на северовостоке
оригинальных обстоятельствах мог получить легитимацию и получил ее. Поэтому ста
ла возможной и принципиально новая практика передачи территориальных владений
по завещанию от отца к сыну — в обход братьев отца6. Правда, в домонгольский пери
од такая практика окончательно не утвердится и родовой принцип старейшинства
полностью не вытеснит. Тем не менее окольным путем она себе историческую дорогу
все же прокладывала.
Владимиросуздальские князья, ощущая себя полновластными владельцами кня
жества и стремясь заблокировать конфликты и междоусобные войны между наследни
ками, стали завещать каждому из своих сыновей какуюто часть общей территории.
С одной стороны, это сопровождалось дроблением княжества на все более мелкие
и независимые друг от друга уделы (отсюда — термин «удельная Русь»). С другой сто
роны, в удельных княжествах почвы для восстановления родового принципа уже не
было: здесь уходивший из жизни князь мог делить свои земли только между сыновья
ми, так как все его братья владели другими уделами. Однако вопрос о том, кому нас
ледовать главный княжеский стол во Владимире — старшему сыну умершего правите
ля или старшему из его братьев, до нашествия монголов однозначно решен не был.
Родовой принцип коллективного властвования и владения всей государствен
ной территорией постепенно уходил в прошлое, на смену ему шел принцип персо
нального властвования и владения. Но в своем первоначальном воплощении этот но
вый принцип не позволил консолидировать территорию даже того единственного
княжества, где он впервые утвердился. Наоборот, ее расчленение становилось со вре
менем все более дробным. До тех пор, пока исчерпавший себя универсальный прин
цип не заменен другим, столь же универсальным, частичный отказ от него сопровож
дается не столько утверждением нового системного качества, сколько ускорением
распада качества старого и его рецидивами — с их проявлениями ВладимироСуз
дальская земля, со временем присвоившая себе имя «Русь», столкнется и в эпоху мон
гольского владычества.
Московским князьям потребуются многие десятилетия, чтобы создать легитим
ный механизм передачи всей власти и территории в руки одного наследника. Но начи
нать им придется не с нуля, их новое начало имело, пользуясь термином Гегеля, свое
предначало.
4 См.: Данилевский И. Деспотическое государство возникло и стало воспроизводиться на
Руси с ХII века // История и историческое сознание. М., 2012. С. 19–24.
5 Там же.
6 Шмурло Е.Ф. Указ. соч. С. 138.
Глава 6
Культурные предпосылки
нового начала.
Авторитарный идеал
К концу XV столетия, когда Русь окончательно освободилась от монголов и пере
стала быть их данником, в ней почти ничто не напоминало уже о домонгольских по
рядках и беспорядках.
Остались в прошлом родовой принцип властвования и княжеские междоусоби
цы, единой страной правил московский «государь всея Руси», власть передавалась по
завещанию от отца к сыну.
Исчезла прежняя боярская вольница, но — не потому, что была упразднена (офи
циально ее никто не отменял), а потому, что утратила смысл: с присоединением
к Москве всех крупных удельных княжеств переходить от московского князя боярам
внутри страны стало практически не к кому, а переход к правителям иноземным те
перь квалифицировался как государственная измена.
Становились достоянием истории и городские вечевые институты — ко време
ни освобождения от монголов вече сохранялось только в Новгороде, Пскове и Вятке,
а после подчинения этих городов Москве с городской вечевой демократией в преж
нем ее виде было покончено. Подчеркнем: не с вечевой демократией вообще, а толь
ко с той, при которой вече играло политическую роль. Да и с ней не навсегда, хотя
и очень надолго.
Внешне все это выглядит резким разрывом с традицией, скачкообразным пере
мещением из одного исторического качества в другое. Скачок и в самом деле имел
место в последней трети XV века, во время правления Ивана III. Но он мог произойти
только потому, что теперь не был уже прыжком в бездну будущего без опорных точек
в настоящем (в духе Андрея Боголюбского), а был подготовлен длительным процессом
эволюции.
Направленность этого процесса в значительной степени задавалась Золотой Ор
дой, монголотатарской колониальной властью. Однако колония Орды не просто заим
ствовала у завоевателей государствообразующий ресурс; под чужой властной оболоч
кой она проходила свою собственную историческую эволюцию. Она преодолевала
свои традиции, во многом опираясь на сами эти традиции. Только поэтому послемон
гольская Московия могла совершать резкие скачки в новое качество и уверенно в нем
закрепляться — необходимый для них потенциал был накоплен раньше, оставалось
лишь его использовать.
6.1. Московская власть:
эволюция под монгольским облучением
При всей непродуктивности сослагательного наклонения применительно к исто
рии, можно утверждать, что «если бы» не монгольское нашествие, Москва не стала бы
властным центром, консолидировавшим страну. Московский удел был во Владимиро
104
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Суздальском княжестве периферийным, его правители представляли младшую ветвь
Рюриковичей и не имели при утвердившейся системе наследования власти никаких
прав, а потому и шансов на великокняжеский стол во Владимире. Своим возвышени
ем они были целиком и полностью обязаны монголам. Но тем, что сумели стать их
ставленниками и удержаться в этой роли, — исключительно самим себе. Не своему
моральному или силовому превосходству, а уж тем более — не государственному пат
риотизму. Взлет московских князей — это торжество политического прагматизма
в его предельном, абсолютном осуществлении, прагматизма без оправданий и словес
ного камуфляжа.
Князь Иван Данилович (он же Калита) получил татарский ярлык на великое кня
жение после того, как на деле доказал свою преданность монголам, послав московские
войска для участия в совместной с ними карательной экспедиции в Твери, где против
татар вспыхнуло восстание. Тверской князь Александр, владевший в то время татар
ским ярлыком, в выборе между чужой властью и собственным народом поначалу ко
лебался, а потом вместе с дружиной встал на сторону восставших. Наградой москов
скому Ивану за выступление против тверского Александра и стал владимирский
великокняжеский стол (1328). Преемники же Калиты его за собой не только удержат,
но и превратят со временем в свою наследственную «отчину»7.
Стратегическая победа московских князей была обусловлена не одной лишь де
монстрацией преданности монгольским правителям и подносимыми им дарами, хотя
и в этом другие князья конкуренцию с москвичами чаще всего проигрывали. Дело еще
и в том, что Калита и его потомки, находясь под властью татар, последовательно рас
ширяли и укрепляли и свою собственную власть на русском пространстве. Удалось же
им это именно потому, что они научились усиливать свои властные позиции, опира
ясь на уже сложившиеся традиции и одновременно корректируя и преодолевая их, вы
ращивая на их основе принципиально иную, нетрадиционную модель властвования.
То не было прямым заимствованием у монголов. То было использование предостав
ленной монголами «крыши» для постепенной консолидации власти и расширения зо
ны ее влияния, что самими колонизаторами вовсе не предусматривалось.
Нет никаких оснований утверждать, что московские князья действовали созна
тельно с расчетом на десятилетия и столетия вперед. Не складывалось в их головах
и никакой новой государственной модели. Они, как правило, были не стратегами,
а приземленными прагматиками, озабоченными лишь тем, чтобы сохранить в своих
руках уже имеющееся и, по возможности, прибрать к рукам им не принадлежащее,
т.е. земли других русских князей. Но текущие интересы московских правителей од
новременно толкали их к созданию нового системного качества, которое они закла
дывали, сами, быть может, того не сознавая. Во всяком случае, в монгольский период
московские князья новаторами себя не считали: получив великокняжеский стол в об
ход традиции, они в дальнейшем от резких движений воздерживались, от почвы не
отрывались. И тем не менее ко времени вокняжения (1462) Ивана III — первого в их
среде радикального политического реформатора — почва эта была уже иной, чем
в домонгольскую эпоху, все необходимое для крутого поворота в ней было посеяно
и успело прорасти.
Получив татарский ярлык и закрепив его за собой, московские князья приобрели
существенные преимущества перед всеми другими князьями. Потому что Иван Калита
7 Несмотря на жесткую борьбу за великое княжение после смерти Ивана Калиты, продол
жавшуюся несколько десятилетий, московские князья лишь однажды лишились татарского
ярлыка. В пору малолетства Дмитрия Донского он был передан суздальскому князю Дмит
рию Константиновичу. Но тот удерживал его лишь три года (1359–1362), после чего ярлык
снова перешел к Москве.
105
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
вместе с ярлыком выхлопотал себе право самому собирать для монголов и самому пе
ресылать в Орду дань со всех русских земель, которая до того собиралась при участии
ханских чиновников8. И это кардинально меняло ситуацию.
Вопервых, московские князья, не будучи реальной властью, становились реаль
ными представителями этой власти, ее наместниками и именно таковыми воспри
нимались.
Вовторых, будучи единственными сборщиками дани, они получили возмож
ность превышать установленные монголами нормы и присваивать излишки себе, что
существенно увеличивало их финансовые ресурсы и позволяло не только быть самы
ми щедрыми в подношениях правителям Орды, но и расширять подвластные Москве
территории, выкупая их у неплатежеспособных удельных князей, а порой и у самих ха
нов — так было присоединено, например, нижегородское княжество.
Втретьих, вместе с присоединенными территориями под власть Москвы перехо
дили и бывшие владельцы этих территорий — удельные князья и их бояре, становив
шиеся боярами князей московских. Кроме того, особое положение последних позво
ляло им успешно переманивать бояр и у тех князей, земли которых Москве еще не
принадлежали.
Само по себе это было не только не ново, но более чем традиционно: привычное
право перехода от князя к князю в его практическом воплощении. И московские пра
вители не только формально не посягали на него, но именно на негото и опирались.
Старое становилось в Москве новым, потому что переходившие на московскую служ
бу бояре и удельные князья от дальнейшего пользования этим правом фактически
отказывались. Они шли на службу в Москву, даже зная о том, что в 1379 году, при Дмит
рии Донском, имел место «воспитательный» прецедент с боярином Иваном Вельямино
вым. Он воспользовался своим законным правом и перешел от московского князя к его
главному противнику — князю тверскому, активно участвовал на стороне последнего
в борьбе с Москвой, но потом был пойман и впервые в Московии подвергся публичной
казни. И тем не менее люди в Москву продолжали стекаться. Растущая армия москов
ского боярства хотела служить московским князьям и только им одним.
Такой союз в домонгольские времена был невозможен. В монгольский же пери
од феномен московского «князебоярства», как назвали его современные российские
исследователи Юрий Пивоваров и Андрей Фурсов9, мог стать реальностью только по
тому, что Москва добилась права быть порученцем и подручным Орды, власть которой
сомнению не подвергалась. По сравнению с выгодами, проистекавшими из близости
к московской, а через нее и к ордынской, власти, преимущества прежних дружинных
вольностей выглядели все более призрачными.
Исследователи не без оснований усматривают в «князебоярстве» зародышевую
форму явления, которое предопределит существенную типологическую особенность
отечественной государственности на столетия вперед. Речь идет о консолидированных
околовластных структурах служилых людей (опричнина Ивана Грозного, петровская
гвардия, сталинский партаппарат параллельно с органами госбезопасности), которые
при рыхлости и неорганизованности общества являлись несущими конструкциями го
сударственности, обеспечивавшими неприкосновенность монопольной власти царей,
императоров и генсеков и блокировавшими возникновение вокруг них конкурентной
среды10. В системе московского «князебоярства» князь еще не был самодержцем. Само
8 Подробнее см.: Шмурло Е.Ф. Указ. соч. С. 192.
9 Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская система // Рубежи. 1996. № 3. С. 41. Анализ этими авто
рами феномена «князебоярства» представляется нам весьма продуктивным; в основном, мы
следовали по проложенному ими исследовательскому руслу.
10 Там же. С. 42.
106
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
держцем, возвышавшимся над ним и его боярами, был монгольский хан. Когда по
следнего не станет, система утратит вместе с ним и внешний источник своего внутрен
него равновесия. Тогдато и выяснится, что «князебоярство» было лишь промежу
точным образованием между домонгольскими боярскодружинными вольностями
и послемонгольским всеобщим «государевым холопством». Или, говоря иначе, между
свободой выбора службы, не регулируемой государственным правом, и государствен
ным подданством без прав. Но в монгольскую эпоху об этом еще никто не знал.
Московские князья и бояре были в ту эпоху нужны друг другу, их интересы тесно
переплетались. Первые нуждались в военной силе, чтобы чувствовать себя уверенно
в роли единственных ставленников Орды в обстановке потенциальных внутренних
и реальных внешних угроз: Москве приходилось выдерживать противоборство с силь
ной Литвой, тоже претендовавшей на объединение «всея Руси» и уже поглотившей ее
западные и югозападные регионы. Бояре же получали от московских князей земли
и должности, высокая доходность которых предопределялась монополией Москвы на
сбор дани для Золотой Орды.
Лучших условий службы в ордынские времена не было. Поэтому бояре держались
не только за эту службу, но и за утвердившийся в Москве семейнодинастический — от
отца к сыну — принцип преемственности власти. Попытки реанимации родового
властвования, в том числе и внутри самой московской династии, поддержки в их сре
де найти не могли. Вместе с князьями бояре составляли единую и монолитную около
властную (околоордынскую) общность, которой утвердившийся порядок насле
дования придавал устойчивость. Потому что именно он превращал «князебоярство»
в стабильную самовоспроизводящуюся систему, застрахованную от неопределенно
сти и непредсказуемости — неизбежных спутников родового принципа.
Сила «князебоярской» общности, которая умножалась к тому же пронизывавши
ми ее родственными связями, была такова, что могла компенсировать дефицит силы
в буквальном ее понимании. Свидетельство тому — почти фантастическая история
начала XV века, упоминаемая едва ли не всеми, кто пишет о той эпохе.
После смерти великого князя Василия I (сына Дмитрия Донского) его наследни
ку Василию II было всего десять лет, и брат умершего правителя галицкий князь Юрий
Дмитриевич отказался признать право своего племянника на великокняжеский стол.
Спустя несколько лет Юрий Дмитриевич разгромил войско Василия II и вошел в Моск
ву, выделив племяннику в удел Коломну. А после этого произошло нечто невообрази
мое: в Коломну вслед за своим князем двинулись московские бояре и все служилые лю
ди. Служить Юрию и пришедшим с ним к власти боярам галицким никто из них не
захотел, и он вынужден был Москву покинуть. Родовой принцип московское боярство
изжило, возвращаться к нему не желало, а когда находились желающие его реаними
ровать, противопоставляло им корпоративный саботаж, солидарный отказ от службы.
Это организованное и сплоченное «князебоярство», сформировавшееся под мон
гольским патронажем в материнском лоне старорусских традиций, как раз и позволит
послемонгольским правителям вырваться за пределы этих традиций и утвердить цент
рализованную государственность. Но для такого прорыва в их распоряжении будет не
только организованная сила, добровольно отторгнувшая боярские вольности и проти
востоявшая остаточным проявлениям родового принципа властвования. Им достанет
ся и отработанная легитимная процедура концентрации расчлененного на уделы
пространства в одних руках. И процедура эта — правда, не в границах «всея Руси»,
а только в масштабах Московского княжества — тоже отрабатывалась в русле тради
ции, складывавшейся в северовосточном регионе страны еще до монголов.
Речь идет о передаче власти и территории по завещанию. Да, при этом предпола
галось наделение тем и другим всех наследников — каждый должен был получить свой
107
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
удел. Но традиция не предписывала, кому и сколько завещать, она оставляла это на ус
мотрение завещателя. И московские князья, пользуясь своим правом, начали отдавать
преимущество старшему наследнику. Сначала оно было незначительным, но посте
пенно увеличивалось. А это неизбежно вело к тому, что и в данном случае в лоне тра
диции вызревало разрушавшее ее новое качество.
«Князьязавещатели не давали старшим сыновьям никаких лишних политиче
ских прав, не ставили их младших братьев в прямую политическую от них зависи
мость, но они постепенно сосредоточивали в руках старшего наследника такую массу
владельческих средств, которая давала им возможность подчинить себе младших
удельных родичей и без лишних политических прав <…> Политическая власть вели
кого князя московского, уничтожившего потом удельный порядок владения, создава
лась из условий этого же самого порядка при помощи права князейзавещателей рас
полагать своими вотчинами по личному усмотрению»11.
Правда, в течение многих десятилетий никаких вопросов о наследовании кня
жеского стола не возникало уже потому, что у Ивана Калиты и его преемников ко вре
мени их смерти был только один наследник. Процедура, описанная историком, сложи
лась позже. Но она, тем не менее, сложилась.
Таким образом, тугие узлы проблем, завязанные в киевский период, развязыва
лись не монголами, а самими московскими князьями. Они развязывались с помощью
старых методов, известных и в домонгольские времена, но в этом процессе создава
лись предпосылки для появления нового системного качества. Конечно, власть Орды
тоже играла немалую роль уже потому, что наследник великокняжеского стола изна
чально получал не только больше территорий, но и монопольное право на связь с Ор
дой. Это право особо оговаривалось и в договорных грамотах великого князя с удель
ными («мне знать Орду, а тебе Орды не знать»). Но непосредственно монголы на
эволюцию Московии не влияли, ее государственность складывалась под их властью,
но без них и помимо них. Едва ли не единственная внутрирусская проблема, в реше
нии которой завоеватели участвовали, касалась вечевых институтов и их противобор
ства с князьями. Однако и в данном случае интересы и действия монголов вполне
сочетались с той тенденцией, которая задолго до них наметилась во ВладимироСуз
дальской земле.
В отличие от большинства князей, вечевые институты не изъявляли готовности
сотрудничать с колониальной властью. Именно они были организующими центрами
народной стихии, выливавшейся в волнения, восстания, убийства татарских чиновни
ков. Поэтому колонизаторы стремились к ликвидации этих институтов и стали их мо
гильщиками. Там, где вече им не мешало (как в Новгороде), они его не тронули. Они
вообще не трогали в сложившемся русском жизненном укладе ничего, что не препят
ствовало достижению их целей — регулярному получению дани и пополнению
монгольского войска за счет русских рекрутов. Но то, что препятствовало, выкорчевы
вали решительно и безжалостно.
Устранение народновечевого полюса местной власти при ликвидации в присо
единенных к Москве регионах и ее местного княжеского полюса не оставляло в по
литическом пространстве институтов, препятствовавших централизации. Ей же спо
собствовали и описанные выше процессы — оформление «князебоярства»,
преодоление родового принципа властвования, утверждение легитимной процеду
ры, позволявшей закреплять большинство территориальных владений за наследни
ком великокняжеского стола. У Ивана III — первого князя, переставшего быть дан
ником монголов, — были все необходимые ресурсы для прорыва к единоличному
11 Ключевский В. Указ. соч. С. 42.
108
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
властвованию. Поэтому он, в отличие от лишенного таких ресурсов Андрея Бого
любского, оказался победителем. Но первого «государя всея Руси» от первого пре
тендента на эту роль отделяли почти три столетия.
За четыре десятилетия правления Ивана III от старой удельной Руси остались
лишь отдельные относительно небольшие княжества, принадлежавшие представите
лям младших ветвей самой московской династии: эти анклавы русской старины окон
чательно исчезнут лишь в XVII веке после смены властвующей семьи. Они, разумеет
ся, вызывали опасения: при отсутствии сдерживавшей силы Орды удельные князья
могли соблазниться идеей возрождения родового принципа и начать борьбу за власть
в Москве. Поэтому Иван III и его преемники стремились максимально их ослаблять,
в чем и преуспели: ни одной попытки претендовать на московский престол со сторо
ны удельных князей в послемонгольский период уже не предпринималось, хотя конф
ликты, порой довольно острые. и имели место. Что касается четырех крупных кня
жеств — Тверского, Рязанского, Ярославского и Ростовского, к моменту вокняжения
Ивана III еще сохранявших самостоятельность, то при нем они присоединились
к Москве либо добровольно, либо под давлением, либо будучи подчинены силой. Си
лой же был подчинен и вольный вечевой Новгород, вольным и вечевым после этого
быть переставший.
Избавился Иван III и от внешнего конкурента в лице Литвы, тоже претендовав
шей на роль объединителя русских земель. Москва впервые сама начала с ней войну
(раньше всегда начинали литовцы) и вынудила ее признать московского князя «госу
дарем всея Руси». Еще раньше к нему на службу стали переходить князья русского про
исхождения, земли которых в монгольскую эпоху оказались в составе Литвы, — при
нятие последней католичества и нараставшее давление на традиционную русскую
веру выталкивали из Литвы православных потомков князя Владимира. Вместе с князь
ями под руку Москвы переходили и территории их княжеств. В противоборстве двух
объединительных моделей — централизаторской московской и федеративной литов
ской, допускавшей широкую автономию земель, — верх брала первая, хотя до присо
единения большинства бывших западных и югозападных русских регионов было еще
далеко, а военное противоборство с Литвой продолжалось и при преемниках Ивана III.
Таким образом, конец XV столетия стал новым началом отечественной истории,
которое было подготовлено всем предшествовавшим развитием. Началом единой цент
рализованной страны, объединенной вокруг одного государственного центра и в смыс
ле места (Москва), и в смысле полновластного правителя (московский великий князь).
Но этой новой государственности предстояло еще пройти испытание на прочность ба
зового консенсуса между верховной властью, боярской элитой и населением. Он сло
жился под внешней опекой Орды, а потому его воспроизведение после того, как опека
исчезла, не было гарантировано.
Базовый консенсус воспроизведется, но — в существенно обновленном виде и не
без сбоев, попятных движений и катастрофических обвалов. Система московского
«князебоярства» уступит место русскому самодержавию, сменившему самодержавие
ордынское. Его утверждение было обусловлено не только политическими амбициями
московских правителей. Оно стало следствием того культурного состояния, в котором
пребывал освободившийся от монгольской опеки русский социум.
6.2. Отцовская «гроза» в семье и в государстве
Уже упоминавшиеся нами Ю. Пивоваров и А. Фурсов для передачи специфиче
ских особенностей отечественной государственности, начавшей складываться при
Иване III и обретшей законченные формы при его внуке Иване IV (Грозном), ввели
несколько новых понятий. Главные среди них — «Русская Власть» (она же «власть —
109
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
моносубъект») и «Русская Система»12. Прописные буквы, используемые для обозначе
ния первой, призваны зафиксировать субстанциональный характер власти верховного
правителя («моносубъекта») и производный, подчиненный, лишенный субъектности
характер всех других государственных институтов, которые в строгом смысле слова
государственными не являются. Однако и статус второй (Русской Системы) не ниже,
потому что она не только включает в себя Русскую Власть, как свое главное звено, но
и обеспечивает постоянное продление исторических сроков существования последней.
Эта терминология получила довольно широкое распространение и вошла даже
в современный политикоидеологический обиход. Используем ее и мы. Вместе с тем
мы отдаем себе отчет в том, что некоторые существенные вопросы данная концепция
оставляет открытыми.
Авторы объясняют происхождение Русской Власти монгольским влиянием. Но
она оформилась спустя почти столетие после того, как Московия от монголов освобо
дилась. Иными словами, субъект влияния сошел со сцены, а объект, на этой сцене ос
тавшийся, со временем не только стал «моносубъектом», но и воспроизводил обретен
ное им новое качество в разных формах в течение нескольких столетий, претендуя на
такое воспроизведение и по сей день. Значит, кроме монгольского влияния и его инер
ции было чтото еще. Что же именно? И что происходило с этим «еще» в разные эпохи,
почему его ресурсы периодически иссякали, о чем свидетельствуют катастрофические
обвалы Власти и Системы, а потом возобновлялись снова? Наконец, сохраняется ли
это «еще» сегодня, предопределяет ли попрежнему нынешнее и будущее развитие
страны или осталось в прошлом?
Чтобы возникнуть и воспроизводить себя, Русская Власть (более привычно —
русское самодержавие) должна была обладать легитимностью, т.е. соответствовать
представлениям элитных групп и большинства населения о ее «правильных» формах
и желательном образе. Выше мы говорили о том, как правящая элита Московии в хо
де долгой эволюции под чужеземным патронажем была подведена к идее централизо
ванного государства и ее персонификации в фигуре московского великого князя. Но
как только это произошло, на боярскую элиту, которая и способствовала в решающей
степени утверждению власти московских Рюриковичей на русском пространстве, на
чалось давление — слабое и осторожное при Иване III и весьма ощутимое при Васи
лии III, завершившееся кровавой расправой во время правления Ивана IV. Разумеется,
у московских правителей были на то свои резоны, которых мы еще коснемся. Пока же
попробуем понять, почему еще вчера всесильные и сохранившие свою силу бояре да
же не пытались сопротивляться, почему шесть тысяч (а сначала всего тысяча) оприч
ников сумели заставить их смириться и безропотно ждать своей участи. Между тем
сам Иван Грозный такого сопротивления не исключал, опасался его и готов был даже
к эмиграции в Англию. Но его страхи оказались беспочвенными.
Идеологи самодержавия ничего не придумывали и не придумывают, напоминая
о том, что в народной поэзии Иван Грозный предстает не как злодей, а как справед
ливый царь, карающий за измены и неправедные дела13. Не лишена исторического
содержания применительно к Московскому государству и мысль о «народной монар
хии»14. Народный политический идеал в условиях централизованной государствен
ности свою демократическивечевую составляющую в значительной степени утратил
и стал авторитарномонархическим. Этот идеал действительно легитимировал
12 Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Система: генезис, структура, функционирование
(тезисы и рабочие гипотезы) // Русский исторический журнал. 1998. Т. 1. № 3. С. 13–95.
13 См., например: Черняев Н. Мистика, идеалы и поэзия русского самодержавия. М., 1998.
С. 74.
14 Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 2003.
110
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
неограниченную власть царя, но ее неограниченность понималась не как самоцель,
а как единственно возможная гарантия от произвола со стороны промежуточных —
между царем и народом — околовластных групп, прежде всего со стороны боярства.
«Царь гладит, а бояре скребут», «царские милости в боярское решето сеются», «не бой
ся царского гонения, бойся царского гонителя» — так фиксировалось это настроение
в народном творчестве15. Все зло идет от «князей, бояр и всех властетелей, в бесстра
шии живущих»16, — так описывал летописец мироощущение участников московского
восстания 1547 года, которым было отмечено начало правления Ивана IV. Но на фигу
ру самого монарха (незадолго до восстания Иван впервые в российской истории стал
обладателем царского титула) это народное мироощущение не распространялось.
Царь воспринимался главным и единственным защитником от произвола «всех
властелелей», а не его соучастником. Поэтому и опричнину как инструмент бесконт
рольной самодержавной диктатуры Иван Грозный много лет спустя вводил, апеллируя
именно к этому настроению: он объяснял ее необходимость «изменами» бояр и чинов
ников, одновременно заверяя простых («черных») людей в том, что «гневу на них и опа
лы» у него нет17. В ответ же получил от москвичей челобитную с просьбой править,
«как ему, государю, годно», а заодно и согласие на это московской знати18, которая пе
речить сразу и царю, и поддерживавшему его населению позволить себе не могла.
При таком политическом идеале любая правящая элита может быть перемолота
властью без опасений, что представители элиты могут быть поддержаны населением
или начнут сопротивляться сами. Против опричнины публично выступил митрополит
Филипп, за что поплатился жизнью. Московия безмолвствовала. На Земском соборе
1566 года группа его участников выставила отмену опричнины условием своего согла
сия на продолжение Ливонской войны. Результат тот же — казни протестующих в мол
чащей стране. Был, конечно, еще Андрей Курбский, но он возмущался из безопасного
литовского далека.
Вторая радикальная чистка элиты, хотя и без присущих опричнине массовых
жертвоприношений, будет осуществлена Петром I — и опять при всеобщем молчали
вом попустительстве. Потом путь Ивана и Петра повторит Сталин, уничтоживший
коммунистических бояр ленинского призыва под одобрительные крики управляемой
толпы. Если еще раз воспользоваться терминологией Ю. Пивоварова и А. Фурсова, то
можно сказать: Русская Система — это система, при которой Русская Власть блокиру
ет субъектность элитных групп, опираясь на пассивную или активную поддержку ли
шенного субъектности населения.
Массовая приверженность в Московии авторитарномонархическому идеалу
обусловливалась, однако, не только боярским произволом по отношению к населе
нию. Да, оно имело возможность испытать на себе этот разорительный произвол,
когда бояре в пору малолетства Ивана IV правили без царя и вместо царя. Но и от оп
ричнины — непосредственно или от ее последствий — пострадали не только бояре.
Об этом свидетельствует массовое (90% населения) бегство людей из центральных
районов страны и их запустение: в Московском уезде, например, величина распахан
ных земель упала до 1%19. Так что говорить о «народной монархии» Ивана IV с точки
зрения ее соответствия интересам простолюдинов нет никаких оснований: она била
как по боярину, так и по мужику. Однако авторитарномонархический идеал устоял
и в пору опричнины.
15
16
17
18
19
Пословицы русского народа: Сборник В. Даля: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 214.
Зимин А.А., Хорошкевич А.Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982. С. 43.
Там же. С. 105.
Там же.
Коломеец А. Финансовые реформы российских царей. М., 2001. С. 37.
111
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Он устоял, потому что в питавшей его культурной матрице ему не было альтерна
тивы. Такая альтернатива предполагала наличие в культуре идеи о народном полюсе
власти. С ликвидацией вечевых институтов полного вымывания этой идеи из народного
сознания не произошло — память о них сохранилась. Но в централизованном государ
стве вечевая традиция лишалась жизненной почвы.
Двухполюсная князевечевая модель властвования могла функционировать лишь
в масштабах автономных княжеств и при доминировании ориентированных на меж
дународную торговлю городов. В условиях, когда каждый город должен был самостоя
тельно обеспечивать свою безопасность и свои торговые интересы, у вечевых институ
тов была собственная организующая и консолидирующая функция: они дополняли
князя и одновременно корректировали его деятельность. В централизованном госуда
рстве верховная власть берет на себя обеспечение и внешней безопасности, и внутрен
него порядка на всей территории страны и решает эти задачи либо непосредственно,
как происходит во время войн, либо с помощью своих ставленников на местах. Пока
зательно, однако, и то, что в моменты, когда государство с этими задачами не справ
лялось или людям так начинало казаться, вечевая традиция в городах оживала. Она
возрождалась и при народных волнениях (упоминавшееся восстание 1547 года нача
лось с того, что москвичи собрались «вечьем»20), и в периоды, когда государство ока
зывалось бессильным в противостоянии внешним угрозам (так произошло в Смутное
время, о чем нам еще предстоит говорить).
Но если в городских центрах вечевая традиция напоминала о себе лишь в обсто
ятельствах чрезвычайных, то в локальных сельских и отщеплявшихся от них казачьих
мирах она определяла и всю повседневную жизнь. Тем не менее в эпоху, о которой
у нас идет речь, с авторитарным государственным идеалом эта традиция не конкури
ровала. Две составляющие старого двухполюсного идеала отделились друг от друга
пространственно и функционально: одна из них обслуживала государственный уро
вень бытия, а другая — изолированные друг от друга архаичные догосударственные
анклавы. То было не устранение социокультурного раскола, а упразднение прежней
политической формы его проявления. Пройдут столетия, и два мира столкнутся снова:
вечевой идеал предъявит свои права на государственность. А до этого он не раз вдох
новит крестьян и особенно казаков на то, чтобы ее сокрушить, но не ради того, чтобы
устранить должность царя вообще, а ради того, чтобы сделать его «своим», т.е. управ
ляющим так же, как управляются вольные казачьи миры, и опирающимся не на боярс
кодворянское, а на казачье войско.
Послемонгольская московская государственность, несмотря на все последующие
трансформации, была не в состоянии ни вытеснить вечевой идеал из культуры, ни
полностью подчинить его государствообразующему идеалу авторитарному. Альтерна
тивы последнему в Московии не сложилось и сложиться не могло, но и политически
самодостаточным он не стал. Не стал же он таковым именно потому, что тоже уходил
своими корнями в архаичную догосударственную культуру.
Давно замечено, что московская централизованная государственность строилась
по модели патриархальной семьи, глава которой имел неограниченную власть над до
мочадцами. «Домострой» XVI века, представлявший собой свод правил поведения для
горожанина, отцу семейства предписывал «наказывать сына своего в юности его», не
испытывать жалости, «младенца бия», а детям — беспрекословное повиновение. При
этом целью «Домостроя» было не ужесточение, а смягчение нравов, упорядочивание
отцовского произвола, царившего в городских и сельских, «элитных» и «низовых» семь
ях — в данном отношении страна была культурно однородной. Законодательство той
20 Зимин А.А., Хорошкевич А.Л. Указ. соч. С. 41.
112
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
поры (и долгое время после) тоже было «отцецентричным». Оно фиксировало лишь
обязанности детей по отношению к родителям; права же последних практически не
ограничивались. До середины XVII века родители не несли никакой ответственности
даже за убийство детей. Реально же, учитывая бесправное положение женщины, речь
шла о бесконтрольной власти главы семьи (в деревне — «большака»). На этой культур
ной матрице и основывалась неограниченная власть царясамодержца, ее легитима
ция. Грозный царь в данной матрице — не аномалия, а норма. Согласно «Домострою»,
грозным, т.е. внушающим страх, должен был быть и любой глава семьи21.
Попытки использовать модель патриархальной семьи для обоснования единовлас
тия князя имели место во ВладимироСуздальской земле и в домонгольский период22.
Однако тогда она была нереализуема; идеал единолично властвующего на всей террито
рии князяотца не мог быть воспринят в условиях, когда ему противостоял идеал вече
вой, а князей было много, и все они в своих уделах были «отцами». Но он мог быть вос
принят после того, как почти вся территория, подвластная ранее Рюриковичам, оказалась
под властью одного монгольского царя, стоящего над всеми русскими князьями. Транс
формация привычной модели патриархальной семьи в модель централизованной госу
дарственности произошла в значительной степени благодаря колонизаторам. Они же,
сами того не желая, способствовали внедрению в народное сознание идеи единства Рус
ской земли, потому что беду они на эту землю принесли единую, общую для всех.
Московские князья стали персонификаторами авторитарномонархического
(«отцовского») идеала вовсе не потому, разумеется, что были наместниками ордын
ских ханов. В конечном счете, они стали таковыми как освободители Московии от Ор
ды. Не по факту победы над ней в решающем сражении (таковой не было), а просто
потому, что Орда исчезла, а Москва осталась. Однако предпосылки своей легитимации
в принципиально новой для себя роли были заложены московскими князьями еще во
времена Ивана Калиты.
После получения им монгольского ярлыка на великое княжение надолго прекра
тились разорительные и кровавые монгольские набеги, ставшие кошмаром для не
скольких поколений23. Наместники колонизаторов и сборщики дани для Орды, не за
бывавшие при этом о собственных интересах и не отличавшиеся щепетильностью
в выборе методов и средств, они тем не менее принесли на подвластную монголам
территорию мир и относительную безопасность, что уже само по себе не могло не спо
собствовать их легитимации24. Поэтому именно московские князья в итоге оказались
победителями и получили возможность строить государственность в соответствии
с новым массовым идеалом. Но этот идеал не содержал в себе никаких ограничений
21 Подробнее о семейных отношениях в Московии см.: Миронов Б.Н. Социальная история
России периода империи (XVIII — начало XX вв.): Генезис личности, демократической семьи,
гражданского общества и правового государства. СПб., 2000. Т. 1. С. 219–281.
22 В «Слове» и «Молении» Даниила Заточника (XII–XIII вв.) можно обнаружить не только апо
логию княжеской власти, но и попытку легитимировать ее с помощью «отцовской» модели
(«князь щедр отец есть слугам многим»). См.: Слово Даниила Заточника по редакциям XII
и XIII вв. и их переделкам. Л., 1932. С. 8. См. об этом также: Юрганов А.Л. Категории русской
средневековой культуры. М., 1998. С. 230.
23 Историки поразному оценивают последствия этих набегов. Часть исследователей пола
гает, что степень их разорительности в летописях преувеличена. Но тяжесть обрушившихся
на население ударов и понесенных им потерь не отрицает никто.
24 «Образцовый устроитель своего удела, умевший водворять в нем общественную безо
пасность и тишину, московский князь (Иван Калита. — Авт.), получив звание великого, дал
почувствовать выгоды своей политики и другим частям северовосточной Руси. Этим он под
готовил себе широкую популярность, т.е. почву для дальнейших успехов. Летописец отмеча
ет, что с тех пор, как московский князь получил от хана великокняжеское звание, северная
Русь стала отдыхать от постоянных татарских погромов, какие она терпела» (Ключевский В.
Указ. соч. Ч. II. С. 20).
113
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
для трансформации «князебоярской» модели правления в самодержавную. Более того,
он такой трансформации благоприятствовал, потому что боярам и прочему «началь
ству» — как особому слою с особыми полномочиями — в нем вообще не было места.
Однако отсюда же проистекали и трудности функционирования государственно
сти, выстроенной посредством перенесения на уровень большого общества культурной
матрицы патриархальной семьи. Они отличались от тех, которые существовали в до
монгольской Руси, переносившей на этот уровень двухполюсную племенную модель
властвования, но тоже были значительными.
В патриархальной семье между отцом («большаком») и другими домочадцами нет
никаких промежуточных звеньев: в ней полновластие одного сочетается с равенством
в бесправии всех остальных. В ней может быть конкуренция за симпатии «большака»,
у последнего могут быть любимчики, но не может быть никаких частных и групповых
интересов, противостоящих интересу общему, монопольно представляемому и реали
зуемому главой семьи. Если же такие интересы проявляются, то они подлежат подавле
нию семейным самодержцем. В государственной жизни без промежуточных управлен
ческих звеньев не обойтись и многообразие частных и групповых интересов устранить
невозможно — ведь речь идет о тысячах людей, с большинством из которых правитель
в жизни даже не пересекается и лично проконтролировать их не в состоянии.
Тем не менее опыт России (и не только) показал, что при доминировании в куль
туре патриархальноавторитарного идеала «отцовская» модель построения государ
ства может быть использована. Более того, этот же опыт свидетельствует о том, что
в таком виде, при определенных коррекциях, оно может просуществовать достаточно
долго — между первым, если считать от Ивана Грозного, и последним в отечественной
истории «отцом народов» прошло четыре столетия. Значит, общий и частные интере
сы в ней както сочетались. Однако сочетались они таким образом, что устойчивый ба
зовый консенсус при этом не обеспечивался. Он периодически обнаруживал свою
хрупкость, а временами и просто рассыпался, что сопровождалось катастрофическими
обвалами государственности. Данное обстоятельство и навело, наверное, Николая
Бердяева на мысль о двойственной природе русского народа, названного им творцом
«огромной и могущественной государственности» и одновременно «самым безгосуда
рственным»25. В чем же причина этого парадокса?
6.3. Общие и частные интересы в «отцовской» модели
Главный государствообразующий институт — русское самодержавие — действи
тельно утвердился в России не вопреки народным представлениям и идеалам, а в со
ответствии с их культурным содержанием. Но концентрация ничем не ограниченной
полноты полномочий в руках самодержцамоносубъекта не предполагает формирова
ния ответственности за государство у всех остальных. Монополия на персональное
представительство общего интереса неизбежно ведет к тому, что у других понятие об
этом интересе развивается слабо или не развивается вообще.
Сказанное относится не только к населению, но и к околовластным элитным груп
пам. При неразвитости понятия об общем интересе в народном сознании элита, даже
если она претендует на политическую ответственность, рано или поздно ощущение та
кой ответственности утрачивает. А это, в свою очередь, неизбежно ведет к тому, что
границы между общим и частным интересами в ее представлениях и практическом по
ведении размываются. В результате пустующее в народной культурной матрице место
для «начальства» заполняется негативным образом этого «начальства». Но глубоко уко
ренившееся неприятие элиты и есть ни что иное, как «безгосударственность».
25 Бердяев Н. Судьба России. М., 1990. С. 14.
114
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
При таком неприятии периодические радикальные смены элиты, осуществляе
мые консервативными или революционными персонификаторами общего интереса,
не в состоянии существенно повлиять на ее культурное качество. Ведь его изменение
может быть задано только самим персонификатором, для чего он сам должен и стать,
и предстать субъектом обновления. К этому его могут подталкивать внешние и внут
ренние вызовы, социальные кризисы и другие экстремальные обстоятельства. Но при
ориентации на «безгосударственный народ» такие обстоятельства могут стимулиро
вать как повышение, так и еще большее снижение культурного качества.
В истории послемонгольской Московии было и то, и другое. Это — история ста
новления самодержавной государственности, пытавшейся разными способами адап
тировать к «отцовской» культурной матрице наличную элиту, к чему та изначально
приспособлена не была, но и выдвинуть альтернативу данной матрице не могла тоже.
Это — история зигзагообразного движения к базовому консенсусу в только что обра
зовавшемся централизованном государстве, история поиска компромиссов и сполза
ния к бескомпромиссному насильственному диктату, обернувшемуся в конечном сче
те рассыпанием консенсуса и всеобщей смутой.
При доминировании в культуре «отцовской» матрицы, не содержащей в себе
оснований для легитимации полномочий и интересов элиты, последняя всегда вы
нуждена прислоняться к властителюотцу, такой легитимностью наделенному. Тот же,
в свою очередь, должен считаться с частными и групповыми интересами элиты, опи
раясь на которую он только и может править, и вместе с тем ограничивать ее притя
зания на государственное целеполагание, т.е. на участие в определении общего ин
тереса. Властительотец нуждается в исполнителях и советчиках, но не в субъектах
политики. Субъект в такой модели властвования и при такой культурной матрице мо
жет быть только один, что ко времени освобождения Московии от монголов было хо
рошо известно по опыту восточных деспотий, включая сокрушившую Византию султа
нистскую Турцию. Однако в послемонгольской Московии подобный тип отношений
между великим князем и боярской элитой сразу сложиться не мог. Потому что на сто
роне бояр была многовековая традиция соучастия не только в реализации общего ин
тереса, но и в его формулировании.
Эта традиция, уходившая корнями во времена Киевской Руси, тоже формиро
валась по аналогии с семьей, но то была модель братской семьи, в которой прави
телькнязь мог в лучшем случае претендовать на роль старшего брата, но никак не
всевластного отца. Каждый бояриндружинник имел право голоса в решении общих
вопросов и отстаивании своей точки зрения, которое подкреплялось правом его пере
хода от одного князя к другому. Модель московского «князебоярства» монгольской
эпохи эту традицию не отвергала. Роль князя, ставшего наместником ордынского ха
на, в ней по сравнению с домонгольским периодом возросла, а бояре своей свободой
не злоупотребляли: они держались за князя, видя в этом реальную выгоду. Но и князь
держался за бояр — он зависел от них не меньше, чем они от него. Поэтому традиция
«братской семьи» сохранялась. Сохранилась она и после освобождения от монголов.
Более того, она имела институциональное воплощение в виде Боярской думы — кол
лективного совещательного органа при московских государях, который устоит даже
в годы опричнины и благополучно доживет до петровских времен. Однако превраще
ние московского князя из наместника монгольского хана в преемника его власти уже
само по себе создавало альтернативу этой традиции.
Несовпадение двух принципов властвования — «отцовского» и «братского» — до
Ивана Грозного на политической поверхности себя не обнаруживало (мы и знаем
о нем в основном из переписки Грозного с Курбским), но на политических настроениях
не могло не сказываться. Тем более что второй из этих принципов отвечал интересам
115
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
бывших удельных князей и их потомков, ставших после присоединения их княжеств
к Москве влиятельной ветвью московского боярства. Будучи представителями рода
Рюриковичей, «княжата», как их тогда называли, рассчитывали на восстановление
в новых условиях старого родового принципа — на сей раз не посредством дележа
между собой территории, а посредством коллективного управления страной из одно
го центра26. Они готовы были примириться с превращением княжеской власти в госу
дареву и даже царскую — «государь всея Руси» стал фактом, произошедшая централи
зация воспринималась как необратимая, а старые удельные порядки — как
невозвратимые. Но «княжата» и бояре хотели «коллективного руководства», т.е. жела
ли иметь зависимого от них государя, между тем как последний стремился к макси
мальной независимости от них.
Оседание «княжат» в Москве сопровождалось возникновением системы занятия
государственных должностей, получившей название местничества. Она предполагала
воспроизведение иерархии служебных статусов («мест») из поколения в поколение:
представитель каждой семейной ветви по отношению к представителям других ветвей
должен был занимать в этой иерархии то же место, какое занимали его предки. Мос
ковские государи эту систему признали — спорить с традицией («стариной») в ту эпо
ху было не принято. Но местничество не помешало им продвигаться к единовластию.
Для этого послемонгольским правителям нужно было найти традицию, которую
они могли бы противопоставить той, к которой апеллировали их оппоненты, причем
традицию более глубокую. Она была найдена уже во времена Ивана III за пределами
русского пространства и времени, о чем нам предстоит говорить в следующем разде
ле. Но и без этой традиции шансы «княжат» на установление в Москве «коллективно
го руководства» Рюриковичей были призрачными. Равно, как и шансы старого моско
вского боярства, сформировавшегося в монгольскую эпоху, на сохранение прежней
системы «князебоярства».
Местничество в определенной степени ограничивало московских государей
в назначении на ответственные должности, но оно не делало их политически зависи
мыми от назначенных. Институциональная форма Боярской думы, обеспечивая «кня
жатам» и боярам возможность соучастия в принятии государственных решений, не
могла использоваться ни для противостояния воле государей, ни для дискуссий о рас
пределении полномочий между ними и княжескобоярской элитой. Это не мешало
оживленной идеологической полемике об общих принципах и способах правления,
которая велась в послемонгольской Московии и о которой нам тоже предстоит гово
рить в следующем разделе. Но открыто о своих притязаниях элита не заявляла и в плос
кость политической борьбы их не переводила. Потому что в «отцовскую» культурную
матрицу такие притязания не вписывались, а матрица «братской семьи» конкуренции
ей составить не могла уже в силу того, что не находила отклика у населения.
За менее чем полтора десятилетия боярского правления при малолетнем Ива
не IV страна окончательно убедится в том, что околовластная элита, будучи предостав
лена самой себе, ответственным носителем общего интереса не является. Она не обна
ружила даже солидарного представления о нем, а показала лишь стремление
подменять его интересами отдельных боярских кланов, друг с другом противоборству
ющих. Что касается «низов», то они были доведены при этом до массовых волнений
и восстаний — в том числе и в самой Москве. Послемонгольская русская элита, осо
бенно княжеского происхождения, без энтузиазма реагировала на превращение в «го
сударевых холопов». Но всех, кто находился на социальной лестнице ниже ее, она мог
ла представлять себе только в роли холопов.
26 Подробнее см.: Ключевский В. Указ. соч. С. 152–153.
116
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Едва ли не самое убедительное свидетельство тому — отношение к «низам» кня
зя Андрея Курбского в его литовских владениях после бегства из Московии. Оно убе
дительно уже потому, что речь идет о наиболее последовательном и ярком защитнике
боярских вольностей и обличителе их узурпации московским царем. Известна жалоба
жителей литовского имения Курбского на злоупотребления его урядника: он, по их
словам, демонстрировал «неуважение вольностей наших, прав и привилегий», велел
арестовать некоторых из них «без суда и без всякого права», после чего подвергал
«жестокому и неслыханному заключению, в яму, наполненную водой». На вопрос
о причинах такого обхождения с людьми урядник отвечал, что действует «по приказа
нию своего пана, его милости князя Курбского», который, будучи владельцем имения
и подданных, «волен наказывать их, как хочет»27.
Одного этого факта достаточно для вывода о том, что конфликт «отцовской»
и «братской» моделей властвования неправомерно рассматривать как конфликт двух
разных культур. Как таковая, «отцовская» модель не отвергалась никем. Но одна из
сторон (московские правители) рассматривала ее как универсальную, одинаково
распространяющуюся на всех, а другая (бояре и особенно «княжата») для себя хотела
исключения. Первая сторона полагала, что в государстве, как и в семье, отец может
быть лишь один. Вторая же видела себя особым слоем с «отцовскими» правами по от
ношению к нижестоящим и «братскими» правами в отношениях с государем. Естест
венно, что при таких установках и соответствовавшем поведении элита не могла рас
считывать на поддержку населения.
В государстве, выстроенном по «отцовской» модели, отец и в самом деле может
быть только один. Или, что то же самое, в таком государстве может быть одинедин
ственный персонификатор общего интереса. Проблема, однако, заключалась в том,
что формировавшаяся самодержавная форма правления адаптировалась к культурно
му качеству не только населения, но и элиты, что блокировало становление последней
как государственно ответственного субъекта развития. Проблема, с которой страна
столкнется уже в исторических границах московского периода.
Родоначальником отечественного самодержавия принято считать Ивана Грозно
го. Но это не очень справедливо по отношению к его деду Ивану III и отцу Василию III.
Потому что именно при них начал складываться и почти сложился тот симбиоз власти
и собственности, который и предопределил, в конечном счете, создание в стране го
сударственности самодержавного типа, принципиально отличной от европейской.
Именно при них произошло фактическое сосредоточение в руках московских госуда
рей всей земли — кроме уделов, сохранявшихся за ближайшими родственниками пра
вителей, а также территорий, принадлежавших церкви, но на них и Иван Грозный
всерьез не покушался. Земля распределялась среди служилых людей в обмен на служ
бу. И это относилось не только к поместному дворянству, которое возникло и укрепи
лось в годы правления деда и отца Ивана Грозного, но постепенно распространялось
и на боярство: сохранение за ним его наследственных земельных владений (вотчин)
тоже становилось условным, ибо ставилось в зависимость от государевой службы —
прежде всего военной. Иван Грозный лишь завершил движение в этом направлении,
уравняв дворян и бояр в том отношении, что тем и другим законодательно предписы
валось готовить и поставлять для участия в войнах количество людей, пропорциональ
ное размерам земельных участков. Но сама обусловленность землевладения службой
возникла задолго до Грозного.
Между тем в Европе такая обусловленность уже тогда становилась достоянием
истории. К тому же и изначально в европейском феодализме вассалы обязаны были
27 Юрганов А. У истоков деспотизма // Знаниесила. 1989. № 9.
117
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
службой по договору наделявшим их землей сюзеренам, т.е. частным лицам, а не госу
дарству, между тем как на Руси подобная практика не укоренилась вообще. На этой ос
нове утверждалось в Европе и право частной земельной собственности, постепенно
превращавшееся из условного в безусловное. Возникновение европейских абсолют
ных монархий, происходившее примерно в те же времена, когда в Москве утвержда
лось самодержавие, сопровождалось концентрацией политической власти в руках мо
нархов и их противоборством с крупными феодалами — порой не менее кровавым,
чем в опричной Московии. Но само право собственности в Европе оставалось незыб
лемым и в зависимость от государственной службы не ставилось.
Московия развивалась иначе. При обусловленности землевладения службой
частные интересы изначально выступали здесь как проекции интереса общего, персо
нифицированного в лице московского государя, который превращался одновременно
в верховного собственника. Никакой альтернативы такому сочетанию интересов «от
цовская» культурная матрица в себе не содержала. Поэтому ни старомосковские боя
ре, ни «княжата» воспрепятствовать утверждению самодержавия были не в состоянии.
И система местничества, и Боярская дума, состав которой формировался государем
с учетом местнической иерархии, не столько противостояли этой тенденции, сколько
вписывали ее в традиционный политический контекст. Подобно тому, как собрание
монгольской знати (курултай), с которым хан мог держать совет, не ограничивало
единоличную власть монгольского правителя, не выступала таким ограничителем по
отношению к правителям московским и Дума. Она могла удерживать их от произвола
по отношению к старой элите. Но Иван Грозный наглядно и убедительно продемон
стрировал, что сдерживающая сила традиции в Московии была невелика.
Что касается нового и быстро увеличивавшегося слоя поместных дворян, то они
могли лишь ходатайствовать о том, чтобы система служилого условного землевладе
ния была доведена до логического завершения. Земля, которой власть расплачивалась
с дворянами за службу, без работников ничего не стоила. В отсутствие механизмов
прикрепления к земле система давала сбои. Ее достраивание требовало закрепощения
крестьян, что и происходило постепенно на всем протяжении московского периода
и было завершено к середине XVII века.
Однако наиболее чувствительные системные сбои, которыми было отмечено
XVI столетие и за которыми последовал катастрофический обвал во всеобщую смуту,
обусловливались не тем, что русская государственность была недостроенной. Более
полувека после освобождения от монголов она демонстрировала жизнеспособность
и устойчивость. Трения между государями и княжескобоярской элитой не мешали
установлению базового консенсуса. Хрупкость же этот консенсус стал обнаруживать
лишь тогда, когда система начала сталкиваться с нестандартными вызовами.
Первый раз с таким вызовом она столкнулась в пору малолетства Ивана IV, когда
оказалась без «отца». Второй раз — в разгар Ливонской войны, когда на сторону про
тивника, проиграв сражение и опасаясь царской кары, перешел один из лучших рус
ских полководцев, неоднократно упоминавшийся нами князь Андрей Курбский. Это
было воспринято Грозным как прецедент, чреватый непредсказуемыми последствия
ми, как проявление глубокого общего кризиса. В эпоху Ивана IV обозначились и два
возможных ответа на такого рода нестандартные ситуации. Первый ответ — реформи
рование государственной системы посредством подсоединения к однополюсной авто
ритарной модели другого, народного полюса; второй — опричная тирания.
Столкнувшись в самом начале своего царствования с последствиями «безотцов
ского» боярского правления, Иван IV пошел, как мы сказали бы сегодня, по пути созда
ния правительственной команды, способной консолидировать противостоявшие друг
другу боярские кланы и снять недовольство населения княжескобоярской элитой
118
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
в целом. Так появилось правительство во главе с «человеком со стороны» Алексеем
Адашевым (он был незнатного происхождения), задним числом названное Андреем
Курбским на польский манер «Избранной радой» и под этим именем оставшееся в ис
тории. Именно этой команде предстояло склеивать распавшуюся социальную ткань
и восстанавливать базовый консенсус, став носителем и проводником общего интере
са, понятие о котором возрождалось после того, как пустовавший московский престол
был занят молодым царем.
Решение задачи реформаторам и поддерживавшему их царю виделось в поисках
компромисса между населением и элитой. Первое было недовольно произволом моско
вских боярнаместников («кормленщиков») на местах. Поэтому правительство реши
лось пойти на отмену «кормлений», предполагавших содержание наместников за счет
населения и оборачивавшихся многочисленными злоупотреблениями с их стороны при
неспособности защитить людей от разбоев и грабежей, нараставшая волна которых ста
ла прямым следствием социального распада. Но это не означало отстранения княжеско
боярской элиты от управления страной: военные и гражданские функции в центре за
ней сохранялись, а если учесть, что статус Боярской думы, включая ее законодательные
полномочия, в Судебнике 1550 года впервые был подтвержден юридически, то компро
миссность реформ предстанет во всей своей очевидности. Что касается управления на
местах, то альтернативой «кормлениям» должно было стать делегирование администра
тивной ответственности самому населению посредством возложения полицейских, су
дебных и фискальных (сбор податей) обязанностей на выбранных им лиц.
Речь не шла, однако, ни о местном самоуправлении в том его виде, в каком оно
складывалось на Западе, ни о возвращении к отечественной вечевой традиции. Это бы
ла попытка возложить на местные выборные институты не местные, а общегосудар
ственные функции. «Это была новая земская повинность, особый род государственной
службы, возложенной на тяглое население»28. Приняв во внимание тот факт, что на вы
борных ложилась двойная ответственность (и перед центральной властью, и перед из
бравшими их людьми), а также то, что плохое выполнение обязанностей грозило им
серьезными, вплоть до смертной казни, наказаниями, нетрудно понять, почему в боль
шинстве районов страны новшество реформаторов не прижилось. Подсоединить к од
нополюсной модели властвования второй полюс, сохраняя ее однополюсность, — зада
ча неразрешимая. Но эта первая попытка такого соединения заслуживает внимания
хотя бы потому, что она не стала последней. Равно как и потому, что и сегодня есть иде
ологи, склонные искать и находить в ней истоки самобытной отечественной демокра
тической традиции, выгодно отличающейся от традиции европейской.
Не могли претендовать на роль второго полюса власти и Земские соборы, став
шие еще одним управленческим новшеством Ивана IV и его реформаторов. Это были
собрания не выборных делегатов от разных групп населения или отдельных сословий,
которые в Московии не сложились, а служилых людей, которые «являлись на собор не
представителями общества или земли, а носителями службы, общественными орудия
ми центрального управления»29. Можно сказать, что Земские соборы эпохи Ивана
Грозного, собиравшиеся всего два раза по экстренным поводам, использовались как
средство обеспечения не общенационального, а широкого внутриэлитного консенсу
са. Но они тем не менее проложили историческое русло к будущим соборам XVII века,
хотя и не надолго, но продвинувшими страну к двухполюсной модели. Потребность же
в них будет обусловлена последствиями той политики, которую Иван Грозный прово
дил не в первую, а во вторую половину своего царствования.
28 Ключевский В. Указ. соч. С. 393.
29 Там же. С. 407.
119
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Историки до сих пор спорят о причинах опричного террора. Не вступая в дискус
сию на эту тему, отметим лишь, что перед нами тот случай, когда царь, реагируя на
острейший системный кризис, защищал от его последствий не столько государствен
ную систему (он ее как раз разрушал), сколько самого себя. Неудачи в Ливонской войне
и бегство в Литву Курбского подрывали его легитимность — по крайней мере в кня
жескобоярской элите, к которой Иван Грозный давно уже не испытывал доверия. За
десять с лишним лет до введения опричнины он заболел и на случай своей смерти пот
ребовал присягнуть его малолетнему сыну. Значительная часть высокопоставленных
придворных, в том числе и некоторые представители «Избранной рады», сделать это
отказалась, отдавая предпочтение двоюродному брату царя Владимиру Старицкому.
Мотивы при этом могли быть разные — не только эгоистические, но и государствен
ные: не исключено, что при малолетнем наследнике престола страну ждало примерно
то же, что она недавно пережила и от чего с трудом оправлялась. Царь, однако, выжил,
вынеся из этой истории многократно возросшую подозрительность относительно ло
яльности к нему околовластной элиты.
Ее сопротивление воле правителя для многих ее представителей обернется тем
же, чем несколько столетий спустя обернулось для большевистской элиты голосование
части делегатов XVII съезда Коммунистической партии против Сталина. Через пять лет,
к следующему съезду, подавляющего большинства из них уже не будет в живых. Иван
Грозный ждал дольше и решился на широкомасштабный террор лишь после бегства
Курбского. Но этот террор означал, что в «отцовской» модели властвования общий
интерес может подменяться не только частными интересами привластных групп, но
и частными интересами самого «отца». Репрессии, ставшие впоследствии массовыми,
поначалу обрушились прежде всего на тех бояр и «княжат», которые обнаружили нело
яльность во время болезни царя или которых он в такой нелояльности подозревал (как,
например, людей, близких к Курбскому). Был умерщвлен со временем и Владимир Ста
рицкий, в котором царь видел опасного конкурента, способного консолидировать во
круг себя недовольную княжескобоярскую эдиту.
Фактически это означало признание того, что добровольный базовый консенсус
царь обеспечить не в состоянии, а в состоянии лишь принудить к такому консенсу
су силой, т.е. посредством столь же избирательного, сколь и неразборчивого физи
ческого устранения одних и устрашения остальных. Однако принудительно предпи
санный консенсус непрочен и недолговечен уже потому, что в нем общий интерес
подменяется частным интересом предписанта. И случай с опричниной не стал в этом
отношении исключением.
Частный интерес Грозного проявился не только в создании отряда телохраните
лейопричников и выборе их жертв, но и в самом предпринятом им расчленении тер
ритории страны на опричнину, перешедшую в его личное управление, и земщину, где
сохранялись прежние порядки. Не беремся судить, действительно ли московский прави
тель, «создавая опричнину по образу и подобию княжеского удела», намеревался «возро
дить порядки, изжитые еще в XV в.», хотел «вернуться к практике раздела государства»30.
Мы отчетливо видим в его действиях стремление взять под личный контроль огромные
территориальные ресурсы, позволявшие, в свою очередь, контролировать все торговые
пути страны и обеспечивать опричным районам огромные экономические преимущест
ва перед неопричными. Но мы не видим в стратегии Ивана IV убедительной государ
ственной логики. А тот факт, что через восемь лет после введения опричнина не только
была упразднена, но само слово это запрещено было произносить вслух, можно рассмат
ривать как признание ее разрушительности для государства самим инициатором.
30 Скрынников Р.Г. Царство террора. СПб., 1992. С. 509, 510.
120
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Но почему все же царь избрал столь странный способ учреждения диктатуры по
средством расчленения страны на две части, до сих пор вызывающий споры среди ис
ториков? На наш взгляд, по той простой причине, что государственническое начало
в его замысле присутствовало. Он не мог позволить себе ликвидировать Боярскую
думу как институт — это был бы разрыв не только с укоренившейся традицией, но
и с освященным именем царя законом: напомним, что, согласно Судебнику 1550 года,
принятому при Иване Грозном, Дума наделялась определенными законодательными
правами. Царю нужны были диктаторские полномочия по отношению к княжескобо
ярской элите при сохранении ее статуса как корпоративного законосовещательного
института. То были еще времена, когда приверженность традиции воспринималась
важнейшим источником легитимности власти и социального порядка, и царь не мог
позволить себе на «старину» покушаться. Поэтому в его распоряжении оставался толь
ко один вариант действий — заставить Думу саму санкционировать диктатуру. Это
и было осуществлено посредством уже упоминавшейся апелляции к населению через
ее голову. Московский люд после обращения к нему царя его поддержал, оставив бояр
скую аристократию в политическом вакууме.
Сохранение за Боярской думой формальных полномочий в земщине при ею же
санкционированной диктатуре и стало для Грозного решением проблемы. Дума, как
традиционный институт, не устранялась, но какихлибо властных прерогатив на оп
ричной территории лишалась вообще, а на территории земщины ее полномочия ста
ли почти символическими. Так Грозный стал диктатором, формально сохранив при
верженность традиции. После этого выборочный устрашающий террор, начавшийся
еще до опричнины и вызвавший протесты думцев, стал массовым, будучи ими же
и узаконенным31.
Нельзя сказать, что опричнина не дала никаких результатов с точки зрения целей
самого царя. Его потенциальные противники (точнее — те, кого он считал противника
ми) были устранены, отобранные у репрессированных бояр и «княжат» вотчины увели
чили земельный фонд казны, которого не хватало для наделения участками возраставшей
массы служилого дворянства. Но упрочению государственности и развитию государ
ственного сознания, т.е. укоренению в нем понятия об общем интересе, опричнина не
способствовала. Наоборот, она подготовила отход огромных масс людей от государства,
запустив механизм смуты. Катастрофа, последовавшая через несколько лет после смерти
Грозного, — отложенный результат его опричнины. Его политика «привела к расколу
русского общества, со всей определенностью выразившемуся в Смутное время»32.
Однако обвал страны в смуту имел и другую причину. Это была стихийная реакция
русского социума на еще один нестандартный вызов, перед которым государственная
система, выстроенная на основе патриархальносемейной «отцовской» матрицы, вы
нуждена была капитулировать. Ответа на такой вызов у системы не оказалось вообще.
Дело в том, что «отцовская» монархическая модель беззащитна перед обрывом ди
настической преемственности. Патриархальная семья воспроизводит себя благодаря то
му, что у ее главы есть естественный, «природный» преемник. Прекращение правящей
династии при доминировании авторитарномонархического идеала может сопровож
даться культурным шоком и делегитимацией новой верховной власти, как не подлин
ной, полученной не «природным» путем. После смерти бездетного сына Ивана Грозного
Федора Ивановича нового царя пришлось выбирать, что «должно было представляться
31 Поддержка Боярской думой указа об опричнине была, помимо давления московских «ни
зов», обеспечена и устрашающей казнью вождя Думы князя А. Горбатого. См.: Скрынников Р.Г.
Pусская история IХ–ХVII веков. М., 2006. С. 321–322.
32 Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог: Семиотические аспекты сакрализации монарха
в России // Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987. С. 62.
121
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
народной массе не следствием политической необходимости, хотя и печальной, а чем
то похожим на нарушение законов природы: выборный царь был для нее такой же несо
образностью, как выборный отец, выборная мать»33. Отсюда — феномен русского са
мозванства как продукт смуты и одновременно подпитывающий ее источник. Феномен,
с которым впервые столкнулось Московское царство и который надолго его переживет.
Возвращаясь к словам Николая Бердяева, еще раз повторим: отмеченное им па
радоксальное сочетание государственного и антигосударственного начал в русском
народе связано с тем, что при концентрации государственного начала в одном лице
у всех остальных оно не развивается. В «отцовской» модели абстракция общего инте
реса не может быть освоена; он существует как бы поверх интересов частных и груп
повых, с ними не пересекаясь и отождествляясь исключительно с фигурой правителя.
Это, в свою очередь, не может не сопровождаться, говоря современным языком, поис
ками идеологического обоснования «отцовских» прав первого лица, легитимирующих
именно его возвышение над всеми другими «отцами», и поисками способов трансля
ции общего интереса от первого лица к тем, кто должен его обслуживать.
Разумеется, главными способами в данной модели выступают сила, принужде
ние, устрашение. Но само право на использование силы в государстве, в отличие от
той же семьи, всегда должно быть санкционировано и идеологически. Посмотрим, как
это происходило в Московии.
6.4. Православный царь как языческий тотем
Становление и развитие Московии — это становление и развитие в первом осевом
времени. Формирование русской централизованной государственности в значительной
степени стало возможно благодаря тому, что абстракция единого христианского Бога,
закрепившись в русском сознании, объединила страну общей верой. Обвал же этой го
сударственности, ее падение в смуту были вызваны, не в последнюю очередь, тем, что
христианский идеал был изначально деформирован неорганичным соединением с язы
чеством, не разграничивающим божественное и человеческое, когда речь идет о сакра
лизации правителей. Однако и само такое соединение не было беспричинным, а уходи
ло корнями в наличную культуру отечественного социума московской эпохи.
За столетия монгольского владычества русский социум значительно продвину
лась по пути христианизации. Православие стало консолидирующей народной рели
гией, основой русской идентичности. Этому немало способствовала деятельность пра
вославной церкви: сотрудничая с татарами и молясь за ордынских ханов, она тем не
менее помогала населению сохранить ощущение своей особости и обретать ощуще
ние своей религиозной общности. Кроме того, после получения московскими князья
ми монгольского ярлыка на великое княжение церковь стала активно и целенаправ
ленно поддерживать их практически во всех действиях. Сам факт, что уже в первой
половине XIV века митрополит вместе со своим двором переехал из Владимира (куда
еще раньше перебрался из Киева) в Москву, не мог не содействовать ее становлению
и укреплению как общерусского центра.
Но эти существенные изменения в осознании религиозной и политической общ
ности не сопровождались столь же глубокими трансформациями культурными. По
этому они создавали предпосылки для сакрализации государственности в лице ее пер
сонификатора, но были недостаточны для преодоления языческой архаичности самой
этой сакрализации.
Христианский культ любви и свободного постижения Бога и его Истины не мог
преобразовать повседневный жизненный уклад Московии. Этому препятствовали
33 Ключевский В. Указ. соч. М., 1937. Ч. 3. С. 56.
122
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
и уроки жестокости, преподанные монголами. В такой ситуации самодержавный от
цовский произвол в семье церковь могла лишь пытаться смягчить, и «Домострой» то
му пример. На само же семейное самодержавие она, как мы видели, не покушалась,
более того — всемерно его поощряла. Но при этом и по отношению к государству и его
устройству в церкви наибольшие шансы на победу имели течения и лица, обосновы
вавшие необходимость неограниченной самодержавной власти московского государя.
В том числе и потому, что запрос на такое обоснование шел от самой власти.
Этот политический запрос существенно отличался от аналогичных запросов во
времена Киевской Руси. Киевские князья нуждались в христианстве как объединитель
ной религии, призванной сменить многообразные языческие верования подчиненных
Рюриковичами племен и заблокировать междоусобные войны за великокняжеский
стол (последнее им не удалось). В послемонгольские времена таких задач перед прави
телями уже не стояло. Но на месте старых вопросов возникли новые. И главный среди
них — вопрос о политикоидеологическом и символическом дистанцировании персо
нификатора власти от привластной княжескобоярской элиты при сохранении за ней
освященных традицией прав соучастия в принятии государственных решений.
Послемонгольской Московии, как и домонгольской Руси, была неведома абстрак
ция закона как универсального принципа, в соответствии с которым строится госуда
рственность и распределяются полномочия между ее отдельными институтами. Упо
минавшееся выше узаконивание Иваном Грозным полномочий Боярской думы,
осуществленное в экстремальной политической ситуации, было шагом в этом направ
лении, но продолжения он не получил, а впоследствии сам же Грозный наглядно про
демонстрирует, что основной вектор эволюции московской государственности опре
делялся отнюдь не законом. Он определялся противоборством разных интерпретаций
абстракции времени, как уходящей в эмпирически нефиксируемую глубь веков тради
ции, и абстракции вечности, как Бога и его воли, от любых ограничений, включая тра
дицию, не зависимой.
Поначалу — при Иване III — борьба шла в основном за время. Первый «государь
всея Руси», чтобы увеличить дистанцию между собой и привластной элитой, жившей
воспоминаниями о русской традиции «братской семьи», должен был найти традицию,
которая была бы одновременно и русской, и более древней и глубокой, чем русская.
Укоренившееся к тому времени на Руси православие и падение за несколько лет до
вокняжения Ивана III Византийской империи (1453) такую возможность предоставля
ли, и московский правитель ею воспользовался.
Некоторые современные исследователи не без оснований обращают внимание
на то, что послеордынская официальная Москва никаких публичных притязаний на
преемственную связь с Византией не выражала и никаких действий в этом отношении
не предпринимала. Женитьба Ивана III на племяннице последнего византийского им
ператора Софье Палеолог произошла не по инициативе московского правителя, а по
инициативе европейских держав, руководствовавшихся своими политическими инте
ресами. Иван Грозный, повелевший перед тем, как стать царем, перевести на русский
язык византийский сценарий венчания на царство, после ознакомления с этим сцена
рием категорически его отверг. Шапка Мономаха, надетая на него при короновании,
никакого отношения к Византии не имела, ибо была подарком ордынского хана Узбе
ка Ивану Калите. И сама идея правопреемства с Византией, исходившая из церковных
кругов — главным образом, от греков, бежавших в Москву из захваченного турками
Константинополя, — сочувствия у московских государей не вызывала34.
34 Иванов С. Второй Рим глазами Третьего: эволюция образа Византии в российском обще
ственном сознании [http//www.polit.ru/lectures/2009/04/14/vizant.html].
123
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Все это выглядит убедительно, но вопросы, тем не менее, остаются. Факт ведь
и то, что Иван III на брак с Софьей Палеолог согласился. Как и то, что греки, осевшие
в Москве, оказывали влияние на атмосферу в ней — тому есть свидетельства, и мы их
еще коснемся. Факт и то, что шапка, сделанная ордынским ювелиром, была представ
лена все же как шапка византийского императора Константина Мономаха, а не как
шапка хана Узбека. Все это, на наш взгляд, и позволяет говорить о том, что идея преем
ственности с Византией московским правителям была не чуждой. И что саму женить
бу Ивана III на Софье можно рассматривать как своего рода символический захват
чужого, т.е. византийского, времени, как превращение его из абстрактного прошлого
в конкретное настоящее.
Другое дело, что то было притяжение, сочетавшееся с отталкиванием. Ведь еще
до освобождения от монголов, при отце Ивана III Василии II, произошло отделение
московской церкви от константинопольской, ставшее реакцией на ее Флорентийскую
унию с римским Папой. Поэтому и в послемонгольской Московии речь могла идти
о преемственной связи с греческой православной традицией при одновременном от
межевании от религиозного опыта греков, православию изменивших. И, соответ
ственно, отмежевании от исторической судьбы Византии, поверженной османами,
о чем нам тоже еще предстоит говорить. Но установку на символическую преемствен
ную связь с ней вряд ли, на наш взгляд, можно отрицать.
То было символическое заимствование чужого ради дистанцирования от своего
и своих, которые за это свое держались. Но то не было буквальным заимствованием
византийской политической системы с ее идеей законности, распространявшейся,
в том числе, и на взаимоотношения императорской и церковной власти. Утверждение
символической преемственности с греками сопровождалось вызреванием иного, чем
у греков, системного качества. Прежнее свое выдавливалось с помощью чужого. Но но
вое свое не было и простым воспроизведением чужого.
При Иване III и его преемнике Василии III это новое свое еще не оформилось, не
выкристаллизовалось. Они уже восприняли идею божественного происхождения госу
даревой власти, но в толковании этой идеи не выходили за пределы византийской тра
диции, отождествления власти земных правителей с властью Бога не предполагав
шей. Однако освоение данной идеи без освоения принципа законности как раз
и открывало дорогу для ее интерпретации в духе Ивана Грозного, а именно — как пра
ва на самодержавный произвол.
Первый русский царь понимал, насколько рискованно было в христианскопра
вославной стране развязывать массовый террор против единоверцев без соответству
ющего религиозного обоснования. Кроме того, сам Иван IV был человеком глубоко ве
рующим; он должен был быть уверен в том, что замышлявшееся им кровопускание не
греховно, а богоугодно. Во времени (русском или византийском) основания для тако
го обоснования и такой уверенности отыскать было невозможно. Их можно было най
ти только в абстракции вечности. Это и предполагало соответствующую интерпрета
цию базовой абстракции христианского Бога и ее конкретизацию с точки зрения тех
полномочий, которые Бог предоставляет земным властителям.
Царю, вознамерившемуся стать неограниченным самодержцем, не нужно было
изобретать религиозное обоснование самодержавия заново. Ко времени учреждения
опричнины позади был уже целый век религиозной борьбы, в том числе и внутри са
мой русской церкви, с вполне определившимся исходом. Она началась еще в годы
правления Ивана III и стимулировалась желанием ответить на вопрос о причинах по
беды иноверцев над православной Византией и извлечь из этого события уроки для
своей страны. Одни искали такие причины в слабости веры, другие — в слабости влас
ти. Против заимствования византийских символов никто не возражал; спор шел о том,
124
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
как сделать, чтобы страна стала не только преемницей рухнувшей империи, но и избе
жала ее исторической судьбы. И почти с самого начала в большей степени оказалась
востребованной позиция тех, кто выступал за усиление власти московского госуда
ря — в том числе и по отношению к церкви. Как и всегда в таких случаях, речь шла не
о добровольном самоограничении одного института в пользу другого. Речь шла о пра
ве государевой власти определять победителя во внутрицерковном споре.
Эта позиция, отстаивавшаяся Иосифом Волоцким и его сторонниками, и взяла
в конечном счете верх. Оппоненты же «иосифлян» во главе с другим духовным автори
тетом той эпохи — Нилом Сорским, выступавшие за автономию церкви от государства
и свободное, неконтролируемое им, а церковью лишь направляемое, но не регламен
тируемое постижение Бога и его Истины, потерпели поражение. Чаша весов стала
склоняться в пользу «иосифлян» еще при Иване III, но окончательно их позиция вос
торжествовала при его внуке. И это — несмотря на то, что «нестяжатели», как имено
вали сторонников и последователей Нила Сорского, выступали за секуляризацию цер
ковных земель. Правда, не прямо, а посредством запрета монастырям использовать
труд крестьян, что фактически лишало монастыри возможности использовать и при
надлежавшие им земли.
Московские правители были заинтересованы в секуляризации: земли у церкви
было много, а у власти ее не хватало, чтобы расплачиваться со служилыми людьми. Но
в упрочении «отцовской» модели властвования они нуждались еще больше и потому
готовы были сохранять за церковью ее владения в обмен на поддержку их притязаний
на единовластие.
В результате же оформилась версия христианства, в которой от Нового Завета
мало что осталось. Она представляла собой доктринальный гибрид, соединявший в се
бе некоторые идеи Ветхого Завета, элементы языческих политических доктрин вос
точного происхождения и идеологические интерпретации опыта турецких султанов —
победителей Византии. Христианская новозаветная благодать, противопоставленная
когдато митрополитом Иларионом ветхозаветному закону, была отодвинута вместе
с продолжавшими линию Илариона «нестяжателями». Альтернатива закону теперь
выдвигалась совсем другая. История Московии показала: сам поиск такой альтернати
вы, если он из области отвлеченных интеллектуальных спекуляций перемещается
в сферу реальной политики, неизбежно сопровождается ревизией христианства.
В свое время эта ревизия была обстоятельно проанализирована известным исто
риком евразийского направления Николаем Алексеевым. Нам остается лишь воспро
извести основные результаты его изысканий.
Доктрина московского самодержавия базировалась на том, что божественное про
исхождение царской власти предопределяет и ее божественные полномочия. Согласно
Иосифу Волоцкому, царь только телом своим («естеством») подобен людям, «властию
же подобен вышнему Богу». При этом сам образ Бога и представление о характере его
взаимоотношений с людьми заимствовались не из Нового Завета, а из Ветхого. Подчер
кивалось, что Бог «по природе бурен и неистов», что он «добивается своей цели страст
но и раздражительно», что в управлении подданными он вправе употреблять «божест
венное коварство» и «божественное перехищрение». Русскому православному царю
предлагалось быть именно таким, и именно эти рекомендации были реализованы в де
ятельности Ивана Грозного. Полагая, что «российского царствия самодержавство божь
им изволением началось», он исключал какиелибо ограничения этого «самодержав
ства», равнозначного божественному праву устанавливать на земле божественный
порядок «страхом, запрещением, обузданием и конечным запрещением»35.
35 См.: Алексеев Н. Русский народ и государство. М., 2000. С. 61, 88, 62.
125
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Однако подобная интерпретация базовой абстракции христианского Бога выходи
ла за пределы не только Нового, но и Ветхого Завета. Ветхозаветный Бог действительно
таков, каким его описывали идеологи русского самодержавия. Но и он не передавал иу
дейским царям своих полномочий. Представление, согласно которому «земной царь яв
ляется как бы копией царя небесного, инкарнацией божества, земным богом», уходит
своими корнями в древневосточные языческие монархии. Оно составляло основу всех
«древнеязыческих политических форм»36. «Отцовская» модель государственности,
утвердившаяся в Московии, — отнюдь не отечественного происхождения. Как отмечает
исследователь, «словосочетание „царьбатюшка“ вовсе не изобретено русскими. Оно ха
рактерно для всех восточных монархий и иногда прямо применялось древними народа
ми: фараон именовался отцом своих подданных, а последние были его детьми»37.
В Киевской Руси, где влияние язычества было, безусловно, сильнее, чем в Моско
вии, формирование этой модели блокировалось родовым принципом властвования. Но
после того как он остался в прошлом, главное препятствие на пути ее утверждения
исчезло. Становление данной модели осуществлялось под воздействием многообраз
ных влияний, рассмотрение которых не входит в нашу задачу. Для наших целей важно
другое: понять, каким образом эти влияния ассимилировались православной доктри
ной, как сочетались с возобладавшей интерпретацией базовой абстракции христиан
ского Бога и тех полномочий по отношению к подданным, которыми он наделяет рус
ского царя. Бога и человека связывает вера. А что связывает человека с царем? И вправе
ли последний брать на себя роль Спасителя, упреждая своим судом Суд Божий?
В этом отношении чрезвычайно интересно восприятие московскими идеологами
самодержавия военных достижений турецких султанов. Их победа над Византийской
империей объяснялась тем, что та была империей веры, но не была империей правды.
Турецкие султаны не являлись носителями истинной веры, но являлись носителями
правды. В этом — их сила, и потому московское государство, чтобы устоять, должно
соединить веру и правду, стать «государством правды». Греки, по мнению московских
идеологов, грешили тем, что их вера проявлялась лишь во внешнем, формальном от
правлении религиозных обрядов, но не проявлялась в делах, за что они и поплатились.
А потому вера в Московском государстве должна быть дополнена правдой, т.е. соотве
тствующим вере проживанием: «покажи мне веру твою от дел твоих», как учил Иван
Грозный. Если же соответствующих доказательств не предъявляется, полагал он, к та
кой правде в вере следует принуждать38.
В этом и усматривалась земная миссия православного царя, как Божьего намест
ника. Ему предписывалась ответственность за все, что делается на земле, а вместе
с ней — и право карать грешников, исправлять их природу в земной жизни. Идея
Божьего суда, как окончательного, тем самым не отменялась, но вводился как бы пред
варительный суд (царский), предназначение которого — способствовать конечному
спасению человека. Именно так понимал свою власть и ответственность Иван Гроз
ный, полагавший, что не только на Небе, но и на Земле грешники должны испивать
«чашу ярости Господня» и «многообразными наказаниями мучаться»39.
Так базовая абстракция христианского Бога в ходе ее интерпретации и конкре
тизации применительно к государственной жизни доводилась до идеи архаичного
36 Там же. С. 49.
37 Там же. С. 51–52.
38 Подробнее о понимании московскими идеологами самодержавия и самим Иваном Гроз
ным понятий «веры» и «правды» см.: Алексеев Н. Указ. соч. С. 54–99; Люкс Л. Третий Рим?
Третий рейх? Третий путь? Исторические очерки о России, Германии и Западе. М., 2002.
С. 12–18; Юрганов А.Л. Указ. соч. С. 77–85; Каравашкин А. Власть мучителя. Конвенциаль
ные модели тирании в русской истории XI–XVII вв. М., 2006. С. 35–36.
39 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979. С. 39.
126
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
языческого тотема. Но — с двумя отличиями. Будучи перенесенным из догосудар
ственного жизнеустройства в централизованное государство, он превращался из двух
полюсного в однополюсный. Можно сказать, что это был отход от княжесковечевой
племенной модели, которую пытались приспособить к большому обществу киевские
правители, к модели еще более древней, родовой, при которой, как и в патриархальной
семье, власть отца являлась никем и ничем не ограниченной40. Кроме того, теперь то
тем воплощался не в животных, птицах или деревянных идолах, а в образе православ
ного царя.
Религиозное обоснование «отцовской» модели московского самодержавия, под
черкнем еще раз, складывалась под непосредственным воздействием определенных
социальнополитических обстоятельств, о которых говорилось выше. Но конкретная
интерпретация православия, возобладавшая в Московском государстве, не может
быть объяснена только социальнополитическими причинами. Немалую роль сыграла
здесь и религиозная атмосфера той эпохи.
Московия жила тогда ожиданием скорого конца света и Второго Пришествия
Христа41. И она — прежде всего в лице своих церковных служителей — хотела сохра
ниться как богоспасаемая земля. Идея «Москвы — Третьего Рима» была идеей не
внешней экспансии и вечного земного царства, а последнего такого царства перед Вто
рым Пришествием42. Русскому царю, согласно ей, предстояло передать власть Богу,
что предполагало сохранение в чистоте православной веры и противодействие челове
ческой греховности и неправедности во всех их проявлениях. К этой миссии и готовил
себя набожный царь Иван Васильевич Грозный, учиняя свой суд над теми, кого считал
злостными грешниками.
Не забудем, однако, что греховным в его религиознополитической доктрине
было все, что реально или потенциально противостояло его единовластию, а греш
никами, соответственно, те, в ком он видел реальных или потенциальных полити
ческих противников. Вечное и ситуативное, общий интерес государства и частный
интерес самодержца сплелись в некую нерасчлененную иррациональную мотива
цию. Результатом же, повторим, стало уподобление православного царя архаичному
языческому тотему и беспредел опричнины с катастрофическими для государства
последствиями.
Историки до сих пор не пришли к единому мнению относительно того, можно ли
форму правления, сложившуюся и существовавшую в стране до Петра I, называть само
державной. Те, кто считают это некорректным, ссылаются обычно на то, что власть
московских государей ограничивалась Боярской думой и их официально деклариро
вавшейся ответственностью перед Богом, предполагавшей, в свою очередь, сдержива
ющую роль церкви. При таком толковании опричный террор Грозного выглядит не сис
темной нормой, а кратковременным отклонением от нее, повторений в дальнейшем
40 По мнению известного отечественного историка XIX века Ивана Забелина, «самодержа
вие в своей самовластной форме XVI и XVII вв. явилось <…> плодом именно родовой культу
ры, которая заботливо воспитала нас с самых первых времен нашей истории» (Забелин И.
Домашний быт русских цариц в XVI и XVII вв. М., 1869. С. 59). К тому стоило бы только доба
вить, что политически «родовая культура» поначалу воплотилась в родовое правление Рю
риковичей с «племенным» добавлением в виде веча, а ее второе, самодержавное воплоще
ние было опосредовано освоением Рюриковичами политического опыта монголотатар.
Между тем сам Забелин влияние «татарской идеи» на русскую власть пытался оспорить.
41 Обстоятельный и глубокий анализ влияния этих ожиданий и их влияния на сознание и по
ведение людей того времени дан в уже цитировавшейся книге А.Л. Юрганова «Категории
русской средневековой культуры» (М., 1998).
42 Такая интерпретация данной концепции в последние годы становится все более распро
страненной. См.: Юрганов А.Л. Указ. соч. С. 344–346; Люкс Л. Указ. соч. С. 18; Перцев А.В.
Жизненная стратегия толерантности: Проблема становления в России и на Западе. Екате
ринбург, 2002. С.108–109.
127
ГЛАВА 6. КУЛЬТ УРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОГО НАЧАЛА. АВТОРИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
не имевшим. Но прецедент с опричниной темто и показателен, что он продемонстри
ровал слабость институциональных, а главное — культурных ограничителей самодер
жавного произвола в послемонгольской Московии.
Идея божественного происхождения верховной власти без укоренившейся
в культуре идеи законности — это и есть самодержавная идея в ее религиозной форме.
Важно не то, существовали формальные противовесы единоличной власти или нет.
Важно то, что их наличие, как показал опыт опричнины, не только не было способно
заблокировать произвол, но и было совместимо с ним. Иван Грозный не отменял ни
полномочий Боярской думы, которые сам же узаконил юридически, ни полномочий
церкви. Но он почти без сопротивления реализовал возможность эти институты игно
рировать, противопоставив им себя в роли полновластного наместника Бога.
Противоядия же в культуре против такой интерпретации царских полномочий —
языческой по своей природе — не было, и под влиянием трагических последствий
опричнины оно не появится. «Бог на небе, царь на земле», «ведает бог да государь», «ни
кто против бога да против царя», «на все святая воля царская», «суди меня бог да госу
дарь», «воля божья, а суд царев»43, — это не христианское, а языческое мироощущение.
И пока оно сохранялось, сохранялись и предпосылки для реализации самодержавной
идеи не только в религиозной, но и в светской форме, что и произошло при Петре I. На
основе этого мироощущения смогла оформиться в XX веке и откровенно атеистическая
советская государственность. Бога она отвергла, но это не помешало Сталину, как до
него и Петру, считать себя политическим преемником творца опричнины.
Уже само идеологическое многообразие, с которым оказалось совместимым оте
чественное самодержавие, свидетельствует о том, что его истоки — не в идеологии,
а в чемто другом. Ссылки на языческое мироощущение, воспроизводившее модель
властитотема, объясняют многое, но тоже не все. Остается неясным, почему это ми
роощущение оказывалось отзывчивым к столь разным, даже исключающим друг дру
га доктринам, — от христианскоправославной до коммунистической. Данное обстоя
тельство не позволяет обойтись и указанием на такую первопричину, как «отцовская»
культурная матрица: вопрос о том, каким образом и благодаря чему она может леги
тимировать и власть «отца», как наместника Бога, и власть воинствующего безбожни
ка, тоже остается открытым.
Конечно, многое объясняется конкретными историческими обстоятельствами
той или иной эпохи, смена которых видоизменяет и конкретные жизневоплощения
культурных констант. Поэтому в дальнейшем именно на этих изменяющихся обстоя
тельствах нам придется сосредоточить основное внимание. Однако как бы они ни ме
нялись, авторитарносамодержавное правление в его наиболее жестких формах каж
дый раз опосредовалось еще одним константным фактором, который впервые
отчетливо обозначился опятьтаки в послеордынской Московии.
43 Пословицы русского народа. Т. 1. С. 212–213.
Глава 7
Самодержавие и милитаризм.
Новая роль войны
Таким фактором стало перманентное состояние войны и сопутствовавшая ему
милитаризация государственного и общественного быта. Эта милитаризация не мог
ла быть еще доведена до тех пределов, до которых доведет ее Петр I. Но он начинал не
с чистого листа, а лишь завершал то, что началось в послемонгольской Московии. Уже
одна только обусловленность землевладения военной государевой службой — красно
речивое тому подтверждение. В московский период началось и прикрепление к земле
крестьян, призванное обеспечивать нужды служилых бояр и дворян и окончательно
узаконенное еще в допетровские времена.
Милитаризация жизненного уклада — это и есть то главное звено в системе скла
дывавшейся послемонгольской государственности, без которого не могли бы стать
политической реальностью ни самодержавная «отцовская» модель властвования, ни
языческая интерпретация христианства. В свою очередь, «отцовская» модель только
потому и могла возродиться в принципиально новой идеологической форме в совет
скую эпоху, что милитаристская составляющая была в данной модели первичной.
В какихто смысловых точках этот наш подход пересекается с концепциями «раздаточ
ной экономики» О. Бессоновой и «ресурсного государства» С. Кордонского. Ведь неры
ночное распределение, оно же «раздача», и перераспределение ресурсов — это и есть
не что иное, как способ управления армией. Такое распределение и перераспределе
ние — прямое следствие того, что мы называем милитаризацией государства и социу
ма. Сталинская идеология «осажденной крепости» опиралась на давнюю отечествен
ную традицию, которая не всегда проявлялась на политической сцене, временами
уходила на задний план, но никогда не исчезала, сохранив свой потенциал до ХХ сто
летия. Закладывалась же такая традиция в послеордынской Москве, где ее зарождение
и упрочение диктовалось конкретными внешними и внутренними обстоятельствами.
7.1. «Боевой строй государства»
Эти обстоятельства во многом складывались естественно, задавались историче
ским ходом вещей. Граница между войной и миром в восприятии людей была ликви
дирована уже самим фактом монгольской колонизации, при которой даже в самые
спокойные времена не было никаких гарантий от разорительных татарских набегов.
Но и после того, как Москва в конце XV века перестала быть данником Орды, в данном
отношении мало что изменилось.
После ее распада образовалось несколько ханств (Крымское, Казанское, Астраха
нское), из которых совершались опустошительные набеги, не раз докатывавшиеся
и до Москвы.
Кроме того, страна вела бесконечные войны на западе — с Литвой и Польшей, объ
единившихся со временем в Речь Посполитую, со Швецией. По подсчетам историков,
129
ГЛАВА 7. САМОДЕРЖАВИЕ И МИЛИТАРИЗМ. НОВАЯ РОЛЬ ВОЙНЫ
за столетие (1492–1595) эти войны «поглотили не менее 50 лет»44. Иностранные наблю
датели, посещавшие Московию в те времена, отмечали, что «для нее мир — случайность,
а не война»45.
В таких условиях осуществлявшаяся сверху милитаризация повседневности нахо
дила основание в самом жизненном укладе, не создававшем предпосылок для расчлене
ния в сознании образов войны и мира. Так закладывалась политическая традиция, суть
которой историки разных идеологических направлений солидарно усматривают в «бо
евом строе государства»46, в том, что оно «имело характер военного общества, постро
енного как большая армия, по принципу суровой тягловой службы»47.
Русская Власть — это, конечно, Властьмоносубъект. Но лишь потому и постоль
ку, поскольку в пределе она — Властьмилитаризатор, чем и обусловлено в конечном
счете ее историческое своеобразие. Как только она приступала к демилитаризации со
циума, ее моносубъектность начинала размываться, и Русской Властью в строгом
смысле слова она быть переставала.
Таким образом, в московский период роль войн была уже иной, чем во времена
Киевской Руси, милитаризации в ее московском варианте не знавшей. Вопервых,
войны перестали быть способом добывания власти; после подчинения Твери и Новго
рода, колебавшихся в выборе между Московией и Литвой, они вообще ушли из внут
ренней жизни. Вовторых, внешним угрозам — явным или потенциальным — проти
востояли теперь не отдельные княжества или группы княжеств, а совокупная сила
всего централизованного государства. Втретьих (и это в нашей логике едва ли не са
мое важное), внешние войны, которые сплачивали в киевскую эпоху князей и свобод
ную дружиннобоярскую элиту, но не обеспечивали ее долговременное подчинение
князьям, стали в послемонгольский период одним из важнейших средств именно под
чинения элиты и утверждения самодержавной власти.
Когда говорят, что московская государственность складывалась под воздействи
ем внешних вызовов и угроз, с этим трудно спорить. Но верно, как нам кажется, и об
ратное утверждение: без таких вызовов и угроз, равно как и без встречных завоева
тельных амбиций, подобная государственность не могла бы сложиться вообще.
Консолидация социума вокруг властитотема невозможна в условиях длитель
ного мира. Потому что длительный мир постепенно расшатывает архаичную общест
венную целостность, где «Мы» консолидируется исключительно благодаря тому, что
существует враждебное «Они». Он неизбежно сопровождается социальным и культур
ным расслоением, формированием и развитием частных интересов, возникновением
между ними конкурентных отношений. Этому не в состоянии противодействовать
как догосударственные локальные общности, так и общности государственные, вы
строенные на фундаменте архаичной культуры. Сказанное и вынуждает нас более
внимательно присмотреться к роли войн в послеордынской Московии.
Первое, что обращает на себя внимание, — это то, что в первое послеордынское
столетие они, как правило, не были оборонительными. Войны с Литвой, начавшиеся
при Иване III, имели своей целью присоединение к Москве бывших областей запад
ной Руси, отошедших к Литве в монгольский период. Учитывая, что последняя приня
ла католицизм, эти войны в известном смысле можно считать религиозными. Борь
бой против «неверных» выглядело в глазах современников и завоевание Иваном IV
Казанского и Астраханского ханств. Но оно же покончило с татарскими набегами из
Поволжья, пополнило земельный фонд казны и обеспечило контроль Москвы над
44
45
46
47
Ключевский В. Указ. соч. Ч. 2. С. 222.
Там же.
Там же. С. 424.
Алексеев Н. Указ. соч. С. 73.
130
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
волжским торговым путем, блокирование которого татарами оборачивалось для нее
серьезными экономическими проблемами. Казалось бы, после этого логичным было со
бирание сил для борьбы с Крымом — главным очагом тогдашних реальных угроз. Во
всяком случае, доводов в пользу продолжения войны с ним, начавшейся после взятия Ка
зани, было немало, и правительство «Избранной рады» именно ими и руководствовалось.
Усмирение Крыма означало бы не только выход к Черному морю, в чем страна, бе
зусловно, нуждалась. Оно означало бы и окончательное завершение эпохи татарского
владычества, и обеспеченную безопасность населения страны. Триумфальная встреча,
которую народ устроил Ивану IV, возвращавшемуся в Москву после покорения Казани,
свидетельствовала о том, чем была тогда в глазах русских любая победа над татарами.
Через полтора десятилетия после смерти Грозного только что избранный Зем
ским собором новый царь Борис Годунов лично решил возглавить поход против крым
ского хана КазыГирея, двигавшегося к Москве. Годунов собрал огромную по тем вре
менам армию, выдвинул ее под Серпухов, где провел с ней два месяца. Воевать ей,
однако, не пришлось. Потому что изначально акция Годунова была имитацией: ника
кого нашествия татар в тот момент не намечалось. Годунову нужно было, чтобы уза
конить свой царский титул, получить подписи членов Боярской думы, которые не хо
тели его воцарения. Поход против татар, объявленный Годуновым, вынудил бояр
занять высшие командные посты в возглавлявшейся им армии — в противном случае
они рисковали быть обвиненными в измене. Но это был и политический ход, посред
ством которого Годунов обеспечивал дополнительную легитимацию своей власти
в глазах населения. О том, что угрозы нашествия из Крыма не существовало, никто
в стране не знал, но продемонстрированная готовность возглавить поход против крым
ских татар свою роль сыграла. Потому что двухмесячное серпуховское противостоя
ние без сражения было представлено как победа посредством устрашения противни
ка, вынужденного отказаться от своих планов48. А любая победа над крымскими
татарами, пусть и неокончательная, и после смерти Грозного воспринималась в Мос
ковии как исполненная глубокого жизненного и символического смысла.
Однако Иван IV крымское направление приоритетным не признал. В 1558 году
он, не замирившись с Крымом, одновременно начал войну на западе, в Ливонии.
Конечно, у этой войны были свои причины и поводы. Москва нуждалась в выхо
де и к Балтийскому морю. И такой выход она получила сразу же после начала войны,
взяв Нарву. Этот порт оставался в руках Москвы и после того, как в военные действия
против нее стали втягиваться Литва, Польша и Швеция, имевшие на Балтике свои
стратегические торговые интересы. Столкновения с этими странами сопровождались
чувствительными поражениями и вытеснением русских войск со значительной части
захваченных ими территорий. В результате достижение целей войны, столь удачно
начавшейся, вскоре оказалось под угрозой. Москва могла сохранить выход в Балтий
ское море, заключив в 1566 году перемирие с Литвой, — та предлагала его на усло
вии, что каждая из сторон удерживает за собой контролируемые ею на данный мо
мент районы Ливонии. Царь решил вынести этот вопрос на уже упоминавшийся
нами Земский собор. Его участники солидарно высказались за продолжение войны,
что сыграло не последнюю роль в объединении Польши и Литвы в единую Речь Пос
политую (1569) и обернулось, в конечном счете, тяжелейшими для Москвы послед
ствиями: именно Речь Посполитая нанесет ей решающие военные удары.
Некоторые историки интерпретируют солидарность царя и Собора как проявле
ние их единства в понимании государственных интересов. Но это единство демонстри
ровалось в атмосфере уже начавшегося опричного террора. Собравшиеся на Собор,
48 Скрынников P.Г. Цит. соч. С. 406–407.
131
ГЛАВА 7. САМОДЕРЖАВИЕ И МИЛИТАРИЗМ. НОВАЯ РОЛЬ ВОЙНЫ
судя по всему, первоначально не были осведомлены о мнении царя и, соответственно,
не могли быть уверены в том, что позиция не в пользу войны не будет расценена как
измена. Потому что задолго до Грозного, еще со времен Ивана III, те, кто войнам пред
почитал мир, рисковали быть подверженными государевой опале49. Установка на не
го не соответствовала милитаристским основаниям государственной системы и под
держки у московских правителей не находила. И если, напомним, часть участников
Собора, рискуя жизнью, сочла все же возможным обусловить свое согласие на продол
жение войны отменой опричнины, то это значит, что само согласие могло восприни
маться ими как вынужденная уступка царю: сознательная и заинтересованная пози
ция выдвижения условий ее принятия не предполагает.
Приоритет в Московии ценности войны и победы в ней над ценностью мира на
водит на мысль, что и первоначальный выбор Грозного (война с Ливонией вместо кон
центрации усилий на борьбе с Крымом) мог мотивироваться не только внешнеполи
тическими соображениями. На крымском направлении быстрого успеха быть тогда не
могло. Крымское ханство было хорошо защищено, а на пути к нему лежала огромная
степь, в которой для продвижения армии предварительно следовало построить много
численные укрепленные пункты. Наконец, за Крымом стояла чрезвычайно сильная
в то время Турция, воевать с которой при отсутствии морского флота Москва была не
в состоянии. Поэтому выбор Крыма в качестве главного противника в таких условиях
успеха не сулил, что было чревато не только разрушением базового консенсуса, осно
ванного в значительной степени на «боевом строе государства», но и кризисом идеи
богоизбранного «Третьего Рима».
Сама по себе эта идея военной экспансии не предполагала. Она подразумевала
лишь сохранение сложившихся жизненных устоев и недопущение их размывания чу
жеродными влияниями. Но государственная политика не может строиться на пассив
ном ожидании спасения. Тем более, что опустошительные набеги из Крыма, которым
Москве не всегда удавалось противостоять, веру в спасение могли поколебать. «Тре
тий Рим», чтобы подтверждать свою богоизбранность, должен был побеждать тех,
к кому Бог не благоволит, и обращать их, по возможности, в свою веру. Такова поли
тическая логика первого осевого времени (в нашем его понимании) — логика импе
рской экспансии. Московское государство, подчинив казанских и астраханских татар,
начало действовать и развиваться именно в этой логике. Ее продолжением и стало
вторжение в Ливонию, тогдашняя слабость которой сулила, в отличие от наступления
на Крым, быструю и легкую победу вместе с прорывом к балтийским портам и балтий
ской торговле. Победы, однако, не случилось.
Мы можем лишь предполагать, как развивались бы события при благоприят
ном для Москвы ходе и исходе Ливонской войны. Дальнейшая эволюция русской
власти в направлении самодержавия, безусловно, имела бы место и в этом случае.
Но опричнины могло и не быть, поскольку она стала реакцией именно на военные
поражения и их последствия, в том числе и измену Курбского. «Террор опричнины
может быть понят только в связи с неудачами Ливонской войны, как французский
террор 1792–1793 годов в связи с нашествием союзников»50. Показательно также, что
отмена обнаружившей свою тупикость опричнины в 1572 году последовала сразу по
сле победы, одержанной под Москвой русским войском над вторгнувшимися в очеред
ной раз в Московию крымскими татарами. Но упразднению опричнины предшество
вали восемь лет террора, ставшего реакцией на военные поражения.
49 См.: Зимин А.А. Россия на пороге нового времени. (Очерки политической истории России
первой трети XVI в.). М., 1972. С. 284.
50 Покровский М.Н. Избранные произведения: В 4 кн. М., 1966. Кн. 1. С. 302. Под союзниками
имеются в виду страны монархической Европы, выступившие против революционной Франции.
132
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Эти поражения и сам факт измены позволили Ивану Грозному ликвидировать
границу между реальными опасностями и изменами и опасностями и изменами по
тенциальными. В подобной атмосфере в предательстве может быть заподозрен и ули
чен кто угодно. Естественная реакция на ее возникновение — всеобщий страх. Поэто
му не только беспредел опричнины по отношению к элите, но и такие акции, как
учиненная Грозным — ради упреждения возможного сепаратизма и предательства —
массовая резня в Новгороде (1570), не вызывали никакого сопротивления. Террор
означал перевод неудачной внешней войны в войну внутреннюю. Внутренняя война
при отсутствии сопротивляющегося противника позволила осуществить то, что должна
была обеспечить победа в войне внешней, — укрепление самодержавной власти царя.
Знаменитая переписка Грозного с Курбским, начавшаяся в преддверии опрични
ны, — религиознополитическое обоснование этой власти. В ситуации, когда военные
неудачи и участившееся бегство русской знати в Польшу и Литву выдвинули в повест
ку дня вопрос о ее оправданности, царю, очевидно, важно было убедить не только оп
понента, но и самого себя в преимуществах такой власти перед той, что имеет место
у других. Однако развитие событий этого не подтверждало.
В ходе Ливонской войны, растянувшейся на четверть века, не удалось решить ни
одной из внешнеполитических задач, которые ставились в ее начале. Все завоеванные
в Ливонии территории пришлось отдать. Выхода в Балтийское море Московия снова
и надолго лишилась. Откладывание крымского вопроса отозвалось через несколько
лет страшным нашествием крымского хана ДевлетГирея на Москву (1571), сопровож
давшемся для страны колоссальными потерями: в центральных ее районах сотни ты
сяч людей были убиты, десятки тысяч — уведены в плен. По мнению некоторых исто
риков, запустение этих районов во времена Ивана Грозного — результат не только
опричнины, но и татарского разорения и страха перед его повторением51. Однако все
это, ослабив страну, власть самого царя не ослабило. Русское самодержавие в его ти
ранической форме состоялось, прецедент был создан.
Тем самым Иван IV наглядно продемонстрировал самобытную природу «отцов
ской» модели властвования в ее российском воплощении. В своих крайних проявлени
ях, предполагающих выстраивание жестко централизованной «вертикали власти»
и устранение всех потенциальных претендентов на субъектность, т.е. полное подчине
ние первому лицу не только населения, но и элиты, данная модель равнозначна то
тальной милитаризации, переводящей внешнюю войну во внутреннюю.
Можно сказать, что то был способ восстановления ордынского типа властвова
ния в отсутствие Орды. Историки до сих пор не пришли к единому мнению о том, чем
руководствовался Иван Грозный, уже в послеопричный период возведя на престол
(правда, всего на год — для получения «царской» санкции на добивание недобитых
«оппозиционеров») крещеного татарского хана Симеона Бекбулатовича, находивше
гося на русской службе, оставив за собой лишь титул князя московского. Но очень уж
символично, что утверждение русского самодержавия не обошлось без такого «напо
минания» о его скрываемых под православным религиозным платьем монголотатар
ских истоках.
Столетия спустя последователь Грозного усовершенствует его опричную модель,
выявив ее скрытые возможности. Окажется, что для массового производства «измен
ников Родины» вовсе не обязательны поражения в войнах и реальные измены. И даже
воевать для этого не обязательно — достаточно иметь враждебное внешнее окруже
ние и поддерживать в стране атмосферу «осажденной крепости», сохраняя ощущение
неизбежности грядущей войны. Во времена Ивана Грозного, имевшего дело с родовой
51 Покровский М.Н. Указ. соч. С. 320–321.
133
ГЛАВА 7. САМОДЕРЖАВИЕ И МИЛИТАРИЗМ. НОВАЯ РОЛЬ ВОЙНЫ
землевладельческой, а не безродной большевистской элитой, такое было вряд ли возмож
но. Но сталинский террор и опричнина Грозного представляют собой вариации одной
и той же милитаристской модели, истоки которой — в послемонгольской Московии.
У такой модели есть, однако, и еще одна особенность. Дело в том, что милитари
зация внутренней жизни декларируется в ней не как самоцель, а как необходимое ус
ловие внешней конкурентоспособности страны. Никаких других обоснований у этой
модели быть не может. Но внешняя конкурентоспособность предполагает способ
ность к инновациям — технологическим, организационным, культурным (в широ
ком смысле слова). Между тем милитаристская модель продуцирование инноваций
исключает — она ориентирована на приказ и исполнение, а не на творчество, на вос
производство существующего, а не на создание нового. Но рано или поздно это обре
кает страну на отставание. Когда же оно начинает осознаваться как угроза, исполь
зуется обычно единственно приемлемый в данной модели метод — заимствование
чужого. И в этом отношении Ливонская война Ивана Грозного тоже представляет без
условный интерес.
7.2. Поход за чужой культурой
Отечественные историки самых разных идеологических ориентаций — от либе
ралов до монархистов — солидарны в том, что целью Ливонской войны было «завя
зать непосредственные отношения с Западной Европой, попользоваться ее богатой
культурой»52, осуществить «приобщение России к европейскому образованию»53. Во
времена Ивана Грозного преимущества западной культуры еще только начинали
ощущаться царем и правящим слоем, отставание страны не выглядело слишком зна
чительным, а тем более — опасным. Но подобно тому, как в Киевскую Русь проникал
из Византии дух и пафос христианства, в Московское царство постепенно проникал
дух и пафос Запада.
Пройдет всего несколько десятилетий, и вестернизация московской элиты пой
дет полным ходом. В эпоху же, которая нас интересует, возникало лишь некоторое
первичное представление о Западе как обладателе неких сущностей, вещей и умений,
Московии неведомых, носителе чегото такого, что правоверные русские не всегда
могли и сформулировать. Это чтото неудержимо их к себе влекло, его хотелось заим
ствовать и присвоить. Но в архаичной культуре, как мы уже отмечали в первой части
книги, посвященной Киевской Руси, заимствование чужого может быть легитимиро
вано только посредством его завоевания. Под этим углом зрения могут быть рассмот
рены и неоднократно упоминавшееся нами вторжение германцев на территорию
Римской империи, и более поздние попытки некоторых славянских народов проник
нуть на территорию Византии, и еще более позднее стремление закрепиться на Запа
де турок. Независимо от того, как осознается завоевание чужого субъектом завоева
ния, суть его в конечном счете заключается в заимствовании более развитой
культуры. В этой логике может быть рассмотрена и Ливонская война — первое в оте
чественной истории стратегическое столкновение России с Западом.
У нас нет оснований утверждать, что здесь имело место осознанное стремление
к легитимации заимствуемого чужого посредством его завоевания. Скорее всего, во
прос о том, чтобы воевать с Ливонией ради заимствования и перенесения в русское са
мосознание чегото конкретного, даже не возникал. В то время европейский опыт ис
пользовался главным образом посредством приглашения зарубежных специалистов —
медиков, аптекарей, художников, архитекторов, военных инженеров, ружейных масте
52 Ключевский В. Указ. соч. Ч. 2. С. 184.
53 Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998. С. 278.
134
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
ров. Это началось еще при Иване III. Коекакие умения, например литье пушек, русские
быстро освоили, продемонстрировав, по мнению иностранных наблюдателей, редкую
обучаемость. Но основная ставка делалась все же на специалистов изза рубежа.
Показательно, что после вторжения Грозного в Ливонию воевавшие с Московией
страны едва ли не больше всего были обеспокоены тем, чтобы перекрыть ее торговлю
с Англией через Нарву. Польский король, например, с тревогой писал английской ко
ролеве, что русским поставляются оружие и мастера, посредством которых москов
ский царь «приобретает средства побеждать всех». Раньше над ним можно было брать
верх лишь потому, что «он был чужд образованности, не знал искусств». Но если при
ток товаров и мастеров будет продолжаться, то «что будет ему неизвестно?»54. Да и са
ма война, инициированная русским царем, мотивировалась, помимо прочего, и тем,
что ливонские власти сознательно препятствовали, опасаясь усиления Московии,
въезду в нее «ученых и ремесленников из Европы»55.
Иван Грозный не мог не понимать, сколь необходим его стране европейский
культурный опыт в самых разных его воплощениях. И пытался, как мог, содействовать
его использованию и освоению.
Мы не знаем, отдавал ли он себе отчет в том, что его «западничество», проявляв
шееся и в расширении созданного в Москве инокультурного анклава иностранцев
в виде Немецкой слободы, которая во время Ливонской войны заметно разрослась,
и в льготах английским купцам, торговавшим в Московии, и в попытках заключения
с Англией союзнических отношений посредством династического брака, и в опытах
публичных дискуссий с протестантскими пасторами, в случае полной реализации мог
ло создать критическую массу чужеродных элементов в культуре. Через столетие такая
критическая масса скопится и станет одной из причин церковного раскола. Легити
мация чужого будет осуществляться с трудом, что, в свою очередь, будет сдерживать
дальнейшее заимствование этого чужого. Петр I, осуществив заимствования посред
ством завоевания, откроет для страны новую эпоху, которую правителям допетров
ским открыть не удалось.
Начиная с Ивана III, они искали культурную и политическую нишу между Запад
ной Европой, мусульманским миром, включавшим и осколки Орды, и византийским
православным наследием. Не декларируя это открыто, они склонялись к византийской
модели «симфонии» церкви и императора при заглавной роли последнего. Их симво
лические жесты и допуск к церковным и околовластным кругам греческих книжников,
о чем упоминалось выше, свидетельствовали о том, что идея преемственности с повер
женным Вторым Римом ими не отторгалась. Иначе не было бы и тех, кто недовольство
властью, ее возраставшей авторитарностью связывал с ее подверженностью греческо
му влиянию. Именно в нем искались и находились причины отклонений от правиль
ного хода вещей, т.е. от освященных традицией отношений между правителями и их
элитой. «Как пришли сюда греки, так земля наша и замешалась, а до тех пор земля на
ша русская в мире и тишине жила, — сетовал в одном из разговоров с выходцем из Ви
зантии Максимом Греком Иван Беклемишев, опальный боярин времен Василия III
(сына Ивана III и Софьи Палеолог). — Как пришла сюда мать великого князя великая
княгиня Софья с вашими греками, так и пошли у нас нестроения великие, как и у вас
в Царегороде при ваших царях»56.
Но то была реакция на чужое, которое считалось хуже своего. Предполагалось,
что его не следует перенимать, потому что от него и в самой Византии были одни лишь
«нестроения великие». Что такое заимствование чужого из стран, которые не только
54 См.: Покровский М.Н. Указ. соч. С. 319.
55 Соловьев С.М. Сочинения. Кн.3. М., 1989. С. 484.
56 См.: Ключевский В. Указ. соч. Ч. 2. С. 173.
135
ГЛАВА 7. САМОДЕРЖАВИЕ И МИЛИТАРИЗМ. НОВАЯ РОЛЬ ВОЙНЫ
не пали от своих «нестроений», но развивались увереннее и успешнее, чем Московия,
ей еще только предстояло узнать. И в этом отношении вторжение в Ливонию и в са
мом деле можно рассматривать как начало долгого похода за европейской культурой.
Если бы Иван IV победил в Ливонской войне, то ко времени Петра I страна навер
няка была бы несколько иной и в прорубании «окна в Европу» уже не нуждалась. По
беда легитимировала бы многое из того, что Московское царство, оказавшись под об
лучением европейской культуры, захотело бы заимствовать и присвоить. Но в XVI веке
такую войну Московия выиграть не могла, а поражение отбросило ее далеко назад.
Пройдет совсем немного времени, и выборный царь Борис Годунов, один из
ближайших подручных Грозного, впервые пошлет самих русских учиться в Европу.
Это значит, что спрос на новое культурное качество подданных в ту эпоху уже появ
лялся. Но ни один из тех, кого послал Годунов, домой, как известно, не вернулся. Мы
не знаем, кто были те первые новые русские, чему они учились и научились на Запа
де и почему там остались. Но можно предположить: они не вернулись домой потому,
что ощущали — на родине их время еще не пришло.
В Московии имело место принципиально иное, чем в тогдашней Европе, отноше
ние к индивидуальноличностным ресурсам человека. Иными были и способы их мо
билизации в различные виды деятельности.
Глава 8
Потенциал
«беззаветного служения»
В московский период мы обнаруживаем первую в отечественной истории попыт
ку мобилизовать личностные ресурсы — индивидуальные способности, умения и на
выки людей — на службу централизованному государству, воплощенному в сакраль
ной личности правителя. Именно в особенностях этой мобилизации описанный выше
синтез «отцовской» культурной матрицы, языческой интерпретации христианства
и армейской организации жизни проявился максимально рельефно. Главная же осо
бенность заключалась в том, что любое личное «хочу» постепенно лишалось статуса
подлинности и переводилось в разряд профанного по сравнению с безличным и одно
временно персонифицированным государственным «надо». Более того, это «надо»
надлежало воспринимать не как нечто навязанное и предписанное извне, а как пре
дельное проявление личного «хочу». Иными словами, человеку предписывалось же
лать лишь сознательного и беспрекословного подчинения государевой воле, усматри
вая в нем высшую добродетель.
Едва ли не самое адекватное выражение такая мобилизация (точнее — самомо
билизация) личностного ресурса нашла в идеологическом языке коммунистической
эпохи. Тогда она называлась «беззаветным служением» (делу партии, коммунизма, Ле
нина — Сталина, советскому государству и т.п.). В этих словах — независимо от того,
как они осознавались в советское время и воспринимаются теперь, — интересующее
нас явление обозначено максимально точно.
Завет означает контракт, заключаемый договаривающимися сторонами и опре
деляющий их права и обязанности. Соответственно, «беззаветное служение» равно
значно служению вне контракта и без контракта, т.е. служению, никакими личными
интересами и гарантирующими их правами не опосредованному. Но это и есть мо
дель взаимоотношений патриархального семейного самодержца с домочадцами.
И одновременно модель взаимоотношений в армии, но — не контрактной, а выстро
енной по принципу обязательной службы. И, наконец, модель взаимоотношений ар
хаичных общностей с языческим тотемом. К христианству же, строго говоря, она от
ношения не имеет: ведь оното основано как раз на идее завета между Богом
и человеком — Библия, как известно, включает в себя Ветхий и Новый Заветы. По
этому «беззаветное служение» могло культивироваться не только в религиозном, но
и в атеистическом идеологическом обрамлении. Правда, московские государи, име
новавшие всех своих подданных холопами или рабами, были все же более последова
тельными и менее лукавыми, чем их отдаленные преемники, называвшие подвласт
ных «товарищами».
Идея «беззаветного служения», направленная против эгоизма и корысти, всегда
была призвана обеспечивать предельную мобилизацию и максимально эффективное
использование личностных ресурсов на общие цели. Посмотрим, что из этого получалось
137
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
на разных уровнях социальной иерархии в тот период нашей истории, когда данная
идея была впервые востребована и когда она звучала как служение «верой и прав
дой» — при том понимании правды и том государевом праве принуждать к ней, о ко
торых мы уже говорили.
8.1. Демобилизация старой элиты
В послемонгольской Московии сложились три протосословия. Они отличались
друг от друга не правами и привилегиями, подобно западным сословиям, а только обя
занностями. Обязанность одних заключалась в государевой службе (служилые), дру
гие должны были платить налоги и нести повинности для содержания государя и слу
жилых (податные), третьи были прислугой у государя и служилых (холопы). Внутри
этих «сословий» и между ними существовали статусные иерархии, но по отношению
к первому лицу холопами, равными в своем бесправии, постепенно становились, по
вторим, все без исключения.
Отсюда следует, что задача, стоявшая перед московскими правителями, была из
начально парадоксальной. Им предстояло осуществлять мобилизацию личностных
ресурсов подданных, их энергии и способностей, одновременно нейтрализуя их лично
стные качества, которые проявляются только в инициативной деятельности, в само
стоятельности суждений и решений. Им предстояло устранить все объективные кри
терии оценки этих качеств и, соответственно, их самооценки самими подданными,
превратив право на такую оценку и определение ее критериев в свою абсолютную
привилегию.
Понятно, что труднее всего было осуществить подобное обезличивание по отно
шению к княжескобоярской элите: переход в состояние «беззаветного служения»
был несовместим с ее традициями и менталитетом. В относительно спокойные вре
мена эта несовместимость открыто не проявлялась, но в ситуациях экстремальных
могла и проявиться: тот же Андрей Курбский, проиграв сражение, предпочел смирен
ному ожиданию царского гнева и царской кары, что предусматривалось идеологией
«беззаветного служения», переход на сторону противника и предоставление в его рас
поряжение своих немалых личностных ресурсов, которые оказались востребованны
ми. В таких ситуациях и выясняется, что последовательная реализация этой идеоло
гии невозможна без запуска на полную мощность машины страха. В свою очередь, ее
запуск требует легитимации, а последняя может быть обеспечена только посредством
тотальной милитаризации, позволяющей представлять неготовых (или подозревае
мых в неготовности) к «беззаветному служению» как изменников. Это и сделал Иван
Грозный.
Он не мог уничтожить княжескобоярскую элиту как таковую — заменить ее в те
времена было некем, служилое дворянство и чиновничество еще не могли стать аль
тернативными опорами власти. Но претензии на индивидуальную и коллективную
субъектность творец опричнины своими казнями в правившем слое подавил. Отныне
его личностные ресурсы могли реализовываться только в исполнении решений царя —
независимо от того, каковы были сами решения.
Однако ресурсы, направляемые на исполнение неисполнимых заданий, растра
чиваются впустую, что и продемонстрировали наглядно ход и исход Ливонской вой
ны. В результате же все усилия по мобилизации этих ресурсов могут обернуться в ко
нечном счете их демобилизацией. Ахиллесова пята «беззаветного служения» — его
предрасположенность при реализации недостижимых целей и отсутствии у исполни
телей права корректировать их к превращению в имитацию служения. И в наиболь
шей степени такая предрасположенность проявляется обычно у тех, кому поручается
к «беззаветному служению» принуждать других: отборное опричное войско Грозного,
138
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
развращенное неограниченными возможностями произвола, обнаружило полную
моральную и боевую несостоятельность, когда ему пришлось отражать уже упоми
навшийся поход на Москву крымских татар.
Иван Грозный был отнюдь не первым московским государем, осуществлявшим
десубъективацию княжескобоярской элиты. Он лишь насильственно форсировал то,
что началось при его деде и продолжалось при его отце. Суть их действий была той же:
служебная мобилизация личностных ресурсов привластного слоя при одновременной
политической его демобилизации. Достижение этой цели было несовместимо с сохра
нением экономической независимости боярства от власти. Ослабление его позиций
как земельного собственника, достигавшееся обеспечением зависимости землевладе
ния от государевой службы, фактически и означало десубъективацию элиты. Относи
тельную самостоятельность ей удавалось сохранять лишь благодаря тому, что армия
в значительной степени комплектовалась в боярских вотчинах (регулярное войско по
явится только при Петре I), а также благодаря слабости и малочисленности чиновни
чества, что бюрократическую «вертикаль власти» выстроить не позволяло.
При таких обстоятельствах у московских правителей не могло быть, однако, пол
ной уверенности в том, что политическая демобилизация элиты уже состоялась и что
последняя не соблазнится, например, вольностями польской шляхты, добившейся со
временем права самой выбирать королей. Поэтому создание опричного войска, под
чиненного лично царю, являлось и своего рода превентивной мерой, вызванной опа
сениями относительно лояльности элиты. Показательно, что Иван Грозный был не
первым среди московских государей, кто озаботился формированием такой военной
структуры: обособление дворового войска (великокняжеской гвардии) от армии нача
лось еще при его отце Василии III57. И это при том, что притязания княжескобоярских
групп на субъектность открыто проявлялись лишь в годы боярского правления — ни
до, ни после того такого не наблюдалось. Московские государи осуществляли демоби
лизацию политического потенциала элиты, и создание собственных автономных во
енных подразделений было не единственным, а лишь одним из инструментов, кото
рые ими для этого использовались.
Вопервых, московские властители постепенно устранили саму возможность диа
лога между собой и привластным слоем. В монгольскую эпоху несогласие его предста
вителей с московским великим князем по тем или иным вопросам и их коллективное
обсуждение были обычным делом. Но по мере того, как великий князь превращался
в великого государя и Божьего наместника, он приобретал и соответствующее миро
ощущение. Перечить ему становилось опасно, ибо это воспринималось как непри
знание его нового статуса; опала на уже упоминавшегося Ивана Беклемишева была
вызвана именно тем, что он позволил себе с московским правителем в чемто не со
гласиться. Диалог в политике и управлении уходил в прошлое, на смену ему шел го
сударев монолог. Возможно, именно это обстоятельство и создавало у иностранных
наблюдателей впечатление, что власть московских правителей над подданными пре
вышает власть любых других монархов. И речь шла не об Иване Грозном опричных
времен, а о его отце.
Этот новый стиль управления быстро стал привычной нормой и потому, что был
обеспечен институционально. Наивысший статус в тогдашней Москве имели те, кто
обладал правом заседать в Боярской думе, количественный и персональный состав ко
торой зависел от воли государя. С одной стороны, это позволяло последнему подни
мать наверх людей не только в соответствии со знатностью их происхождения, но
и руководствуясь их способностями и заслугами. Иными словами, Боярская дума была
57 Зимин А.А. Указ. соч. С. 423.
139
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
важным каналом, через который осуществлялась мобилизация личностных ресурсов
для государственных нужд. С другой стороны, получение и сохранение думского ста
туса были обусловлены готовностью к «беззаветному служению», т.е. реализацией
личностного ресурса в ограниченном пространстве, очерченном государевой волей.
При необходимости в Боярскую думу можно было вводить энергичных и инициатив
ных людей вроде Алексея Адашева, но так же легко их было оттуда и вывести, предав
государевой опале. Кроме того, саму Думу, как продемонстрировал при случае Иван
Грозный, можно было обвинить в недостаточной «беззаветности» служения и обра
титься через ее голову к народным низам как эталонному воплощению такой «безза
ветности».
Вовторых, московские правители преуспели в том, что в современных терминах
можно охарактеризовать как атомизацию старой боярской элиты. Это им было не
трудно сделать, учитывая утвердившуюся в послемонгольской Московии и уже упоми
навшуюся нами систему местничества, при которой назначения на высшие придвор
ные и военноадминистративные должности производились с учетом происхождения
и служебного положения предков.
Местничество — это рудимент старого родового принципа властвования в новой
исторической ситуации. Раньше на его основе между отдельными ветвями и предста
вителями княжеского рода разделялась территория страны. Теперь, когда все князья
и их потомки собрались в Москве и стали московскими боярами, он стал принципом
наследственного распределения статусов. Местничество существенно ограничивало
самодержавные притязания правителей, не позволяя назначать людей на высшие пос
ты по собственному усмотрению. Но ни один из московских государей, включая Ива
на Грозного, на эту систему не покушался — она просуществовала почти целое столе
тие и после его смерти.
Мы далеки от того, чтобы объяснять долголетие местничества какойлибо одной
причиной. Но не последней среди них было то, что укреплению самодержавной влас
ти оно не мешало, а политической мобилизации княжескобоярской элиты не способ
ствовало. Напротив, родовые местнические счеты блокировали ее консолидацию и са
моорганизацию, предопределяли ее разрозненность. Московским государям можно
было не предпринимать особых усилий для атомизации «княжат» и боярства. Для это
го им достаточно было поддерживать сложившуюся систему, что они и делали.
С точки зрения мобилизации личностных ресурсов — даже в том ограниченном
ее понимании, которого придерживались московские властители, — трудно было при
думать чтолибо менее эффективное. Высшие государственные должности, в том чис
ле и военные, при такой системе часто доставались людям, не имевшим никаких дан
ных, чтобы эти должности занимать. Порой сражения проигрывались именно потому,
что войска возглавлялись воеводами, для роли полководцев совершенно не пригодны
ми. Бывало и так, что перед боем воеводы начинали выяснять, кто из них выше в мест
нической иерархии и, соответственно, кто кому должен подчиняться. Показательно,
что отмена этой системы (1682) произошла после того, как специальной комиссии
было поручено проанализировать причины нескольких подряд поражений русских
войск. Главной рекомендацией комиссии и стало упразднение местничества.
Тем самым было признано, что вполне совместимое с ним «беззаветное служе
ние» или его имитация сами по себе не обеспечивают мобилизацию личностных ре
сурсов для обслуживания общегосударственных интересов. Но в интересующий нас
период такие соображения если и приходили московским государям на ум — при
Иване IV был принят даже специальный закон, запрещавший местнические счеты во
время военных действий, — то основной вектор политики не определяли. Местниче
ство было удобной формой, позволявшей укреплять самодержавную власть, сохраняя
140
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
лояльность по отношению к политической «старине». Ведь признание за человеком
его родового статуса и достоинства вовсе не предполагало признания достоинства
личного.
Иван Грозный, скорее всего, был искренен в своем недоумении, прочитав рас
суждение Курбского о доблести как о личном достоянии человека, его индивидуаль
ном качестве. Это в католической («латинской») Европе в цене были рыцарские отва
га, честь и любовь, а не в оставленной Курбским Москве, культивировавшей другую
ментальную триаду — терпение, покорность, набожность58. Никаким личным достоя
ниям, существующим независимо от воли Божьего наместника, в мироощущении
Грозного просто не было места. Единственное позитивное человеческое качество, ко
торое он признавал, — преданность самодержцу. Поэтому он истреблял тех, кого по
дозревал в отсутствии или недостатке такой преданности. Поэтому же его, как и его
предшественников, не могли всерьез беспокоить местнические счеты и раздоры.
Местничество, за которое держалась княжескобоярская элита, уже самим фактом сво
его существования способствовало ее разобщению и ослаблению.
Втретьих, московские государи сразу после освобождения от татар начали це
ленаправленно создавать новую элиту. При сохранении местничества она не могла
претендовать на высшие государственные должности. Но возможности карьерного
роста ей были предоставлены значительные. Новая властная иерархия создавалась не
вместо старой, а рядом с ней и независимо от нее. На вершине этой иерархии находил
ся государь. То была его элита, обязанная своим происхождением только ему. Поэто
му рекрутированных в нее людей не нужно было приучать к «беззаветному служе
нию»: в отличие от «княжат» и бояр, обремененных воспоминаниями о статусах
и вольностях предков, они до своего выдвижения на государеву службу были ничем,
а после выдвижения становились почти всем.
8.2. Мобилизация новой элиты
Наиболее выразительные свидетельства о том, чего ждали московские властите
ли от новобранцев правящего класса и насколько последние этим ожиданиям соотве
тствовали, относятся к временам опричнины. Сохранилось письмо Ивана Грозного оп
ричнику Васюку Грязному. Царь писал, что его бояре, как и бояре его отца, изменяли
и изменяют государю, а потому «мы вас, страдников, приближали, ожидая от вас служ
бы и правды»59. Опричник же отвечал, что царь, как Бог, может сотворить из малого
человека великого. Естественно, что человек, ощущающий себя заново сотворенным,
не может не воздать творцу «службой и правдой» — в его, творца, представлении
о них. Хотя бы потому, что последний, будучи подобен Богу, способен великого чело
века снова превратить в малого или вообще лишить телесного бытия.
В этой короткой переписке переданы едва ли не самые существенные черты
складывавшейся в послемонгольской Московии модели властвования и особенности
человеческого материала, на который она опиралась. «Служба и правда», которых
царь ждал от новой элиты, — это старомосковский аналог более позднего «беззавет
ного служения». Уподобление же опричником царя Богу, способному творить из ма
лых людей великих, обнажало не только культурные, но и вполне житейские при
чины языческого обожествления московских правителей в определенной среде:
выдвижение в элиту из низов и предоставление выдвиженцам права вершить суд
и расправу над сильными мира сего не могло не восприниматься как чудо, сотворе
ние которого простым смертным недоступно.
58 Геллер М. История Российской империи: В 2 т. М., 2001. Т. 1. С. 163.
59 См.: Ключевский В. Указ. соч. Ч. 2. С.194.
141
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
Опричный террор — это, конечно, аномалия даже для Московии. Но он тем
не менее представляет собой не отклонение от магистральной тенденции той эпохи,
а лишь крайнюю форму проявления данной тенденции. Иван Грозный не случай
но говорит с Васюком Грязным не только от своего имени, но и от имени своих пред
шественников на московском троне. Это значит, что рекрутирование новой элиты
из низов началось до опричнины и даже до воцарения Грозного. Вертикальная мо
бильность — одна из существенных особенностей всей московской эпохи. Она не
была, конечно, столь масштабной, как в сталинские времена, когда почти весь госу
дарственный аппарат формировался из «рабочих и крестьян» и разросся до раз
меров, в России ранее неведомых. Но для своего времени начавшиеся в после
монгольский период перемещения «из грязи в князи» было явлением значительным
и заметным.
Во многом это обусловливалось нуждами только что образовавшегося централи
зованного государства. Ему нужны были вооруженные силы, и оно создавало служилое
дворянство, которое в обмен на предоставленные ему земельные участки в случае вой
ны должно было участвовать в ней вместе с приведенным с собой определенным коли
чеством вооруженных ратников («боевых холопов»). Государству нужен был и аппарат
управления, и он постепенно формировался на основе государева двора, обраставше
го разветвленной сетью учреждений («приказов»), которые ведали различными сфе
рами жизни в центре и на местах. Все это делалось в значительной степени заново —
в домонгольский и монгольский периоды соответствующие традиции сложиться не
могли. Вместе с тем все это делалось людьми типа Васюка Грязного, приспосабливав
шими к новым государственным задачам свои старые навыки и привычки.
Новые задачи требовали качественно иных личностных ресурсов, но от власти
на них не было запроса. В системе критериев, которыми она руководствовалась
в оценке подвластных, повторим еще раз, качество человека как нечто особое, при
надлежащее только ему, в расчет почти не принималось и даже выглядело подозри
тельным; главным считались его преданность, готовность к «беззаветному служе
нию». Низы, из которых формировалась новая элита (очень часто это были бывшие
холопы, т.е. представители самого бесправного «сословия» Московии), этому требо
ванию соответствовали, но — только этому.
В ситуации, когда ни сверху, ни снизу не поступал запрос на изменение и само
изменение человеческого материала, страна была обречена на отставание и, как
следствие, на военные поражения. Победы московского войска были, как правило,
обусловлены храбростью русских воинов, признававшейся всеми иностранными
наблюдателями, и их численным превосходством над противником. Но в ходе Ливо
нской войны московские войска начали проигрывать сражения, имея значительный
численный перевес. Постепенно выяснялось, что мало научиться пользоваться пуш
ками и огнестрельным оружием, что не меньшую роль играют специальная подго
товка, способность к организованным действиям и воинская дисциплина, которые
тоже формируются только в ходе обучения. Но ответить на этот вызов Московское
государство не смогло. Ответит оно на него только при Петре I, который начнет при
нудительно преобразовывать наличный человеческий материал, трансформировать
его в новое качество.
Что касается рациональной и эффективной системы государственного управле
ния, то ее не удастся создать и Петру, хотя усилий для этого он приложит немало. Не
возникнет такая система и потом, ее нет в России до сих пор. Потому что пока сохра
няется идеология «беззаветного служения», пока она не вытеснена окончательно иде
ологией служения по контракту, будет воспроизводиться и соответствующий ей тип
чиновника, с эффективным управлением несовместимый. Сегодня он, конечно, не
142
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
совсем такой, как во времена послемонгольской Московии. Он изменился, но это —
изменения внутри одного и того же культурного типа. И потому небесполезно пом
нить о его родословной, восходящей именно к старомосковским временам.
Историческое и социокультурное происхождение российского чиновничества
было таким же, как у служилого дворянства. Их последующие биографии в чемто со
впадают и даже пересекаются, в чемто существенно расходятся, но первые страницы
у них одинаковы. Как мы уже отмечали, новый господствующий класс в обеих своих
ипостасях — дворянской и чиновничьей — комплектовался московскими правителя
ми из низших слоев населения и вполне отвечал их ожиданиям. Но новая элита, буду
чи порождением верховной власти, ставила всех, с кем соприкасалась, в зависимость
от своей культуры и своего менталитета. В том числе — и саму власть.
Вот как еще в советское время описывал это взаимовлияние известный отечест
венный исследователь, стремившийся, скорее всего, вызвать у читателя ассоциации
с коммунистическим правящим слоем и его социальным происхождением: «Роль нес
вободной челяди в формировании господствующего класса русского государства —
факт, уже отмечавшийся ранее историками. Речь идет о тех слугах „под дворским“, ко
торые состояли из постельных, конюхов, псарей и т.д. Нравственно растленные, они
ненавидели своих господ и в любое время могли предать их. Получая за „службу“ зем
лю в условное держание, они вливались в состав господствующего класса и образо
вывали основную массу помещиков конца XV в. Факт испомещения на новгородских
землях послужильцев из распущенных боярских дворов общеизвестен. Холопье проис
хождение, собачья преданность самодержавию значительной части служилого люда
сыграли большую роль в том, что власть московского государя, опирающегося на них,
приобрела явные черты деспотизма. Господа „из холопов“ становились лютыми крепо
стниками и душителями всякого неповиновения, стараясь выместить на подвластных
им угнетенных и оскорбленных то, что пришлось им вытерпеть самим»60.
Это — о дворянах первых поколений. Далее о чиновниках: «Аппарат власти сози
дающегося единого государства в значительной степени формировался на основе
дворцового ведомства и личной канцелярии великого князя. Дворцовые слуги — каз
начеи, дьяки, ловчие, постельничьи, сокольники и т. п. — выходили очень часто из
среды дворцовой челяди. Этим объяснялась их преданность монарху, от каждого дви
жения пальца которого зависела их жизнь или смерть. Покидая холопье состояние, но
вые господа становились как бы „холопами“ великого князя, а формула „яз, холоп
твой“ сделалась официальным обращением к великому князю его подданных. История
холопства во многом объясняет ту силу, которую приобрело самодержавие на Руси,
и раболепную преданность его верных слуг…»61.
Таким образом, новая московская элита еще больше отличалась от старой до
монгольской, чем княжескобоярская. И именно потому, что она, будучи новой и не
обремененной воспоминаниями о прошлом, в большей степени соответствовала из
менившемуся положению вещей. В киевский период элита состояла из свободных
дружинников, а в московский — из людей, полностью зависимых от государя. В том
и другом случае речь шла о «беззаветном» (недоговорном, неконтрактном) служении,
но в первом случае дружинник был так же свободен от фиксированных обязательств,
как и князь, а во втором — одна из сторон свободы лишалась: ее степень у служилых
людей по отношению к государю была сведена к нулю. При таких обстоятельствах
плебейская карьерная мотивация Васюка Грязного в большей степени оказывалась
ко двору, чем аристократическая мотивация Андрея Курбского, чья озабоченность
60 Зимин А.А. Холопы на Руси. М., 1973. С. 374.
61 Там же.
143
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
признанием индивидуальных доблестей в глазах царя выглядела крамолой. Однако
служебное рвение новобранцев правящего класса не могло компенсировать бедность
их личностных ресурсов.
Если дружинник киевской эпохи был воиномпрофессионалом, отвечавшим тре
бованиям и стандартам того времени, то военнослужилый дворянин (впрочем, как
и боярин) московской эпохи от требований своего времени начинал уже отставать,
и Ливонская война это наглядно продемонстрировала. Что касается чиновников, то
уровень их профессионализации, по сравнению с домонгольским периодом, заметно
возрос уже потому, что при отсутствии централизованной государственности никако
го государственного аппарата не было вообще. В послемонгольской Московии воз
никло делопроизводство, появились архивы, постоянно увеличивалось количество
административных функций, расширялся круг чиновничьих полномочий. Чтобы осу
ществлять управление и контроль, требовалась определенная специализация, не гово
ря уже о грамотности. Но то было движением вперед по сравнению с собственным
прошлым при сразу же обозначившемся отставании от окружавшего страну настояще
го. Тип чиновника, формировавшийся в ней, изначально отличался крайней архаич
ностью, его профессиональные отличия на фоне других слоев населения проявлялись
слабо. Этим зарождавшаяся отечественная бюрократия отличалась от чиновничества
не только западного, но и восточного типов.
Даже в XVII веке высокой специальной квалификации от чиновников московских
приказов не требовалось. Они выполняли поочередно самые разнообразные обязан
ности, не рассматривали службу как свою единственную профессию, а их служебные
отношения с коллегами и населением выстраивались не на рациональнофункцио
нальной, а на эмоциональноличной основе62. Это значит, что на государственный
уровень переносился тип взаимоотношений, характерный для догосударственных ло
кальных миров. Но это означает также, что качественно чиновники от других людей
почти ничем не отличались.
На Западе, как и в старых и новых государствах Востока, уже в те времена дело
обстояло иначе. На Востоке «отцовская» модель властвования потому и демонстрирова
ла устойчивость, потому и обеспечивала относительно прочный базовый консенсус,
что промежуточный — между правителем и рядовыми подданными — элитный слой
легитимировался своими особыми качествами, знаниями и умениями, приобретенны
ми в процессе специальной подготовки. Так было в Китае, где место в бюрократиче
ской иерархии можно было получить, лишь пройдя жесткий экзаменационный отбор.
Так было в Османской империи, где чиновников, напомним, готовили в созданных для
этого школах из славянских рабов и специализировали с учетом индивидуальных спо
собностей. Московское государство и в данном отношении изначально шло своим «осо
бым путем», что предопределило его развитие на столетия вперед. Русские чиновники
в большинстве своем выглядели в глазах населения такими же, как все, но при этом,
в силу непонятных обстоятельств, находящимися во власти и пользующимися даваемым
таким положением преимуществами. Поэтому отношение к московским чиновникам
населения изначально складывалось примерно такое же, как к боярам«кормленцам».
Конечно, причина подобного отношения — не только в качественной неопре
деленности отечественного государственного аппарата, его профессиональной неп
роявленности. Главная причина в том, что эти неопределенность и непроявленность
не мешали чиновнику получать за свою деятельность неплохое вознаграждение, при
чем не от государства, а от населения. До середины XVIII века большинство чиновни
ков вообще не получало денежного содержания. Им официально дозволялось брать от
62 Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 2. С. 162–163.
144
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
населения подношения («взятки») за свои услуги. При этом услуга заключалась обычно
в том, чтобы ускорить решение того или иного вопроса и гарантировать, что само ре
шение будет для клиента благоприятным63. Оплата могла производиться как деньгами,
так и натурой (продуктами) — традиция, дожившая до начала ХХ века, устоявшая при
большевистском режиме и сохраняющаяся до сих пор. Люди такую практику принима
ли — ничего другого им не оставалось. Но это не значит, что она им импонировала.
Историки поразному оценивают масштабы чиновничьих злоупотреблений
в Московии. Существуют свидетельства относительно взяток, вымогавшихся у рус
ских и иностранных купцов64. Что касается взаимоотношений с московскими приказ
ными людьми основной массы населения, то документов об этом до нас дошло немно
го. Но есть пословицы, выражающие народное восприятие деятельности чиновников.
«У приказного за рубль правды не купишь»; «подьячий — породы собачей, приказ
ный — народ пролазный»; «таков, сяков, да лучше приказных дьяков»65 — так выгля
дел в глазах людей управленческий слой, который начал формироваться в послемон
гольской Московии.
Новая государственная элита, создававшаяся первыми московскими государями,
рекрутировалась, повторим еще раз, из самых низших слоев населения. Из них черпа
ла власть необходимые ей человеческие ресурсы. Мы не можем эти ресурсы назвать
личностными, потому что речь идет о людях, у которых личностное начало не было
развитым даже по меркам той эпохи. По крайней мере, оно было развито несоизмери
мо меньше, чем у старой боярской элиты. Но идея «беззаветного служения» языческо
му тотему в образе православного государя была им понятна и близка. И дело не толь
ко в том, что она была глубоко укоренена в культуре. Дело в том, что «беззаветное
служение» не только не ущемляло частные интересы новой элиты, но и максимально
способствовало их реализации.
Священник Сильвестр — автор «Домостроя» и один из ближайших советников
Ивана IV в первый период его правления — в письме сынучиновнику советовал ему
«служить верою да правдою безо всякие хитрости и безо всякого лукавства во всем го
сударьском»66. Но уже сам факт такого совета свидетельствует о том, что в реальной
жизни служили не всегда так. Уязвимость идеала «беззаветного служения» в том, что
если вершина власти выводится за сферу завета (контракта, закона, права), то не бу
дет никакого завета (контракта, закона, права) и на более низких ступенях властной
иерархии. И тогда сам этот идеал окажется лишь прикрытием тотальной «беззаветно
сти». Или, говоря иначе, беззакония и бесправия. Или, что то же самое, разгула част
ных интересов под видом служения интересу общему, персонифицированному в фигу
ре великого государя.
8.3. Ресурсы бизнесгрупп
Едва ли не главная особенность милитаристской государственности, складывав
шейся после освобождения от монголов, заключалась в том, что она, решая одни проб
лемы, способствовала накоплению других, которые для данного типа государствен
ности неразрешимы в принципе. И все эти проблемы так или иначе всегда упирались
в одну, выражаемую словами «экономическая эффективность».
С самого начала послемонгольская Московия оказалась в ситуации военнотех
нологической конкуренции с Западом. Для старых государств Востока она в то время
63
64
до
65
66
Там же. С.164.
См.: История предпринимательства в России: В 2 кн. М., 2000. Кн. 1: От Средневековья
середины XIX века. С. 58–59.
Пословицы русского народа. Т. 1. М., 1989. С. 144.
Памятники литературы Древней Руси: Середина XVI века. М., 1985. С. 172.
145
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
была еще неактуальна. Запад находился от них далеко, а потому они имели возможность
спокойно воспроизводить свои вековые жизненные уклады, не обременяя себя забота
ми об инновациях и даже о заимствовании чужих технологических и прочих новшеств.
Московское государство, в отличие от них, должно было о такой конкурентоспособ
ности заботиться. Но при этом речь шла о соперничестве с государственной и общест
венной системой, которая по своей экономической эффективности стремительно ухо
дила в исторический отрыв от всех других существовавших тогда систем.
Во времена, когда складывалась послемонгольская государственность, Европа,
как мы уже отмечали, тоже шла к утверждению абсолютной монархической власти.
Однако она возникала там на совершенно иной основе и предполагала существенно
иной, чем в Московии, тип взаимоотношений между государством и, как теперь гово
рят, «хозяйствующими субъектами».
Как и любое монархическое правление, его западная разновидность уходила кор
нями в «отцовскую» культурную матрицу. Но европейские короли не были монополь
ными собственниками, а потому не были и отцамисамодержцами, подчинявшими все
частные и групповые интересы персонифицированному в лице монархов интересу об
щему. Они могли позволить себе эти интересы ущемлять, могли, скажем, отбирать
земли у монастырей, на что не решалась даже московская власть, но лишь для того,
чтобы изменить историческую конфигурацию частных интересов, а не для того, что
бы привязать их к себе государственной служебной зависимостью. В Европе правите
ли нуждались не столько в земле, сколько в деньгах, которые позволяли бы оплачивать
наемные войска, бывшие основной опорой их абсолютной власти. Поэтому и земель
ные участки, отобранные у тех же монастырей, они не присваивали, а продавали
в собственность другим владельцам и, соответственно, налогоплательщикам. Можно
сказать, что европейские абсолютные монархи были отцамиарбитрами, которые от
цамисамодержцами стать не могли. Потому что социальноэкономическая и культур
ная эволюция, предшествовавшая утверждению их власти, разительно отличалась от
той, которая предваряла и обусловливала единовластие московских государей.
На Западе к тому времени значительными успехами городов завершилось их дол
гое противоборство с феодальными баронами. В городах сложилась система само
управления, сословной и профессиональной корпоративной организации, возникли
предпосылки для накопления частных капиталов и появления буржуазного класса.
При наличии гарантий прав собственности это создавало условия для стимулирования
частной инициативы, инноваций и развития общенациональных внутренних рынков.
Таковы были процессы, подготовившие становление на Западе абсолютных мо
нархий. Последние ничего в данном отношении не меняли и изменить не могли. Опи
раясь на складывавшиеся в ходе развития национальных рынков национальные общ
ности и балансируя между интересами земельных и городских собственников, короли
концентрировали в своих руках всю полноту политической власти, не покушаясь на
экономическую независимость и гарантировавшие эту независимость права других
субъектов. Были ограничения хозяйственной свободы, была государственная регла
ментация, но сама независимость под сомнение не ставилась.
В послемонгольской Московии городов европейского типа не существовало, да
и самих городов было сравнительно немного67, что уже само по себе свидетельствовало
о зародышевом состоянии национального рынка. Существовали, правда, некоторые
элементы, которые можно рассматривать как предпосылки европейского варианта
развития, — самоуправлявшиеся Новгород и Псков, а также крупные княжескобоярские
67 Если, например, в Нидерландах, территория которой в десятки раз уступала по размерам
территории Московии, насчитывалось в те времена 300 городов, то на Руси — всего 160
(Зимин А.А., Хорошкевич А.Л. Указ. соч. С.13).
146
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
земельные владения. Можно спорить о том, достаточно ли этого было для движения по
европейскому пути. Но такие поиски исторических альтернатив задним числом ма
лопродуктивны уже потому, что альтернативы эти не реализовались и дальнейший
ход истории не определяли. Факт остается фактом: в России централизованная госу
дарственность, в отличие от стран Запада, сложилась не просто до возникновения об
щенационального рынка, но на самой ранней стадии его становления. И складывалась
она таким образом, что альтернативные социальные анклавы предшествовавшей эпо
хи — самоуправлявшиеся города и частные земельные владения — или устранялись
вообще, или превращались в детали государственного механизма. Поэтому и государ
ственность эта почти ничего общего с западным абсолютизмом не имела68.
Фактом, однако, остается и то, что Московия с динамично развивавшимся За
падом вынуждена была соперничать. Поэтому ей предстояло изыскать свои соб
ственные способы мобилизации личностных ресурсов в хозяйственноэкономиче
ской сфере. Такую функцию, по логике вещей, государство, ставшее в лице государя
почти монопольным собственником, тоже должно было взять на себя. Но для этого
у него самого не было никаких ресурсов, кроме устрашения и идеологии «беззавет
ного служения». Вскоре выяснилось, однако, что подобных ресурсов недостаточно.
Неконкурентоспособность московской модели государственности постепенно ста
новилась очевидной.
Эта государственность была вполне дееспособна, когда речь шла об изъятии у на
селения плодов его труда. Монгольская власть оставила своим русским преемникам
отлаженную систему налогообложения. Она была разработана татарами с помощью
китайских специалистов — лишнее подтверждение управленческоорганизационной
эффективности восточной бюрократии. После освобождения от колонизаторов соби
равшаяся для них дань («выход») стала поступать московским государям.
Эта государственность могла обеспечить заимствование у более развитых евро
пейских стран отдельных технологических достижений и воспроизведение заим
ствованных образцов. Разумеется, прежде всего речь шла о производстве вооруже
ний. Пушечный двор и Оружейная палата в Москве, Оружейная слобода в Туле были
государственными предприятиями, о профилировании которых говорят сами их
названия.
Эта государственность могла использовать для своего укрепления богатые при
родные ресурсы, что и делала Московия. Она экспортировала сырье и продукты его
первичной переработки — лес, пушнину, пеньку, лен, воск, кожи, смолу и некоторые
другие товары, пользовавшиеся спросом на международных рынках. На вырученные
деньги закупались оружие и новые военные технологии, привлекались иностранные
специалисты. Но здесь уже возникали проблемы, на которых такая государственность
начинала спотыкаться.
Чтобы успешно развиваться, страна должна была наращивать объемы внешней
торговли, для чего был нужен выход к морским портам и доступ к мировым торговым
путям. Этого можно было добиться только при военнотехнологическом превосход
стве над другими странами, заинтересованными в контроле над такими портами и пу
тями не меньше. Но превосходство невозможно обеспечить, а тем более — долговре
менно поддерживать, ориентируясь только на заимствование чужих технологических,
организационных и прочих достижений. Эта проблема и обнаружила себя — впервые
в истории страны — во время Ливонской войны Ивана Грозного. Тогда же обнаружи
лось и то, что она не решается даже при запуске на полную мощность машины страха
или, говоря иначе, насильственного принуждения к «беззаветному служению».
68 Янов А. Тень Грозного царя. М., 1997. С. 98.
147
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
При отсутствии собственных внутренних источников и стимулов инноваций
страна обречена на стратегическое отставание. Можно освоить навыки литья пушек,
догнав тем самым страны, ушедшие в этом направлении вперед, но условия для даль
нейшего развития технологии и создания в будущем более совершенных образцов при
этом не возникнут. Рано или поздно они будут созданы, но — опять за рубежом. И тог
да снова придется начинать гонку за лидерами. Конечно, стимулирование количе
ственных изменений в границах заданного качества возможно при любых обстоятель
ствах, пример чему — знаменитая Царьпушка. Но — не более того.
Инновации всегда связаны с риском, который государство взять на себя не мо
жет, — тем более, при дефиците ресурсов. Достаточно вспомнить, как Сталин, по
лучив информацию об устройстве американского стратегического бомбардиров
щика и будучи озабоченным созданием средств доставки ядерного оружия,
настаивал на предельно точном воспроизведении зарубежного образца. Ему объяс
няли, что он уже устарел и есть возможность его усовершенствовать. Сталин при
грозил Колымой.
Риск — привилегия собственникапредпринимателя, которого никакое госуда
рство, даже очень богатое, полностью заменить не в состоянии. Но, как показывает
исторический опыт, предприниматель рискует лишь тогда, когда он от государства
независим и его права гарантированы. Между тем в старомосковские времена была
заложена традиция, суть которой мы сегодня обозначаем как сращивание бизнеса
и власти. Эта традиция и предопределила маршрут исторического развития страны:
она догоняла ушедших вперед, потом снова отставала и снова догоняла. Сегодня
она — в стадии очередного отставания. Можно еще раз поискать решение, опираясь
на многовековой отечественный опыт. Можно признать, что он исчерпан, и пришло
время прокладывать иные пути. Но в любом случае лишнее напоминание о самом
этом опыте не помешает.
В одном из своих писем английской королеве Елизавете Иван Грозный объяснил,
какими, по его мнению, должны быть взаимоотношения власти и бизнеса и почему
в Англии они неправильные. Мы полагали, писал он, что ты «на своем государстве го
сударыня», что «сама владеешь» им, обеспечивая ему «прибытки». Оказалось же, что
«у тебя мимо тебя люди владеют», причем «не токмо люди, но мужики торговые», ко
торые о государстве не думают, а «ищут своих торговых прибытков»69. Русский царь
имел в виду то, что английские предприниматели через парламент ограничивали анг
лийскую правительницу в принятии государственных решений. Но это означало, что
в его глазах частные интересы «мужиков торговых» публичному отстаиванию не под
лежали, т.е. были заведомо нелегитимными, а легитимными были только интересы го
сударства, полностью совпадающие с интересами владеющего им государя и отдельно
от него не существующие.
Однако «беззаветное служение», не опосредованное частным интересом, в бизне
се обеспечить труднее, чем где бы то ни было. Для предпринимательской деятельно
сти требуются особые способности и индивидуальная предрасположенность. Массо
вый набор в купцы из холопов невозможен, милитаристская модель мобилизации
личностных ресурсов здесь бессильна. Поэтому московские государи в данном случае
ею не пользовались. Купцами в Московии становились люди, способные быть купца
ми. Они становились ими независимо от власти. Но это не значит, что они могли стать
от нее независимыми. Даже при наличии значительных частных капиталов. Наоборот,
степень несвободы купцов увеличивалась пропорционально размерам их состояний.
69 См.: Толстой Ю. Первые сорок лет сношений между Россиею и Англией, 1553–1593.
СПб., 1875. С. 109.
148
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Московский царь не лукавил, объясняя английской королеве ненормальность та
кого положения вещей, когда торговцы «ищут своих торговых прибытков». Смысл его
слов в том, что прибытки эти не должны притекать к «мужикам торговым» в обход
власти, вне ее контроля и службы ей, что они могут быть лишь следствием ее располо
жения и ее милостей. Частный капитал — не гарантия независимости от государя,
а инструмент обеспечения зависимости. Поэтому сам по себе капитал нелегитимен.
Поэтому его интересы могут произвольно ущемляться — вплоть до физической ликви
дации его владельца. Иван Грозный действительно не лукавил, английские порядки
и в самом деле очень мало походили на московские и казались ему странными.
Можно сказать, что в Московии частный капитал был интегрирован в государеву
собственность и функционировал на огосударствленном, т.е. приватизированном го
сударем, рынке. Предприимчивые купцы могли, скажем, обнаружить спрос на какой
то неизвестный прежде товар и выбросить его на рынок, получая большую прибыль.
Такая инициатива допускалась. Но после того, как власть это обнаруживала, данный
товар попадал в разряд «заповедных». Или, говоря иначе, торговля им объявлялась го
сударевой монополией, что устраняло на этом поле какуюлибо конкуренцию70. Не
было и не могло быть в стране ходового товара, торговля которым избежала бы такой
монополизации.
Огосударствление рынка проявлялось и в том, что «нередко казна скупала по
установленным произвольным ценам некоторые товары (пушнину, воск, мед, сало
и др.), а затем с большой выгодой сбывала их на внутренних и международных рын
ках». Бывало и так, что «всем подданным запрещали продавать определенные товары
до полной распродажи аналогичных продуктов из царских запасов»71. Кроме того,
московский государь как верховный и единственный собственник пользовался пра
вом быть первым покупателем товаров, ввозимых русскими и иностранными купца
ми изза рубежа. При этом он и в данном случае мог диктовать цену, на которую ку
пец вынужден был соглашаться, — торговать до того, как государь купит по им же
назначенной цене все, что хочет (и столько, сколько захочет) категорически запре
щалось. Разумеется, после этого купленный казной товар шел в продажу, но уже по
рыночной цене.
Огосударствление рынка не означало его полного устранения. Оно означало
лишь то, что один из игроков наделялся привилегией, позволявшей ему обходить ры
ночные законы.
Тем не менее крупные частные капиталы в Московии возникали. Но независи
мости от власти они, повторим, их владельцам не добавляли. Все обстояло с точностью
до наоборот. Как только властям становилось известно, что какойто провинциальный
купец сумел сколотить себе приличное состояние, его вызывали в Москву, где он прев
ращался в купца на государевой службе. Его личностные ресурсы — как и ресурсы тех,
кто попал на нее раньше, — использовались для обслуживания государевой коммер
ции (сбора налогов, таможенных пошлин, оценки ввозимых в страну товаров, их отбо
ра для государя и последующей продажи и т.п.). Его таланты и способности не призна
вались его личным достоянием, которым он вправе распоряжаться по собственному
усмотрению. Распоряжаться ими мог только московский правитель. Это относилось
70 Конкретные факты, свидетельствующие о распространении в Московии такой практики,
приводятся, в частности, в книге Р. Пайпса «Россия при старом режиме». См.: Пайпс Р. Рос
сия при старом режиме. М., 1993. С. 258. В этой же работе содержится обстоятельный ана
лиз других особенностей экономической политики московских властей в интересующий нас
период.
71 История предпринимательства в России. Кн. 1. С. 59. См. также: Пашков А.И. Принципы
экономической политики Ивана Грозного // История русской экономической мысли. М., 1955.
Т. I. Ч. 1. С. 181.
149
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
и к капиталу служилых купцов — государь был вправе часть его брать в залог, а также
рассчитывать на «добровольные» пожертвования в пользу казны.
В своей коммерческой деятельности московская власть не могла обойтись без
«торговых мужиков», вынуждена была использовать их личностные ресурсы, считать
ся с их частными интересами и предрасположенностью к получению личных «прибыт
ков» — без этого бизнес невозможен. Но подобные предрасположенности не легити
мировались; легитимными считались лишь «беззаветное служение» одной стороны
и милости и опалы другой. Крестьяне Строгановы смогли стать богатейшей купече
ской семьей, контролировавшей значительную часть солеварения и рыболовства Мос
ковии. Но они стали таковыми лишь постольку, поскольку пользовались царской ли
цензией. За это они регулярно платили в казну огромные суммы денег и оказывали
власти многочисленные другие финансовые и административнокоммерческие услу
ги. Они знали, что лицензия в любой момент может быть отобрана, что их бизнес
и жизнь находятся в полной зависимости от московской власти.
Личные «прибытки» могут иметь место, лишь будучи обусловлены «беззаветным
служением», — вот что хотел объяснить русский царь английской королеве. Но вряд
ли ему было суждено быть понятым ею. Впрочем, как и ей быть понятой им.
Русская власть и в отношениях с бизнесом шла своим особым путем. Это обеспе
чивало ее политическую монополию, т.е. позволяло ей быть самодержавной. Но это
же обусловливало стратегическую неконкурентоспособность страны в приумножении
общественного богатства, что не могло не сказываться и на конкурентоспособности
военнотехнологической. При той роли, которая бизнесу отводилась в Московии, на
инновации он мотивирован не был. Письмо Грозного и обозначенная в нем позиция
позволяют понять, почему Россия не стала родиной промышленной и информацион
ной революций и почему тема «бизнес и власть» до сих пор в нашей стране одна из
самых актуальных. Но в нем же задним числом можно уловить и косвенный намек на
то, почему Россия стремилась стать тем, чем стала, а именно — страной огромных
пространств.
8.4. Ресурсы низших слоев
Общественное богатство, как известно, создается народным трудом и зависит от
его продуктивности. Продуктивность же, в свою очередь, зависит от реализации лич
ностных ресурсов населения. Принципы, на которых строилась московская государ
ственность, этому не способствовали. Более того, развитие хозяйственной активности
и инициативы населения было ею заблокировано. Поэтому и в данном отношении
правомерно утверждать, что экономическое отставание России от Запада закладыва
лось именно в московскую эпоху.
Если это отрицать, то придется согласиться с теми, кто причину отставания
ищет не в государстве, а в народе. На наш же взгляд, дело именно в государстве и в за
данном им маршруте развития. Мы вовсе не хотим сказать, что московская государ
ственность, будь ее создатели поумнее и подальновиднее, могла быть принципиаль
но иной. Мы лишь констатируем, что ее формирование и упрочение закладывали
предпосылки экономического отставания и что проявляться оно начало уже в описы
ваемые здесь времена.
По данным исследователей, коэффициент урожайности зерновых в средневеко
вой Европе составлял 1:3, т.е. каждое посеянное зерно давало дополнительно три зер
на при уборке урожая. На Руси в те времена урожайность была примерно такой же.
Однако с середины XIII века в Европе она начала расти, и к исходу Средневековья ее
показатель составлял уже 1:5. На протяжении XVI–XVII столетий она достигла уровня
1:6 или 1:7, а в наиболее развитых странах — 1:10. Главная причина роста — развитие
150
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
городов. Их население перестало выращивать хлеб, стало покупать его у крестьян, что
побудило последних интенсифицировать производство и производить излишки на
продажу. Россия же вышла из московской эпохи все с тем же показателем 1:3. Пример
но таким он оставался в ней до XIX века72.
У русских крестьян стимулов для интенсификации труда не было. При неразви
тости внутреннего рынка и незначительном количестве городов и городских жителей
этим стимулам появляться было попросту неоткуда. Что касается московской власти,
то она была в те времена озабочена совсем другими проблемами.
Ей нужно было, чтобы крестьянин исправно платил подати. Стимулируют они
его труд или нет — такой вопрос даже не возникал. Также ей было нужно обеспечить
рабочими руками разраставшийся служилый класс, посаженный для кормления на
землю. Этого ждал от нее и сам служилый люд — особенно вновь возникший помест
нодворянский, заинтересованный в ликвидации крестьянских вольностей, т.е. права
перехода от одного хозяина к другому. Служилые люди нуждались в том, чтобы вы
строенная по отношению к ним «вертикаль власти» была доведена до самого низа.
Шедший от них запрос еще больше усилился после того, как опричные погромы,
татарские набеги из Крыма и страх перед их повторением привели к массовому
бегству населения из центральных районов страны. Уже после смерти Ивана Грозно
го, при его сыне Федоре, а потом при Борисе Годунове были приняты указы, запрещав
шие крестьянские уходы от вотчинников и помещиков, прикреплявшие их к земле.
Согласно Судебнику Ивана III (1497), время этих уходов ограничивалось двумя осен
ними неделями до и после Юрьевого дня. Столетие спустя крестьянские свободы были
устранены. Создание милитаристской государственности осуществлялось постепен
но и заранее не планировалось; проблемы решались по мере их поступления. Москва
и в самом деле строилась не сразу.
По мере закрепощения крестьян среди них выделялись две группы, два культур
нопсихологических подтипа в границах единой культуры: «пахари» и «воины». Пер
вые примирялись с несвободой и приспосабливались к ней. Вторые от нее бежали
в «дикое поле», пополняя ряды вольных казаков. Физическая сила и удаль не могли
больше найти приложения в многочисленных княжеских дружинах, централизован
ное государство последовательно устраняло все вольности — не только вверху, но
и внизу. В результате личностные ресурсы значительных слоев населения устремились
туда, где могли реализоваться независимо от власти и ее предписаний, где не было ни
государевых податей, ни государевых слуг. Наступление государства на население со
провождалось массовым бегством второго от первого.
Что касается «пахарей», то при низких урожаях, значительных размерах налогов
и необходимости кормить не только себя, но и помещиков, их личностные ресурсы на
ходили приложение в дополнительных занятиях (промыслах). В некоторых районах
страны они получили довольно широкое распространение. Служилый класс таким за
нятиям не препятствовал — для него важно было, чтобы крестьяне исправно платили
оброк (барщина в московскую эпоху широкого распространения еще не получила),
а промысловая деятельность и продажа ее продуктов на рынке этому способствовали.
Но уже сам факт перетекания энергии «пахаря» в побочные занятия свидетельствовал
о том, что вопрос об интенсификации сельскохозяйственного труда в его сознании
даже не возникал и что ни его хозяева — вотчинники и помещики, ни государство
в данном отношении его не стимулировали. Учитывая же, что в эти занятия могла
быть вовлечена лишь относительно небольшая часть крестьян, можно говорить о не
востребованности в Московии личностных ресурсов большинства населения.
72 Пайпс Р. Указ. соч. С. 19–20.
151
ГЛАВА 8. ПОТЕНЦИАЛ «БЕЗЗАВЕТНОГО СЛУЖЕНИЯ»
Такому положению вещей соответствует и вполне определенный массовый чело
веческий тип. Его отличительные особенности — замороженность личностного потен
циала, уверенность в том, что перемены к лучшему возможны лишь в результате пере
мещения в пространстве, и отсутствие установки на самоизменение во времени.
Московская власть этот тип сознательно не формировала, он начал складываться
до нее и независимо от нее еще в киевскую эпоху. Перемещение людей из южных степ
ных районов в северовосточную лесистую зону сопровождалось распространением
подсечноогневого земледелия — едва ли не самой архаичной формы хозяйствования.
Суть ее в том, чтобы перевести в продукт потребления потенциал, накопленный при
родой за века жизни без человека, а потом, когда потенциал этот исчерпывается, за
бросить истощенную и деградировавшую территорию и перейти на другой участок.
Подсечное земледелие обусловливало «образование замкнутого круга процессов: не
прерывное вовлечение в оборот новых природных ресурсов стимулирует демографи
ческий рост, который, в свою очередь, требует вовлечения в оборот новых ресурсов»73.
Московские власти, повторим, этот «замкнутый круг» не изобретали. Но они его
и не разорвали — наоборот, он стал основой их государственной стратегии и оставал
ся ею и после того, как возможности подсечного земледелия были исчерпаны.
На многих землях Московии это произошло уже в XV столетии. В результате раз
разился серьезный социальноэкологический кризис. В ответ на него власти принуди
тельно ввели трехпольную систему, которая культивировала более бережное отноше
ние к земле, но сама по себе интенсификации производства не способствовала.
Ростки нового, интенсивного хозяйствования начали, правда, появляться в са
мой крестьянской среде в виде, например, навозного животноводства. Аналогичные
нововведения осуществлялись в свое время и в Европе — именно они предшествовали
там росту эффективности сельскохозяйственного производства. Однако в Московии
они скольконибудь заметным экономическим оживлением не сопровождались: при
неразвитости городов и внутреннего рынка у крестьян не было достаточных стимулов
для повышения урожайности, а при низкой урожайности и, соответственно, отсут
ствии кормовой базы для животноводства не могло быстро развиваться и последнее.
Не в состоянии было восполнить отсутствие сильных рыночных стимулов и Мос
ковское государство. Вопервых, потому, что любое государство при всем желании не
способно компенсировать отсутствие спонтанных экономических процессов. А вовто
рых, потому, что московская его разновидность изначально была ориентирована не на
компенсацию, а на замену экономической логики военноадминистративной. Или,
что то же самое, логикой экстенсивного развития.
В этом отношении московские Рюриковичи двигались по маршруту, проложенно
му их киевскими предками. Послемонгольские государи были лишены тех преиму
ществ, которые давал когдато контроль над торговым путем «из варяг в греки». Но они
обладали преимуществом централизованной государственности: она открывала пер
спективу новых территориальных приобретений, которая Киевской Русью была утра
чена в силу ее политической раздробленности и сотрясавших ее междоусобных войн.
Милитаристская природа Московского государства диктовала ему именно та
кой способ развития, который, в свою очередь, только и мог позволить ему существо
вать и укрепляться. Поэтому было вполне естественно, что оно и «пошло по пути за
хвата чужих земель», сделав «свой принципиальный выбор в пользу экстенсивного
пути развития»74.
73 Кульпин Э.С. Золотая Орда (проблемы генезиса российского государства). М., 1998.
С. 229.
74 Кульпин Э.С. Путь России. М., 1995. С. 123.
152
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Колонизация окружавших Московию пространств облегчалась тем, что многие
из них были либо «бесхозными», либо принадлежали более отсталым народам, что
обусловливало и слабость их правителей. Результаты этой колонизации были впечат
ляющими — к концу XVI века, присоединив значительную часть Сибири, Московское
царство по размерам своей территории значительно превзошло всю остальную Евро
пу. Если в последней по нарастающей происходили активизация и обогащение лично
стных ресурсов населения, то Москва наращивала ресурсы природные. Это консерви
ровало экстенсивную доминанту национальной культуры. Территория страны
увеличивалась, ее богатства прирастали. Но пройдет немало времени, прежде чем ста
нет очевидно: владение огромными земельными массивами не есть убедительная аль
тернатива высокому коэффициенту урожайности.
Экстенсивную направленность отечественной политики и экономики можно, ко
нечно, объяснять и неблагоприятным климатом — подобные толкования появились
не сегодня, хотя вряд ли когданибудь они были столь же популярны, как в наши дни.
И они были бы убедительными, если бы речь шла о неудачных попытках интенсифи
кации. Но они очень мало что объясняют, когда дело касается дефицита или отсут
ствия самих таких попыток.
Колонизация, осуществлявшаяся московскими властями, вполне сочеталась
с ожиданиями крестьян. Многие из них охотно снимались с места и переезжали на за
воеванные территории, а нередко шли впереди государства, оседая на «бесхозных»
землях. По мере того, как возрастало государственное давление, люди бежали не толь
ко в разбойничье казачье воинство. Многие и на новых местах продолжали крестьян
ствовать, оставались «пахарями». Потом власть все равно настигала беглецов, присо
единяя уже колонизованные территории. Но само бегство населения на окраины было
весьма показательным, ибо свидетельствовало о воспроизведении в новых условиях
и новых формах старого социокультурного раскола.
Народные низы открыто демонстрировали свое неприятие государства, голосуя
против него ногами. Но это не был протест против конкретной его разновидности ра
ди утверждения другой. Потому что образа какойто другой государственности в куль
туре не сложилось, а сохранявшееся в ней представление о народновечевой альтерна
тиве было остаточным проявлением культуры догосударственной.
Локальные вечевые миры, отстраненные от политики и вытесненные из горо
дов, воспроизводились в казачьих кругах и сельских сходах — в том числе и на новых
местах. Бывало так, что эти низовые миры удавалось — хотя бы отчасти и ненадол
го — вписать в государство. Пример тому — передача при Ивана IV некоторых госу
дарственных функций местным выборным органам. Бывало и так, что такие миры по
собственной инициативе оказывали властям услуги. Достаточно вспомнить, что Си
бирь была покорена казаками Ермака на деньги Строгановых. Но это движение вер
хов и низов навстречу друг другу было ситуативным и не меняло общей картины.
Массовое бегство от государства, стремление спрятаться от любого начальства
свидетельствовали о том, что своей политикой московская власть не только не спосо
бствовала интеграции низов в государственную жизнь, но и отталкивала от нее. При
замороженности личностных ресурсов, их невыявленности и невовлеченности в хо
зяйственную деятельность прорыв за пределы архаичной догосударственной культуры
(в широком смысле слова) невозможен в принципе. Не может при таких обстоятель
ствах сформироваться и ответственность за государство, а может лишь нарастать от
чуждение от него. Во время всеобщей смуты, разразившейся в начале XVII столетия,
этот накопившийся потенциал анархии выплеснется наружу.
Глава 9
Коррекция
цивилизационного выбора
Послемонгольская Московия оставалась в границах цивилизационного выбо
ра, осуществленного князем Владимиром. Комбинация базовых элементов, состав
ляющих ее цивилизационное своеобразие, существенных изменений не претерпела.
Московское государство, преодолевшее домонгольскую политическую раздроблен
ность и ставшее централизованным, сохранило приверженность христианской вере
и попрежнему пыталось соединять ее с силой, применение которой не опосредова
но и не ограничено законом. Не в том смысле, что в упорядочивании жизни закон не
использовался вообще. Наоборот, область его действия, по сравнению с киевским
периодом, значительно расширилась и стала распространяться не только на взаимо
отношения между частными лицами, но и на государственные обязанности разных
групп населения — элитных и низовых. Тем не менее само государство и его инсти
туты оставались выведенными за пределы правового регулирования, а в тех еди
ничных случаях, когда регулирующие нормы появлялись, как в случае наделения
законодательными полномочиями Боярской думы, они не были застрахованы от
попрания. Поэтому и по отношению к московской государственности правомерно
утверждать, что она, как и киевская, находилась в некоем промежуточном пред
цивилизационном состоянии: сохранив заимствованную веру и укрепившись в ней,
она оказалась маловосприимчивой к другому базовому государствообразующе
му элементу — законности, без которой обретение цивилизационного качества не
возможно.
Однако коррекции цивилизационного выбора могут происходить и в предциви
лизационном состоянии. И такие коррекции в монгольский и послемонгольский пери
оды были осуществлены. Они касались границ применения силы, субъектов, которые
могут ее использовать, религиозных обоснований этих границ и полномочий этих
субъектов. Они касались и институционального оформления силы, равно как и ее ор
ганизационнотехнологического обеспечения.
Новшества обусловливались набиравшей темп централизацией, поиском фор
мы правления, этой централизации соответствовавшей, и шли в основном от монго
лов. Не потому, что те чтото навязывали (как мы уже отмечали, навязывали они
очень немногое), а потому, что у них заимствовали. Причем не столько во времена
их владычества, сколько после того, как от него освободились. В свою очередь, тако
го рода заимствования сопровождались ревизией византийской религиозной со
ставляющей отечественной властной модели при одновременной символизации
преемственной связи с Византией. Наконец, в этот монгольскогреческий синтез
привносилось и нечто специфически русское, чего не было ни у греков, ни у монго
лов. В результате возникло гибридное и вполне оригинальное протоцивилизацион
ное качество, предопределившее развитие страны на столетия вперед.
154
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
У истоков этого нового качества стоял новгородский князь (а потом великий
князь владимирский) Александр Невский. Суть цивилизационного выбора, который
он сделал, заключалась в соединении православнохристианской веры с большей, чем
располагали русские князья, силой — с силой Золотой Орды. Внуку Владимира Моно
маха и деду Ивана Калиты суждено было возвести цивилизационный мост от Киевской
Руси к Московской.
9.1. Разворот на Азию
Ставка Невского на союз с Ордой не была его личным выбором. Это был выбор
северовосточных князей — владимирский стол во время нашествия монголов зани
мал отец Александра Ярослав Всеволодович, признавший себя их данником. Вопрос,
который перед ними стоял, был не в том, что предпочесть, — независимость или утра
ту суверенитета. Вопрос заключался в том, в чью пользу поступиться суверенитетом:
монголов, литовцев, поляков или Ливонского ордена. СевероВосток не без колебаний
и борьбы между преемниками Ярослава выбрал монголов. ЮгоЗападная Русь — за
падных соседей. Отсюда — две принципиально разные линии политического поведе
ния, проявившиеся в деятельности двух современников — Александра Невского и Да
ниила Галицкого.
Первый, Александр Невский, не просто противостоял Западу и воевал с ним
(приграничные столкновения с немцами и шведами, возведенные впоследствии
в ранг судьбоносных победных сражений), но в своем противостоянии сделал страте
гическую ставку именно на монголов. Невский отверг предложенный римским папой
(1248) союз для совместной борьбы с ними. Он был предельно последователен в сво
ем выборе. Его расправа над выступившими против татар новгородцами и принужде
ние их к уплате дани, наведение монгольской рати против своего брата Андрея, пра
вившего до Невского во Владимире и ориентированного на Запад, бегство в Орду во
время антитатарского восстания (1262) — все это свидетельствует о том, что русский
князь рассматривал свою власть над русскими (точнее — над ранее оккупированными
Рюриковичами финноугорскими) землями как проекцию власти Орды, а силу Орды —
как главный источник своей собственной силы.
Даниил Галицкий не был и не мог быть столь же последовательным. Идею союза
с Западом, к которой он склонялся, политически осуществить было намного труднее,
чем стать наместником Орды. Такой союз означал признание верховенства католиче
ской церкви над православной и уступки в делах веры, чего галицковолынскому кня
зю хотелось бы избежать. Тем не менее он, в отличие от Невского, сам начал искать
помощи у папы, обещая тому церковную унию, т.е. фактическое подчинение католи
ческому Риму, в обмен на крестовый поход Европы против татар. Он принял от папы
королевский титул, наладил союзнические отношения с растущим Литовским княже
ством, в те времена еще языческим, пригласил на свои земли колонистов — немцев,
поляков, венгров. Это была принципиально иная, чем на северовостоке, стратегия,
которой Невский активно и целенаправленно противодействовал.
Цивилизационный выбор владимиросуздальских князей имел своим итогом
вызревшую в монгольском «инкубаторе» централизованную московскую государ
ственность. Выбор Даниила Галицкого в перспективе вел и привел к вхождению боль
шей части ЮгоЗападной Руси в Литву, которая развивалась вне монгольской опеки.
На территории ВладимироСуздальского княжества сформировался русский народ.
На землях, не находившихся под властью Орды, сформировались народы украинский
и белорусский.
Как и во всех других случаях, мы не собираемся выставлять оценки историче
ским деятелям той эпохи, полагая, что дело это малопродуктивное. Задним числом
155
ГЛАВА 9. КОРРЕКЦИЯ ЦИВИЛИЗАЦИОННОГО ВЫБОРА
можно сказать, что у Александра Невского была возможность пойти на антитатарский
союз с Даниилом Галицким, как пытался сделать его уже упоминавшийся брат Андрей.
Не лишено оснований и предположение, что именно отказ от такого союза и, соответ
ственно, от союза с папой вызвал падение интереса к русским проблемам на Западе.
Однако судить о том, что получилось бы и каким был бы общий исторический резуль
тат, будь выбор Невского иным, мы не решаемся. И потому, что иной выбор не мог
быть поддержан благоволившей к веротерпимым монголам и обласканной ими рус
ской церковью. И потому, что не знаем, как повел бы себя в таком случае Запад. Ведь
Даниилу Галицкому, хотя тот и принял католичество, папа все же помочь не сумел. На
его призывы к европейским монархам о помощи восточному соседу никто не отклик
нулся: ГалицкоВолынскому княжеству пришлось пережить несколько опустошитель
ных татарских набегов и от противоборства с Ордой отказаться. Но выбор Невского,
его отказ от борьбы в пользу подчинения, еще долго будет тревожить нашу историче
скую память.
Как бы то ни было, факт остается фактом: после монгольского нашествия Юго
Западная Русь сделала первый шаг в сторону европейской цивилизации, а северо
восточный регион — в сторону от нее. Но это единственное, что можно уверенно
констатировать. Вопрос о том, могло ли быть иначе и чем могло быть иное, вряд ли
корректен, ибо на него заведомо не существует ответа. Прогнозирование прошлого,
в отличие от прогнозирования будущего, бессмысленно уже потому, что в первом слу
чае, в отличие от второго, прогноз невозможно проверить жизнью.
Мы полагаем, что разные политические и цивилизационные стратегии, избран
ные Александром Невским и Даниилом Галицким, во многом диктовались различием
исходных состояний двух княжеств и складывавшихся в них традиций. Княжескобо
ярская модель, формировавшаяся в ЮгоЗападной Руси, тяготела к европейскому фе
одализму и свойственным ему договорноправовым регуляторам. Идея внезаконной
и надзаконной силы, воплощавшаяся в ордынском типе властвования, здесь не нахо
дила почвы. ГалицкоВолынское Княжество не встраивалось в монгольский порядок,
оно из него вываливалось.
При наличии влиятельного и амбициозного боярства князь не мог перенести
в свое княжество ордынский способ правления. Для этого нужно было, чтобы монголы
находились рядом, чтобы их сила постоянно присутствовала как дополнительный
властный фактор. Однако монголы были далеко. При таких обстоятельствах согла
шаться на подчинение Орде и выплату ей дани было равносильно ослаблению пози
ций князя в его противоборстве с боярами. Эти позиции ослаблялись бы уже самим
фактом его зависимости от внешней власти, его политической несамодостаточностью.
Поэтому Даниил Галицкий и решился предложить папе церковную унию: он готов был
частично пожертвовать верой ради удержания уже достигнутого цивилизационного
качества, которое выражалось в утверждавшихся принципах феодального правопо
рядка. И колонистов он, наверное, приглашал в свое княжество по той же причине: он
надеялся расширить западный цивилизационный анклав в ЮгоЗападной Руси, обес
печивая тем самым основательность и необратимость своего выбора.
Считаем нужным оговориться: речь идет о наметившейся тенденции, а не о сло
жившемся новом качестве. Движение ЮгоЗападной Руси к правовому типу феодаль
ных отношений в ту эпоху еще не завершилось. К тому же даже в завершенном своем
виде складывавшаяся там княжескобоярская модель в обозримой перспективе вхож
дения в западное цивилизационное состояние не обеспечивала. Об этом свидетель
ствует последующий опыт других восточноевропейских стран.
В интересующий нас период права земельных собственников были там уже га
рантированы, их права по отношению к княжеской или королевской власти — тоже.
156
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Но эти страны не знали той борьбы между феодалами и городами, которой суждено
было сыграть едва ли не судьбоносную роль в истории Западной Европы. Не возник
нет в них поэтому и абсолютных монархий, проделавших на Западе значительную ра
боту по универсализации принципа законности, его распространению на все слои на
селения и жесткому проведению в жизнь.
История Восточной Европы показала, что доминирование в экономической и по
литической жизни феодального класса при относительной слабости городов не сопро
вождается ни быстрым динамичным развитием, ни решением проблем низших клас
сов — в Восточной Европе, как и в России, крестьяне закрепощались в то время, когда
на Западе начиналось их освобождение. Не возникает при таком доминировании
и сильной государственности, ибо власть оказывается в полной зависимости от земель
ных собственников. Так что когда мы говорим о развитии ЮгоЗападной Руси в пред
монгольскую и монгольскую эпоху, то имеем в виду лишь цивилизационный вектор
этого развития и его несовместимость с тем вектором, который задавался Ордой.
В СевероВосточных землях ничего похожего к моменту монгольского нашествия
не сложилось. Землевладельческое боярство не играло здесь той роли, которую оно иг
рало на ЮгоЗападе, а договорноправовые отношения между князем и элитой заро
диться не могли: события развивались в противоположном направлении. Убийство
Андрея Боголюбского притормозило форсированное им движение к единоличной кня
жеской власти, но не остановило его. И если посмотреть на выбор Александра Невско
го под этим углом зрения, то понятнее будет и сам выбор.
Уступая заведомо превосходящей силе, русский князь, сам олицетворявший ко
лониальную власть над местным населением, становился наместником колонизаторов
более сильных. Но выполнение возложенных на него функций не требовало отказа от
модели власти, которая складывалась в СевероВосточном регионе. Наоборот, пози
ции князя на подвластной территории при этом укреплялись. То была уступка сувере
нитета в обмен на единовластие.
Иной выбор, в духе Даниила Галицкого, был равнозначен отбрасыванию форми
ровавшейся во ВладимироСуздальском княжестве политической традиции. Александр
Невский, княживший в Новгороде, на собственном опыте мог узнать, что такое дого
ворноправовое ограничение княжеской власти, ее зависимость от народного волеизъ
явления и землевладельческого боярства. Западный феодализм и его галицковолынс
кая русская версия воспринимались им, скорее всего, как вариации новгородского
правления, владимиросуздальским князьям совершенно чуждого.
Трения и конфликты между Новгородом и северовосточными князьями нача
лись задолго до Ивана III. Они начались еще в домонгольский период. Это были столк
новения новгородской политической традиции и новой политической тенденции,
пробивавшей историческое русло во ВладимироСуздальском княжестве. Это было
противоборство принципов законности и надзаконной силы.
Между ними и выбирал Александр Невский после монгольского нашествия. В его
время то был выбор между Европой и Азией. Русский князь предпочел Азию. Это не
предполагало ни отказа от принципа надзаконной силы (наоборот, санкционировало
ее бесконтрольное применение), ни компромиссов в области веры. Феодальногород
ская католическая Европа в обмен на союз против монголов потребовала бы, скорее
всего, того и другого.
Сказанное, однако, еще ничего не говорит о том, каково было цивилизационное
содержание выбора Невского, подтвержденного затем политикой его преемников
и последователей. Новое государство формировалось под монголами, но — не как вто
рое издание Золотой Орды. И дело не только в том, что важнейший цивилизационный
элемент (религия) у нее был иной, чем у колонизаторов, — в пору завоевания русского
157
ГЛАВА 9. КОРРЕКЦИЯ ЦИВИЛИЗАЦИОННОГО ВЫБОРА
пространства те были язычниками, а потом приняли ислам. Дело и в том, что коло
ния, будучи данником Орды, уже поэтому не могла стать ее копией. И Византию она
не повторяла, хотя коечто — прежде всего, идею «симфонии» духовной и светской
власти при верховенстве светской — заимствовала и у нее. Русский цивилизационный
проект в значительной степени был новым и оригинальным. Но его своеобразие труд
но уловить без учета тех перекрестных монгольсковизантийских влияний, под воз
действием которых он формировался.
9.2. Русский проект
Мы уже отмечали, что основными составляющими этого проекта, как и в Киев
ской Руси, были сила и вера при вспомогательной роли закона, служившего инстру
ментом в руках государства, но не способом его организации. Однако после почти
двух с половиной столетий, прожитых под татарским владычеством, и падения Визан
тии интерпретации той и другой составляющей не могли не измениться. В результате
таких изменений новый русский проект — в его московском воплощении — и стал ре
альностью.
Сначала попробуем понять, как преломился в нем ордынский опыт. Естественно,
что речь в данном случае не может идти о вере, которая у монголов была другая. Речь
может идти только о факторе силы.
В доордынской Руси совокупная военная сила Рюриковичей была рассредоточе
на между отдельными князьями, друг от друга политически и административно неза
висимыми. В послеордынской Московии центр силы был уже только один, и русские
государи получили возможность пользоваться ею монопольно и произвольно. В дан
ном отношении влияние монгольского опыта, осваивавшегося несколькими поколе
ниями московских князей при исполнении ими роли монгольских наместников, не
вызывает сомнений.
В доордынской Руси использование силовых ресурсов княжеской власти было
ограничено свободой дружинников, их правом перехода от одного князя к другому.
В послеордынской Московии все эти ресурсы были подчинены государю: вольности во
еннослужилого класса остались в прошлом, пожизненная государева служба стала для
него обязательной. Столь жесткому прикреплению военной силы к верховной власти
можно было, конечно, научиться не только у монголов. Но опыт монголов можно было
наблюдать непосредственно, и московские правители наверняка получали, посещая
Орду, дополнительные стимулы для превращения боярских дружин в централизованно
управляемое войско, а вольных дружинников — в обязанных служить подданных.
В доордынской Руси возможности использования силы для расширения терри
тории были фактически исчерпаны. Князья воевали, в основном, между собой или от
бивались от степных кочевников. Для экспансии за пределы территории, подвласт
ной Рюриковичам, у отдельных княжеств сил не было, а их объединение при родовом
принципе властвования было невозможно. В послеордынской Московии силовая
имперская экспансия возобновилась: наряду с бывшими русскими территориями, ко
торые отвоевывались у Литвы, начали присоединяться земли, заселенные неправо
славными народами (Казанское и Астраханское ханства, Сибирь, попытка захвата
Ливонии). И это, не исключено, тоже не без влияния монголов, у которых сила, на
правленная вовне ради доступа к новым ресурсам, была естественным способом су
ществования, причем использовалась она для подчинения не только (и даже не столь
ко) отдельных племен, но и государственных общностей. Между тем домонгольские
русские князья могли разорять и обирать государственно организованных иудеевха
зар или мусульман, но включать их территории в состав Руси или превращать в ее
постоянных данников не пытались.
158
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
В доордынской Руси в действиях князей не просматривалось установки на то, что
много позже стало называться победой любой ценой. В послеордынской Московии та
кая установка появилась. Использование силы стало равнозначно использованию зна
чительного количественного превосходства в силе, не считаясь с жертвами. Или, гово
ря иначе, равнозначно человекозатратности. Но именно так действовали и монголы,
чему были свои причины. В евразийской степи, заселенной множеством тюркских ко
чевых народов, установка на победу любой ценой открывала перспективу значитель
ного приращения силы. Здесь людские потери были не важны, потому что после побе
ды над противником и уничтожения его наследственной элиты вся масса рядовых
воинов вливалась в войско победителей, и это новое пополнение обычно превышало
любые потери. Московское государство не могло использовать человекозатратную си
ловую стратегию с тем же успехом — противники у него были, как правило, не те, что
у монголов. Но оно будет ее использовать, прежде всего в Ливонской войне, заложив
традицию, дожившую до наших дней.
В доордынской Руси не было таких организационнотехнологических инстру
ментов, способных обеспечить функционирование централизованной государствен
ности, как система унифицированного налогообложения и почтовая связь. В после
ордынской Московии такая система и такая связь (ямская) уже существовали, и они
достались Москве от монголов.
Наконец, в доордынской Руси не было русского самодержавия, которое в после
ордынской Московии стало политическим воплощением принципа надзаконной си
лы: в самодержавии этот принцип обрел государственную форму. Монгольское влия
ние не вызывает сомнений и в данном случае. Оно, разумеется, не афишировалось,
а, быть может, отчетливо и не осознавалось. Но в политике, как и в быту, заимствова
ние чужого опыта вовсе не всегда признается, даже будучи сознательным, не говоря
уже о том, что очень часто оно происходит на подсознательном уровне. И если после
распада Орды монголы так охотно и в большом количестве шли на русскую службу,
став со временем заметной частью русской элиты, то это значит, что особых проблем
с адаптацией у них не было. Они попадали в политическую и культурную среду, кото
рая мало отличалась от той, из которой они вышли.
Идея ничем не ограниченной самодержавной власти имела, конечно, не только
татарские, но и русские, а также византийские корни. В домонгольские времена
князьвотчинник тоже соединял в одном лице функции политического правителя
и собственника территории. Но, вопервых, тогда таких князей было много, а, вовто
рых, их возможности были ограничены боярскодружинными вольностями. Что каса
ется византийских императоров, то их единовластие опосредовалось, по крайней ме
ре формально, унаследованной от Рима византийской законностью, включавшей
в себя и право частной собственности. Тем не менее русское самодержавие, будучи не
запланированным продуктом Золотой Орды, подчеркивало свою преемственную связь
именно с византийскими императорами. Потому что второй базовый элемент русско
го цивилизационного проекта был греческого происхождения.
Московское царство, универсализируя на монгольский манер применение прин
ципа силы и институционализируя этот принцип в самодержавной форме правления,
оставалось православной христианской страной. Идеологически и культурно оно бы
ло связано не с Ордой, а с Византией. Неафишируемое заимствование у монголов идеи
надзаконной и бесконтрольной силы легитимировалось православной верой грече
ского происхождения. Поэтому и самоидентификация московской государственности
осуществлялась поначалу через символическую преемственность именно с Византией,
будьто женитьба Ивана III на Софье Палеолог или надетая на голову Ивана Грозного
шапка Мономаха, переданная, согласно преданию, византийским императором Конс
тантином Мономахом киевскому князю Владимиру Мономаху.
159
ГЛАВА 9. КОРРЕКЦИЯ ЦИВИЛИЗАЦИОННОГО ВЫБОРА
Однако московские государи не могли не отдавать себе отчет и в том, что у ви
зантийского образца был существенный изъян. Это не был образец прочного синтеза
веры и силы. Это был, наоборот, пример капитуляции веры перед силой иноверцев
в лице турокосманов. Отсюда, быть может, и попытки возвести родословную Рюрико
вичей не к византийским императорам, а к римским цезарям (летописная легенда
о том, что первый русский князь был якобы потомком Пруса, брата римского импера
тора Августа). Но отсюда же — московская ревизия православия в тех его аспектах, ко
торые имели непосредственное отношение к легитимации политической власти и об
основанию ее полномочий.
Русский цивилизационный проект возникал на пересечении ордынской и визан
тийской традиций, был результатом их синтезирования. Но он, повторим, ни одну из
них не воспроизводил буквально, подвергая их существенным коррекциям. Посмот
рим, в чем эти коррекции традиций проявлялись. Начнем с византийской.
Выше уже говорилось о том, что единовластие и полновластие государя обосно
вывались в Московии посредством апелляций к ветхозаветным текстам. Из них бра
лась идея всемогущего и непредсказуемого в своих действиях Бога, безграничная
власть которого переносилась на русского царя как Божьего наместника. Духу и букве
Ветхого Завета такое перенесение не вполне соответствовало, но московских идеоло
гов и усваивавших их идеи правителей это не смущало, как не смущало и то, что в Но
вом Завете и сам образ Бога представлен несколько иначе. Но к греческой интерпре
тации православия все это никакого отношения не имело.
Кроме того, попытки осмыслить падение Византии, которой православная ве
ра не помогла устоять перед турками, вели к провозглашению веры более низкой
духовной инстанцией по сравнению с правдой. Последняя объявлялась высшим кри
терием, позволяющим оценивать искренность и подлинность веры и соответствие
ей поведения людей. В свою очередь, верховным носителем и блюстителем этой
правды объявлялся московский государь. Можно сказать, что коррекция цивилиза
ционного выбора киевского князя Владимира, осуществленная в Московии, как раз
и заключалась в дополнении веры правдой и возвышении второй над первой. От
деленность московской церкви от константинопольской позволяла осуществить та
кую коррекцию, не оглядываясь ни на греков, ни на религиозную традицию Киев
ской Руси.
Киевский митрополит Иларион, возвысивший благодать над законом, мыслил
и писал в духе Нового Завета. В Московскои государстве сходные идеи, развивавшие
ся «нестяжателями» (Нилом Сорским и его последователями), довольно быстро стали
оппозиционными и были отброшены. Но — не в пользу закона, а в пользу языческого
дозакония, воплощаемого в безграничной надзаконной власти тотемасамодержца.
Так византийская религиозная доктрина была отредактирована для обоснования и ле
гитимации властной модели, заимствованной у Золотой Орды.
Однако и эта модель подверглась существенной коррекции. Московия не могла
стать ни второй Византией, ни второй Ордой.
Монгольская империя была продуктом многовекового сосуществования степ
ных кочевников и древних восточных цивилизаций. Захватив значительную часть
Китая и среднеазиатские государства, татары заимствовали у покоренных народов
и освоили то, в чем видели для себя смысл, — военные и административные техноло
гии. В результате получился чрезвычайно прочный и эффективный сплав имперской
и варварской традиций. Он позволил монголам создать систему жизнеобеспечения
и обогащения за счет покоренных народов и контроля над транзитными торговыми
путями. Производящая экономическая деятельность в системе такого типа не предпо
лагается. В ней все мужчины — воины и только воины. Поэтому ее исторический срок
160
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
определяется возможностью новых завоеваний — как только такие возможности ис
черпываются, система начинает разлагаться. Золотая Орда не явилась в данном отно
шении исключением.
Московия именно потому и сумела стать успешным преемником Орды, что
и под монголами, и после освобождения от их опеки заимствовала татарскую мо
дель весьма избирательно. Даже при желании она не могла превратить всех мужчин
в солдат — не позволили бы ни сложившиеся традиции оседлости и земледельческой
экономики, ни колонизаторы, пользовавшиеся ее плодами. Не было у Московии и ре
альных или потенциальных данников, за счет которых можно было бы обеспечить
второе издание Орды после того, как первое развалилось. В послемонгольские вре
мена Москва попробовала было воспроизвести такую практику в отношениях с си
бирскими ханами. Но последние не были добросовестными поставщиками дани,
и в Сибири в конце концов появились русские гарнизоны и русская администрация.
Это, однако, уже другой, не татарский способ контролирования завоеванных терри
торий. Это присоединение, а не просто обложение данью, сбор которой поручается
местным правителям.
Русский проект, как и ордынский, был милитаристским. Его базовым принципом
тоже была сила, организующая повседневную жизнь по военному образцу. Но, в отли
чие от ордынского, проект этот базировался не на паразитарном присвоении чужих
ресурсов и контроле над торговым транзитом, а на производящем экстенсивном хозяй
ствовании, предполагавшем установку на постоянное расширение контролируемой
территории.
Формирование милитаристской государственности в условиях такого хозяйство
вания было обеспечено благодаря созданию особого «сословия», которое наделялось
на правах условного владения государевой землей в обмен на несение им военной
службы. Естественным следствием этого стало прикрепление к земле крестьян с возло
жением на них обязанностей по содержанию служилого класса. Дань, которую монго
лы брали с чужих, в данном случае была возложена на своих, которым приходилось
платить еще и государственные подати.
Сам по себе этот способ организации военной силы и ее жизнеобеспечения не
был, однако, оригинальным. Он использовался во многих ранних монархиях, а ко вре
мени освобождения Московии от монголов такая система существовала в Османской
империи, где владение земельными поместьями (тимарами) тоже было обусловлено
обязательной военной службой. Мы не знаем, сознательно ли заимствовала Москва ту
рецкий опыт или оплата воинской службы землей и крестьянским трудом была ее
собственным изобретением. Известно лишь, что победа «неверных» османов над еди
новерной Византией обусловила пристальное внимание к Турции московских книж
ников и стала одним из стимулов для русского возвышения правды над верой. Но,
как бы то ни было, русский цивилизационный проект неправомерно рассматривать
и как простое воспроизведение турецкого. И не только потому, что идеологически он
освещался православием, а не исламом. Дело еще и в том, что русский проект предпо
лагал иной, чем в Османской империи, тип милитаризации.
Милитаризация жизненного уклада может быть разной. Она может осуществ
ляться на монгольский манер, когда все мужчины — воины. Она может сочетаться
с производящей экономикой, когда последняя в значительной степени работает на ар
мию и войну, как было в Турции и в России. Но и в данном случае глубина милитари
зации, степень ее проникновения в повседневную жизнь и степень подчинения ею
этой жизни не обязательно одинаковы.
Всесильная Османская империя, долгое время не знавшая поражений, вела вой
ны на чужих территориях, присоединяя их к себе одну за другой, и стремительно
161
ГЛАВА 9. КОРРЕКЦИЯ ЦИВИЛИЗАЦИОННОГО ВЫБОРА
богатела — и за счет военной добычи, и благодаря быстрому развитию своей эконо
мики, которое обеспечивалось в том числе сильными турецкими позициями на мор
ских торговых путях. Поэтому милитаризация повседневности оставалась в Турции
способом организации жизни, не подрывая оснований мирного образа жизни, не
привнося в него ничего чрезвычайного или экстремального. Воспринимать себя
«осажденной крепостью» или чемто подобным у Османской империи не было ника
ких оснований. В Московии же дело обстояло не так.
Послемонгольская Москва тоже стремилась к военной экспансии и осуществля
ла ее. Но, вопервых, с несопоставимо меньшим успехом и не без тяжелейших пора
жений. Вовторых, ей приходилось не только наступать, но и обороняться: постоян
ные угрозы со стороны Крыма создавали ситуацию, по отношению к которой
метафора «осажденной крепости» звучит более уместно, чем по отношению к ситуа
ции в сталинском СССР. Поэтому и милитаризация в Московии была мобилизацион
ной, фактически устранявшей границы между войной и миром. В этом — главная
особенность послемонгольского русского проекта и, если угодно, его уникальность:
заимствования из других проектов и самобытные интерпретации заимствованного
сочетались в нем с особой, только ему свойственной мобилизационной компонен
той. Она обусловила не просто глубокое проникновение милитаристского начала
в жизненный уклад, но и закрепление этого начала в культурном коде, что, в свою
очередь, обусловило в дальнейшем и возможность появления такой фигуры, как
Петр I. В Османской империи подобного правителя не появилось и, скорее всего,
появиться не могло. Но в этом же — и проявление цивилизационной несамодоста
точности московского проекта и всех его воплощений: всеобщая мобилизация
может осуществляться ради достижения военных или других целей, но не может
быть самоцелью.
Естественно, этот проект не осознавался и не выдвигался как стратегический. От
дельные его составляющие формировались постепенно, под воздействием внешних
вызовов и набиравшейся государственной системой собственной исторической инер
ции. Но то, что формировалось, было и заявкой на новое социальнополитическое
и культурное измерение, на «особый путь». В этом и только в этом смысле говорить
о русском цивилизационном проекте представляется нам корректным.
Как и все его имперские аналоги, он был проектом первого осевого времени,
ориентированным на экстенсивное развитие посредством приращения территорий.
Но, в отличие от этих аналогов, он был имперскооборонительным. Поэтому, воз
можно, его имперская составляющая, отчетливо проявившись в экспансионистской
политической практике, не обрела еще того универсалистского («осевого») идеоло
гического оформления, которое сопутствует обычно глобалистским притязаниям
и амбициям.
Для таких притязаний и амбиций Москва не чувствовала себя достаточно уверен
ной. Посвоему синтезировав силу и веру, она не могла не считаться с тем, что силы
у нее не хватало даже для обороны, а веру даже внутри страны приходилось укреплять
дополнением ее правдой. В том числе и потому, что испытания, выпавшие на долю ве
ры и единоверцев за пределами Московии, отнюдь не свидетельствовали о ее (веры)
самодостаточности.
Распалась и оказалась поверженной Золотая Орда, но повержена была и право
славная Византия. Более того, почти весь православный мир находился под властью
католиков или мусульман. Тревожное чувство вселенского одиночества не покидало
Московию. Чувство, воспроизводившееся из поколения в поколение. Внешне импер
ская, но лишенная имперского пафоса формула «Москва — Третий Рим» — реакция на
одиночество и неуверенность, их духовнопсихологическая компенсация: Московское
162
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
царство — единственное, кому удалось сохранить подлинную веру в мире, погряз
шем в грехе. Поэтому только ему уготовано спасение, только оно войдет в Царствие
Небесное после скорого Второго Пришествия. Но эта эсхатологическая формула,
идущая из церковных кругов, не в состоянии была снять вопросы, стоявшие перед
политиками.
Они не могли не учитывать, что главный враг — католический Запад, равно
как и возникавший на глазах Запад протестантский, — не только устоял, в отличие
от православного мира, перед мусульманским военным напором, но начинал уве
ренно наращивать свое могущество. Ливонская война Ивана Грозного — первая по
пытка проверить на прочность московский сплав силы и веры в противостоянии За
паду и обеспечить стране доступ к европейским культурным и цивилизационным
ресурсам. Попытка наглядно продемонстрировала: на западном направлении сплав
этот бессилен. Внутренний террор, ставший ответом на военные поражения, вполза
ние страны во всеобщую смуту под воздействием разрушительных последствий оп
ричнины свидетельствовали о том, что русский цивилизационный проект оказался
нереализуемым и, по меньшей мере, нуждался в новых серьезных коррекциях.
Краткое резюме
Исторические результаты
второго периода
Итоги развития страны в ту или иную эпоху измеряются тем, насколько уда
лось ей обеспечить стабильность в сочетании с динамичным развитием, ее способ
ностью отвечать на внешние вызовы, ее местом и ролью в мире. Руководствуясь
этими критериями, попробуем суммировать все сказанное выше о временах после
ордынской Московии.
Сначала — о том, чего деятелям той эпохи удалось добиться, какие решить исто
рические задачи. Разумеется, речь идет лишь о тех задачах, которые они сами перед
собой ставили.
1. Главный итог заключался в создании централизованной государственности,
объединенной вокруг нового центра — Москвы. Дробление на княжества, характер
ное для предшествующего периода, осталось в прошлом, произошла политическая
консолидация пространства. Был преодолен архаичный родовой принцип осуществле
ния власти, утвердились и стали привычными легитимные процедуры, обеспечивав
шие ее преемственность. Эта государственность, медленно формировавшаяся под
монгольским владычеством, оказалась достаточно сильной, чтобы вывести страну из
колониального состояния и обеспечить ее суверенитет.
Типологически она представляла собой новое, оригинальное политическое обра
зование. В отличие от западных абсолютистскомонархических аналогов, Московское
государство сложилось при отсутствии феодальной договорноправовой среды, разви
тых торговоремесленных городских центров и национального рынка. В отличие от
Монгольской империи, жившей данью с покоренных народов и доходами от торгово
го транзита, оно базировалось на собственной производящей экономике. Будучи, как
и государство византийское, христианскоправославным, оно, в отличие от византий
ского, обходилось без юридически фиксированных прав частной собственности и про
фессионального бюрократического аппарата.
В пределах московского периода отечественная государственность обнаружила
свою слабость и оказалась на грани распада во время смуты. Но смута выявила одно
временно и ее жизнеспособность, а последующие столетия — ее способность к разви
тию на собственной основе и ассимиляции культурных и цивилизационных заимство
ваний. Не последнюю роль в этом сыграла заложенная при московских Рюриковичах
милитаристская традиция, предполагавшая выстраивание жизненного уклада по ар
мейскому образцу и использование военномобилизационных методов в решении не
военных задач.
2. Были исторически преодолены некоторые прежние формы социокультурного
раскола. Православное христианство консолидировало государственную общность, спо
собствовало формированию государственной идентичности и, соответственно, духов
норелигиозных предпосылок базового консенсуса. Абстракция единого христианского
164
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Бога становилась эмоционально окрашенной идеей единства страны, выводившей
сознание людей за пределы их локальных миров и вводившей в него образ большого
общества.
Это не было еще массовым освоением абстракции государства. Речь правомерно
вести лишь о том, что православная вера в специфических условиях монгольской ко
лонизации способствовала трансформации догосударственной культуры в иную дого
сударственную. Иное заключалось в том, что культура, оставаясь чуждой рациональ
ному абстрагированию, обогатилась ощущением принадлежности к общности
несравнимо более широкой, чем локальная, общности, включавшей всех единоверцев.
Консолидация широких слоев населения в 1612 году вокруг Минина и Пожарского
(или, что то же самое, консолидация перед угрозой утраты религиозной идентично
сти, исходившей от католической Польши) была бы без этого невозможной.
3. Изживание коллективнородового принципа властвования и устранение —
в монгольскую эпоху и первые послемонгольские десятилетия — вечевых институтов
свидетельствовали о преодолении прежних проявлений социокультурного раскола
и на институциональном уровне, что сопровождалось консолидацией ранее раздроб
ленного политического пространства. Перенесенная из догосударственного состояния
в государственную жизнь двухполюсная модель властвования (князь — вече) смени
лась моделью однополюсной (единовластие московского государя). Вече, в условиях
централизованного государства будучи «лишним» институтом, закономерно ушло
с политической сцены вместе с автономными от центра князьями.
Однако в Московии начинает осознаваться и то, что авторитарная однополюсная
модель нуждается в легитимных управленческих механизмах, которые обеспечивали
бы ее функционирование. Попытки использовать для реализации государственных
функций (судебных, полицейских, фискальных) местные выборные органы, начало
созыва Земских соборов — это первые в истории страны опыты подключения к однопо
люсной модели второго полюса, но без наделения его самостоятельными властными
полномочиями. То не были зародыши местного самоуправления и представительской
демократии в современном их понимании. То были попытки компенсировать слабость
и малочисленность бюрократического аппарата возложением общегосударственных
задач на избираемых населением представителей и упрочить внутриэлитный консен
сус, когда власть сталкивалась с трудностями. Но эти первые «демократизации» закла
дывали традицию, которой суждено будет сыграть определенную роль в более позд
ние периоды российской истории.
4. Если на местах государственный аппарат в интересующий нас период сфор
мирован не был, то в центре он постепенно создавался. Возникла целая сеть ве
домств («приказов») с расчлененными функциями (внешнеполитической, военной,
финансовой и др.). Специализация управления была еще очень неглубокой, профес
сионализация чиновников — крайне неразвитой, труд их не был регламентирован
правилами и процедурами и оплачивался, за редкими исключениями, не государ
ством, а населением, которому чиновники оказывали услуги. Но это не отменяет
факта, что в послемонгольской Московии зарождалась государственная бюрокра
тия, которой до того не было.
Другим новым институтом, отсутствовавшим в предшествовавшие периоды,
стала русская армия. Она не была еще регулярной, комплектовалась лишь в случае
войны из специально предназначенных для ее ведения служилых «сословий» — ста
рого боярского и заново созданного дворянского. Однако, в отличие от княжеских
дружин, армия подчинялась одному властному центру, а военная служба больше не
определялась свободным выбором и стала обязанностью. Кроме того, на происходив
шую в то время на Западе военную революцию, которая сопровождалась переходом
165
КРАТКОЕ РЕЗЮМЕ. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ВТОРОГО ПЕРИОДА
к использованию огнестрельного оружия и резко возросшей ролью пехоты, Москва
пыталась ответить не только освоением производства соответствующих вооружений,
но и созданием при Иване Грозном стрелецкого войска. Однако основную роль в вой
нах играло не оно, а боярскодворянская армия служилых людей. Исполнение ими
предписанных им обязанностей обеспечивалось тем, что воинской службой было об
условлено владение землей, причем не только дворянскими поместьями, но и наслед
ственными боярскими вотчинами. Постепенно эта система условного землевладения
дополнится закрепощением крестьян, на которых будет возложено жизнеобеспечение
обязанных служить.
Осуществление таких перемен потребовало изменения роли закона, расширения
зоны его применения. В Московии, в отличие от Киевской Руси, он стал не только ре
гулировать имущественные отношения частных лиц и устанавливать меру наказания
за различные преступления, но и определять появившиеся государственные обязан
ности отдельных групп элиты и населения. Впервые были юридически обозначены
и субъекты законодательства (государь и Боярская дума), что было, безусловно, ша
гом к универсализации принципа законности. Однако на практике этот шаг, а вместе
с ним и принцип законности как таковой, был дезавуирован утвердившимся самодер
жавием Ивана Грозного.
Сложившаяся в Московском государстве система разверстки гражданских и во
енных государственных обязанностей какоето время и в определенных пределах бы
ла эффективной. Она позволила Москве одержать несколько военных побед и стать
сильным и влиятельным международным игроком в регионе, каковым Московия оста
валась до сокрушительных поражений в Ливонской войне. Эти успехи были достигну
ты и благодаря тому, что московская государственность обнаружила, опятьтаки в оп
ределенных пределах, способность к заимствованию и освоению зарубежных
достижений — прежде всего, в области военных технологий.
5. В московский период было возобновлено движение страны по экстенсивному
пути развития. Главными его источниками стали экспорт сырья и расширение терри
тории. В данный период она увеличилась многократно — как в результате отвоевания
у Литвы бывших земель Киевской Руси, так и благодаря присоединению Казанского
и Астраханского ханств, а также значительной части Сибири. Тем самым послеорды
нская Москва задала имперский вектор дальнейшей исторической эволюции страны.
Или, говоря иначе, вектор ее развития в первом осевом времени, в котором страна
вновь обрела субъектность после утраты последней в период государственного распа
да Киевской Руси и монгольской колонизации.
Падение Византии, центра мирового православия, открывало перед Москвой
перспективу соединения имперской политической практики с имперской универсали
стской идеологией. И эта новая перспектива была осознана, хотя и в специфической
форме богоизбранности к спасению. Однако впоследствии фиксировавшая эту богои
збранность формула «Москва — Третий Рим», которая появилась помимо имперской
практики и даже до нее, с ней соединится и станет ее идеологическим обоснованием.
Претензия «Третьего Рима» на богоизбранность трансформируется в претензию на
овладение Римом Вторым, т.е. находившимся под турками Константинополем.
Эта задача окажется неразрешимой. Тем не менее имперская модель, контуры
которой обозначились при московских Рюриковичах, на несколько столетий обеспе
чит воспроизводство российской государственности и ее международный вес. Но дан
ная модель была настолько же прочной, насколько и хрупкой, а потому не застрахо
ванной от катастрофических обвалов.
Первый из них случится в начале XVII столетия и станет следствием нерешенности
тех проблем, которые оказались камнем преткновения для московских правителей.
166
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
Частично эти проблемы обусловливались недостроенностью послемонгольской цент
рализованной государственности. Но были среди них и такие, которые при сохране
нии данной модели и при любых ее трансформациях не решались вообще.
Зафиксируем еще раз те и другие.
1. Династическиродовой принцип властвования, замененный династическисе
мейным в отношении первого лица государства, сохранился в околовластном бояр
ском слое Московии. Бывшие князья, владевшие отдельными территориями, а потом
переместившиеся в Москву, продолжали рассматривать страну как свою коллектив
ную родовую вотчину, которой они вправе были управлять вместе с государем. Их
притязания получили воплощение в практике местничества, ставившего занятие госу
дарственных должностей в зависимость от знатности происхождения и служебного
статуса предков. Эта практика, с одной стороны, препятствовала выдвижению на ру
ководящие посты наиболее способных людей, а с другой — блокировала консолида
цию боярства, делала его бессильным перед произволом формировавшейся в послеор
дынском государстве самодержавной власти. Но тем самым создавалась ситуация, при
которой внутриэлитный базовый консенсус относительно понимания общего интере
са не мог обрести устойчивость. Неустойчивость же его, до поры до времени скрытая,
обнаружила себя в период военных поражений и выразилась в тотальном недоверии
персонификатора общего интереса ко всей княжескобоярской и церковной элите.
Тогдато и выявился изначально заложенный в московскую государственность конф
ликт между принципом единоличного самодержавного властвования, тяготевшего
к произволу, и принципом аристократическим, предполагавшим гарантированную
защищенность элиты от такого произвола.
Тот факт, что эта государственность после ужасов опричного террора и сокруши
тельного поражения в Ливонской войне смогла устоять, свидетельствовал о подавляю
щем политическом и социокультурном превосходстве самодержавного принципа над
аристократическим. Но эта государственность обвалилась, когда сакральность самодер
жавия была поколеблена обрывом династической ветви. Латентный конфликт двух
принципов вылился в столкновение внутри самой политической элиты между сторонни
ками неродовитого Бориса Годунова, тяготевшего к самодержавию (только оно делало
его независимым от родовитых) и приверженцами потомка Рюриковичей Василия
Шуйского, выражавшего их стремление застраховаться от самодержавного диктата.
В результате Шуйский и стоявшие за ним силы сделали ставку на самозванца, после че
го смута быстро поползла вниз, превратившись из верхушечной в общенародную.
Впоследствии конфликт двух принципов будет разрешен: самодержавие утвер
дится как ничем не ограниченное в принятии законов и решений, но от немотивиро
ванного тиранического произвола по отношению к элите будет воздерживаться. По
этому сам этот конфликт можно считать порождением исторической инерции
домонгольской и монгольской эпохи, а не продуктом московской государственной
системы. Но он вместе с тем наглядно продемонстрировал ее основное свойство —
неприспособленность к сосуществованию различных субъектов (субъект в ней может
быть только один) и, соответственно, к правовому урегулированию отношений между
ними. Аукнется такая неприспособленность нескоро, но именно ее долголетие ока
жется одной из главных причин, обусловивших неготовность страны к правовому по
рядку даже тогда, когда все неправовые альтернативы ему себя исчерпают.
Домонгольский период оставил после себя традицию нерегулируемой правом
свободы. Московский — противостоящую ей традицию бесправия в несвободе.
2. Социокультурный раскол, доставшийся Московии от предшествовавшей эпо
хи, полностью преодолен не был. Частично он сохранился и на политической поверх
ности: местничество — это новое проявление догосударственной родовой культуры
167
КРАТКОЕ РЕЗЮМЕ. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ВТОРОГО ПЕРИОДА
в условиях централизованного государства. Да, местничество, как показало последую
щее развитие, оказалось лишь инерцией прошлого опыта и могло быть изжито. Но су
ществовали и более глубокие пласты архаики, которым предстояла еще очень дол
гая — вплоть до нашего времени — историческая жизнь.
Государственное начало, воплощаемое в сакральной личности первого лица
и только в ней, не в состоянии вытеснить догосударственную культуру. В том числе
и потому, что само на эту культуру опирается, находя в ней главный источник своей
легитимации. Но легитимация первого лица не есть еще легитимация государства.
«Отцовская» модель властвования, перенесенная московскими правителями из
патриархальной семьи на уровень большого общества, не предполагает промежуточ
ных управленческих звеньев между отцом и другими домочадцами, исключает среди
последних какуюлибо иерархию властных полномочий. Поэтому легитимность пра
вящего класса и государственного аппарата в данной модели обеспечить непросто,
причем независимо от того, насколько отдельные их представители падки на должно
стные злоупотребления. Единственный способ, выработанный для этого мировой ис
торией, заключается в профессиональной и культурной вычлененности элиты и чи
новничества, чего в Московии не было. Отсюда — хрупкость базового консенсуса
между «верхами» и «низами», их пребывание в состоянии постоянно воспроизводяще
гося раскола, который неоднократно выплескивался наружу в народных волнениях
и который обрушит государственность во время смуты. И это будет не в последний
раз. Потому что сохранявшаяся «отцовская» модель государственности, опиравшаяся
на патриархальную составляющую догосударственной культуры, консервировала и ту
ее составляющую, которая государство отрицает.
При однополюсной «отцовской» модели властвования, как показала практика ее
использования в московскую эпоху, второй (народновечевой) полюс не устраняется
и не может быть устранен. Догосударственные вечевые институты, лишенные полити
ческих функций, не могут быть и интегрированы в однополюсную модель. Попытки
сделать их управленческим инструментом центральной власти, имевшие место в мос
ковский период, нельзя считать абсолютно безуспешными, но изживанию социокуль
турного раскола они не способствовали. Казачьи и крестьянские миры, ворвавшиеся
в политику во времена смуты, противопоставили распадавшейся государственности
догосударственную вечевую архаику со «своим» царем в виде второго ее полюса. Их
напор удастся остановить, но — лишь на время. При сохранении однополюсной «от
цовской» модели раскол между государственной и догосударственной культурой не
преодолим в принципе.
3. Опыт послеордынской Московии продемонстрировал, что ощущение религи
озной общности консолидирует население лишь по отношению к внешнему противни
ку и вполне совместимо с отсутствием консолидации внутренней. Однополюсная «от
цовская» модель государственности преодолеть такое состояние не способна, она
может лишь блокировать его разрушительный потенциал. Но — только в том случае,
если первое лицо сакрализируется в качестве языческого тотема. Или, говоря иначе,
если первое лицо от имени Бога наделяется неограниченной надзаконной властью.
Сочетание в Московии архаичной патриархальной культуры с православной
идентичностью обусловило презентацию языческого тотема в образе православного
государя. Но такой государьтотем из единственного оплота государственности мо
жет превратиться в ее разрушителя, если его сакральный статус начинает выглядеть
проблематичным — например, при военных поражениях. Террор Ивана Грозного, за
ложивший предпосылки будущей смуты, именно это и продемонстрировал.
Предпосылки смуты — это, конечно, еще не сама смута, которая разразилась
через два с лишним десятилетия после смерти Грозного. Но у нее была и другая, не
168
ЧАСТЬ II. МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО: ВТОРАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ И ВТОРАЯ КАТАСТРОФА
менее существенная, предпосылка. Власть однополюсного тотема не предполагает
различий между государем и государством. Она предполагает, что это одно и то же,
что государь и есть единственное воплощение государства. Но такая модель бессиль
на перед прекращением правящей династии: исчезновение «природного», наслед
ственного государя, которое воспринимается как исчезновение государства, легити
мирует смуту.
После смуты и под воздействием ее опыта и ее уроков начнется расчленение
в сознании людей образов царя и царства. Но оно будет происходить медленно и не
завершится до наших дней. Абстракция государства не может быть освоена, пока
не освоена абстракция универсального закона. Опыт же Московии интересен и важен
тем, что именно в ней возникла модель государственности, которая идею законности
освоить и провести в жизнь не в состоянии. Такие попытки были уже при московских
Рюриковичах, их будет немало и в дальнейшем, но все — безуспешные.
4. Синтез надзаконной силы и легитимировавшей ее православной веры, кото
рый обеспечивал формирование московской государственности, оказался эффектив
ным лишь в определенных пределах. Неудачи в Ливонской войне, бессилие страны пе
ред опустошительными набегами из татарского Крыма показали, что слабейшим
звеном в этом синтезе была сила. Ее хватило, чтобы одолеть Казанское и Астраханское
ханства. Но ее не хватало, чтобы вести войны на Западе.
Новая комбинация силы и веры, утвердившаяся в централизованной послемон
гольской Московии, предполагала уникально глубокую милитаризацию жизненного
уклада всех слоев населения. Это заложило традицию, которая позволит впоследствии
Петру I осуществить беспрецедентную по тем временам милитаристскую модерниза
цию. Такой способ развития можно рассматривать как заявку на оригинальный циви
лизационный проект, но — при отсутствии в нем собственного цивилизационного
качества и цивилизационной самодостаточности. Потому что выстраивание повсед
невности по армейскому образцу может иметь своей целью достижение военных по
бед, но не может придать смысл человеческому существованию в условиях мира. Од
нако с этой проблемой страна столкнется много позже. В послемонгольской же
Московии милитаризация жизненного уклада не гарантировала страну и от военных
поражений.
Московское государство оказалось лицом к лицу с неразрешимой для него проб
лемой технологических и организационных инноваций. Она была неразрешима, по
тому что сосредоточение почти всех природных и вещественных ресурсов в руках
государства и культивирование идеологии и практики «беззаветного служения» под
данных государю исключали легитимацию частных интересов и, соответственно, ак
тивизацию и мобилизацию личностных ресурсов, личностной энергии. Начавшаяся
военная конкуренция с Западом, обусловленная в том числе и необходимостью про
рыва к морским торговым путям, требовала установки на самоизменение, на качест
венную культурную трансформацию «человеческого фактора». Однако от власти та
кой установки не поступало. Она не могла легитимировать частные интересы — это
противоречило ее природе, фундаментальным основам ее существования как власти
тотема. Но она не могла еще навязать и насильственную модернизацию сверху.
Потому что масштабные заимствования западной культуры (а не только отдель
ных технических достижений) тоже нужно было легитимировать, т.е. совместить с па
фосом русской богоизбранности, обучения у иноверцев не предполагавшей. Для этого
как минимум, необходима была предварительная военная победа над иноверцами, но
еето добиться и не удалось. Тем более нереально было навязать модернизацию стра
не, разоренной войной и опричниной, после поражения. Даже если бы проект такой
модернизации возник в головах правителей.
169
КРАТКОЕ РЕЗЮМЕ. ИСТОРИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ВТОРОГО ПЕРИОДА
Прежде чем Петр I начнет ее осуществлять, пройдет целое столетие медленной
вестернизации, подготовившей почву и для модернизационного реформаторского
прорыва, и для появления самого реформатора. Но в причинах неудачи московских
правителей, быть может, даже важнее разобраться, чем в причинах будущих относи
тельных удач Петра. Ведь проблему инноваций и их стимулирования последний не ре
шит, он лишь интенсифицирует их заимствование у других народов и предельно жест
кими методами обеспечит их освоение. Сама же эта проблема, передававшаяся потом,
как наследственный код, из поколения в поколение, была предзадана отечественной
истории в московский период.
5. Способ приращения ресурсов, сложившийся в данный период, обрекал страну
на хроническое отставание. Экстенсивное хозяйствование на постоянно расширяю
щейся территории не обеспечивало роста продуктивности, не создавало источников
саморазвития экономики и стимулов для саморазвития работника. Потенциал такого
типа эволюции окажется довольно значительным, в дальнейшем он позволит России
стать мощной военной державой и долго воспроизводить себя в данном качестве. Но,
вопервых, воспроизведение это будет чередоваться с обвалами и катастрофами. А, во
вторых, рано или поздно такой тип развития себя исчерпывает.
Экстенсивность — едва ли не самая существенная особенность исторического
развития России, предопределившая во многом все другие ее особенности. Российская
цивилизационная парадигма — это парадигма экстенсивного развития и его исполь
зования для обеспечения военнотехнологической конкурентоспособности по отно
шению к Западу. В послеордынской Московии она была впервые опробована в услови
ях централизованной государственности, но — с общим отрицательным результатом.
В дальнейшем результаты будут более впечатляющими. Но они будут достигаться
главным образом благодаря историческому движению в логике первого осевого вре
мени, в логике имперского развития. А набранная имперская инерция обрекала стра
ну на отставание по мере того, как ее соседи переходили из первого осевого времени
во второе.
С этими проблемами Россия, правда, столкнется еще не скоро. Выйдя из потря
сений смуты и возведя на трон новую династию Романовых, она начнет новый боль
шой цикл своего исторического бытия. В течение трех столетий страна будет разви
ваться в первом (имперском) осевом времени за счет заимствования у других стран
достижений второго и их освоения. На этом пути ей предстоит пережить немало по
бедных взлетов, а в конце его — сползти к третьей в ее истории государственной ка
тастрофе.
ЧАСТЬ III
империя
романовых:
новые
трансформации
российской
государственности
и третья катастрофа
Первый Романов (Михаил Федорович) получил царский престол после обвала
государственности и начал выведение страны из смуты. Последний представитель ди
настии (Николай Александрович) отрекся от престола, когда начиналась новая всеоб
щая смута. Между этими двумя событиями — триста четыре года исторической эволю
ции, в ходе которой Московское царство превратилась в Петербургскую империю,
освоившую многие достижения западной цивилизации и во многих отношениях став
шую развитой европейской страной. Но динамичное развитие, сопровождавшееся
очевидными и признанными в мире успехами, не уберегло отечественную государ
ственность от очередного системного кризиса. На определенном этапе обнаружилась
тупиковость самого типа развития, выбранного страной.
За три века правления Романовых в России была создана качественно новая эли
та. В московский период даже представители высших слоев боярства были, как прави
ло, неграмотными. В Петербургской России возник европейски образованный правя
щий класс. Но это динамичное качественное изменение элиты не сопровождалось
в течение двух с половиной из трех романовских столетий исторической эволюцией
основной массы населения: последнее оставалось законсервированным в том культур
ном состоянии, в котором пребывало со времен домонгольской Руси. Это значит, что
развитие осуществлялось не за счет преодоления социокультурного раскола, а посред
ством его углубления. Когда же власть вознамерилась его преодолеть, она столкнулась
с архаикой таких масштабов и такой плотности, с какой реформаторам нигде в мире
сталкиваться до того не приходилось.
Архаичная догосударственная культура «низов» и опрокинула в конце концов
инокультурную по отношению к ней государственность «верхов». Попытки сблизить
элитарный и народный полюса, подключить население к государственному строитель
ству, предпринятые в последние полвека существования империи, вели не к выходу из
раскола, а к его политизации и последующему насильственному отсечению одной из
сторон расколотого целого. Большевики отбросили прежний элитарный полюс («До
лой царя, долой господ, помещиков долой!»), оседлав народные настроения, сделав ос
новную ставку именно на массовую догосударственную архаику, на культурном фун
даменте которой и было воздвигнуто «государство нового типа».
История трехсотлетнего правления Романовых — это, повторим, история вес
тернизации отечественной элиты и ее деятельности в условиях, когда подавляющее
большинство населения удерживалось в том же культурном состоянии, в каком оно
пребывало под властью Рюриковичей. При таком положении вещей сложившаяся
в Московии самодержавная форма правления могла удерживать устойчивую легитим
ность — однополюсная «отцовская» модель властвования сохраняла свой «низовой»
аналог в патриархальной культуре. В свою очередь, это обеспечивало российским
царям и императорам широкую зону автономии по отношению не только к населе
нию, но и к элите, достаточной для осуществления — в ответ на внешние и внутрен
ние вызовы — амбициозных модернизационных проектов, в том числе и весьма ра
дикальных. Но важно помнить, что второй, народный полюс, на протяжении двух
с половиной веков переменами не затрагивавшийся, никуда при этом не исчезал
и о своем существовании постоянно напоминал.
Новая династия начала свою политическую жизнь после того, как ее представи
тель был избран на царствование Земским собором — именно народное волеизъявле
ние было источником легитимации Романовых. Но и их уходу с исторической сцены
предшествовал созыв народного представительства в виде Государственной думы, ко
торая, однако, их пошатнувшуюся легитимность восстановить уже не могла. Сказан
ное означает, что как на входе в интересующий нас период, так и на выходе из него од
нополюсная власть вынуждена была считаться с идеалами, выводящими за пределы
однополюсности, и на них опираться.
Конечно, в начале XVII века и в начале столетия ХХ это были разные идеалы,
о чем нам предстоит в своем месте говорить подробно. Но и в том, и в другом случае
имели место попытки сблизить разные пласты расколотой культуры, интегрировать ее
догосударственную составляющую в государственную жизнь.
В более чем полуторавековой период между тремя первыми и тремя последними
Романовыми (от Петра I до начала царствования Александра II) эта составляющая бы
ла от государства почти полностью отключена1. И именно данный период стал време
нем качественного преобразования отечественной элиты, ее поэтапной вестерниза
ции. Оно тоже осуществлялось в соответствии с определенными государственными
идеалами, но — иными, чем в начале и в конце России Романовых. Все разновидности
идеалов и их конкретные воплощения нам и предстоит рассмотреть.
Учитывая их многообразие и непрямолинейную циклическую изменчивость, че
го в прошлые эпохи не наблюдалось, мы вынуждены несколько изменить характер
и структуру изложения. Все, что касается культурных предпосылок и культурного сво
еобразия того или иного идеала, их легитимационных потенциалов, сочетания в них
пафоса мира и пафоса войны, степени их наполненности содержанием первого и вто
рого осевого времени, войдет в анализ государственных идеалов, выдвигавшихся
и воплощавшихся при Романовых. Можно было бы, конечно, включить сюда же и рас
смотрение других тематических сквозных сюжетов книги, касающихся мобилизации
личностных ресурсов и цивилизационного выбора. Но это сделало бы изложение чрез
вычайно дробным и громоздким. Поэтому данные сюжеты мы рассмотрим отдельно.
1 Единственное исключение — попытка Екатерины II опереться на выборных представите
лей разных групп элиты и населения (тоже, впрочем, не всех) при составлении нового свода
законов. Но ожидавшихся результатов созванная императрицей комиссия не принесла и бы
ла распущена, никакого свода законов после себя не оставив.
Глава 10
Идеал всеобщего согласия
Смута начала XVII века развалила суверенную отечественную государственность.
Москва была занята поляками. Ими, а также шведами были захвачены и некоторые
другие территории. Районы же, куда чужеземцы не дошли, подвергались разбойным
набегам казачьих отрядов. Страна оказалась без государства и без государя.
На русский трон претендовал польский король Сигизмунд. Альтернативы ему не
просматривалось: старая правящая династия оборвалась, а сменявшим ее царям (Го
дунову, Шуйскому) стать основателями новой легитимной династии не удалось. Пос
ле кратковременного опыта с первым самозванцем, убитым в Москве после годично
го царствования, многие, в том числе и в высших классах, готовы были отдать престол
Лжедмитрию II. Но того успели убить еще до воцарения.
В этой безвыходной, казалось бы, ситуации произошло событие, аналогов кото
рого не знала, возможно, мировая история. Государственность оказалась восстанов
ленной в результате спонтанной самоорганизации народа — тем более удивительной,
что достигнутый к тому времени уровень его структурирования и консолидации был
весьма невысок, а гражданская ответственность за государство в условиях самодер
жавного правления не могла сформироваться. Идеология «беззаветного служения»
предполагает наличие сакрального государя, которому и следует беззаветно служить.
Но в данном случае государя не было. И появится он лишь после того, как ополченцы
Минина и Пожарского освободят Москву и инициируют созыв Земского собора, кото
рый и изберет в 1613 году нового царя.
В России любят использовать возвышенный пафос, повествуя о тех или иных со
бытиях в истории страны. Быть может, ни одно из них не заслуживает такого пафоса
больше, чем возрождение государственности после ее обвала на основе идеала всеоб
щего согласия, выстраданного под воздействием трагических уроков Смуты. Но это
все же не снимает вопроса о том, каковы были культурноисторические предпосылки
народной самоорганизации не в локальном, а в общегосударственном масштабе —
ведь такого опыта у населения не было.
Конечно, важнейшую роль в этом сыграла сформировавшаяся на протяжении сто
летий православная идентичность, в обыденной жизни слабо проявленная, но достаточ
ная для того, чтобы отторгнуть перспективу подчинения польскому королюкатолику.
Но религиозное единство само по себе не ведет к спонтанной государственной самоор
ганизации людей, которые живут в разных местах страны, слабо между собой связанных
и отделенных друг от друга сотнями и тысячами верст. Для этого нужна культура госу
дарственной самоорганизации, и важно понять, откуда появилась она в начале XVII века.
Ответ прост: она произросла из того, что уже было, а именно — из старой вечевой
традиции. В чрезвычайных обстоятельствах всеобщей смуты и угрозы государственно
му суверенитету вече обнаружило не только антигосударственный, как у казачества, но
175
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
и государствообразующий потенциал. И произошло это не в сельской Московии, а в го
родской. Историки прямо говорят о народных сходках, «которые вошли в обычай в го
родах, благодаря обстоятельствам Смутного времени», и «напоминали собой древние
веча»2. Именно на таких сходках было принято в Нижнем Новгороде решение о выде
лении каждой семьей на нужды ополчения «третьей части имущества; так давать поре
шил мир, и кто давал меньше, утаивая размеры имущества, с того брали силой»3.
Вечевые институты, возрожденные на местах в обстановке полного безвластия
в стране, стали институтами политическими, т.е. стали властью. И решали они ту же
самую задачу, что была основной и для их предшественников в Киевской Руси, —
задачу военную. Или точнее — задачу организации народного ополчения в условиях
военной угрозы.
Это, однако, еще не объясняет, почему в начале XVII столетия такие институты
смогли преодолеть свой локальный горизонт, вырваться за пределы местных интере
сов и озаботиться интересами государственными. Ведь в домонгольскую эпоху мы ни
чего похожего не наблюдали. Поход ополченцев Минина и Пожарского на Москву
и поддержка, оказанная им во всех городах на пути из Нижнего Новгорода в столицу,
могли иметь место лишь потому, что население страны к тому времени уже обладало
закрепленным в культуре опытом жизни в централизованном государстве. Оно знало,
что такое государство возможно, а Смута убедила людей в том, что упорядочивание
повседневности без него неосуществимо. И сильнее всего угрозы, проистекавшие из
государственного распада, ощущались именно в городах. Как бы ни ущемлялся влас
тями русский торговопромысловый люд, он нуждался в защите от разбоя на рынках
и торговых путях, равно как и от иностранных конкурентов. Альтернативой воссозда
нию государства могло быть только совмещение в одном лице купца и воина на ста
ринный манер с сопутствующими междоусобными войнами (теперь за контроль над
развивавшимся внутренним рынком), о чем к тому времени стали забывать и возвра
щаться к чему не хотели. Был, правда, еще и вариант принятия чужеземной польской
власти, к которому склонялась утратившая политическую почву боярская элита, но
кроме нее такой власти после монголов никто не хотел тоже.
Только с учетом этих вполне определенных интересов конкретных групп насе
ления может быть понята и историческая миссия православия в ту драматическую
эпоху. Да, роль русской церкви, прежде всего патриарха Гермогена, в духовной кон
солидации народных сил в период Смуты могла быть сыграна только потому, что пра
вославная идентичность, в повседневной жизни остававшаяся размытой, в критиче
ской ситуации обнаружила консолидирующую силу. Но она консолидировала не всех
и не сразу. В первую очередь она объединила тех, кто больше всех нуждался в восста
новлении обрушившейся государственности и ее суверенитета. Она объединила рус
ские города.
Однако для противостояния иноземцам и воплощавшейся в казачьей анархии
антигосударственной тенденции, которая тоже была продуктом московской центра
лизованной государственности, одной лишь идеи объединения было мало. При отсут
ствии государства нужна была организационная форма, способная временно его заме
нить. И она была найдена.
Поход ополченцев из Нижнего Новгорода в Москву продолжался более полуго
да, три месяца из которых народное войско провело в Ярославле. В это время Пожар
скому, как командующему, приходилось осуществлять функции не только военной,
но и гражданской общерусской власти, упорядочивая разворошенную смутой жизнь.
2 Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. РостовнаДону, 1999. С. 201.
3 Там же. С. 202.
176
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Но то не была военная диктатура в точном смысле слова. Временная власть, выросшая
из спонтанной вечевой самоорганизации, не воспроизводила буквально ни киевскую
княжесковечевую, ни московскую авторитарную традицию. Это был новый, нетради
ционный способ легитимации и функционирования власти, который возник в открыв
шемся политическом пространстве между вечевым и авторитарным идеалами.
Временное правительство Пожарского управляло подвластными территориями,
опираясь на выборных представителей городов. В войске Пожарского «была высшая
власть, которой князь повиновался по мотивам чисто нравственным. В его войске был
Земский собор»4. Собор и стал той организационной формой, в которой зарождавший
ся идеал всеобщего согласия получал институциональнополитическое воплощение.
К тому времени она была уже не нова. Новой была ее роль, ставшая возможной и необ
ходимой под влиянием трагического опыта Смуты и вызванных ею сдвигов в культуре.
Когда Земский собор в 1598 году впервые избрал царя (Бориса Годунова), это бы
ло еще слишком непривычно. Поэтому легитимация избранного царя не была устой
чивой и могла быть поколеблена самозванством. Но спустя несколько лет низложение
Василия Шуйского уже мотивировалось тем, что он имитировал свое избрание на Со
боре, которых (и Собора, и избрания) на самом деле не было. Достоянием массового
сознания стала нехитрая мысль о том, что при отсутствии «природного» государя за
конным может быть лишь правитель, получивший власть «по указу всей земли». По
этому Пожарский почти сразу после того, как ополченцы заняли Москву, разослал
по городам грамоту, в которой звал выборных представителей на Земский собор для
избрания нового царя. Но не только и не столько в таких выборах заключался идеал
всеобщего согласия. Он заключался и в том, что Собор получал право на управление
вместе с царем, и именно этот способ властвования был впервые опробован в войске
Пожарского.
Новое царствование и новая династия начинались с попыток воплощения ново
го идеала на государственном уровне. Но уже в самом избрании государем именно
Михаила Романова проявилась зависимость этого идеала от укоренившегося в Моско
вии идеала авторитарного.
10.1. Выборное самодержавие
Власть первого Романова, легитимированная собором 1613 года, считалась
и именовалась самодержавной — точно так же, как и власть правителей прежней ди
настии. Но уже сам факт выборности затруднял восприятие ее как божественной. В ус
ловиях, когда государственность развалилась, в стране царил хаос и приходилось при
нимать множество, как сказали бы сегодня, непопулярных решений, едва ли ни главным
оказался вопрос об их легитимности. Они не могли исходить только от царя. Поэтому
идеал всеобщего согласия, воодушевлявший людей на воссоздание государственности
и ее суверенитета, и стал после Смуты идеалом государственного управления.
Все решения были продуктом совместной деятельности царя, Боярской думы и Зем
ского собора и обнародовались как постановления «всей земли». Один только факт,
что в течение первых десяти послесмутных лет (1613–1622) Земский собор работал на
постоянной основе, свидетельствует о принципиальной новизне ситуации. Власть,
восстановленная народом, впервые на Руси и осуществляться стала от имени народа.
Этот новый способ правления в стране не приживется. В истории отнюдь не все
новшества необратимы. Со временем Соборы будут созываться все реже, а во второй
половине XVII столетия станут эпизодическими событиями по экстренным случаям,
к тому же — имитируемыми (малолетних Петра I и его брата Ивана, а первоначально
4 Там же. С. 203.
177
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
одного только Петра объявляли царями от имени Соборов, которых не было). Потом
Земские соборы исчезнут вообще. Но новое политическое содержание, временно нашед
шее себя в этой политической форме, окажется непреходящим. В XVII веке в русскую
культуру впервые вошла и начала ею осваиваться важнейшая абстракция, служащая
мостом из первого осевого времени во второе, — абстракция государства. Освоение ее
было медленным, долгим и, как нами уже отмечалось, не завершилось по сей день. Но
это не отменяет того факта, что оно началось почти четыре столетия назад.
Петр I считал себя политическим наследником не столько первых Романовых,
сколько Ивана Грозного. Но Петр, в отличие от Грозного, вынужден был считаться
с происшедшими в культуре сдвигами, а именно — с тем, что государство и государь
перестали восприниматься как одно и то же.
При Рюриковичах это было не так. Тогда государство ассоциировалось исключи
тельно с «природным» государем как представителем правящей «природной» динас
тии. Оно выглядело как нечто вторичное, производное от унаследованного царем
права владеть своей «отчиной», которое санкционировалось к тому же именем Бога.
В эпоху смуты, когда царей стали выбирать, в народное сознание стала проникать
и закрепляться в нем мысль о том, что вторично не государство, а государь и династия.
«Московское государство — эти слова в актах Смутного времени являются для всех по
нятным выражением, чемто не только мыслимым, но и действительно существу
ющим даже без государя. Изза лица проглянула идея, и эта идея государства, отделя
ясь от мысли о государе, стала сливаться с понятием о народе»5.
Но царь, избранный народным представительством, не мог уже и воспринимать
ся так, как воспринимался правитель «природный». То, что в государствевотчине ка
залось естественным, а именно — обладание властью и собственностью по праву на
следования, теперь стало выглядеть противоестественным. Ведь избранный государь,
в отличие от государявотчинника, ничего не наследовал, а потому не мог, подобно
вотчиннику, свою власть и собственность комуто завещать. Более того, теперь стало
выглядеть проблематичным и его право единолично распоряжаться ими. «При преж
нем господстве частноправовых понятий, еще и в XVI в., неясно отличали государя как
хозяинавотчинника и государя как носителя верховной власти, как главу государства.
В XVI в. управление государством считали личным делом хозяина страны да его совет
ников; теперь, в XVII в., очень ясно сознается, что государственное дело не только „го
сударево дело“, но и „земское“…»6.
Впоследствии такие представления о государственном деле, как о деле «земском»,
будут из сознания вытеснены, представления о народе, как субъекте государственнос
ти, в культуре не закрепятся. Уйдет в прошлое и идеал всеобщего согласия, а вместе
с ним — и наметившееся было движение к выходу из социокультурного раскола. Но
абстракция государства как сущности, не совпадающей с государем и по отношению
к нему первичной, уже не исчезнет. Самодержавная форма правления от этого не пост
радает, она при новой династии будет развиваться и укрепляться. Но способы ее леги
тимации существенно изменятся. После Смуты не только феномен государявотчинни
ка, но и феномен государя, приравниваемого к Богу, станет невозможным7. Даже тогда,
когда династия Романовых начнет восприниматься как «природная» и от «всей земли»
независимая.
5 Ключевский В. Курс русской истории: В 5 ч. М., 1937. Ч. 3. С. 72.
6 Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. М., 1993. С. 333.
7 Это не значит, что уйдет в прошлое официальная легитимация царя как Божьего намест
ника. Но и она, учитывая начавшееся отделение идеи государства от фигуры государя
и соборное воцарение Романовых в XVII веке, свою былую самодостаточность уже не вос
становит.
178
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Возникает, однако, естественный вопрос о том, почему идеал всеобщего согла
сия, воплотившийся в деятельности демократических институтов, отступил перед иде
алом авторитарным, сдал ему все позиции. Он отступил по той простой причине, что
на замену авторитарного идеала изначально не претендовал. Он был альтернативой
Смуте и безвластию, а не отечественной политической традиции.
Выбрав нового царя, Земский собор не сужал его властные полномочия и не пе
рераспределял их в пользу других институтов. Более того, сам выбор шестнадцатилет
него Михаила Романова обосновывался тем, что он был племянником Федора Ивано
вича — последнего правителя прежней династии. Тем самым Земский собор не
столько легитимировал власть царя фактом его избрания, сколько от имени «всей зем
ли» подтверждал его «природную» легитимность. Так что у Михаила Романова и его
преемников были все основания именовать себя самодержцами. Изменение способа
легитимации власти на ее объеме никак не сказывалось и никаких формальных огра
ничений на ее использование не накладывало. Идея государства, отделившаяся от
идеи государя, не покушалась на самодержавные прерогативы государя как един
ственного персонификатора государства.
Некоторые историки считают, правда, что боярская элита предварительно доби
лась от первого Романова гарантий своей безопасности, т.е. гарантий от царского про
извола8. В свое время такие гарантии были даны боярам Василием Шуйским — его во
царению предшествовали письменные обязательства не лишать никого жизни без
приговора Боярской думы, не подвергать гонениям родственников наказанных и не
руководствоваться в своих действиях доносами без их следственной проверки. Но если
Михаил Романов и обещал чтото подобное, то обнародованы его обещания не были.
Потому что пример Шуйского показал: гарантии, предоставленные одному слою (бояр
ству) не только не увеличивают, но и уменьшают легитимационные ресурсы царя.
Такие гарантии воспринимались, очевидно, как несоответствовавшие идеалу
всеобщего согласия. Но и сам этот идеал не воспринимался, похоже, как нечто прин
ципиально иное по отношению к «отцовской» модели властвования. Ведь никакой
другой модели в культуре еще не возникло и возникнуть не могло.
Тем не менее базовый внутривластный консенсус, разрушенный Иваном Гроз
ным и до воцарения Романовых отсутствовавший, при них восстановился. То не было
возвращением к «князебоярству» монгольской эпохи. То был консенсус на основе са
модержавия. Ради его укрепления бояре к концу века сдадут даже свой последний оп
лот, связывавший их с древнерусской политической традицией, — систему местниче
ства. И произойдет это не в результате жесткой борьбы, а по взаимному согласию —
просто к тому времени местничество успеет себя полностью изжить.
Боярство после Смуты было уже не то, что до нее. Многие знатные фамилии со
шли со сцены, были сброшены с нее стихийным ходом общенациональной междоусо
бицы. Не было больше ни «княжат», ни князей удельных — со сменой династии ушли
в прошлое последние остатки родового правления в виде автономных вотчин, которы
ми наделялись при Рюриковичах ближайшие родственники московских государей.
Место прежней элиты занимали люди неродовитые, выдвигавшиеся не благодаря сво
ему происхождению, а благодаря личным заслугам или особым качествам, позволяв
шим входить в доверие царей или их ближайшего окружения. Новые бояре порой то
же не прочь были поиграть между собой в местническую игру, но это и приводило
к тому, что ее историческая исчерпанность становилась все более очевидной.
Первые Романовы были предельно лояльны по отношению к боярству. Давал ему
основоположник новой династии какието обещания или нет, но он и его преемники
8 См.: Ключевский В. Указ. соч. С. 79–83.
179
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
освободили бояр от страха перед репрессиями, позволили им усиливаться экономи
чески, раздавая земли в вотчинное владение, повысили реальный статус Боярской ду
мы и ее роль в разработке и принятии решений. Но политические позиции боярства
в целом при этом не усиливались, степень его автономии по отношению к царю не
увеличивалась, скорее все обстояло наоборот. Едва ли не самое красноречивое подтве
рждение этому — попытка бояр в 1681 году, когда был поднят вопрос об отмене мест
ничества, компенсировать падение своего политического значения в центре увеличе
нием влияния на местах.
Было предложено разделить государство на несколько больших областей по гра
ницам существовавших в удельный период автономных территорий. Предполагалось,
что управлять этими областями будут наместники из состава московской знати, назна
чаемые пожизненно. Боярам удалось добиться поддержки со стороны царя Федора
Алексеевича, но проект децентрализации отказался благословить патриарх. Царь, оче
видно, с ним согласился, после чего согласились и бояре. Компенсации за отмену мест
ничества они так и не получили.
Политическое падение боярства, парадоксально сочетавшееся с повышением ро
ли его представителей в управлении страной, весьма показательно. Оно позволяет
понять, каков был основной вектор развития Московии после Смуты и каково было
реальное историческое содержание идеала всеобщего согласия. Этот вектор и это со
держание заключались не в расчленении властных функций между царем и другими
институтами, а в укреплении никем не отмененной самодержавной власти царя в ус
ловиях, когда инерция Смуты была еще чрезвычайно сильна.
Она проявлялась в многочисленных народных выступлениях, свидетельствовав
ших о том, что идеал всеобщего согласия оставался всего лишь идеалом. Восстание
1648 года в Москве и бунт Стеньки Разина (1670–1671) — лишь самые известные сре
ди этих выступлений; то столетие не зря называли «бунташным». При таком напоре
снизу бояре не могли претендовать на самостоятельную политическую роль — ведь
бунты против них в первую очередь и были направлены, и им не от кого было ждать
защиты, кроме как от сильной царской власти. Внутриэлитный базовый консенсус был
прямым следствием отсутствия консенсуса общенационального. Но при таких обстоя
тельствах и сама царская власть, лишенная в значительной степени прежних источни
ков легитимности, была заинтересована в своем усилении не меньше, чем околовласт
ные группы элиты. Поэтому идеал всеобщего согласия не мог не восприниматься ею
как нечто подчиненное, инструментальное по отношению к идеалу авторитарному.
В равной степени это относилось и к Земскому собору. В первые десятилетия пос
ле Смуты слабое выборное самодержавие — а слабое в том числе и потому, что выбор
ное, т.е. не совсем «природное» — не могло и шагу ступить без поддержки Собора.
Только решения, санкционированные волеизъявлением «всей земли», имели шанс
быть выполненными. Восстановление распавшейся государственности требовало
средств. Взять их можно было только у разоренного смутой населения. Огромные до
полнительные налоги, которыми оно облагалось, особенно при первом Романове, не
могли не сопровождаться рецидивами Смуты. Но без соборного благословения этих
податей, без легитимации их не только как «государева», но и как «земского» дела но
вая династия в той ситуации на троне не удержалась бы. Собор помогал ей удержи
ваться и укрепляться. Когда же задача эта в первом приближении была решена, надоб
ность в нем отпала, и он перестал созываться. Субъектов, заинтересованных в его
сохранении, в стране не оказалось.
Дело в том, что Земский собор, в обход которого царь не мог принять ни одного
важного решения, самостоятельной ветвью власти не был и сам себя таковой не вос
принимал. Никакими фиксированными полномочиями он не располагал и ни разу их
180
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
для себя не потребовал; Собор и созван мог быть только царем. Народное представи
тельство, выбрав нового государя, видело свою главную задачу в том, чтобы помочь
ему восстановить внутренний порядок и обороноспособность, а не в том, чтобы стать
частью власти. «Народное представительство возникло у нас не для ограничения влас
ти, а чтобы найти и укрепить власть; в этом его отличие от западноевропейского
представительства»9.
Трудно, конечно, удержаться от соблазна помечтать о том, как хорошо было бы,
«если бы» русская власть не оказалась тогда столь эгоистичной, не превратила бы
демократический институт в «правительственное пособие»10 и, вместо сохранения
и укрепления самодержавия, оставила бы его в прошлом. Но предаваться таким со
блазнам — значит забыть все вышесказанное и об укорененности в культуре «отцов
ской» модели при отсутствии вызревшей альтернативы ей, и о той скромной роли, ко
торую отечественная традиция отводила в государственной жизни праву, и о том, что
в Московии, в отличие от Западной и даже Восточной Европы, не было субъектов на
родного представительства, заинтересованных в ограничении монархической власти.
Чудес в истории не бывает, и это, быть может, один из немногих уроков, которые
из нее можно извлечь. Если же мы хотим, чтобы она стала другой, чем была, то целе
сообразнее размышлять не о том, какой она могла бы быть, а о том, почему она в свое
время пошла не по тому пути, по которому нам сегодня хотелось бы, и что с тех пор из
менилось. Альтернативы прошлому полезнее искать в настоящем, а не в прошлом;
последнее же может помочь здесь только в одном — оно позволяет лучше понять, ка
кие факторы эти альтернативы блокируют, а какие — способствуют их реализации.
Смута начала XVII века показала: отечественная милитаристская государствен
ность в случае своего распада и при угрозе захвата иноземцами и иноверцами может
воспроизводить себя благодаря тому, что присущая ей армейская организация жизни
оседает в культуре в виде способности населения к военной самоорганизации в крити
ческих обстоятельствах. Потенциала такой самоорганизации может оказаться доста
точно, чтобы восстановить обвалившееся государство и способствовать его упрочению.
Но восстановлено и упрочено при этом может быть только государство прежнее, т.е.
милитаристское. Более того, армейское начало в его деятельности после таких катаст
роф и возрождений неизбежно усиливается — в том числе и потому, что энергия низо
вой военной самоорганизации должна быть нейтрализована. Во всяком случае, в дея
тельности первых Романовых эта тенденция просматривается достаточно отчетливо.
10.2. «Вертикаль власти»
Мы не хотим сказать, что милитаризация государства осуществлялась сознатель
но. Действия власти имели своей целью упорядочивание жизни, обеспечение управля
емости и контроль над ресурсами страны. Но тот тип государственности, который вос
станавливала новая династия, после обвала мог быть воссоздан только посредством
усиления милитаризации.
Прежде всего были нейтрализованы выборные органы управления на местах, ко
торые на исходе Смуты сыграли не последнюю роль в военной самоорганизации насе
ления — как известно, Кузьма Минин тоже был земским старостой. Над этими органа
ми были поставлены воеводы, которые назначались Москвой и концентрировали
в своих руках всю военную и гражданскую власть. Такая практика существовала и до
Смуты, но только в приграничных районах, где постоянные внешние угрозы были ре
альностью. Теперь она стала повсеместной.
9 Ключевский В. Указ. соч. С. 227.
10 Там же. С. 226.
181
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
Соединение в лице воевод военных и гражданских функций означало, что мили
таризация становилась принципом и способом государственного управления. При
Рюриковичах она на эту сферу еще не распространялась. Тогда милитаризация про
являлась в мобилизационном подчинении жизненного уклада всех слоев элиты и на
селения решению военных задач, т.е. в выстраивании системы обязательной службы
бояр и дворян, постепенном закрепощении крестьян и в специальных военных нало
гах11, но в повседневном управлении страной скольконибудь отчетливо себя не об
наруживала. В XVII веке армейское начало стало целенаправленно внедряться и сю
да, соединяясь с началом бюрократическим. При воеводе появилась «приказная
изба» — с дьяками и подьячими на манер московских приказов. Этот бюрократиче
ский аппарат был еще малочисленным, но постепенно концентрировал в своих руках
всю власть на местах. Если добавить к сказанному, что совокупная численность чи
новников в московских приказах в XVII столетии возросла почти в пять раз (в том чис
ле и в результате увеличения количества самих приказов), то общая тенденция пред
станет во всей очевидности.
Эта тенденция выступала альтернативой тому государственному началу, которое
воплощалось в Земских соборах. В условиях усиливавшейся милитаристскобюрокра
тической централизации Земский собор неизбежно утрачивал земскую почву — насе
ление относилось к выборам своих представителей все более равнодушно, а сами они
своей миссией начинали тяготиться, рассматривая ее как «соборную повинность»12.
Тем более что организацией выборов ведали все те же воеводы, вызывавшие всеоб
щую неприязнь.
Милитаристскобюрократическая централизация в мирное время неизбежно
сопровождается ростом должностных злоупотреблений. Одна из самых впечатляющих
примет времени первых Романовых — лихоимство воевод и их чиновников. Горожане
и сельские жители, привлекаемые на службу и становившиеся «воеводскими людьми»,
быстро обучались использовать свое новое положение с выгодой для себя и невыгодой
для населения. В законах, указах и призывах, призванных пресечь злоупотребления,
в XVII веке недостатка не было, как не было его в предыдущие и последующие столе
тия. Но в системе, в которой закон не стал универсальным принципом, стоящим над
властью, в том числе и первого лица, а суд не отделен от администрации, он не мо
жет быть последовательно воплощен и как принцип локальный. И он действует тем
в меньшей степени, чем жестче выстроена «вертикаль власти». В такой системе она не
может быть чемто иным, кроме коррупционной вертикали частных интересов.
В XVII веке наблюдались неоднократные попытки эту вертикаль деприватизиро
вать. Они интересны тем, что были направлены на соединение милитаристскибюро
кратического начала с низовой активностью, сознательно инициировавшейся цент
ральной властью. Уже при царе Михаиле был создан специальный Сыскной приказ для
приема от населения жалоб на злоупотребления администрации. Судя по всему, таких
жалоб поступало немного — люди предпочитали жаловаться не на конкретных чи
новников, с которыми боялись связываться, а на положение дел в целом. После этого
власть разослала по стране грамоту, в которой уже под страхом наказания предписыва
ла не давать воеводам взяток и не выполнять их незаконные требования13. Результат
11 В ХVI веке специальные налоги взимались на содержание «пищальников», на изготовле
ние пороха для ружей, на постройку укреплений и засек. Был отдельный налог и на выкуп
людей из плена — так называемые «полоняничные деньги» (подробнее см.: Милюков П.
Очерки по истории русской культуры. СПб., 1896. С. 117–118). Военным налогом, собирае
мым на содержание армии, была и введенная впоследствии Петром I подушная подать, от
мененная лишь в конце ХIХ столетия.
12 Ключевский В. Указ. соч. С. 217.
13 См.: Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. С. 225.
182
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
был тем же — низовая активность (в том числе и в защите собственных интересов) не
вписывается в милитаристскобюрократическую систему управления, природа кото
рой такую активность исключает. Последняя может проявляться либо в форме бунта,
преодолевающего атомизацию людей и их непреодолимую в обычное время зависи
мость от начальства, либо не может проявиться вообще.
Историческим итогом XVII века стало не очищение «вертикали власти» от зло
употреблений, а создание и упрочение этой вертикали с присущими ей злоупотреблени
ями. Она создавалась после того, как прежняя недостроенная вертикаль рассыпалась.
Общий вектор изменений, как мы уже отмечали, был направлен в сторону усиления
военнобюрократической централизации. Но проявлялось это не только в админист
ративных новшествах вроде повсеместного введения воеводского правления. Это про
являлось и в том, что система, отторгавшая принцип законности, конструировалась
посредством значительного, по сравнению с досмутными временами, расширения зо
ны действия именно принципа законности. Новые проблемы, вставшие перед властью
в XVII столетии, могли решаться только на юридической основе. Причем речь идет в том
числе и о проблемах, которые до того никогда как юридические не воспринимались.
Во времена правления московских Рюриковичей вопрос о праве государей на
власть решался апелляцией к вотчинной традиции (владение страной, унаследован
ное от предков) и непосредственно к Богу, что переводило их частное право не в пу
бличное, т.е. санкционированное государственным законом, а в божественное, минуя
публичное. При «природных» государях этого было вполне достаточно для обеспече
ния и легитимации власти, и ее преемственности, и ее неприкосновенности. У выбор
ного государя по этой части появились проблемы. Когда в 1648 году вспыхнул мятеж
в столице, царь Алексей Михайлович не мог не понимать, чем грозит ему и его неукре
пившейся на троне династии народное недовольство — еще живы были свидетели
убийства сына и жены Бориса Годунова, сбрасывания с престола Лжедмитрия I и Васи
лия Шуйского. Да и тогдашняя революция в Англии, о которой в Москве было хорошо
известно, больших надежд на гарантированную неприкосновенность правителей не
оставляла.
Выборный статус — Алексей Михайлович, как и его отец, был избран Земским
собором — не являлся статусом сакральным; во время упомянутого мятежа его участ
ники высказывались о царе с нескрываемой недоброжелательностью, что по отноше
нию к государям прежней династии казалось немыслимым. Компенсацией отсутство
вавшей сакральности и стал для новой династии принцип законности — роль,
которую в стране ему еще исполнять не приходилось. От частного и божественного
права, в новых условиях свою легитимирующую силу в значительной степени утратив
ших, Романовы вынуждены были сделать первые шаги к праву публичному.
Законодательный кодекс (Соборное уложение) 1649 года, в экстренном порядке
составленный и принятый Земским собором, многократно анализировался, и у нас
нет необходимости обстоятельно его рассматривать. Остановимся лишь на некоторых
его положениях, которые подводили юридический фундамент под военнобюрократи
ческую «вертикаль власти».
Прежде всего Соборное уложение ставило под защиту закона вершину этой вер
тикали в лице царя. Было введено понятие государственных преступлений, согласно
которому каралось смертью не только действие, направленное против государя, но
и намерение совершить его, а также недонесение о таком намерении. Причем ответ
ственность в равной степени распространялась и на родственников виновных, вклю
чая детей. Ответом на смуту и продолжавшиеся народные волнения стало «слово и де
ло государево», ставившее под юридический контроль не только поступки, но и мысли
людей. Узаконенными инструментами такого контроля становились донос и пытка.
183
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
Напомним, что Уложение было принято Земским собором — лишнее подтверждение
того, что идеал всеобщего согласия как альтернатива авторитарному не воспринимал
ся. Он воспринимался как альтернатива смуте и безвластию.
Но Уложение не только ставило под защиту закона власть царя, саму ее оставляя
надзаконной. Оно явилось и юридическим заменителем прежнего «беззаветного слу
жения», поколебленного смутой и сопутствовавшей ей десакрализацией государя, ко
торая усугублялась фактом его земского избрания. Отныне служение опосредовалось
«заветом», частично учитывавшим и интересы тех, кто служит. Прежде всего — дво
рянства, которое получило возможность пользоваться и распоряжаться не только
землей, но и крестьянами: Уложение, узаконив бессрочный сыск беглых крестьян
и их возвращение помещику, юридически завершило установление в стране крепост
ного права.
Так идеал всеобщего согласия трансформировался в идеал согласия царя и мень
шинства населения. Сельские миры, немногочисленные представители которых
и раньше не всегда приглашались на Собор, на этот раз отсутствовали вообще. Не бу
дет их и на последующих собраниях «всей земли». Военнобюрократическая «верти
каль власти» выстраивалась на фундаменте закрепощенной деревни. Именем закона
она принуждалась служить «беззаветно», что консервировало ее в догосударственном
архаичном состоянии. В таком состоянии деревня доживет до второй половины XIX ве
ка, а когда власть попытается ее из этого состояния вывести, обнаружит колоссальной
силы инерцию и, в конце концов, взорвется, обрушит государственность и предо
ставит социокультурную почву для ее воссоздания в новых, до того невиданных совет
скокоммунистических формах. Впрочем, уже при Алексее Михайловиче крестьянская
стихия давала о себе знать, влившись в мятежные отряды Стеньки Разина, который
противопоставил утвердившемуся государственному порядку порядок казацковече
вой и даже успел установить его в захваченной восставшими Астрахани.
Что касается горожан (посадского населения), то с ними был заключен компро
мисс. Их способность к спонтанной самоорганизации не только ради восстановления
рухнувшей власти, но и против власти восстановленной не могла не вызывать опасе
ний. Во время московского восстания люди из ближайшего окружения царя вынужде
ны были принимать и задабривать словами и угощениями выборных представителей
городского «мира». Посадские люди были недовольны своим положением, и Уложение
пошло им навстречу. Оно предоставило им монополию на торговую и промысловую
деятельность в черте города, освободив их от конкуренции со стороны не подлежав
ших налогообложению групп населения. Но при этом горожане пожизненно прикреп
лялись к своему месту жительства.
Если дворяне в обмен на землю и крепостных должны были нести обязательную
повинность в виде военной службы, то посадские — в качестве платы за торговую
и производственную монополию — лишались свободы передвижения и обязаны были
платить подати, размер которых в ту эпоху не фиксировался и мог произвольно изме
няться. Тем не менее город, в отличие от деревни, становился одним из оснований
«вертикали власти» по «завету» — его представители на Соборе присутствовали и с его
решениями согласились. Одобрили они и подтвержденный Уложением приоритет во
евод над местными выборными органами. Таким образом, милитаристскобюрокра
тическая государственная система получала законодательное оформление при учас
тии «земли», хотя и не всей.
Это стало возможным в том числе и потому, что пафос Уложения заключался не
только в создании законной «вертикали власти», но и в ее очищении от всего незакон
ного. В его статьях говорилось и о равной для всех подсудности за преступления, и о на
казаниях за взятки, и о многом другом. Но мы уже отмечали, что само устройство
184
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
обновленной государственной системы исключало ее освобождение от злоупотребле
ний — ведь именно они и были одной из важнейших предпосылок ее самосохранения
и относительной устойчивости. Закон мог укрепить систему, однако был не в состоя
нии ее изменить.
Первые Романовы немало сделали для того, чтобы приспособить эту систему
к требованиям времени. Многое им удалось; их ближайший преемник Петр I полу
чит от них наследство, позволившее ему более решительно двигаться в уже проло
женном милитаристскобюрократическом направлении. Он демонтирует то, что
еще оставалось от старой Московии, создаст институты, которых в ней не было во
обще, но начинать ему придется не с нуля. Вместе с тем Петру удастся снять пробле
му, которую правителям XVII столетия решить не удалось, — найти адекватный эк
вивалент поколебленной божественной легитимации. Таким эквивалентом станет
фактор военной победы.
Роль этого фактора понимали и предшественники Петра. При новой династии,
как и при Рюриковичах, страна постоянно воевала. По подсчетам историков, из 70 лет
правления первых трех Романовых (1613–1682) не менее 30 пришлось на войны14,
причем, как и раньше, вовсе не все они были оборонительными. Но более или менее
серьезный успех сопутствовал Москве только однажды, когда она — после присоеди
нения Украины — воевала с ослабленной шведами и казаками Богдана Хмельницкого
Польшей. И уже один тот факт, что Алексей Михайлович решил лично участвовать
в этой войне — к тому времени традиция уже такого участия не требовала — свиде
тельствует о том, сколь большое значение придавалось легитимационному потенциа
лу победы. Военнобюрократическая государственность, в силу присущих ей и непре
одолимых изъянов, без такой символической подпитки не может стать и оставаться
устойчивой.
В победе — главное оправдание самого существования такой государственнос
ти. Перед поражениями же она, в случае ослабления божественной легитимации
верховной власти, оказывается чрезвычайно уязвимой. Закон эту легитимацию за
менить не в состоянии — и потому, что он в такой государственности не универса
лен, и потому, что наталкивается в своей реализации на системные ограничители.
Сказанное позволяет понять, почему при царе Михаиле Федоровиче был казнен вое
вода Михаил Шеин. Руководитель героической обороны Смоленска в годы Смуты, во
время войны с Польшей (1632–1634) он в безвыходном положении приказал своей
армии прекратить сопротивление и был приговорен к смерти потому, что в такой
системе у поражений должны быть конкретные виновники, публичное наказание
которых переводит ответственность за неудачу с государства и государя на более
низкие уровни. Чем слабее милитаристское государство (а при Михаиле Федорови
че оно было совсем слабым), тем в большей степени нуждается оно для самосохра
нения в подобной защите.
Размывание божественной легитимации при невозможности компенсировать ее
военными победами объясняет и то, почему после Смуты сложились принципиально
новые для страны отношения между светской и духовной властью, между царем и пат
риархом. Они просуществовали недолго, но само их возникновение, равно как и их
последствия, проливает дополнительный свет и на идеал всеобщего согласия, и на
причины его капитуляции перед идеалом авторитарным. Обе ветви власти были оза
бочены в ту эпоху одной и той же проблемой — духовнорелигиозной консолидацией
страны после потрясшей ее смуты. Но их усилия успехом не увенчались. Результатом
стал первый в истории страны кризис русской церкви и русской православной веры.
14 См.: Ключевский В. Указ. соч. С. 135.
185
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
10.3. Вестернизация и унификация. Новые линии раскола
Все действия властей в XVII столетии можно рассматривать как цепь попыток,
призванных преодолеть социокультурный раскол русского общества. С обрывом ди
настической ветви этот раскол материализовался в смуте, а потом неоднократно
выплескивался на политическую поверхность в виде народных волнений и мятежей.
Патриархальная «отцовская» модель, на которой держалась московская государствен
ность, обнаружила свою догосударственную природу почти сразу после того, как умер
последний «природный» государьотец: без него его «дети» перессорились и начали
грабить и убивать друг друга. Другая линия раскола — между христианством и языче
ством — в столь катастрофических формах себя не обнаруживала. Но это не значит, что
она не была выражена вообще. И не только в досмутные, но и в послесмутные времена.
Наличие второй линии раскола проявилось уже в том, что нового православного
царя выбрали по принципу его родственной близости к старой «природной» династии,
сохраняя за ним полномочия языческого тотема и ожидая от него при этом христиан
ских добродетелей. Не исчезла она, как не исчезала никогда, и из бытовой повседнев
ности — здесь язычество и православие сосуществовали в расколе еще со времен Ки
евской Руси. На протяжении столетий такое сосуществование было вполне мирным
по той простой причине, что раскол имел место не столько между отдельными людь
ми и общественными группами, сколько в сознании и поведении каждого человека.
В XVII веке выяснилось, что внутренняя раздвоенность многими к тому времени была
преодолена и что в стране возник слой людей, руководствовавшихся в своей жизни
идеей христианской аскезы. Это проявилось в отщеплении от социума значительной
его части именно по соображениям веры. Наиболее стойкие и последовательные в ней
оказались вне государства и сросшейся с ним церкви.
Таким образом, раскол между государственной и догосударственной культурами
впервые обнаружит себя как религиозный раскол внутри православия. Говоря «впер
вые», мы имеем в виду то, что в догосударственное состояние добровольно увели себя
не язычники: старообрядцы, культивировавшие христианскую аскезу, с язычеством
никем в те времена не ассоциировались. Это — еще один парадокс отечественной ис
тории. Его культурная природа неоднозначна, она, как нам представляется, до сих пор
недостаточно изучена и осмыслена. Не претендуя на решение столь сложной и объем
ной исследовательской задачи, ограничимся лишь некоторыми соображениями о том,
как новая линия раскола соотносилась с особенностями возрожденной после смуты го
сударственности, ее изменившимися отношениями с русской церковью и общим ду
ховноидеологическим контекстом эпохи.
Отпадению старообрядцев от государства и церкви предшествовали наметивши
еся сдвиги в культуре элиты. Осознав необходимость заимствовать у Запада его техно
логические и организационные достижения, прежде всего в военном деле, власти вы
нуждены были приглашать в Москву все больше иностранцев. Их звали, чтобы они
научили русских тому, чего те не знали и не умели, передавали им свое мастерство
или, как тогда говорили, «хитрости». Но, как всегда бывает в таких случаях, восприя
тие себя учениками в чемто одном (но важном) сопровождалось подражанием учи
телям во многом другом. Вместе с технологическими и организационными «хитрос
тями» у иностранцев стали перенимать их культуру, воплощенную в европейских
книгах, европейском обустройстве жилища и быта, европейской одежде, европейских
формах развлечений.
Московская элита ускоренно вестернизировалась, повергая в смятение ортодок
сальное православное сознание. То, что мирно уживалось в голове и душе царя Алексея
Михайловича, сочетавшего редкую набожность с пристрастием к музыкальным и теат
ральным представлениям на иноземный манер, многим его подданным казалось
186
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
несовместимым. Культура европейских «хитростей», проникавшая в повседневность,
русским религиозным благочестием отторгалась, с представлением о чистоте веры,
не раз спасавшей страну и позволявшей ей претендовать на роль богоизбранного
«Третьего Рима», не соотносилась. Тем самым на старые формы раскола накладыва
лась форма новая, привнесенная извне. Попытки же сгладить его приводили лишь
к появлению в культуре еще более глубоких трещин и привели в итоге к распаду ре
лигиозной общности.
Вестернизация Московского царства была неизбежной, она диктовалась увеличи
вавшимся и все более глубоко осознаваемым военнотехнологическим отставанием от
Запада, которое проявлялось в чувствительных военных неудачах. Это хорошо понимал
уже Борис Годунов, намеревавшийся пригласить иностранцев в Московию в качестве
учителей. Духовенство тогда воспротивилось: «нельзя, опасно для веры; лучше послать
за границу русских молодых людей, чтоб там выучились и возвратились учить своих»15.
Результатом стало появление первых в отечественной истории невозвращенцев.
Альтернативы приглашению заграничных учителей не было, а их призыв в Моск
ву не мог не сопровождаться распространением в стране чужой культуры. И хотя она
затрагивала лишь тонкий элитный слой, не только церковь, но и светская власть отда
вала себе отчет в проистекающих отсюда угрозах. Народные низы, и без того выражав
шие недовольство верхами в повторяющихся вспышках стихийного протеста, теперь
могли воспринимать своих господ как культурно чужих, как вероотступников.
Ответом властей на эту новую ситуацию стали попытки нейтрализовать вестер
низацию укреплением веры и церкви, выстраиванием, наряду с государственной «вер
тикалью власти», вертикали духовной. Намечавшийся социокультурный раскол меж
ду элитой и населением перекрывался ужесточением религиозной унификации
и регламентации, что было равнозначно в ту эпоху наступлению на бытовое язычест
во. Иными словами, новая форма раскола вуалировалась посредством концентрации
внимания на старой его форме, ее максимальной актуализацией как явления, подле
жащего устранению.
Курс на унификацию и регламентацию повседневности сложился не в XVII веке;
он проводился московским государством и церковью и раньше. Патриархальный ав
торитарный идеал предполагает единство однообразия во всем, вплоть до мелочей.
«Домострой» предписывал единый для всех распорядок семейной жизни, объемистые
(27 000 страниц) «Великие Четьи Минеи» — общий круг чтения, расписанного по
дням. И наступление на низовую народную культуру, уходившую корнями в языческую
древность, началось отнюдь не при Романовых. Об этом можно судить, например, на
основании того, как церковь относилась к скоморохам, популярным среди населения
группам бродячих артистов. Их уничтожение подготавливалось на протяжении не
скольких столетий, начиная с XIV века16. Но лишь в XVII веке — в результате жестких
репрессий — оно стало реальностью17.
Это была попытка преодолеть раскол посредством механического отсечения
одной из сторон расколотого целого. «Раньше благочестие и веселье были если не
в состоянии равноправия, то в состоянии равновесия. Теперь на первый план выдви
гается благочестие, жизнь с „молитвами, поклонами и слезами“, как говорил Авва
кум»18. И проявлялось это не только в отношении к скоморохам. Светская и духов
ная власти специальными постановлениями запрещали играть в карты и шахматы,
15 Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 326.
16 См.: Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ // Из истории русской
культуры. М., 2000. Т. III. С. 132.
17 Там же.
18 Там же.
187
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
предписывали «песен бесовских не петь», «кулачных боев не делать, на качелях не
качаться, на досках не скакать, личин на себя не надевать». Неисполнение нака
зывалось: «Если не послушаются, бить батогами, домры, сурны, гудки, гусли и хари
искать и жечь»19.
Так авторитарномилитаристское понимание идеала всеобщего согласия обнару
живало себя на уровне повседневности. Духовная вертикаль возводилась в военно
приказном порядке. Набожный царь Алексей Михайлович приказывал воеводам, чтобы
они силой заставляли ратников исповедоваться20. Тот же стиль регламентирующих
предписаний использовался и по отношению ко всему населению. Народная ярость
периода Смуты и ее рецидивы при первых Романовых понудили новую власть всерьез
озаботиться духовнонравственным состоянием подданных. В ее распоряжении был
православный идеал аскезы, неотмирности, приоритета должного над сущим21. Опи
раясь на него, власть и пыталась профанировать, лишать статуса подлинности все, что
находилось за пределами труда и молитвы.
Из этого ничего не получилось — страну нельзя заставить жить по монастырско
му уставу. Но невозможное в глазах потомков вовсе не обязательно выглядит таковым
в глазах современников. Бывают исторические ситуации, когда под грузом неразре
шимых проблем именно невозможное начинает казаться единственно возможным.
Невиданная до Смуты «бунташная» активность низов вынудила верхи обратить взоры
на народную культуру — с тем, чтобы устранить ее расколотость посредством репрес
сий. Государство и церковь «впервые испугались мирской культуры как способного
к победе соперника»22. Разумеется, это было проявлением не силы, а слабости23. Но
слабости в истории нередко проявляются в том, что власть взваливает на себя утопи
ческие задачи, их утопичность не осознавая.
Вытравливание культуры смеха, веселья, развлечений из народного быта не при
вело к преодолению старого раскола между христианством и язычеством. Скорее нао
борот: способствовало переводу его из подсознания в сознание. Поэтому оно было не
в состоянии нейтрализовать и последствия зарождавшегося нового раскола между вес
тернизировавшейся элитой и подавляющим большинством населения. Царь устраи
вал многолюдные приемы, где дозволялось и поощрялось многое из того, что офици
ально запрещалось, — лицедейство актеров, игра на музыкальных инструментах.
С той лишь разницей, что все это было на заграничный манер. Понятно, что при об
щем курсе на религиозную унификацию власти старались новую линию раскола не
афишировать; то была еще довольно стыдливая вестернизация. Петр I сделает ее от
крытой и принудительной, а раскол между элитой и населением — легальным. Поэто
му не будет у него нужды и в гонениях на народную культуру. Но при Петре это будет
уже другое государство, которое консолидировалось не на православном благочестии,
а на иных основаниях.
Первые Романовы жили еще в другом измерении. Вынужденные двигаться по пу
ти вестернизации, они пытались совместить ее с верностью отечественной старине,
что сопровождалось искусственным унифицирующим насаждением последней. Поэто
му и вестернизаторами они были осторожными, постоянно оглядывавшимися на тра
дицию: не переборщили ли, не слишком ли от нее оторвались. Поэтому Алексей Ми
хайлович к концу жизни, как бы спохватившись, издал несколько указов, которые
19 Цит. по: Соловьев С.М. Указ. соч. С. 343–344.
20 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 343.
21 Подробнее см.: Ахиезер А.С. Россия: Критика исторического опыта: В 2 т. Новосибирск,
1997. Т. 2. С. 449–452.
22 Панченко А.М. Указ. соч. С. 132.
23 Там же.
188
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
запрещали курить табак, брить бороду, коротко стричь волосы и носить европейское
платье. Но при его сыне Федоре Алексеевиче запрещенное будет частично возвращено
в жизнь. Отступление от традиции становилось тем легче, чем глубже осознавалось ос
лабление ее легитимирующего потенциала после церковного раскола; он подорвал по
зиции православной церкви и привел к тому, что право выступать от имени традиции
было монополизировано отщепившимися от церкви старообрядцами.
Этот раскол был самым глубоким среди тех, о которых выше шла речь. Язычест
во и христианство сосуществовали в расколе, который мог массовым сознанием не
осознаваться и не фиксироваться; вестернизировавшаяся элита и чуждые вестерниза
ции низы сосуществовали в нем тоже. Миллионы старообрядцев от такого сосущество
вания отказались, отделившись и от церкви, и от государства, и от социума. Но этот
новый катастрофический раскол не был прямым следствием иных расколов — старых
и новых. Ведь вожди старообрядцев — такие, как протопоп Аввакум — были солидар
ны с царем и патриархом Никоном, своим главным противником, во всем, что каса
лось наступления на языческую культуру и унификации народного быта. Что касается
вестернизации, то церковная катастрофа имела к ней самое прямое отношение. Но
и в данном случае речь идет не о прямой причинноследственной связи, а о сложной
системе зависимостей с массой опосредующих звеньев. Нельзя, в частности, игнори
ровать тот факт, что церковному расколу предшествовало беспрецедентное для после
ордынской Московии усиление церкви, ее роли в государственной жизни.
10.4. Удвоение единоличной власти
Эта роль была весьма значительной в монгольский период, когда церковь, мо
лившаяся за ордынских ханов, освобождалась от налогов и одновременно поощрялась
московскими князьями, политику которых поддерживала. Однако в послеордынскую
эпоху позиции духовной власти постепенно ослабевали. Победа «иосифлян» над «не
стяжателями» внутри духовенства была победой людей, выступавших за сохранение
в руках церкви огромных земельных богатств (около трети всего земельного фонда
страны). Но платой за это могла быть только возраставшая зависимость от государей,
которые одни только и могли гарантировать церкви сохранность ее владений.
Уже в XVI веке московские правители начали сами назначать епископов и митро
политов, формировать состав церковных соборов и вводить законодательные ограни
чения на приобретение церковью новых земель. Смещение Василием III (1521) неуго
дившего ему митрополита и уже упоминавшаяся расправа его сына Ивана IV над
митрополитом Филиппом, который оказался далеко не единственным пострадавшим
от опричного террора церковным деятелем, возобладавшую тенденцию во взаимоот
ношениях духовной и светской властей делали очевидной для всех. Самодержавие
превращало церковь в подчиненный ему вспомогательный институт. Утверждение на
Руси патриаршества (1589), которое было продиктовано стремлением к церковноре
лигиозной самодостаточности и желанием укрепить международные позиции страны,
ослабленные после поражений в Ливонской войне, в данном отношении ничего не из
менило. Поэтому столь рельефным и впечатляющим выглядит на этом историческом
фоне новое возвышение церкви в XVII столетии.
Идеал всеобщего согласия, вызванный к жизни всеобщей Смутой, воплощался
не только в примирении царей с боярами и новой роли Земских соборов. Он вопло
щался и в невиданном до того слиянии царской и патриаршей власти. При первых
двух Романовых два патриарха — Филарет (отец Михаила) и Никон (при Алексее Ми
хайловиче) наделялись статусом «великих государей», равнозначным царскому. Как
первый, так и второй реально управляли страной: Филарет правил за сына постоян
но, вплоть до своей смерти, а Никон — посредством влияния на царя, но временами,
189
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
когда Алексей Михайлович находился с войсками на войне, и непосредственно. И уже
одно то, что феномен слияния светской и церковной власти оказался не единствен
ным, а был воспроизведен второй раз, свидетельствует о его неслучайности.
Новая династия, столкнувшись с размыванием сакральности царской власти,
искала способы компенсации этого размывания и, по возможности, возвращения бо
жественной легитимации. Слияние с властью духовной казалось для этого более чем
подходящим средством. Оно позволяло укрепить контакт с населением, православная
идентичность которого столь ярко проявилась во время похода ополченцев Минина
и Пожарского ради освобождения Москвы от иноверцев. В случае же с Никоном к это
му добавлялась его широкая популярность в самых разных кругах, приобретенная ког
да он был еще новгородским митрополитом. В свою очередь, именно выдвижение Ни
кона и его государев статус стали не последними причинами и церковного раскола,
и острейшего конфликта между главами светской и духовной властей, стимулировав
шего (уже при Петре I) ликвидацию патриаршества в России. И не только в силу инди
видуальных особенностей Никона. Они сыграли в этом немалую роль, но сыграть они
ее смогли лишь потому, что таким расколом и таким конфликтом была чревата изна
чально сближавшая царя и патриарха идеологическая платформа.
Оба они исходили из того, что выплеснувшиеся в годы Смуты и продолжившие
выплескиваться народные страсти можно заблокировать строжайшей религиозной
регламентацией. Жизнь покажет, что они на сей счет заблуждались, но отсюда еще
никаких расколов и конфронтаций не проистекало. Проистекали же они из воодушев
лявшей царя и патриарха идеи «превращения русского царства во вселенское, нео
«царьградское»24, что предполагало возвышение русской церкви до бывшего уровня
византийской, превращение ее в центр всего православного мира.
Царя и патриарха, говоря иначе, сближала логика первого осевого времени, ак
туализировавшаяся в Московии после присоединения Украины. Формула «Москва —
Третий Рим» обретала иное, не свойственное ей ранее смысловое измерение. Она ста
новилась универсалистской имперской идеологией. Но мотивы Алексея Михайловича
и Никона при этом существенно разнились.
В глазах царя трансформация национальной церкви во вселенскую выглядела
важным шагом на пути восстановления международного статуса страны, символиче
ской компенсацией ее вынужденной открытости западным влияниям и, тем самым,
способом укрепления позиций выборного самодержавия внутри страны. Алексей Ми
хайлович делал ставку на церковь и ее новую роль, потому что другой способ, избран
ный впоследствии его сыном Петром I, а именно — снятие всех возникших проблем
посредством военных побед, в XVII веке был для Москвы нереализуем. То, что Алексей
Михайлович понимал преимущества этого способа, сомнений не вызывает: именно
поэтому он ввязался в бесперспективную войну со Швецией, именно поэтому всерьез
рассматривал перспективу своего воцарения в Константинополе, предполагавшую не
только общеправославный статус русской церкви, но и военную победу над Турцией.
Однако в XVII веке такого рода планы были, повторим, безжизненны, и потому моско
вскому царю ничего не оставалось, как уповать на подготовку церкви к ее новой роли,
в чем между ним и патриархом наблюдалось полное единодушие.
Но общий замысел последнего был направлен в иную, чем у царя, сторону. Иде
ология вселенской церкви имела в то время только один жизненный аналог, который
находился в католическом Риме. Аналог же этот предполагал верховенство духовной
власти над светской. Смутный образ своего рода православного папы и воодушевлял
честолюбивого Никона. Использовавшаяся им формула «священство выше царства»
24 Карташев А.В. История русской церкви: В 2 т. М., 2000. Т. 2. С. 191.
190
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
призвана была обосновать право патриарха «контролировать по мерке христианско
го идеала всю государственную жизнь и обличать все ее уклонения от норм канони
ческих, не щадя и самого царя»25. Никон, разумеется, на опыт римской церкви ни
когда не ссылался — в те времена это могло вызвать лишь всеобщее отторжение. Но
его притязания, сопровождавшиеся попытками прямого вмешательства в дела свет
ской власти (во время отсутствия царя в Москве они проявлялись в откровенно дикта
торских поползновениях), характеризуются историками как «римский клерикализм
в его крайней форме»26. Аналогичным было восприятие этих притязаний и многими
современниками.
Так идеология вселенской православной церкви, сблизившая царя и патриарха,
стала источником двух разных и противостоявших друг другу стратегий. Так идеал
всеобщего согласия, получив воплощение в слиянии духовной и светской властей,
продемонстрировал свою авторитарную природу как бы от противного: выяснилось,
что подобное слияние ведет не к диалогу персонификаторов власти, не к их конструк
тивному сотрудничеству, а к противостоянию и противоборству. Удвоение верховной
власти, наделение церковного патриарха статусом «великого государя» обернулось
борьбой за персональное лидерство и властную монополию. При доминировании
в культуре авторитарного идеала это неизбежно. Дело здесь не в индивидуальных
особенностях тех или иных исторических персонажей. Дело, как говорили древние,
в природе вещей.
В этой борьбе Никон не имел никаких шансов на успех. Идея православного па
пы, стоящего над светскими правителями, противостояла одновременно и общему
историческому вектору эпохи (такого давно уже не было и в Западной Европе), и тра
диции — как русской, так и византийской. Божественная легитимация власти уходи
ла в прошлое, вытеснялась секулярной легитимацией от имени закона, что и нашло
свое частичное выражение в Соборном Уложении 1649 года. Но этот способ легитима
ции для страны был внове, провести его последовательно не решались — отсутствовал
даже закон о порядке престолонаследия. Новая династия, принявшая страну после
смуты и будучи не в силах ее консолидировать, чувствовала себя недостаточно уверен
но. Поэтому она, двигаясь вперед, постоянно оглядывалась назад, надеясь вернуть
утраченную сакральность. Поэтому Алексей Михайлович мог, с одной стороны, зако
нодательно ограничивать права церкви (Соборное Уложение лишало ее судебных ль
гот и учреждало Монастырский приказ, которому духовенство становилось подсуд
ным в общегосударственном порядке), а с другой — провозглашать патриарха вторым
государем и воодушевляться идеей вселенского православного царства.
Конфликт между царем и патриархом, ставший одним из следствий реализации
этой идеологической платформы, удалось погасить. Никона отстранили, а церковь
вернули примерно в то же положение, в каком она находилась до Смуты. Но побочным
эффектом данной платформы стал еще один конфликт — гораздо более глубокий. По
замыслу, утверждение вселенского православного царства с центром в Москве должно
было способствовать преодолению всех старых и новых расколов, духовно нейтрали
зовать и инерцию язычества, и заимствование западных «хитростей». Воплощение же
замысла обернулось расколом, какого страна еще не знала, — расколом религиозным.
Чтобы стать центром православия, для начала хотя бы по отношению к присо
единенной Украине, Москва должна была предложить приемлемый для всех церков
ный канон. Она не могла заставить другие церкви креститься двумя перстами и на
зывать Иисуса Исусом, как было принято в Московии. Наоборот, она должна была
25 Там же. С. 279.
26 Там же.
191
ГЛАВА 10. ИДЕАЛ ВСЕОБЩЕГО СОГЛАСИЯ
изменить свою собственную обрядность и свои духовные книги в соответствии с об
щеправославным византийским образцом. Это и взорвало ситуацию, ибо было вос
принято как покушение на саму идею «Москвы — Третьего Рима» в ее прежнем тол
ковании, которое основывалось на восприятии Руси как единственного царства,
сохранившего в чистоте православную веру, и потому единственного, которое впра
ве рассчитывать на спасение.
Для выстраивания духовной вертикали внутри страны власть решила идеологи
чески усилить себя внешним возвышением. В результате же от нее отшатнулись люди,
которым идея такой вертикали была ближе всех и в мироощущении которых право
славная идентичность в большей степени, чем у других, соединялась с православным
благочестием. Старообрядцы отторгали греческую обрядность и греческие церковные
книги, потому что греки, согласившиеся в 1439 году на Флорентийскую унию с като
лическим Римом, воспринимались как вероотступники, понесшие заслуженное нака
зание от Бога, что и проявилось в их капитуляции перед турками. Это вероотступни
чество подтверждалось в глазах старообрядцев и тем, что греческие церковные книги,
с которыми сверялись книги русские, печатались в «латинских градах» — Риме, Пари
же и Венеции27.
На стороне старообрядцев было более чем двухвековое существование русской
православной церкви вне константинопольского патриархата, в изоляции от него. Та
кое существование успело обрести статус традиции. Идея «Третьего Рима», актуализи
рованная в середине ХVII столетия, потребовала выхода из изоляции и возвращения
к греческому канону, что не могло не вызвать протест тех, кто саму эту идею продол
жал толковать в духе самодостаточности Московского царства, его божественного из
бранничества, исключающего любые компромиссы и заимствования у других. Конеч
но, в самой этой религиозной щепетильности и истовости приверженцев московской
самобытности нетрудно рассмотреть следы облекшегося в христианскую форму язы
ческого манихейства, проявления дохристианского локализма и изоляционизма. Но
отсюда следует лишь то, что страна переживала в ту эпоху глубокий культурный кри
зис, вывести ее из которого государство и церковь были не в состоянии. При том набо
ре средств, которым они были способны воспользоваться, попытки преодолеть кризис
вели к его углублению.
Церковный раскол, как ничто другое, выявил неукорененность в культуре идеа
ла всеобщего согласия. Он выявил и исчерпанность прежних ресурсов, позволявших
осуществлять легитимацию милитаристской модели государственности. Религия не
могла уже играть той роли, которую играла раньше. Стремление усилить государ
ственную «вертикаль власти» вертикалью духовной было равнозначно стремлению
выстроить повседневную мирскую жизнь по уставу монашеского ордена. Идея вселе
нского православного царства, ставшая естественным следствием такого стремления
и актуализированная после присоединения Украины, в ходе своей реализации приве
ла к отпадению от церкви и государства тех, кто был больше других предрасположен
жить по монастырскому уставу. Отсюда следовало, что власть от самого этого устава
должна отказаться и найти ему замену. Она найдет ее в уставе воинском.
27 Карташев А.В. Указ. соч. С. 225.
Глава 11
Авторитарно'утилитарный идеал
Религиозный раскол, в результате которого часть населения отщепилась от
церкви и государства, продемонстрировал не только ситуативность идеала всеобще
го согласия и его неукорененность в культуре. Этим расколом был поколеблен и идеал
авторитарный: царь, вышедший победителем в борьбе с патриархом, укрепил свою
самодержавную власть, но для консолидации социума ее оказалось недостаточно.
Кроме того, отпадение от церкви значительных слоев населения подрывало ее леги
тимирующую по отношению к самодержавию роль даже в глазах тех, кто формально
от официального православия не отрекался; многие из них отнюдь не были уверены
в неправоте старообрядцев, готовых идти за свою веру на смерть. Если учесть, что
сакральность царской власти и без того была поколеблена самим фактом ее народно
го избрания, то трудности, которые она испытывала в конце XVII столетия, станут
очевидными.
Власть, чье божественное происхождение было поставлено под сомнение, могла
опереться только на закон, т.е. легитимировать себя от его имени. Но последователь
но провести принцип законности, который сам по себе сакральность не возвращал, но
вая династия не решалась, как не решалась — по той же самой причине — воспроиз
водить и практику соборного избрания. Петр I, издавший указ о праве царя завещать
престол по своему усмотрению, строго говоря, никаких традиций и обычаев не ломал.
Потому что ломать к тому времени было уже нечего.
Собор 1613 года присягнул Михаилу Романову и его детям. Его сын Алексей Ми
хайлович мог на этом основании считаться законным царем, но и его легитимность
тоже сочли нужным подкрепить от имени «всей земли». Внукам же Михаила Собор не
присягал. Поэтому старший сын Алексея Федор мог стать наследником престола толь
ко в результате соборного избрания. Но такое избрание Алексей Михайлович в тради
цию превращать не хотел и попытался найти компромисс между легитимацией от
имени «всей земли» и принятой до смуты «природной» легитимацией по завещанию,
которая была основана на частном вотчинном праве. В 1674 году он публично, на
Красной площади, в присутствии высшего духовенства и при большом стечении наро
да объявил наследником своего старшего сына. Тем самым была сделана первая заяв
ка на превращение новой династии в «природную». Но, как вскоре выяснится, пробле
му таким образом снять не удалось, как выяснится и то, что ее нерешенность чревата
новой политической смутой, которая после церковного раскола накладывалась на
смуту духовную и с ней сливалась.
При отсутствии узаконенной процедуры престолонаследия и пошатнувшемся ав
торитете церкви даже наличие «природных» наследников не могло застраховать власть
от династических кризисов. После смерти бездетного Федора Алексеевича (1682) пат
риарх благословил на царство десятилетнего Петра — сына Алексея Михайловича от
193
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
второго брака. Толпа, собравшаяся у царского дворца, предпочла его слабоумному
старшему сыну от первого брака Ивану, духовенство и бояре этот выбор поддержали,
и он был представлен как решение «всей земли». Но такая имитация соборного избра
ния даже после патриаршего благословения, учитывая ослабление авторитета церкви,
не могла обеспечить устойчивую легитимность царской власти. Не прошло и месяца,
как взбунтовавшиеся московские стрельцы потребовали, чтобы Петр царствовал вмес
те с Иваном, причем при первенстве Ивана и, учитывая его подростковый возраст, опе
ке над ним со стороны его сестры — царевны Софьи. Патриарх благословил и это бес
прецедентное для страны двоецарствие.
Так в первый, но не в последний раз вопрос о престолонаследии был решен воен
ной силой. И также впервые наметился союз этой силы с религиозной оппозицией.
Стрельцы, приведшие Софью к власти, не остановились на достигнутом: попав под
влияние старообрядцев, они начали требовать возвращения к старой вере. Властям
удалось конфликт погасить, но он важен для понимания той общественной атмо
сферы, которая предшествовала утверждению на престоле Петра I. Заканчивавшийся
XVII век оставлял следующему столетию трудноразрешимые проблемы.
XVII век оставлял ослабленную расколом церковь, которая не могла, как прежде,
служить опорой самодержавной власти и обеспечивать ее сакрализацию.
XVII век оставлял поколебленными вековые традиции и поколебленный статус
традиции как таковой — после того, как со «стариной» стали ассоциироваться отще
пившиеся от государства и церкви старообрядцы, апелляции к ней не могли уже сим
волизировать государственное начало и способствовать его упрочению.
XVII век оставлял новые догосударственные общности, способные переплетать
ся со старыми (контакты старообрядцев с казачеством у историков не вызывают
сомнений) и даже оказывать влияние на силовые опоры власти, как в случае со
стрельцами.
Царевне Софье удалось стабилизировать ситуацию, но она не могла вдохнуть
новую жизнь в поблекший авторитарный идеал, как не могла и заменить его каким
то другим, даже если бы хотела, — альтернатива ему в культуре не вызрела. В сло
жившихся обстоятельствах идеал этот требовал подпитки, которую была способна
обеспечить только военная победа. Однако такая победа оказалась недостижимой —
в последний период семилетнего правления Софьи (в 1687 и 1689 годах) Москва
предприняла два похода на Крым, от угроз которого все еще приходилось откупать
ся данью, и оба они закончились неудачами. Первые Романовы, отвечая на вызовы
времени, немало сделали для технологического перевооружения и организацион
ной перестройки армии по западному образцу. Но конкурентоспособной она не ста
ла — ей было не по силам одолеть даже крымских татар, не говоря уже о войсках
европейских государств. Русский XVII век был веком развития, а не застоя и деграда
ции. Вместе с тем он был и веком растущего отставания, потому что Запад развивал
ся быстрее.
Такова была ситуация перед приходом к власти Петра I. К концу его правления
она станет принципиально иной. Петр осуществит первую в стране радикальную мо
дернизацию, которая по своему характеру не имела мировых аналогов. При этом
существенной трансформации будет подвергнута и сама отечественная государствен
ность. Унаследовав от предшественников авторитарный идеал, Петр опустит его с не
бес на землю, освободит от религиозной составляющей и заменит ее составляющей
утилитарной. То будет уход из вечности, из области расколовших страну предельных
божественных смыслов и ценностей ради того, чтобы более уверенно обосноваться
в историческом времени.
194
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
11.1. Две версии утилитаризма
Мы отдаем себе отчет в том, что само сочетание прилагательного «утилитарный»
с существительным «идеал» может казаться уязвимым, содержательно не согласующим
ся. Под идеалом принято понимать нечто абсолютное, сопрягаемое с возвышенными це
лями, выводящими за пределы повседневной обыденности. Утилитаризм же, наоборот,
отдает предпочтение относительному, предполагает рассмотрение мира как источника
реальных и потенциальных средств для достижения пользы и выгоды28, т.е. целей самых
обыденных. И тем не менее по отношению к рассматриваемому периоду российской ис
тории это сочетание несочетаемого представляется нам вполне оправданным.
Утилитарная компонента присутствует в любой человеческой деятельности уже
потому, что последняя и есть ни что иное, как использование готовых и создание но
вых средств для поддержания и улучшения жизни. Пока общество находится в архаич
ном состоянии и воспроизводит себя в неизменном виде из поколения в поколение,
оно эту компоненту в своем сознании не вычленяет. При таком воспроизводстве неиз
менного мир выглядит целостным и нерасчлененным, а потому и в представлениях
людей нет ни идеалов, возвышающихся над реальностью, ни отделенных от целей
средств, ни абсолютного, противостоящего относительному.
С возникновением мировых религий идеальное (подлинное, небесное, вечное)
отделяется от реального (профанного, земного, преходящего). Но при этом ценность
мирской жизни в разных религиях (и даже разных ветвях одной и той же религии) раз
ная. В западном христианстве, например, она выше, чем в восточном, которое заим
ствовала Киевская Русь. Поэтому и утилитарная компонента деятельности в западно
европейском сознании начала вычленяться раньше: поиск новых, более эффективных
средств, проявившийся в обогащении знаний, навыков, умений, в технических дости
жениях, постепенно становился легитимным.
Послемонгольская Московия, обнаружив материальные результаты такого по
иска, почти сразу после освобождения от монголов приступила к выборочному заим
ствованию чужих средств. Тем самым западное утилитарное начало получило про
пуск в русскую повседневность. Однако с православным идеалом, лишавшим земную
жизнь статуса подлинности, оно не сочеталось, а потому вводилось в нее как бы конт
рабандой. Возникшая еще во времена московских Рюриковичей Немецкая слобода
при первых Романовых значительно расширилась и превратилась в иностранный го
родок — власть вынуждена была приглашать заграничных учителей для передачи ев
ропейских «хитростей». Но уже сам факт, что разросшаяся Немецкая слобода была
вскоре перемещена на окраину Москвы и доступ в нее для русских был закрыт, свиде
тельствует о том, что утилитарное начало легитимным не считалось.
Над первыми Романовыми довлела историческая инерция. Они, напомним, надея
лись восстановить поколебленную сакральность царей, вернуть им статус земных намест
ников Бога. Поэтому они, заимствуя чужие средства, одновременно пытались возвы
сить русскую церковь до уровня вселенской и административно насаждать православное
благочестие, чтобы идеологически эти средства нейтрализовать, создать им надежный
противовес. С авторитарным идеалом, освященным божественной санкцией, такие
средства и в самом деле не сочетались. Однако и попытки нейтрализовать их завели
в тупик, обернувшись, в конечном счете, церковным расколом и духовной смутой, что
ставило под вопрос саму возможность религиозной легитимации государственности.
Из этого тупика и предстояло искать выход Петру I. В традиции, в «старине» найти его
было нельзя. Проблемы, стоявшие перед страной, требовали новаторских решений.
28 Подробнее см.: Яркова Е.Н. Утилитаризм как тип культуры: Концептуальные параметры
и специфика России. Новосибирск, 2001.
195
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Если попробовать кратко сформулировать суть избранной Петром стратегии, то
она заключалась, вопервых, в придании заимствуемым иноземным средствам леги
тимного статуса, а, вовторых, в превращении самих этих средств в одну из составля
ющих доминировавшего в культуре авторитарного идеала. Можно сказать, что новый
царь, сформировавшийся во многом в изолированной от русского мира Немецкой сло
боде, начал превращать в Немецкую слободу всю страну. По дороге, проложенной
предшественниками, он двинулся так решительно и безоглядно, как они, скорее всего,
не могли себе даже представить.
Борис Годунов вынужден был уступить духовенству, опасавшемуся приглашать
в Московию заграничных учителей изза угроз, которые могли исходить от них для
православного благочестия. Первые Романовы, зазывая в Москву иностранцев, счи
тали необходимым изолировать их от своих подданных и остерегались приближать
их к себе и к власти. Царь Петр окружил себя иностранцами, оказывал им, по его
собственному признанию, «видимое преимущество», дабы «от них научиться и подра
жать их наукам и искусствам»29.
Он мог позволить себе пойти значительно дальше предшественников и осущест
вить невиданную для страны перестройку потому, что церковь как главный хранитель
традиции была ослаблена расколом, а также потому, что XVII век оставил после себя
представление о государстве, не совпадающем с фигурой правителя и по отношению
к нему первичном. Это позволяло провозгласить идеалом пользу государства и, тем са
мым, включить в идеал и все те средства, в том числе и заимствованные, которые та
кую пользу обеспечивали.
Так идеальное, спущенное с небес на землю, было сращено с утилитарным. Но
и авторитарное начало, укорененное в «отцовской» культурной матрице, никуда при
этом не исчезало: авторитарный самодержец из наместника Бога превращался в пер
вослужителя государства и главного радетеля о его благе, наделенного монопольным
правом решать, в чем именно оно заключается и что ради него допустимо использо
вать. Церковные колокола, переплавленные в металл для изготовления пушек, — едва
ли не самое выразительное свидетельство происходивших при Петре перемен, позво
ляющее составить представление о том, что такое авторитарноутилитарный идеал
и как он воплощался в жизнь.
Поставив во главу угла пользу государства, Петр хотел, естественно, чтобы его
представления об этой пользе разделялись если не всеми, то большинством соотечест
венников. Но то не было и не могло быть возвращением к идеалу всеобщего согласия
послесмутного времени. Заимствование — без какихлибо идеологических ограниче
ний — чужих средств ради государственной пользы предполагало их освоение, а осво
ение предполагало радикальное изменение и самоизменение людей, к тому не гото
вых и не предрасположенных. Советом «всей земли» такие задачи не решаются.
Мы потому и назвали идеал Петра авторитарноутилитарным, что он означал
служение пользе государства, отделенного от фигуры правителя, но им олицетворяе
мого. Польза государства, воплощаемая в решениях и указаниях царясамодержца, —
вот в чем суть данного идеала. Когда Петр требовал от подданных «более усердия
к службе и верности ко мне и государству»30, он имел в виду именно это. Государство
и царь — не одно и то же, но верность царю и верность государству — одно и то же.
Выдвигая подобные требования, преобразователь следовал старомосковской иде
ологии «беззаветного служения». В полном соответствии с ней, главными инструмента
ми, призванными обеспечить такое служение, в руках Петра выступали принуждение
29 Петр Великий: Pro et contra. СПб., 2003. С. 51.
30 Там же. С. 24–25.
196
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
и устрашение. В этом отношении между ним и его кумиром Иваном Грозным никакой
разницы не было. Но Петр уже не рассматривал служение себе как служение непосре
дственно Богу: «Какое же различие между Богом и царем, когда воздавать будут ров
ное обоим почтение?»31. В устах Ивана IV такой вопрос представить невозможно, как
невозможно представить, чтобы он произнес нечто подобное тому, что прозвучало
в обращении Петра к войскам перед Полтавской битвой: вы не за Петра сражаетесь,
«но за государство, Петру врученное»32.
Однако едва ли не самое главное отличие между двумя самодержцами заключа
лось в том, что Иван Васильевич принуждал и устрашал подданных ради того, чтобы
подчинить их себе и укрепить свое единовластие, между тем как Петр Алексеевич, пов
торим, — чтобы подчинить и изменить их, сделать хотя бы отчасти европейцами. Оба
они пытались испытать русское государство в долгой войне с западными странами:
Иван воевал с ними четверть века, Петр — всего на четыре года меньше. Но первый
свою войну проиграл, потому что без модернизации русского жизненного уклада побе
дить в ней было невозможно, а вопрос о такой модернизации во времена Грозного да
же не вставал. Второй же выиграл, потому что сумел оснастить государственность
и обслуживавшие ее слои населения достижениями европейской цивилизации. Потому
что разорвал путы исторической инерции, сломал многие культурные стереотипы, обы
чаи и ритуалы, которые до того рассматривались как нечто естественное и безальтер
нативное. Потому что вместо старомосковского авторитарного идеала, освященного
религиозной традицией, стал руководствоваться идеалом авторитарноутилитарным,
в котором сама эта традиция была низведена до уровня инструментального средства.
Осуществляя капитальный евроремонт старомосковской государственности,
Петр приспосабливал ее к историческим задачам первого осевого времени (имперская
экспансия) посредством оснащения принципами и достижениями второго. Абстрак
ции государства, отделенного от личности государя, и общего интереса, отделенного
от частных интересов царя, вошли в официальный язык, стали политическим фактом.
Но одновременно легализовывались и все средства, которые способны были общий
интерес обслуживать, включая заимствованные иноземные знания. Научные абстрак
ции не вытесняли абстракцию христианского Бога, но были отделены от нее, переста
ли проверяться на богоугодность, на соответствие православной вере.
Принято считать, что утилитаризм, привнесенный в русскую культуру извне,
в ней не прижился, глубоких корней не пустил. В известном смысле это так: утилита
ристский культ пользы и выгоды отторгался православной церковью, третировался
русской художественной литературой и общественной мыслью. Более того, он смущал
даже многих из тех, кто к Петру и его преобразованиям относился благосклонно. По
тому что под утилитаризмом в России всегда подразумевалась та его разновидность,
которая утвердилась на Западе. На Западе же речь шла о нравственной легитимации
частной пользы и выгоды, чего в Московии не было до Петра (вспомним отношение
Ивана Грозного к личным «прибыткам» купцов), но и при нем не появилось тоже.
Утилитаризм Петра был государственным утилитаризмом общего блага, а не ути
литаризмом в западном, индивидуалистическом его понимании. Преобразователь
призывал «полезность в государство вводить»33, «стараться о пользе общей»34, «тру
диться о пользе и прибытке общем»35. То был надличный идеал, в котором частным
31 Там же. С. 24.
32 Там же. С. 50.
33 Там же. С. 24.
34 Там же. С. 50.
35 Цит. по: Богуславский М.М. Петр Великий (опыт характеристики) // Петр Великий:
Pro et contra. СПб., 2003. С. 513.
197
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
интересам отводилась производная, вспомогательная, обслуживающая роль. В данном
отношении Петр вел Россию отнюдь не в Европу. Скорее, он выступал отцомосновате
лем того самобытного отечественного типа модернизации, который в ХХ веке будет
востребован вторично. Большевистская формула «подчинения личных интересов обще
ственным» уходит своими истоками в идеологию и практику петровской эпохи.
Государственный утилитаризм, разрушая нерасчлененную целостность культур
ной архаики, спуская идеалы с неба на землю, заменяя культ традиции культом обнов
ления и развития, легализуя использование любых средств в соответствии с критери
ем эффективности, тяготеет к превращению в средство всего, кроме государства.
Человека — в том числе. И этим данная разновидность утилитаризма отличается от
его европейской индивидуалистической версии.
Дело не в том, что западный утилитаризм был более разборчив и щепетилен в вы
боре средств. В своих первоначальных воплощениях он этим тоже не отличался. Дос
таточно вспомнить широкое применение детского труда в пору раннего промышлен
ного капитализма или утилитарнохищническое отношение к природе в более
поздние времена. Но идея индивидуальной пользы и выгоды, неотделимая от идеи ин
дивидуальной свободы, способна была трансформироваться в представление об обще
ственном порядке, при котором ограничителем пользы и свободы одного человека
становится польза и свобода другого. Иными словами, западный утилитаризм в самом
себе заключал возможность эволюции в сторону либерализма с его признанием само
ценности человеческой личности, юридических гарантий ее неотчуждаемых прав
и свобод и культурой компромисса. В государственном утилитаризме Петра таких
предпосылок не было.
Неудивительно, что в XIX веке, когда началось углубленное осмысление истории
страны и перспектив ее развития, отечественные мыслители столкнулись с неподатли
востью российской социокультурной реальности. В мировой контекст она явно не
вписывалась. В Европе индивидуалистический утилитаризм уже преодолевался либе
рализмом, между тем как в русской культуре частная польза и выгода еще не были да
же легитимированы. Отечественные западники начали заимствовать современные им
либеральные идеи и примерять их к совершенно неподготовленной исторической
почве. Появившиеся вскоре почвенники пытались объяснить им, что эти идеи для Рос
сии не подходят, а еще более поздние революционные социалисты убеждали в том, что
либерализм изжит уже и на Западе и превзойден в марксизме.
Европейский утилитаризм был чужд им всем. Первые отвергали его во имя бо
лее привлекательного либерализма, вторые — во имя реанимации допетровской
культурной архаики, третьи — во имя светлого социалистического будущего, которое
выше либерализма, не говоря уже об архаике. В итоге же либеральные западники
и антилиберальные почвенники были смыты историческим потоком, выбросившим
на политическую поверхность революционных социалистов, чье светлое будущее
оказалось на поверку новой версией государственного утилитаризма в большевист
ском исполнении.
О том, что он после себя оставил, нам предстоит говорить в главе о советской
эпохе. Пока же вернемся к его первому изданию. Посмотрим, как решал Петр I постав
ленные перед собой и страной задачи и в чем заключалась осуществленная им модер
низация, которая для своего времени, повторим, была беспрецедентной.
11.2. Экстенсивная модернизация
Государственность, которую строил Петр, была милитаристской. В этом отноше
нии он шел по дороге, уже проторенной его предшественниками. Но, в отличие от них,
ему такую государственность удалось построить и доказать ее пригодность победами,
198
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
о которых прежние московские цари могли только мечтать. Российская военная дер
жава и традиция российской державности начинались с Петра.
Русская милитаристская государственность в ее развитых формах — продукт вес
тернизации. Но и сама эта вестернизация осуществлялась посредством еще большей
милитаризации повседневности, ее подчинения военноприказному порядку. Все
частные интересы принудительно интегрировались в интерес общий, все личные «хо
чу» подчинялись государственному «надо», но теперь это «надо» требовало от многих
людей менять привычки, отказываться от вековых обычаев, а нередко насильственно
вырывало их из жизненного уклада.
Воплощение в жизнь авторитарноутилитарного идеала сопровождалось не толь
ко заимствованием чужих средств, но и предельным огосударствлением человека,
превращением его самого в механическое средство, которое принудительно обтачива
лось и подгонялось для выполнения тех или иных предписанных функций. Это была
парадоксальная вестернизация посредством тотального закрепощения, в разной сте
пени и разных формах распространившегося на все слои населения. Но мы не можем
судить о ней, руководствуясь нашими сегодняшними критериями. Мы можем судить
о ней, с одной стороны, по ее непосредственным результатам, а с другой — на основа
нии того, насколько стратегически перспективным оказался проложенный ею марш
рут отечественной модернизации.
Главным звеном милитаристской государственности Петра стала созданная им
постоянная армия. Его предшественники тоже пытались создать войско по европей
скому образцу: они увеличивали численность пехоты, выявившей после появления
огнестрельного оружия свои преимущества перед конницей, нанимали иностранцев,
чтобы те учили русских новейшим приемам ведения боя. Ко времени воцарения Пет
ра полки «нового строя», как их тогда называли, составляли уже половину армии. Их
офицерский корпус комплектовался из дворян, а рядовой состав принудительно наби
рался из крестьян и посадских людей. К такому способу комплектования, который
использовался тогда только в Швеции, перешли после неудачных попыток сформиро
вать солдатский корпус из добровольцев. Но громких побед это не принесло. И потому,
что многие дворяне считали ниже своего достоинства воевать рядом с бывшими крепо
стными крестьянами в пешем строю. И потому, что правительство не имело средств на
круглогодичное содержание войска, и на зиму распускало его по домам, что отнюдь не
способствовало обретению боеспособности. Петр покончил с этой практикой, сделав
армию и службу в ней постоянной.
С одной стороны, речь шла о продолжении модернизации на европейский манер,
принесшей на сей раз очевидные плоды: войско, непрерывно обучаемое новейшим
приемам ведения боя, обеспечило России долгожданные победы и статус сильной во
енной державы на много десятилетий вперед. С другой стороны, это была самобытная
модернизация в духе самобытного государственного утилитаризма Петра. Русская ар
мия комплектовалась принудительно посредством обязательных рекрутских наборов.
Человек насильственно вырывался — теперь уже на всю жизнь — из семьи и своего ок
ружения, превращался в инструмент государства. В Европе в ту пору армии комплек
товались в основном из добровольцев. Почти столетие спустя в ней, правда, тоже бу
дет введена воинская повинность. Но она не будет там сопровождаться пожизненным
огосударствлением человека. О том, как русские рекруты воспринимали свою судьбу,
можно судить по указу Петра, повелевавшему делать им на руке специальную татуи
ровку в виде креста, чтобы легче было поймать в случае бегства.
В Швеции, откуда была заимствована рекрутская система, подобного отношения
к ней со стороны военнообязанных не наблюдалось. Потому что там ее использование
тоже не сопровождалось такой степенью поглощения человеческого существования
199
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
государством, которое в России стало культивироваться при Петре. Об условиях служ
бы в созданной им армии можно судить уже на основании того, что большинство сол
дат погибало в ней не на поле боя, а от того, что тягот службы не выдерживало.
Государственный утилитаризм означал наступление на частную жизнь и частные
интересы всех групп и слоев населения тогдашней России, поскольку с логикой мили
таризации эти интересы не сочетались. Расправа над стрельцами, осуществленная
Петром в самом начале его царствования, была продиктована не только идущими от
них опасностями. После неудачного стрелецкого восстания 1698 года, произошедше
го в отсутствие царя в Москве, многие из них были казнены, а значительная масса бро
шена в тюрьмы. Петр, однако, счел это недостаточным: вернув стрельцов из тюрем, он
устроил новые массовые казни.
Стрелецкое войско, возникшее еще при московских Рюриковичах и состоявшее
из людей, которые сочетали службу с частной жизнью, торговлей и промыслами, не
вписывалось в петровскую стратегию милитаристского огосударствления. Демонстра
тивная массовая казнь стрельцов с выставлением их мертвых голов на многомесячное
всеобщее обозрение была не только устрашением реальных и потенциальных против
ников нового курса; она символизировала одновременно и его несовместимость с лю
быми проявлениями приватного начала.
Это начало насильственно вытеснялось из жизни не только «низов», но и «верхов».
Служилое дворянство, еще при первых Романовых получившее право наследственного
пользования землей (разумеется, с условием обязательной службы), обкладывалось
Петром дополнительными повинностями. При прежнем устройстве армии дворяне на
ходились в ней не постоянно — даже в XVII веке, когда началось ее преобразование на
европейский лад с соответствующим обучением, на зиму, как мы уже отмечали, она
распускалась. После петровской перестройки им предстояло служить все время, прост
ранство их частного существования было сужено до предела. Пожизненная служба на
чиналась с пятнадцатилетнего возраста, но еще задолго до этого дворянские недоросли
должны были проходить периодические смотры, иногда с присутствием царя, где их ре
гистрировали и заранее приписывали к различным воинским частям.
Так формировался офицерский корпус новой армии и созданного Петром рос
сийского флота. Но дворяне не просто обязаны были служить государству — эта по
винность лежала на них и раньше. Теперь они должны были служить, предварительно
освоив основы европейской науки. Учение, как и служба, было принудительным, по
пытки избежать его наказывались еще большим сужением приватного пространства,
о чем можно судить по указу, запрещавшему необученным дворянам жениться. Так
что современные историки, выражающие сомнение в том, что о дворянстве петров
ской эпохи правомерно говорить как о «господствующем классе»36, имеют на то дос
таточные основания.
Национализация служилого сословия сыграла не последнюю роль в военных побе
дах России, в обретении ею державного статуса. Принудительное обучение дворян
в специально созданных для этого учебных заведениях и за границей, куда в царствова
ние Петра было послано для овладения науками около тысячи человек, способствовало
формированию европеизированной отечественной элиты, освоению ею достижений
второго осевого времени. Однако Россия, заимствуя у Европы необходимые ей средства
и делая их достоянием своей элиты, не становилась Европой и в данном отношении.
Петр исходил из того, что «английская вольность здесь (в России. — Авт.) не
у места», что «надлежит знать народ, как оным управлять»37. Но такого отношения
36 Анисимов Е.В. Податная реформа Петра I. Л., 1982. С. 310.
37 Петр Великий: Pro et contra. С. 23.
200
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
к элите, какое практиковал Петр, в его время не было не только в Англии, но и в абсо
лютистской Франции Людовика XIV. Последний не оченьто отличался от русского
царя в выборе мер воздействия на политических противников. Но на частную жизнь
своей аристократии французский монарх не покушался, насильно служить ее не за
ставлял, учиться — тоже. Он отстранял высшие классы от самостоятельной роли в осу
ществлении государственной политики, вытеснял их в приватное пространство, меж
ду тем как в петровской России осуществлялось их огосударствление, происходила
оккупация государством этого пространства.
Сопоставление абсолютного самодержца Петра I с абсолютным монархом Лю
довиком XIV позволяет лучше понять коренное отличие русского утилитаризма от
европейского. Французский правитель тоже был постоянно озабочен привлечением
подданных на государственную службу, пополнением казны для оплаты наемной ар
мии и ведения войн. Но он, в отличие от своего русского современника, утилитарно
использовал для этого средства людей, а не людей как средство. Он не заставлял их
служить, а продавал им должности и статусы, в том числе дворянские. Это было утили
тарное использование частных интересов и принципа личной выгоды для государ
ственных нужд, а не подчинение частных интересов государственной пользе, противо
поставляемой личной выгоде как заведомо предосудительной.
По сегодняшним меркам, французский утилитаризм XVIII века не кажется при
влекательным идеалом государственного устройства. Более того, он выглядел уродли
вым и в глазах многих французов того времени, ибо создавал благоприятную среду
для чиновничьих злоупотреблений. Но от такого утилитаризма историческая дорога
к либеральному правовому порядку существовала, между тем как государственный
утилитаризм Петра ее перекрывал. При огосударствлении частных интересов обуздать
их силой закона невозможно в принципе. Нельзя, соответственно, и согласовать их
с интересом общим, потому что такое огосударствление исключает формирование го
сударственной ответственности. Это не получилось в допетровской Московии, не по
лучилось и у Петра.
Огосударствление частных интересов в пределе как раз и означает тотальную ми
литаризацию государства — никакого другого способа обуздания их стихии в данном
случае не существует. В этом отношении Петр, как мы уже говорили, пошел гораздо
дальше своих предшественников. Но, желая управлять страной, как управляют арми
ей, он отдавал себе отчет и в том, что это все же не одно и то же. И, подобно тому, как
учился у европейцев воевать, он стал учиться у них управлять страной. Отсюда, в част
ности, его административная реформа, переносившая в Россию европейский опыт бю
рократической рационализации управления. Однако при том понимании общего
и частного интересов, которого придерживался реформатор, чужой опыт не мог уко
рениться. Поэтому заимствование иноземных образцов сопровождалось усилением
милитаризации, а усиление милитаризации снова и снова выявляло ограниченность
ее ресурсов в организации гражданского управления и экономики. «Вертикаль влас
ти», призванная поглотить частные интересы, оставалась, как и во времена первых Ро
мановых, вертикалью коррумпированных частных интересов.
Административные реформы Петра были призваны подчинить деятельность чи
новников, до того регулировавшуюся обычаями, жестким регламентам и инструкци
ям, привить им чувство государственной ответственности и пресечь злоупотребления.
Удача же сопутствовала ему только в регламентации: работа государственного аппа
рата была подчинена правилам, определяющим функции и полномочия различных
должностей, что вело к углублению специализации служащих и профессионализации
их труда. Что касается повышения государственной ответственности чиновников
и пресечения их застарелой предрасположенности ставить личные «прибытки» выше
201
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
общей пользы, то в данном отношении реформатор разделил участь своих предшест
венников, пытавшихся искоренить чиновничий произвол и вынужденных перед ним
капитулировать.
Коллегии, которые Петр заимствовал у шведов и учредил вместо старомосков
ских приказов, должны были, по его замыслу, заменить персональное управление
ведомствами коллективным. Предполагалось, что это и ответственность за общее де
ло повысит, и злоупотребления уменьшит, так как чиновники должны были контро
лировать друг друга. Но, судя по тому, что вскоре Петр поставил все коллегии и их
представительства на местах под тайный надзор особого корпуса фискалов, а впо
следствии — еще и под открытый контроль прокуроров, реализация замысла натолк
нулась на препятствия. Под контроль в лице генералпрокурора был поставлен даже
Сенат — созданное царем высшее правительственное учреждение, состоявшее из
наиболее приближенных к нему людей. Однако и это не принесло ожидаемых ре
зультатов. Вопреки призывам Петра к государственному служению и несмотря на
многоступенчатый бюрократический надзор одних ведомств над другими, а цент
ральных аппаратов этих ведомств — над их впервые созданными местными подраз
делениями, чиновничество так и не обнаружило «способности отказаться от частной
корысти для общего дела, способности отвыкнуть от взгляда на службу государствен
ную как на кормление, на подчиненных как на людей, обязанных кормить, на казну
как на общее достояние в том смысле, что всякий, добравшийся до нее, имеет право
ею пользоваться»38.
Плохо помогали и другие меры, которые интересны не тем, что были эффектив
ны, а тем, что обнаруживают некоторые существенные особенности государственного
утилитаризма. Вопервых, частные интересы, не получившие автономного и незави
симого статуса, приходилось использовать в репрессивнополицейской деятельности
государства: фискалы, призванные контролировать работу должностных лиц, стиму
лировались возможностью получить часть имущества тех, чьи злоупотребления им
удастся обнаружить. Иными словами, государственный утилитаризм не может обой
тись без дозированного допущения утилитаризма индивидуалистического, что лишь
выявляет его историческую несамодостаточность и стратегическую бесперспектив
ность. А вовторых, репрессивнополицейские акции против чиновничьего лихоим
ства, получившие при Петре небывалый размах, вписывались в общую логику осуще
ствлявшейся им милитаризации жизни.
Дело не только в том, что Петр ставил должностные злоупотребления в один ряд
с государственной изменой39, хотя показательно и это. Дело и в тех контрольнополи
цейских функциях, которые возлагались царем на гвардию — созданные им элитные
воинские части, непосредственно ему подчинявшиеся. Гвардейские офицеры разбира
ли доносы фискалов и прокуроров на высокопоставленных должностных лиц. Они
присутствовали на заседаниях Сената и «следили за тем, чтобы сенаторы вели дела как
следует; увидя же чтонибудь „противное сему“, могли виновного арестовать и отвес
ти в крепость»40. Иностранные наблюдатели с удивлением писали о том, как члены Се
ната — высшего правительственного учреждения в стране — «вставали со своих мест
перед поручиком и относились к нему с подобострастием»41. Наконец, гвардейские
офицеры нередко посылались для расследования злоупотреблений на местах и наделя
лись практически неограниченными полномочиями, включая право содержать губер
наторов во время расследования под арестом.
38
39
40
41
Соловьев С.М. Указ. соч. С. 563–564.
Петр Великий: Pro et contra. С. 26–27.
Покровский М.Н. Избранные произведения: В 4 кн. М., 1966. Кн. 1. С. 613.
Там же. C. 613.
202
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Гвардейцы Петра были так же мало способны обеспечить «беззаветное служе
ние» общему благу, как его фискалы и прокуроры, — в том числе и потому, что сами
особым бескорыстием не всегда отличались. Но возложение на них надзорных и поли
цейских функций — лишнее подтверждение сказанного выше: государственный ути
литаризм неизбежно тяготеет к предельной милитаризации жизни.
Петр I осуществил такую милитаризацию и в мобилизационном, и в управлен
ческом смысле. Он подчинил все существование страны и ее жизненный уклад воен
ным задачам и выстроил военнобюрократическую «вертикаль власти». В обоих на
правлениях он продвинулся так далеко, как никто до него42. И он был первым, кто
сумел превратить милитаризацию в инструмент форсированной модернизации. Ре
зультаты последней слишком очевидны, чтобы ставить их под сомнение. Однако дол
госрочные последствия этой модернизации далеко не столь бесспорны и, во всяком
случае, далеко не однозначны.
Петр оставил после себя мощную державу, с которой мир должен был считаться,
и заложенную им державную традицию. Он оставил после себя страну, имевшую вы
ход к морю и прочные позиции на Балтике. Его преемникам было, на что опереться
и что приумножать. Но он оставил им и проблемы, которые остаются проблемами по
сей день. Огромная армия, созданная Петром, в сопоставлении с численностью насе
ления «почти втрое превосходила пропорцию, которая считалась в Европе XVIII в. нор
мой того, что способна содержать страна»43. Россия выдержала столь непомерную наг
рузку. Но цена, которую она заплатила за свою военную мощь, была много выше
выпавших на нее тягот. Принудительная модернизация не открывала источников и не
создавала стимулов органического внутреннего саморазвития. Она, наоборот, порож
дала иллюзию, что без таких источников и стимулов можно обойтись. Наши прошлые
и нынешние беды и проблемы — историческая плата и за эту иллюзию.
Петр I был инициатором первой в отечественной и мировой истории экстен
сивной модернизации. Эта характеристика может, конечно, вызвать возражения:
ведь русский реформатор не только расширял государственную территорию, но
и осуществлял радикальные преобразования, успешно изменил жизненный уклад
страны, а вместе с ним — и людей. Однако отсюда следует лишь то, что модерниза
ция имела место, и вовсе не следует, что она оставила в прошлом традицию экстен
сивного развития.
Экстенсивное развитие — это развитие за счет присвоения чужих ресурсов. Ре
сурсы могут быть естественными (земля, люди) и культурными (знания, технологии).
Но в том и другом случае они присваиваются в готовом виде — об этом мы уже гово
рили в первой части книги. Экстенсивная модернизация, т.е. присвоение и освоение
чужих культурных достижений, отличается от интенсивной тем, что предполагает за
имствование результатов инноваций без приобретения способности к самим иннова
циям, которую заимствовать нельзя.
Именно такую модернизацию и осуществил Петр I. Освоенных им европейских
ресурсов хватило примерно на столетие. За это время в Англии произошла промыш
ленная революция. Но Россия обратила на нее внимание лишь тогда, когда она мате
риализовалась в новых технологиях, в том числе и военных. И дело здесь не в инди
видуальных качествах преемников Петра. Дело в том, что инициированный им тип
42 О глубине петровской милитаризации можно судить уже на основании того, что Петр,
расквартировав армию по стране, возложил на военных функцию сбора налогов,
т.е. одну из важнейших экономических функций государства. «Тем самым командир полка
и его подчиненные участвовали во всех этапах работы финансовоподатного аппарата»
(Анисимов Е.В. Время петровских реформ. Л., 1989. С. 35).
43 Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 162.
203
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
модернизации был ориентирован на овладение чужими результатами, а не процесса
ми, предшествовавшими их достижению.
Одна из главных особенностей такой модернизации заключается в том, что един
ственным ее субъектом выступает государство, принуждающее подданных к переменам.
Количество людей, которым предписывается меняться, может быть разным. Во време
на Петра оно составляло незначительное меньшинство. Подавляющее большинство
населения модернизации не подлежало, а подлежало усилению экстенсивной эксплу
атации, что означало дополнительные изъятия у него продуктов его труда без повыше
ния продуктивности последнего. Жесткое налоговое давление Петра на крестьян соп
ровождалось не ростом эффективности их хозяйственной деятельности, а разорением
и массовым бегством на окраины страны.
Впрочем, при таком типе модернизации государство, будучи в лице его персони
фикатора главным и единственным субъектом преобразований, не в состоянии суще
ственно изменить и тех, кого изменить намеревается.
Вопервых, сосредоточение всей полноты бесконтрольной власти в одних руках
означает бесконтрольность на всех ее этажах. Один человек за всеми присматривать
не в состоянии, а государственный аппарат сам себя контролировать не может, сколь
ко бы фискалов, прокуроров и гвардейских офицеров над ним ни надзирало. А во
вторых, тотальная милитаризация, используемая как инструмент экстенсивной
модернизации, может быть относительно эффективной лишь там, где речь идет о не
посредственно военных задачах. Заменить частную инициативу в других видах дея
тельности она не в силах, как не в силах обеспечить законопослушность чиновников
в условиях, когда у подданных есть только обязанности без прав, когда им предписа
но служить «беззаветно».
Показательна в этом отношении промышленная политика Петра. Если рассмат
ривать ее с точки зрения военной целесообразности, то ее эффективность не вызыва
ет сомнений. Количество мануфактур при Петре возросло почти на порядок, и они
вполне справлялись с обслуживанием нужд армии. Но военное назначение создавав
шейся заново промышленности, а также то, что создавалась она не частным капита
лом, как на Западе, а милитаристским государством, обусловили ее своеобразие.
Проводя первую в отечественной истории форсированную индустриализацию, ре
форматор не отклонялся от русского «особого пути», а лишь корректировал его в соот
ветствии с требованиями эпохи, превращал в «особый путь» модернизации.
Не рассчитывая на частную инициативу, Петр тем не менее вынужден был приз
нать, что своими силами государство не в состоянии решить стоявшие перед ним зада
чи. Пришлось передавать казенные предприятия частным лицам и опираться на их
интересы. Но последние при этом на свободу не отпускались, а становились дополни
тельным инструментом в руках преобразователя, который и в данном случае действо
вал в полном соответствии со стратегией государственного утилитаризма. Мы еще вер
немся к этой теме, когда будет говорить о способах мобилизации личностных ресурсов
в империи Романовых. Пока же ограничимся лишь несколькими констатациями.
Предприятиям предписывалось не только то, что производить, но нередко и то,
как производить, какие использовать методы и технологии. Собственность промыш
ленников не была гарантирована, она в любой момент могла быть отобрана. «Права
владельца предприятия, получившего его от государства или построившего на
собственные деньги, были, по существу, правами не собственника, а арендатора, глав
ной обязанностью которого было выполнение казенных заказов, преимущественно
военного характера»44. Это была не капиталистическая, а именно милитаристская
44 Каменский А. Российская империя в XVIII веке: Традиции и модернизация. М., 1999. С. 114.
204
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
индустриализация, при которой частный интерес использовался как вспомогательное
средство. Добавив к сказанному, что в промышленности были заняты в основном кре
постные крестьяне, превращавшиеся в крепостных рабочих, и что покупать их можно
было только с разрешения властей, мы получим достаточно полное представление об
особенностях экстенсивной модернизации вообще и государственной индустриализа
ции, как одного из главных ее элементов, — в частности.
В границах своих целей, повторим, эта индустриализация была результативной.
Но источники и стимулы органического саморазвития в ходе ее осуществления не
возникали. Современные историки справедливо указывают на то, что практика го
сударственных заказов «делала ненужной конкуренцию» и лишала промышленников
стимулов к усовершенствованию производства45, что «в системе крепостнической
промышленности условий для развития капитализма (и, следовательно, условий для
развития класса буржуазии) не было»46 и что в этой системе изначально были заложе
ны «неразрешимые противоречия и преграды дальнейшего развития»47.
Таким образом, мы лишний раз убеждаемся в том, что экстенсивная модерниза
ция Петра одновременно и сближала Россию с Европой, и отдаляла от нее, прокладывая
русло исторической эволюции, существенно отличавшейся от европейской. Но едва ли
не выразительнее всего эта двойственность петровских преобразований проявилась
в том новом статусе, который получил в ходе их осуществления принцип законности.
11.3. Закон против обычая
В деятельности предшественников Петра, включая первых Романовых, принцип
законности был периферийным. Они, как и Петр, опирались на силу, но ее использо
вание легитимировалось не столько законом, сколько религиозной верой, позволяв
шей сакрализировать московских государей. Правда, когда эта сакрализация стала
ослабевать, власть вынуждена была обратиться к законности, пример чему — Собор
ное уложение 1649 года. Но в данном случае речь шла лишь о том, чтобы сохранить
и упрочить уже сложившееся положение вещей: закон привлекался на помощь обы
чаю, охранительный ресурс которого начинал иссякать. Петр же, наоборот, использо
вал закон для того, чтобы старые обычаи искоренить и заменить новыми.
На смену религиозной регламентации, которую пытались проводить первые Ро
мановы, пришла регламентация рациональноюридическая, светская. Петра уже не
волновали скоморохи, гонения на которых при нем прекратились, а тем более — игры
в карты или шахматы. Реформатор был озабочен не защитой московской «старины» от
европеизации, а переделкой этой «старины» на европейский манер. Своими указами
он конструировал новую культурную реальность, предписывая подданным иной, чем
прежде, образ жизни. Указы определяли, что и как производить в промышленности
и сельском хозяйстве, как строить города и дома в них, какую носить одежду и какой
иметь внешний вид, чему учиться, как веселиться и лечиться.
Это законодательное наступление на старые традиции и нравы не было бесплод
ным. Многие перемены, принудительно насаждавшиеся Петром, оказались необра
тимыми, а привнесенная в русскую жизнь европейская культура пустила в ней корни.
Не остались без последствий и усилия по вытеснению обычая, как регулирующего на
чала, юридическим законом — в этом отношении царьреформатор тоже приблизил
Россию к Европе. Но именно в понимании принципа законности, как мы уже говори
ли, наиболее рельефно проявился неевропейский характер осуществленной Петром
европеизации.
45 Там же. С. 115.
46 Анисимов Е.В. Время петровских реформ. С. 298–299.
47 Каменский А. Указ. соч. С. 115.
205
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Детальная юридическая регламентация повседневности была характерна
в XVIII веке и для западных абсолютных монархий. Законодательство «всех европей
ских государств того времени <…> охватывает жизнь подданных решительно со всех
сторон»48. Но в этих странах законность становилась в результате универсальным
принципом, способствовавшим консолидации западноевропейских наций на основе
рациональных ценностей, между тем как в России она легализовывала тот новый рас
кол (между элитой и населением, городом и деревней), который наметился в стране
еще в XVII столетии. Первые Романовы пытались его завуалировать посредством рели
гиозной унификации. Петр, в отличие от них, не только его не скрывал, но и придал
ему юридическую форму.
Принцип законности использовался реформатором для европеизации меньшин
ства населения, прежде всего дворянства, посредством принудительного образования,
к которому народное большинство не допускалось. Даже брить бороды и носить евро
пейское платье предписывалось только высшим классам (за исключением духовен
ства) и горожанам. Деревня отделялась от них не только крепостным правом, но
и внешним видом населявших ее людей. Кроме того, жизнь в деревне попрежнему
была подчинена обычаю и обычному праву. С учетом новой роли закона в городах, все
это еще больше отчуждало крестьянское большинство от государства, которое продол
жало уверенно развиваться в первом осевом времени, отказавшись при этом от его ре
лигиозного универсализма и осваивая универсальные естественнонаучные и юриди
ческие принципы второго осевого времени. Между тем крестьянское большинство
удерживалось в догосударственном, доосевом состоянии. Но это и означает, что ре
формы Петра вели Россию как в Европу, так и в сторону от нее. «В то время как в за
падных странах дистанция между народной и элитной культурой начала сокращаться,
в России она неизмеримо увеличилась»49.
Была, однако, и еще одна особенность, отличавшая российскую интерпретацию
принципа законности при Петре от европейской. Это отличие не лежит на поверхно
сти, а сглаживается внешней схожестью некоторых действий русского самодержца
с действиями западных абсолютных монархов. Речь идет о том, как соотносятся с прин
ципом законности власть самого государя, его полномочия и насколько распростра
няется этот принцип на его собственную деятельность.
Петр был первым в стране самодержцем, который придал самодержавию юриди
ческий статус: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете
о своих делах отчет дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли,
яко христианский государь, по своей воле и благомыслию управлять»50. При таком по
нимании царских полномочий не оставалось места ни для Боярской думы, которая бы
ла распущена, ни для Земских соборов, которые окончательно исчезли из русской по
литической жизни, ни для скольконибудь автономной церкви, во главу которой
вместо патриарха был поставлен Синод, организованный по типу коллегий с особым
представителем государя в лице оберпрокурора и специальным ведомством фиска
лов, именовавшихся инквизиторами. Так русское самодержавие, изменив способ сво
ей легитимации, сбросило с себя даже те символические институциональные ограни
чители, которые существовали в допетровские времена.
Но возникает все же естественный вопрос: если власть первого лица наделена
законом ничем не ограниченными полномочиями, то следует ли отсюда, что сама она
изпод действия закона выводится, что принцип законности распространяется на все,
кроме нее? Ответ Петра: «Когда государь повинуется закону, то да не дерзнет никто
48 Богуславский М.М. Указ. соч. С. 514.
49 Хоскинг Дж. Россия: Народ и империя. Смоленск, 2000. С. 107.
50 Полное собрание законов Российской империи. Собрание 1е. СПб., 1830. Т. 5. № 3006.
206
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
противиться оному»51. Эти слова можно истолковать так: юридические нормы, исхо
дящие от самодержца, т.е. ничем и никем не ограниченного монопольного субъекта
законотворчества, обязательны и для него самого. Однако даже при таком толковании
он оказывается выведенным за пределы юридического поля, причем не только пото
му, что вправе отменить или заменить любой неудобный для себя закон, но и потому,
что законодательно самодержцу не предписывается «повиновение закону», выходяще
му от его имени. А значит, такое «повиновение» зависит исключительно от доброй
воли правителя. Поэтому об универсальности принципа законности в данном случае
говорить не приходится. Поэтому и сам Петр, какими бы ни были его заявления, не
оченьто обременял себя соизмерением своих поступков с юридическими нормами,
хотя иногда с ними и считался.
Нельзя, однако, сказать, что правосознание европейских абсолютных монархов
во времена Петра было принципиально иным. Уже упоминавшийся Людовик XIV тоже
считал себя монопольным субъектом законотворчества и тоже не помышлял о том,
чтобы накладывать на себя какието юридические ограничения. Но он, в отличие от
Петра, должен был считаться с вековой правовой традицией, сложившейся в феодаль
ную эпоху, и с институтами, которые ее олицетворяли.
Французский король мог волевым решением ограничить полномочия парламен
тов — специальных судебных учреждений, наделенных правом регистрировать новые
законы и возражать против их введения, но он не решился ликвидировать эти учреж
дения. Он мог считать себя верховным собственником всей земли, но не в силах был
искоренить закрепившееся в сознании людей представление о праве собственности.
Он мог полагать себя единственным воплощением общего блага и общего интереса,
но был не в состоянии лишить легитимного статуса интересы частные, а потому вы
нужденно с ними считался. Утверждая свое самовластье, он преодолевал давно сло
жившуюся правовую традицию, однако победить ее так и не сумел. Петр тоже ломал
традицию, но — доправовую, с которой мог позволить себе не считаться, поскольку
конкуренции с его самовластьем она не выдерживала.
Принцип законности, внедряемый стоявшей над законом самодержавной
властью в неправовую среду, не открывал перспектив его универсализации. Если в об
ществе не пустила корни сама идея естественных и неотчуждаемых человеческих
прав, то закон в таком обществе может быть только утилитарным средством в руках
надзаконной власти, а не универсальным регулятором поведения людей. От француз
ского абсолютизма, как раньше от английского, историческая дорога вела к буржу
азной революции и европейскому правовому государству. От петровского самодержа
вия такой дороги не было. Причина этого — не в Петре. Во всяком случае, не в нем
одном. Его европеизация вела в сторону от Европы, потому что и допетровская Моско
вия развивалась существенно иначе, чем европейские страны.
Тем не менее принцип законности был в отечественную культуру привне
сен. Он не преобразовал ее в той степени, в какой на то рассчитывал реформатор.
В этом отношении авторитарноутилитарный идеал, предполагавший не только
использование данного принципа как средства для достижения других целей, но
и реализацию его самого как цели, оказался на поверку утопичным. Мы попытались
показать, что в значительной мере это было обусловлено и природой самого идеа
ла. Но мы пока ничего не говорили о том, почему Петр смог совершить то, что со
вершил.
Подавляющее большинство населения его реформы не принимало, оно к ним
принуждалось. Но в стране не было и меньшинства, которое знало, в чем они должны
51 Петр Великий: Pro et contra. С. 29.
207
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
заключаться и как их проводить. Почему же петровские преобразования стали воз
можны? И как огромную страну удалось не просто подчинить силе, что не было для
России внове, но и заставить измениться, стать другой?
11.4. Реформы и реформатор
Завершив строительство милитаристской государственности, Петр стал первым
в отечественной истории самодержцем, о котором можно говорить как о состоявшем
ся моносубъектемилитаризаторе. До него были претенденты на эту роль (московские
Рюриковичи и первые Романовы), после него — имитаторы (Павел I, Николай I)
и один последователь и продолжатель (Сталин). Об имитаторах и продолжателе разго
вор впереди. Пока же попробуем понять, почему Петру удалось то, что его предшест
венникам было не под силу.
В общем виде ответ ясен: он сумел обеспечить оснащение российской государ
ственности чужими средствами. Но такой ответ вызывает лишь новый вопрос о том,
почему удалось их заимствование, для которого, повторим, необходимо было множе
ство людей, готовых и способных заимствованное освоить, для чего, в свою очередь,
им предстояло измениться, обрести иное, чем прежде, культурное качество.
Да, изменяться их принуждал царьреформатор. Но попробуем представить на
месте Петра когонибудь из его предшественников. Сумели бы они, оставаясь таки
ми, какими были, осуществить сделанное Петром? Вряд ли — они просто не знали
бы, к чему принуждать. Петр знал, потому что прежде чем менять других, изменил
самого себя. Авторитарноутилитарный идеал был и его собственным идеалом, при
чем не только в авторитарной, но и в утилитарной своей составляющей. Петр стал
как бы его персонифицированным воплощением. Но именно поэтому он осознавал
себя не просто царем, но царемвождем, царемучителем, царемобразцом для своих
подданных.
Мы говорили, что государственный утилитаризм Петра означал превращение
всего населения страны в средство для осуществления провозглашенных им целей. Но
если «царь — помазанник Божий взял в руки рубанок»52, то это означало, что он и се
бя воспринимал не только как царя, но и как строителя, вместе со всеми остальными
служащего всего лишь инструментом для решения поставленных задач. Прежние цари
символически и реально отделяли себя от простых смертных; Петр символически
и реально сближался с ними. Указывая другим новые перспективы, он возвышал их
деятельность собственным участием в ней, придавал ей идеальное измерение. «Ви
дишь, — говорил он одному из своих молодых сподвижников, — я и царь, да у меня на
руках мозоли; и все от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне до
стойных помощников и слуг отечеству»53.
Таким образом, идеология «беззаветного служения» не отменялась, а несколько
видоизменялась, распространяясь теперь не только на подданных, но и на государя.
Все должны были служить ему в соответствии с предписаниями исходящих от него за
конов, причем, как и прежде, безо всяких контрактов («заветов»). Однако речь шла
о служении не правителю лично, а олицетворяемому им государству, которому вмес
те с подданными служил и он сам — тоже без какихлибо «заветов». От остальных царь
отличался лишь тем, что о государстве и его пользе радел не по чужой, а по собствен
ной воле, но при этом хотел, чтобы его воля стала их собственной («показать вам при
мер»). Однако он отличался от них и тем, что определял, в чем именно заключается го
сударственная польза и какими средствами нужно овладеть, дабы ее обеспечить.
52 Давыдов А. Духовной жаждою томим: А.С. Пушкин и становление «серединной культуры»
в России. Новосибирск, 2001. С. 65.
53 Петр Великий: Pro et contra. С. 22.
208
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Такого царя, как Петр, в России не было ни до, ни после него. Но и исторических
задач, которые он решал, никому решать не приходилось. Ему, повторим, предстояло
оснастить государственность чужими средствами в условиях, когда в стране почти не
было предрасположенных к их освоению людей. Для того чтобы заимствовать инозем
ные «хитрости», подданные Петра должны были сначала стать другими. Но чтобы
стать другими, надо было начать заимствовать. Для этого мало было пригласить
в большом количестве учителейиностранцев и заставить у них обучаться — нужно
было знать, кого именно приглашать, и иметь возможность проверять, то ли они дела
ют, что необходимо. Мало было посылать своих соотечественников учиться за грани
цу; нужно было понимать, чему они там научились и насколько приложимы их знания
к конкретным российским обстоятельствам. Иными словами, чтобы сделать страну
другой, в ней должен был появиться правитель, который стал другим сам.
Историки до сих пор спорят о том, целесообразна ли была осуществленная Петром
форсированная революционная модернизация или можно было то же самое сделать
постепенно, продолжая начавшуюся в допетровский период «органическую» европеи
зацию. Мы не намерены включаться в этот спор. Хотим лишь сказать, что экстенсивная
революционная модернизация, проведенная Петром, требовала от правителя соответ
ствующих качеств. Она требовала от него предварительного освоения того, что он хо
тел перенести из Европы в Россию, требовала компетентности. Только с этой точки зре
ния и интересует нас личность преобразователя: она в данном случае неотделима от
проводившихся им реформ, являясь важнейшей их компонентой. Авторитарноутили
тарный идеал Петра мог принудительно внедряться в русскую жизнь лишь постольку,
поскольку был личным идеалом царя, ориентиром его собственной деятельности.
Если верить летописцам, крестивший Русь князь Владимир не только предвари
тельно сам принял новую веру, но и стал воплощением христианского благочестия,
резко контрастировавшего с его прежней языческой распущенностью. В этом отноше
нии Петр I не был последователем киевского князя. Но свою европеизацию страны он
тоже начал с того, что сам стал европейцем — в том диапазоне, в каком это было ему
доступно и в каком он считал это необходимым для реализации своих целей.
Главная цель изначально была той же, что и у предшественников — ликвидация
военнотехнологического отставания от Запада. Однако, в отличие от них, Петр по
нял: чтобы возглавить гонку за Западом, необходимо самому овладеть западными
«хитростями». Но целенаправленное овладение ими не могло не сопровождаться бо
лее глубоким, чем у предшественников, погружением в европейскую культуру и внут
ренним освобождением от культуры старомосковской.
Полуторагодичное путешествие Петра по Европе (1697–1698) было событием,
для послеордынской России беспрецедентным — до этого московские правители из
страны не выезжали вообще. Поездка стала для него «последним актом самообразо
вания»54, начавшегося в Немецкой слободе. Он поехал в Европу, ощущая себя учени
ком, а вернулся в Россию, чувствуя себя по отношению к своим подданным учителем,
овладевшим дюжиной профессий — от простых до самых сложных — и способным не
только обозначить общее направление реформ, но и лично контролировать их ход
в самых разных областях. Последнюю способность он считал для царя обязательной.
Если не знаешь дел, которыми заняты подданные, писал он в одном из своих писем
сыну Алексею, то «како повелевать оными можешь и как доброму добро воздать и не
радивого наказать, не зная силы их в деле? Но принужден будешь, как птица молодая,
в рот смотреть»55.
54 Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. С. 337.
55 Петр Великий: Pro et contra. С. 38.
209
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Русский самодержец Петр I сделал то, что не удалось прежним царям, потому что
в его лице выросшая из русского мира неограниченная самодержавная власть ворва
лась в него как бы заново, т.е. совсем в ином, чем прежде, качестве. Она ворвалась
в него как представитель другой, европейской культуры, обладавший при этом необ
ходимыми полномочиями для ее принудительного насаждения.
Будучи самодержцем, царь мог послать любого человека, не спрашивая его со
гласия, учиться за границу, а как представитель европейской культуры мог проверить,
чему там посланный научился, что нередко и делал.
Будучи самодержцем, он мог предписывать, какие иностранные книги перево
дить, а как представитель европейской культуры мог со знанием дела отбирать то, что
перевода достойно.
Будучи самодержцем, он был вправе издавать указы, ломавшие привычное суще
ствование многих людей, а как представитель европейской культуры мог в деталях
и подробностях рисовать предписываемый им образ жизни и объяснять его преиму
щества, чем и занимался на протяжении всего своего царствования.
Иными словами, Петр преуспел именно потому, что действовал, в отличие от
прежних царей, без оглядки на московскую старину и вопреки ей, а также потому, что
сам стал персонифицированной альтернативой прежнему укладу.
Возникает, однако, естественный вопрос о том, каким образом удалось ему со
единить столь радикальную ломку культурной традиции с сохранением легитимности
своей власти. Как самодержец, он мог опираться на «отцовскую» матрицу, но она пред
полагала воспроизведение привычного жизненного уклада, а не его революционное
преобразование. Он распространил старомосковскую идеологию «беззаветного служе
ния» на самого себя, но само по себе это ничего не решало. Рубанок в руках царя не
мог стать дополнительным легитимирующим фактором, если людям не предъявлялся
бы значимый для них результат, ради которого царь решил играть роль плотника.
Петру такой результат предъявить удалось. И он воспринимался настолько суще
ственным, что преемники Петра, даже отступая от его курса, важнейшим источником
легитимации своей власти считали позиционирование себя как его учеников и про
должателей его дела.
11.5. Реформы и виктории. От «Третьего Рима» к первому
Мы уже говорили о том, что этим результатом стали военные победы Петра. Их
роль в легитимации власти он осознал уже в первые годы своего царствования, кото
рое началось с попытки отвоевать у Турции крепость Азов (1695). Попытка закончи
лась неудачей, как и предыдущие походы в Крым при Софье Алексеевне. После этого
Петр инициировал форсированное строительство флота, и в следующем году турецкая
крепость была взята. Победа под Азовом, ставшая «за долгое время первой военной по
бедой России», развязала царю руки, он получил возможность требовать выделения
новых средств на военные нужды, говоря со своими подданными «с позиции победи
теля»56. О том, сколь большое значение придавал Петр этому успеху, свидетельствует
грандиозное празднество в честь русской армии, устроенное им в Москве по возвраще
нии победителей из похода.
Однако победа над турками мало что давала для легитимации европеизации, ко
торую царь начал целенаправленно осуществлять сразу же после своей длительной за
рубежной поездки, устроив демонстративное отрезание боярских бород и окорачива
ние кафтанов. Подобно тому, как князю Владимиру для заимствования греческой
веры нужна была военная победа над греками, так и Петру для пересадки на русскую
56 Каменский А.Б. Указ. соч. С. 63.
210
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
почву европейских обычаев необходима была, пользуясь входившим в моду языком
той эпохи, виктория на европейском направлении. Между тем поначалу дела там об
стояли не лучше, чем во времена Ивана Грозного, — объявленная Петром война Шве
ции (1700) обернулась сокрушительным поражением под Нарвой, сделавшим русско
го царя и его армию предметом унизительных насмешек в других странах.
При таких обстоятельствах принудительная европеизация, сочетавшаяся с рез
ким увеличением налогового бремени и ужесточением служебных повинностей, не
могла не вызывать отторжения и неприятия во всех слоях населения. Дружба царя
с иностранцами и отдаваемое им предпочтение перед русскими, что выражалось
и в более высокой оплате приглашенных специалистов, выглядели разрушением
устоев богоизбранного «Третьего Рима». Сам же Петр многими воспринимался анти
христом; ходили даже слухи, что он — сын немца, которым подменили родившуюся
у жены Алексея Михайловича дочь. Не обошлось и без открытых народных выступле
ний: догосударственная казачьевечевая стихия дала о себе знать в Астрахани (1705),
где восставшие казаки действовали совместно со стрельцами, и на Дону (1707), где
восстание возглавил казачий атаман Кондратий Булавин. Причем, если в XVII веке
стихия народного протеста была направлена против бояр и воевод, то теперь к ним до
бавились «немцы», от которых восставшие хотели защитить православную веру.
Это были первые низовые выступления против вестернизировавшейся отечест
венной государственности, первые открытые проявления нового социокультурного
раскола, наметившегося еще в начале XVII века, но отчетливые формы обретшего
лишь при Петре. Жесткие меры, предпринятые для подавления восстаний и массовые
устрашающие казни их участников сделали свое дело — раскол в очередной раз с по
литической поверхности был устранен. Но расколотый социум замиряли не только
репрессиями. Он замирялся и новой государственной идентичностью, возникавшей
поверх прежней православной, — идентичностью военнодержавной. Ее истоки —
в победе над шведами под Полтавой, коренным образом изменившей статус России
на международной арене, сделавшей ее одним из влиятельнейших игроков в тогдаш
ней Европе.
Полтава стала для царя Петра примерно тем же, чем Корсунь для князя Владими
ра. Благодаря громкой военной победе отторгавшаяся до того европеизация получала
легитимное измерение: выяснилось, что заимствование чужого не только не ослабля
ет богоизбранный православный народ, но и делает его сильнее тех, у кого он заим
ствует. Владимир завоевал чужую веру и начал превращать ее в веру всех подвластных
Рюриковичам племен; Петр чужие средства и обычаи завоевал как бы задним числом,
после их предварительного освоения. Но тот факт, что военный успех был достигнут,
открывал перспективу продолжения европеизации, не опасаясь сопротивления со сто
роны ее посрамленных противников. Вот как выглядит эта взаимосвязь побед Петра
и его реформ в изложении известного отечественного историка. Надеемся, что прису
щий ему романтический пафос не помешает современному читателю в восприятии
его строгой и точной аналитической мысли: «…Война в описываемое время не имела
тесного значения только военной школы для народа: война <…> служит для преобра
зователя могущественным средством вести преобразования, вести эту школу в самых
широких размерах без принижения народного духа, которое было так естественно
в страдательном положении русских людей относительно чужих образованнейших на
родов в положении учеников пред учителями. „Царь уверовал в немцев, сложился с ни
ми“, — говорят противники преобразования <…> Народ в тяжкой работе, засажен
в школу с иностранными учителями, которых преимущества должен признать, следо
вательно, необходимо принижается пред ними. Что ж даст ему отраду, что заставит
его поднять голову и с уважением посмотреть на самого себя? Успехи мирного труда?
211
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
Но они разбросаны, не видны, далеко не у всех перед глазами, не производят сильно
го впечатления. <…> Не то война, военные успехи: одержана победа — общенарод
ное торжество, все это знают, все поднимают головы, не войско только победило, це
лый народ победил, вот до чего мы дошли в такое короткое время, благодаря тому, что
трудимся, учимся! И ученик, сознавая все яснее и яснее необходимость учения, не
принижен пред учителем, он ровен с ним, он выше его, учение становится делом лег
ким, делом силы и свободы; народный дух, народное самоуважение спасены в самое
опасное для них время — время народного ученичества у других народов»57.
Насчет «народного ученичества» — это, конечно, преувеличение. Школу европе
изации проходило незначительное меньшинство населения, между тем как преобла
дающая его часть попрежнему оставалась в архаичном состоянии. Поэтому само по
себе ученичество не только не объединяло народ, но, как мы уже неоднократно отме
чали, еще больше его раскалывало. Но то, что военные победы консолидировали об
щество поверх раскола, кажется нам верным.
Верно, на наш взгляд, и то, что они были при Петре не только целью, но и сред
ством, обеспечивавшим легитимизацию технологических и культурных заимствова
ний. Можно сказать, что именно в военных победах авторитарноутилитарный идеал
получал одновременно и свое воплощение, и право оставаться идеалом, ориентиру
ющим на продолжение преобразований. Можно сказать также, что только благодаря
таким победам двойная функция Петра — русского самодержца и представителя евро
пейской культуры — могла быть воспринята современниками, а его образ царяплот
ника, беззаветно служащего государству и его пользе, мог стать в глазах многих из них
привлекательным.
Но новая военнодержавная идентичность, начавшая формироваться после Пол
тавской победы, сглаживала не только узаконенный социокультурный раскол между
европеизировавшейся элитой и неевропеизированным большинством населения. Она
сглаживала — по крайней мере, была к этому призвана — и доставшийся от XVII века
раскол религиозный. Естественно, что такая идентичность складывалась не стихийно,
она закреплялась с помощью новой символики и ритуалов, отличных от тех, что име
ли место в допетровские времена. Появившись еще до Полтавы, после первой же воен
ной победы Петра под Азовом, они символизировали уже не святость богоизбранного
«Третьего Рима», а наследуемую Россией государственную мощь Рима первого, оли
цетворявшуюся армией и императорамиполководцами.
Этот революционный поворот, выразившийся в строительстве триумфальных
арок и торжественных въездах Петра и его войска в столицу после очередной победы,
в уподоблении русского царя римским императорам Августу и Цезарю и римским бо
гам и героям (Марсу, Геркулесу), детально описан и содержательно проанализирован
историками культуры; к их трудам мы и отсылаем читателя, желающего иметь более
полное представление о петровской эпохе58. Мы же остановимся лишь на некоторых
сюжетах, имеющих непосредственное отношение к вопросу о новом способе легити
мации власти, привнесенном в российскую политическую жизнь Петром.
Главная проблема, с которой он столкнулся, заключалась в том, что царь должен
был осуществлять преобразования, разрушавшие фундаментальные основания его са
кральности, и при этом оставаться сакральной фигурой в глазах подданных. Военные
57 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 500–501.
58 См.: Живов В.М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I // Из истории
русской культуры. М., 1996. Т. III. (XVII — начало XVIII века); Лотман Ю.М., Успенский Б.А.
Отзвуки концепции «Москва — Третий Рим» в идеологии Петра I // Художественный язык
Средневековья. М., 1982; Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монар
хии от Петра Великого до смерти Николая I. М., 2002.
212
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
победы, особенно Полтавская, открывали возможность ее решения. Они позволяли
представить царя как героявоина, обязанного своими достижениями не традиции
и преемственной связи с ней, а особым личным качествам и достоинствам, ставящим
его выше традиции и приверженных ей простых смертных, позволяющим героически
порывать с ней и столь же героически начинать историю как бы заново.
Отечественная державность и военнодержавная идентичность выросли не из
традиции, а именно благодаря разрыву с ней, благодаря замене культа старины куль
том новизны. В театральных представлениях петровского периода «подчеркивалась
разница между прошедшими временами (прежде), когда Россия была в бесчестии,
рабстве и темноте, и новыми (ныне), когда она прославлена»59. В данном отношении
Максимилиан Волошин прав: «Великий Петр был первый большевик». Нынешние на
ши православные державники, позиционирующие себя как традиционалисты и кон
серваторы, не отдают себе, похоже, отчета в том, что военнодержавная идентичность
вводилась и воспроизводилась на Руси революционно и что наиболее полно и последо
вательно она воплощалась в деятельности Петра I и Сталина, у которых с православи
ем и русской церковью отношения были не самыми дружескими. Попытки же соеди
нить православную идентичность с державной в консервативной идеологии
(например, Николаем I) нет оснований считать успешными именно с точки зрения
сохранения и упрочения державности.
Нельзя сказать, что Петр отбрасывал традиции вообще. Но если он к ним и обра
щался, то интерпретировал их совсем не так, как его предшественники. Едва ли не са
мое выразительное тому свидетельство — перенесение в СанктПетербург из Влади
мира останков Александра Невского, объявленного покровителем новой столицы.
Первый победитель шведов был канонизирован русской церковью еще в XVI веке,
в год воцарения Ивана Грозного. Но теперь он призван был олицетворять не столько
православную святость, сколько полководческую доблесть: «военным заслугам князя
придавалось большее значение, чем его благочестию»60. И изображаться он отныне
должен был не в монашеском, а в княжеском одеянии. Так традиции — в полном соот
ветствии с авторитарноутилитарным идеалом — превращались в средство, легитими
ровавшее отказ от них, разрыв с ними.
Мы не знаем, играл ли в этой новой интерпретации образа Александра Невского
какуюто роль тот факт, что князь представлял внешнюю, монгольскую силу и правил
от ее имени. Но у историков не вызывает сомнений: сакрализация Петра основыва
лась именно на том, что царь, одевший иностранное платье и взявший на вооружение
римскую языческую символику (а она была заимствована у перенявших ее еще рань
ше европейских монархов), вместе со своей новой элитой выступал как «воплощение
чужеземной силы»61 и в этом смысле — как геройзавоеватель по отношению к соб
ственному народу. Поэтому нам представляется вполне допустимым рассматривать
Петра не только на фоне той традиции властвования, которую он разрушал, но и в кон
тексте других, более давних отечественных традиций.
Завоевателями славянских племен были первые Рюриковичи: их легитимность
определялась тем, что они воплощали чужую силу, превышавшую силу этих племен.
Представителями завоевателей были московские князья: их легитимность тоже была
производной от стоявшей над ними и за ними чужой силы. В отличие от первых, Петр
не приходил в страну извне, а в отличие от вторых, никакой внешней силы не пред
ставлял и ее ставленником не являлся. Его легитимность — это легитимность своего
царя, превратившегося в чужеземца и завоевавшего страну заново. Но с киевскими
59 Уортман Р. Указ. соч. С. 76.
60 Там же. С. 45.
61 Там же. С. 81.
213
ГЛАВА 11. АВТОРИТАРНОУ ТИЛИТАРНЫЙ ИДЕАЛ
и московскими Рюриковичами его роднило то, что он был персонификатором чужого
начала, продемонстрировавшего в его лице и в лице созданной им новой элиты свои
преимущества.
Рубанок, конечно, сближал царя с подданными. Но только в том отношении, что
они вместе участвовали в деятельности, обусловленной государственной пользой. Как
вождь, владевший недоступным им иноземным знанием и умевший воплощать его
в победы над иноземцами, Петр отделился от населения еще больше, чем прежние
цари. Сакрализация самодержца, поколебленная обрывом старой династии, смутой
и церковным расколом, была восстановлена посредством изменения способа сакра
лизации62.
Петр оставил своим преемникам страну, существенно отличавшуюся от той, ко
торую он принял. Им досталась сильная военная империя, а также титул императоров,
которым после него будут именоваться все российские самодержцы. Присвоенное ему
звание «отца отечества» он им, однако, передать не мог, потому что оно не просто
воспроизводило прежнюю патриархальную модель властвования, передаваемую по
наследству, но — в соответствии с древнеримской традицией — являлось наградой за
индивидуальные заслуги. Звание это фиксировало роль Петра как отцаоснователя но
вой государственности и одновременно его вклад в ее упрочение и придание ей дер
жавного статуса. Но преемникам Петра отныне придется соизмерять себя с ним и его
идеалом государственной пользы. Править на старомосковский манер после Петра бу
дет уже невозможно.
Другое дело, что толкование самой государственной пользы им придется подве
ргнуть со временем существенной коррекции. Для Петра она всецело определялась его
миссией моносубъектамилитаризатора. Но такая миссия, будучи исполненной, не пе
редается преемникам именно потому, что она уже исполнена. Историческая роль
такого моносубъекта разовая, по своей природе неповторимая. Невоспроизводимой
была и милитаристская государственность, созданная Петром. Точнее — невоспроиз
водимой на созданной им основе. Второе (большевистское) издание милитаристской
модели будет связано с разрушением этой основы.
Петровская государственность явилась продуктом войны и осуществленной под
влиянием ее нужд экстенсивной модернизации. Во´йны продолжались на всем протя
жении царствования Петра. Его преемникам приходилось править в более спокойные
времена. И поэтому перед ними с неизбежностью вставал вопрос о том, насколько со
зданная с таким трудом милитаристская государственность, подчинявшая повседнев
ность армейскому распорядку, совместима с мирной жизнью.
62 А.М. Панченко для фиксации этого способа предложил термин «светская святость»
(Панченко А.М. Церковная реформа и культура петровской эпохи // XVIII век. СПб., 1991.
Сб. 17. С. 11). Не отрицая его правомерности, хотим еще раз подчеркнуть, что возникнове
ние этого «нового для русской культуры феномена» (Там же) было обусловлено описанными
выше процессами.
Глава 12
Авторитарно'либеральный идеал
Государственность, созданная Петром, к условиям мира была не приспособлена,
и его ближайшие преемники это хорошо понимали. Преобразователь оставил после
себя военную державу с высоким международным статусом, который преемники ста
рались сохранить, — в данном отношении их политика была предопределена, сдавать
завоеванные позиции они себе позволить не могли. Но им предстояло осуществлять
державную политику в разоренной петровскими войнами стране, мобилизационные
ресурсы которой были исчерпаны. Речь шла об адаптации милитаристской государ
ственности Петра к совершенно иным, чем при его жизни, обстоятельствам. Но такая
адаптация неизбежно должна была сопровождаться демилитаризацией самой госуда
рственности.
Манифест о вольности дворянства, изданный Петром III (1762) и освобождавший
служилых людей от обязательной государственной службы, некоторые историки счи
тают «своего рода революцией, переворотом во всей системе социальных отноше
ний»63. С этим можно согласиться: Манифест Петра III означал разрыв с многовековой
традицией, складывавшейся на всем протяжении послемонгольского периода. Но от
сюда следует лишь то, что его дед Петр I, завершив долгий исторический цикл мили
таризации государства и придав ей тотальный характер, одновременно ввел страну
в новый длинный цикл, в котором основной вектор движения будет прямо противо
положным тому, что имел место в допетровскую и петровскую эпохи.
Создание постоянной армии и одержанные ею победы, сам факт, что военная
конкурентоспособность по отношению к Европе была благодаря этому обеспечена,
кардинально изменили ситуацию. Теперь государство могло без большого ущерба для
своих интересов приступить к раскрепощению дворянского служилого слоя. Более то
го, оно не могло его не раскрепощать. «Революция» Петра III была подготовлена поч
ти сорокалетней исторической эволюцией, в ходе которой самодержавная власть по
степенно свыкалась с мыслью: без учета интересов дворянства и его стремления
ослабить цепи государственных повинностей оно не может служить прочной и надеж
ной опорой трона.
Трансформация милитаристской государственности предопределялась уже
тем, что преемники Петра I попали в зависимость от главного ее звена, а именно —
от расположенных в столице гвардейских полков, которые формировались в основ
ном из дворян. Почти все российские императоры и императрицы XVIII столетия по
лучали трон или при непосредственной поддержке гвардии, или в результате совер
шенных ею дворцовых переворотов и отстранения от власти правителя, неугодного ей
63 Каменский А.Б. От Петра I до Павла I: Реформы в России XVIII века: Опыт целостного
анализа. М., 2001. С. 311.
215
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
и поддерживаемым ею околовластным группам. При таких обстоятельствах начав
шееся в послепетровский период раскрепощение служилого «сословия» было одновре
менно проявлением и зависимости самодержцев от гвардии, и желания ослабить эту
зависимость, обеспечив более широкую опору в дворянстве в целом.
Уже через несколько лет после смерти Петра I, при Анне Иоанновне, срок обяза
тельной дворянской службы был сокращен с пожизненной до 25 лет , а также учреж
ден Кадетский корпус, из которого дети дворян выходили офицерами, что избавляло
их от предписанной Петром I необходимости начинать службу рядовыми солдатами.
Кроме того, дворянским семьям дозволялось одного из сыновей, по выбору отца, на
службу не посылать и оставлять в поместье для ведения хозяйства. И это — лишь не
которые из уступок, сделанных дворянам в первые послепетровские десятилетия.
Но послабления им шли не только по линии смягчения служебных повинностей.
Их раскрепощение, завершившееся Манифестом Петра III, осуществлялось параллельно
с продолжавшимся закрепощением крестьян, фактически превращавшихся в собствен
ность помещиков. Юридически это не фиксировалось, формально крестьяне счита
лись прикрепленными к земле, а не к ее владельцу. Но дополнительные ограничения,
накладывавшиеся в послепетровский период на крепостных, в сочетании с дополни
тельными льготами, которыми наделялись крепостники, постепенно изменяли харак
тер отношений в российской деревне.
В течение нескольких лет после смерти Петра I крестьянам было запрещено зани
маться отхожими промыслами без разрешения помещика и добровольно поступать на
военную службу, что при Петре являлось законным способом освобождения от крепо
стной зависимости. Лишены они были и целого ряда других возможностей. И без того
размытая грань между прикреплением к земле и прикреплением к помещику — доста
точно напомнить о практике продажи крестьян без земли, юридически не санкциони
рованной, но и не запрещенной — размывалась еще больше. Дворяне получили право
переселять крепостных с места на место, а при Елизавете Петровне — даже ссылать их
в Сибирь (1760). Милитаристская государственность Петра I предполагала государ
ственное закрепощение всех слоев населения, принудительное подчинение их част
ных интересов интересу общему. Начавшаяся при его преемниках демилитаризация
происходила посредством сначала частичной, а потом и полной реабилитации част
ных интересов дворян за счет еще большего ущемления интересов крестьян.
Это приспосабливание обновленной Петром I государственности к новым усло
виям и ее трансформация не затрагивали, однако, ее фундаментальных основ. Про
должалась и углублялась вестернизация элиты, оставалось обязательным получение
дворянскими детьми образования, а главное, повторим, не подвергалась сомнению
приоритетность сохранения военнодержавного статуса России, обретенного при Пет
ре. Поэтому все преемники преобразователя объявляли себя его последователями или,
если власть захватывалась незаконно, восстановителями заложенных им традиций —
примерно так же, как советские руководители провозглашали себя хранителями или
восстановителями «ленинских принципов». Но сохранение державного статуса и дер
жавной идентичности уже в первые послепетровские десятилетия стало сложнейшей
проблемой, которую никогда и никому еще в стране решать не приходилось. Послаб
ления помещикам за счет крестьян сами по себе этому способствовать не могли.
Военнодержавный статус и военнодержавная идентичность оказались в трудно
разрешимом конфликте с мирной жизнью, которая после одержанных Россией побед
и в отсутствие серьезных внешних угроз стала восприниматься как самоценная. Ломо
носов, воспевая «возлюбленную тишину» и императрицу Елизавету как ее воплоще
ние, выразил тем самым и преобладавшее настроение первых послепетровских деся
тилетий:
216
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Мне полно тех побед, — сказала, —
Для коих крови льется ток,
Я Россов счастьем услаждаюсь,
Я их спокойством не меняюсь
На целый запад и восток64.
Страна не отказывалась от оставленного Петром державного наследства, но хоте
ла использовать его для обустройства мирной повседневности, что было равнозначно
ее демилитаризации. Идеалом становилась жизнь в проложенном Петром историчес
ком русле, но без навязывавшейся им закрепостительной воли. Именно этим некото
рые историки склонны объяснять долгое, растянувшееся почти на весь XVIII век, доми
нирование на русском престоле женщин, которые сознательно продвигались к власти
опасавшимися повторения петровских крайностей мужчинами. Потому что «только
женщины могли выдавать себя за защитниц петровского наследия, не угрожая возвра
том к его карающему неистовству»65.
Но этот переход от войны к миру именно потому и был проблемой, что предс
тавлял собой переход к мирной державности, требовавшей сохранения созданной
Петром огромной дорогостоящей армии и поддержания ее боеспособности. Неудиви
тельно, что данный вопрос являлся едва ли не основным среди волновавших власть
вопросов в послепетровские десятилетия. Испытывая нараставшее давление со сторо
ны дворянства и вынужденные идти ему на уступки, правители не могли не считаться
и с тем, что главным источником финансирования войска оставались крестьянские
подати. А их после разоривших деревню петровских поборов собирать было все труд
нее. Отсюда и название одного из первых правительственных документов, составлен
ных почти сразу после смерти Петра: «О содержании в нынешнее мирное время ар
мии, и каким образом крестьян в лучшее состояние привесть».
Мы не будем останавливаться на тех мерах, с помощью которых преемники Пет
ра пытались решать эту проблему, балансируя между интересами дворян, крестьян
и самой армии66. Достаточно отметить, что удовлетворительного решения им найти
не удалось и что общий вектор исторической эволюции оставался одним и тем же: го
сударственность поддерживалась за счет раскрепощения дворянства и закрепощения
крестьянства. Но это значит, что идеал мирной державности консолидирующим не
становился. Поэтому он — в лице властвовавших групп — парадоксальным образом
стал искать воплощения в войнах.
Начатая Анной Иоанновной война с Турцией (1735–1739) вполне вписывалась
в стратегические интересы России на юге, которые попрежнему заключались в за
воевании Крыма, откуда продолжались татарские набеги, и в выходе к Черному мо
рю. Но помимо этого приближенные императрицы планировали захват Константи
нополя и ее торжественную коронацию в нем. Идея «Третьего Рима», во времена
Петра отодвинутая на идеологическую периферию, возрождалась и становилась по
литически востребованной. Однако эти амбиции плохо сочетались с реальным со
отношением сил в Европе того времени. Несмотря на ряд громких побед русских
войск, столкновение с Турцией, сопровождавшееся для них колоссальными потерями,
64 Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1959. Т. 8. С.198.
65 Уортман Р. Указ. соч. С. 124.
66 Первое послепетровское десятилетие было отмечено сменявшими друг друга императо
рскими указами, которые то предписывали вывести армию из деревень, то снова ее в них
вернуть; то отменяли возложение на военных сбора податей и препоручали его гражданским
властям, то снова возвращали эту функцию армейским командирам. Возвращали после то
го, как гражданские чиновники исполнить ее в разоренных и неплатежеспособных деревнях
оказывались не в состоянии. Подробнее см.: Каменский А. От Петра I до Павла I. С. 184–215.
217
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
не принесло России скольконибудь существенных территориальных приобретений.
Но в данном случае вступление в войну диктовалось и иными соображениями: она
велась ради поддержания и укрепления восходящего к Петру военного престижа
страны в условиях, когда огромная армия не находила себе применения, когда дво
ряне не получили еще всего, к чему стремились, а крестьяне потеряли коечто из то
го немногого, что имели. «Сами современники, близкие к делам, свидетельствуют,
что в Петербурге желали легкой войны для того, чтобы армию и всю нацию занять
чемнибудь и доказать, что желают следовать правилам Петра»67.
Вступила в Семилетнюю войну (1756–1763), начавшуюся в Европе, и Елизавета
Петровна — надежды на нее Ломоносова и всех тех, чьи настроения он выражал, явно
не оправдались. То был новый для России тип войны, диктовавшейся не традиционны
ми для нее заботами о сохранении и расширении территории, а стремлением к под
тверждению своего державного статуса. Если какието территориальные притязания
у России и были, хотя достоверно о них не известно, то мотивацию ее вступления
в войну они не определяли. Результатом стало первое в истории вхождение русских
войск в Берлин, разрушившее планы Пруссии на гегемонию в Европе, и — очередное
внутреннее разорение страны: армии нечем было платить жалованье, пушки приходи
лось использовать не только по назначению, но и как металл для литья медных монет,
а императрица изъявляла даже готовность распродать, если понадобится, свои брил
лианты и туалеты.
Петр III, получивший трон после смерти Елизаветы (1761), Россию из этой войны
тотчас же вывел, но вскоре был свергнут дворянамигвардейцами несмотря на даро
ванную им вольность. Среди причин переворота историки одной из главных называ
ют решение Петра III начать новую войну — на сей раз с Данией68. Показательно, что
в Манифесте Екатерины II, изданном после захвата власти, необходимость смещения
ее предшественника объяснялась тем, что он вел кровопролитные войны. Фактически
это не соответствовало действительности, поскольку военные действия Петр III начать
не успел. Но само такое несоответствие весьма существенно для понимания домини
ровавших в стране настроений.
Указом о дворянской вольности авторитарноутилитарный идеал Петра I, кото
рый его преемники пытались осторожно сочетать с отступлениями от него, и произ
водная от этого идеала тотальная милитаризация повседневности были оставлены
в прошлом. Раскрепощенное дворянство переставало быть только средством в руках
государства, оно становилось сословием без кавычек, наделенным особыми правами.
Новый идеал, получивший оформление в идеологии Екатерины II, обусловливался не
только особенностями ее личности, но был и реакцией на новую ситуацию.
12.1. Демилитаризация как историческая проблема
Мы называем идеал Екатерины авторитарнолиберальным, понимая, что и в дан
ном случае можем столкнуться с возражением: неправомерно, мол, использовать тер
мины, возникшие в другое время и в ином культурном контексте, для описания рос
сийских реалий XVIII века. Могут сказать также, что при таком терминологическом
насилии над ними индивидуальное своеобразие исторического пути России не только
не схватывается, но еще больше затемняется. Поэтому сразу же объяснимся.
Строго говоря, индивидуальные феномены на языке науки невозможно описать во
обще. Потому что наука имеет дело с классами, совокупностями явлений, а не с отдель
ными явлениями. Можно попробовать, конечно, изобрести особый язык для описания
67 Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. С. 418.
68 Покровский М.Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 50.
218
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
отечественного «особого пути» (недостатка в призывах к его созданию не наблюдается),
но то будет, в лучшем случае, язык метафор, а не понятий. В свою очередь, метафоры эти
мало что дадут для решения той самой задачи, ради решения которой они изобретаются:
ведь особость языка уже сама по себе исключает возможность сравнения фиксируемого
им феномена с другими, которые описываются в понятиях западной науки.
Мы отдаем себе отчет в том, что, используя, скажем, термин «самодержавие», за
границы этой науки себя выводим. Оставаясь в ее пределах, надо было бы говорить
о деспотии, что вписало бы отечественную политическую организацию в широкий
класс сходных явлений, и о специфических особенностях данной организации, что
позволило бы зафиксировать ее своеобразие. Мы этого не сделали, потому что над на
ми тоже довлеет культурная традиция. Но мы понимаем, что тем самым вывели себя
из понятийного пространства политической науки.
Дело, однако, не только в традиции. Дело и в том, что, оставаясь в этом простра
нстве, отечественный исторический опыт охарактеризовать не всегда просто, особен
но если речь идет о периодах, когда Россия начала осваивать достижения европейской
культуры. Если применительно к способу правления Петра I понятие деспотии умест
но, то уже государственность Екатерины II слишком разительно от петровской отли
чается, чтобы называть ее так же. И это относится не только к «деспотии». Можно,
к примеру, использовать по отношению к эпохе Петра I термин «абсолютизм», а по от
ношению к временам Екатерины II термин «просвещенный абсолютизм», что часто
и делается. Но при этом за скобки оказывается вынесенным то, что при европейском
абсолютизме, просвещенном и не очень, развивались капитализм и буржуазия, а при
отечественном этого не происходило. Можно, разумеется, в таких случаях воспользо
ваться спасительными уточняющими прилагательными («русский абсолютизм»), но
это равносильно признанию в исследовательской беспомощности.
Нам кажется, что гибридность отечественного опыта, сочетание в нем разнород
ных начал могут быть в первом приближении переданы с помощью терминов запад
ной политической науки, но — терминовгибридов, которые и выразят сочетание
в российской реальности того, что в Европе казалось несочетаемым или слабо сочета
емым. Авторитарноутилитарный идеал Петра I — это гибрид русской традиции и за
имствованного европейского опыта. Авторитарнолиберальный идеал Екатерины II по
сути представлял собой то же самое, но формировался в другую эпоху и под воздей
ствием других вызовов. Тот и другой фиксируют особое место России в общеевропей
ском пространстве; смена одного другим — ее эволюцию во времени.
Далеко не все историки склонны признавать за Екатериной роль основополож
ницы русской либеральной традиции в государственной политике. За ней числятся
и доведенное до крайних пределов крепостничество, и ликвидация автономии Украи
ны, и участие в разделах Польши, лишивших последнюю государственности. Но факт
и то, что во времена Екатерины в русскую жизнь вошли краеугольные для либерализ
ма понятия о свободе и праве. Поэтому не лишена оснований точка зрения тех иссле
дователей, которые обнаруживают в деятельности императрицы либеральные тенден
ции69. Дело, однако, в том, что ее шаги в этом направлении, вполне соответствуя
личным убеждениям Екатерины, сформировавшимся под воздействием идей евро
пейского Просвещения, были одновременно и вынужденными.
После указа Петра III о вольности дворянства возвращение к прежней практике
его закрепощения, в том числе и в смягченных преемниками Петра I формах, было
невозможно, даже если бы Екатерина того хотела. Лишение дворян дарованной им
69 См.: Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. С. 468–472; Леонтович В.В.
История либерализма в России, 1762–1914. М., 1995. С. 27–51; Каменский А.Б. От Петра I до
Павла I. С. 468–469.
219
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
свободы означало бы утрату троном его главной социальной опоры. Из этой историче
ской точки двигаться можно было только вперед. Но такого рода движение наталкива
лось на проблемы, беспрецедентные по своей новизне и сложности.
Речь шла о ревизии базовых принципов российской милитаристской государ
ственности, которая на протяжении всего послемонгольского периода развивалась
посредством нараставшего закрепощения служилого сословия, достигшего своего пика
при Петре I. Речь шла, говоря иначе, о том, чтобы сохранить и укрепить завоеванные
реформатором державные позиции России — попятное движение в данном отношении
было бы равносильно политическому самоубийству, — одновременно реформируя со
зданную им милитаристскую государственную систему. Не удивительно, что между ука
зом Петра III и жалованной грамотой дворянству Екатерины II (1785) прошло почти чет
верть века. Императрица не отменяла этот указ. Но она его долго не подтверждала.
Дарованное дворянам право не служить, дополнявшееся правом свободного вы
езда за границу и службы другим государствам, в какомто смысле было возвращени
ем к боярским вольностям домонгольской эпохи. То, что со времен Ивана III именова
лось изменой, отныне таковой не считалось, репрессированные частные интересы
реабилитировались. С той, впрочем, существенной разницей, что теперь это происхо
дило на основе закона, а не обычая, как было в домонгольские и монгольские време
на, причем в условиях, когда благополучие дворян обеспечивалось трудом крепостно
го крестьянства. Но государство не могло обойтись без их службы. Добровольно же
они на нее не рвались, о чем было известно еще со времен Анны Иоанновны: сокраще
ние срока службы до 25 лет привело к массовым отставкам тех, кто его уже отслужил.
Реакция на указ Петра III была аналогичной.
Беспрецедентность проблемы, стоявшей перед Екатериной, заключалась в том,
что ей впервые в российской истории предстояло соединить идею «общего блага»
с узаконенной свободой целого сословия или, что то же самое, соединить общий ин
терес с обретшим легитимность интересом частным. До этого, напомним, частное
принудительно подчинялось общему, что идеологически оформлялось как «безза
ветное служение» сакральному государю, стоящему над сакральным государством,
либо сакральному государству, стоящему над сакральным государем. Авторитарно
либеральный идеал Екатерины был настолько же плодом ее интеллектуальных шту
дий, насколько и ответом на новый исторический вызов, с которым ей приходилось
соизмерять прочитанное в иностранных книгах. О том, как сделать, чтобы русские
дворяне, получившие право не служить государству, ему бы всетаки служили, в кни
гах написано не было.
Ничего не говорилось в них и о том, как подступиться к другой, еще более фун
даментальной проблеме, возникшей после указа Петра III. Ведь дворянский вопрос не
был в России автономным, он был сплетен с вопросом крестьянским. Крепостное пра
во и обязательная служба помещиков представляли собой две опоры государственно
сти, ее несущие конструкции, неразрывно друг с другом связанные. Поэтому ни одну
из них нельзя было устранить, не подрывая тем самым другую. «С освобождением дво
рянства от государственных повинностей, по логике истории, с крестьян должна была
быть снята их частная зависимость, потому что исторически эта зависимость была
обусловлена дворянскими повинностями: крестьянин должен был служить дворяни
ну, чтобы дворянин мог исправно служить государству»70.
Реабилитация частных интересов дворянина при сохранении крестьянина
в прежнем состоянии взрывала и без того хрупкий базовый общенациональный кон
сенсус, обнажала остававшийся непреодоленным социокультурный раскол между
70 Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. С. 470.
220
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
«верхами» и «низами», переводила его в конфликт интересов и лишала идею «общего
блага» социального фундамента. Массовое вырезание дворян Пугачевым спустя деся
тилетие с небольшим после воцарения Екатерины станет убедительным свидетель
ством того, что справиться с проблемой ей не удалось. Но одновременно само появле
ние Пугачева и небывалый размах, который приняло возглавлявшееся им восстание,
обнажили сложность и новизну самой проблемы.
Решение Петром III дворянского вопроса в обход крестьянского, которое Екате
рина вынуждена была признать необратимым и безальтернативным, ставило под сом
нение легитимность ее власти. Дело не только в том, что императрица имела меньше
прав на престол, чем любой из ее предшественников. К роду Романовых не принадле
жала и Екатерина I, но она еще при жизни Петра I была коронована как императрица
и представлялась преобразователем как главная его соратница во всех государствен
ных делах. Незаконно воцарилась Елизавета, но она была дочерью Петра. Екатерина II
была всего лишь женой свергнутого и умерщвленного императора, что никаких осно
ваний для занятия его места ей не давало. И все же не только это вызвало появление
в России новых самозванцев, присваивавших себе имя ее мужа: Пугачев в их ряду не
был ни первым, ни единственным.
Многие крестьяне хорошо понимали связь между службой помещиков государ
ству и крепостным правом. И они приписывали такое понимание Петру III, который
якобы вместе с указом о вольности дворянства издал соответствующий указ об осво
бождении крестьян, скрытый захватившей власть Екатериной. Народная молва, под
рывавшая и без того непрочную легитимность императрицы, была стихийной реак
цией на изменившуюся ситуацию, на ревизию сложившихся базовых оснований
российской государственности в интересах одного социального слоя без учета интере
сов другого.
Тем не менее царствование Екатерины II оказалось одним из самых долгих, прод
лившись почти три с половиной десятилетия, и самых успешных, если руководство
ваться державноимперскими критериями того времени. Ей удалось осуществить ко
лоссальное расширение территории, присоединить к России Крым, обеспечив
контроль за прилегающим к нему огромным степным пространством (бывшим «ди
ким полем»), а также — в результате разделов Польши — почти все западные и югоза
падные земли бывшей Киевской Руси. Державный статус страны и ее международный
вес поднялись при Екатерине высоко как никогда. Ее сановник имел все основания
утверждать, что во время ее царствования ни одна пушка в Европе без дозволения Рос
сии выстрелить не могла.
Понятно, что к либерализму все это отношения не имеет. Но все это не могло бы
произойти при слабой государственности. Последняя же в годы екатерининского
правления, несмотря на ревизию некоторых из ее исходных оснований, не только не
ослабла, но и упрочилась, причем в значительной степени именно потому, что Екате
рина в доступных ей границах пыталась следовать идеалу, который мы назвали авто
ритарнолиберальным. Речь идет о новой странице в истории России, о новой вехе на
ее «особом пути», обозначившей ее ситуативные достижения, которые на несколько
десятилетий отодвинут порожденные указом Петра III проблемы. Решить их Екатери
не не удастся. Но ей удастся на время приспособить отечественную самодержавную
государственность к дозированной свободе, которая не ограничивалась свободой дво
рян от государственных повинностей.
За полгода своего правления Петр III успел издать еще несколько указов, из кото
рых Екатерина отменила лишь один — о секуляризации церковных земель, их отчуж
дении в пользу государства. Но через какоето время она сделает то же самое от свое
го имени. Идеал «нестяжателей» спустя три столетия частично осуществится, но уже
221
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
не в религиозном, а в светском государстве и при такой степени подчинения ему церк
ви, какой в XV веке невозможно даже было представить. Что касается еще двух указов
Петра III откровенно либеральной направленности, то его преемница оставила их
в силе. Одним из них упразднялась Тайная канцелярия — организация политического
сыска, наводившая ужас на несколько поколений людей и создавшая в стране атмо
сферу всеобщего доносительства; выражение «слово и дело государево», введенное
в законодательство Соборным уложением 1649 года, отныне предписывалось изъять
из употребления. Другим указом объявлялось о прекращении преследований старооб
рядцев: тем из них, кто покинул страну, было разрешено вернуться и жить по своим
обычаям и старым книгам, что явилось существенным шагом в направлении веротер
пимости и свободы совести.
Все это соответствовало и убеждениям Екатерины. Но ей предстояло еще соеди
нить непривычные для России ростки свободы с привычным для нее самодержавным
правлением, отказываться от которого императрица не намеревалась. И самое труд
ное, повторим, заключалось в том, чтобы соединить частные интересы раскрепощен
ных дворян и нераскрепощенных крестьян, а интересы тех и других — с интересом об
щим в условиях, когда государственное принуждение и устрашение перестали быть
тотальными. Устои милитаристской государственности были подорваны, ее демилита
ризация стала фактом, страна вошла в новый исторический цикл. Но в нем еще пред
стояло освоиться и закрепиться.
12.2. Самодержавие и свобода
Екатерина отдавала себе отчет в новизне ситуации. Понимала она и то, что ситу
ация эта требует законодательного урегулирования, а такое урегулирование, в свою
очередь, возможно лишь при достижении компромисса между разными группами рас
колотого социума. После того, как частные интересы дворян были отпущены на свобо
ду, общий интерес не мог быть властью предписан — в том числе и потому, что сама
она не представляла себе, что именно и как следует предписывать. Однополюсная са
модержавная модель государственности в очередной раз столкнулась с необходи
мостью реанимации второго, народного полюса, исчезнувшего из политической жиз
ни после отказа от Земских соборов. Созванная Екатериной комиссия для составления
нового Уложения (свода законов), в которой были представлены выборные депутаты
от всех регионов и групп населения, кроме крепостных крестьян и духовенства, и ста
ла результатом осознания этой необходимости.
Потребность в новом своде законов после осуществленных Петром I преобразо
ваний ощущалась и всеми предшественниками Екатерины, включая самого преобра
зователя. Соборное уложение 1649 года явно устарело, многочисленные указы импе
раторов и императриц, изданные в разное время, нередко не сочетались ни с этим
Уложением, ни между собой, в законодательстве царил хаос. Но сдвинуть дело с мерт
вой точки так никому и не удалось — в том числе и потому, что все прежние попытки
были направлены не столько на обновление законодательства, сколько на системати
зацию уже существовавших юридических норм. Однако такая систематизация разно
родного и сама по себе была делом непростым, не говоря уже о несоответствии старых
норм изменившимся обстоятельствам. Ко времени же воцарения Екатерины они из
менились настолько, что подталкивали ее к переформулированию самой задачи: не
систематизировать то, что уже есть, а разработать принципиально новый свод зако
нов. Но каким он должен быть, императрица не знала.
Считая себя последователем Петра I в том, что касалось европеизации России,
она, в отличие от него, не могла решать вставшие перед ней задачи посредством меха
нического перенесения на русскую почву конкретных европейских институтов и форм
222
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
жизни. Вопервых, потому, что в милитаристской государственности Петра таких
проблем, как взаимоотношения раскрепощенного дворянства и закрепощенного
крестьянства с государством и друг с другом попросту не существовало. А вовторых,
потому, что решение этих проблем в готовом виде заимствовать было невозможно:
в Европе они решались в процессе многовековой эволюции, принципиально отличав
шейся от той, что имела место в России.
В этой ситуации Екатерина пошла по пути, который сделает ее основоположни
цей новой отечественной традиции, а именно — по пути заимствования абстрактных
европейских идей, опережавших реальный исторический опыт Европы, и их адапта
ции к отечественным условиям и обстоятельствам. Показательно, что в екатеринин
скую эпоху в России переводились и печатались труды французских просветителей,
которые в самой Франции были запрещены. Показательно и то, что французские вла
сти не разрешили публиковать и знаменитый «Наказ» Екатерины — послание импе
ратрицы депутатам, созванным для составления нового свода законов.
В этом документе и был впервые публично представлен — в виде совокупности
общих принципов — ее политический идеал. С одной стороны, он был плодом заим
ствования у зарубежных авторов, прежде всего у Монтескье, в чем Екатерина призна
валась и сама. С другой стороны, заимствование осуществлялось весьма избирательно
(скажем, о ключевом для Монтескье принципе разделения властей в «Наказе» даже не
упоминалось) и нередко сопровождалось коррекциями, менявшими смысл первоис
точника. То был гибридный идеал, сочетавший европейский либерализм с русской ав
торитарносамодержавной традицией. Но само такое сочетание, представленное от
лица царствующей особы, было для России внове.
Авторитарная составляющая идеала Екатерины, представленная в «Наказе», не
оставляет сомнений относительно ее приверженности российской политической тра
диции: «Государь есть Самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная
в его особе власть не может действовать сходно с пространством толь великого госуда
рства»71. Дело, однако, не только в пространстве, в обширности территории. Дело еще,
как полагает императрица, и в удобстве подданных: «Лучше повиноваться законам
под одним господином, нежели угождать многим»72. Но в таком объяснении преиму
ществ данного способа правления улавливается и влияние просветителей. Ведь речь
идет у автора «Наказа» о повиновении не самодержцу, а закону, соблюдение которого
самодержцем гарантируется, между тем как при другом устройстве власти подданным
придется угождать ее многочисленным представителям, что, по самому смыслу этого
слова, не исключает с их стороны беззакония.
Возникают, правда, два вопроса. Первый вопрос: кто гарантирует законность
действий самого самодержца? На него, скажем сразу, в «Наказе» ответа нет, более то
го, нет там и самого вопроса. Вместе с тем у Екатерины есть очень важные указания на
необходимость разграничения законов постоянных, изменению не подлежащих, и тех,
которые могут быть изменены. Это — вполне в духе просветительской философии.
Это — первая на Руси официальная декларация, признающая возможность законов,
независимых от самодержавной власти и ей не подконтрольных. И уже одно это поз
воляет говорить о гибридности политического идеала Екатерины, о наличии в нем, на
ряду с авторитарной составляющей, компоненты либеральной.
Другое дело, что никакого свода законов в ее царствование так и не возникло. Но
без проложенного ею нового идеологического русла и созданных ею отдельных преце
дентов, о которых нам еще предстоит говорить, вряд ли был бы возможен, скажем,
71 Екатерина II. Наказ ее императорского величества Екатерины Второй самодержицы все
российской данный комиссии о сочинении проекта нового Уложения. СПб., 1893. С. 4.
72 Там же.
223
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
утвержденный почти сразу после ее смерти императором Павлом первый в России за
кон о престолонаследии (1797), поставивший преемственность верховной власти на
твердую юридическую основу. Законодательная норма будет возвышена не только над
волей отдельных государей, их правом передавать трон по своему усмотрению, как
было заведено Петром I. В определенном смысле она будет возвышена и над старомос
ковским, не оторвавшимся еще от вотчинной традиции, принципом получения влас
ти, предписывая жесткий порядок ее наследования внутри императорской семьи.
Впрочем, в царствование Павла обнаружится и другое: при сохранении самодержав
ной формы правления нет никаких надежных гарантий того, что законы, наделенные
статусом постоянных и неотменяемых, не будут подвергнуты ревизии.
Второй вопрос: каковы сами законы? Они могут быть такими, как при Петре I,
т.е. обеспечивающими функционирование милитаристской государственности, а мо
гут быть в духе тех демилитаризаторских тенденций, которые обозначились при его
преемниках и наиболее полно проявились в указах Петра III. Екатерина, разумеется,
ссылается в «Наказе» на Петрадеда, а не на Петравнука, но имеет в виду лишь общую
направленность его политики, т.е. курс на европеизацию, а не его неприятие евро
пейских вольностей, которые в России якобы «не у места». Государственному идеалу
Петра I, в котором самодержавие выступает альтернативой свободе, она противопо
ставляет идеал, в котором самодержавие органично, по ее мнению, со свободой со
вмещается.
В представлении автора «Наказа» европейские вольности «у места» в России уже
потому, что «Россия есть европейская держава»73. Это не значит, что Екатерина не от
давала себе отчет в существенных отличиях возглавляемой ею страны от стран Запада,
причину чего она, судя по ее высказываниям, усматривала в монгольской колонизации.
Поэтому и задачу свою видела в том, чтобы вернуть Россию в Европу. Но так как это
нельзя было сделать, перенеся на русскую почву конкретные формы европейской жиз
ни, то Екатерина и пошла по пути заимствования и ознакомления своих подданных
с общими принципами западного жизнеустройства, которые можно было найти только
в идеях философовпросветителей, опережавших реальный европейский опыт.
Такой подход означал, что в русскую культуру вводились важнейшие абстрак
ции второго осевого времени, непосредственно касавшиеся не только военнотехно
логических, как при Петре I, но и общественных вопросов. Именно с «Наказа» Екате
рины начинают осваиваться в России абстракции закона в его сочетании со свободой
(«вольность есть право все то делать, что законы дозволяют»74) и равенством («равен
ство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам»75).
Вплотную подводит «Наказ» и к абстракции собственности («не может земледельство
процветать тут, где никто не имеет ничего собственного»76). В дальнейшем это поня
тие получит у Екатерины более глубокую разработку и впервые в России найдет место
в законодательных актах.
Автор «Наказа» давала понять, что намерена двигаться по исторической дороге
европеизации, проложенной Петром I, но не собирается возвращаться к его методам
принуждения и устрашения. Вполне в духе своих учителейфилософов Екатерина вы
сказала в своем программном документе неприятие жестоких наказаний и пыток; па
фос «Наказа» — это пафос гуманности. Но сам факт предъявления депутатам не конк
ретных законопроектов, а набора абстрактных принципов свидетельствовал о том, что
предложить такие проекты императрица была не в состоянии. «Легко положить общие
73
74
75
76
Екатерина II. Указ. соч. С. 3.
Там же. С. 11.
Там же. С. 10.
Там же. С. 101.
224
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
начала, но подробности?» — писала она в одном из писем Вольтеру, обозначая этим
вопросительным знаком неподатливость стоявших перед ней проблем.
Реабилитация частных интересов, вытекавшая из признания индивидуальной
свободы и права собственности, требовала ответить на совершенно новый для России
вопрос о том, как сочетать такие интересы с «общим благом». Екатерина знала, не мог
ла не знать, что даже будучи репрессированными во времена Ивана IV или Петра I, они
неудержимо тяготели к нелегальной приватизации государства, и это не могло быть
истреблено ни принуждением, ни страхом, ни идеологией «беззаветного служения».
Но если частные интересы отпускаются на свободу и легитимируются, если принужде
ние и страх перестают быть тотальными, а идеология «беззаветного служения» заме
няется служением по «завету» (закону, контракту), то где гарантия, что люди вдруг из
менятся и станут другими?
Автор «Наказа» отвечала на этот вопрос так же, как ее уверовавшие во всесилие
разума европейские учителя: «Хотите ли предупредить преступления? Сделайте, чтоб
законы меньше благодетельствовали разным между гражданами чинам, нежели вся
кому особому гражданину. Сделайте, чтоб люди боялись законов и ничего бы, кроме
них, не боялись. Хотите ли предупредить преступления? Сделайте, чтоб просвещение
распространилось между людьми. Наконец, самое надежное, но и самое труднейшее
средство сделать людей лучшими есть приведение в совершенство воспитания»77. Но
это, как не трудно заметить, опять же «общие начала», а не «подробности». Как вопло
щать такие «начала», которые еще и для Европы оставались всего лишь идеалом, в рус
скую жизнь, Екатерина не знала.
В ее власти было провозгласить подданных гражданами и отменить введенное
Петром I слово «раб» (вместо прежнего «холоп»), именование которым было обяза
тельным для каждого, кто официально обращался к царствующей особе. В ее власти
было продекларировать равенство всех граждан перед законом, но она не могла не по
нимать, что в условиях, когда узаконенные вольности дворянства сочетаются с крепо
стной неволей крестьянства, такое «общее начало» никакого отношения к реальности
не имело. Более того, при сохранении крепостнических порядков в деревне оно пе
реставало быть и общим началом. Оно могло стать таковым, если бы дворяне были
настолько просвещены и воспитаны, чтобы внять голосу разума и согласиться на по
степенную ликвидацию крепостничества. Но к этому они были не расположены; вле
комые своими частными интересами, они хотели укрепления своей власти над кресть
янами, а не ее ослабления. Авторитарнолиберальный идеал Екатерины наталкивался
на сопротивление сословия, бывшего главной опорой трона.
То, что ее «Наказ» и декларировавшиеся в нем принципы рассматривались ею
и как подступ к этой проблеме, сомнений не вызывает. В том же 1765 году, когда она на
чала над ним работать, ею было инициировано создание Вольного экономического об
щества — первой научной и гражданской организации в России. И первый конкурс, ко
торый был им объявлен, касался возможности наделения крестьян собственностью и ее
влияния на производительность сельскохозяйственного труда. Материалы, присланные
на конкурс из разных стран, довольно широко по тем временам обсуждались: императ
рица рассматривала это как часть своей просветительской программы, как подготовку
общественного мнения к восприятию готовившегося «Наказа». Вопрос о наделении
крестьян собственностью был неотделим от вопроса об их освобождении, и Екатерина
давала тем самым понять, что он имеет прямое отношение к ее представлению об «об
щем благе» и потому открыт для публичного обсуждения. Но кроме логики отвлеченных
идей и идеалов была еще логика реальной жизни в реальной стране, и эти две логики
77 Там же. С. 87.
225
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
тянули императрицу в разные стороны. Показательно, что в том же 1765 году был об
народован указ, сделавший ее в глазах большинства историков императрицей, завер
шившей закрепощение крестьян в России: он предоставлял помещикам право ссылать
крестьян на каторгу.
Таким образом, «общие начала», которые, по замыслу Екатерины, должны бы
ли обрасти «подробностями» в ходе обсуждения депутатами, в ее собственной дея
тельности, предшествовавшей созыву законотворческой комиссии, сочетались
с «подробностями», эти «начала» попиравшими. Что касается депутатов, то для боль
шинства из них, как выяснилось, абстракции «Наказа» были попросту непонятными
и с их жизнью и представлениями о собственных интересах несоотносимыми. Всерос
сийское законотворческое собрание XVIII века оказалось много дальше от всеобщего
согласия, чем Земские соборы XVII столетия.
За полтора года своей деятельности Уложенная комиссия обнаружила полную
неспособность к согласованию и примирению частных интересов ради интереса об
щего. Более того, депутаты продемонстрировали непонимание самой абстракции
общего интереса и уже поэтому не могли заняться ее конкретизацией, приложением
к повседневной жизни избравших их людей. Некоторые из депутатов откровенно
признавались в том, что «по скудоумию своему не могут сделать никаких представле
ний об общих нуждах»78. Екатерина получила недостававшие ей «подробности» в мно
гочисленных (более 1600) наказах избирателей и в ходе заседаний комиссии. Но эти
«подробности» никак не стыковались ни с теми «общими началами», которые были из
ложены в «Наказе», ни с какимилибо «общими началами» вообще.
Отсюда вовсе не следует, что попытка подключить к однополюсной государ
ственности второй, народный полюс полностью провалилась. Впоследствии Екатери
на воспользуется в своей законодательной деятельности материалами и проектами
комиссии; они убедили ее «в необходимости реформ, и именно каких реформ», неко
торые из которых были затем проведены в жизнь79. Но для составления нового свода
законов, который учитывал бы изменившуюся после освобождения дворян ситуацию,
комиссия мало что дала, и в этом отношении «проводить в жизнь» было попросту не
чего. Даже при отсутствии в депутатском собрании представителей крепостных
крестьян обнаружилось, что «народный» полюс расколот и что авторитарнолибераль
ный идеал Екатерины на универсальность претендовать не может.
Царю Алексею Михайловичу удалось в свое время добиться принятия Земским
собором законодательного Уложения. Но удалось это ему, вопервых, потому, что Со
бор был созван сразу после московского восстания 1648 года, от которого повеяло
возвращением еще незабытой смуты, а, вовторых, потому, что тогда еще не было со
словий, свободных от государственных повинностей. Иными словами, легальное при
мирение частных интересов (хотя и не всех, учитывая отсутствие на Соборе предста
вителей крестьянства) в середине XVII века было возможно в силу того, что
государство находилась в стадии милитаризации, и интересы эти не воспринимались
автономными и от него не зависимыми. Екатерина же столкнулась с тем, что его деми
литаризация, пусть и в масштабах одного сословия, сделала согласие недостижимым,
выявив ахиллесову пяту такого государства. О ней мы в своем месте уже говорили,
комментируя известное высказывание Николая Бердяева о русском народе. Передача
монопольного права на представительство общего интереса государюсамодержцу
при уравнивании всех остальных в бесправии блокирует осознание этого интереса
подданными, препятствует формированию у них государственной ответственности.
78 См. об этом: Романович5Словатинский А. Дворянство в России от начала XVIII века до от
мены крепостного права. СПб., 1870. С. 79–80, 175–178.
79 Любавский М. История царствования Екатерины II. СПб., 2001. С. 85.
226
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Частичная демилитаризация милитаристской государственности в пользу одно
го из сословий сопровождается его стремлением превратить полученную свободу
в привилегию при сохранении несвободы или меньшей свободы других — вот что по
казало созванное Екатериной собрание депутатов. И именно поэтому абстрактные
«общие начала» императрицы, столкнувшись с «подробностями» непримиримых част
ных интересов, не имели никаких шансов на сохранение статуса универсальных. По
няв это, Екатерина не отказалась, однако, от либеральной составляющей своего идеа
ла, а превратила ее из универсальной в локальную, распространявшуюся лишь на
меньшинство ее подданных. В этом смысле она, распустив комиссию законодателей,
впоследствии действительно проводила в жизнь отдельные депутатские пожелания
и проекты. В том числе и потому, что среди них были и такие, которые локальносос
ловной интерпретации ее идеала вполне соответствовали.
Историческая задача, которую решала императрица, и в данном отношении бы
ла для России совершенно новой. Полуторагодичная работа депутатов показала: по
пытка приспособить милитаристскую державную государственность к условиям мир
ного времени, реабилитируя частные интересы и допуская дозированные свободы,
наталкивается на неготовность к этому не только «низов», но и общественных «вер
хов». То, что было расколом между догосударственной и государственной культурой
в такой государственности, приспособленной для ведения войн, при ее демонтаже
обнаружило себя как отсутствие государственной культуры вообще. Ее еще только
предстояло создать, чем и занялась Екатерина на втором этапе своего царствования.
12.3. Социальные границы раскрепощения.
Дворяне и горожане
После неудачного опыта Уложенной комиссии стратегия Екатерины заключалась
в том, чтобы способствовать формированию государственной культуры двух сосло
вий — дворянства и горожан, отложив решение крестьянского вопроса до лучших вре
мен. Само по себе это было для страны не внове: Алексей Михайлович, как мы помним,
действовал в том же направлении. Новизна заключалась не в выборе опорных сосло
вий, а в том, что речь впервые шла о сословиях без кавычек, т.е. относительно свобод
ных группах населения с реабилитированными частными интересами. Коррекция
авторитарнолиберального идеала вела Екатерину в Европу, но — не в будущую бессо
словную Европу просветителей, а в Европу сословную, т.е. уходящую. Самодержавная
русская власть пыталась перенести в Россию не отдельные достижения европейской
культуры в духе Петра I, а сразу всю европейскую историю, основными субъектами ко
торой были феодалыземлевладельцы и вольные города. Но это избирательное заим
ствование чужого прошлого, осуществлявшееся при сохранении самодержавия и кре
постного права, было, как и при Петре, не европеизацией в строгом смысле слова,
а новой, более глубокой коррекцией в европейском духе русского «особого пути».
Культурно чужое интегрировалось в самобытное свое, что в перспективе вело
к разрушению последнего. Но стратегически тупиковое нередко бывает ситуативно
жизнеспособным, что и показала реформаторская деятельность Екатерины. Начавшаяся
до нее демилитаризация отечественной государственности была закреплена при ней
в новых формах, соответствовавших изменившемуся характеру этой государственности.
Синтезирование самодержавия с подтвержденной Екатериной свободой дворян
ства, соединение предоставленной ему возможности не служить с сохранением его
в качестве служилого сословия были осуществлены посредством предоставления дво
рянам еще двух прав — права самоорганизации (в виде дворянских собраний) и сос
ловного самоуправления, предполагавшего учреждение выборных должностей в губе
рнских и уездных органах власти. Эти дополнительные права нисколько не подрывали
227
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
позиций императорской власти. Вопервых, они не были политическими и ограничи
вались исключительно местным уровнем. Вовторых, реальная независимость и са
мостоятельность местных органов управления была в значительной степени мнимой,
ибо «выбранные на те или иные должности дворяне становились попросту правитель
ственными чиновниками, проводившими на местах политику центра»80. Вместе с тем
предоставление этих прав уже само по себе позволяло частично решить проблему
привлечения дворян на государственную службу, возникшую после издания Петром III
указа о дворянской вольности.
Избрание на выборные должности и право голоса в дворянском собрании обус
ловливались наличием офицерского звания, т.е. предварительной военной службой.
Формально к ней дворянин не принуждался, но и полностью избежать ее не мог. Офи
циально позволялось рано уйти в отставку и осесть в поместье, обслуживавшемся
крестьянским трудом, однако и этой возможностью пользовались далеко не все. Граж
данская служба была выгодной, принося, как мы сказали бы сегодня, неплохие «те
невые» доходы. Иными словами, предписанное «беззаветное служение» заменялось
неписанным «заветом» между государством и частным интересом дворянина. Их
взаимосвязь — экономическая, моральная, психологическая — обеспечивалась и ие
рархией официальных статусов (чинов). «Без службы нельзя было получить чина,
и дворянин, не имеющий чина, показался бы чемто вроде белой вороны. При оформ
лении любых казенных бумаг (купчих, закладов, актов покупки или продажи, при вы
писке заграничного паспорта и т. п.) надо было указать не только фамилию, но и чин.
Человек, не имеющий чина, должен был подписываться: „недоросль такойто“ <…>
Одновременно с распределением чинов шло распределение выгод и почестей»81.
Так свобода дворянства, впервые получившего сословную организацию и сослов
ную мотивацию, была вписана в самодержавную государственность. Но тем самым
и сама эта государственность впервые обретала организационную форму, соответ
ствовавшую ее переходу в демилитаризированное состояние. Однако Екатерина не
спроста, очевидно, в один и тот же день (21 апреля 1785 года) обнародовала сразу две
жалованные грамоты, касавшиеся дворянства и городов. Одновременность их изда
ния символизировала желание императрицы опираться на оба сословия, а тот факт,
что это был и день ее рождения, подчеркивал значение, которое она этим документам
придавала. Они очерчивали социальные границы, в которых Екатерина считала воз
можным воплощение своего идеала, сочетавшего традиционный отечественный авто
ритаризм с идеями европейских просветителей.
Сословию городских мещан, как и дворянству, были предоставлены права само
организации (аналогом дворянских собраний стали градские общества) и самоуправ
ления (через выборные городские думы). Но, как и в случае с дворянством, то были
управляемая самоорганизация и управляемое самоуправление. Логика демилитари
зации понуждала к созданию народного полюса власти. Логика самодержавия требо
вала превращения этого полюса в придаток однополюсной властной модели. Однако
пространство личных свобод при этом все же расширилось: горожанам была предо
ставлена возможность нестесненной государством предпринимательской деятель
ности, а купцы первой и второй гильдии освобождались, подобно дворянам, от теле
сных наказаний и некоторых повинностей.
Так Екатерина пересаживала на русскую почву многовековой опыт городской
Европы, бывший там продуктом не административной, а стихийной низовой актив
ности. Идеалы Екатерины опережали этот опыт. В своей практической политике она
80 Каменский А.Б. От Петра I до Павла I. С. 430.
81 Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII —
начало XIX века). СПб., 1997. С. 28–29.
228
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
вынуждена была с ним считаться, что и заставляло ее заимствовать из него и насаждать
в России то, что в Европе себя уже изжило — например, средневековую цеховую орга
низацию ремесленников. Впечатляющих результатов такая политика принести не мог
ла, но она иллюстрирует общую направленность деятельности Екатерины, пытавшейся
в локальном социальном пространстве обеспечить синтез самодержавия и свободы.
Однако такой синтез, придавая демилитаризированной государственности
необходимые точки опоры, сам по себе не мог обеспечить обретение этой государ
ственностью нового культурного качества. Дозированные свободы и выборность
должностных лиц не превращали некомпетентного чиновника в компетентного,
а коррумпированного — в некоррумпированного. Перед Екатериной II стояла та же
проблема, что и перед Петром I, — проблема изменения людей. Он решал ее принуж
дением и устрашением, но его опыт показал, что средства эти отнюдь не всесильны:
с их помощью можно научить подданных хорошо воевать, осваивая необходимые для
войны новые знания, можно заставить брить бороды и сменить костюмы, но нельзя
преобразовать культуру и нравы. Екатерина, отказавшись от методов Петра, противо
поставила насилию гуманитарное просвещение и воспитание.
От этой идеи, сформулированной в «Наказе» под влиянием европейских мысли
телей, она не только не отказалась, но проводила ее в жизнь целеустремленно и по
следовательно. Ее идеал должен был стать идеалом ее подданных и превратить их
в граждан. Не всех, но хотя бы тех, кому императрица даровала вольности и права,
необходимые и достаточные, по ее мнению, для восприятия этого идеала.
Подобно Петру, Екатерина пыталась стать живым воплощением и главным про
пагандистом своих представлений о должном и правильном. Петр ездил за границу
и привозил оттуда заимствованные им новые технологические и организационные
средства. Екатерина ездила по стране, демонстрируя и распространяя новую гумани
тарную культуру своим поведением и стилем общения. Те же цели она преследовала
и в издаваемом ею журнале «Всякая всячина». На его страницах она не только высту
пала в качестве автора, но и могла даже вступить в публичный диалог с известным ли
тератором Николаем Новиковым о том, чем должна заниматься сатира, — разоблаче
нием абстрактных человеческих пороков или обличением их конкретных носителей.
Беспрецедентным был и тот простор, который открыла Екатерина для просветитель
ской деятельности. В ее царствование впервые появились частные издательства, а ко
личество изданных книг, в том числе и переводных, многократно превышало число
тех, что были изданы при всех других русских правителях XVIII века.
Особая роль в планах изменения людей и их культуры отводилась образованию,
которое при Екатерине впервые было распространено не только на дворянскую элиту,
но и на широкие слои населения — правда, только городского. В 1780х годах была
создана система двухклассных в уездах и четырехклассных в губерниях народных учи
лищ с единой методикой преподавания и организацией учебного процесса. О том,
сколь большое значение им придавалось, можно судить по тому, что одним из авторов
написанной специально для училищ книги «О должностях человека и гражданина» бы
ла сама императрица.
Все эти и многие другие меры, безусловно, способствовали росту образованности
и развитию отечественной светской культуры, закладывали основы ее будущих дости
жений. Но качество государственности они не меняли. Просвещение, призванное со
единить под сенью самодержавной власти свободу с законностью, в этом отношении
обнаруживало полное бессилие.
О размахе должностных злоупотреблений в екатерининскую эпоху много написа
но, и мы не будем на этом останавливаться, ограничившись лишь двумя свидетельства
ми современников. «Непостижимо, что происходит; все грабят, почти не встретишь
229
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
честного человека»82, — писал в частном письме внук Екатерины и будущий импера
тор Александр I. А вот как выглядели должностные лица в художественной литерату
ре, а значит, и в формировавшемся общественном мнении. В одной из комедий того
времени, написанной в год смерти императрицы, чиновники, по воле автора, хором
излагают свое жизненное и служебное кредо:
Бери, большой тут нет науки;
Бери, что можно только взять.
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать?83
Демилитаризация российской государственности не только не снимала старые
проблемы, но и усугубляла их. Это стало очевидным еще до Екатерины, однако рель
ефнее всего проявилось именно при ней. Столетие с лишним спустя стране предстоит
войти во второй милитаристский цикл, а на выходе из него столкнуться с тем же, с чем
столкнулась императрица в XVIII столетии. Поэтому важно понять, почему культ за
конности, который Екатерина исповедовала сама и предлагала своим подданным,
обернулся практикой беззакония.
12.4. Самодержавие и право
Любая государственная форма выглядит в глазах людей оправданной лишь в том
случае, если она способна поддерживать свою устойчивость. В милитаристском цикле,
растянувшемся на несколько столетий, устойчивость отечественной государственно
сти обеспечивалась благодаря последовательному закрепощению всех общественных
слоев. От обвала в смуту это ее не застраховало, но и выйти из смуты не помешало. Де
милитаризация, бывшая неизбежной после завоевания Россией державного статуса,
потребовала от власти создания новых опорных точек с учетом быстро укоренявших
ся ценностей приватной жизни и осознания различными группами населения своих
частных и групповых интересов.
В результате в российскую политическую практику впервые вошли понятия не
только свобод, но и прав граждан. Это изменило и роль закона: если раньше он исполь
зовался властью исключительно для разверстки обязанностей и принуждения к их
исполнению, то теперь он ставился и на защиту прав. То, что уже было сказано о ре
форматорской деятельности Екатерины II, свидетельствует о ее движении в данном
направлении. Делала же она это не только в силу своих идеалов и убеждений, но и по
тому, что в изменившихся условиях лишь так можно было сохранить устойчивость са
модержавной формы правления. Парадокс, однако, заключался в том, что устойчи
вость, достигавшаяся благодаря превращению прав отдельных сословий в сословные
привилегии, могла быть обеспечена только за счет отступления от принципа законнос
ти и его официально декларировавшейся универсальности. Опора на юридически
привилегированное меньшинство всегда требует дополнительной платы этому мень
шинству в виде государственного попустительства беззаконию.
Как отмечают исследователи, во времена Екатерины «существовали законы, ко
торые вообще не были рассчитаны на реальное исполнение». Так, при ней «несколько
раз издавался закон, запрещавший брать взятки, но поскольку закона, разрешавшего
брать взятки, никогда не было, то появление каждого нового запрета, по сути дела,
лишь подчеркивало его условный характер. Сама Екатерина II прекрасно знала, что
82 Цит. по: Корнилов А.А. Курс истории России XIX века. М., 1993. С. 37.
83 Капнист В.В. Собрание сочинений: В 2 т. М.; Л., 1960. Т. 1. С. 358.
230
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
закон этот исполняться не будет. Более того, она смотрела на взяточничество сквозь
пальцы»84. Сквозь пальцы смотрела императрица и на то, что, вопреки запрету на про
дажу помещиками крестьян без земли, торговля шла полным ходом. Столь вольное об
ращение с законом появилось в России отнюдь не при Екатерине. Но именно при ней
оно обнаружило себя как способ самосохранения самодержавной государственности,
вступавшей в цикл демилитаризации.
Государственность эта оказалась совместимой и с реабилитированными част
ными интересами меньшинства, и даже с его юридически фиксированными правами.
Но опираться на привилегированное меньшинство она, повторим, могла лишь по
стольку, поскольку признавала за ним — в дополнение к легальным правам — непи
санное право на отступление от законности. Милитаристская государственность
тоже не могла справиться со злоупотреблениями. Но при ней они считались отклоне
нием от нормы, подлежащим устранению, и нередко становились объектом жестких
репрессий. Демилитаризированная государственность с ними фактически примири
лась, отмежевываясь от них лишь декларативно и сознательно подменяя принцип за
конности его имитацией.
В какойто степени такая практика объяснялась ситуативными обстоятельства
ми, а именно — несовершенством тогдашнего законодательства. Упорядочить его,
свести в единый кодекс Екатерине, как мы уже отмечали, не удалось. Отдельные нор
мы, принятые в разное время, зачастую друг другу противоречили, что открывало не
ограниченные возможности для их произвольного применения85. Но главное было все
же не в этом.
Через несколько десятилетий после смерти императрицы, при ее внуке Нико
лае I, свод законов в России появится, однако злоупотребления не заблокирует. Пото
му что их глубинный источник находился в самом устройстве российской государ
ственности, поддерживавшей свою устойчивость посредством превращения
юридически гарантированных прав в привилегии отдельных сословий и правовой не
отрегулированности их отношений с теми, кто таких прав был лишен. Там, где идея
права используется локально и избирательно, не может стать универсальным регуля
тором и принцип законности. Не может там появиться и закрепиться в культуре и раз
витое правосознание, какие бы ни предпринимались ради этого просветительные
и воспитательные усилия86.
Екатерина осуществила первую в истории страны приватизацию, наделив при
вилегированные сословия неотчуждаемым правом владения собственностью. Но их
численность в то время не составляла и десятой части населения. К тому же одно из
них (дворянство), получив привилегированную возможность владеть землей и при
этом не служить, сохраняло за собой и монопольную возможность владеть крепост
ными, лишенными какихлибо прав вообще. Формально они частной собственностью
помещиков не являлись, однако последние могли распоряжаться ими по своему
усмотрению именно как «крещеной собственностью». Эта ситуация находилась вне
84 Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 44.
85 «В многочисленных судебных инстанциях и в административных местах судья и адми
нистратор мог, при отсутствии свода действующих законов, всегда выбрать из массы
хранившихся в канцелярских архивах законов, указов и сепаратных распоряжений любое,
чтобы опереться на него чисто формально при решении каждого данного дела. Понятно, ка
кой простор злоупотреблениям во всех правительственных местах создавался этим поряд
ком» (Корнилов А.А. Указ. соч. С. 36).
86 «Культурный парадокс сложившейся в России ситуации, — замечает Ю.М. Лотман, —
состоял в том, что права господствующего сословия формулировались именно в тех терми
нах, которыми философы Просвещения описывали идеал прав человека» (Лотман Ю.М.
Указ. соч. С. 40). К этому можно добавить: условия существования тех, над кем осуществля
лась господство, в правовых терминах не формулировались вообще.
231
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
пределов правового поля: отношения между дворянами и крестьянами частично ре
гулировались отдельными императорскими указами, но в целом оставались юриди
чески нефиксированными. Екатерина, воспитанная на трудах европейских просвети
телей, ненормальность такого положения вещей понимала. Но как подступиться
к крестьянскому вопросу, не подрывая дворянскую опору трона, она не знала. Поэто
му закрывала глаза и на то, что помещики в отношениях с крепостными не оченьто
считались даже с существовавшими законодательными запретами.
Юридическое закрепление права собственности вводило страну во второе осевое
время в той области, в которой Россия раньше находилась за его пределами, — в об
ласти социальноэкономических отношений. Однако сословная локальность, неуни
версальность этого права оставляла тех, кто им не наделялся, в доосевом состоянии.
Тем самым социокультурный раскол обретал еще одно, теперь уже правовое измере
ние. И оно проявится во всей своей остроте, когда в середине XIX века вопрос об отме
не крепостного права станет вопросом практической политики.
Освобождение крестьян не могло быть осуществлено без наделения их землей,
принадлежавшей помещикам, что подрывало узаконенное при Екатерине их право
собственности. Найденное решение — выкуп крестьянами помещичьей земли —
проблему не только не снимет, но и станет одной из причин обвала российской госу
дарственности и исторического краха российского дворянства. Ситуативная устойчи
вость самодержавной власти, которую Екатерине удалось обеспечить, была тупиковой
стратегически87. Но императрица этого не знала. Она была уверена в том, что ее иде
ал, включавший универсальные принципы законности и права, может быть воплощен
в жизнь поэтапно, распространяясь поначалу лишь на меньшинство населения.
Но екатерининский правовой идеал плохо стыковался не только с крепостниче
ством. Он плохо сочетался и с самодержавием, которое рассматривалось императри
цей как главный политический инструмент, с помощью которого этот идеал только
и мог быть реализован в России. Самодержавие не в состоянии исполнить роль гаран
та права в силу самой своей природы, предполагающей, что оно, самодержавие, яв
ляется одновременно и единственным источником права. Последнее в таком случае
выступает не как универсальный верховный принцип, которому подчиняется в том
числе и верховная власть, а как нечто производное от этой власти и потому от нее за
висимое, что твердые юридические гарантии исключает.
Заимствовав либеральную компоненту своего идеала у философовпросветите
лей, Екатерина вовсе неспроста даже в предельно абстрактном «Наказе» уклонялась от
использования таких базовых просветительских абстракций, как «естественное пра
во» и «общественный договор». Ведь «естественность» права означает, что оно дано че
ловеку не правителем, а природой, т.е. от рождения. Соответственно, и понятие «об
щественного договора» означает, что государственная власть вторична по отношению
к человеческому сообществу: именно оно — источник власти и ее полномочий, важ
нейшим из которых и является защита неотъемлемых и неотчуждаемых естественных
прав граждан. Если же монопольным источником права и законности выступает
монархсамодержец, то тем самым предполагается принципиальная отчуждаемость
человеческих прав: дарованное сегодня может быть отобрано завтра, данное одним
самодержцем может быть отнято другим.
Нельзя сказать, что Екатерина всего этого не осознавала. И она предприняла
шаги, призванные примирить авторитарносамодержавную и либеральноправовую
составляющие ее идеала. О данных шагах уже упоминалось: императрица признала,
87 О ситуативной и стратегической (краткосрочной и долгосрочной) устойчивости екатери
нинской государственной системы см.: Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Екатерина II, Самодер
жавие и Русская Власть // Русский исторический журнал. 1998. Т. 1. № 4.
232
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
что, наряду с законами, изменение которых допустимо, должны быть и законы по
стоянные, «непременные», отмене не подлежащие. Более того, в жалованных грамо
тах дворянству и городам особо оговаривалось, что права тех и других даются им нав
сегда — «на вечные времена и непоколебимо». Это означало косвенное ограничение
самодержавия. Но — только косвенное: прямых законодательных ограничений оно
на себя не накладывало, власть самодержца попрежнему считалась безграничной.
И уже сын Екатерины Павел I наглядно и убедительно продемонстрирует, что косвен
ными ограничениями при желании можно и пренебречь. А после того, как Павла на
сильственно устранили, одним из самых обсуждаемых стал вопрос о гарантиях от са
модержавного произвола. В начале XIX века людей волновало то же самое, что во
времена Ивана Грозного. И решение им было найти не легче, чем их далеким пред
шественникам.
Но если верховная власть сохраняет за собой привилегию неограниченности, если
соблюдение самодержцем юридических норм остается в зависимости от его доброй во
ли, то принцип законности лишается своего универсального значения. Мы уже говори
ли об этом в разделе о Петре I, как говорили и о том, что при таком положении вещей
универсальным становится вольное обращение с законом на всех этажах управленче
ской иерархии. Когда же самодержавная власть наделяет особыми правами меньшин
ство населения за счет большинства, то она просто обречена на попустительство мень
шинству, поддержка которого становится главным условием ее самосохранения. После
того, как дворянство получило вольность, снисходительное отношение к коррумпиро
ванности бюрократии, ядро которой составляли именно дворяне, стало важнейшим
условием государственной устойчивости. Альтернативой этому союзу формально неог
раниченной власти и реально свободной от ее контроля элиты был Пугачев.
Строго говоря, последовательное проведение принципа законности не в состоя
нии обеспечить никакая власть, претендующая на монополию. Об этом свидетель
ствует опыт не только России, но и европейских абсолютных монархий — они тоже
попустительствовали коррумпированному чиновничеству, бывшему одной из их ба
зовых опор. Но под политической оболочкой европейского абсолютизма сохранялись
старые и создавались — вопреки абсолютизму — новые социокультурные предпосыл
ки для перехода к разделению властей и правовому государству. Под оболочкой рос
сийского самодержавия таких предпосылок до Екатерины не возникло (поэтому со
хранять было нечего), но и обновленная ею государственная система их вызреванию
не способствовала.
Эта система могла ассимилировать идею постоянных, стоящих выше монаршей
воли законов и сохранять устойчивость при частичной реализации данной идеи в ека
терининских жалованных грамотах. Этой системе не было противопоказано и осу
ществленное императрицей отделение суда от администрации, т.е. специализация
властных функций. Но законодательное ограничение самодержавия, а значит — и раз
деление властей, ей было противопоказано. Иными словами, трансформироваться
в правовое государство эта система не могла, такая возможность была в ней заблоки
рована. Поэтому она не была надежно защищена от пугачевщины — подавленная
в XVIII веке, та вторично ворвется в русскую жизнь в начале ХХ столетия. Но пугачев
щина во всех ее отечественных разновидностях отличалась от европейских революций
тем, что из нее могла вырасти только новая доправовая государственность.
По свидетельствам современников, Екатерина раздражалась, когда приближен
ные указывали ей на несоответствие ее намерений существующим законам88. Но дело
88 См.: Медушевский А.Н. Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм
в сравнительной перспективе. М., 1998. С. 307; Троицкий С.М. Россия в XVIII веке. М., 1982.
С. 190.
233
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
не только и не столько в личных особенностях императрицы, в ее готовности или не
готовности ограничивать себя в политической практике собственными принципами
и идеалами. Ее внук Александр I, получив престол после четырехлетнего самодержавно
го произвола Павла, тоже более чем благосклонно относился к мысли об ограничении
самодержавия постоянными (конституционными) законами и почти сразу же пошел
дальше своей бабки. В самом начале своего царствования он предоставил Сенату пра
во высказывать возражения против императорских указов, если они не соответствова
ли законам, были неясны по своему смыслу или неудобны по тем или иным соображе
ниям. Это была попытка воспроизвести на русской почве практику французских
судебных парламентов времен королевского абсолютизма. Но несмотря на то, что
французский опыт заимствовался лишь частично и императору не предписывалось
считаться с высказанными замечаниями и возражениями, первый же случай вмеша
тельства сенаторов в законотворческую деятельность Александра оказался и послед
ним: дарованное право было дезавуировано89.
Внук Екатерины, как и она, был воспитан на идеях европейского Просвещения
и не меньше ее хотел следовать им в своей политике. Но он не хуже ее понимал: сло
жившаяся в стране государственная система может сохранять устойчивость лишь при
условии, что европейский либеральноправовой идеал сохраняет свое подчиненное
положение по отношению к идеалу авторитарносамодержавному. В результате же за
имствование у Европы «общих начал», опережавших реальный европейский опыт,
уживалось с сохранением «подробностей», которые свидетельствовали о том, что даже
этот опыт Россия заимствовать и освоить не в состоянии. Продолжение и углубление
европеизации при Екатерине II попрежнему вели страну одновременно и в Европу,
и в сторону от нее.
12.5. Зерна и плевелы либерального самодержавия
Снисходительное отношение Екатерины к несоблюдению законов выглядит, на
первый взгляд, сознательным отступлением от ее политического идеала, в котором
принцип законности, напомним, был основополагающим, и кажется вынужденной
уступкой неподатливой исторической реальности. Аналогичный вывод напрашивает
ся и при рассмотрении ее политики в крестьянском вопросе: ведь крепостному праву
в этом идеале тоже не было места. Но такая интерпретация поведения императрицы
представляется нам упрощенной. Дело в том, что ее общественный идеал изначально
был более сложным и многосоставным, чем мы его представили. Кроме того, прагма
тические отступления от него в политической практике Екатерины сопровождались
и коррекцией самого идеала. Не претендуя на детальный анализ его эволюции, оста
новимся на тех его составляющих, о которых еще не говорилось.
Екатерина лишь частично отказалась от государственного утилитаризма Пет
ра I. Во имя государственной пользы она тоже готова была превращать в утилитарное
средство то, что ее европейские идейные учителя считали такому превращению не
подлежащим. Ведь даже предоставление помещикам права ссылать крестьян на ка
торгу мотивировалось не столько заботой об интересах дворян, сколько общегосу
дарственными соображениями: у военноморского ведомства не хватало людей для
работы на галерах, где и предполагалось использовать дополнительный контингент
каторжников90.
Аналогичной была и мотивация закрепощения украинских крестьян: оно поз
воляло увеличить доходы казны. Но лишение Украины автономии и введение там
89 Тургенев Н. Россия и русские. М., 2001. С. 284.
90 См.: Каменский А. Российская империя в XVIII веке. С. 245.
234
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
российских порядков обнаруживают и другое: либеральнопросветительские прин
ципы не только сочетались в сознании и поведении Екатерины с государственным
утилитаризмом, но и сами могли становиться при этом утилитарным средством, ис
пользуемым в откровенно нелиберальных целях. В данном случае принцип универ
сальности закона, призванный в либеральнопросветительской доктрине служить
защите прав и свобод граждан, оказывался средством уравнивания людей в беспра
вии и несвободе.
Вместе с тем в идеале Екатерины отчетливо просматривается утилитарная со
ставляющая в том индивидуалистическом ее понимании, которое сложилось в Европе.
В отличие от Петра, она культивировала в обществе представление не только о госуда
рственной, но и о частной пользе и выгоде. На одной из медалей времен Екатерины
была даже высечена надпись: «Путь на пользу»91. Жалованная грамота мещанскому
сословию официально именовалась «грамотой на права и выгоды городам Российской
Империи». Показателен и отмеченный исследователями интерес императрицы к сочи
нениям «отца английского утилитаризма» Иеремии Бентама92. Она не просто реаби
литировала личные «прибытки», веками считавшиеся на Руси нелегитимными, но
и объявила их одной из важнейших ценностей, которой следует руководствоваться
в жизни. Однако ценность эта в культуре, как мы уже отмечали, не приживется и бу
дет отторгнута. И произойдет это, не в последнюю очередь, именно потому, что сло
жившаяся при Екатерине государственная и общественная система укоренению евро
пейского индивидуалистического утилитаризма никак не способствовала, скорее —
наоборот.
Идея личной пользы и выгоды не могла стимулировать производительную дея
тельность крестьянского большинства, принуждавшегося к безвозмездной работе на
помещика или на государство. Но она не могла стимулировать и предпринимательскую
активность дворянства, имевшего возможность существовать за счет труда крепост
ных. Наконец, она не могла способствовать росту городской буржуазии и ее хозяй
ственной инициативы, ибо он был ограничен монополией дворян на владение крепост
ными и крайним дефицитом свободной рабочей силы. При таких обстоятельствах идея
эта неизбежно утрачивала свое европейское содержание и трансформировалась в по
требительский, приобретательский утилитаризм93, в котором индивидуальная выгода
опосредуется не трудом и предприимчивостью, а статусными привилегиями и сте
пенью интегрированности в коррупционнобюрократическую систему.
Реакцией на такой утилитаризм и станет со временем отрицание и профаниро
вание утилитаризма как такового. Ему будет противопоставлено бескорыстное слу
жение общему благу и противоборство с тем, что препятствует его достижению. Но
и само общее благо будет пониматься уже не так, как понималось оно Екатериной.
В новом его толковании не останется места не только для крепостничества, но и для
самодержавия. Либеральнопросветительская составляющая идеала Екатерины отде
лится от созданной ею государственной системы и начнет самостоятельную жизнь
в культуре. Перефразируя известное выражение, можно сказать, что «Наказ» разбудит
Радищева, от которого историческая дорога поведет к декабристам и всем тем, кого,
в свою очередь, разбудят они.
91 См.: Брюкнер А. Путешествие Императрицы Екатерины II в полуденные краи России
в 1787 году // Журнал Министерства народного просвещения. 1872. Т. 162.
92 Биллингтон Дж.Х. Икона и топор: Опыт истолкования истории русской культуры. М., 2001.
С. 269.
93 «Анализ русского утилитаризма показывает, — пишет Е. Яркова, — что характерной его
особенностью было преобладание примитивных форм, ориентирующих человека не на про
изводство, а на приобретательство». См.: Западники и националисты: возможен ли диалог?
М., 2003. С. 472.
235
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
Екатерина осознавала силу абстрактных идей и таящиеся в них интеллектуаль
ные и этические соблазны задолго до Французской революции. Индивидуалисти
ческий утилитаризм, который она хотела укоренить в русской жизни, призван был
отвлечь умы от «общих начал», касавшихся государственного устройства, нейтрали
зовать ценности и идеалы, выводившие сознание за пределы существующей соци
альнополитической системы и ставившие ее под сомнение. Он призван был сделать
самоценным проживание в приватном пространстве с максимально возможной
пользой для себя и своих близких, а представление об «общем благе» ограничить
идеей служения тому государству, которое такое проживание гарантирует. «Нача
лом начал служила личная выгода, а не высшие устремления»94. Но именно потому,
что желание обеспечить такую выгоду могло у меньшинства проявляться лишь так,
как оно проявлялось, а у большинства не могло проявиться вообще, нельзя было заб
локировать и выводившие за границы существующей социальнополитической ре
альности «высшие устремления».
Репрессивные меры против Радищева и вполне лояльного к самодержавию Но
викова, предпринятые Екатериной после того, как «высшие устремления» на родине
просветителей материализовались во Французской революции, стали первым прояв
лением стратегической неустойчивости либерального самодержавия. Завершив осво
бождение дворянства и сделав его привилегированным сословием, Екатерина созна
тельно и целенаправленно приобщала его к европейской культуре. Но эта культура
в самодержавнокрепостнической системе была инородной и потому антисистемной.
Они могли сосуществовать лишь постольку, поскольку им обеим противостояла дого
сударственная культура «низов», впервые обнаружившая при Екатерине претензии
на захват государства и его преобразование в соответствии с собственными канона
ми и идеалами.
Емельян Пугачев, нарекшись царем Петром III, должен был и действовать, как
царь, т.е. как персонификатор государственного, а не локального догосударственного
начала. Народная культура, на которую опирался самозванец, предоставляла ему для
этого готовую «отцовскую» матрицу властвования, отторгавшую любые промежуточ
ные звенья власти между отцом и остальными домочадцами, равно как и привилегии
какихлибо социальных групп. Отторгались ею, как чужие и чуждые, и европейские
культурные образцы, которым открыто следовала по воле царей и вместе с ними дво
рянская элита. Санкционировав физическое уничтожение помещиков и чиновников
и выступая в своих манифестах против «чужих законов, взятых в Германии», против
«бритья и других богохульств, противных христианской вере», Пугачев действовал
в полном соответствии с архаичным каноном.
Не противоречил этому канону и декларировавшийся «царем» тип государствен
ности. Пугачев предлагал своим «подданным» единоличную власть царяотца без ка
кихлибо привилегированных промежуточных инстанций: «Жалуем <…> всех нахо
дившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков быть верноподданными
рабами собственно нашей короны»95. Но это «верноподданническое рабство», заим
ствованное из официального языка Петра I и его преемников, от которого, напомним,
Екатерина II уже отказалась, сочеталось в предлагавшейся самозванцем «государ
ственности» с идеей казачьей вольности, распространяемой на всех. То был идеал все
общего огосударствления и одновременно всеобщего оказачивания: «Награждаем
вольностью и свободою и вечно казаками»96.
94 Биллингтон Дж.Х. Указ. соч. С. 286–287.
95 Цит. по: Покровский М.Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 145.
96 Там же.
236
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Пугачев, похоже, не понимал, что хотел сочетать несочетаемое: тотальное под
чинение населения государству с казачьим догосударственным локализмом несов
местимо. Примерно через полтора столетия большевики популярно объяснят это
потомкам пугачевских повстанцев, вместе с «помещиками и капиталистами» ликви
дировав и все казачество. Но коечто, причем весьма существенное, самозванец все
же угадал. Системной альтернативой екатерининскому либеральному самодержа
вию, при котором социокультурный раскол российского социума получил закончен
ное, в том числе и правовое, оформление, и в самом деле могло быть только всеобщее
огосударствление.
Но до этого было еще далеко. Екатерининская система обладала определенным
запасом исторической прочности, которого ей хватит на три послеекатерининских
царствования. Он окажется достаточным даже для того, чтобы одолеть сильнейшую
в Европе армию Наполеона и обрести в результате международный статус, которым
не обладала в то время ни одна страна. Чем же обеспечивалась прочность этой внут
ренне глубоко расколотой государственной системы?
Вопервых, пугачевщина способствовала консолидации самодержавия и дворян
ства, осознавших свою взаимозависимость. В то же время крестьянство на самостоя
тельную антисистемную роль претендовать не могло, и разгром пугачевских повстан
цев лишний раз его в этом убедил. Оно нуждалось в лидересубъекте со стороны.
Таковым долгое время было казачество, но Екатерине после подавления восстания
удалось завершить начавшуюся еще до нее интеграцию казачества в государство, сде
лав его составной частью российской армии и пожаловав его элите дворянские титу
лы. Теперь такой лидерсубъект мог прийти в деревню только из города. Но в городе
он появится еще очень не скоро.
Вовторых, прочность системы обеспечивалась созданной Петром I постоянной
профессиональной армией. И дело не только в том, что казачьекрестьянские отряды
не могли ей всерьез противостоять: они были разгромлены несмотря на то, что восста
ние Пугачева произошло во время Русскотурецкой войны, в которой участвовали
основные войска. Дело и в том, что армия состояла из людей, вырванных из повседнев
ного уклада и пожизненно изолированных от закрепощенного населения. Правда,
в конце екатерининского царствования срок солдатской службы был сокращен до
25 лет, но в целом это мало что меняло: армия оставалась надежным защитником сис
темы от внутренних угроз.
Втретьих, не был исчерпан еще экстенсивный тип развития. Более того, имен
но при Екатерине II — после присоединения Крыма и плодородного степного про
странства — он позволил значительно увеличить ресурсы страны. Торговля хле
бом стала одним из важнейших источников пополнения казны, и многие историки
убеждены в том, что именно колонизация Юга стала важнейшим фактором, обусло
вившим жизнеспособность екатерининской системы. К этому можно добавить
финансовые кредиты европейских стран: Екатерина была первым российским пра
вителем, которому удалось их получить. Результатом, правда, стал и весьма значи
тельный по тем временам внешний долг, но Россия в данном отношении не была ис
ключением.
Вчетвертых, присоединение новых территорий, ставшее возможным благодаря
военным победам России, позволило существенно упрочить ее державный статус,
бывший со времен Петра I основным легитимационным ресурсом власти. Обнаружи
лось, что демилитаризация государственности этому не препятствовала, что дело
Петра можно продолжать и после того, как некоторые базовые опоры созданной им
системы закрепощения были разрушены. Екатерине удалось совместить в своем лице
образ императрицыпобедительницы с образом правительницы, воплощавшей в своей
237
ГЛАВА 12. АВТОРИТАРНОЛИБЕРАЛЬНЫЙ ИДЕАЛ
деятельности идею мирной державности, что соответствовало настроениям и ожида
ниям послепетровской эпохи. Удалось же ей это в том числе и потому, что две войны
с Турцией, которые в совокупности растянулись почти на треть долгого екатеринин
ского царствования, Россия начинала как оборонительные.
Преемники Екатерины для поддержания державного статуса страны будут втя
гивать ее в кровопролитные столкновения иного типа, продолжая тем самым внеш
неполитическую линию, обозначившуюся при Елизавете Петровне (участие России
в Семилетней войне в Европе). Но до тех пор, пока этот статус им удастся поддержи
вать своими победами, созданная Екатериной государственность будет сохранять
свою устойчивость и обходиться без существенных трансформаций. Когда же он ока
жется после поражения в Крымской войне (1853–1856) существенно поколебленным,
император Александр II из убежденного охранителя, каким он был до этой войны,
превратится в одного из самых известных в отечественной истории царейрефор
маторов.
Глава 13
Авторитарно'христианский идеал:
возвращение к пройденному
Отмена в 1861 году крепостного права была естественным логическим и истори
ческим завершением начавшихся при Петре III и Екатерине II процессов. Демилитари
зация государственности не могла остановиться на полпути. Однако между смертью
Екатерины и началом реформ Александра II прошло шесть с половиной десятилетий,
а созданная ею система пережила и ее сына Павла I, и двух ее внуков — Александра I
и Николая I. Причем система эта, оставаясь неизменной в своих основаниях, продемо
нстрировала достаточно высокую степень приспособляемости к меняющимся услови
ям и способность отвечать — до поры до времени — на новые исторические вызовы.
Революционная эпоха, в которую Европа вошла еще при жизни Екатерины, не
поколебала устойчивость российской самодержавной государственности. Последняя
без особых усилий справилась с покушавшимися на ее устои декабристами (1825)
и с восставшими поляками (1830), мечтавшими о восстановлении независимости. Но
еще раньше прочность этой государственности проявилась и значительно увеличи
лась в победоносной войне с порожденным Французской революцией Наполеоном.
Европейская революционная волна не только не захлестнула Россию, но и сделала ее
главным оплотом европейского консерватизма.
Однако здесьто и подстерегала ее серьезная угроза. Международные амбиции
России, ставшие прямым следствием ее заглавной роли в освобождении континента
от Бонапарта, в конечном счете привели к тому, что именно консервативная Европа
против нее и объединилась. В Крымской войне страна оказалась без союзников. Даже
Австрия, которой Россия несколькими годами ранее помогла подавить венгерскую ре
волюцию, поддерживать Петербург отказалась. Но эта война выявила и нечто гораздо
более существенное. Она выявила исчерпанность ресурса тех культурных и технологи
ческих заимствований, которые были осуществлены Петром I.
Европа к тому времени далеко продвинулась по пути научнотехнологических
инноваций, новый импульс которым был дан промышленной революцией. Россия же
успела отстать на целую эпоху — подобно тому, как она отставала от развитых стран
в XVII столетии. И, как и тогда, не потому, что не развивалась вообще — она, наобо
рот, развивалась достаточно успешно. В двадцатилетие, предшествовавшее Крымской
войне, происходил быстрый переход от мануфактуры и ручного труда к фабрике, осна
щенной машинным оборудованием, существенно возросли объемы промышленного
производства и экспорта в ряде отраслей. Но Европа, оставаясь пионером инноваций,
опять развивалась намного быстрее, чем заимствовавшая их Россия, что и выявилось
во время войны. После этого реформы стали неизбежными. Однако в середине XIX ве
ка они не могли быть вторым изданием петровского тотального закрепощения и пет
ровской милитаризации. Они могли быть только завершением раскрепощения и де
милитаризации, распространением их на крестьянское большинство.
239
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
Этому очередному циклу российских реформ будет посвящен следующий раздел
книги. Предварительно же есть смысл хотя бы в общих чертах рассмотреть эволюцию
отечественной государственности в послеекатерининские десятилетия. Потому что
именно в эти десятилетия выявилась тупиковость попыток даже частично вернуть са
модержавное государство в милитаризированное состояние. Причем, как нередко бы
вает в истории, невозможность реанимировать прошлое (в данном случае петровское)
заставила обращаться — в поисках идеологических символов — в прошлое, еще более
отдаленное (в данном случае в допетровское).
13.1. Тень Московии над Петербургом
Объединение трех императоров, правивших Россией после Екатерины, в один
политический ряд может, конечно, показаться исследовательским насилием над исто
рией. Павел, как известно, последовательно урезал права дворян и горожан, предостав
ленные этим сословиям жалованными грамотами его матери: ликвидировал губернские
дворянские собрания и городские думы, ограничил возможности выборного получения
должностей, а сами дворянские выборные процедуры поставил под контроль губернато
ров. Он запретил ввоз в Россию иностранных книг и их перевод на русский язык, вернул
изза рубежа обучавшихся там студентов и ввел жесткие ограничения на выезд из стра
ны и въезд в нее иностранцев. Александр же, получив власть после убийства отца, все
эти ограничения и запреты сразу отменил и возвратил Россию к порядкам екатеринин
ского времени. Николай, в свою очередь, вновь вернулся к репрессивной практике Пав
ла, хотя и без его откровенного беззакония и демонстративного наступления на права
дворянства. И тем не менее есть нечто общее, что сближает трех послеекатерининских
правителей. Все они воплощали в своей деятельности одни и те же тенденции, и Алек
сандр отличался от отца и младшего брата лишь тем, что в начале своего царствования
пытался этим тенденциям противостоять, но — только в начале.
Государственная система, созданная Екатериной, в силу отмеченных выше осо
бенностей не могла представляться ее преемникам упорядоченной и эффективной. Не
воспринималась она ими и как стратегически устойчивая, способная успешно отвечать
на исходившие из Европы вызовы новой революционной эпохи. Упорядочивание госу
дарственного уклада можно было осуществлять в двух направлениях, соответствовав
ших двум идеалам русского XVIII века, — екатерининскому либеральному и петровско
му утилитарногосударственному. Одно из них предполагало утверждение правовых
принципов и универсальности закона, что вело, в конечном счете, к ликвидации кре
постничества и установлению юридической ответственности и подконтрольности са
модержавной власти. Другое подразумевало укрепление этой власти в ее исторически
сложившемся виде и ужесточение государственного контроля над общественной
жизнью, что означало возвращение к петровской милитаризации.
Перед этой дилеммой стояли все три послеекатерининских императора, и никому
из них решить ее не удалось. Все они так или иначе пытались двигаться в обоих направ
лениях сразу или чередовать их во времени, сочетая при этом с третьим, о котором нам
предстоит говорить ниже. И у всех них тон задавала милитаризаторская тенденция —
или в полном соответствии с их политическими убеждениями, как у Павла и Николая,
или изза опасений разрушить унаследованную государственную систему проведением
первоначально замышлявшихся либеральных реформ, как у Александра.
Преемники Екатерины, помнившие о пугачевщине и хорошо осведомленные о ро
ли низших классов в европейских революциях, не могли не осознавать важности кресть
янского вопроса для России и угроз, проистекавших изза его нерешенности. Даже Па
вел, убежденный сторонник крепостничества, счел необходимым издать указ, который
запрещал помещикам принуждение крестьян к барщинным работам по воскресеньям,
240
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
ограничивая их тремя днями в неделю. Правда, последнее было скорее рекоменда
цией, чем жестким предписанием, а потому не выполнялось. Но сама направленность
указа симптоматична.
Что касается Александра и Николая, то крестьянский вопрос они воспринимали
как один из важнейших и искали способы отмены крепостного права. Другое дело, что
результаты многочисленных обсуждений в различных тайных комитетах оказались
почти нулевыми. Во второй половине александровского царствования были освобож
дены — без земли и с согласия местных помещиков — прибалтийские крестьяне, но на
остальной территории России к этому вопросу всерьез так и не подступились.
Для его решения необходим был общенациональный консенсус, которого не су
ществовало. Двигаться к его достижению пытались постепенно, небольшими шагами.
При Александре был издан закон о «вольных хлебопашцах» (1803), разрешавший по
мещикам освобождать крепостных по взаимной договоренности, а при Николае —
закон об «обязанных крестьянах» (1842), который дозволял такое освобождение при
условии, что крестьянин отрабатывал свою волю на помещичьей земле, сам земли не
получая. Эти косметические реформы ушли в песок: Россия не превращалась ни
в страну вольных хлебопашцев, ни в страну вольнообязанных крестьян. Но сами по
пытки преодолеть расколотость екатерининской системы, перекинуть мосты между ее
культурно и юридически разнородными частями опятьтаки весьма показательны. Не
менее показательно и стремление устранить изъяны системы, не трогая ее основ,
а именно — монопольной дворянской собственности на землю и самого права поме
щиков владеть крепостными.
Однако и дворянский вопрос не был окончательно снят с повестки дня дарован
ными Петром III и закрепленными в законодательстве Екатерины II вольностями
и привилегиями. И дело не только в том, что дворяне, находившиеся на службе, сохра
няли предрасположенность к приватизации государства. Дело и в том, что просвети
тельские идеи, брошенные Екатериной в русскую почву, еще при ее жизни начали да
вать всходы, на которые она не рассчитывала. После же открытого наступления Павла
на узаконенные сословные права дворянства в его верхнем, наиболее образованном
и европеизированном слое стала вызревать потребность в надежных правовых гаран
тиях от возможного произвола со стороны императорской власти. Но такие гарантии
означали бы законодательное ограничение самодержавия и в конечном счете допол
нение гражданских прав дворянства правами политическими. Ведь формально дво
ряне имели даже меньший доступ к власти, чем бояре послеордынской Московии, —
у последних была все же Боярская дума.
При таких внутренних обстоятельствах, сочетавшихся с потенциальными внеш
ними вызовами (кризис монархической идеи и революционные потрясения в Евро
пе), склонность послеекатерининских правителей вернуться к милитаризации госу
дарственной системы не выглядит удивительной. Однако слишком резкое движение
в данном направлении, как показал опыт правления Павла и его насильственное
устранение в результате дворянского заговора, наталкивалось на жесткие ограничи
тели внутри самой этой системы. Дворянство нельзя уже было вернуть в то огосу
дарствленное состояние, в котором оно находилось в допетровские, а тем более —
в петровские времена. Поэтому после Павла ремилитаризация могла быть лишь ри
туальносимволической, что нагляднее всего проявлялось в пристрастии не только
Павла, но и обоих его сыновей к военным парадам. Вымуштрованная армия, чеканя
щая шаг в парадном марше, стала тем символом силы и порядка, который призван
был консолидировать расколотую страну вокруг трона и упрочивать легитимность
императоров, представавших перед подданными прежде всего в роли полководцев,
наследников петровской традиции.
241
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
Но в подобной квазимилитаризации, апеллировавшей к державной идентично
сти и выступавшей заменителем назревших реформ, не просматривалось никаких
перспектив. Если даже петровская милитаристская государственность, обеспечившая
России державный статус, к мирному времени оказалась неприспособленной и подве
рглась трансформации, то имитация этой государственности при отсутствии войн об
ладала еще меньшим консолидирующим ресурсом. Тем более что у всех на памяти был
пример Екатерины, сумевшей сохранить и упрочить державный статус России без та
кого рода имитаций. Квазимилитаризация требовала легитимационной подпитки, ко
торую наилучшим образом могли обеспечить войны и военные победы.
Ни раньше, ни потом Россия не вела столько статусных войн, как при трех после
екатерининских императорах. И с самого начала то были войны не только в защиту
традиционного монархического принципа в Европе против революционной армии
Наполеона, но — одновременно — и за российское доминирование на континенте
в роли главного гаранта соблюдения этого принципа. Даже оборонительная война
1812 года трансформировалась в итоге в статусную: изгнание Наполеона из Цент
ральной Европы, а потом и из Франции превратит Россию в мощнейшую державу то
го времени. Этот триумф, который Александр символизировал грандиозным парадом
войскпобедителей в освобожденной от Бонапарта Франции, открывал перспективу
длительного мира. Но мир снова возвращал страну к тем трудноразрешимым внутрен
ним проблемам, которые война позволила законсервировать. Мир стал для Александ
ра вызовом, на который у него не было ответа. Просто потому, что в границах екате
рининской системы найти его было невозможно.
В свое время с аналогичным вызовом столкнулся и Павел I. Поначалу он не хотел
воевать, а хотел обеспечить своим подданным максимум благополучия — в том виде,
в каком сам его представлял, и теми средствами, которые считал правильными. Но,
наверное, уверенность в успехе своего замысла у него очень быстро иссякла. Вскоре он
пошлет армию Суворова в Италию воевать с Бонапартом, а потом даже вступит в союз
с последним против англичан и направит в находившуюся под их контролем Индию
многотысячный казачий корпус. Последний, скорее всего, был обречен на уничтоже
ние, ни будь сам Павел уничтожен заговорщиками, а казаки — возвращены домой.
С вызовом миром еще в первый период своего царствования столкнулся и сме
нивший убитого отца Александр. После долгих и бесплодных дискуссий о либераль
ных реформах он тоже отправил армию в Европу воевать с Наполеоном. Но этот спо
соб ухода от внутренних проблем посредством втягивания в статусную войну за
пределами страны дал осечку: в кампаниях 1805–1807 годов русские войска потерпе
ли несколько тяжелых поражений, и Александр, как в свое время и Павел, вступил
с Наполеоном в союзнические отношения. Однако, в отличие от Павла, у которого
после побед Суворова такой необходимости не было, Александр был на союз обречен.
Статусная война обернулась не повышением, а падением международного стату
са страны. Державная идентичность России и русских впервые за весь послепетров
ский период оказалась ущемленной и поколебленной. И впервые же обнаружилась
необходимость дополнения ее идеологическими символами допетровской эпохи.
Многим в России становилось ясно: если созданная Петром победоносная армия тер
пит поражения, если тотальная милитаризация по петровскому образцу уже невоз
можна, а ритуальнопарадная ремилитаризация к победам не ведет, то ставка должна
быть сделана не только на армию, но и на народ.
Александр не сразу уловил и осознал эту смену настроений. Оказавшись после
заключенного им непопулярного союза с Наполеоном в политическом вакууме и стре
мясь укрепить свою пошатнувшуюся легитимность (судьба убитого отца понужда
ла беспокоиться и о собственной безопасности), он решил вернуться к либерально
242
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
конституционным идеям, которыми вдохновлялся, но которые не осуществил в нача
ле своего царствования. Михаил Сперанский, привлеченный для их разработки, пред
ложил два варианта: имитационный, при котором квазиконституционные законы
и учреждения вписывались в самодержавную систему, и радикальный, при котором
происходило реальное ограничение полномочий самодержца и переход к разделению
властей97. Александр от имитации отказался и поручил проработать второй вариант.
Однако из радикального реформаторского проекта Сперанского император решился
воплотить в жизнь не то, что ограничивало самодержавие, а лишь то, что позволяло
провести более четкие разграничительные линии между функциями различных струк
тур власти, не затрагивая самодержавных полномочий императора.
Законодательные функции были переданы специально учрежденному для их осу
ществления Государственному совету. Исполнительной властью стали уже созданные
к тому времени Александром министерства, заменившие петровские коллегии и выст
роенные, в отличие от них, на основе принципа единоначалия и жесткой должностной
иерархии. Статус высшей судебной инстанции сохранялся за Сенатом, который ли
шался при этом прежних административных прерогатив, отошедших к министер
ствам. Но то были не самостоятельные ветви власти, а уполномоченные институты
при власти: все они формировались императором и без его согласия ни одно ответ
ственное государственное решение принять не могли, между тем как он от них факти
чески не зависел. Тем самым радикальный проект был превращен Александром в ими
тационный. Замышлявшаяся Сперанским реформа государственной системы стала
очередной перестройкой этой системы. Более глубокая, чем раньше, специализация
функций и введение экзаменов для чиновников высших классов призваны были повы
сить ее эффективность. Но если уровень образованности и компетентности бюрокра
тии со временем действительно повысился, то на эффективности системы в целом
предпринятая перестройка скольконибудь заметно не сказалась.
Что касается конституционнореформаторских идей проекта, направленных на
ограничение самодержавия и предполагавших, в частности, учреждение института
народного представительства (Государственной думы), то к ним вернутся лишь сто
летие спустя в ответ на революционное давление снизу. В начале же XIX века Сперан
ский стал восприниматься дворянской элитой как главный виновник ненавистного
союза с Наполеоном и проводник революционных французских идей. Ущемленная
державная идентичность нуждалась в фигуре высокопоставленного изменника,
и увольнение и ссылка Сперанского стали ответом на этот запрос.
Элита искала способ общенародной мобилизационной консолидации без возвра
щения к петровской милитаристской системе. В европейском просветительском либе
рализме она его не находила, либеральные идеи стали казаться ей разрушительными.
Державная идентичность нуждалась в новой идеологии, опорную историческую точку
для которой она нашла в патриотическом воодушевлении Смутного времени. Полуза
бытые фигуры Минина и Пожарского после унизительных поражений от Наполеона
стали главными персонажами многочисленных прозаических и поэтических произве
дений. Иными словами, державная идентичность обратилась за идеологической под
держкой к эпохе, в которую никакой державности еще не было. Петровский образ
вождяполководца обнаружил ограниченность и несамодостаточность своего легити
мирующего и мобилизационного ресурса. Альтернативой ему становился образ вождя
народного.
Александр, как до него и Павел, воспринимал себя наследником «полководче
ской» традиции, шедшей от Петра I. Но когда началась новая война с Бонапартом, на
97 Об этих вариантах см.: Корнилов А.А. Указ. соч. С. 85–86.
243
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
этот раз — на территории России, он вынужден был, по настоянию советников, отка
заться от своего первоначального намерения быть с армией и поехал в Москву, что
должно было символизировать единение царя и народа.
Идеал всеобщего согласия, вторично востребованный ровно через два столетия
после похода ополченцев Минина и Пожарского на занятую поляками Москву, и на
этот раз продемонстрировал свою патриотическимобилизующую силу в освободи
тельной войне. Но в результате в повестке дня снова оказывался вопрос о судьбе тако
го идеала после того, как победа над внешним врагом одержана. В начале XIX века он
стоял еще острее, чем в начале XVII, уже потому, что раскол российского социума за
два столетия стал несоизмеримо шире и глубже.
13.2. Бремя послепобедного мира
Из этой исторической точки опятьтаки можно было двигаться в двух направле
ниях. Огромный легитимационный ресурс, обретенный Александром в результате по
бедоносных наполеоновских войн и укрепления державного статуса России (на поли
тическом языке ХХ века он может быть назван сверхдержавным), позволял вернуться
к довоенным либеральнореформаторским проектам. Вместе с тем тот же самый ста
тус мог казаться самодостаточным консолидирующим фактором, позволявшим на
дежно законсервировать сложившуюся государственную систему, ничего в ней суще
ственно не меняя. Александр пытался двигаться в обоих направлениях одновременно.
С одной стороны, он, наряду с уже упоминавшейся отменой крепостного права
в прибалтийских землях, предоставил право на конституционное правление присоеди
ненным при нем к России Финляндии и Царству Польскому и объявил о своем намере
нии в будущем предоставить такое же право всей стране. С другой стороны, он по
пытался максимально использовать обретенный Россией сверхдержавный статус
и утвердить ее в роли главного гаранта европейской безопасности, под которой пони
малось сохранение традиционных монархических режимов, их совместная защита от
революционных угроз. Инициированное Александром создание Священного союза
России, Австрии и Пруссии, к которому присоединились и другие христианские госуда
рства Европы (кроме Англии и Ватикана), призвано было не только гарантировать
«вечный мир» в Европе; оно предполагало и вмешательство этих стран во внутренние
дела друг друга в случаях, если в них возникнет опасность для монархий. О том, сколь
большое значение придавал русский император этому союзу и заглавной роли в нем
России с точки зрения ее внутренней консолидации, можно судить хотя бы на основа
нии того, что он нарушил договоренность монархов о неразглашении акта о создании
Священного союза, не только обнародовав его, но и повелев прочитать во всех церквях.
В конечном счете именно данное направление в политике Александра и возобла
дало. Идея державности, получив максимальное, можно сказать — предельное вопло
щение, стала самоцелью и заблокировала реформы. Но тем самым стабильность и ее
поддержание оказались главной преградой для развития, а отсутствие развития подта
чивало устои державности. От великой победы 1812 года до катастрофы в Крымской
войне Россию отделяло чуть больше четырех десятилетий. Примерно такой же срок
был отведен историей и советской сверхдержаве после ее триумфа в 1945 году. Глав
ный парадокс российского типа державности в томто и заключается, что ее успехи
в войнах, снимавшие на время внешние угрозы, выявляли ее полную неприспособлен
ность к условиям мира. Тем более, если мир объявляется «вечным», каковым он был
объявлен во времена Александра I от имени Священного союза.
По логике вещей, при такой политической установке милитаризация повседнев
ности становилась бессмысленной, и главной ценностью должно было стать народное
благосостояние, что предполагало в том числе решение крестьянского вопроса. Однако
244
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
логика державной самодостаточности, призванной консолидировать расколотую
страну, влекла Александра совсем в другую сторону. Он попытался соединить идею
благосостояния не только с крепостным правом и имитационнопарадной милитари
зацией, но и с углублением милитаризации реальной. В некоторых отношениях он
шел здесь по стопам своего отца: один из ближайших сотрудников последнего генерал
Аракчеев, в ведение которого Александр передал государственное управление, насаж
дал казарменнобюрократический стиль Павла. Но в чемто Александр пошел дальше
не только Павла, но и самого Петра I.
Император понимал: гарантией сохранения Священного союза и «вечного мира»
могла быть только мощь русской армии. И Александр прямо заявлял своим приближен
ным, что ее численность должна превышать совокупную численность войск двух других
союзников, т.е. Австрии и Пруссии. Этот план был не только выполнен, но и перевыпол
нен: к концу александровского царствования вооруженные силы России насчитывали
около миллиона человек, увеличившись, по сравнению с началом царствования, почти
втрое и став соизмеримыми в количественном отношении с военным потенциалом всех
стран Европы, вместе взятых. Для достижения столь амбициозной цели требовались, од
нако, огромные средства. Ответом на эту новую ситуацию и стали военные поселения,
доводившие милитаризацию до логического предела, т.е. до милитаризации повседнев
ного быта. Если в допетровскую и петровскую эпохи военнослужилым классом было
дворянство, к которому со временем добавились пожизненные солдаты из крестьян, то
теперь солдатами, наряду с отрывавшимися от земли рекрутами, становились по совмес
тительству многие крестьянеземлепашцы, благодаря чему значительная часть армии
была переведена на самообеспечение. Но примиряться с жизнью в военных поселениях
и подчинением армейскому начальству крестьяне обнаружили еще меньше готовности,
чем с самыми обременительными повинностями предшествовавших столетий.
Внешне это не выглядело наступлением на их жизненные интересы. Для жителей
поселений специально строили новые дома, предоставляли им скот, лошадей, различ
ные ссуды и льготы. Однако приближенные Александра не без оснований предупреж
дали его, что соединение военной службы с невоенной хозяйственной деятельностью
может обернуться повторением старомосковского опыта со стрельцами, считавшего
ся в России неудачным. Император отмахнулся: он знал лишь то, что ему нужна боль
шая армия, содержать которую было не на что. Возможно, в его глазах военные посе
ления ассоциировались не со стрелецким, а с казацким войском. Если так, то он не
принял во внимание существенную разницу между военнохозяйственным бытом ка
заков, являвшимся результатом их свободной самоорганизации, и бытом военных по
селенцев, принудительно навязывавшимся государством. Крестьяне, которым предпи
сывалось одновременно быть и земледельцами, и военнослужащими, подчиненными
казарменной регламентации, не демонстрировали успехов ни в том, ни в другом. Они
чувствовали себя подневольными и терпели такое положение вещей лишь под страхом
лишения хозяйства или выселения. «Население, несмотря на значительные матери
альные выгоды, относилось к этой системе с ненавистью, так как это была неволя —
хуже крепостного права»98.
Государственность, созданная Петром I в войне и для войны и приспособленная
его преемниками к мирному времени, начинала обнаруживать свою слабость именно
после того, как в победоносном столкновении с Наполеоном достигла пика своего мо
гущества. Испытания «вечным миром» державная идентичность не выдерживала, ее
консолидирующего потенциала для преодоления или хотя бы консервации многооб
разных общественных расколов явно не хватало. Потому что мир, как выяснялось, от
98 Корнилов А.А. Указ. соч. С. 107.
245
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
одних требовал дополнительной платы в виде смены всего жизненного уклада, а дру
гим не давал ничего из того, на что они рассчитывали. При этом локальные либерали
зации на окраинах империи — уже в силу самой своей локальности — не столько сни
мали, сколько усугубляли недовольство.
Попытки Александра синтезировать либерализм и милитаризацию оборачива
лись, с одной стороны, формированием оппозиции тайных обществ, объединявших
европеизированную часть дворянства (оно хотело конституционных прав и было не
довольно тем, что права эти предоставлялись полякам и финнам и не предоставлялись
русским), а с другой — волнениями в военных поселениях, которые приходилось по
давлять силой. Вместе с тем в Европе продолжали вспыхивать очаги революций (в Ис
пании, Италии), что в конце концов заставило Александра отказаться от реализации
либерального идеала вообще. Но такой отказ не мог не сопровождаться консерватив
ной идеологической переориентацией, выводившей за пределы петровскоекатерини
нской эпохи. И в этом отношении у Александра на русском троне был лишь один пред
шественник — его отец Павел.
Екатерининскую государственность нельзя было ни законсервировать, ни преоб
разовать, реанимируя милитаристский утилитарный идеал Петра I. Если его пришлось
корректировать даже для ведения войны, обращаясь ради этого к идеалам допетров
ской эпохи, то тем более не подходил он к ситуации, когда война победоносно завер
шилась, и возобладала политическая ориентация на «вечный мир». Новая государ
ственная идеология завершенную форму обретет лишь при Николае I. Но ее поиск шел
и раньше; начавшись при Павле, он продолжался в течение всего послевоенного пери
ода александровского царствования. И чтобы увидеть его общую направленность
и уловить переходность, промежуточность дониколаевских идеологических проектов
и практик, есть смысл за точку отсчета взять именно николаевский вариант, которым
этот поиск был увенчан.
13.3. Державная и религиозная идентичность
Знаменитая формула министра народного просвещения графа Сергея Уварова
«православие, самодержавие, народность» представляла собой попытку перекинуть
идеологический мост из послепетровской Петербургской России в допетровскую Мос
ковию. В этом отношении Николай I, принявший формулу Уварова, шел по пути, уже
проложенному в период подготовки и в ходе войны с Наполеоном. Тогда символиче
ское возвышение народа тоже соединялось с возвышением веры, с апелляцией к исход
ной православной идентичности, призванной стать опорой идентичности державной,
которая обнаружила свою несамодостаточность. Лозунг «За Веру, Царя и Отечество!»,
родившийся в александровскую эпоху, возвращал петровскоекатерининскую Россию
к московской «старине», на противостоянии которой и утвердилась в свое время пет
ровская государственность: выдвижение веры на первое место и замена императора
на царя говорили сами за себя. Уваровская триада — перефраз этого лозунга99. И вмес
те с тем его существенная коррекция.
«За Веру, Царя и Отечество!» был лозунгом войны, а идеология, лежавшая в его
основе, была военномобилизационной. «Эффективная на период военных действий,
она не предлагала для мирного времени ничего, кроме сохранения на неопределенное
время мобилизационного режима со всеми присущими ему эксцессами»100. Реально
такой режим означал возвращение к идеологии «Третьего Рима», к изоляции страны
от ведущей к революционным потрясениям европейской умственной «заразы», вплоть
99 Шевченко М.М. Сергей Семенович Уваров. М., 1997. С. 105.
100 Зорин А.Л. Кормя двухглавого орла… Литература и государственная идеология в Рос
сии в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001. С. 367.
246
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
до изгнания из употребления французского языка101. Уваровская же триада не предпо
лагала ни возведения «железного занавеса» между Россией и Европой, ни выкорчевы
вания из жизни русского образованного сословия успевшей укорениться в нем евро
пейской культуры.
Это была формула, нацеленная на утверждение отечественной религиознокуль
турной самобытности внутри Европы, а не вне ее. Под самодержавием подразумева
лась та его разновидность, которая начала складываться при Петре (Николай I считал
себя продолжателем его дела), а не та, что существовала при московских царях. Соеди
нение самодержавия с православием должно было обеспечить дозированность и безо
пасность культурных заимствований, отбор из плодов европейского просвещения
лишь таких, которые могли бы способствовать органическому эволюционному разви
тию, и отсеивание тех, которые в самой Европе стали и продолжали оставаться источ
ником революционных катастроф. Наконец, включение в триаду народности было
первой попыткой хотя бы на идеологическом уровне преодолеть расколотое состоя
ние страны, ввести народное большинство, отчужденное от государства, в государ
ственное тело.
Это было радикальное новшество — поставить народ в один ряд с властью и го
сударственной религией. Но оно было вынужденным — формула Уварова стала идео
логическим официозом после очередной волны европейских революций 1830 года,
отозвавшейся антирусским восстанием в Польше.
Согласно небезосновательному предположению Б.А. Успенского, уваровская
триада была не только аналогом лозунга «За Веру, Царя и Отечество!», адаптирован
ного к мирным условиям, но и критическим переосмыслением лозунга Французской
революции «Свобода, равенство, братство». Во Франции это был лозунг суверенной на
ции, отвергавшей любые сословные перегородки и привилегии и претендовавшей на
то, чтобы самой стать главным источником государственной власти. Тем самым пред
полагалось, что подданные (монарха) превращаются в граждан. Уваровская «народ
ность» и явилась ответом на этот новый вызов. То была русская идеологическая аль
тернатива идее гражданской нации.
Такую альтернативу искали не только в России. Еще раньше ее начали искать
в других монархических государствах Европы. Пионерами здесь были немцы. Уни
версальным принципам свободы и равенства они противопоставили культ локаль
ной традиции, национальнокультурный «особый путь» (Sonderweg). Уваровская
«народность», взятая на вооружение Николаем, была русским аналогом немецкой
идеи. Ее пафос заключался в сближении монархической власти и народа, сокраще
нии символической дистанции между ними, что проявилось и в новом поведенче
ском стиле монархов, демонстрировавших скромность в быту и приверженность
семейным ценностям.
В том же направлении пытался двигаться и Николай I, представавший перед под
данными добропорядочным семьянином и набожным христианином, каким, соб
ственно, он и был. Смена вех подчеркивалась и внешним видом императора — на его
лице впервые в послепетровскую эпоху появилась небольшая борода, а у ближайших
преемников ее размер значительно увеличится. Однако в России, где со времен Пет
ра I верховная власть легитимировала себя как представительницу чужой, заимство
ванной культуры, сокращение символической дистанции между правителем и наро
дом не могло не сопровождаться одновременно подчеркиванием ее значительности
и даже стремлением ее увеличить. Николай демонстрировал не скромность и умерен
ность, а богатство и пышность. Его «народность» предполагала укрепление единения
101 Там же.
247
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
царя и подданных посредством культивирования добровольного и сознательного
подчинения последних возвышающейся над ними самодержавной власти, которая
должна была выглядеть в их глазах культурно «своей», оставаясь культурно чужой.
Уваровская формула, придавая «народности» относительно самостоятельный идеоло
гический статус, была лишь новой редакцией — в ответ на вызовы времени — идеоло
гии «беззаветного служения».
Эта новая редакция позволяла, скажем, сделать главным персонажем оперы
крестьянина Ивана Сусанина и тем самым возвести его в ранг национального героя. Но
она не позволяла наделять его субъектностью. Поэтому имя героя из названия оперы
Глинки было изъято, и она стала называться «Жизнь за царя». Фактически уваровская
формула предполагала безоговорочное добровольное подчинение православного наро
да православному самодержавию, но — при сохранении его, самодержавия, европеизи
рованного петровского образа, лишь слегка подретушированного под «народный».
Показательно, что на посту министра народного просвещения Уваров поддержи
вал тех историков, которые интерпретировали призвание на Русь варягов как добро
вольное и сознательное подчинение славянских племен более высокому иноземному
государственному началу. Культивировавшееся и официально поощрявшееся в нико
лаевскую эпоху обращение к национальной истории — московской и домосковской —
призвано было идеологически укрепить самодержавие демонстрацией его глубокой
укорененности в самобытной отечественной традиции. Но при этом имелось в виду то
петровскоекатерининское европеизированное самодержавие, которое возникло и ут
вердилось в свое время на отрицании традиции и возвышении над ней.
Исторические результаты, ставшие воплощением государственных идеалов Пет
ра I и Екатерины II, не отбрасывались, но как бы ассимилировались возрожденным ав
торитарноправославным идеалом старомосковским, претендовавшим на роль идеала
всеобщего согласия. Светская государственность снова облачалась в религиозные
одежды, и именно в этом отношении Павла и Александра, хотя последнего и с суще
ственными оговорками, можно рассматривать как предшественников Николая, дви
гавшихся в том же направлении.
Павел был первым российским императором, который попытался соединить
светскую державную идентичность с религиозной и противопоставить их синтез евро
пейскому либеральнопросветительскому вольнодумству, чреватому революциями.
Он официально провозгласил себя главой церкви, на что не решился даже его прадед
Петр I, объявил о своем намерении отправлять религиозные службы, поднял статус
священнослужителей и даже — вопреки канону и несмотря на их сопротивление — за
ставлял принимать от него государственные ордена. Вместе с тем Павел видел себя не
только первосвященником, но и полководцем102, олицетворявшим петровский идеал
армейской упорядоченности и персонифицирующим державную мощь России. Но та
кое соединение двух идентичностей выталкивало Павла за пределы православия, влек
ло к растворению его в христианстве в целом. Учитывая, что впоследствии та же
тенденция проявится и у Александра, ее вряд ли правомерно объяснять лишь индиви
дуальными особенностями своевольного правителя.
Державная идея, воодушевлявшая Павла, в революционную эпоху не могла не
трансформироваться в идею российского доминирования в Европе, призванного гаран
тировать ее, а значит и Россию, от революций. Но оно заведомо не могло быть принято
европейскими народами как доминирование православия; оно могло быть осуществле
но только на основе духовнорелигиозной общности. Принятие Павлом поста гросс
мейстера мальтийского католического рыцарского ордена, который был предложен ему
102 См.: Уортман Р.С. Указ. соч. С. 239.
248
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
членами ордена после захвата Мальты наполеоновскими войсками, символизировал
претензию на общехристианскую роль России и ее правителя: в письме к римскому
папе император квалифицировал свой шаг как «выдающуюся услугу Вселенной». Так
державная идентичность в лице русского царя вступала в открытый конфликт с иден
тичностью православной, причем последняя не отодвигалась в сторону на петровский
манер, а растворялась в другой, более широкой идентичности, которая русской иден
тичностью не была и стать ею не могла.
Намерения Павла были, безусловно, благими. Он хотел дисциплинировать раз
болтавшееся при его матери дворянство и восстановить базовый служилый консенсус,
разрушенный екатерининскими жалованными грамотами. Большинство привилегий,
дарованных дворянам, было отменено, их государственные обязанности увеличены,
а наказания за неисполнение этих обязанностей ужесточены. Ряд мер призван был за
щитить крестьян от произвола помещиков. Вводилась также ответственность офице
ров за жизнь и здоровье солдат, запрещалось использовать их труд в дворянских име
ниях, рядовому составу было разрешено подавать жалобы на злоупотребления
командиров. И еще много чего сделал Павел за свое четырехлетнее правление, пыта
ясь восстановить базовый служилый консенсус. Но при этом понимал, что одним лишь
принуждением желаемый социальный порядок установить не получится, что нужна
духовная предрасположенность людей к добровольному принятию идущих от импера
тора предписаний. Эту задачу он и решал, обращаясь к религии. Но задача оказалась
нерешаемой. Во всяком случае, избранное средство справиться с ней не помогло. Не
только во внутреннем, но и во внешнеполитическом ее содержании, в котором рос
сийская державная идея оригинально сочеталась с идеей европейской.
Намереваясь вернуть религии государственную роль, утраченную после церков
ного раскола и петровских реформ, Павел отказывался не от европеизма как таково
го, а от либерального европейского идеала своей матери во имя утверждения идеала
средневекового. Будущее Европы и России он искал в прошлом. Рыцарская традиция
насаждалась им в стране, которая этой традиции никогда не знала, ради духовно
нравственного подчинения дворянства, успевшего за предыдущее царствование по
чувствовать вкус свободы и свободомыслия. Рыцарские понятия о чести, преданно
сти, благородстве, иерархической субординации и дисциплине должны были сплотить
дворян вокруг трона и заставить их служить ему не по принуждению, а по внутренне
му побуждению. И если из всей этой затеи ничего не вышло, то не только потому, что
средневековая Европа стала к тому времени невозвратным прошлым.
Дело еще и в том, что насаждавшееся Павлом европейское средневековье не бы
ло европейским. Вопервых, к рыцарству ему приходилось дворян принуждать. Вовто
рых, рыцарская честь ничего общего не имела с «беззаветным служением», к которо
му император хотел вернуть русских дворян, получивших право не служить. Ведь
рыцарская преданность господину (сюзерену) предполагала службу именно «по заве
ту», основываясь на взаимных правовых обязательствах сторон. Поэтому заведомо не
реализуемый проект Павла, стоивший ему жизни, интересен не столько сам по себе,
сколько как первый (но не последний) в России опыт соединения двух идентично
стей — державной и религиозной, сопровождавшегося размыванием последней.
В этом отношении Александр, начавший с резкого отталкивания от идеологии
и политики отца, во второй половине своего царствования мало чем от него отличал
ся. Какоето время, правда, в его мировоззрении и деятельности присутствовала и ли
беральная компонента, но в последние годы от нее уже почти ничего не осталось.
Державная идея, воплотившись после победы над Наполеоном в реальное доминиро
вание в Европе, неудержимо влекла русского императора к приданию этой идее ре
лигиозного смысла и пафоса. Его эволюция показательна уже потому, что воспитан
249
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
он был на французских антиклерикальных текстах и глубокой набожностью, в отли
чие от Павла и Николая, в первый период своего правления не отличался. Но еще бо
лее показательна она тем, что тенденция к растворению православной идентично
сти в общехристианской, наметившаяся у Павла, у Александра получила законченное
выражение.
Доминирующее положение России на европейском континенте, ее роль главно
го гаранта «вечного мира» и незыблемости монархического правления победитель На
полеона хотел закрепить идеологически. Иного способа, кроме средневекового подчи
нения политики религиозным христианским принципам, в его распоряжении не
было. Но для этого о конфессиональном размежевании внутри христианства следова
ло забыть. Поэтому в договоре о Священном союзе речь шла о «едином народе христи
анском» и подчинении межгосударственных отношений «высоким истинам, внушае
мым вечным законом Бога Спасителя»103. Однако такое размывание религиозной
идентичности ради защиты монархического принципа заставило Александра идти го
раздо дальше, чем он первоначально намеревался.
Восстание греков против турок (1821) поставит его перед выбором: поддержать
восставших православных единоверцев, объявив войну Турции, или остаться в сторо
не и тем самым косвенно солидаризироваться с иноверцамимусульманами. Алек
сандр — вопреки, как он сам говорил, «мнению моей страны» — предпочел не вмеши
ваться. Потому что восставшие против султана греки воплощали ненавистный ему
революционный дух, угрожавший монархическому порядку, гарантом которого он се
бя считал и в сохранении которого усматривал мессианское предназначение России,
глобальное значение обретенного ею сверхдержавного статуса. Эта невольная солида
ризация с мусульманской империей не сопровождалась, однако, ревизией религиоз
нохристианской идеологии Священного союза — до конца жизни Александр пытался
последовательно и целенаправленно проводить ее как внутри страны, так и за рубе
жом. То была идеологическая уступка во имя тех политических целей, ради которых
Священный союз создавался и по отношению к которым идеология играла подчинен
ную, вспомогательную роль.
Победитель Наполеона позволял себе пренебречь православной идентич
ностью своих подданных не только потому, что рассчитывал на самодостаточность
идентичности державной. Дело еще и в том, что православие после петровских ре
форм и европеизации элиты воспринималось главным образом как народная рели
гия, к государственной жизни прямого отношения не имеющая. Между тем в поис
ках религиозного обоснования государственной идеологии Александр, как до него
и Павел, в понятии «народности» еще никакой потребности не ощущал. Более того,
он испытывал дискомфорт, когда ему, в силу обстоятельств военного времени, прихо
дилось играть роль народного вождя: в этом ему виделось проявление зависимости от
подданных, которая в отечественную политическую культуру никак не вписывалась.
И еще более того: сам поворот императора к религии и религиозной мистике дик
товался, скорее всего, и его желанием избежать такой зависимости после победы
в народной войне. «В течение первых месяцев после изгнания французской армии
официальные заявления и панегирики перенесли заслугу победы с „народа“ на Про
мысел Божий, превращая национальный триумф в религиозное чудо, сотворенное
с помощью русской армии»104. Но каковы бы ни были мотивы такого поворота, он
состоялся. Это и позволяет рассматривать Александра как последователя Павла
и предшественника Николая.
103 Цит. по: Зорин А.Л. Указ. соч. С. 312.
104 Уортман Р.С. Указ. соч. С. 295.
250
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Отступления Павла и Александра от православия к надконфессиональному хрис
тианству были первыми попытками найти идеологическую альтернативу просвети
тельскому либерализму, придав державным притязаниям России на доминирование
в Европе религиозное обоснование. Русские консерваторы как бы предлагали евро
пейским консолидирующую духовную платформу и общий язык. Однако новые рево
люции заставляли европейских консерваторов, в том числе и в ведущих странах Свя
щенного союза, искать идеологическое противоядие против идеи бессословной
гражданской нации, превращая их постепенно в националистов. Это означало, что ре
волюционные угрозы, способствовавшие сохранению монархической солидарности
на общехристианской основе, одновременно и подтачивали ее устои.
При таких обстоятельствах возвращение России от христианского универса
лизма к православной идентификации было закономерным, как закономерным был
и поиск ею своей собственной альтернативы идее гражданской нации. Естествен
ным логическим и историческим завершением этого процесса и стала уваровская
триада, окончательно соединившая в государственной идеологии державную иден
тичность с православной. Однако исторические результаты такого соединения ока
жутся удручающими.
13.4. Прусская дисциплина против французского вольнодумства
Александровская политика неподдержки революционных выступлений православ
ных народов против покорившей их Турции вовсе не означала отказа от такой поддерж
ки вообще. И при Николае первое же военное столкновение с Османской империей
(1828–1829), оказавшееся для России успешным, завершилось достижением договорен
ностей, согласно которым Россия «получила право вмешательства во внутренние дела
Турции как заступница и покровительница одноплеменных и единоверных ей поддан
ных султана»105. Это само по себе не могло не стимулировать религиозную самоиденти
фикацию государства, которая, получив еще один импульс от восставшей католической
Польши, и обретет конкретное воплощение в уваровской формуле. Но такая самоиден
тификация, в свою очередь, наполняла новым содержанием и идентичность державную,
которая предполагала теперь защиту веры и единоверцев за пределами страны.
Результатом избранной Николаем стратегической ориентации и станет со време
нем втягивание России в войну, получившую название Крымской: первоначальным
поводом для нее были некоторые преимущества, которые турецкий султан предоста
вил католическому духовенству в ущерб грекоправославному в святых местах в Па
лестине. Разумеется, у этой войны, как и у любой другой, были и вполне прагматиче
ские экономические причины. Россию беспокоило становившееся все более явным
перенасыщение мирового зернового рынка, и она рассчитывала, что победа над Осман
ской империей позволит ей взять под контроль южноевропейские торговые пути
и обеспечить преимущества для своего хлебного экспорта. Но и религиозный повод
к столкновению не был малосущественным: он имел не только ситуативное, но и стра
тегическое измерение. Потому что требование Николая восстановить права право
славной церкви в Иерусалиме предъявлялось Турции в увязке с другим — подтвердить
право православных подданных султана апеллировать к русскому государю в случаях
обид со стороны турецких властей. И если первое требование османский правитель
удовлетворил, то с ответом на второе, фактически предполагавшее появление у пра
вославных народов Османской империи второго государя, медлил, надеясь выиграть
время106. Николай ждать не стал и начал войну.
105 Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. С. 548.
106 Подробнее см.: Геллер М. История Российской империи: В 2 т. М., 2001. Т. 2. С. 287–288.
251
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
Политика державного доминирования в Европе в силу присущей такой политике
внутренней логики вела к попыткам расширить сферу доминирования, причем в том
регионе, где оно в максимальной степени соответствовало и новой российской рели
гиозноидеологической доктрине, и старой ориентации на освобождение Константи
нополя и всех православных единоверцев от турок. Однако в разгроме ослабленной
к тому времени Османской империи и, соответственно, еще большем усилении Рос
сии никто в Европе не был заинтересован. Поэтому Петербург сразу после начала вой
ны оказался в международной изоляции, а все ведущие европейские страны оказались
на стороне Турции — Англия и Франция послали на помощь ей войска, а Австрия
и Пруссия объявили о нейтралитете, который в любой момент мог смениться вступле
нием в антироссийскую коалицию.
Поражение в Крымской войне было тем более чувствительным, что впервые
в послепетровской России случилось на ее собственной территории. Оно выявило
стратегическую тупиковость той державнорелигиозной идеологической установки,
которая формировалась в стране со времен Павла I и при которой альтернативой на
зревшим внутренним реформам и революционным угрозам выступало стремление по
высить международный статус России посредством наращивания и демонстрации ее
военной мощи. Потому что сама эта мощь именно благодаря такой установке и оказа
лась подорванной.
Преемникам Екатерины II удалось сохранить созданную ею государственную
систему: волна европейских революций, вызывавшая у них наибольшее беспокойство,
до России не докатилась. Законсервированный патриархальнозамкнутый жизненный
уклад большинства населения блокировал возникновение в народной культуре каких
либо альтернатив самодержавной («отцовской») модели властвования. Это, в свою
очередь, позволяло отсекать такие альтернативы, формировавшиеся в среде европеи
зированного дворянства: декабристы, бывшие носителями иной, нетрадиционной для
страны политической культуры и либеральных представлений о государстве, и в са
мом деле находились очень далеко от народа.
О том, что получалось при попытках соединения двух культур, хорошо видно
на примере Александра I: начав свое царствование с поддержки либеральных проек
тов и развития системы европейского образования, он закончил его полным отказом
от этих проектов, разгонами профессуры университетов и подчинением светского
образования религиозному. В этом отношении реформатор Александр стал последо
вателем консерватора Павла и предшественником консерватора Николая, которым
либеральный идеал был чужд изначально. Когда вызовы революционной эпохи
показались ему актуальными и опасными, он начал отвечать на них так же, как до
него его отец, а после него — младший брат. Он отвечал на них свертыванием интел
лектуальных свобод. Или, пользуясь выражением графа Уварова, возведением «ум
ственных плотин».
Наступление на европейские либеральнопросветительские идеи, хлынувшие
в Россию в екатерининскую эпоху и превратившие культурный раскол в культурную
пропасть, осуществлялось, как мы уже отмечали, посредством реанимации наследия
допетровской и петровской эпохи. Из первой заимствовалась традиция религиозного
освящения государственности, из второй — пафос милитаризации. То и другое при
звано было идеологически и символически переоснастить екатерининскую государ
ственность, способствовать сакрализации самодержавия и укрепить «вертикаль влас
ти». Однако после реформ Екатерины, узаконивших права дворянства и открывших
ему широкий доступ к европейской культуре, выстроить жизнь по монастырскому
уставу было еще сложнее, чем во времена Алексея Михайловича, а по уставу военно
му — много сложнее, чем при Петре I.
252
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
На протяжении шести послеекатерининских десятилетий в России воспроизво
дилась интеллектуальная оппозиция самодержавию или его конкретным формам со
стороны европеизированной дворянской элиты. Она не исчезла даже после казни од
них и ссылки других декабристов — ответом на это стало оформление отщепившейся
от государства русской интеллигенции. В конце же николаевского царствования, ког
да власти отреагировали на европейские революции 1848 года репрессивной унифи
кацией всей общественной жизни, в оппозицию оказались вытолкнутыми даже те, кто
долгое время николаевский режим поддерживал. А последовавшие через несколько
лет поражения в Крымской войне выявили со всей очевидностью: попытки опереться
на религиозную и державную идентичность в ущерб интеллектуальной свободе дела
ют в конечном счете уязвимой и саму державность.
Стабильность, выстроенная на религиознодержавном фундаменте, заблокиро
вала развитие страны. Российский парусный флот не мог противостоять кораблям
с паровыми двигателями. Офицерский корпус, воспитанный в атмосфере парадома
нии, формальной исполнительности и умственной несвободы, обнаруживал нередко
полную неготовность к принятию самостоятельных решений107. Екатерининские
вольности даже в военном отношении были результативнее.
Таким образом, к середине XIX века Россия оказалась в глубоком системном кри
зисе. От угрозы революции, шедшей из Европы, она попыталась отгородиться обнов
лением идеологии и наращиванием державной мощи до такой степени, которая по
зволяла бы блокировать революционные тенденции в самой Европе. Это, в свою
очередь, не могло не сопровождаться претензиями на европейскую гегемонию, кото
рые у других стран, их правительств и народов не могли вызывать сочувствия. Проти
востоять же им всем Россия была не в состоянии.
Единственный ресурс, которым она располагала — ресурс самодержавной госу
дарственной организации, — для этого оказался недостаточным. В результате после
петровской демилитаризации исчезла возможность его принудительной милитарист
ской мобилизации на петровский манер, а послеекатерининские ремилитаризации
были нежизнеспособными уже потому, что были заимствованными и искусственны
ми. Они были не русскими, а прусскими. Формула «православие, самодержавие, народ
ность» не передавала полностью официальный дух и пафос эпохи, ибо не включала
в себя ту идею государственной военной дисциплины, которая насаждалась Николаем
в аппарате управления.
В отличие от прежних милитаризаций — допетровских и петровской — это была
попытка совместить военноприказные порядки с дарованными Екатериной свобода
ми. Образцом такого совмещения и служила императору военнобюрократическая
Пруссия, где идея государственной дисциплины вошла в культуру и стала доброволь
но принимавшимся императивом поведения. Однако превратить Россию в Пруссию
Николаю не удалось. В том, что касалось армейской муштры и демонстрации ее ре
зультатов на парадах, он преуспел. В том, что имело отношение к внешней регламен
тации управления и других сфер деятельности, — тоже. Но в итоге ему было суждено
подвести страну к той черте, за которой бесперспективность стратегии повторной ми
литаризации стала очевидной даже для ее бывших сторонников.
Этой стратегии в той или иной степени следовали все три послеекатерининских
правителя. Восхищавшийся прусской армией и прусской государственной системой
Павел выступил ее инициатором. Ей, однако, ничего не смог противопоставить и Алек
сандр, который поклонником прусских порядков не являлся, как не был предраспо
ложен, в отличие от отца и брата, и к замыканию на себя военнобюрократической
107 См.: Корнилов А.А. Указ. соч. С. 189.
253
ГЛАВА 13. АВТОРИТАРНОХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЙДЕННОМУ
властной вертикали. Но, не будучи склонным к текущему управлению и тяготясь им,
он передал это управление не комунибудь, а именно Аракчееву, одному из самых
последовательных сторонников военнобюрократического начала. Аракчееву же бы
ло поручено и устройство военных поселений, саму идею которых Александр поза
имствовал из немецких источников, но реализовал с несвойственным немцам рус
ским размахом. При общей стратегической ставке на державное доминирование
в Европе различия между либералом Александром и консерваторами Павлом и Ни
колаем отступали на второй план.
Тем не менее именно при Николае прусская милитаристскобюрократическая
ориентация реализовалась наиболее полно и всесторонне. И дело не только в том,
что в период его тридцатилетнего правления максимальных масштабов достигло
и до того значительное присутствие на высших государственных должностях, с одной
стороны, немцев, а с другой — военных (половина членов Государственного совета,
министров и губернаторов были генералами). Дело и в том, что Николай, озабочен
ный выступлением декабристов, осуществил переориентацию государства с дворян
ства на чиновничество посредством обюрокрачивания самого дворянства с сопут
ствовавшим понижением сословного и повышением должностного статуса его
представителей. В результате возникло такое положение вещей, когда «дворянин на
службе (в том числе и в дворянских собраниях. — Авт.) был сначала чиновником,
а потом дворянином»108. А официальный статус дворян, на службе не состоявших,
определялся не происхождением, а чином. Место Пушкина в этой системе было мес
том камерюнкера.
Но ремилитаризация управления, адаптированная к демилитаризированному
жизненному укладу дворянства, тоже оставалась ритуальносимволической. Культи
вирование сознательной и внутренне мотивированной прусской дисциплины как аль
тернативы французскому вольнодумству укрепило русскую дисциплину начальство
почитания, органично сочетавшуюся с коррупционной свободой.
Николай допустил и даже одобрил постановку на сцене гоголевского «Ревизора».
Наверное, в описанных писателем чиновничьих нравах он усматривал дополнитель
ное оправдание своего «прусского» курса на выстраивание рациональной администра
тивной системы. Но ее создание не мешало жизненным прототипам гоголевских пер
сонажей служить так, как они привыкли, рассматривая возможность кормиться за
счет населения как вознаграждение за лояльность. Свои успехи в деле нравственного
очищения бюрократии Николай охарактеризовал в известной констатации: «Я думаю,
во всей России только я один не беру взяток». Наверное (и даже наверняка), это — пре
увеличение. Но беспричинно такие оценки не появляются. Выстраиваемые «вертика
ли власти» как были, так и оставались в России вертикалями коррумпированных част
ных интересов. Потому что сохранялись системные причины этого явления, о которых
мы неоднократно говорили выше.
Не помогло и осуществленное упорядочивание законодательства. При Николае
был наконецто составлен полный свод законов, и сам император декларировал го
товность подчиняться установленным юридическим нормам. Поэтому он, будучи, по
108 Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX вв.):
Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государ
ства: В 2 т. СПб., 2000. Т. 2. С. 148. Выступление декабристов показало, что «дворян
ство <…> переставало быть надежной и удобной опорой власти, потому что в значительной
степени ушло в оппозицию <…> Став независимо от заподозренной дворянской среды,
правительство пыталось создать себе опору в бюрократии и желало ограничить исключи
тельность дворянских привилегий» (Платонов С.Ф. Указ. соч. С. 531).
109 См.: Кюстин А. де. Москва в 1839 году // Россия первой половины XIX в. глазами ино
странцев. Л., 1991. С. 489.
254
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
его собственному признанию, убежденным противником конституционного правле
ния, до восстания 1830 года сохранял его в Польше109. На этом основании в прош
лом и настоящем предпринимались и предпринимаются попытки представить
Николая русским персонификатором европейского идеала просвещенного абсолю
тизма. Но его просвещенные современники таковым его не считали, потому что
правовая щепетильность сочеталась у императора с неприятием прав и свобод под
данных, включая свободу интеллектуальную, и охранительноутилитарным отноше
нием к самому просвещению.
Николаевская эпоха и завершившая ее военная катастрофа выявили, повторим
еще раз, тупиковость политики, при которой внутренние проблемы замораживаются
посредством реализации державных претензий на международное доминирование.
В результате даже консервативные политические мыслители начали на исходе этой
эпохи склоняться к выводу, что внешнеполитические цели России противоречат целям
национальным110. К моменту воцарения Александра II общественная атмосфера для
проведения реформ в стране уже в значительной мере сформировалась.
110 См., например: Погодин М.П. Сочинения: В 5 т. М., 1876. Т. 4. С. 245–271.
Глава 14
Авторитарно'демократический
идеал
В последние десятилетия некоторые исследователи обратили внимание на ориги
нальную цикличность отечественной истории, проявлявшуюся в чередовании в ней ав
торитарных и относительно либеральных периодов, реформаторских начинаний и по
пятных движений (реформ и контрреформ)111. Такие маятниковые колебания можно
обнаружить уже в допетровской Московии, но тогда они проявлялись не столь отчетли
во и последовательно, как в послепетровской России. Иной была и их социальноэконо
мическая природа: в большом милитаристском историческом цикле от Ивана III до Пет
ра I речь могла идти лишь о разной степени милитаризации, о чередовании жестких
и сравнительно мягких ее вариантов, а не о смене общего милитаристского вектора.
После Петра III и Екатерины II, легитимировавших частные интересы отдельных
сословий, прежде всего дворянства, ситуация принципиально изменилась. В процессе
эволюции екатерининской государственной системы мы наблюдаем чередования не
жесткой и мягкой милитаризации, а демилитаризаторской и ремилитаризаторской тен
денций. При этом речь, строго говоря, не идет о циклической смене реформ и контрре
форм: если под последними понимать попятное движение, т.е. возвращение к доекате
рининской государственной системе, то они имели место только при Павле. Кроме того,
нереализованные либеральные проекты Александра I не дают достаточных оснований
для его оценки как реформатора в противоположность контрреформатору Николаю. На
конец, политическая эволюция Александра свидетельствует о том, что колебания исто
рического маятника могли происходить не только при смене царствовавших персон, но
и при одном и том же правителе. А это значит, что и причину таких колебаний следует
искать не в исторических личностях, а в природе самой екатерининской системы.
Ее базовыми элементами были неограниченная самодержавная власть, наде
ленное сословными привилегиями дворянство и закрепощенное крестьянство. Эти
элементы друг с другом не стыковались — ни на уровне интересов, ни на уровне цен
ностей. Самодержавная власть, опиравшаяся на «отцовскую» культурную матрицу,
не имела никакой возможности согласовать ее с наличием привилегированного со
словия, находившегося между властью и народным большинством. С другой стороны,
и само это привилегированное сословие, которому был открыт доступ к европей
ской культуре, начинало отщепляться от самодержавия, тяготиться его неограничен
ностью. При таких обстоятельствах власть просто обречена была на колебания между
уступками дворянству, как главной опоре трона, и давлением на него после того, как
уступки неизбежно оборачивались возраставшей зависимостью от дворянской элиты
и кризисом управляемости. И иного способа, кроме частичной ремилитаризации сис
темы, у самодержавия не было.
111 См.: Янов А. Тень Грозного царя. М., 1997. С. 122–160.
256
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Однако именно потому, что ремилитаризация была лишь частичной и в значи
тельной степени имитационной, она требовала нового идеологического оснащения.
После Екатерины II дорога к практике Петра I была перекрыта. Соединить екатерини
нскую государственную систему с петровской можно было только символически, возв
ращая государственности ее допетровскую религиозную и «народную» составляющую.
Другой путь предполагал не символическое, а реальное включение народного больши
нства в государственную жизнь, что означало бы демонтаж екатерининской системы,
выход за ее исторические границы. После того как крымские военные поражения вы
явили ее исчерпанность, такой поворот стал неизбежным.
Реформы Александра II означали новую коррекцию отечественного авторитар
ного идеала: в него, наряду с либеральной, впервые вводилась демократическая ком
понента. Эти реформы не прервут цикличность российского исторического маршрута:
политические оттепели в нем попрежнему будут чередоваться с заморозками. Однако
социальная природа тех и других существенно изменится. Иным станет и их качество:
после подключения народного большинства к государству оттепели, или, что то же
самое, либерализации политического режима, начнут сопровождаться более глубоки
ми, чем раньше, системными реформами, а заморозки — частичными контрреформа
ми. Те и другие будут представлять собой попытки соединить авторитарный идеал
с демократическим, превратить их неорганичное сочетание в жизнеспособный поли
тический гибрид, поочередно опираясь на разные его составляющие.
14.1. Разгосударствление общества
Значительные перемены происходят в истории лишь постольку, поскольку они
подготовлены самой историей. Или, говоря иначе, лишь постольку, поскольку они на
ходят опору в интересах и ценностях влиятельных элитных групп и населения в целом.
Это, правда, не относится к принудительным реформам типа петровских, но они осу
ществлялись, вопервых, в условиях войн, а вовторых, при крайней ослабленности
прежней боярской и церковной элиты, лишенной воли к сопротивлению, и неоформ
ленности элиты новой, дворянской. В любом другом случае подобные резкие движе
ния невозможны. Тем более, если речь идет не о тотальном закрепощении, а о раскре
пощении, затрагивающем интересы элитных групп.
Екатерина II, которой идея отмены крепостного права была отнюдь не чужда,
столкнувшись с всеобщим неприятием этой идеи дворянством, вынуждена была от нее
отказаться. Однако ко времени воцарения Александра II дворяне значительно измени
лись. Европейские культура и образованность, несмотря на все «умственные плотины»
послеекатерининских десятилетий, успели пустить в дворянской среде — не только
столичной, но отчасти и провинциальной — глубокие корни и способствовали разви
тию представлений о надсословном общем интересе, которые во времена Екатерины
еще только зарождались. Этому содействовали как неудачи в Крымской войне, поко
лебавшие уверенность в военнодержавной неуязвимости России и обострившие
у элиты чувство государственной ответственности, так и продолжавшиеся на всем
протяжении послеекатерининского периода локальные крестьянские выступления
против помещиков, которые властям приходилось нередко подавлять военной си
лой112. Поэтому, когда Александр II в начале своего царствования призвал дворян не
дожидаться, пока крестьяне освободят себя снизу, и освободить их сверху, это прозву
чало для многих неожиданно, но шока не вызвало. Можно сказать, что к осознанию
112 Только за время царствования Николая I историки фиксируют не менее 556 крестьян
ских волнений. В новую пугачевщину они — в силу отмеченных выше причин — не пере
росли, но нередко охватывали целые деревни, а порой и волости (см.: Корнилов А.А.
Указ. соч. С.162).
257
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
общего интереса, возвышающегося над интересами частными и групповыми, дворя
нская элита подталкивалась не только осваиваемой ею европейской культурой, но
и частными (и сословными) интересами дворян.
Речь идет не только о том, что обнаружившиеся слабости государственной сис
темы вызывали у представителей этого сословия ощущение негарантированности их
привилегированного положения. Речь идет и о том, что повседневный хозяйствен
ный опыт помещиков постепенно убеждал их в исчерпанности крепостного права.
Крестьянский вопрос превращался в глазах многих из них в вопрос общий, потому
что начинал восприниматься как имеющий прямое отношение к их собственному
проживанию.
После наполеоновских войн в России происходил довольно быстрый рост числен
ности населения. В результате в густонаселенных центральных регионах страны, осо
бенно черноземных, число крепостных крестьян увеличивалось. Обеспечить их
земельными наделами помещики уже не могли. Это подрывало всю систему крепост
ного хозяйствования — если крестьяне не получали возможность обеспечивать свое
существование собственным трудом, то их нельзя было использовать и для безвозме
здных сельскохозяйственных работ на помещиков. Последние не нашли ничего лучше
го, как переводить «лишних» крестьян в свою личную обслугу. В результате размеры
помещичьих дворен стремительно возрастали, а вместе с ними — и помещичьи расхо
ды на их прокормление113.
Ситуация усугублялась и тем, что наполеоновские войны, познакомившие дво
рян — в ходе заграничных походов русской армии — с европейской жизнью и ее стан
дартами, вызвали в их среде непреодолимое желание этим стандартом следовать. Уве
личение расходов, не сопровождавшееся ростом хозяйственной эффективности, вело
к тому, что помещики брали деньги в кредитных учреждениях под залог своих крепо
стных, и уже к середине XIX века большинство этих крепостных фактически им не при
надлежало114. Все это, вместе взятое, и подготавливало дворянство к мысли о том, что
крепостное право себя изжило.
Поэтому Александр II, приступая к реформам, столкнулся не столько с оппози
цией самой идее раскрепощения, сколько с желанием многих помещиков осуществить
его на максимально выгодных для себя условиях. Помещики черноземных губерний
хотели сохранить за собой всю принадлежавшую им землю, что оставляло бы освобож
денных крестьян в полной экономической зависимости. Помещики губерний нечер
ноземных изъявляли готовность поделиться своей малоплодородной землей с кресть
янами лишь при компенсации с их стороны оброчных платежей, которые поступали
не столько от сельскохозяйственной, сколько от промышленнопромысловой деятель
ности крестьян и которые в нечерноземной зоне были основным источником поме
щичьих доходов. Император и его министры понимали, что освобождение на таких
условиях чревато социальным взрывом. Поэтому они пошли по пути долгих перегово
ров с представителями дворянства и столь же долгих поисков компромисса между его
сословным интересом и интересом общим — воцарение Александра и его Манифест
об освобождении крестьян разделяли шесть лет.
Достижение такого компромисса свидетельствовало о том, что представление об
общем надсословном интересе, ранее дворянству чуждое, у него к этому времени успе
ло сложиться. Однако характер компромисса свидетельствовал о том, что сословно
эгоистическое начало в сознании большинства помещиков оставалось доминирую
щим. На их стороне было дарованное им Екатериной и юридически зафиксированное
113 См.: Там же. С. 104, 161.
114 См.: Там же. С. 162.
258
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
право земельной собственности, в том числе и на крестьянские наделы. И они сумели
его отстоять. Уступка заключалась лишь в том, что они согласились эти наделы усту
пить своим бывшим крепостным за деньги, т.е. продать, причем размер выкупа вклю
чал в себя и потери помещиков от утраты ими оброчных платежей.
Учитывая, что необходимых для выкупа денег у большинства крепостных не
было, а земельные участки, которые они могли получить без выкупа, были весьма
незначительными, им приходилось арендовывать землю у своих бывших господ,
за что тоже приходилось платить — трудом или деньгами. Кроме того, оставались
в силе и государственные повинности, причем более двадцати лет после освобожде
ния просуществует и самая обременительная из них подушная подать — введенный
еще Петром I налог, которым облагались не земля и не доходы, а само физическое
существование человека, т.е. его жизнь. В совокупности все это и предопределит
дальнейшее развитие страны и предстоявшие ей в недалеком будущем великие по
трясения.
Крестьянский вопрос в своем прежнем виде был снят, крепостное право отме
нено. Тем самым была продолжена начавшаяся при Петре III и Екатерине II демили
таризация российской государственности. Но после этого последняя лишалась еще
одной из прежних своих опор. Самодержавная власть превращалась в рудиментар
ную форму, которой предстояло наполнить саму себя новым содержанием, подвести
под себя новый фундамент. В ее распоряжении оставалась лишь «отцовская» куль
турная матрица, которой предстояло едва ли не самое серьезное за всю отечествен
ную историю испытание — испытание народной свободой, с данной матрицей не
совместимой.
С отменой крепостного права возникали, по меньшей мере, две управленческие
проблемы, которых екатерининская государственная система не знала. Легитимация
частных интересов крестьян и наделение их определенными правами выдвигали в по
вестку дня вопрос об институтах, которые могли бы обеспечить учет этих интересов
и защиту этих прав. С другой стороны, ликвидация крепостной зависимости крестьян
от помещика лишала государство ключевого управленческого звена в деревне, где
именно помещик представлял административную власть и обеспечивал реализацию
одной из главных ее функций — сбор податей. При таких обстоятельствах сохранение
«вертикали власти» могло быть обеспечено только значительным увеличением армии
чиновников, которых у самодержавия и без того не хватало. Поэтому ему ничего дру
гого не оставалось, как пойти на демонтаж однополюсной модели властвования и вво
дить в него второй, народный (без кавычек) полюс, сделав его относительно самосто
ятельным. Появление такого полюса на местных уровнях стало естественным
следствием крестьянской реформы. В данном случае мы имеем в виду не новую роль
сельской общины, которой были переданы функции помещика и к которой мы еще
вернемся, а земское самоуправление.
Элементы местного самоуправления существовали в стране издавна, и Иван
Грозный, вознамерившийся заменить «кормленщиков» избранными населением
людьми, опирался на уже существовавшую традицию. Можно даже сказать, что
в данном отношении вся послемонгольская история России представляла собой ко
лебательное движение между бюрократическим и выборносамоуправленческим
началом. Однако последнее никогда не было автономным, а было придатком власт
нобюрократической вертикали, ее подсобным инструментом. Это относится
и к введенному при Екатерине II сословнодворянскому самоуправлению в губер
ниях и уездах, о чем выше уже говорилось, а учрежденное ею же всесословное вы
борное самоуправление в городах в большинстве из них и вовсе осталось лишь на бу
маге. Самоуправление без финансовой самостоятельности или, говоря иначе, без
259
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
права самообложения, т.е. учреждения и сбора местных налогов, самоуправлением
не является. Такого права в России раньше никогда не было. Поэтому и история оте
чественного самоуправления началась, строго говоря, лишь после земской реформы
Александра II.
Земские выборные учреждения в губерниях и уездах стали всесословными
и получили право самообложения. Аналогичные учреждения были введены и в горо
дах. Тем самым авторитарный идеал впервые ограничил себя в пользу идеала демо
кратического. Конечно, ограничение это было незначительным: самодержавие
поступалось частью административной власти на местах, сохраняя властную моно
полию в центре и оставаясь единственным в стране политическим субъектом. Кро
ме того, всесословность земств вовсе не означала, что сословия получали в них рав
ное представительство: незначительное дворянское меньшинство имело в земских
учреждениях столько же депутатов, сколько по отдельности жители городов
и крестьянское большинство. Если учесть, что во главе земств находились местные
предводители дворянства, а также культурное превосходство последнего, то демо
кратическое содержание реформы не покажется очень глубоким, а ее критика неко
торыми современниками — неоправданной. Однако отсюда следует лишь то, что на
родный полюс власти был слабым, и вовсе не следует, что он не появился вообще. То
был реальный и принципиально новый для России шаг в демократическом направ
лении, который открывал перспективу разгосударствления общества и формирова
ния в нем гражданского начала.
Другим таким шагом стала судебная реформа. Освобождение крестьян и рас
пространение на них идеи права (до того они имели только обязанности) ставило в по
вестку дня вопрос о замене сословного суда всесословным и его независимости от
администрации, что, в свою очередь, требовало введения несменяемости судей, зна
чительного повышения оплаты их труда, а также обеспечения состязательности сто
рон в сочетании с гласностью и открытостью судебного разбирательства. Раньше ни
чего этого в России не было: судили под покровом канцелярской тайны, без прений
сторон и адвокатов, судьи очень часто не имели специального, а порой и вообще како
го бы то ни было образования, жалованье получали мизерное, а любое их решение
могло быть отменено административной властью в лице губернатора и возвращено
для пересмотра.
Историки до сих пор спорят о том, насколько способствовало все это произволу
и коррупции и насколько широк был размах судейских злоупотреблений до реформ
Александра II. Но если он решился на отказ от сложившихся в стране традиций судо
производства и его радикальную перестройку в соответствии с европейскими правовы
ми принципами, уже одно это свидетельствует: современникам положение дел пред
ставлялось гораздо менее благополучным, чем выглядит оно в глазах некоторых
нынешних историков.
Как и в случае с земским самоуправлением, судебная реформа Александра II бы
ла не до конца последовательной в проведении принципа всесословности. Более того,
на крестьянское большинство она распространялась в весьма незначительной степе
ни. В деревне еще долго будет доминировать обычное право, основанное на традиции,
а не на законе; такое положение вещей во многом сохранится вплоть до 1917 года.
Правовая обособленность крестьян обусловливалась как опасениями властей, пытав
шихся изолировать деревню от влияния города, так и архаичной культурой самих
крестьян. Они предпочитали разбирать большинство конфликтов в общине, руковод
ствуясь понятными им обычаями, потому что правовые абстракции их сознанием не
были освоены, а юридическисудебные процедуры, на этих абстракциях основанные,
казались чуждыми и доверия не вызывали.
260
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Последствия такого раскола между государственноправовой и догосударствен
ной культурами окажутся для страны трагическими, о чем нам еще предстоит говорить
более обстоятельно. Но позднейший обрыв наметившейся при Александре II новой
тенденции не должен заслонять саму тенденцию. Движение к независимости суда,
проявившееся в установлении несменяемости судей, существенном повышении их
должностных окладов, открытость и гласность разбирательства, возникновение адво
катуры и института присяжных заседателей — все это впервые вошло в русскую жизнь
и, наряду с земствами, способствовало разгосударствлению общества, обретению им
определенной самостоятельности по отношению к государству.
Наконец, после проведенной при Александре II военной реформы всесословной
стала и российская армия. Отныне она — тоже на европейский манер — комплектова
лась на основе всеобщей воинской повинности, т.е. не только из крестьян, но и из дру
гих слоев населения, причем срок службы в ней был значительно сокращен и, в зависи
мости от уровня образования (и ради стимулирования потребности в нем) составлял от
шести месяцев до шести лет. Тем самым из милитаристской государственной системы,
созданной Петром I, был изъят последний базовый элемент. Армия переставала быть
изолированным от населения институтом, что тоже вполне соответствовало общей тен
денции разгосударствления общества.
Однако эта тенденция во всех своих проявлениях ставила под вопрос само су
ществование самодержавной формы правления, ибо лишала ее исторически сложив
шихся системных опор. Принцип всесословности призван был вывести страну из глу
бочайшего социокультурного раскола. Вместе с тем, само наличие такого раскола
обусловливало непоследовательность в реализации данного принципа, а такая непо
следовательность парадоксальным образом вела не столько к смягчению, сколько
к обострению раскола.
14.2. Из девятого века в девятнадцатый:
прыжок через тысячелетие
Реформы Александра II были в ту эпоху самыми радикальными в мире. Их общий
вектор был направлен во второе осевое время, основной особенностью которого —
в отличие от первого осевого времени — является не религиозный, а светский универ
сализм, распространяющийся не только на область знания (наука), но и на государ
ственное и общественное устройство (всеобщность законодательного регулирования
и гражданских прав). Однако такой универсализм предполагает культурную однород
ность населения, его элитных верхов и народных низов. В культурно расколотой России
этой важнейшей предпосылки не было. Как заметил один из современников александ
ровских реформ, «русская жизнь сложила лишь два пласта людей — привилегирован
ный и непривилегированный, отличающиеся между собой в сущности не столько при
вилегией, как тем коренным отличием, что они выражают, каждое, различную эпоху
истории: высшее сословие — XIX в., низшее — IX в. н. э.»115. В такой ситуации переход
к универсальным принципам законности и права, который не завершился к тому вре
мени и в Европе, для России был равнозначен прыжку через тысячелетие.
Правда, в определенном смысле принцип законности утвердился в стране еще
в дореформенную эпоху — верховная власть, оставаясь в законотворчестве самодер
жавной и неограниченной, тем не менее поставила себя под контроль создаваемых ею
юридических норм и откровенного произвола после Павла I себе уже не позволяла. Од
нако принцип этот не был универсальным — крестьяне продолжали жить по обычаю,
115 Фадеев Р.А. Русское общество в настоящем и будущем. (Чем нам быть?) // Русский ис
торический журнал. 1999. Т. II. № 4. С. 22.
261
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
а не по закону116. Что касается гражданских прав, то они были локализованы в узких
сословных группах. Поэтому, как мы уже отмечали, подавляющее большинство насе
ления, замкнутое в локальных сельских мирах и лишенное необходимого опыта и зна
ний, не могло быть восприимчивым к самой идее права, освоение которой предпола
гает достаточно развитую способность к оперированию абстракциями. Иными
словами, вхождение во второе осевое время России предстояло осуществить в усло
виях, когда основная масса населения находилась в промежуточном культурном про
странстве между первым осевым временем (чувство православной общности было ему
свойственно) и доосевым, догосударственным состоянием.
Не удивительно поэтому, что реформы Александра II, как и преобразования его
предшественников Петра I и Екатерины II, одновременно и сближали Россию с Евро
пой, и уводили в сторону от нее. Страна волей властимоносубъекта пыталась изме
ниться, не сходя со своего «особого пути». Но изменения, устранявшие базовые опоры
исторически сложившейся государственности, поставят эту государственность перед
проблемами, с которыми она никогда раньше не сталкивалась и которые в конечном
счете окажутся для нее непосильными.
Освобождение крестьян не только не решило крестьянский вопрос, но и обостри
ло его. Предоставленное крестьянам право представительства в органах местного са
моуправления само по себе не могло обеспечить интеграцию догосударственных
сельских миров в государство, потому что непосредственного отношения к повседнев
ной жизни деревни эти органы не имели. Вместе с тем ликвидация промежуточного
звена между государством и крестьянами в лице помещика создавала управленческий
вакуум, который нужно было чемто заполнить. Заполнили же его таким образом, что
позиции догосударственной культуры не только не ослабевали, но и упрочивались, по
лучив более определенное, чем раньше, институциональное оформление.
Фискальные, полицейские и другие функции помещика и его представителей были
переданы сельским общинам, переименованным в сельские общества. На них была воз
ложена коллективная ответственность за обеспечение податных платежей, для чего уза
конивалась круговая порука, предполагавшая и право общины удерживать в ней же
лавших из нее выйти. В результате догосударственный вечевой институт сельского схода
оказался вмонтированным в государственное тело, в котором был культурно чужеродным.
Но это означало государственную институционализацию потенциальной смуты, которая,
в отличие от революции, есть ни что иное, как разрушительная стихия, движимая арха
ичным вечевым идеалом, т.е. осознанным или неосознанным стремлением перестроить
государство по культурноценностным лекалам догосударственных локальных общностей.
Нельзя сказать, что против такого повышения роли общины не было возраже
ний. Они имели место117, но не были приняты во внимание. Власть хотела проводить
модернизацию государственности, опираясь на традицию, на складывавшийся веками
народный жизненный уклад. Но модернизация, опирающаяся на архаику, рано или
поздно заводит в исторический тупик. России суждено было стать первой, но не послед
ней страной, которой это пришлось испытать. Взрыв произойдет не сразу, но через
несколько десятилетий законсервированная община обрушит государство и станет
116 При Николае I (в 1838–1843 годах) была, правда, проведена реформа, целью которой
был перевод жизненного уклада государственных крестьян, составлявших почти половину
(49%) крестьянского населения страны, на законодательное регулирование. Однако к сколь
конибудь заметным изменениям в правовой культуре за короткий период до освобождения
крестьян это не привело, а после освобождения бывшие государственные крестьяне с точ
ки зрения законодательного регулирования их жизни перестали отличаться от бывших поме
щичьих (об этой реформе и ее результатах см.: Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 449–450).
117 См. об этом: Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам.
М., 2002.
262
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
моделью для новой его разновидности, какой мировая история до того не знала. Во
времена же Александра II власть столкнулась не со смутой, а с ее первыми идеологи
ческими и политическими симптомами. Она столкнулась с очередным вызовом со сто
роны европеизированной культуры, приступившей к целенаправленному поиску кон
тактов с культурой крестьянского большинства и распавшейся по ходу такого поиска
на множество направлений и оттенков.
Начавшаяся реализация авторитарнодемократического идеала создавала в обра
зованном и полуобразованном обществе духовную атмосферу, отторгавшую автори
тарную составляющую этого идеала. Слово «народ» становилось сакральным символом
эпохи, выражая одновременно и высший идеал, к которому надлежит стремиться,
и главную проблему, которую предстоит решить. Этому способствовали как проводи
мые реформы, которые впервые вводили народное большинство в жизнь государства,
так и их последствия: раскрепощение крестьян, повторим, не столько решало крестьян
ский вопрос, сколько трансформировало его в новый вопрос о земле, усугублявшийся
к тому же демографическими факторами — быстрый рост численности населения про
должался и в пореформенный период. Сам народ еще безмолвствовал, но народничест
во европеизированной культуры становилось повсеместным и всепоглощающим, про
являясь в широчайшем диапазоне от одноименного движения интеллигенции до новых
веяний в искусстве (художникипередвижники, композиторы «Могучей кучки»).
Не все в этом почти всеобщем народопоклонстве было оппозиционным по отно
шению к самодержавной государственности и не все оппозиционное — радикальным.
Многие дворяне с воодушевлением принялись за работу в земствах, рассматривая ее
как служение народному делу, сближающее разные сословия, способствующее пре
одолению их культурной расколотости. Эти люди наглядно демонстрировали, что
осознание всесословного общего интереса у наиболее просвещенной и деятельной
части дворянства к тому времени успело вытеснить внутрисословный эгоизм. Они
были приверженцами дальнейшей европеизации, ее распространения на все группы
населения, хотя и поразному ее понимали.
Одни полагали, что деятельность в земствах ради обустройства народного быта
вполне совместима с самодержавием как наиболее органичной для России формой
правления. Другие рассматривали такую деятельность как необходимую подготови
тельную стадию на историческом пути к конституционному правлению. Третьи при
зывали императора не ждать и «увенчать здание» местного земского представитель
ства представительством всероссийским в виде Земского собора или парламентского
учреждения западного типа, ибо, по их мнению, собственными силами с новыми зада
чами самодержавию было не справиться118.
Однако делиться политической властью не входило в намерения Александра, не
без оснований полагавшего, что с самодержавием это не совместимо. В свою очередь,
его неприятие конституционных проектов создавало благоприятную почву для воз
никновения радикальных антисистемных настроений в разночинной и даже дворян
ской среде, получавших все более широкое распространение, и появления соответ
ствовавших им радикальных идеологий.
118 Показательно в данном отношении заявление тверского дворянства, принятое в 1862 го
ду. Осуществление реформ, говорилось в этом документе, «невозможно путем правитель
ственных мер, которыми до сих пор двигалась общественная жизнь. Предполагая даже
полную готовность правительства провести реформы, дворянство глубоко проникнуто тем
убеждением, что правительство не в состоянии их совершить. Свободные учреждения, к ко
торым ведут эти реформы, могут выйти только из самого народа, а иначе будут одною толь
ко мертвою буквою и поставят общество в еще более натянутое положение». Выход, по мне
нию авторов, только один — «собрание выборных от всего народа без различия сословий»
(цит. по: Корнилов А.А. Указ. соч. С. 241–242).
263
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
Из учебников истории читатель знает и о революционном демократизме Черны
шевского, и о «нигилизме» Писарева, и о революционных прокламациях той эпохи,
и о «хождении в народ», и о многочисленных покушениях на царяосвободителя, за
вершившихся его гибелью. Осведомлен он, наверное, и о тогдашней общественной ат
мосфере, в которой суды присяжных оправдывали террористов, а Достоевский сделал
выразительное признание: узнай он о готовящемся покушении на царя, властям — да
бы не прослыть доносчиком — об этом не сообщил бы. Нам же, исходя из нашей зада
чи, важно подчеркнуть: революционные альтернативы самодержавию, формировав
шиеся в лоне европеизированной русской культуры, основывались, как правило, на
представлении об особой роли сельской общины в новом государственном и общест
венном устройстве.
Речь шла о государственной альтернативе, основанной на догосударственной на
родной культуре. Или, говоря иначе, о зарождавшейся идеологии русской смуты и но
вого «особого пути». Такое отторжение авторитарнодемократического идеала ради
идеала последовательно демократического открывало дорогу не европейской демо
кратии, а видоизмененному авторитаризму, опиравшемуся на модернизированную
вечевую традицию. Понятно, что радикалы того времени подобного исхода не предви
дели, а большинство из них его и не желало. Но идеи живут своей собственной жизнью
и подчиняются собственной логике. Екатерина II, открыв шлюзы для европейской
культуры, тоже не подозревала, что одним из результатов ее деятельности станет по
явление Радищева, а потом и декабристов.
Синтезирование европейской культуры с отечественным традиционализмом ве
ло к появлению нового человеческого типа, в сознании которого идеализм «беззавет
ного служения» царю сменился идеализмом «беззаветного служения» народу, не оста
вив места ни для европейского индивидуалистического утилитаризма, ни для
европейского либерализма. Идеологическим же продуктом такого синтезирования
стал русский революционный социализм, из которого вырастет со временем второе
издание петровского государственного утилитаризма в исполнении большевиков. Их
доктрина отвергнет упование на крестьянскую общину, которая выглядела в их глазах
рудиментом средневековья, обреченным на исчезновение. Большевистский идеал «со
циалистической демократии» — это идеал радикального разрыва с архаикой. Но его
культурные корни были именно в архаике, которая — в идеологически обновленном
виде — и обусловила специфические особенности его модернистского содержания.
Возвращаясь же во времена Александра II, отметим, что проявившиеся вскоре
после начала реформ их идеологические и политические последствия в значительной
степени предопределили сложный, зигзагообразный маршрут пореформенного разви
тия. Реакцией на них стали частичные контрреформы, реанимировавшие и модифи
цировавшие применительно к новым условиям опыт николаевского царствования.
В первую очередь они ассоциируются с именем Александра III, сменившего на троне
своего убитого террористами отца. Но начались они еще при цареосвободителе.
14.3. Военные победы и невоенные поражения
Самодержавная власть — в том виде, в каком она сложилась в России, — могла
инициировать раскрепощение населения и создание независимых общественных инс
титутов. Она не могла, однако, довести эту историческую работу до завершения по той
простой причине, что раскрепощение было несовместимо с ее политической приро
дой, а потому неизбежно сопровождалось ее ослаблением. Вместе с тем в обществе не
сложилась и альтернатива самодержавию, появление которой сдерживалось им на
протяжении столетий. Неограниченная власть царей и императоров была политиче
ским цементом, скреплявшим культурно расколотую страну. Под влиянием новых
264
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
вызовов власть эта вынуждена была отдать часть полномочий созданным ею же дру
гим институтам, не отказываясь, однако, от своей неограниченности. В подобных ис
торических ситуациях возникает обычно ощущение неопределенности перспектив,
которое компенсируется радикальными абстрактными идеалами и иррациональными
акциями против власти.
Выстрел Каракозова в Александра II (1866) был первым наглядным проявлением
умственной смуты, надвигавшейся на страну, и первым предвестником смуты соци
альной и политической. Репрессивная культура, насаждавшаяся самодержавием на
всем протяжении его существования, обернулась возникновением репрессивнотер
рористической контркультуры. К этому новому вызову, идущему не из гвардейских
казарм, а с улицы, самодержавие оказалось совершенно неподготовленным. Государ
ственные институты не смогли ни предупредить многочисленные покушения на импе
ратора, ни обеспечить его защиту от них, не говоря уже о защите его высокопоставлен
ных чиновников. Но новизна вызова заключалась не только в угрозах безопасности
самодержца и других должностных лиц.
Небывалая и немыслимая прежде охота террористов на императора означала,
что под сомнение поставлена легитимность самого самодержавного принципа. В этом
отношении предшественниками Перовской и Желябова были Рылеев и Пестель. Но
у декабристов не хватило решимости поднять руку на царя. Возможно, в том числе
и потому, что в их время еще не произошел поворот от сакрализации правителя к сак
рализации народа. Последний выглядел в глазах декабристов пассивным и инертным
объектом, освободить который была призвана просвещенная европеизированная эли
та. Революционеры времен Александра II ставили перед собой принципиально новую
задачу — возвысить крестьянские низы до уровня, при котором они под руководством
революционных вожаков освободят себя сами в большей степени, чем сделал это царь
освободитель. «Хождение в народ» показало, что такие идеи самому народу были куль
турно чужды, что «отцовская» самодержавная матрица укоренена в его сознании го
раздо глубже, чем многим казалось. Террористическая война против императора
была, помимо прочего, и попыткой разрушить эту матрицу: сам факт умерщвления
сакрального правителя должен был способствовать десакрализации самодержавного
принципа властвования. Убийство Александра II продемонстрировало ошибочность
замысла: насильственная ликвидация конкретного царя не могла преодолеть неизжи
тую народным сознанием идею царской власти, сохранявшую свой культурный аналог
в патриархальном бытовом укладе.
Факт, однако, и то, что дарованная самодержавием дозированная демократия ста
вила государственность перед новыми, доселе неведомыми проблемами. Они обозначи
лись почти сразу после отмены крепостного права в виде петербургских пожаров, при
писывавшихся революционерам и создававших нервозную атмосферу в столице, первых
антицарских прокламаций и публицистики радикальных изданий, оказывавшей все
большее влияние на умы. Приостановка выхода журналов «Современник» и «Русское
слово», арест их ведущих сотрудников Чернышевского и Писарева стали первым отве
том власти на новые вызовы. Это не означало сворачивания задуманных реформ — они
продолжались на протяжении почти полутора десятилетий после отмены крепостного
права. Это означало, что в России начался долгий, непрекращавшийся вплоть до 1917 го
да поиск сочетания реформ и стабильности при сохранении самодержавной формы
правления. И уже во времена Александра II стало ясно, что одними репрессиями стаби
лизацию обеспечить невозможно, что сами по себе они не в состоянии гарантировать
консолидацию страны и устойчивую легитимность власти в изменившейся ситуации.
Консолидация или, что то же самое, базовый общенациональный консенсус —
феномен не только политический, но и ценностнокультурный. Точнее — он лишь
265
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
постольку политический, поскольку ценностнокультурный. Радикализм русской ин
теллигенции, пытавшейся соединить заимствованные европейские идеи с догосудар
ственной крестьянской архаикой, был естественным и закономерным следствием рас
колотости отечественного социума. Интеллигенция искала способы преодоления этой
расколотости в обход самодержавия и вопреки ему. Самодержавие, в свою очередь, ис
кало способы культурной ассимиляции отщепившейся от него интеллигенции. В его
распоряжении были многовековая традиция российской государственности и две фор
мы идентичности, обеспечивавшие политическое сосуществование разных культур
ных миров, — православная и державноимперская. Консолидирующие ресурсы той
и другой Александру II удалось мобилизовать дважды, причем не порознь, а вместе.
Сделать же это ему удалось потому, что ресурсы эти в его время были еще весьма зна
чительными. Будучи задействованными, они сплачивали широкие слои элиты и насе
ления под патриотическими лозунгами и позволяли маргинализировать радикалов.
Но — отметим сразу же — только временно.
Первая такая мобилизация произошла после того, как в Варшаве нападением на
находившийся там русский гарнизон и его истреблением началось польское восстание
(1863). Патриотическое возбуждение, охватившее Россию и подогревавшееся угроза
ми поддержки поляков со стороны европейских держав, было почти всеобщим. Идея
свободы, воодушевлявшая отечественных либералов, у большинства из них не выдер
жала столкновения с идеей империи и безоговорочно капитулировала. Жестокое по
давление восстания иноверцев сделало Александра триумфатором в глазах поддан
ных, вернуло ему, а в его лице и самодержавию, всю полноту прежней легитимности
и лишило радикалов общественного сочувствия. За год тираж издававшегося в Лондо
не и распространявшегося в России «Колокола» Герцена, который поддержал поляков,
упал в пять раз, что стало едва ли не самым выразительным проявлением смены на
строений в российском обществе. Православнодержавноимперская идентичность,
ущемленная поражениями в Крымской войне, наглядно продемонстрировала свою
культурную укорененность, позволявшую удерживать завоеванное государством
пространство, а вместе с ним — и саму традиционную государственность.
Все дело, однако, в том, что консолидирующий потенциал такой идентичности об
наруживает себя лишь в чрезвычайных обстоятельствах, когда она сталкивается с яв
ными угрозами. В обыденных условиях она не в состоянии компенсировать ни ощуще
ния необустроенности жизни и неопределенности перспектив, ни вызываемого им
брожения умов. Через три года после подавления польского восстания прозвучал вы
стрел Каракозова, ставший первым звеном в длинной цепи последующих покушений.
И вектор общественных настроений начал снова поворачиваться в сторону радикалов.
Второй раз эта идентичность убедительно проявила себя накануне и во время
Русскотурецкой войны (1877–1878), в которой Россия выступала защитницей право
славных балканских народов от угрожавшей им массовой резни со стороны турок,
в Болгарии уже ставшей реальностью. Александр опасался начинать с ними войну: он
не был уверен в боеспособности только что реформированной армии, боялся подор
вать финансовое положение страны, едва начавшее обретать устойчивость, и не успел
забыть о том, что при его отце столкновение с турками в Крыму обернулось конфлик
том со всей Европой. Военное поражение в атмосфере умственной смуты, грозившей
смутой социальной, могло обернуться самыми катастрофическими последствиями.
Однако в случае победы смута эта была бы снова погашена, угрозы отодвинуты, ради
калы изолированы.
Александр не мог не выбрать войну, потому что к ней его подталкивали широ
кие круги политической, военной и интеллектуальной элиты, озабоченной восста
новлением державного статуса страны, ее былой роли на международной арене
266
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
и видевшей в этом важнейший залог ее внутренней стабильности. Он не мог не вы
брать войну и потому, что на нее было настроено население, движимое религиоз
ным чувством к славянамединоверцам и готовое жертвовать своими скудными
средствами для оказания им военной поддержки. Российская идентичность, сфор
мировавшаяся благодаря многовековым усилиям самодержавия, сама диктовала
ему теперь линию поведения.
Россия выиграла эту статусную войну на Балканах. С огромным трудом, но — вы
играла. О том, сколь важна была для Александра победа в ней, свидетельствует уже од
но то, что он счел необходимым свое личное присутствие на месте боевых действий.
Однако консолидирующий эффект победы оказался на сей раз еще более кратковре
менным, чем после подавления польского восстания. Побежденная Турция согласи
лась на существенное ослабление своих позиций на Балканах в пользу православных
народов полуострова. Но такого ослабления Турции и, соответственно, усиления Рос
сии не хотела Европа. Александр, как и его отец, оказался лицом к лицу с ее совокуп
ной силой. Помня о крымской катастрофе, он не стал искушать судьбу, согласился на
созыв Конгресса европейских держав в Берлине и примирился с его решениями, в зна
чительной степени возвращавшими Турции ее права на Балканах. Российская иден
тичность — и православная, и державная — отреагировала на это так, как только
и могла отреагировать. Всеобщее воодушевление сменилось всеобщим недоволь
ством. Общественная атмосфера вновь становилась благоприятной для радикалов,
чем они не преминули воспользоваться. Именно с этого времени охота на царя и его
чиновников стала целенаправленной и фанатичной.
Реформы Александра II, вводившие в российскую государственность демократи
ческую компоненту, ослабляли компоненту авторитарную. Впервые обнаружилось,
что это ослабление нельзя компенсировать ни военными победами и укреплением
державного статуса страны (плоды побед отнимались, статусный рост блокировался),
ни успехами в сохранении и даже расширении имперского пространства. Годы прав
ления царяреформатора отмечены огромными территориальными приобретениями:
Россия продвинулась на Дальний Восток, завершила покорение Кавказа, завоевала
почти всю Среднюю Азию. Однако приращение территории не могло притупить остро
ту новых внутренних проблем, обозначившихся в ходе реформ. Зона государственного
контроля расширялась вместе с расширением империи, но само государство расшаты
валось, легитимность власти подтачивалась. Соединение авторитаризма и демократии
в одном политическом идеале наталкивалось в реальности на такие трудности, с кото
рыми при осуществлении других идеаловгибридов Россия еще не сталкивалась.
14.4. Между дозированной демократией
и авторитарной традицией: колебания в поисках устойчивости
В подобных исторических обстоятельствах любой реформатор оказывается перед
нелегким выбором. Он может искать или создавать заново дополнительные опоры
в обществе, что предполагает увеличение прав последнего, т.е. углубление демокра
тизации. А может, наоборот, пытаться восстановить утраченную устойчивость уси
лением бюрократического и репрессивного начал государственности. Царствование
Александра II интересно тем, что в его деятельности, как в свое время в деятельно
сти Александра I, отчетливо просматриваются оба направления — и реформаторское,
и консервативное: они чередовались, а нередко и накладывались друг на друга, при
чудливо переплетаясь. Трудно припомнить такое российское правительство, в кото
ром сосуществовали бы, имея почти полную свободу действий, последовательные
прогрессисты и убежденные охранители, как бывало временами в правительствах ца
ряосвободителя.
267
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
В конечном счете это было обусловлено изначальной парадоксальностью стояв
шей перед ним исторической задачи. Чтобы обеспечить конкурентоспособность стра
ны, ему предстояло ввести ее, вслед за ушедшей вперед Европой, во второе осевое вре
мя с его универсализмом научного знания в области мысли и юридическиправового
принципа в государственной и общественной жизни. Но такой универсализм не сов
местим не только с дописьменной культурной архаикой замкнутых локальных миров,
в которых проживало большинство населения России. Он не совместим и с интеллек
туальной и гражданской несвободой, а интеллектуальная и гражданская свобода,
в свою очередь, не сочетается с неограниченным самодержавным правлением и импе
рским универсализмом, характерным для первого осевого времени. Реформы Алек
сандра II — это попытка сочетать несочетаемое. Они привнесли в русскую жизнь то,
чего в ней никогда не было, включая доступ крестьян к образованию в специально соз
дававшихся для этого народных училищах. Но они же вызвали к жизни то состояние
умов и сопутствовавшие ему действия, о которых говорилось выше.
Царь не мог остановить начавшиеся с освобождения крестьян реформы и вынуж
ден был распространять их на другие сферы — управленческую, судебную, военную,
образовательную. Вместе с тем, он не в состоянии был ответить на ожидания тех, ко
го дозированная демократия под сенью самодержавия не устраивала и кто хотел бы
самодержавие ограничить. Идеологический радикализм и революционный терро
ризм, ставшие прямым следствием разбуженных, но не удовлетворенных ожиданий,
и обусловили превращение царяреформатора одновременно и в царяконсерватора.
Но консервировать самодержавную форму правления ему, в отличие от Николая I,
приходилось в условиях, когда даже символическая реставрация милитаристской го
сударственности была невозможна: отмена крепостного права лишила ее последней
несущей конструкции. В распоряжении Александра II оставались только полицейские
и административные инструменты, и он целенаправленно пользовался ими, корректи
руя уже запущенные реформы в консервативноохранительном духе.
Эти инструменты задействовались для восстановления поколебленной реформа
ми «вертикали власти», интеграции в нее выходивших изпод контроля земств и судов,
возведения «умственных плотин», призванных вернуть интеллектуальную жизнь
в управляемое русло, и превентивного подавления возраставшего самосознания наци
ональных меньшинств — неизбежного исторического спутника любой демократиза
ции в империях. Пока народ безмолвствует, такого рода коррекции реформ по ходу их
осуществления могут быть относительно результативными, возвращая расшатанной
государственной системе краткосрочную или даже среднесрочную (но не долгосроч
ную) устойчивость. Они не помогли уберечь царя от насильственной смерти, но по
могли продлить исторический срок самодержавия.
Земства, сразу же проявившие предрасположенность к самостоятельным и неза
висимым от правительства и губернаторов действиям, возвращались в «вертикаль
власти» посредством законодательного расширения полномочий председателей земс
ких собраний (они же предводители дворянства) и повышения их ответственности пе
ред правительством за деятельность институтов местного самоуправления. Кроме то
го, была ограничена гласность земских собраний, а публикация их отчетов и докладов
поставлена под контроль губернаторской цензуры. Тем самым публичная критика
земствами действий центральной и местной государственной власти полностью бло
кировалась.
Суды, освобожденные от административного контроля и обнаружившие склон
ность выносить неприемлемые для властей решения, частично реинтегрировались
в «вертикаль власти» благодаря изданному царем высочайшему повелению, факти
чески отменявшему ранее узаконенную несменяемость судебных следователей. Оно
268
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
допускало возможность назначать на их место исполняющих их обязанности чинов
ников, на которых принцип несменяемости не распространялся. Люди могли зани
мать эти должности годы и даже десятилетия, что делало их зависимыми от властей
и в определенной степени позволяло последним восстановить контроль над ходом
расследований119. Но даже при таком контроле дела о государственных преступлени
ях со временем были переданы от судебных следователей к жандармским, а потом
и вовсе изъяты из общего судопроизводства и отданы в ведение военных судов. Это
стало принципиальным новшеством, чрезвычайно важным для понимания эволюции
российской государственности в условиях революционных угроз, и ниже мы к нему
еще вернемся.
Что касается интеллектуальной свободы, то ее значительное расширение в ходе
реформ, проявившееся в том числе и в отмене предварительной цензуры, впослед
ствии тоже подверглось существенным корректировкам. Так, после каракозовского
покушения было узаконено право правительства лишать издание возможностей роз
ничной продажи за вредное направление, что для многих газет означало неизбежный
финансовый крах, поскольку подписывались на них в то время немногие. Кроме того,
министр внутренних дел получил разрешение налагать запрет на обсуждение в печа
ти любого вопроса внутренней и внешней политики, когда такое обсуждение сочтет
неуместным. Если учесть, что и до того правительство было вправе приостанавливать
выход журнала или газеты на срок от двух до восьми месяцев, то степень управляемо
сти интеллектуальной свободой в эпоху реформ, как и управляемости дозированной
демократией в целом, придется признать достаточно высокой.
Перечень «умственных плотин», возводившихся в ту эпоху, был бы, однако, не
полным без упоминания о мерах, направленных на притупление самого вкуса к интел
лектуальной свободе. Речь идет о новой системе образования, введенной при Алек
сандре II. Ее суть и пафос: передача ученикам «точного» знания, дисциплинирующего
ум и не оставляющего простора для праздных умствований и безответственного ниги
листического легкомыслия. Реально это означало, что в программах классических
гимназий, готовивших к поступлению в университеты, основной акцент делался на
изучении древних языков (во всех грамматических тонкостях) и математики, в то вре
мя как общеобразовательные дисциплины и новые европейские языки объявлялись
предметами второстепенными. Вышколенность интеллекта рассматривалась как одна
из предпосылок вышколенности политической и противоядие от вредных идеологиче
ских веяний, шедших из Европы. Теми же соображениями руководствовались власти
и при составлении программы для специализированных реальных училищ, в которых
отсутствие умственной муштры с помощью латинской и греческой грамматики ком
пенсировалось огромной дозой черчения. При этом сокращалось преподавание не
только гуманитарных дисциплин, но и естествознания, а в рекомендациях к програм
ме указывалось, что оно должно преподаваться не научно, а «технологически»120.
Так маршрут движения страны во второе осевое время корректировался в соот
ветствии с нуждами традиционной отечественной государственности, интересами ее
самосохранения. Поиск профилактических средств от революции, который Россия ве
ла на протяжении трех предыдущих царствований, продолжался и в новых, порефор
менных условиях, когда революционеры уже действовали на улицах и площадях рос
сийских городов.
Наконец, после польского восстания были предприняты и особые меры для сохра
нения и укрепления империи. В Польше школьное обучение, вплоть до преподавания
119 Корнилов А.А. Указ. соч. С. 324–325.
120 Подробнее об осуществленной при Александре II реформе системы образования см.:
Там же. С. 304–305.
269
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
Закона Божия, принудительно переводилось на русский язык. Волна русификатор
ства прокатилась и по Украине — возобновились начавшиеся еще при Николае I
преследования украинского языка, запрещалось издание на нем литературных про
изведений, его использование в спектаклях и концертах. Дозированная демократи
зация при сохранении имперской государственности превращала само это сохране
ние в проблему. Ее пытались решать ужесточением имперскорусификаторской
политики, которая, в свою очередь, подкладывала под имперское здание мину за
медленного действия.
Таким образом, второй полюс власти, образовавшийся в ходе реформ, не отме
нялся, а частично поглощался самодержавнобюрократическим государством, кото
рое возвращало себе монополию на представительство общего интереса и стремилось
приспособить к ней не только новые демократические учреждения, но и умы. Однако
проблемы, которые власть пыталась решить таким способом, в результате лишь усу
гублялись. Это стало очевидным после Балканской войны, которая едва ли не впервые
обнаружила исчерпанность консолидирующего ресурса сохранявшейся державной
идентичности даже в случае военной победы, если ее плоды без всякой войны могут
быть отняты. Именно послевоенные годы были отмечены небывалой активностью
террористов. И именно тогда начало выплескиваться на поверхность недовольство
умеренных общественных кругов: они претендовали на расширение своего участия
в обслуживании общего интереса, возвращение к однополюсной модели государ
ственности их не устраивало. И когда после очередного покушения на императора
правительство обратилось к обществу за поддержкой, последнее ему в ней отказало.
Точнее — выдвинуло условия, на которых такая поддержка может быть оказана.
Образованный слой, приверженный ценностям европейской либеральной куль
туры, готов был сотрудничать с самодержавной властью, опиравшейся на иную, не
либеральную культуру, но — не в качестве пассивного и послушного инструмента
в руках этой власти, а в качестве самостоятельного субъекта, равноправного участ
ника диалога. Речь шла не просто о политических амбициях русского либерализма
и его притязаниях на конституционное ограничение самодержавия посредством со
зыва народного представительства — хотя бы законосовещательного. Речь шла о том,
что при сохранении существовавшего положения вещей никакой помощи прави
тельству общество оказать не могло, даже если бы и хотело. «Борьба с разрушитель
ными идеями была бы возможна лишь в том случае, — говорил в черниговском
земстве один из ораторов, — когда бы общество располагало соответствующими
орудиями. Эти орудия: слово, печать, свобода мнений и свободная наука»121. Если
же такими средствами общество не располагает, то оно бессильно оказать власти
запрашиваемое содействие122.
Однако к выслушиванию подобных речей правительство было не готово и поспе
шило их запретить, выталкивая тем самым либеральных земцев в подполье, вынуждая
их обсуждать запрещенные для обсуждения вопросы на конспиративных съездах и об
рекая себя на репрессии по отношению к людям, на которых хотело бы опереться. По
нятно, что такой конфликт либеральной и самодержавнопатерналистской культур был
на руку тем, кто противостоял им обеим. Он создавал атмосферу, в которой столь необ
ходимая правительству общественная изоляция революционеров им явно не грозила.
Поворот царя в сторону либерально настроенных земских кругов наметился
лишь в последний год его жизни — после того, как террористы устроили взрыв в самом
Зимнем дворце, и лишь случайность спасла Александра и всю его семью от гибели.
121 Цит. по: Там же. С. 365.
122 Там же.
270
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
В этот короткий период два направления его деятельности — реформаторскодемо
кратическое и авторитарнобюрократическое, которые чередовались или сосущество
вали в ней раньше, получили отчетливую функциональную окраску. Бывшему харько
вскому губернатору, герою Русскотурецкой войны генералу ЛорисМеликову,
назначенному министром внутренних дел, были предоставлены чрезвычайные полно
мочия для искоренения революционного радикализма. Его называли диктатором, и —
не без оснований. Но он именно потому и был выбран на эту роль, что еще в пору сво
его харьковского губернаторства сочетал жесткость полицейских мер с заботой об
охране гражданских прав и свобод. Такую политику, получившую название «диктату
ры сердца», он пытался проводить и на посту министра. То была политика, рассчитан
ная на изоляцию революционеров от общества не только посредством призывов к под
держке правительства, но и благодаря вниманию к идущим из общества запросам.
В этот последний год александровского царствования существенно ослабло дав
ление на печать, которой было дозволено обсуждать политические вопросы и крити
ковать правительственные решения. Об общем направлении новой политики свиде
тельствовали также замены консервативного руководства ряда министерств (в том
числе и министерства народного просвещения, инициировавшего упомянутую выше
реформу) и официально провозглашенное намерение вернуться к первоначаль
ным реформаторским замыслам относительно земств и судебной системы, устранить
образовавшиеся на них бюрократические наросты. Наконец, ЛорисМеликов, не буду
чи приверженцем конституционных идей, предложил Александру компромиссный
вариант: для разработки законопроектов созвать специальные комиссии из предста
вителей государственного аппарата и общества, а для обсуждения этих законопроек
тов предусмотреть — на следующем этапе — созыв общей всероссийской комиссии
с включением в нее также и представителей с мест, избираемых земствами.
Утром 1 марта 1881 года император одобрил план своего министра, а через не
сколько часов был убит. Вступивший на престол Александр III после некоторых коле
баний от этого плана отказался. Сам факт цареубийства был истолкован как достаточ
ное основание для нового подмораживания страны ради укрепления самодержавного
начала государственности, ослабленного в ходе реформ. Из двух конфликтовавших
составляющих авторитарнодемократического идеала новый император отдал безого
ворочное предпочтение первой, которая в его царствование почти полностью погло
тила вторую.
14.5. Феномен консервативной стабилизации
Император Александр III в глазах современных отечественных почвенников вы
глядит едва ли ни самым ярким персонификатором российской государственной тра
диции, а его деятельность — самым надежным ориентиром для нынешних и будущих
руководителей страны. Такие представления не беспричинны. Относительно ко
роткое, занявшее всего тринадцать лет царствование Александра III было отмечено
стабилизацией расшатанной реформами государственности и результативной хозяй
ственнотехнологической модернизацией, осуществленной не по петровскому мили
таристскокрепостническому образцу, а в условиях, когда элиты и население были уже
раскрепощены. Поэтому сегодня фигура Александра III кажется более современной,
чем образ его деда Николая I, на которого внук во многом ориентировался. К тому же
«государственническая» репутация Николая подмочена крымской катастрофой, меж
ду тем как Александр никаких войн не проигрывал по той простой причине, что целе
направленно их избегал. Короче говоря, нынешняя актуализация его политического
опыта вовсе не случайна, а потому актуально и осмысление этого опыта, его истори
ческого содержания.
271
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
В данном разделе мы не будем касаться сюжетов, имеющих отношение к прово
дившейся при Александре III индустриальной модернизации. Она явилась исходным
пунктом модернизационного цикла, продолжившегося и в следующее царствование,
и у нас будет возможность охарактеризовать ее, рассматривая этот цикл в целом.
Здесь же мы остановимся лишь на том, что имеет прямое отношение к деятельности
Александра как стабилизатора авторитарносамодержавной государственности,
ослабленной после ее демилитаризации и дозированной демократизации и оказав
шейся перед принципиально новым культурным вызовом: в сознании образованного
слоя образ сакрального государя столкнулся с конкурентом в образе сакрализируемо
го народа. Учитывая, что культурная революция сопровождалась революционнотер
рористическими акциями на улицах и даже в царском дворце, учитывая, далее, что
император сразу же отказался искать опору в обществе посредством дальнейшей либе
рализации и демократизации страны и сделал основную ставку на укрепление само
державной власти, принципиально новым должен был быть и ответ на этот вызов.
Проблемы, которые приходилось решать Александру III, его предшественникам ре
шать не доводилось. Точнее, довелось его отцу, но сама насильственная смерть послед
него свидетельствовала о том, что он оставлял их в наследство сыну.
Завершившаяся демилитаризация петровской государственности означала, что
самодержавие не могло больше опираться на заложенные Петром традиции. Возник
шая при нем державноимперская идентичность сохранялась, но она, как мы видели,
была уже не в состоянии исполнять прежнюю консолидирующую роль. Чтобы играть
ее, она нуждалась в периодической подпитке в виде победных войн, в том числе и ста
тусных, которые вели бы к расширению имперского пространства и повышению меж
дународного престижа страны. Но во времена Александра III расширяться было уже
некуда, а повышение державного статуса в статусных войнах было заблокировано Ев
ропой, готовой объединяться в противостоянии международным амбициям России.
Поэтому Александр и избегал военных столкновений: их эффект в сложившихся об
стоятельствах мог быть только отрицательным.
Это, однако, вело к тому, что утрачивал свой легитимирующий и консолидирую
щий ресурс и образ царяполководца. Равным образом, иссякал соответствующий ресурс
инокультурности (по отношению к народному большинству) российской власти: ведь она
только потому и могла быть воплощением чужой, европейской культуры, что со времен
Петра культура эта преподносилась и воспринималась как необходимое условие военной
конкурентоспособности. Теперь самодержавию свой привычный образ предстояло изме
нить. Тем более что европейская культура, проникая в Россию и трансформируясь в ней,
не только не укрепляла, но и подрывала сложившуюся в стране форму правления.
При таком положении вещей у самодержавия не было иного выхода, кроме как
продолжить начавшееся в послеекатерининские времена возвратное идеологическое
движение от петровской России к допетровской Московии, причем еще более последо
вательно, чем прежде. Речь шла не об отказе от плодов петровских и последующих
преобразований. Речь шла о том, чтобы символически пересадить эти плоды в реани
мируемые старомосковские культурные формы, т.е. придать им национальнорусскую
окраску. Не соединить одно с другим, как было при Николае I, а именно пересадить.
Разумеется, заглавная роль отводилась при этом православной идентичности, которая
отодвигала на второй план идентичность державную. Однако перестановкой идеоло
гических акцентов дело не ограничивалось.
Московский период был единственным в российской истории, когда единолич
ная власть правителя сосуществовала с незакрепощенной правящей элитой и относи
тельно свободным населением. Так, по крайней мере, было до опричнины. Поэтому
раскрепощенная Россия, доставшаяся Александру III, напоминала только доопричную
272
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Московию — других аналогов в отечественной истории пореформенная ситуация не
имела. И подобно тому, как главной управленческой опорой московских правителей
было боярство, такой опорой верховной власти при Александре III стало дворянство.
Эту роль оно исполняло и при крепостном праве. Но теперь речь шла о другом — о ре
ставрации управленческой монополии дворянского сословия после того, как оно утра
тило прежнюю власть над крестьянами, а вместе с ней — и свою главную сословную
привилегию. Только в этом смысле оправдана аналогия с московским боярством: оно
тоже было монопольным управленцем и тоже управляло незакрепощенными людьми.
Уже в одной из первых публичных речей новый император повелел крестьянам
и их выборным представителям во всем подчиняться «своим» предводителям дворян
ства123. Это был язык времен крепостного права, при котором помещика тоже предпи
сывалось считать «своим». Основанием для таких речей стали сведения о том, что в де
ревнях распространяются слухи о близком «черном переделе» помещичьей земли
в пользу крестьян. Это был первый симптом зарождавшейся в крестьянской среде сму
ты — тем более тревожный, что с отменой крепостного права власть лишилась своего
главного уполномоченного в этой среде в лице помещика. Деревня, подключенная
к государству и выполнению обязанностей перед ним через механизм коллективной
ответственности сельских обществ, в своей повседневной жизни не только культурно,
но и институционально оказалась как бы вне государства и его властной вертикали.
Таков был исторический контекст, в котором прозвучал императорский призыв к по
слушанию.
Однако одними призывами дело не ограничилось. Они получили продолжение
в институциональных преобразованиях, в значительной степени возвращавших дво
рянству власть над крестьянами. Учрежденная при Александре III должность земского
начальника, назначаемого губернатором и ему подотчетного, была должностью дво
рянской. Земские начальники, ставшие представителями власти в деревне, наделя
лись значительными полномочиями в отношении как отдельных крестьян, так и всей
общины, включая право вмешиваться в деятельность сельских сходов и корректиро
вать их решения. Кроме того, они наделялись и судебными функциями. Тем самым
осуществлялась ревизия демократического содержания реформ Александра II в пользу
сословного принципа и уже преодоленной, казалось бы, нерасчлененности админист
ративной и судебной властей.
Перед нами — тот нередкий в истории случай, когда решение текущих проблем
не только не способствует решению проблем среднесрочных и долгосрочных, но и усу
губляет их. Восстанавливая «вертикаль власти» и упрочивая дворянскую опору само
державия на местах, Александр III пытался реанимировать подчинение догосудар
ственных локальных миров государственному началу. Но в государство они культурно
не интегрировались, оставались по отношению к нему инокультурными и именно
в таком качестве консервировались. Это блокировало создание механизмов, которые
могли бы способствовать разрешению социальных конфликтов, постепенно вызревав
ших в пореформенной русской деревне в условиях переживавшегося крестьянами
земельного голода и обремененности выкупными платежами. Поэтому и земские на
чальники воспринимались ими как представители помещиков и чужого, противо
стоящего вечевым институтам дворянского государства. Они стали дополнительным
социокультурным раздражителем, провоцировавшим взрыв протестной догосудар
ственновечевой стихии. Александру III не доведется стать его свидетелем. Но осу
ществлявшаяся императором политика консервативной стабилизации сыграет в под
готовке такого взрыва не самую последнюю роль.
123 См.: Корнилов А.А. Указ. соч. С. 406.
273
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
Заблокировала эта политика и трансформацию догосударственной культуры
в государственную через всесословные земства. Последние были преобразованы та
ким образом, что большинство в них получили опятьтаки представители дворянства.
При этом крестьяне лишались даже права непосредственного выбора депутатов (глас
ных); теперь они могли выбирать лишь кандидатов на эту роль, а кто из последних ее
достоин, решал губернатор. С точки зрения удобства, надежности и предсказуемости
управления, все это было достаточно эффективно. С точки зрения государствен
ной консолидации культурно расколотого общества, выстроенная Александром III
самодержавнодворянская «вертикаль власти» вела в исторический тупик.
Политическая стабильность при отсутствии механизмов согласования интересов
может быть не менее взрывоопасной, чем нестабильность. По крайней мере если речь
идет о раскрепощенном, демилитаризованном обществе. Можно ли создать и заста
вить работать такие механизмы в культурно расколотой стране, каковой была Россия
Александра III, другой вопрос, ответ на который задним числом, каким бы он ни был,
вряд ли сможет быть для всех одинаково убедительным. Мы лишь констатируем, что
в описываемый период такие механизмы не создавались, а те, что уже были созданы,
разрушались.
Ориентируясь на дворянство, Александр не считал себя, однако, дворянским ца
рем в духе Екатерины II. Он пытался следовать старомосковской политической тради
ции, в которой правитель, опиравшийся в управлении на боярство, не был боярским.
Александр воспринимал себя, по его собственным признаниям, «царем крестьян»
и всех низших классов124, а форму своего правления — как «народное самодер
жавие»125. Эта новая формула завершала идеологические поиски, начавшиеся и про
должавшиеся в послеекатерининские царствования. Народ теперь ставился уже не
просто рядом с самодержавием, как у графа Уварова и Николая I, а сливался с самодер
жавием, определяя смысл его существования и деятельности. Это был идеологический
ответ и тем, кто склонен был народ сакрализировать, десакрализируя одновременно
царя, и тем, кто стремился к конституционному правлению на европейский манер.
Власть отказывалась идентифицировать себя с чужой, заемной культурой, как посту
пала со времен Петра. Отныне она стремилась обеспечивать свою легитимность, апел
лируя не к своей европейскости, а к своей «русскости». В этом отношении она шла
дальше старомосковских правителей, которые склонны были искать дополнительные
источники своей легитимации в преемственной родовой связи с римскими цезарями,
не говоря уже об апелляциях к византийской традиции.
Дело, однако, не ограничивалось одной лишь идеологией. Ей соответствовала
и проводившаяся Александром III социальная политика. Отстраняя низшие классы от
управления и ставя их под дворянскочиновничий контроль, он пытался одновремен
но откликаться на их нужды. В его царствование была, наконец, отменена подушная
подать, за счет государства были сокращены крестьянские выкупные платежи. «На
родное самодержавие» оправдывало свое самоназвание и впервые принятыми в Рос
сии законами, ограничивавшими продолжительность рабочего дня женщин и детей
и ставившими под контроль властей условия труда на предприятиях через специаль
но учрежденные фабричные инспекции. Тем самым самодержавие демонстрировало,
что всю ответственность за благосостояние и благополучие подданных берет на себя,
124 Подробнее см.: Власть и реформы: От самодержавной к советской России / Под ред.
Б.В. Ананьича. СПб., 1996. С. 372; Ананьич Б.В., Ганелин Р.Ш. С.Ю. Витте и идеологические
искания «охранителей» в 1881–1883 гг. // Исследования по социальнополитической истории
России: Сб. статей памяти Б.А. Романова. Л., 1971. С. 300–301; Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 2.
С. 152–153.
125 См.: Рудкевич Н.Г. Великий царьмиротворец Александр III. СПб., 1900. С. 9.
274
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
что претендует быть единственным представителем как общего интереса, так и инте
ресов различных групп населения, ни в каких других посредниках и защитниках этих
интересов не нуждаясь. Конечно, политика эта выражалась в других терминах, соот
ветствующих природе самодержавнопатриархального правления, преподносилась
как отеческая забота обо всех подданных, но направленность ее была именно такой.
Дальнейший ход событий покажет, что эта претензия была несостоятельной.
В условиях, когда государство демилитаризировано, а частные и групповые интересы
легитимированы, лишалась почвы идеология «беззаветного служения», без которой
старомосковскую модель властвования можно было имитировать, но нельзя было ре
ализовать. Попытка власти монопольно представлять интересы всех социальных
групп вместе и по отдельности, лишая их собственного представительства, ведет в ко
нечном счете к всеобщему недовольству монополистом. Через несколько лет после
смерти Александра III это станет очевидным: в оппозиции «народному самодержа
вию» окажутся и крестьяне, вытесненные из земств и поставленные под надзор зем
ских начальников, и рабочие, не получившие права создавать свои ассоциации,
и либеральная интеллигенция, у которой предельно жесткими цензурными ограниче
ниями при Александре III была отнята свобода печатного слова.
«Отцовская» культурная матрица и православная идентичность, на основе кото
рых он выстраивал свою идеологию и политику, в раскрепощенной стране не могли
уже играть ту роль, которую играли прежде. Охота революционеров на православного
царясамодержца и его убийство сомнений на сей счет не оставляли. Тем не менее
только на эту матрицу и эту идентичность мог опираться император в попытках изо
лировать революционеров. Поэтому он пытался, насколько мог, воспрепятствовать
распаду традиционного жизненного уклада: при нем принимались законы, которые
затрудняли, с одной стороны, и без того трудный выход крестьян из общины и начав
шееся разделение больших крестьянских семей (их дробление подрывало власть се
мейного самодержца«большака»), а с другой — доступ детей из низших классов к гим
назическому образованию (знаменитый циркуляр о «кухаркиных детях» лишал их
такой возможности).
«Народное самодержавие» — это формула власти, ищущей поддержки в консер
вативном большинстве против радикальноэкстремистского и либеральнореформа
торского меньшинства. Однако сама по себе она не работала. Дополнением к ней
стали чрезвычайные меры, которые открывали новую страницу в истории самодер
жавия и которым суждено будет в несколько обновленной форме его пережить. Суть
этих мер состояла в возвращении к милитаристской государственности, но — не
в смысле выстраивания по военному образцу всего жизненного уклада или бюро
кратическоуправленческой вертикали, хотя последнее полностью не исключалось,
а в смысле милитаризации взаимоотношений государства и демилитаризированно
го общества для защиты от исходящих из общества угроз. Инструментом, посред
ством которого был осуществлен такой поворот, стала наделенная особыми полно
мочиями тайная полиция.
Разумеется, она появилась в России не при Александре III, а гораздо раньше. Еще
в допетровское время была создана уже упоминавшаяся Тайная канцелярия, допол
ненная при Петре Преображенским приказом, а после ликвидации этих учреждений
на смену им в эпоху Екатерины II пришла Тайная экспедиция при Сенате. Однако все
перечисленные структуры создавались не для охраны самодержавного строя, на кото
рый не покушался даже Пугачев, а для предупреждения смуты и обеспечения непри
косновенности самодержцев с добавлением в петровскую эпоху такой функции, как
борьба с противниками реформаторских преобразований. То не был еще аппарат тай
ной полиции в профессиональном смысле слова — численность сотрудников оставалась
275
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
крайне незначительной, а главным источником информации для них служили, как
правило, поощрявшиеся властью доносы, которые под пытками «проверялись». Одна
ко после выступления декабристов, бросивших вызов не конкретному самодержцу, а са
модержавной форме правления, ситуация существенно изменилась. Созданное Нико
лаем I знаменитое Третье отделение Собственной Его Величества канцелярии во главе
с графом Бенкендорфом управляло уже военным жандармским корпусом и оплачи
ваемыми соглядатаями и стало первым в России профессионализированным учрежде
нием тайной полиции.
При Николае же были приняты и специальные законы, касавшиеся государствен
ных преступлений. По своему духу они мало чем отличались от упоминавшихся выше
статей Соборного уложения Алексея Михайловича — в том смысле, что не только «де
ло», но и любое «слово» против государя объявлялось преступлением, четкая юриди
ческая граница между поступком и умыслом попрежнему не проводилась, а само по
нятие умысла трактовалось достаточно широко и недостаточно определенно. Вместе
с тем в новом законодательстве классификация государственных преступлений была
все же более конкретной и учитывала новые вызовы — в нем предусматривались санк
ции не только за действия и мысли, угрожавшие государю, но и за аналогичные
действия и мысли, направленные против государственного строя, «образа правления».
Эти конкретизации и коррекции, как и учреждение Третьего отделения, тоже были ре
акцией на выступление декабристов. По ходу следствия над ними обнаружилось, что
существовавшее на тот момент законодательство не позволяет квалифицировать их
слова и дела однозначно как преступления; строго говоря, они были осуждены без до
статочных юридических оснований.
Однако последующая законотворческая деятельность Николая не позволяет
утверждать, что уже в его царствование произошла та милитаризация взаимоотноше
ний между государством и обществом, о которой говорилось выше. Реально она нача
лась лишь при Александре II, а завершилась при его сыне. Эта новая разновидность
милитаризации стала ответом на те последствия осуществленных властью реформ,
с которыми она не могла справиться.
С передачей обычным судам дел о государственных преступлениях, которые
раньше были прерогативой сената и императора, довольно быстро обнаружилась по
литическая ангажированность многих судей и присяжных: общая антибюрократиче
ская атмосфера пореформенной эпохи нередко побуждала их даже к оправданию тер
рористов. Можно согласиться с современными западными историками, особенно
чуткими к правовой стороне дела, что «такая „политизация“ правосудия радикалами
и их доброхотами явилась для России большой трагедией»126. Однако сама «политиза
ция» была не первопричиной, а следствием несочетаемости самодержавной власти
с правовым государством, к которому она вознамерилась двигаться, и правовой куль
турой, которая под сенью самодержавия не могла сформироваться. Оборотная сторо
на самодержавия — правовой нигилизм, и справиться с ним оно не в состоянии.
В этом, на наш взгляд, и заключается главная трагедия страны, продолжающаяся по
сей день. В пореформенной же России она проявилась в попятном контрреформатор
ском движении, которое и привело к превращению тайной полиции в инструмент ми
литаризации отношений между государством и обществом.
Мы уже упоминали о том, что в конце царствования Александра II часть дел о го
сударственных преступлениях, а именно — те из них, которые касались вооруженного
нападения на должностных лиц, были переданы военным судам, выносившим пригово
ры по нормам военного времени. Кроме того, жандармам дозволялось задерживать
124 Пайпс Р. Указ. соч. С. 386.
276
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
и в административном порядке отправлять в ссылку любого человека, подозреваемого,
но не уличенного в политических преступлениях — для этого не требовалось даже
санкции прокурора. В крупнейших городах страны были введены должности времен
ных генералгубернаторов с особыми, в том числе судебными, полномочиями. На эти
должности, как правило, назначались военные. Окончательный демонтаж петровской
милитаристской государственности, осуществленной царемосвободителем, его по
пытки перестроить ее на новых, более демократических основаниях обернулись вызо
вами, на которые власть ответила переходом от гражданского порядка (точнее — бес
порядка) к военному. Особенность же этого порядка определялась тем, что на сей раз
он вводился не ради защиты от внешних угроз, достижения имперскоэкспансионис
тских целей или повышения эффективности государственного управления, а для обо
роны от внутренних противников.
Консервативная стабилизация Александра III явилась продолжением и заверше
нием начавшегося при его отце исторического движения. Почти сразу по восшествии
на престол он узаконил право властей вводить военное положение, ставя — в зависи
мости от степени угроз — страну или ее отдельные регионы под «Усиленную Охрану»
либо «Чрезвычайную Охрану». В первом случае предусматривалось дозволение на вне
судебный административный запрет публичных и частных собраний, заключение лю
бого человека в тюрьму на срок до трех месяцев, наложение крупных штрафов и ряд
других репрессивных мер. Во втором к ним добавлялось право смещать с должностей
выборных земских представителей и даже прекращать деятельность земств, останав
ливать выход периодических изданий, закрывать на определенный срок учебные заве
дения. Если «Чрезвычайная Охрана» до 1905 года в России не вводилась, то режим
«Усиленной Охраны» при Александре III сразу же был объявлен в десяти губерниях,
включая СанктПетербург и Москву.
Но даже в обычных условиях, когда усиленные или чрезвычайные меры не объ
являлись, страна фактически находилась под контролем политической полиции. Она
была уполномочена ставить любого человека под гласный надзор, что влекло за со
бой существенное сокращение его гражданских прав, и выдавать справки о благо
надежности, не получив которую нельзя было поступить в университет или занять
должность, считавшуюся «ответственной». Полицейское разрешение требовалось
и для многих видов деятельности, его наличие было необходимо и для свободного пе
редвижения по стране. После очередного опыта европеизации, выразившейся на этот
раз в заимствовании и адаптации к российским условиям некоторых европейских
институтов, Россия снова возвращалась на свой самобытный «особый путь». Теперь
ее самобытность выражалась «во всемогуществе тайной полиции» (Петр Струве).
Или, говоря иначе, в организации и упорядочивании мирной жизни посредством вве
дения военного положения. Оно могло объявляться официально, называясь «Усилен
ной Охраной» либо «Чрезвычайной Охраной», но реально оно существовало и не бу
дучи объявленным.
Многие меры, предпринятые Александром III для защиты государства от шед
ших из общества угроз, поначалу принимались как временные. Но после того как
срок их действия кончался, они продлевались, и так продолжалось до 1917 года. От
сюда, в свою очередь, следует, что консервативная стабилизация была не столько
стабилизацией, сколько способом удержания страны в нестабильном состоянии.
Пройдет чуть больше десяти лет после смерти Александра III, и это выяснится со всей
очевидностью. Его сыну Николаю II придется не просто вернуться к первоначально
му авторитарнодемократическому идеалу своего деда Александра II, но и пойти го
раздо дальше его замыслов и планов, ограничив самодержавие конституционными
законами. Потому что ему, в отличие от отца и деда, придется иметь дело не только
277
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
с революционной интеллигенцией, но и с вышедшим из исторического безмолвия на
родом. Консервативная стабилизация, сжавшая страну жестким военнополицейским
и старомосковским идеологическим обручем, оказалась на поверку подготовкой го
рючего материала для новой российской смуты.
14.6. Модернизация и смута. Реанимация вечевой традиции
Царствование Николая II, сменившего на троне Александра III (1894), отмечено
невиданными для России реформаторскими преобразованиями и невиданными исто
рическими обвалами. При нем появился первый российский парламент, юридически
ограничивавший законодательные полномочия царя. При нем крестьянам был разре
шен свободный выход из общины, что снимало главную преграду на пути к массовому
индивидуальнопредпринимательскому хозяйствованию в деревне. При нем, наконец,
успешно продолжалась начавшаяся в предыдущее царствование индустриальная мо
дернизация: темпы промышленного роста в годы его правления бывали самыми высо
кими в Европе. И вместе с тем царствование Николая II — это две неудачные войны
и два революционных потрясения, второе из которых привело к крушению самодер
жавия и в конечном счете к государственной катастрофе.
Столь причудливое переплетение взлетов и падений, реформаторских начина
ний и обвалов в смуту обусловливалось тем, что сами обвалы были следствиями взле
тов, а беспрецедентно глубокие реформы — вынужденной реакцией властей на эти
обвалы, удовлетворявшей некоторые группы населения, но не воспринимавшейся,
а порой и отторгавшейся его большинством. И все это в значительной степени было
предопределено политикой Александра III.
Одна из главных задач проводившейся им консервативной стабилизации заклю
чалась в создании политических условий для индустриализации. Незапланированным
результатом осуществления последней стал резко обострившийся конфликт интере
сов, о котором нам предстоит говорить ниже и который, наложившись на неоднократ
но упоминавшийся культурноценностный раскол страны, и проложил дорогу от ста
бильности к смуте. Либеральнодемократические реформы Николая II, сочетавшиеся
с предельно жесткими военнополицейскими мерами, смогли, как выяснилось, лишь
на время приостановить ее. Потому что главным источником смуты была та же самая
форсированная промышленная модернизация, которую государство вынуждено было
проводить под влиянием внешних вызовов.
Эта вторая отечественная модернизация отличалась от первой (петровской) уже
тем, что осуществлялась в демилитаризированном обществе. После двух столетий ев
ропеизации заимствование заграничных достижений не наталкивалось на столь высо
кие, как раньше, культурные барьеры, а потому легитимация заимствований не требо
вала теперь военных побед над европейцами. Но если бы даже такое требование
оставалось в силе, следовать ему страна уже не могла: военные столкновения с Евро
пой побед ей не сулили, и с этим три последних императора вынуждены были считать
ся. Когда же Россия вступила всетаки в Первую мировую войну — причем не со всей
Европой, а при наличии таких сильных союзников, как Франция и Англия, — ее госу
дарственность обвалилась.
Однако участие России в этой войне диктовалось отнюдь не потребностью в ле
гитимации технологических и культурных заимствований, как при Петре I или киев
ском князе Владимире. Оно было обусловлено не задачами модернизации, а трудно
стями консолидации страны, расшатанной уже проводившейся и в значительной
степени проведенной форсированной индустриальной модернизацией. Точнее — ее
последствиями в демилитаризированном обществе, лишившемся прежних милитари
стских блокираторов культурного раскола и искавшего — в лице власти и элиты —
278
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
символический капитал и в петровской европеизированной державности, и в идеоло
гическом наследии послеордынской Московии, которое призвано было придать этой
державности самобытную национальную окраску.
Модернизация, начавшаяся при Александре III, не относилась — в отличие от пред
шествовавшей ей петровской и более поздней сталинской — к разряду репрессивно
принудительных. Но по своему характеру она тоже во многом была экстенсивной, осу
ществлявшейся за счет большинства населения, которое модернизацией оставалось
незатронутым. Резкий рывок в создании российской тяжелой промышленности обес
печивался государством при отсутствии органического развития внутреннего рынка
благодаря многократно увеличившемуся вывозу за рубеж русского зерна и широкому
привлечению иностранного капитала127. Это был принципиально иной, чем в Европе,
тип модернизации, который в наши дни получил название догоняющего. Россия начи
нала сразу с того, что на Западе возникало в ходе длительной эволюции128.
Рост хлебного вывоза стал возможным благодаря невиданным темпам железно
дорожного строительства, осуществлявшегося еще со времен царяосвободителя: на
чав практически с нуля, Россия по протяженности железных дорог стала к началу
XX века второй после США страной в мире. А европейский капитал притекал в нее не
в последнюю очередь потому, что правительство взвинтило ввозные пошлины, защи
щая тем самым от иностранных конкурентов не только отечественных, но и зарубеж
ных промышленников, инвестировавших деньги в Россию.
Но эта политика вывоза зерна и ввоза капитала, способствуя быстрому промыш
ленному развитию, больно била по земледельческому населению страны. Форсиро
ванная индустриализация, бывшая ответом на внешние вызовы и осуществлявшаяся
правительством в соответствии с принципом «недоедим, а вывезем», явилась одновре
менно мощнейшим стимулятором внутренней напряженности и, как следствие, новой
русской смуты, перед которой механизмы консервативной стабилизации оказались,
в конечном счете, бессильными.
Возросший вывоз зерна стал возможен не потому, что существенно интенсифи
цировался сельскохозяйственный труд и заметно увеличивалась урожайность (этого
как раз не происходило), а потому, что крестьяне принуждались к уплате податей сра
зу после сбора урожая, когда зерна было много и цены на него, соответственно, были
низкие. Чтобы расплатиться с казной, хлеба приходилось продавать намного больше,
чем диктовалось экономической целесообразностью. Поэтому к весне его нередко не
оставалось не только для пропитания, но и для предстоящего нового сева. Поэтому
зерно приходилось покупать, но уже по более высоким ценам. В результате крестьян
ство постепенно разорялось, а отсутствие хлебных запасов делало его беззащитным
перед частыми в те времена неурожаями: один только голод и сопутствовавшие ему
эпидемии 1891 года унесли около миллиона жизней.
Если добавить, что высокие ввозные пошлины вели к росту цен на промышлен
ные товары, сдерживавшему развитие и без того крайне узкого внутреннего рынка,
то негативные экономические и социальные последствия избранного способа инду
стриальной модернизации станут очевидными. Это была модернизация, которая,
127 Объем зернового экспорта к началу ХХ века превысил дореформенные показатели поч
ти в восемь раз (см.: Карелин А.П. Россия сельская на рубеже XIX–XX вв. // Россия в начале
ХХ столетия. М., 2002. С. 229). О роли иностранного капитала в российской индустриализа
ции можно судить на основании того, что перед Первой мировой войной иностранцам при
надлежала вся нефтяная промышленность России, девять десятых угольной, половина хи
мической, 40% металлургической и 28% текстильной (см.: Уткин А.И. Первая мировая война.
М., 2004. С. 20).
128 Об особенностях отечественной индустриальной модернизации см.: Лапкин В., Пан5
тин В. Драма российской индустриализации // Знание — сила. 1993. № 5.
279
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
подобно петровской, не только не распространялась на традиционный жизненный
уклад большинства населения, но и разрушала его. Это была модернизация, чреватая
всеобщей смутой, которая и не заставила себя долго ждать. Протестная народная сти
хия, воодушевлявшаяся архаичными догосударственными идеалами, обрушилась на
государство, прорвав возведенные им военнополицейские плотины.
Конечно, в истории, особенно в истории общественных потрясений, причинно
следственные связи не проявляются прямо и непосредственно. Они опосредуются мно
жеством промежуточных событийпричин, которые сами, в свою очередь, являются
следствием других человеческих действий. Будь иначе, невозможно было бы объяснить,
почему Смута XVII века, предпосылки которой были заложены опричниной, не началась
не только при Иване Грозном, но и при его сыне Федоре, а разразилась лишь через не
сколько лет после смерти последнего. Будь иначе, загадкой осталось бы и то, почему раз
рушительные социальные последствия индустриальной модернизации при Александ
ре III можно было заблокировать, а при его сыне, лишь продолжившем дело отца, они
обернулись революционными потрясениями, хотя созданные Александром механизмы
консервативной стабилизации сохранялись и в годы правления Николая. Как минимум,
придется признать, что причины и следствия в истории отстоят друг от друга во време
ни. Но эта плоская сентенция ничего не дает для объяснения конкретных событий.
Действия, обусловливающие движение к смуте, не могут привести к самой сму
те, если предварительно не произошло падение или резкое ослабление легитимности
государственной власти. В нашем случае — власти самодержца. Так было при Борисе
Годунове, так было и при Николае II. В первом случае удар по легитимности царя был
нанесен обрывом династии и заменой «природного» правителя выборным. Во вто
ром — военными неудачами в двух войнах подряд.
Александр III неспроста избегал военных столкновений: техническое переоснаще
ние армии, ради которого и была, не в последнюю очередь, предпринята ускоренная
индустриальная модернизация, требовало времени. Николай II тоже пытался следовать
этому внешнеполитическому курсу. Он не только опасался ввязываться в вооруженные
конфликты, но и выступил в конце XIX века с инициативой всеобщего сокращения во
оружений, которая, однако, заинтересованного отклика в тогдашнем мире не нашла.
Тем не менее, Россия уже в начале XX столетия вынуждена была, вопреки желанию ца
ря, воевать с Японией. Но вынужденной к этому она оказалась именно потому, что про
водившуюся при двух последних императорах индустриальную модернизацию совмес
тить с поддержанием длительного мира было непросто. Несовместимым с ним было
уже само сохранявшееся стремление повышать державноимперский статус страны, ко
торый попрежнему воспринимался как главный ресурс внутренней политической
устойчивости и легитимности самодержавной власти. Просто потому, что никаких дру
гих, альтернативных ресурсов к тому времени не возникло. Но и способов наращивать
державный статус без статусных войн не возникло тоже.
Русскояпонская война (1904–1905) стала прямым следствием промышленной
модернизации, осуществлявшейся при крайне узком и продолжавшем сужаться внут
реннем рынке. Продукция быстро растущей отечественной промышленности не мог
ла поглощаться лишь казенными заказами, пусть и весьма значительными. Оставался
только один путь — расширение рынков внешних. Но расширять их в конкурентной
экономической борьбе с развитыми странами российская промышленность в силу не
достаточной конкурентоспособности ее продукции была не в состоянии. Логика экс
тенсивности толкала страну к тому, чтобы продолжать движение в привычном направ
лении, что на сей раз означало «экстенсивное развитие рынка»129, которое, в свою
129 Пименов Р.И. Происхождение современной власти. М., 1996. С. 298.
280
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
очередь, означало силовой захват территорий для промышленного сбыта. После заво
евания Средней Азии единственным перспективным направлением торговой экспан
сии становился Дальний Восток. Отсюда — начавшееся еще при Александре III строи
тельство Сибирской железной дороги. Отсюда же — и попытки его сына увеличить
присутствие России в регионе, превратить его в зону своего влияния.
Посредством новых территориальных приобретений за счет слабевшего Китая сде
лать это, однако, было невозможно. На китайском направлении стратегические интере
сы России сталкивались с интересами не только быстро развивавшейся Японии, но
и США, а также крупнейших европейских держав. России предстояло решать привычную
для нее задачу экстенсивного развития и укрепления державноимперских позиций неп
ривычными методами, т.е. не вступая в вооруженные конфликты. Но без войны обой
тись не получилось, а война обернулась сокрушительными и унизительными поражени
ями на суше и на море от противника, которого до того никто всерьез не воспринимал.
У нас нет необходимости детально описывать ход событий, приведших к откры
тому конфликту. Достаточно напомнить, что попытки России обеспечить контроль
над китайской Маньчжурией и отошедшей от Китая — после его военного поражения
от Японии — независимой Кореей проявились в том числе и в нежелании выводить
русскую армию из Маньчжурии. Армия эта осталась там после участия вместе с воору
женными силами других стран в подавлении антиимпериалистического восстания
в Китае, известного как восстание «боксеров». Стремление, воспользовавшись случа
ем, обеспечить свое постоянное военное присутствие в Маньчжурии привело к между
народной изоляции России и обеспечило международную поддержку Японии, когда
она в ультимативной форме потребовала вывода русских войск и, не получив ответа,
напала на российскую эскадру в ПортАртуре. Так, по справедливому замечанию со
временного историка, «России была навязана война, которой она не хотела, но кото
рая явилась логическим следствием имперской политики»130.
Военные неудачи, включая беспрецедентный для страны разгром ее флота, и ста
ли тем историческим звеном, которое способствовало перерастанию очаговых соци
альных конфликтов, вызванных последствиями индустриальной модернизации, во
всеобщую смуту. Легитимность верховной власти была поколеблена. Державноимпе
рская идентичность, на которую эта власть опиралась, в том числе и в своей дальне
восточной политике, в очередной раз была ущемлена и, тем самым, лишена своего
консолидирующего потенциала. Но, повторим, военные неудачи стали лишь толчком
для внутренних потрясений, симптомы которых проявлялись и раньше. Более того,
влиятельные придворные круги подталкивали царя к столкновению с Японией, кото
рого он хотел избежать, именно ради того, чтобы притупить нараставшую остроту
внутренних проблем. С помощью «маленькой победоносной войны», по выражению
министра внутренних дел Плеве, предполагалось сделать то, что мирная державная
политика сделать не позволяла.
Министр был прав в том отношении, что военная победа и сопутствовавшее ей
патриотическое воодушевление в определенной степени могли восстановить консоли
дирующий ресурс державной идентичности. Но он был не прав в том, что переоцени
вал возможность такой победы и недооценивал последствия поражения. Оно стало
мощным ускорителем социальной дезорганизации и кризиса государственности, на
которую еще за несколько лет до войны началось наступление с разных сторон, из раз
личных культурных анклавов.
На рубеже веков две культуры — либеральноевропейская и общинновечевая, до
того противостоявшие российскому государству разновременно и порознь, начали
130 Боханов А.Н. Россия на мировой арене // Россия в начале ХХ века. М., 2002. С. 335.
281
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
сливаться в общий поток антисистемного протеста, оставаясь принципиально несов
местимыми по своей идеологической и политической направленности. Очередной
неурожай и голод (1901), от которых в той или иной степени пострадали миллионы
людей, стимулировали резкий рост крестьянских выступлений. А европейский финан
совоэкономический кризис, разразившийся в то же время, резко снизил приток ино
странного капитала в зависимую от него российскую экономику и привел к банкрот
ству нескольких тысяч предприятий, катализировав забастовочную волну среди
городских рабочих, и без того находившихся в стесненном экономическом положении
и страдавших от тяжелых условий труда. В свою очередь, выход народа из историче
ского безмолвия активизировал революционеровтеррористов, сметенных было с ис
торической сцены консервативной стабилизацией. Начала создавать нелегальные ор
ганизации и искать способы пропаганды своих конституционных идей в самых разных
общественных слоях и либеральная интеллигенция. Эти протестные потоки, исходив
шие и из народных низов, и из интеллектуальной элиты, накладывались друг на друга,
нередко даже соединялись в единое целое. Но то было не органическое, а механиче
ское, и потому временное и непрочное соединение разнокачественных культур.
Скажем, в петиции царю, с которой петербургские рабочие шли к Зимнему двор
цу 9 января 1905 года, наряду с прошениями о повышении зарплаты и сокращении ра
бочего дня выдвигались и ходатайства о свободе слова, собраний, рабочих союзов, со
зыве Учредительного собрания, что и послужило главным основанием для расстрела
мирных манифестантов. С аналогичными либеральнодемократическими требовани
ями рабочие нередко выступали и до, и после этого трагического дня. И даже крестья
не, казалось бы, обнаружили способность преодолеть локальнообщинный горизонт,
создав в том же 1905 году Всероссийский крестьянский союз и выдвинув те же демо
кратические требования, которые выдвигала либеральная интеллигенция. Но общий
политический язык лишь временно затушевывал глубокий культурный раскол, что
и обнаружится после февраля 1917 года. Однако уже в самом начале столетия
и особенно в годы гражданской смуты 1905–1907 годов, известной нам как первая
русская революция, стало выясняться: под общей словесной формой, объединявшей
либеральноэлитный и низовой демократический протест против существующей
государственности, скрывалось совершенно разное историческое содержание.
Эта форма была общей для всех только в том, что касалось политических требо
ваний демократизации. Однако последние, вписанные в исходившие от народных ни
зов документы интеллигенцией, в сознании самих низов не были ни главными, ни ре
шающими. Главным и решающим было совсем другое. Так, в документах, исходивших
в 1905–1907 годах непосредственно от крестьян и выражавших их социальные идеалы,
в первую очередь декларировалась целевая установка на уравнительный передел по
мещичьих земель и ликвидацию частной собственности на землю как таковой. По
нятно, что с либеральномодернистскими культурными ценностями такие установки
были несовместимы. Но это говорит лишь о том, что культура подавляющего больши
нства населения в начале XX века органического синтеза с либеральной идеологией
образовать не могла. И это объясняет, почему в среде европеизированной интеллиген
ции продолжали возникать многочисленные течения русского социализма и почему
одному из них удалось со временем овладеть страной.
Социализм, как и либерализм, тоже был заимствован из Европы. Но в России,
в отличие от Европы, он нашел для себя благоприятную массовую почву, в соответ
ствии с которой и был откорректирован. Это не значит, что русские крестьяне хотели
того, что сделает с ними впоследствии Сталин, насильно загнавший их в колхозы. Но
то, чего они не хотели и что отторгали (частную собственность), одно только и могло
быть исторической альтернативой вторичному сталинскому закрепощению.
282
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Идея частной собственности и права на нее — идея универсальноабстрактная,
выводящая за пределы локального опыта отдельных людей и групп населения. Арха
ичному сознанию — а именно таким оно оставалось в России к началу столетия — она
чужда, как чужда ему и столь же универсальноабстрактная идея права в широком
смысле слова. Это сознание руководствуется представлением о том, что земля никому
конкретно не принадлежит, она — Божья, и пользоваться ею на равных с другими усло
виях может лишь тот, кто ее непосредственно обрабатывает. Отсюда — мысль о ликви
дации помещичьего землевладения и «черного», уравнительного земельного передела.
Однако реальной альтернативой частной собственности может быть только ее нацио
нализация, т.е. превращение в собственность государственную. Чем это для них обер
нется, крестьяне, повторим, предвидеть не могли. Государство воспринималось ими та
кой же нежизненной абстракцией, как собственность, закон и право, и отторгалось как
заведомое и безусловное зло. Но тотальное коммунистическое «государство нового ти
па» только потому и сумело утвердиться, что опиралось на догосударственную культу
ру крестьянского большинства населения и присущие ей ценности и идеалы.
Общая языковая форма не столько объединяла либеральную и народную демо
кратию, сколько свидетельствовала о том, что у последней еще отсутствовал собствен
ный политический язык. Однако именно в интересующий нас период, наряду с со
циальной, начала оформляться и политическая альтернатива либерализму, причем не
только в головах социалистических идеологов, искавших в народной смуте опору для
своих идей и проектов, но и в ходе стихийной самоорганизации самой смуты. Солида
ризируясь с либеральными политическими лозунгами, она бессознательно искала
и свой собственный государственный идеал, который одновременно и противостоял
бы государству существующему, и совмещался с догосударственной культурой народ
ного большинства. Таковым мог стать только идеал общинновечевой, переносивший
на государство модель сельского схода или казачьего круга.
Самодержавная власть, завершив демилитаризацию жизненного уклада страны,
в поисках новых консолидирующих механизмов вынуждена была продолжать освое
ние и использование идеологического опыта допетровской Московии, реанимирован
ного в послеекатерининский период. Начинавший отпадать от этой власти народ, сам
того не подозревая, возрождал традицию еще более давнюю — домосковскую, домон
гольскую. Он возвращал в политическую жизнь огромной страны, прошедшей много
вековой путь государственного строительства, древний вечевой институт, который
даже в старину не был самодостаточным, нуждался в дополнявшей его фигуре князя
и мог функционировать только в локальном пространстве.
Конечно, вечевой принцип властвования, противопоставляемый государствен
ному, воспроизводился не буквально и не везде одинаково. Он мог реализовываться
в решениях «мира», общинного схода, о разграблении помещичьего хозяйства и деле
же награбленного, об отказе платить налоги и поставлять солдат в армию. Он мог во
площаться в виде «крестьянских республик» 1905–1907 годов, в которых власть пол
ностью принадлежала общине и избранному ею «президенту» (по казачьей модели
«круг — атаман»)131. Но проложить дорогу в будущее суждено было все же не сельским,
а городским вечевым институтам, нареченным советами рабочих депутатов. Ленин не
даром называл их прообразами нового типа государства. Впервые возникнув в Ивано
воВознесенске (май 1905 г.), они сразу же сделали заявку на осуществление властных
функций, в том числе и по поддержанию общественного порядка в городе. Советы, ра
зумеется, отличались от древнерусского веча и даже от его сохранявшихся на протя
жении веков аналогов — они принимали свои решения не на улицах и площадях. Уже
131 См.: Петров Ю.А. 1905 год: пролог Гражданской войны // Россия в начале ХХ века. С. 367.
283
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
одно то, что новый институт включал в себя не все население города, а выбираемых на
предприятиях депутатов, свидетельствует об использовании при его формировании
процедур представительной демократии. Но он тем не менее оставался все же инсти
тутом вечевого типа, приспособленным к условиям большого индустриального города
и большого общества.
Советы, как и вече, устраняли промежуточные звенья — в виде бюрократически
полицейского аппарата и привилегированных сословий — между населением
и властью, отторгавшиеся догосударственным народным сознанием. Власть и госуда
рство в таком сознании никогда не совпадали, воспринимались им как разнородные
и противостоящие друг другу сущности132. Поэтому, кстати, впоследствии словосоче
тание «советская власть» укоренится в нем значительно глубже, чем словосочетание
«советское государство». Но в этом обновленном вечевом институте не было места не
только для бюрократии и полиции. В нем не было места ни для закона, ограничиваю
щего власть, ни для универсального принципа права, ни для идеи разделения власти
на независимые друг от друга ветви. Если учесть, что такого рода народовластие
в большом обществе заведомо нежизнеспособно, то последующая трансформация со
ветов в машину для единодушного голосования, легитимирующего ничем не ограни
ченный произвол нового «отца народов» и нового («народного») полицейскобюро
кратического аппарата, не покажется ни неожиданной, ни случайной.
Этот зигзаг отечественной истории мог произойти только потому, что в жизнен
ном укладе страны вплоть до XX века воспроизводилась древняя вечевая традиция. Да,
к тому времени, о котором у нас идет речь, она воспроизводилась только в казачьих
станицах и в деревне. Но городские советы, в которых историки не без оснований
усматривают модификацию сельского схода133, стали возможны именно потому, что
одним из результатов форсированной индустриальной модернизации стал массовый
приток крестьян в города134. Революционная смута 1905–1907 годов и специфические
способы ее самоорганизации в значительной степени обусловлены именно этим про
цессом. Пугачевщина была попыткой насильственного захвата деревней городских
центров при отсутствии в них массовой базы поддержки. Новая же ситуация была чре
вата «не столько походом „деревни“ на „город“ в духе пугачевщины», сколько «бунтом
замаскированной архаики в центрах урбанизации»135.
Первый низовой напор государству удалось остановить и подавить. Но он оста
вил после себя не только подорванную легитимность конкретного самодержца, но
и поколебленную легитимность самого самодержавного принципа. Лозунг «Долой
самодержавие!» не стал еще повсеместным, сохранявшаяся «отцовская» культурная
матрица массового сознания не нашла этому принципу замены. Но слова уже были
проговорены, и десятилетие спустя им суждено будет отозваться в гораздо более ши
роких слоях населения. Кроме того, подавленная смута оставила после себя много
численных образованных сторонников «замаскированной архаики» в виде различных
интеллигентских групп, что во времена Пугачева невозможно было даже вооб
разить. Эти группы усматривали в смуте двигатель прогресса и хотели ее оседлать,
132 На несовпадение в сознании русских крестьян образов власти (ассоциируемой с ца
рем) и государства (отождествляемого с барами и чиновниками) обратил внимание еще
В.Г. Короленко (см.: Короленко В.Г. Земли! Земли! // Новый мир. 1990. № 1). Об этом см.
также: Вольф Э. Крестьянские восстания // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры
в современном мире. М., 1992. С. 302–303; Булдаков В. Красная смута. М., 1997. С. 22–23.
133 Хоскинг Дж. Указ. соч. С. 426.
134 С 1897 по 1911 год численность населения российских городов возросла — прежде
всего за счет крестьянства — в полторадва раза (см.: Иванова Н.А. Города России //
Россия в начале ХХ века. С. 118).
135 Булдаков В. Указ. соч. С. 21.
284
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
навязать ей свои программы, приспосабливающие архаичные идеалы смуты к цен
ностям большого общества и, в свою очередь, были готовы к ее идеалам адаптиро
ваться сами.
Власть осознавала сложность и новизну стоявших перед ней проблем. Поэтому она
не ограничилась очередной репрессивноконсервативной стабилизацией, а попыталась
лишить смуту социальноэкономической и политической почвы. Попытка была бес
прецедентной. Предпринятые реформы впервые затронули то, что раньше считалось
неприкосновенным, — идею самодержавной власти и крестьянскую общину.
14.7. Авторитаризм и парламентаризм
Как и любое другое историческое явление, гражданская смута не остается чемто
неизменным: ее идеалы всегда архаичны, но конкретные формы всегда современны.
В России начала XX века, затронутой технологической модернизацией, смута прояви
лась прежде всего в параличе хозяйственной жизни и коммуникаций. К октябрю
1905 года в стране перестали работать железные дороги, почта и телеграф, останови
лось большинство промышленных предприятий. Это был не столько хаос открытой
гражданской войны (вооруженные столкновения начнутся чуть позже), сколько хаос
всеобщей дезорганизации, вызванный мирным организованным противоборством го
родских рабочих с предпринимателями и властями.
В этой ситуации Николай II мог выбирать между двумя вариантами поведения,
которые тогда обсуждались. Он мог воспользоваться своей неограниченной властью
и ввести в стране военное положение и военную диктатуру — юридические процедуры
для осуществления такого сценария были заложены, как мы помним, в законах Алек
сандра III. Другой вариант заключался в том, чтобы разделить политическую ответствен
ность с протестующим обществом, поделившись с ним, соответственно, и властными
полномочиями. В первом случае речь шла об объявлении войны значительной части
собственного народа, требования которого разделялись большинством образованного
класса и формулировались при его прямом участии. Во втором — об ограничении са
модержавия конституционными законами, что отец и дед Николая считали дорогой
в пропасть, началом конца отечественной государственности. Не найдя в своем окру
жении убежденных сторонников силового решения, император согласился на уступки.
Царский Манифест, обнародованный 17 октября 1905 года, означал разрыв
с российской политической традицией, выход за ее исторические границы. Этот доку
мент соединял авторитарный идеал и с либеральным, и с демократическим. В полном
соответствии с идеологическими канонами либерализма населению обещалась вся со
вокупность гражданских прав и свобод: в Манифесте декларировались неприкосно
венность личности, свобода совести, слова, собраний, союзов. Кроме того, самодер
жавная власть изъявляла готовность поступиться до того незыблемой монополией на
представительство общего интереса: император гарантировал учреждение демокра
тического института (Государственной думы), избираемого всеми слоями населения
и наделяемого законодательными полномочиями. То был реальный шаг к конститу
ционному правлению или, что то же самое, к принципиально новому статусу закона
в государственной жизни.
Верховенство закона декларировалось в России со времен Петра I. Но оно всегда
сочеталось с неограниченной императорской властью, что тоже фиксировалось юри
дически. К XIX веку, после насильственной смерти наказанного за произвол в отноше
нии дворянских прав Павла I, русские самодержцы стали считаться с буквой закона
и старались его не нарушать. Но формально и фактически они от него не зависели,
потому что были вправе любой закон изменить. Октябрьский Манифест Николая II
и принятые вскоре после его обнародования Основные законы кардинально меняли
285
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
ситуацию: отныне ни одна законодательная норма не могла вступить в силу без одоб
рения Государственной думы. Это повлекло за собой изменение и юридического ста
туса императора: в Основных законах его власть попрежнему квалифицировалась как
самодержавная, однако уже не квалифицировалась как неограниченная. Но ограни
ченное самодержавие — это, строго говоря, уже не самодержавие.
Михаил Федорович Романов — первый представитель новой царствующей ди
настии — получил власть после Смуты в результате демократического волеизъявления
представителей населения на Земском соборе. Тогда же страна впервые вдохновилась
авторитарнодемократическим государственным идеалом и двухполюсным принци
пом властвования: царь правил вместе с Собором, опираясь на его поддержку и леги
тимируя от его имени важнейшие политические решения. Последний Романов, отве
чая на вызовы второй русской смуты, тоже вынужден был подключить к авторитарной
модели народный полюс, отброшенный за ненадобностью еще в середине XVII сто
летия. Но теперь этот полюс выглядел существенно иначе. Дело не только в том, что
в Государственной думе, в отличие от Земского собора, было представлено раскрепо
щенное крестьянское большинство. И даже не в том, что взаимоотношения царя и Со
бора законодательно не регулировались, а взаимоотношения императора и Думы
определялись юридическими нормами. Дело и в том, что различными были полити
ческие функции этих представительных учреждений, отделенных друг от друга почти
двумя столетиями.
Земский собор воспринимался не как ограничитель традиционной власти царя,
а как средство ее укрепления, как ее дополнительная опора. Поэтому авторитарноде
мократический идеал времен Михаила Федоровича мог стать на определенный период
идеалом всеобщего согласия. Народное представительство, учрежденное Николаем II,
полномочия императора урезало: в этом, собственно, и заключался смысл создания
первого в России института парламентского типа. Вопрос теперь заключался в том,
способна ли новая версия авторитарнодемократического идеала обеспечить консен
сус в понимании общего интереса и вывести страну из смуты.
Жизнь покажет, что и на этом пути Россию поджидали трудноразрешимые проб
лемы. К моменту обнародования царского Манифеста энергия смуты еще не иссякла
и погашена им не была: сам по себе он не устранял явления, вызвавшие массовое не
довольство. Вынужденные уступки власти — такое в истории бывает нередко — истол
ковывались как слабость, которой следует воспользоваться. Именно после издания
Манифеста смута переросла из мирной в вооруженную, причем значительная часть
интеллигентской оппозиции, в том числе и либеральной, выступила на ее стороне,
а многие интеллигентырадикалы исполняли роли ее вождей. В этом столкновении са
модержавие, которое радикалы и сочувствовавшие им либералы пытались окончатель
но опрокинуть, устояло. Задействованные законодательные механизмы «Чрезвычайной
Охраны», предусмотрительно созданные Александром III, которые были дополнены дру
гими жесткими мерами, прежде всего военнополевыми судами, позволили стабилизи
ровать ситуацию. Но силовая стабилизация была не в состоянии устранить консервиро
вавшийся на протяжении веков культурноценностный раскол российского социума.
Раньше его проявления сдерживались самодержавной властью, действовавшей
в режиме политического монолога поверх раскола: глубоко укорененная «отцовская»
матрица властвования это позволяла. Революционные потрясения начала XX века
выявили историческую исчерпанность такой политической модели и привели к юри
дическому самоограничению самодержавия, которое из фактически надзаконного
превратилось в подзаконное. Оставалось, однако, неясным, совместимо ли такое
ограничение с «отцовской» матрицей. Неясным представлялось и то, как соотносится
с ней переход от политического монолога к диалогу в представительном учреждении,
286
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
избираемом в ходе народного голосования. Было, наконец, неясно, согласуемы ли
в таком учреждении интересы отдельных элитных и массовых групп, проживавших
в качественно разнородных культурных пространствах.
Речь шла, говоря иначе, о возможности сосуществования авторитарносамодер
жавного принципа с принципом демократическим в его парламентском воплощении,
равно как и о консолидирующих возможностях парламентаризма в культурно раско
лотой стране. Десятилетний опыт отечественного думского самодержавия не дает до
статочных оснований для оптимистических на сей счет умозаключений. Подключение
к самодержавию института парламентского типа подрывало принцип самодержавно
го правления. В свою очередь, сохранение самодержавия не позволяло проявиться
преимуществам парламентаризма. В результате же легитимность самодержавного
принципа в его традиционном царском воплощении падала, но и легитимность парла
ментского принципа при этом не возрастала.
Октябрьский Манифест и последовавшие за ним законодательные акты, которые
ограничивали полномочия императора, а также выборы в Государственную думу и на
чало ее работы означали резкий рывок России во второе осевое время. Закон, действие
которого впервые распространялось на верховную власть, приобретал универсальное
измерение. Гражданские права впервые распространялись на политическую сферу,
открывая доступ населению к участию в государственной жизни на общенациональ
ном уровне. Они не были универсальными, потому что не были равными: допускавше
еся избирательным законом представительство низших классов в Государственной
думе не было пропорционально их численности. Но такие ограничения, в пору станов
ления парламентаризма имевшие место и в Европе, не ставят под сомнение общий
вектор проводившейся реформы: она была существенным шагом к универсализации
принципов законности и права.
Тем не менее продуктивный диалог и выработку на его основе общественного
согласия обеспечить в ту пору не удалось. Демократические процедуры в культурно
расколотом социуме не ведут к формированию базового ценностного консенсуса,
а лишь выявляют его отсутствие. Поэтому при всей колоссальности культурных сдви
гов, происшедших в стране со времен Уложенной комиссии Екатерины II, компромисс
между противостоявшими друг другу частными интересами оказывался столь же не
достижимым, как и полтора столетия назад. Вовлечение в легальную политическую
жизнь крестьянского большинства обнаружило, что абстракция общего интереса в на
родном сознании не укоренилась. При монополии самодержавной власти на предста
вительство этого интереса укорениться она и не могла. Ситуация еще больше усугуб
лялась тем, что и частные интересы осознавались разными слоями общества
в принципиально несовместимых системах ценностных координат.
В результате социокультурный раскол с улиц и площадей переместился в Таври
ческий дворец, отведенный для заседаний Государственной думы. Люди разных исто
рических эпох, отдаленных друг от друга тысячелетием, собрались теперь в одном зале,
чтобы согласовать свои представления о должном и правильном. Но представления эти
были изначально не согласуемы. Непреодолимость раскола стала очевидной сразу же
после того, как депутаты приступили к обсуждению аграрной реформы, проведение ко
торой под влиянием трагического опыта смуты считалось властями приоритетным. Вы
яснилось, что с крестьянством в лице его политических представителей нельзя было до
говориться по коренному вопросу — о праве частной собственности на землю.
Петр Столыпин, назначенный царем министром внутренних дел, а вскоре и гла
вой правительства, сделал ставку на демонтаж крестьянской общины посредством раз
решения на выход из нее даже при отсутствии на то ее согласия. Это была линия на со
здание в деревне класса мелких и средних земельных собственников, которые должны
287
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
были стать социальной опорой власти и одновременно буфером между помещиками
и теми крестьянами, которые предпочитали оставаться в общине. Речь шла об еще од
ном резком разрыве с многовековой традицией — до этого самодержавие всегда опи
ралось именно на общину, где культивировало регулярные переделы земли в пользу ма
лоземельных крестьян, дабы они могли платить подати, в ущерб крепким хозяевам.
Столыпин открыто провозгласил ориентацию не на слабых, а на сильных, намереваясь
устранить «закрепощение личности, несовместимое с понятием о свободе человека
и человеческого труда»136. Но в основе такой ориентации лежал принцип незыблемо
сти частной собственности, в том числе и помещичьей собственности на землю. И вот
с этимто крестьянские депутаты Думы согласиться не могли. Не только потому, что
были ориентированы на раздел помещичьих владений, но и потому, что идея частной
собственности на землю отторгалась крестьянской культурой.
Такого рода ценностные расколы не преодолеваются компромиссом. Они могут
быть отодвинуты с поверхности только с победой одной из сторон, которая в представи
тельном демократическом учреждении предполагает количественное превосходство.
Однако у Столыпина и у поддерживавшего его в то время Николая II такого превосход
ства не было. Не потому, что крестьянские депутаты составляли в Думе большинство —
они его не составляли. Но за ними было подавляющее народное большинство за стена
ми Думы. Поэтому к их требованиям примкнула либеральная партия кадетов, имевшая
самую большую фракцию. Конечно, с существенными оговорками и поправками. Ко
нечно, при сохранении верности либеральноправовым принципам — кадеты высту
пали не за принудительный передел помещичьих земель, а за отчуждение в пользу го
сударства с последующей передачей крестьянам лишь части этих земель, причем не
безвозмездно, а «с вознаграждением нынешних владельцев по справедливой (не рыноч
ной) оценке»137. Но принцип неприкосновенности частной собственности и недопусти
мости ее принудительного отчуждения они, тем не менее, готовы были принести в жерт
ву. Столыпин и Николай II к такой жертве предрасположены не были. Так самодержавие
сразу же столкнулось с тем, что демократическая составляющая его нового идеала пог
лощала авторитарную, не оставляла ей пространства для реализации. Или, говоря ина
че, оно столкнулось с тем, что лишается права именоваться самодержавием.
Казалось бы, юридические нормы, на основании которых распределялись власт
ные полномочия между императором и представительным институтом, надежно стра
ховали царя от такого рода неожиданностей. Без него ни один закон, принятый Ду
мой, не мог вступить в силу. Кроме того, закон, вышедший из Думы, должен был
пройти через Государственный совет — этот прежний законосовещательный орган,
созданный еще при Александре I по проекту Сперанского и состоявший из назначав
шихся царем сановников, был преобразован Николаем II в своего рода верхнюю пала
ту парламента, половина состава которой избиралась, но другая половина все так же
назначалась, что делало Госсовет вполне подконтрольным. Влиять на формирование
правительства Дума не могла — оно тоже назначалось императором и было ответ
ственно только перед ним. Наконец, самодержец имел право роспуска Думы без ка
кихлибо обоснований и управлять с помощью указов до ее переизбрания. И тем не
менее всего этого оказалось недостаточно.
Описанный выше конфликт в юридическом поле был неразрешим. Самодержавие,
поставившее закон выше самого себя, столкнулось с жесткой дилеммой: либо доброволь
но отказаться от своего статуса, согласившись с заведомо неприемлемым для себя ре
шением, либо пойти на прямое нарушение закона. Предпочтение было отдано статусу.
136 Столыпин П.А. Нам нужна великая Россия. М., 1991. С. 52.
137 Программа конституционнодемократической партии // Программы политических партий
России: Конец XIX — начало XX вв. М., 1995. С. 331.
288
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
После роспуска первой Думы и новых выборов количественное соотношение сил
в Таврическом дворце существенно не изменилось и столыпинский проект большин
ством депутатов попрежнему отвергался. Стало ясно, что при существующем избира
тельном законе ничего другого ждать не приходилось. Однако закон этот без согласия
Думы изменить было нельзя, как невозможно было рассчитывать и на ее согласие. По
этому 3 июня 1907 года по инициативе Столыпина избирательный закон был незакон
но изменен царским указом, объявившим одновременно о роспуске Думы и новых вы
борах — третьих менее чем за полтора года. По новому закону представительство
низших классов в ней еще больше уменьшалось, а высших — увеличивалось138. Толь
ко после этого, ценой «третьеиюньского переворота» Столыпину удалось придать сво
ему проекту юридическую силу.
Речь идет не о частностях, не о мелких издержках прогрессивного по своей общей
направленности исторического процесса. Речь идет о фундаментальном конфликте ста
рого самодержавного и нового демократическиправового начал российской государ
ственности после того, как она приступила к своему самореформированию. Системная
социальнополитическая модернизация, впервые затронувшая базовые основания этой
государственности, столкнулась с антимодернистской, архаичной культурой крестья
нского большинства. Вовлечь ее в продуктивный диалог о путях и способах модерниза
ции было невозможно, а пренебречь ею в ходе реформ можно было, только превратив
народное большинство в заведомое меньшинство в институте народного представи
тельства. Но это, в свою очередь, неизбежно деформировало саму модернизацию, за
ставляло власть отказываться от ею же провозглашенных принципов, в данном случае —
от принципа законности, и ставить под угрозу свою легитимность в тех общественных
слоях, которые такого рода принципы исповедовали. Однако и легитимность верхов
ной власти в народной среде в результате подрывалась тоже. И потому, что самоогра
ничение самодержавия не сочеталось с «отцовской» матрицей. И потому, что аграрная
реформа, осуществлявшаяся от имени самоограничившегося самодержавия, не только
не ослабляла, но и усиливала позиции частной земельной собственности в деревне.
Исследователи до сих пор спорят о том, мог ли воплотиться в жизнь и воспрепят
ствовать большевизации России проект Столыпина, отведи ему история те два десяти
летия, которые он считал необходимыми и достаточными для реформирования стра
ны. Таким спорам о нереализованном прошлом не дано разрешиться. Никто и никогда
не докажет, что было бы, не случись убийства реформатора или так некстати начав
шейся мировой войны. Невоплощенные замыслы оставляют потомкам лишь одну воз
можность — попробовать понять, почему они не реализовались и почему альтерна
тивные замыслы оказались более конкурентоспособными.
14.8. Системные трансформации, не спасшие от катастрофы
Годы премьерства Столыпина во многих отношениях были для России весьма
успешными. Продолжалась индустриальная модернизация, возобновился, причем вы
сокими темпами, прерванный экономическим кризисом и революционной встряской
промышленный рост. При всем неприятии крестьянами частной земельной собствен
ности, в ряде регионов страны нашлось немало людей, которые выходили из общин
138 Доля выборщиков (выборы не были прямыми) от крестьянства уменьшалась по этому
закону с 42 до 22,5%, а от землевладельцев увеличена с 31 до 50,5%. Представительство
других групп населения существенно не менялось (см.: Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 2. С. 160).
Реально это означало, что Дума становилась дворянской: представители высшего сословия
составляли 40,3% депутатов (при удельном весе дворянства в общей массе населения
1,5%), между тем как депутаты от крестьянземледельцев, составлявших около 80% населе
ния, имели в Думе всего 15% мест (см.: Карелин А.П. К стабильности через реформы? //
Россия в начале XX века. C. 489).
289
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
и становились индивидуальными хозяевамипредпринимателями, что открывало
перспективу преодоления разрыва между новейшей индустрией и архаичным сель
ским хозяйством. Благоволила к реформатору и природа: 1909й и последующие годы
были небывало урожайными, что позволило значительно увеличить вывоз зерна и, со
ответственно, приток средств для развития индустрии. В целом это была достаточно
эффективная модернизаторская политика, затронувшая самые разные сферы — от
системы образования до армии и флота, в которых после неудач в Русскояпонской
войне и в ответ на форсированную милитаризацию Германии началось техническое
переоснащение. Но именно потому, что политика эта была модернизаторской, она
постепенно лишалась поддержки. И в низах, и в верхах.
Ставка Столыпина на крепкого крестьянинасобственника натолкнулась на неп
риятие тех, кто к крепким не принадлежал и общину покидать не собирался. Между тем
именно они продолжали оставаться в большинстве: до Первой мировой войны из об
щины вышло чуть более пятой части крестьянских дворов, причем динамика таких вы
ходов со временем затухала, а в центральных регионах страны они вообще не получи
ли скольконибудь широкого распространения. Кроме того, демонтаж архаичного
сельского мира сопровождался сплочением остававшейся в нем части населения и ее
агрессивной активизацией. Еще до начала аграрной реформы становилось очевидным,
что конфликт между крестьянами и помещиками по своей остроте начинает уступать
конфликту внутрикрестьянскому: в период революционной смуты помещики гораздо
реже подвергались насилию (убийства, поджоги имений), чем те немногие крестьяне,
которые к тому времени полностью выкупили бывшую помещичью землю и хозяйство
вали на ней единолично139. Относительно массовые выходы из общины в ходе столы
пинской реформы происходили, как правило, вопреки мнению «мира» и сопровожда
лись еще большим всплеском насильственных акций со стороны традиционалистского
сельского большинства против индивидуальных сельских хозяев, которых стали назы
вать «столыпинскими помещиками»140. Реформы, призванные преодолеть социокуль
турный раскол «верхов» и «низов», оборачивались взрывоопасным расколом «низов».
К 1917 году формирование нового жизненного уклада в деревне не дошло до той
точки, после которой преобразования могли стать необратимыми. С приходом к влас
ти большевиков община восстановила утраченные позиции, снова втянув в себя тех,
кто успел ее покинуть. Возможно, при наличии большего времени этого реванша ар
хаики удалось бы избежать. Но время реформ не в последнюю очередь определяется
их текущими последствиями и потенциалом сопротивления их проведению. В России
начала XX века такой потенциал был весьма значительным, причем, повторим, не
только в народе, но и в элите.
Будучи убежденным приверженцем самодержавной формы правления, Столы
пин не мог вызывать симпатий революционных социалистов и других радикалов, рез
ко активизировавших в годы его правления террористическую войну с властями141.
Не мог он рассчитывать и на поддержку тех либеральных кругов, которые мечтали
о замене самодержавия европейским парламентаризмом и которые не могли прос
тить главе правительства инициированный им противозаконный «третьеиюньский
139 Подробнее см.: Гольц Г.А. Культура и экономика: поиск взаимосвязей // Общественные
науки и современность. 2000. № 1.
140 После 1910 года на каждый поджог крестьянами помещичьих усадеб в среднем прихо
дилось четыре поджога ими друг друга (Першин П.Н. Аграрная революция в России: В 2 кн.
М., 1966. Кн. 1. С. 273–274).
141 С января 1908 по май 1910 года было зафиксировано 19 957 террористических актов
и революционных грабежей (Гейфман А. Революционный террор в России, 1894–1917.
М., 1997. С. 33). Для сравнения: за четыре последних десятилетия XIX века в России жертва
ми террора стали не более 100 человек (Там же. С. 32).
290
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
переворот» и «столыпинские галстуки» (массовые казни революционеров). Но в Госу
дарственной думе и в обществе против реформатора постепенно складывалась и оппо
зиция консервативнодворянская.
Логика аграрной реформы, предполагавшей формирование класса независимых
крестьянсобственников, требовала уменьшения дворянского присутствия в местном
управлении, которое сохраняло отчетливо выраженную сословную окраску. Поэтому
Столыпин пытался, в частности, заменить уездных предводителей дворянства, конце
нтрировавших в своих руках основные властные полномочия, и земских начальников,
как правило, тоже рекрутируемых из дворян, назначаемыми правительством чинов
никами. Бюрократическисословному принципу управления, который насаждался
в России со времен Николая I и неоднократно корректировался его преемниками, он
противопоставил принцип бюрократическибессословный, надеясь тем самым создать
управленческую вертикаль для проведения реформы.
Речь не шла об установлении диктата центральной исполнительной власти: об
этом свидетельствует хотя бы то, что Столыпин вовсе не намеревался сохранять за чи
новниками, призванными заменить земских начальников, судебные функции. Рефор
матор исходил из того, что остатки сословных дворянских привилегий, уходивших
своими истоками в екатерининскую эпоху, стали анахронизмом. Однако дворянство
сумело убедить императора в том, что столыпинские планы подрывают главную и са
мую надежную опору самодержавия. Так реформатор оказался в политическом ваку
уме. Осведомленные современники Столыпина не сомневались в том, что его отстав
ка была предрешена142.
Сказанное означает, что авторитарнодемократический идеал, предполагавший
модернизацию политической системы и социальных отношений, не становился в ходе
реализации идеалом консолидирующим. Солидарного понимания необходимости
преобразований и их целей, без которого подобные модернизации невозможны,
в стране не обнаруживалось. Зато обнаружилось, что новый идеал расколол россий
скую элиту. Одна ее часть (монархисты) не принимала его демократическую компо
ненту вообще, другая (большинство либералов и социалисты) — отвергала компонен
ту авторитарную, требуя ликвидации самодержавия, третья (меньшинство
монархистов и либералов) готова была двигаться в намеченном октябрьским Мани
фестом компромиссном направлении. Получив возможность объединения в легаль
ные партии и борьбы за голоса избирателей, все эти группы пытались найти общий
язык с народным большинством, в котором продолжал задавать тон и даже укреплял
свои позиции идеал общинновечевой. Отсюда — закономерное возрастание интере
са к вопросам, касавшимся национальной и государственной идентичности.
Вопросы эти мало занимали тех, кто ориентировался на полный демонтаж тради
ционной самодержавной государственности в соответствии с либеральноевропейским
или социалистическим идеалом. Народ интересовал их главным образом с точки зрения
его способности и готовности содействовать реализации их политических целей, кото
рые воспринимались не как специфические и самобытные, а как универсальные. Неуди
вительно, что в представлениях некоторых из них национальная и государственная
идентичность без остатка растворялась в классовом «интернационализме», что не поме
шало им, однако, захватив власть, организовать ее вполне самобытно. Беспокоили же
такого рода вопросы прежде всего консерваторов, т.е. тех, кто самодержавие в том или
ином виде хотел сохранить. Беспокоили они, разумеется, и самого самодержца.
Как и его отец, Николай II пытался править, руководствуясь формулой «народно
го самодержавия», актуализировавшей идеологический опыт допетровской Московии.
142 Подробнее см.: Карелин А.П. К стабильности через реформы? С. 511.
291
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
Эта формула предполагала акцент на религиозной идентичности, на единении право
славного царя и православного народа. Но одновременно Николай стремился сохра
нять и поддерживать и идентичность державноимперскую, искал символический
синтез допетровской Московии и послепетровской России. Серия общенациональных
торжеств в ознаменование памятных дат отечественной истории (двухсотлетие Петер
бурга, двухсотлетие Полтавской битвы и столетие Бородинского сражения, трехсотле
тие Дома Романовых) призваны были символизировать единство и преемственность
этой истории, что требовало и определенной корректировки исторических образов
в соответствии с формулой «народного самодержавия». Например, Петра I теперь
предпочитали изображать на картинах не как полководца, а как «царяплотника»
или «царякузнеца»143.
Однако пристрастие к подобным юбилейным торжествам свидетельствует обыч
но о кризисе идентичности, а не об ее устойчивости и незыблемости. Так обстояло
дело и в России начала XX века. Православная форма идентичности давно уже размы
валась секулярной европейской культурой, определявшей мироощущение образован
ных классов. Идентичность державноимперская подрывалась исчерпанностью воз
можностей для территориального расширения страны и логикой модернизации,
требовавшей длительного мира и полной сосредоточенности на внутренних пробле
мах. Неудачи в Русскояпонской войне демонстрировали это наглядно и убедительно.
Но и долговременная мирная модернизация в духе Столыпина выхода из кризиса
идентичности не сулила и потому казалась лишенной исторической перспективы —
тем более что согласия относительно целей и методов преобразований в расколовшей
ся элите не было. Поэтому та ее часть, которая ориентировалась на сохранение само
державной государственности, искала способы коррекции традиционных идентично
стей, их приспособления к новым историческим условиям.
Эти поиски начались еще при цареосвободителе. Новый виток демилитариза
ции жизненного уклада страны сопровождалась фрагментацией империи по нацио
нальным и социальным линиям и появлением революционных угроз. Ответом на но
вые вызовы стали русский национализм и панславизм, вводившие в государственную
идентичность этническое и общеславянское начала. Именно такой идеологический
язык предлагался властям для предотвращения распада и смуты, для сплочения наро
да вокруг трона. Все три последних самодержца оказались к нему восприимчивы, сви
детельство чему — принудительная русификация Польши, Украины, Финляндии,
ущемление прав евреев при Александре III, а также Балканская война Александра II,
проходившая не только под религиозноправославными, но и под панславистскими
лозунгами. Но этнизация политики в имперской стране влекла за собой еще большую
радикализацию национальных меньшинств, которую посредством такой этнизации
надеялись погасить. Не удастся, как выяснится, с помощью апелляций к этнической
идентичности сплотить против революции и русское население: еврейские погромы
массового сочувствия в России не вызвали, да и власть не могла позволить себе откры
то их поощрять.
Что касается панславизма, то он не в состоянии был ни идеологически приковать
к России католиковполяков, ни сплотить вокруг нее всех православных славян — ведь
даже освобожденная Александром II Болгария предпочла вскоре переориентироваться
на АвстроВенгрию. Тем не менее именно панславистская идеология, наложившаяся
на державноимперскую идентичность, вовлекла страну в роковую для нее Первую ми
ровую войну. При отсутствии согласия относительно стратегии мирной модернизации
143 См.: Ульянова Г.Н. Национальные торжества (1903–1913 гг.) // Россия в начале XX века.
С. 544.
292
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
и без признания ее приоритетности по отношению к вопросам внешнего престижа лю
бой вызов этой идентичности извне воспринимался как покушение на нее, требовав
шее державного ответа. Недостатка же в таких вызовах в начале XX века не было —
пользуясь ослаблением Турции, АвстроВенгрия при поддержке Германии вела актив
ную экспансионистскую политику на славянских Балканах.
Николай II, как его отец и дед, старался избегать войн, понимая их опасность для
страны. Но боязнь окончательно утратить общественную поддержку в случае несоот
ветствия его политики державной традиции и державному статусу России перевесили,
в конце концов, прагматические соображения. Тем более что в этом отношении
к консервативной элите примыкала и элита либеральная: поразному отвечая на во
прос о том, какой быть российской государственности, самодержавной или демокра
тической, они были едины в своих представлениях о роли и месте России в мире144.
Иными словами, за отсутствием согласия относительно характера модернизации
скрывалось неафишируемое согласие о неприоритетности самой модернизации и от
сутствия у нее какойлибо перспективы. Но утрата элитой перспективы реформатор
ского развития может быть компенсирована только упованием либо на революцию,
либо на войну, либо на то и другое вместе, т.е. на войну, ведущую к революции.
Николай II дважды устоял перед напором панславистов. Его пугали тем, что укло
нение от «поддержки братьевславян» в ходе войн АвстроВенгрии и Турции на Балка
нах (в 1908–1909 и 1912–1913 годах) не будет понято в России, покоробит державное
самоощущение и может стать причиной новой революционной вспышки. Революции
в результате не произошло, но подобные предупреждения, подталкивавшие царя
к войне, свидетельствовали о том, что российские элиты мыслили не столько в логике
модернизации, сколько в логике войны и революции, как альтернатив модернизации.
Эту логику и обслуживала идеология панславизма145. В третий раз Николай II перед
ней капитулирует: когда АвстроВенгрия в ответ на убийство в сербском Сараево нас
ледника австрийской короны ввела в Сербию свои войска, Россия объявила военную
мобилизацию, после чего шансов на сохранение мира уже не оставалось. Последняя
статусная война Романовых, призванная дать расколотому обществу отсутствовавшую
у него общую цель, не только не заблокировала революцию, но и стала ее катализато
ром. Началось все с патриотического воодушевления, объединившего общество во
круг царя, а закончилось — после серии военных поражений, распада коммуникаций,
сбоев с поставками продовольствия в столицу и массовых протестных выступлений —
первым в отечественной истории самоотречением самодержца от престола.
Не останавливаясь на том, почему и как война переросла в смуту146, ограничим
ся общим замечанием о том, что демилитаризированная Россия для обретения кон
курентоспособности, в том числе и военной, нуждалась в завершении своей модерни
зации, причем не только технологической, но и социальнополитической. Вопрос
о том, была ли она на это способна, остается открытым. Фактом остается лишь то, что
стране предстояло пережить еще одно новое начало своей истории и новый цикл то
тальной милитаризации.
144 Об умонастроениях различных групп российской элиты в предвоенный период см.:
Янов А.Л. Россия против России: Очерки истории русского национализма, 1825–1921. Ново
сибирск, 1999.
145 Как и любая идеология, она обслуживала конкретные экономические интересы. Рос
сийская внешняя торговля испытывала значительные трудности в результате того, что Тур
ция держала под контролем проливы между Черным и Средиземным морями (Босфор
и Дарданеллы). Но такого рода проблемы не могут мобилизовать население на войну,
представить ее в его глазах необходимой. Для этого требуется идеологическое обоснова
ние, апеллирующее не к экономическим интересам, а к культурным идентичностям.
146 Об этом обстоятельно повествуется в уже упоминавшейся книге В. Булдакова «Красная
смута» (М., 1997), многие концептуальные подходы которого нам близки.
293
ГЛАВА 14. АВТОРИТАРНОДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
Вторая революционная смута XX века смела со сцены не только самодержавную го
сударственность и поддерживавшие ее консервативные элиты, но и элиты либеральные,
делавшие ставку на политическую европеизацию страны. Многолетнее противостоя
ние власти не обеспечило легитимность их притязаний на роль ее преемника. Выборы
в Учредительное собрание, впоследствии разогнанного, принесли подавляющее боль
шинство голосов социалистическим партиям — эсерам и большевикам147. Именно их
программы и лозунги оказались наиболее созвучными архаичному общинновечево
му идеалу, которым попрежнему воодушевлялось народное большинство: после
февраля 1917 года оно вновь выплеснулось на улицы и противопоставило государ
ственным институтам, на этот раз почти полностью парализованным обвалом само
державия, самоорганизацию вечевого типа.
Спонтанно возникавшие на местах властные органы именовали себя поразно
му: советами, союзами, комитетами народной власти148. Но все они руководствова
лись в своей деятельности канонами эмоциональнолокальной культуры, в которой
не было места абстракции частной собственности и какимлибо абстракциям вооб
ще. Документы той поры позволяют составить представление о том, как общинно
вечевой идеал воплощался в жизнь: «Мелкий хуторянин, средний землевладелец,
крупный помещик одинаково испытывали тяжелые, иногда непоправимые удары
волостных комитетов… Все земледельцы, как крупные, так и мелкие, в большинстве
случаев подавлены»149.
Временное правительство пыталось вернуть ситуацию в правовое поле, но в этом
не преуспело. Чтобы обуздать смуту, нужно было говорить с ней на языке ее архаич
ных идеалов и ценностей. Среди партий, боровшихся за влияние в советах, которые
возникали повсеместно — в городе, деревне и даже в армии, лучше всех к этому ока
зались подготовлены большевики. Именно в их лице смута получила политиков, спо
собных придать ее догосударственным идеалам государственное звучание и соеди
нить ее сельские потоки с городскими. Не обременяя себя думами о национальной
идентичности, они сумели войти в контакт с ней, потому что ликвидация частной
собственности была их программной установкой. Близок им был и доправовой пафос
смуты — «буржуазную законность» они тоже отвергали и тоже в силу доктринально
программных установок. Единственное, чего им не хватало и о чем они при захвате
власти даже не думали, — идеологического обоснования самодержавной альтернати
вы самодержавию.
Лозунг «диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства» фиксировал соци
альную опору большевиков в городе и деревне при лидерстве города, где они, судя по
результатам выборов в Учредительное собрание, имели преимущество перед всеми
другими партиями150. Этот лозунг фиксировал и их готовность строить новую госуда
рственность неправовыми, насильственными методами. Но сам по себе он не обладал
достаточным символическим капиталом и не обеспечивал прочную политическую
связь с доминировавшей в народном большинстве архаичной культурой.
Государственную власть в России можно было удержать, лишь опираясь на тра
диционную модель властвования. Безразличие населения к отречению Николая II
147 Депутатами Учредительного собрания были избраны 23,7% большевиков и 45% эсеров.
Однако последних, с учетом украинских эсеров (10,2%), в целом было еще больше (см.:
Протасов Л.Г. «Кто был кто» во Всероссийском Учредительном собрании // Крайности исто
рии и крайности историков. М., 1997. С. 85).
148 См.: Осипова Т.В. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. М., 2001.
С. 15.
149 Цит. по: Там же. С. 16.
150 В Петрограде большевики получили 45% голосов, в Москве — 48,1%. Другие партии от
них заметно отстали (см.: Протасов Л.Г. Указ. соч. С. 85).
294
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
и падение самодержавия не означали, что «отцовская» культурная матрица себя изжи
ла. Она исчерпала себя по отношению к самодержавию в его привычном воплощении,
которое было делегитимировано и ограничением царской власти в пользу Думы, и не
удачами в двух войнах, и самим фактом отречения царя от престола. Но она не исчер
пала себя по отношению к самодержавному принципу правления как таковому.
К тому же однополюсная общинновечевая модель властвования, будучи в большом
обществе заведомо нежизнеспособной, нуждалась во втором, авторитарном полюсе,
способствующем огосударствлению вечевой стихии. Нуждалась не в том смысле, что
сознательно стремилась этот полюс обрести, а в том смысле, что сама по себе государ
ствообразующим потенциалом не обладала. Наоборот, она выступала как противого
сударственная сила, что в годы Гражданской войны (1918–1920) проявилось в массо
вом движении «зеленых», отвергавших как прежнее государство «белых», так и новое
государство «красных» и противопоставлявших тому и другому — в форме анархиче
ских идей и лозунгов — догосударственный идеал жизнеустройства.
Большевики, мыслившие в марксистской традиции классового анализа, в такой
логике, разумеется, не рассуждали. Но задача огосударствления вечевой стихии перед
ними стояла, они вынуждены были ее решать, и в разделе о советском периоде мы
к данному вопросу еще вернемся. Кроме того, им предстояло найти свои собственные
способы мобилизации личностных ресурсов во всех сферах государственной и хозяй
ственной жизни. Это тоже была новая проблема — хотя бы потому, что решать ее при
ходилось в обществе без частной собственности и порождаемых ею мотиваций жиз
ненной активности. В подходах к данной проблеме Советская Россия сознательно или
бессознательно наследовала не столько петербургской империи, сколько допетров
ской Московии с ее идеологией «беззаветного служения».
Династия Романовых не оставила большевикам таких подходов по той простой
причине, что успела осуществить демилитаризацию жизненного уклада и отойти от
идеологии «беззаветного служения», при которой мобилизация личностных ресурсов
не соотносится ни с законом, ни с легитимацией частных интересов. Поэтому прежде
чем перейти к рассмотрению советской эпохи, есть смысл хотя бы вкратце охаракте
ризовать эволюцию России Романовых и в этом отношении. Не менее важно рассмот
реть и осуществлявшиеся на протяжении их трехсотлетнего правления коррекции
цивилизационного выбора страны. Тогда будет лучше видно, что большевики унасле
довали от старой России, от чего отказались и что сумели привнести своего.
Глава 15
От принуждения к свободе:
незавершенная эволюция
Династия Романовых, принявшая страну после потрясений первой смуты и вынуж
денная искать ответы на вызовы Запада, не могла удовлетвориться теми способами мо
билизации личностных ресурсов, которые сложились при Рюриковичах. Идеология «без
заветного служения», лишавшая легитимности частные интересы и не страховывавшая
подданных от произвола правителей, обеспечивала воспроизводство сложившегося жиз
ненного уклада, но не способствовала освоению новшеств в требуемых масштабах. Ко вре
мени воцарения новой династии успело себя изжить и местничество, при котором долж
ности распределялись не столько по талантам и заслугам, сколько по происхождению. Еще
почти семь десятилетий этот институт продолжал сохраняться и при Романовых, но былой
роли уже не играл. Остался в прошлом и самодержавный произвол по отношению к боя
рам — даже Петр I, упразднивший боярство как таковое, не позволял себе обращаться с от
дельными его представителями на манер Ивана Грозного во времена опричного террора.
В свою очередь, и сами бояре после потрясений Смутного времени видели в царе
своего главного защитника от возможных проявлений сохранявшейся народной не
приязни и политических амбиций не обнаруживали. Тем более что узаконенное Со
борным уложением 1649 года окончательное закрепощение крестьян в какойто сте
пени легитимировало боярские и дворянские частные интересы и частично
трансформировало «беззаветное служение» в служение по «завету» — если и не прямо,
то косвенно. Однако все это не обеспечивало приток необходимых стране личностных
ресурсов: власть, осознавшая новые исторические задачи, испытывала, говоря совре
менным языком, острейший кадровый голод.
Речь шла не просто о нехватке людей для исполнения привычных функций. И не
только о том, что инерция местнической традиции не позволяла в полной мере заме
нить родовой принцип наследования должностей принципом личной заслуги — сам
факт, что местничество в конце концов пришлось отменить официально, свидетель
ствовал о его несоответствии стоявшим перед страной проблемам. Но главное всетаки
было не в этом. Главное заключалось в отсутствии в стране человеческого потенциала
для выполнения новых, нетрадиционных функций, которые плохо сочетались с куль
турным кодом элиты и населения. Чтобы мобилизовать личностные ресурсы, предвари
тельно нужно было создать то, что подлежало мобилизации. Нужно было, говоря ина
че, обучить людей тому, что они не знали и не умели. Для этого, вопервых, требовались
учителя, которых не было тоже. Для этого, вовторых, требовалась готовность учеников
становиться учениками, отказываясь от веками складывавшихся ценностей и привы
чек и осваивая новые способы государственного управления, хозяйствования, ведения
военных действий. Для этого, наконец, требовалось, чтобы проникновение в страну чу
жой, западной культуры не обрушило традиционный государственный уклад, возведен
ный на принципиально ином культурном основании.
296
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Таковы были исходные условия, в которых династии Романовых приходилось ре
шать проблему «человеческого фактора». За триста лет Романовы очень далеко продви
нулись в ее решении. Но системные ограничители, с которыми они столкнулись, оказа
лись в конечном счете непреодолимыми. Европейская культура и соответствовавший
ей тип личности рано или поздно должны были оказаться в неразрешимом конфликте
с природой самодержавной государственности. Последняя, оставаясь самой собой, не
могла позволить развиться и реализоваться этому человеческому типу во всей полноте
его потенциала даже в элите, не говоря уже об общественных низах, где доминировала
совершенно иная, доличностная культура. Но едва ли не самое существенное заключа
лось в том, что сохранение самодержавия и его расколотой социокультурной опоры
в европеизированном дворянстве и архаичном крестьянстве исключало становление
сильного и независимого буржуазнопредпринимательского класса, способного в перс
пективе стать влиятельным социальным субъектом, носителем европейской полити
ческой альтернативы самодержавию — как в традиционалистском, так и в традициона
листскомодернистском (большевистском) его воплощении.
Все это позволяет говорить о сохраняющейся актуальности трехсотлетнего опы
та Романовых, их успехов и неудач в том, что касалось мобилизации личностных ре
сурсов и трансформации их исходного качества. Потому что проблема, которую они
решали и не решили, остается острой и по сей день, затрагивая все основные сферы
практической деятельности — и государственную, и предпринимательскую, и сферу
народного труда в широком смысле слова. С учетом этих ее составляющих мы и про
должим рассмотрение данной проблемы, начатое в разделах о Киевской Руси и Мос
ковском царстве. В России Романовых, повторим, она и ставилась, и решалась иначе,
чем раньше, причем на каждом историческом этапе поразному.
15.1. Ресурсы дворянской элиты
В первые десятилетия после смуты различия между боярством и дворянством
постепенно размывалось, поскольку стирались границы между вотчинным (наслед
ственным) и поместным (пожалованным) земельным владением. До тех пор, пока
удерживала свои позиции система местничества и существовала Боярская дума, эти
различия еще сохранялись как статусные, но — не как землевладельческие: поместья
постепенно превращались, подобно вотчинам, в наследственные, однако владение
теми и другими обусловливалось государевой службой. Впоследствии Петр I подвел
окончательную черту под прежним разделением элиты, превратив ее в служилое по
местное дворянство (шляхетство). Но Петр лишь завершил и законодательно офор
мил то, что происходило при его предшественниках. Его реформаторский радика
лизм по отношению к элите проявился в другом, а именно — в мобилизации ее
личностных ресурсов посредством предельной милитаризации ее жизненного укла
да, обеспечения доступа в нее — в зависимости от личных заслуг перед государ
ством — представителей низших классов, а также качественного обновления этих ре
сурсов с помощью широкого привлечения в страну иностранцев, введения для
дворянских детей обязательного образования и принудительной отсылки молодой
дворянской поросли на учебу за рубеж.
Первые Романовы, двигавшиеся в том же направлении, заходить так далеко поз
волить себе не могли. Они пытались соединить заимствовавшиеся ими фрагменты
европейской культуры с ревностной приверженностью православному благочестию,
издавна легитимировавшему власть московских правителей. Результатом стало каче
ственное изменение узкого придворного слоя элиты, энергия которого концентри
ровалась на овладении европейскими знаниями, получении европейского образова
ния, возможности для чего значительно расширились после присоединения Украины
297
ГЛАВА 15. ОТ ПРИНУЖДЕНИЯ К СВОБОДЕ: НЕЗАВЕРШЕННАЯ ЭВОЛЮЦИЯ
(1654). Последняя, находясь в составе Речи Посполитой, успела уйти в этом отноше
нии далеко вперед и потому стала естественным каналом, по которому европейская
культура перетекала в Московию. Появились в ней и учителя из других стран — уче
ные, промышленники, военные. Однако активизации национального «человеческого
фактора» — в той мере, которая диктовалась нуждами развития страны, — при этом
не происходило.
Дозированная европеизация, накладываясь на тщательно оберегавшийся куль
турный код (вспомним об изоляции Немецкой слободы), не могла дать ожидавшегося
от нее эффекта. Русские дворяне нередко тяготились необходимостью подчиняться
заграничным офицерам — иноверцам и не изъявляли готовности у них учиться. В ре
зультате главный вопрос, касавшийся военной конкурентоспособности страны, так
и не был решен — в конце XVII века, в годы правления Софьи, русская армия дважды
обнаружила неспособность одолеть даже крымских татар, чья военная организация
значительно отставала от европейской. Личностные ресурсы служилой элиты не уда
валось мобилизовать на ее самоизменение. В то же время курс на европеизацию при
вел к вспышке личностной энергии у приверженцев старомосковской религиозной
традиции, направивших эту энергию против государства и церкви. Жертвенный геро
изм старообрядцев еще больше оттенил важность именно человеческого измерения
европеизации и недостаточность тех способов мобилизации личностных ресурсов, ко
торые могли использовать первые Романовы.
Петр I, в отличие от них, осуществил целенаправленное огосударствление элиты,
предельно ужесточив прежние условия службы и добавив к ним условия дополнитель
ные в виде обязательного обучения в стране или за рубежом. Опорой царя в этом не
виданном форсированном преобразовании человеческого материала стали иностран
цы, которые впервые начали привлекаться не только на роли офицеров и учителей, но
и в качестве государственных чиновников. Такой опорой стало и ближайшее окруже
ние Петра, рекрутированное из незнатных слоев и способное содействовать в его пре
образованиях, — Александр Меншиков был самым известным, но не единственным
«выдвиженцем». Однако главной опорой реформатора являлся он сам — как уже гово
рилось выше, Петр только потому и мог принуждать меняться других, что сначала из
менил себя.
Никакая, даже самая неограниченная власть не в состоянии одолеть историчес
кую и культурную инерцию в обществе, если не преодолела ее внутри себя, а тем бо
лее — если рассматривает ее как главный источник своей устойчивости. При наличии
достаточного исторического времени преобразование «человеческого фактора» воз
можно и при таком варианте развития, имеющем перед вариантом Петра неоспори
мые преимущества органичности, основательности и гуманности. Но вопрос о том,
располагала ли страна таким временем, тоже принадлежит к числу тех, которым суж
дено навсегда остаться открытыми. Дискуссии на сей счет продолжаются, но обще
признанные истины в подобных спорах не рождаются.
Принуждение и устрашение, использовавшиеся Петром для мобилизации лично
стных ресурсов на государственную службу, воспроизводили старомосковскую прак
тику «беззаветного служения». Но — с существенными идеологическими корректива
ми. После смуты царь в значительной степени уже утратил функцию религиозного
спасения подданных, позволявшую приравнивать служение земному правителю к слу
жению Богу. Кроме того, в сознании элиты и более широких общественных слоев пос
тепенно закреплялась абстрактная идея государства как сущности более высокого по
рядка, чем сам государь. При Петре I эта идея, которую в рационально оформленном
виде привнесли в страну приглашавшиеся на русскую службу прибалтийские немцы,
стала декларироваться официально. Но служение светскому государству не могло
298
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
оставаться «беззаветным служением» в прежнем его воплощении; оно предполагало
наличие регламентирующих службу законодательных правил. Учрежденная Петром
«Табель о рангах» и явилась первым шагом в этом направлении: вводя строгую
иерархию чинов (рангов), регламентируя продвижение по служебной лестнице
и фиксируя предоставлявшиеся на разных ступенях этой лестницы статусные и сопут
ствовавшие им материальные преимущества, она оформляла взаимоотношения
между государством и его служителями в виде своего рода контракта, учитывавше
го интересы обеих сторон.
Тем самым «Табель о рангах» призвана была способствовать как мобилизации
наличного «человеческого фактора» дворянской элиты, так и его качественному пре
образованию. Кроме того, узаконивался и приток в элиту представителей низших
классов — талант, индивидуальная энергия и заслуги открывали перед ними перспек
тиву карьерного продвижения по лестнице чинов и, при достижении определенных
рангов, получения личного или потомственного дворянства.
Однако о контрактных отношениях между государством и элитой применитель
но к временам Петра можно, разумеется, говорить лишь условно.
Контракт предполагает двухстороннее согласование условий, когда каждая из
сторон выступает в роли самостоятельного и независимого правового субъекта. В дан
ном же случае речь шла о контракте, в котором условия службы и ее необходимость
одной из сторон предписывались принудительно — уклонение было чревато послед
ствиями, среди которых лишение поместья было отнюдь не самым неприятным. Част
ные интересы дворян учитывались в законодательстве Петра лишь в той мере, в какой
они могли стимулировать выполнение государственных обязанностей, в других про
явлениях оставаясь нелегитимными. И, тем не менее, то не было уже простым воспро
изведением идеологии и практики «беззаветного служения». Потому что «беззаветное
служение», при котором персональные заслуги не только не лишаются статуса подлин
ности, полностью растворяясь в монаршей воле и выступая лишь ее орудием, но и сти
мулируются законодательными актами, — это уже не совсем «беззаветное служение».
Немаловажно и то, что внесенная Петром в русскую жизнь идея верховенства
государственной пользы («общего блага») потенциально содержала в себе идею свобо
ды. Прежде всего — свободы самого самодержца от традиции, от религиозно освящен
ной «старины». Ведь трактовка государственной пользы, которая должна одновре
менно и воплощаться в деятельности царя, и подчинять ее себе, не была изначально
заданной; такая трактовка становилась осуществлением свободного выбора, апелля
ции к традиции не требовавшего. Но в самодержавном государстве, где культурные
образцы исходят именно от самодержца, самоосвобождение царя от исторического ка
нона не могло рано или поздно не сказаться и на его подданных.
Начиная с Петра, сама фигура царя приобретала не только «природное», но и ин
дивидуальное измерение: служение «общему благу», поставленному выше царя, требо
вало от последнего соответствующих личных качеств и достоинств. Отсюда — неви
данная до того острота вопроса о престолонаследии: трагическая судьба сына Петра
царевича Алексея свидетельствовала о том, что «природное» право на трон могло те
перь быть поставлено под сомнение по причине несоответствия наследника должно
сти. Отсюда же демонстративное подчеркивание и одические воспевания личных
достоинств преемников Петра: достоинства эти стали выглядеть достаточным осно
ванием для незаконного или не совсем законного воцарения. Личным добродетелям
придавалось государственное звучание, они представлялись как своего рода проекция
«общего блага» в индивидуальности правителя.
Разумеется, при неограниченном самодержавном правлении монопольное пра
во на интерпретацию «общего блага» оставалось за самодержцем. Но уже одно то, что
299
ГЛАВА 15. ОТ ПРИНУЖДЕНИЯ К СВОБОДЕ: НЕЗАВЕРШЕННАЯ ЭВОЛЮЦИЯ
такая интерпретация не предопределялась традицией, готовило умы дворянской эли
ты для восприятия идеи индивидуальной свободы. А это, в свою очередь, означает, что
Петр, принудительно переделывая элиту и мобилизуя ее на реализацию своих рефор
маторских проектов, не только решал текущую проблему, но и переводил ее, того не
подозревая, в стратегическую плоскость.
Уже через пять лет после смерти преобразователя (1730) представители высшей
дворянской знати, вошедшие в историю под именем «верховников»151, пригласили за
нять освободившийся после смерти Петра II трон будущую императрицу Анну Иоан
новну на условиях, соблюдение которых трансформировало российское самодержавие
в аристократическое правление, где монарху отводилась символическая роль. Это
было прямое покушение на монополию самодержца в толковании «общего блага». Го
сударственную пользу «верховники» понимали как собственное освобождение от са
модержавного принуждения. Так далеко, как они, элита не заходила в своих полити
ческих притязаниях даже в доопричные времена, когда самодержавие еще только
складывалось, а боярство сохраняло остатки былой силы. И если «верховники» проиг
рали, то лишь потому, что их представления об «общем благе» и свободе не совпали
с понятиями на сей счет основной массы дворянства. Оно хотело не освободиться от
самодержавия, а с помощью последнего избавиться от государственных повинностей,
от непомерных тягот государственной службы, что им и было Анной Иоанновной обе
щано и впоследствии частично выполнено.
Чтобы сохранить дворянство в качестве главной опоры неограниченной власти,
последняя вынуждена была в конце концов полностью его раскрепостить, предоставив
право самому решать, служить или не служить. Но и обойтись без его кадровых ресур
сов при формировании государственного аппарата власть не могла — других таких ре
сурсов в стране не существовало. Для привлечения же дворянства к службе на добро
вольной основе требовалось найти замену механизмам «беззаветного служения», от
которого теперь предстояло отказаться полностью и окончательно — в том числе и от
его рационализированной петровской версии. После Указа Петра III о вольности дво
рянства из данной версии могла быть сохранена разве что «Табель о рангах». Но она,
упорядочивая и стимулируя карьерное продвижение по службе, предполагала прину
дительность самой службы и в этом смысле ее «беззаветность». Отказ же от принужде
ния означал, что отныне ставка может делаться только на легитимированные частные
интересы дворянского сословия, т.е. на партнерские с ним отношения. Именно на
этом принципе и была выстроена екатерининская государственная система дворян
ского самодержавия.
В определенных границах, достаточных для самосохранения государственности,
такое партнерство удалось обеспечить. При экономической несамодостаточности
большинства помещичьих крепостных хозяйств и, соответственно, бедности основной
массы помещиков, карьерное продвижение оказывалось достаточно сильным стиму
лом для многих из них. При Екатерине II был осуществлен перевод чиновничества,
значительную часть которого составляли дворяне, на государственное жалованье, что
лишало легитимности прежнюю практику кормления бюрократии за счет населения,
но не мешало последней продолжать торговлю своими услугами. Расширилось и по
прище для дворянской карьеры — губернская реформа Екатерины (1775) не только
в два с лишним раза увеличила количество самих губерний, но и санкционировала
создание в них, а также в уездах, дворянских собраний, получивших право выдвигать
своих членов на оплачиваемые выборные должности. Помня о том, что возможность
151 Это имя они получили, будучи членами Верховного тайного совета — высшего совеща
тельного государственного учреждения, появившегося при Екатерине I (1726).
300
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
такой карьеры зависела от наличия офицерского чина, мы получим относительно пол
ное представление о характере контрактных отношений между властью и раскрепо
щенным дворянством.
Получив право не служить, дворянство продолжало оставаться главным кадро
вым ресурсом государства, который не просто воспроизводился, но и качественно обо
гащался: образование элиты, бывшее поначалу принудительным, постепенно стало
добровольным и сознательным. Гражданское или военное образование было и важ
нейшим условием карьеры, и сословной привилегией, оттенявшей все другие приви
легии, придававшей им культурное измерение. Но именно оно, образование, и пре
допределило, в конечном счете, стратегическую ненадежность контракта между
властью и дворянством.
Контракт этот вполне устраивал большинство провинциальных мелких помещи
ков, живших повседневными частными интересами, пользовавшихся возможностью
не служить и благодарных самодержавию за дарованное им право владения крепост
ными крестьянами. Они не могли претендовать на выборные должности и даже не
участвовали, как правило, в дворянских собраниях152. Это были помещики, описан
ные Гоголем в «Мертвых душах», — университетов не кончавшие, а если когдато че
муто и учившиеся, то успевшие полученные знания изрядно подзабыть.
Контракт этот устраивал и ту часть провинциального дворянства, которое зани
мало чиновничьи должности в губерниях и уездах. В своих представлениях об общего
сударственном интересе оно и в послеекатерининские десятилетия не продвинулось
в массе своей дальше того, что Екатерина могла наблюдать во время работы созван
ной ею Уложенной комиссии и о чем мы в своем месте уже говорили. Дворяне этой
группы рассматривали службу как способ решения своих личных проблем и соблюде
нием законодательных норм себя не всегда обременяли. Конечно, бюрократия состо
яла не только из дворян: они занимали почти все ответственные должности в центре
и на местах, однако их доля в совокупной массе чиновничества никогда не превыша
ла половины. Но именно высшее сословие в решающей степени определяло характер
и системное качество российской государственности. Находясь на службе, его пред
ставители участвовали в создании связанных круговой порукой корпоративных чи
новничьих сетей, внутри которых регламентировалось — в соответствии с чином
и должностью — распределение «теневых» доходов. Верховная власть, как правило,
закрывала на это глаза. И не только потому, что не в состоянии была проконтроли
ровать деятельность всей бюрократии. При сохранявшихся огромных военных расхо
дах оплата основной массы государственных служащих не могла быть высокой. Терпи
мость правительства к должностным злоупотреблениям — не только на местах, но
и в центре — позволяла обеспечивать как лояльность чиновничества, так и контроль
над ним: чиновник знал, что он в любой момент может быть привлечен к уголовной
ответственности153.
Наконец, этот контракт устраивал консервативные слои петербургской и мос
ковской знати. Многим ее представителям идея государственного служения была от
нюдь не чужда. Было у них, соответственно, и свое представление об общем инте
ресе и его отличиях от интересов частных и групповых. Но интерес этот и свое
служение ему они видели единственно в том, чтобы поддерживать сложившийся по
рядок и избегать новшеств и перемен, чреватых ослаблением устоев самодержавной
152 В конце XIX века в дворянских собраниях принимали участие около 21% тех, кто на это
имел право (см.: Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 516). Невысока была и избирательная ак
тивность дворянства после учреждения земств: в 1870–1880е годы в земских выборах
участвовало лишь 19% землевладельцев (Там же. Т. 2. С. 151)
153 См.: Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 2. С. 165.
301
ГЛАВА 15. ОТ ПРИНУЖДЕНИЯ К СВОБОДЕ: НЕЗАВЕРШЕННАЯ ЭВОЛЮЦИЯ
государственности. Они могли обладать значительными личностными ресурсами, но
то были ресурсы стабильности, блокировавшей развитие, наращивание страной ее
конкурентоспособности. В этом отношении данная группа мало чем отличалась от тех
групп дворянства, у которых личностносубъектное начало либо не проявлялось изна
чально, либо было вытравлено бюрократической рутиной и утилитаризмом чинов
ничьего мздоимства, требовавшим отказа от индивидуальности и собственных предс
тавлений об «общем благе» в пользу «теневой» корпоративной солидарности.
Это не был утилитаризм европейского типа, который пыталась насадить в России
Екатерина II. Он апеллировал к личной пользе и выгоде, но не стимулировал проявле
ние личной инициативы и энергии, а, наоборот, нивелировал их. Петровский принцип
индивидуальной заслуги в стране не прижился и был вытеснен принципом выслуги,
при котором карьерное продвижение зависит от срока пребывания на должности —
по его истечении повышение осуществляется автоматически. И произошло это имен
но при Екатерине II. Государственная система, которую она создавала, была ориенти
рована на историческую динамику и потому предполагала «потребность в сознатель
ной инициативе»154. Но интересы сохранения самодержавной власти в роли главного
и единственного инициатора перемен предопределяли одновременно такое положе
ние вещей, при котором государство «нуждалось в исполнителях, а не в инициаторах
и ценило исполнительность выше, чем инициативу»155.
В годы правления Екатерины конфликт этих двух установок еще не проявился
в полной мере, а потому не препятствовал появлению вокруг императрицы крупных
индивидуальностей. После раскрепощения в дворянстве не осталось групп и слоев,
представления которых об «общем благе» и индивидуальной свободе напоминали
бы идеи «верховников» и не сочетались бы с признанием безусловного приоритета
неограниченной самодержавной воли. Это объясняет, почему екатерининское
царствование было отмечено выдвижением таких масштабных фигур, как Суворов
или Потемкин, в деятельности которых инициатива и исполнительность выглядели
вполне совместимыми. Но уже появление книги Радищева и объявление его «бун
товщиком хуже Пугачева» сигнализировали о зарождении в России человеческого
типа, которому в границах екатерининской системы было тесно, и ужиться с кото
рым она не могла. Система попытается устранить этот тип при Павле, попробует ис
пользовать его личностные ресурсы в начале царствования Александра I и маргина
лизировать в конце, а при Николае I — устрашить репрессиями и нивелировать его
антисистемную инициативу культивированием тотальной бюрократической испол
нительности. Результатом же станет отток личностных ресурсов и поражение
в Крымской войне. Однако и после того, как под воздействием ее уроков власть нач
нет эти ресурсы возвращать, выкорчевать корни антисистемной дворянской оппози
ции ей так и не удастся.
Понятно, что такая оппозиция формировалась в том слое дворянской элиты, ко
торый оказался наиболее восприимчивым к европейским ценностям индивидуальной
свободы и субъектной гражданской активности. Понятно и то, почему в данной среде
был отторгнут не только утилитаризм бюрократической адаптации к системе, но и ка
койлибо утилитаризм вообще — ведь в любой своей разновидности он не может быть
антисистемным по определению. И уж тем более понятно то неприятие, которое вы
зывали попытки реанимировать идеологию и практику «беззаветного служения»,
трансформировав его в сознательную, внутренне мотивированную дисциплину прус
ского образца.
154 Лотман Ю.М. Указ. соч. С. 255.
155 Там же. С. 254.
302
ЧАСТЬ III. ИМПЕРИЯ РОМАНОВЫХ: НОВЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И ТРЕТЬЯ КАТАСТРОФА
Условия контракта между властью и дворянством рано или поздно не могли не
стать обременительными для той части европеизированной дворянской элиты, кото
рая ориентировалась на западные политические и правовые образцы. Поэтому она
сполна пользовалась правом покидать государственную службу, уходя в частную
жизнь, в «лишние люди» или в революционное движение. Богатейшим личностным
ресурсам этой части дворянства, хотя и не только ей, Россия обязана своим культур
ным взлетом, но в практической государственной деятельности они почти не были
востребованы. Показательно, что даже разработку проекта отмены крепостного права
Александр I поручил Аракчееву, которого сама мысль о такой отмене не вдохновляла.
Европеизированной элите, в отличие от служилых и неслуживых провинциаль
ных помещиков, к которым она относилась весьма критически, идеи «общего блага»
и государственного служения не только не были чужды, но и составляли сердцевину ее
мироощущения. Однако идеи эти выводили «русских европейцев» за пределы сущест
вующей государственности, что было неприемлемо не только для власти и далеких от
европейских веяний дворянпровинциалов (хотя и в их среде постепенно формирова
лась европейски образованные группы), но и для той части просвещенного дворян
ства, которая придерживалась охранительных позиций. В итоге же, когда пришло вре
мя неизбежных системных реформ, выявилось отсутствие у дворянской элиты
консолидирующей ее реформаторской идеологии. В пору премьерства Столыпина это
обнаружилось с предельной очевидностью: его курс атаковался представителями всех
политических течений, на которые распалось к тому времени и российское дворян
ство, но ни одно из них не в состоянии было предложить внятную и ответственную не
революционную альтернативу правительственной стратегии, не говоря уже об альтер
нативе консолидирующей.
Между тем само появление фигуры Столыпина красноречиво свидетельствовало
о том, что личностные ресурсы для инициативной государственной деятельности
в дворянской элите существовали. Более того, нередко они использовались для реше
ния тех или иных реформаторских задач не только либеральными Екатериной II,
Александром I и Александром II, но и консервативными Николаем I, привлекшим
в правительство близкого когдато к декабристам Павла Киселева, и Александром III,
которому был обязан своей карьерой Сергей Витте. Однако инициативный челове
ческий тип самодержавной системе был все же противопоказан. Поэтому сколько
нибудь широкий слой деятельной и ответственной элиты, ориентированной на раз
витие, создать она так и не смогла. Как только открывался хотя бы минимальный
простор для реализации уже накопленного элитного потенциала, довольно быстро вы
яснялось, что он входит в конфликт с системными устоями. В результате, инициатив
ного Сперанского сменял добросовестный исполнитель Аракчеев, умерялась актив
ность едва созданных земских институтов и приходилось незаконно отменять только
что принятый избирательный закон о выборах в Государственную думу.
Сформированной за триста лет правления Романовых дворянской элите не дано
было стать субъектом реформ, направленных на преодоление глубочайшего социо
культурного раскола, историческим продуктом которого была и сама элита. В услови
ях такого раскола ее европеизация отщепляла ее от самодержавия, не способствуя
сближению с инокультурным большинством населения. Поэтому дворянство оказа
лось неподготовленным ни для того, чтобы содействовать самодержавию в преодо
лении раскола (это требовало, помимо прочего, и сознательного отказа от сохраняв
шейся привилегированной роли в государственном управлении), ни для того, чтобы
реализовать европейскую альтернативу самодержавию, когда его историческая жизнь
подошла к завершению. К тому времени большинство дворян, будучи не в состоянии
хозяйствовать без крепостных и продав свои поместья, перешло на государственную
303
ГЛАВА 15. ОТ ПРИНУЖДЕНИЯ К СВОБОДЕ: НЕЗАВЕРШЕННАЯ ЭВОЛЮЦИЯ
службу, в чем власть им всячески благоприятствовала, а они, в свою очередь, во что бы
то ни стало стремились удержать за собой приоритетное право на занятие должно
стей. Сословие, которое начинало свою историческую биографию с обязательной
службы в обмен на возможность пользоваться землей и крестьянским трудом, завер
шало свой век попытками превратить свою былую обременительную обязанность
в привилегированное право службы не за землю, а за деньги. Но это лишь блокирова
ло реформаторские преобразования и консервировало общественный порядок, закон
сервировать который было уже невозможно.
Как выяснится, для выдвижения и утверждения альтернативы самодержавию не
обладала необходимым потенциалом и элита буржуазнопредпринимательская: она,
как и дворянство, будет похоронена под обломками обрушившейся системы, к роли
социального лидера тоже оказавшись неподготовленной. И потому, что ее к такой ро
ли никто не готовил, и потому, что она не готовила себя к ней сама.
15.2. Ресурсы бизнессословия
Самодержавная власть, нуждаясь в деньгах и развитии технически конкуренто
способного военного производства, была заинтересована в частной предпринима
тельской инициативе, в мобилизации предпринимательской энергии. Поэтому даже
при Иване Грозном она вынуждена была считаться с индивидуальными интересами
купцов, их стремлением к личным «прибыткам». А после того, как при первых Рома
новых в страну стали приглашаться промышленникииностранцы, началась постепен
ная легитимация этого стремления, дошедшая до официального утилитаризма Екате
рины II с его культом индивидуальной пользы и выгоды. Государство и при Романовых
долго не отказывалось от своей торговой монополии на рынке, распространявшейся
на наиболее ходовые и доходные товары, но принуждение купцов к «беззаветному слу
жению», т.е. к безвозмездному исполнению государственных обязанностей, уходило
в прошлое, степень их свободы возрастала. Повышался и их социальный статус: осво
бождение купцов первой и второй гильдий от телесных наказаний и рекрутской по
винности (тоже при Екатерине II), приравнивая их в определенном отношении к дво
рянству, завершало длительный процесс, в ходе которого происходило становление
и развитие российского купеческого сословия.
Однако никакой субъектной самостоятельности и независимости от власти купе
чество при этом не приобретало, реально влиять на развитие страны не могло, да
и потребности такой не испытывало. Собственного представления об общегосудар
ственных интересах в его среде не складывалось, культуры, альтернативной патриар
хальносамодержавной, не формировалось, а европейские либеральные веяния вмес
те с европейской образованностью стали проникать в нее лишь во второй половине
XIX века. Но ничего похожего на дворянскую и разночинскоинтеллигентскую оппози
цию в торговопромышленных кругах не возникало вплоть до революционных собы
тий 1905 года, когда самодержавие вынуждено было само себя ограничить.
В нашу задачу не входит даже беглый обзор истории отечественного предприни
мательства за триста лет правления Романовых. Тем более что в последнее вр