Междисциплинарные подходы в филологических исследованиях

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ
Государственное образовательное учреждение
высшего профессионального образования
«ЮЖНЫЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»
Факультет филологии и журналистики
Рассмотрено и рекомендовано
на Ученом совете факультета филологии и
журналистики ЮФУ
Протокол №_____
«____»______________2007 г.
УТВЕРЖДАЮ
Зам. декана факультета филологии и журналистики
ЮФУ по учебной работе
__________________
Председатель Уч. Совета_________________
«____»______________2007 г.
ЛИТОБЗОР
МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ПОДХОДЫ В
ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ
Составитель – В.А. Минасова
Ростов-на-Дону
2007
По древности происхождения всего несколько понятий в западной культуре могут
соперничать с филологией. Как известно, филология («любовь к словам»), термин
греческого происхождения, изначально мыслилась как практическая дисциплина,
освоение которой доступно только благородным мужам, способным к универсальному
синтезу в слове. Именно так отзывался о филологе Цицерон, провозгласивший идеалом
филолога самого Гомера.
Однако уже в античности укрепилась классическая оппозиция между филологией и
философией. Сложившаяся к XX веку (преимущественно в западной культуре) система
приоритетов – в большинстве современных энциклопедических словарей и справочников
статья, посвященная филологии, отсутствует – имеет одним из источников жалобы
Сенеки на якобы дилетантскую подмену высокой мудрости философии на пустую
филологическую риторику.
Впрочем, любопытно, что среди текстов, завещанных античностью Средним векам,
- мениппова сатира «Брак Меркурия и Филологии» Марциала Капеллы (V в.). В ней
Меркурий избирает невестой смертную Филологию, просиживающую ночи над книгами.
Брак дарует ей бессмертие и семь аллегорических даров, воплощающих сущность
филологического учения: грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию,
астрономию и гармонию. Данный свод «филологических практик» числился за
филологией вплоть до XII века, времени возникновения первых университетов и
«культуры манускриптов», трактующих филологию как практику изучения,
комментирования и перевода классических текстов.
Значимость филологического изучения текстов варьировалась от века к веку, пока
Дж. Вико в своем знаменитом труде «Основания новой науки об общей природе наций»,
не предложил новую концепцию истории культуры, связав ее с практикой создания
текстов. «Ключи» к пониманию истории, по мысли Вико, лежат в тщательном
исследовании языков, текстов, традиций (мифов, ритуалов, законов, поэтических форм).
Таким образом, Вико восстановил центральную роль филологии в осмыслении
документов истории и фундаментальных принципов гуманитарных наук. Начиная с эпохи
романтизма филология занимала весьма заметную роль среди базовых университетских
дисциплин, впрочем, трактуемой весьма разнообразно. Благодаря или вопреки Фр. Ницше,
подвергшему сомнению само различение на «хорошую» и «дурную» филологию, к XX
веку филология оказалась включенной широкий корпус гуманитарных исследований и
онтологически связанной с самой идеей междисциплинарности. Возможно, именно
максимально широкий спектр филологических идей и практик повлек за собой
«исчезновение» самой филологии как системной науки в фундаментальных принципах
дисциплин и подходов, выступающих под другими именами. В качестве примера отметим
структурализм (методологическим основанием которого является лингвистика),
охвативший науку в середине XX века, который оказался, пожалуй, последним в истории
универсальным научным методом, распространенным на все области человеческого
знания.
В настоящее время дисциплины, лежащие в области междисциплинарности
филологии настолько разнообразны, что с трудом поддаются каталогизации. Тем не
менее, отметим лишь некоторые вопросы, возникающие в современном филологическом
познании и позволяющие судить о его изначальной междисциплинарности:
1) онтологический аспект: каково бытие текста, способ его существования?
Философско-литературная герменевтика (В. Дильтей, М.Хайдеггер, Г.Гадамер, П.Рикер и
др.) и философия языка на протяжении последних двух столетий активно обращаются к
данной проблеме.
2) эпистемологический аспект: как происходит понимание текста, в чем его суть,
истина (либо отсутствие таковой)? Спектр дисциплин, так или иначе включающий данный
вопрос варьируется от герменевтики (Фр. Шлейермахер, Г.Гегель, Э.Д.Хирш и др.) до
структурализма (Р.Барт, Кл.Леви-Стросс, Ю.Лотман и др.) и деконструктивизма
(Ж.Деррида).
3) телеологический аспект: в чем цель текста, его функция в том или ином
контексте? Марксистская литературная критика (особенно в ее «пролеткультовском»
варианте) – крайний пример в данном отношении. Современные гендерные исследования,
постколониальные штудии, изучение прагматики текста имеют очевидную
междисциплинарную природу.
4) «нормативный» аспект: как происходит оценка текста? каковы внешние и
внутренние критерии для суждения о тексте? каков статус «легитимации» текста и
«легитимности экспертов» (Ж.-Ф.Лиотар)? Данный вопрос связывает филологию с
эстетикой, философией, историей идей, культурологией, историей, и многими другими
дисциплинами.
5) «генетический» аспект: где искать источник происхождения текста – в
традиции, индивидуальном бессознательном, культурно-исторической ситуации?
Разнообразные школы, включающие данный вопрос в поле своего рассмотрения, – от
ритуально-мифологической до психоаналитической и культурно-исторической – имеют
очевидную междисциплинарную основу.
6) исторический аспект: как текст соотносится с другими явлениями культуры и
истории? Культурно-исторические исследования, широкий спектр культурологических
практик, труды по компаративистике, структурализму и семиотике –
формы
гуманитарного исследования, прямо отсылающие к данному вопросу. Вместе с тем,
существует ряд маргинальных направлений исследующих связи текста и этноса,
экономики, политики, юриспруденции и пр.
7) аспект социо-культурный: как корпус текстов определенного культурного
сообщества отражает интересы той или иной социальной, этнической, культурной и
субкультурной группы, гендерных проблем и пр.? Синтетичность филологических
исследований в данном отношении определяется конкретной постановкой проблемы и
методами ее исследования (социологические, лингвистические, культурологические и
пр.).
8) психологический аспект: каков механизм взаимодействия между текстом и
индивидуальным авторским сознанием (сфера чувств, идей, маний, сублиматорных
механизмов и пр.)? каковы принципы рецепции текста? Биографическая критика,
психологическая и психоаналитическая школы в литературоведении, феноменологическая
критика, разнообразные рецептивные теории, занимающиеся данным вопросом, имеют
синтетическую методологическую базу. Междисциплинарные исследования, в области
медицинской трактовки текста представляют собой крайнее выражение данной позиции.
Не все из приведенных аспектов являлись актуальными в тот или иной
исторический отрезок времени. Несомненно и то, что энтропия гуманитарного знания
последних десятилетий вынуждает признать все более сложную ситуацию
неоднородности критических практик, лежащих в поле филологии или смежных с ней
областей. Филологический корпус дисциплин, все более расширяющих свою экспансию в
другие сферы, предстает не системой, но конгломератом школ и отдельных подходов,
использующих собственный терминологический аппарат, весьма осложняющий
коммуникацию даже между филологами. Так, по мнению одного из ведущих
американских теоретиков, К.Норриса, филология сейчас находится «в состоянии кризиса.
И частично как следствие своего же собственного успеха».
Одним из ключевых понятий XX века, одинаково востребованных в разных
оболастях гуманитарного знания, стало понятие интертекстуальности как
межтекстового диалога, когда под текстом понимается любой текст культуры и, шире,
современная культурная ситуация. Постоянное соотнесение текста с другими текстами во
времени и пространстве становится определяющим фактором не только для различных
видов современного искусства, но и гуманитаристики в целом.
В связи с этим, позволим себе выделить междисциплинарные «композиции»,
зачастую коллажного и симбиотического типа, оказавшиеся актуальными для
междисциплинарных исследований в области филологии.
ИСТОРИЯ, КУЛЬТУРОЛОГИЯ, ФИЛОСОФИЯ, ЭСТЕТИКА
Работы
Д.С.Лихачева
представляют
собой
яркий
пример
синтеза
культурологического, исторического и филологического подходов. Немаловажное
значение для понимания трудов Лихачева имеет обращение ученого к православию и
православной культуре.
Идейными «манифестами», аккумулирующими научную позицию Лихачевафилолога, философа, историка и культуролога можно считать работы «Экология
культуры», «Культура как целостная среда», «Три основы европейской культуры и
русский исторический опыт», «О русской интеллигенции» и многие другие. В них ученый
подчеркивает целостный (неизолированный в ее различных проявлениях) характер
культуры нации, необходимость включения в пространство культуры религии, науки,
образования, нравственных ценностей, значение понятия «Святая Русь» для национальной
культуры России, «единство материала культуры…, существующее в динамике и
различии», соборность, ее универсальный характер [64].
Несомненной ценностью трудов Лихачева становится осуществление целостного
взгляда на литературу и культуру с точки зрения исторической перспективы и смены
стилей.
В работе «Слово и изображение в Древней Руси» Лихачев подчеркивает: «Изучение
связей литературы и изобразительного искусства не следует ограничивать поисками и
установлением общих сюжетов, тем, мотивов, философских и богословских понятий и т.д.
Сюжеты, темы, мотивы в Средневековье по большей части традиционны. Важно, в какой
стилевой связи появляется тот или иной сюжет, мотив, тема – в литературе и живописи».
Кроме того, Лихачев стремится к научному различению явлений в их социальной основе и
исторической обусловленности, позволяющих выявить «стиль эпохи», отличить его
«отдельных умственных течений и идейных направлений – какой бы широкий круг
явлений они не охватывали».
Теоретический характер междисциплинарной рефлексии Лихачева проявляется в
работе «Закон цельности художественного изображения и принцип ансамбля в
древнерусской эстетике». Особо любопытно то, что теоретические посылы, подробно
разработанные Лихачевым при обращении к древнерусской архитектуре и живописи,
распространяются на «ансамблевый характер житий» в древнерусской литературе:
«Общие эстетические принципы охватывали в Древней Руси и литературу, и зодчество».
Подобным образом в статье «Петровские реформы и развитие русской культуры» ученый
делает следующее заключение: «Закономерны был разрыв … со всей средневековой
«знаковой системой» культуры, произведенный Петром. Переход до него неосознанный –
при Петре стал осознанным … В России … нацией стала литература». Таким образом,
Лихачев мыслит литературу наиболее осознанной формой культурного самосознания
нации.
Пожалуй, наиболее ярко воплощен принцип междисциплинарного исследования
продемонстрирован в работе «Культура Руси времен Андрея Рублева и Епифания
Премудрого», в которой Лихачев подробно освещает исторический контекст XIII- XV вв.,
сложение элементов русской национальной культуры, музыкальную, художественную,
архитектурную и книжную культуру, влияние культуры Византии и южнославянских
стран в сфере орфографии, фресковой живописи, быт и нравы, семейный уклад, и многое
другое, что составляет идейно-культурный феномен Русского Предвозрождения XIVXVвв.
Философской проблеме прогресса в истории русской литературе посвящена работа
«Прогрессивные линии развития в истории русской литературы», в которой Лихачев
предлагает философские этюды о значимых культурно-философских сдвигах,
предопределивших ключевые тенденции в художественной рефлексии в России. Среди
них:
«постепенное
снижение
прямолинейной
условности»,
«возрастание
организованности»»возрастание личностного начала», «увеличение «сектора свободы»,
«расширение социальной среды» и др. В поле научного размышления Лихачева попадают
факты исторической, культурной, философской сферы и вопросы металитературоведения.
Проблеме культурных ценностей в русской культуре посвящена работа Лихачева
«Русская культура Нового времени и Древняя Русь», в которой привлечен обширный
культурологический и идейно-философский пласт русской культуры XIX века в ее
нерасторжимых связях с нравственным и эстетическим наследием Древней Руси.
Статьи «О русской природе», «Сад и культура России», «Сады Лицея», «Петербург в
истории русской культуры» со всей очевидностью показывают плодотворность
актуализации широких междисциплинарных связей (с обязательным включением
собственно филологического компонента) при рассмотрении феноменов, не
принадлежащих определенной дисциплинарной сфере, при этом имеющих большое
значение для понимания бытия культуры. Любопытно в связи с интересующей Лихачева
темой парков и садов (см. также классическую работу «Поэтика садов») появление в
одном ряду с данными работами статьи, посвященной творчеству Достоевского
«Достоевский в поисках реального и достоверного». В ней, кроме всего прочего, Лихачев
обращается к реальной топографии Петербурга, приобретающей «символическое
значение» для произведений писателя и выявленной Лихачевым прихотливой авторской
концепции реального и достоверного, сна и яви.
Обращение к письменным источникам русской православной культуры – особый пласт
филологических, богословских, исторических, философских и культурологических
исследований в отечественной гуманитарной науки (см труды Богуславского С.А.,
Буланина Д.М., Буслаева Ф.И., Ключевского В.О., Срезневского И.И., Порфирьева И.,
Розанова В.В., Востокова А.Х., Лихачева Д.С., Творогова О.В., Шахматова А.А., Еремина
И.П. и др.).
Большое значение для гуманитарной науки в целом имеют труды филолога и
культуролога В.Н. Топорова. Классический труд «Святость и святые в русской духовной
культуре» [108] посвящена святости, ее происхождению, выяснению исходного значения
слова, обозначающего святость, и роли мифопоэтического субстрата, на котором
формировалось понятие святости, и прежде всего тому, как после принятия христианства
на Руси понималась святость в наиболее диагностически важном персонифицированном
ее воплощении – в ее носителях, святых. Как правило, каждая часть книги строится вокруг
трех основных тем – личность святого; тип святости, явленный святым; «основной» текст,
связанный со святым – его «Житие» или собственное сочинение. Особое внимание
уделяется историческом контексту и духовной ситуации эпохи, проблеме творческого
усвоения наследия ветхозаветной традиции, греческого умозрения, гностицизма, Нового
Завета, святоотеческого наследия. В этом кругу естественно возникают еврейская,
греческая, иранская темы, без которых трудно понять специфику явления святости в
русской духовной традиции. Один из основных разделов второго тома - о русском языке,
его «бытийственном слое, его софийности … святости, о реконструкции по языковым
данным особого типа духовного мироощущения и сознания, «священного быта». Кроме
того, в исследование включены части, посвященные святым людям в русской литературе
XIX века и поэзии Вл. Соловьева.
Целый ряд исследований Топорова обращены к произведениям русской художественной
культуры, то есть имеют в качестве предмета исследования традиционный для филологии
художественный текст. Однако уже в названиях работ очевидно оригинальное и
оправданное включение масштабного общегуманитарного поля, связанного с весьма
широким понятием «мифопоэтическое». Так, статьи, помещенные в книгу «Миф. Ритуал.
Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического» [109], демонстрирует
синкретизм подходов к тексту: «Апология Плюшкина: вещи в антропоцентрической
перспективе»; «О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами
мифологического мышления («Преступление и наказание»)»; «Петербургские тексты и
петербургские мифы»; «О психофизиологическом компоненте поэзии Мандельштама»; «
О «поэтическом» комплексе
моря и его психоизиологических основах» и др. Сам
Топоров формулирует свой исследовательский подход следующим образом: «… для
автора все публикуемые здесь тексты – отражение … некоего цельно-единого культурноисторического, религиозно-нравственного и психоментального комплекса, о котором
можно составить представление по произведениям русской литературы. Отчасти это
«цельно-единство» предопределено тем тем, под каким углом зрения рассматривается
здесь русская литература, а также выбором некоей синтетической «исследовательской»
конструкции, в которой сведены воедино три круга проблем, три круга «интересов» русская
художественная
литература,
пространство-пространственность
и
мифопоэтическое. Эти «круги» сочетаются друг с другом не как сумма, но как своего рода
«теоретико-множественное» произведение, в котором – по идее – обнаруживается эффект
интенсификации каждого из вовлекаемых в рассмотрение кругов …».
Огромную ценность для отечественной науки в целом представляют труды
С.С.Аверинцева [2-4] по поэтике ранневизантийской литературы, литературе и культуре
античности, ветхозаветным текстам, классической русской и зарубежной литературе. Все
труды Аверенцкева синтетичны по своей природе, представляют образец высокого
«ренессансного» стиля, охватывающего язык, философию культуру, источники эпохи и
многое другое.
Вместе с тем, упомянутые выше труды отечественных ученых, работающих в сфере
междисциплинарности, представляют собой блестящую реализацию концепции единства
традиционных подходов в гуманитаристике, с опорой на классические исследования во
всех привлекаемых областях.
Однако в настоящее время появился целый ряд работ ученых, свободно комбинирующих
как традиционные методики, так и принципиально отличные от классических научные
парадигмы.
Одним из образцов современного междисциплинарного подхода является монография
филолога и семиотика Б.М.Гаспарова «Поэтика «слова о полку Игореве» [38], которая
интересна прежде всего тем, что ее автор не является традиционным специалистом по
древнерусской литературе и рассматривает знаменитый памятник как произведение
европейского модернизма XX века. Это позволяет Гаспарову не только найти в структуре
«Слова …» новые грани, прочесть этот текст совершенно по-новому – как
мифологический по своей сути, но и оригинальным образом решить сугубо традиционную
задачу лингвистического истолкования так называемых «темных мест» «Слова …».
Ю.М.Лотман известен во всем мире трудами по литературоведению и семиотике
культуры, имеющими междисциплинарный характер. Среди них работа «Очерки по
русской культуре XVIII века» [48], задача которой определяется самим автором так: « Я…
стремился представить литературу XVIII – го века как момент в развитии культуры.
Последнее я понимал совсем не в том, чтобы украсить литературу вставными главами,
посвященными другим искусствам, так как представляю себе культуру не в образе
механически соположенных различных видов искусства, науки и т.д., а как некое
органическое целое, если угодно, некоторое живое существо, сложно соотнесенное как со
своим окружением, так и со своим прошедшим и будущим. Вопрос усложняется еще и
тем, что входящие в культуру элементы (различные искусства, духовные движения и т.д.)
не заключены в ней как какие-то предметы в мешке, а скорее, напоминают органы
единого организма, связанные и конфликтующие одновременно».
СОЦИОЛОГИЯ, ЭКОНОМИКА, МАРКСИЗМ
В настоящее время популярное марксистское литературоведение сформировалось еще в
XIX веке на основе экономической теории и теории идеологии К.Маркса и Фр. Энгельса.
Повышенный интерес к социально-экономическому фактору весьма характерен для
пропитанной детерминистскими установками позитивизма культуре последней трети XIX
века. Несомненно, методы исторического анализа, позитивизм и марксизм стали
отправными точками для целого ряда культурно-исторических проекций в исследованиях
по истории литературы, ставших едва ли не единственным «легитимным» подходом в
советском литературоведении. Вместе с тем, обозревая литературу по данному вопросу,
важно помнить о различии так называемого «вульгарного» и «гибкого» марксизма. При
разделяемой всеми марксистскими критиками идее о детерминирующем характере
экономической организации, «в окончательном анализе» выявляемой критикомпрофессионалом, «вульгарные» марксисты стремятся полностью подчинить литературу и
искусство нуждам классовой борьбы (принцип ангажированного искусства). «Гибкие»
марксисты, отдавая должное теоретическим достижениям марксизма, представляет
произведение литературы как автономный феномен, способный отразить болевые точки
эпохи вопреки классовому сознанию автора.
Именно гибкому марксистскому подходу мы обязаны целым рядом выдающихся
литературоведов, среди которых Д. Лукач [71, 72], теоретические позиции которого,
отраженные в работах «Душа и форма», «Исторический роман», «Писатель и критик и
другие эссе», повлияли как на советских, так и на «буржуазных» исследователей.
Еще более свободными оказались взгляды представителей Франкфуртской школы –
Т.Адорно [5], М. Хоркхаймера [127] – и близким к ним по взглядам на литературное
творчество Б.Брехта и В.Беньямина [21]. Работы вышеупомянутых ученых до сих пор
цитируются в самых солидных научных изысканиях, в том числе работах по философии,
культуре, совеременному знанию (См., к примеру, знаменитую работу Ж.-Ф. Лиотара
«Состояние постмодерна» [63] или труды не менее влиятельного П. Бурдье).
Значение группы в том, что модернистские фрагментированные и формально асоциальные
тексты оказались подвергнуты скрупулезному анализу и оценены по достоинству. Кроме
того, этим ученым, писавшим преимущественно в первой половине XX века, удалось
прозреть перспективы развития литературы и искусства в формирующемся
информационном обществе, в стремительно меняющейся социальной и экономической
ситуации.
Пожалуй, наиболее известна в этом отношении работа В.Беньямина «Произведение
искусства в эпоху его технической воспроизводимости», в которой ученый ставит перед
собой задачу выявить механизмы новой эстетики, зависящие от изменений социальных
функций искусства «в эпоху его технической воспроизводимости». Искусство в
индустриальном обществе зависит от потребления масс, что в корне изменяет его
природу. Массовое репродуцирование лишает произведение искусства как «ауры»
подлинности исторического оригинала с его ритуальными задачами, так и эстетической
уникальности. Так Беньямин одним из первых говорит о «революционных требованиях
политике искусства».
Под влиянием структурализма, и часто непосредственно в его рядах, марксистские
критики представили традиционную марксистскую метафору базиса и надстройки в
область знаковой теории. Среди крупнейших марксистов этого этапа Л.Альтуссер,
концепция которого естественно включала в себя структуралистские идеи Лакана, ЛевиСтросса, Фуко. В целом ряде работ, среди которых «Идеология и идеологический
госаппарат», «Ленин и философия и другие эссе»,
Альтуссер развивает идею
существования множественности идеологий, взывающих к каждому индивидууму и
бессознательно отвечающих его классовым представлениям. В полном соответствии со
структуралистской концепцией «смерти автора» Альтуссер рассматривает литературное
произведение не как творческое выражение мыслящего автора или отражение
исторического контекста, а как продукт символической борьбы между классами и
идеологического конфликта.
Любопытна концепция П.Машери об «умолчаниях» и «разрывах» как знаках
идеологических противоречий в текстах – работа «Теория продуцирования
художественных текстов». Весьма влиятельны работы Л.Гольдмана, посвященные
идеологии групп. Ученик Лукача, Гольдман считает, что социальные группы – истинные
центры в литературных текстах. Каждая из групп имеет собственное «видение мира»,
однако оно не достаточно осознанно. Только писатель вносит «Максимум возможного
сознания» и позволяет читателю оценить глубинный конфликт. Весьма показательная
следующая установка Гольдмана: «...Психологическая структура на деле слишком
сложна, чтобы ее можно было изучить с помощью определенной совокупности свидетельств, касающихся либо лица, давно умершего, либо автора, с которым мы
непосредственно незнакомы, или же основываясь на интуитивном и эмпирическом знании
человека, с которым нас связывают более или менее тесные узы дружбы.
Короче говоря, никакое психологическое исследование неспособно объяснить, почему
Расин создал именно ту совокупность драм и трагедий, которые ему принадлежат, и
почему он в принципе не мог написать пьес в духе Корнеля или, скажем
Мольера....Социологический анализ ...позволяет с гораздо большей легкостью выявить
необходимые связи между этими произведениями и определенными коллективами,
структуру которых обнаружить намного проще».
Проблемой социологии и литературы во Франции занимались ученые школы Бордо,
кружок эпистемологии при Эколь Нормаль, группа Tel Quel (объединяет материализм,
диалектику, психоанализ и лингвистику), Центр изучения массовых коммуникаций.
В последние десятилетия марксистская критика изменилась: на многих уровнях анализа
она стала открыта другим современным критическим идеям; марксизм демонстрирует
гибкость в понимании собственной теории, указывая на необходимость ее эволюции
вместе с историческими процессами; происходит расширение понятия идеология
применительно к литературному содержанию текста; укрепляется роль неидеологических
художественных критериев при анализе литературных текстов.
В Великобритании социальные и критические работы Р.Уильямса показывают адаптацию
марксистских понятий к индивидуальному "прожитому опыту". В работе «Долгая
революция» автор признает, что литература - это часть социальной организации, но
отрицает, что она может расцениваться лишь как иллюстрация к этой организации. Он
дает новое определение культуре - "целостный способ жизни", который включает
социальную, экономическую и политическую организации, а так же искусства. Это
модель противоречит марксистской модели "фундамента и надстройки".
Главной фигурой марксизма 1980-х в Великобритании является Т.Иглтон, который
расширил и разработал в подробностях многие идеи, предложенные Альтуссером и
Машери. В Америке – не менее влиятельный Ф. Джеймисон, самый эклектичный из всех
марксистских критиков, в своей работе «Политическое бессознательное» предпрнимает
синтезирующий подход, который объединяет кажущиеся несовместимыми точки зрения:
средневековую теорию об аллегорической интерпретации Библии; архетипическую
критику Нортропа Фрая; структурализм; лакановскую интерпретацию Фрейда; семиотику
и деконструктивизм. Эти режимы критики, как утверждает Джеймисон, могут
применяться на различных стадиях критической интерпретации текста, но марксистская
критика подытоживает все эти подходы и дает политическую интерпретацию текста. Это
"абсолютный горизонт всего чтения и интерпретации". Этот "окончательный анализ" политическая интерпретация литературного текста включает демонстрацию скрытой роли
политического бессознательного".
ПСИХОЛОГИЯ, ПСИХОАНАЛИЗ
Психологическое, и позже, психоаналитическое литературоведение генетически
связано с теми направлениями литературоведения и критики, основным предметом
внимания которых становится автор, представленный во всем комплексе фактов
биографического, психологического, идейно-эстетического и творческого планов.
Психологическая и биографические школы (Ш.О. де Сент-Бев, Г.Лансон [58]) к началу
XX века приобретают статус ведущих университетских дисциплин с прекрасно
разработанной методикой исследования и огромным опытом критического анализа.
В России психологическая критика особенно плодотворно развивалось в Харьковской
школе. А.А.Потебня [90] и его ученики (Д.Н.Овсянико-Куликовский, А.Г.Горнфельд,
М.О.Гершензон и др.) обращались и к теоретической проблеме «мысль и язык», к вопросу
об образности языкового мышления, и рассмотрению связей психологического типа
художника с закономерностями его творчества. Выдающимся психологом, оказавшим
огромное влияние на концепцию психологизма в литературоведении, был Л.С.Выготский,
написавших классическую работу «Психология искусства» [34].
Уже с начала 20-х годов XX века под влиянием психоанализа австрийского
ученого Зигмунда Фрейда (1856-1939) широкий круг исследователей биографической и
психологической критики оказывается в плену революционных взглядов на человеческую
психику. Как известно, Фрейд разработал динамическую психологию как метод терапии
неврозов. Однако позже Фрейд применил собственную концепцию при изучении
множества вопросов истории цивилизации, включая мифологию, литературу и искусство.
Не считая себя литературоведом, Фрейд, тем не менее, оставил любопытные иллюстрации
собственного метода, обратившись к творчеству Леонардо да Винчи, Шекспира, Гете,
Достоевкого. Разборы «Гамлета», «Макбета», «Сна в летнюю ночь», «Короля Лира»,
романа «Братья Карамазовы» стали классическими образцами психоаналитического
литературоведения.
Но громадное значение Фрейда все же следует искать в теоретических
психоаналитических работах. «Толкование сновидений» (1900) стало прорывом в
гуманитарных науках XX века, а краткий комментарий Фрейда о воображении в конце 23
лекции «Введения в психоанализ» (1920) [117], заложил фундамент классической
психоаналитической концепции в литературоведении. Понятие бессознательного –
центральное для психоаналитической теории.
Вытесненные желания могут проникать в сознание и оказываться «явленными» в
сновидениях, фантазиях, грезах, описках и оговорках, а также, по первоначальной мысли
Фрейда, в неврозах и психозах. Совокупность нереализованных и неосознаваемых
переживаний и мотивов, вытесненных в бессознательное «цензором» также формируется
в комплексы и фиксации, связанные со стадиями психосексуального развития и другими
психологическими процессами
(Эдипов комплекс, комплекс Электры, комплекс
Нарцисса, комплекс неполноценности и др.) Однако особым образам реализуются
бессознательные импульсы в творческой деятельности, в искусстве, науке, религии, во все
феномены культуры. Процесс сложных трансформаций бессознательного в сферу
сознания, когда либидо преобразуется («возвышается»),
называется сублимацией.
Искусство становится наиболее эффективной и полной формой реализации
бессознательного художника.
Фрейд подчеркивает, что именно сублиматорный механизм отличает художника от
невротика. Таким образом, сублимация бессознательных влечений (либидо) и комплексов
лежит в основании психоаналитической концепции искусства. Основная задача критикапсихоаналитика подобна задаче терапевта-психоаналитика:
раскрыть подлинное
содержание литературного текста и его воздействие на читателя, переводя элементы
художественного мира произведения на язык бессознательных вытесненных желаний.
Работа Фрейда «Толкование сновидений» также стала важным прорывом в
понимании процесса возникновения художественных образов в сознании художника.
Творческий процесс видится сходным с механизмами сновидений. Подчеркнем, что
Фрейд неоднократно признавал исключительность феномена творчества и
необъяснимость возникновения творческих потенций лишь у ограниченного числа людей.
Однако, как психолог-аналитик, ученый стремился раскрыть феномен творчества,
связывая его с природой сновидений. С точки зрения Фрейда, сновидение является
результатом психологического процесса, характеризующегося архаическими способами
мышления, в частности смещением, сгущением и замещением, способствующими переводу бессознательного, вытесненного желания в явное сновидение.
Два других элемента работы сновидения — наглядная и символическая репрезентация— представляют собой процесс трансформации мыслей в чувственные символы
и образы. Пансексуальное толкование символических форм выглядит достаточно
упрощенно: продолговатые предметы, включенные в художественный мир, соотносятся с
мужским либидо, вогнутые и полые – с женским. Кроме того, Фрейд выявляет и особое
соединение разрозненных образов и элементов сновидения и создание единого связного
содержания (фабулы, действия). Все вышесказанное характеризует процессы, приводящие
к созданию художественного мира.
Искусство, дарующее нам наслаждение, в своей особо символической и условной
форме позволяет реализовать наши вытесненные в бессознательное влечения. Таким
образом, катарсис (и в своей интеллектуальной форме, и в форме эстетической)
становится наиполнейшей и, возможно, самой безопасной реализацией бессознательных
влечений зрителя. Искусство дает «эрзац удовлетворения», благодаря которому
изживаются комплексы, бессознательные влечения, удовлетворение которых невозможно
в реальной жизни. С этим связана, по мнению многих исследователей, особая
популярность жанров массовой литературы и массового кинематографа.
Более того, современный рынок «культурной продукции» и рекламы сознательно
эксплуатирует фрейдистские находки, активно продвигая товар, благодаря воздействию
на сферу бессознательных мотиваций потребителя.
Модели, которые использовали современники и последователи Фрейда,
предполагали связь между художественным продуктом и самим творцом.
Психоаналитическое чтение предполагало распознавание в литературных произведениях
бессознательные фантазии автора. Целью критики становится выявление механизмов
сублимации (например, смещение, замещение, символизация и пр.) при аналитическом
чтении [116].
Одной из популярных форм психоаналитической критики становится
психобиография. Психобиография исследует жизнь писателя с позиций психологического
развития его личности, однако с опорой на внешние источники. Психобиография
акцентирует внимание на роли бессознательного в формировании личности и использует
теорию Фрейда о стадиях психосексуального развития.
Яркими примерами психобиографий могут стать работы известного философа и
литературоведа Ж.П.Сартра, посвященные Ш.Бодлеру [96] и Г.Флоберу.
Психоаналитическое литературоведение обращается и к психоаналитической
трактовке психологии персонажей
того или иного произведения. Классическим
примером могут стать как работы самого Фрейда, посвященные шекспировским драмам
и, в частности «Гамлету», на примере которого он иллюстрирует знаменитый Эдипов
комплекс, так и монографии его многочисленных последователей. Так, знаменитый
английский актер Лоренс Оливье внимательно изучал работу Э.Джонса «Гамлет и Эдип»
(1949), прежде чем приступить к роли.
Устойчивый интерес литературоведов-психоаналитиков последних лет – проблема
восприятия текста читателем и феминистский психологический контекст. Кроме того,
постфрейдистское литературоведение, отдавая должное великим открытиям Фрейда,
обращается к проблемам теоретико-лингвистического характера (Ж.Лакан).
Фрейдизм и марксизм – две революционные теории, перевернувшие культурное
самосознание XX века. Обратившись к научному анализу мотиваций человеческой
деятельности, обе теории предложили эффективные методики выявления до той поры
скрытых от анализа фундаментальных значений. По словам философа-герменевтика
П.Рикера, Фрейд и Маркс предложили «герменевтику подозрения», призывая искать за
фасадом видимого скрытые подлинные механизмы, управляющие человеком и
обществом. И в этом отношении значение концепции Фрейда трудно переоценить.
Вместе с тем, фрейдистское литературоведение обращаясь к генезису и структуре
художественных текстов не затрагивает сущностного вопроса - вопроса об эстетической и
художественной значимости произведения искусства. Более того, шедевры литературы,
взывающие к высотам духа, оказываются лишь побочными продуктами либидо. Нет
сомнений, что фрейдизм per se предлагает весьма эффектную и научно обоснованную
теорию художественной образности, но все же он не способен исчерпать всего
потенциала эстетических прозрений художника, объяснить бесконечно изменчивый
духовный опыт соприкосновения с литературой читателя.
В настоящее время фрейдизм продолжает оставаться объектом поклонения, и,
одновременно, объектом достаточно жесткой критики. (См. работы Ж.Делеза и
Ф.Гваттари, М.Бахтина, Л.С.Выготского и др.).
Другим направлением в психоаналитической критике стал подход, связанный с
аналитической психологией швейцарского психолога и философа К. Г. Юнга (1875-1961).
Концептуальное решение ключевых психаналитических вопросов у Юнга иное [140].
Юнг не принял фрейдистскую трактовку всех проявлений бессознательного как
вытесненных сексуальных желаний. Индивидуальное и субъективное бессознательное в
концепции Фрейда замещается на витальную психическую энергию, присущую всем
людям.
Коллективное бессознательное – безличное психическое содержание,
связывающее его носителя с древнейшими психическими формами, названными Юнгом
архетипами.
Таким образом, бессознательное выходит за рамки медицинсконевротического плана, становясь подлинным основанием человеческого духа. Архетипы
инвариантны для представителей всех народов, рас, времен, людей здоровых и
психически больных.
Одновременно, архетипы, будучи образами-символами не
поддаются дешифровке, противостоят сознанию и оказываются невыразимыми в языке. И
все же Юнг предлагает описание, толкование и типизацию ряда архетипов. Среди них:
самость, мать, младенец, старик, тень, анима и др.
Индивидуальное сексуально-эротическое начало и инфантильные комплексы и
фиксации, которые, согласно концепции Фрейда, трансформируются в творчество,
виделись Юнгу недостаточным основанием для создания подлинных шедевров искусства.
Именно коллективное бессознательное, обнаруживаемая в ярких образах-символах
искусства - «память расы» - становятся в концепции Юнга проводником подлинного
творческого духа, скрытого в глубинах бессознательного. Так, истинный творец способен
не только выразить в своем искусстве «память расы», но и проложить путь к глубинным
слоям коллективной памяти читателя. Именно эта витальная энергия творчества способна
преобразить личностный строй человека и стать залогом духовного спасения
человечества.
Юнг различал разные виды творчества, особо выделяя визионерский. Представляя
искусство сферой сакральной, недоступной познанию, Юнг трепетно относился к
художественному творчеству, считая его предметом рассмотрения эстетики, а не
психологии. Концепция Юнга оказалась исключительно влиятельна как среди
художников (Д.Г.Лоуренс, Дж.Джойс, Г.Гессе), так и среди литературоведов, которые
творчески развивают весьма смелые и часто далекие от эмпирической реальности
«фантазии об архетипах» Юнга.
Среди проводников идей юнгианства - французский ученый Г.Башляр, который
создал на основе концепции Юнга свою теорию воображения и художественных образов.
Работы Башляра «Психоанализ огня», «Грезы о воздухе» и др. доступны русскоязычному
читателю [15-18].
Юнгианская концепция, аналитически осмысленная, системно изложенная и
весьма видоизмененная
звучит отголосками
также в классической работе
Е.М.Мелетинского «Литературные архетипы» [76].
Вместе с тем, гипотетическое начало в яркой и образной концепции Юнга привело
к появлению бума «юнгианских» работ, научная ценность которых прямо
пропорциональна исполнительскому мастерству критика, способного или неспособного
убедить в существовании «архетипа игрушки» или «архетипа моря» (?).
Весьма любопытны в этом отношении и психоаналитические исследования
французских критиков (Bachelard G., Mauron Ch., Weber J.). К примеру, Ш.Морон
выявляет во всем корпусе произведений того или иного автора продуктивные лексические
блоки, которые помогают сформулировать представления о тематическом единстве и
специфических художественных коллизиях, формирующих «личный миф» автора. А
психоаналитик Вебер, наблюдая за навязчивыми лексическими повторами, делает вывод о
бессознательных психологических травмах, каждый раз отражающихся в произведениях
автора. Совершенно очевидно, что при создании словаря писательских мотивов и
обращении к мотивике конкретного автора, редкий исследователь уйдет от обозначенной
выше необходимости вычитывать объемный биографический, психологический,
психоаналитический потенциал частотного мотива. См. по этому поводу: Яблоков Е.А.
Мотивы прозы Михаила Булгакова (1997); ряд статей из книги Гаспарова Б.М.
Литературные лейтмотивы (1994)[39].
Зарубежное литературоведение второй половины XX века развивается в русле
лингвистических, структуралистских и постструктуралистских концепций, так или иначе
связанных с концепцией знака. Работы выдающегося психолога Жака Лакана [56],
которого часто называют «французским Фрейдом», развивают «семиотическую версию»
психоаналитического подхода, то есть предлагают своего рода наложение идей Фрейда
на лингвистическую теорию Соссюра.
Так, вместо обращения к психофизиологии и неврологии (Фрейд) и архетипам
(Юнг) Лакан
полагает, что речь и язык являются центральным звеном в
психоаналитическом исследовании. Известное высказывание Лакана гласит:
«Бессознательное структурировано как язык». Стадии психосексуального развития,
выделенные Фрейдом, согласно Лакану,
связаны с доязыковой фазой (стадия
воображения) и фазой приобретения языковых навыков (стадия символов). Именно на
последней происходит бессознательное усвоение человеком систем бинарных оппозиций,
различений:
мужское/женское, отец/сын, мать/дочь и т.д. Заложенные в языке
культурные приоритеты являются теми формирующими сознание силами, которые
управляют человеческим Я. Таким образом, бессознательное по Лакану являет себя в
неких знаковых структурах, значение которых уже не зависит от конкретной ситуации, а
является предустановленным.
В этом смысле интересно то, что Лакан отрицает концепцию стиля. В знаменитом
высказывании Бюффона – «Стиль – это человек», Лакан видит ложную связь между
сознательной рабой над словом и стилем. Напротив, «нет ни одной более или менее
изощренной формы стиля, в которую не устремлялось бы бессознательное…».
Кроме того, огромное значение имела переформулировка Лаканом фрейдистского
положения о трансформации бессознательных желаний писателя в текст. Бессознательное
желание оказывается тем означаемым у которого появляется целый ряд означающих
(разнообразные знаки в тексте).
Лакан имеет множество последователей как в рядах постструктуралистов, так и
среди марксистских и феминистски настроенных критиков.
СТРУКТУРАЛИЗМ, СЕМИОТИКА
Принципиально важно то, что структурализм в гуманитаристике 1950-60-х развивается
на основе лингвистической теории и семиотики. Структурализм как направление
достигает своего наибольшего влияния в 60-е годы во Франции. Однако методология
структуралистов в ее основных принципах оказывается востребованной в
западноевропейском, американском и русском гуманитарном знании. Среди ярчайших
представителей структурализма – видные философы, теоретики литературы,
культурологи, лингвисты, антропологи. Междисциплинарность структурализма,
вовлечение в орбиту исследований специалистов с самыми разнообразными интересами
(от мифов до моды) объясняется единой лингвистической (семиотической) методологией
как негласной грамматикой всех структуралистских исследований.
Упомянем «хрестоматийные» работы структуралистов: Р.Барт «Мифологии» [10],
«Структурализм как деятельность» [9], «S/Z» и др.; К.Леви-Строс «Печальные
тропики», «Структурная антропология» [60]; А.Греймас «Структуральная семантика»,
Ж.Женетт «Фигуры» [43]; Р. Якобсон «Работы по поэтике» [133]; Цв.Тодоров
«Поэтика прозы», «Введение в фантастическую литературу» [106]; Ю. Кристева
«Семиотика»; Ю. Лотман «Лекции по структуральной поэтике», «Структура
художественного текста», «Культура и взрыв» [67-70].
Структурализм базируется на концепции выдающегося швейцарского лингвиста Ф. де
Соссюра, изложенной в «Курсе общей лингвистики». Однако само название и разработка
общих принципов структурализма связаны с
рядом серьезных лингвистических,
семиотических и литературоведческих работ Р.Якобсона, среди которых «Поэзия
грамматики и грамматика поэзии».
В своих лекциях Соссюр призывал к «научному» исследованию языка, противопоставляя
его исторической лингвистике XIX века. В отличие от многочисленных языковых
фактов, которыми оперировала историческая лингвистика, новая концепция сводила
многообразие лингвистических явлений к системе отношений, в которой элементы
языка и их смысл определяется только во взаимодействии друг с другом
Структурная лингвистика исследует систему, «структурное целое», код, а не феномены
речи. Работа Р.Якобсона развивает идеи, связанные с пониманием того, что элементы
языка могут быть изучены только сквозь призму их функций.
Перенеся многие положения русской формальной школы (в особенности работы раннего
Р.Якобсона, В.Шкловского, Б.Эйхенбаума), структурной лингвистики и Пражского
лингвистического кружка, на анализ литературы, культуры, философии и пр.
структуралисты стремились найти универсальные принципы и законы, по которым
создается и воспринимается весь комплекс явлений культуры, научно представить его
«морфологию». При этом
в течение
нескольких десятков лет в методологию
исследования литературных и нелитературных текстов активно включались принципы
лингвистические (теория оппозиций Пражского лингвистического кружка; теория
морфологических оппозиций Якобсона; теория актуального членения Матезиуса; учение
о функциях языка и стилях; дешифровочный подход; дистрибутивный подход;
трансформационный анализ; семантический анализ; языковая теория Н.Хомского и др.)
В 1950-60е годы структурализм стал ведущим научным направлением во Франции.
Интерес к структурным исследованиям в гуманитарных областях подогревался также
рядом открытий в естественных науках (теория элементарных частиц, структурный
анализ и пр.). Понятие структуры стало общенаучным.
Начало французскому структурализму положил видный антрополог и культуролог К.
Леви-Стросс в своих работах «Печальные тропики», «Структурная антропология» [60]
использовал лингвистическую модель Соссюра при исследовании таких феноменов
культуры как мифология, системы родства и способы приготовления пищи. Результаты
работы Леви-Стросса подтвердили возможность применения лингвистической теории в
самых разных областях знания (семиотика). Леви-Стросс еще раз указал на
структуралистское кредо: системы знаков, к какой бы культуре они не принадлежали,
подчиняются единым принципам.
Фундаментальный принцип, лежащий в основе структурализма и семиотического анализа
состоит в том, что не существует «реальности», которая не была бы осмыслена без языка.
Безусловно, и абстрактные понятия, и конкретные предметы существуют как
эмоциональные и физические феномены. Но свое значение они приобретают, в первую
очередь, благодаря своему языковому выражению. Данное утверждение полностью
переставляет акценты в традиционном понимании языка, согласно которому язык – это
прозрачное средство отражения «реальности». Напротив, с точки зрения структурализма,
язык абсолютно непрозрачен. Мы можем наивно полагать, что это мы контролируем язык,
но в действительности, язык контролирует нас. Одним из центральных понятий
становится структура. Важна как функциональная природа структуры, так и ее
бессознательный характер.
Бессознательная структура – это формообразующий механизм, порождающий все
продукты социально-символической деятельности человека (речевые факты, отношения
родства, ритуалы, формы экономической жизни, феномены искусства и пр.), это
категориальная сетка, упорядочивающая любое фактическое содержание. Таким образом,
языковые структуры отождествляются со структурами мышления, принципами
организации мира в сознании человека.
Так, к примеру К. Леви-Стросс в своих работах выявляет бессознательно усвоенные
примитивными обществами оппозиции жизнь:: смерть; труд в поле :: война; сырое ::
приготовленное и пр. А
Р.Барт в работе «Мифологии» [10] обращается к
многочисленным примерам повседневного бытия, чтобы продемонстрировать значимые
оппозиции. К примеру, Барт «выводит формулу успеха» рекламы пеномоющих средств, в
которой неизменно противопоставляется глубина :: поверхность - порошки и кремы
неизменно проникают в самую глубь. Согласно логике Барта, потенциальный потребитель
бессознательно «выберет» глубину.
И литература, и другие виды коммуникации – это знаковые системы. Значения и смыслы
возникают как результат реляций, отношений между знаками этой системы.
Тот факт, что метод исследования является структурным, означает, что в исследуемом
объекте смысл зависит от расположения частей. Важно учесть установку структуралистов
на инвариант – модель – образец - «репрезентацию».«… Основная задача состоит в
выявлении внутренних … законов системы» - пишет Р.Якобсон. «В отношении данного
культурного содержания, будь то Бог, стол или таз, анализ является структурным, когда
он выявляет это содержание как образец» - утверждает М.Серр.
Обнаружение научными методами системности и целостности структуры предполагает и
ее относительную однозначность.
Весьма показательной в этом отношении представляется доступная русскоязычному
читателю работа Ж.Бодрийара «Система вещей» [25], во введении к которой автор
задается вопросом: « Поддается ли классификации буйная поросль вещей – наподобие
флоры и фауны, где бывают виды тропические и полярные, резкие мутации, исчезающие
виды?» Сама структура книги с однозначностью выстраивает искомую модель и
одновременно разрушает ее, прокладывая путь постструктуралистским концепциям.
Так как структуралисты рассматривают текст как «замкнутую систему», в которой
главным становится не отражение внешнего мира, а взаимные реляции внутренних
структур, исследователи обращаются к «бинарным оппозициям» (принцип разделяемый
всеми лингвистами и семиотиками), или парам-противоположностям – В/вне,
присутствие/отсутствие,
герой/антигерой,
мужское/женское,
верх/низ,
простоянный/непостоянный, жизнь/смерть и пр.
Текст видится как некий внеличный конструкт, продукт работы лингвистической
системы. Вместо авторской воли, творческого замысла и прочих гуманистических
интенций в пространстве текста «работает» языковое бессознательное. За автора говорит
язык, но не авторский язык, а язык кодов. С этой точки зрения, «как институт автор
мертв» провозглашает Р.Барт в работе «Смерть автора» [9]: сознательное «Я»
оказывается вторичным, производным от безличной «всегда готовой» лингвистической
системы.
Применительно к литературоведению структурализм рассматривает литературный текст
как систему второго порядка, которая использует язык, т.е. систему первого порядка.
Следовательно, литературный текст можно представить как модель, доступную
лингвистическому исследованию.
Одним из важных терминов становится код – совокупность правил, обеспечивающих
коммуникацию в определенной знаковой системе. Отсюда и принцип структурного
объяснения. К примеру, «уникальные» литературные образы (пока бессознательный
литературный язык), пройдя аналитическую процедуру структурализма будет переведен в
научный код структуралистского объяснения.
Вышесказанное позволяет назвать структуралистский
метод
моделирующим и
синхроническим. Критика структурализма как научного метода в целом касается
следующих вопросов. В 70-е годы, в связи с развитием постмодернистских идей,
основанных на критике философско-лингвистических оснований структурализма (в
работах Ж.Деррида, позднего Р.Барта, Ж.Делеза, Ж.-Ф.Лиотара и др.), подчеркнутая
строгость аналитического аппарата структуралистов, претензия на однозначность
научных выкладок
и категоричность бинарных или/или
были расценены как
«интеллектуальный терроризм». Кроме того, несмотря на весомый ряд блестящих
теоретических работ, с точки зрения конкретных результатов структурного анализа на
материале того или иного художественного текста, обозначилась тенденция к избыточной
формализации и математизации, «начертательному литературоведению», сведению
уникальных авторских миров к формульности, «матрице», «последней структуре».
В настоящее время использование структуралистской методологии продолжается в
основном в двух областях: в семиотическом анализе феноменов культуры, а также
анализе ограниченного числа формальных структур, комбинации и вариации которых
составляют сюжеты в жанрах. Неоценимое значение структурализм имеет для развития
концепций структурной и порождающей поэтики, исследований в области нарратологии.
Генетически связаны структурализм и постструктурализм. Многие виднейшие
представители структурализма в 1970-е годы закладывают основы современных
семиотических исследований в области литературы (Р.Барт), постструктурализма
(Ю.Кристева) или нового историзма (М.Фуко).
Среди блестящих реализаций семиотического метода труды Ю.М.Лотмана по семиотике
культуры, помещенные в том «Семиосфера» [71]. Публикуемые в томе монографии
(«Культура и взрыв» и «Внутри мыслящих миров») направлены на широкие круги
гуманитариев, размышляющих над общими механизмами в разных сферах культуры.
Лотман обращается к литературным текстам, истории, прогрессу в культуре, символике,
языку, типологии русской культуры, ассиметрии мозга, памяти, архитектуре, понятиям
«стыда» и «страха» с единых методологических позиций, в очередной раз демонстрируя
универсальный методологический ресурс семиотического научного дискурса.
Среди ведущих семиотиков – представители московско-тартуской школы и
исследователи, методологически близкие идеям школы – Б.А.Успенский, З.Г. Минц,
И.А.Чернов, А.К.Жолковский, Ю.И.Левин, А.М. Пятигорский, Б.Ф.Егоров, Д.М. Сегал,
Вяч. Вс. Иванов, Е.М. Мелетинский, В.Н. Топоров., И.И.Ревзин, Б.М. Гаспаров, Р.Д.
Тименчик., Ю.Г. Цивьян.
Блестящим примером структурно-семиотического метода в теории литературы стала
масштабная работа польского литературоведа и семиотика Е.Фарино «Введение в
литературоведение» [113], доступная русскоязычному исследователю.
У.Эко - имя, ставшее «культовым» в самых широких кругах, благодаря
высокопрофессиональному семиотическому анализу собственно научных работ
итальянского ученого «Семиотика и философия языка», «Теория семиотики»,
«Открытая структура» и романа, иллюстрирующего семиотический метод как
концептуально, так и с точки зрения композиционной организации «Имя Розы».
Все литературоведы-cемиотики едины в том, что именно контекст чтения определяет его
значение. Однако какие первичные факторы формирую читательский отклик? Трактовки
контекста разные:
Стенли Фиш, к примеру, полагает, что как такового подлинного вербального значения,
имманентного тексту не существует, все привнесено в текст извне. Так, согласно этой
крайней точке зрения, контекст – это все, что находится вне текста, в тех установках,
которые
диктуют «интерпретирующие сообщества» (interpretive communities)
Необходимо учитывать культурный контекст, в котором находится читатель. Согласно
Джонатану Каллеру, бессознательные правила, негласные семиотические коды чтения,
уже заложенные в тексте, «диктуют» читателю ту или иную модель интерпретации, а Фиш
видит процесс иначе: напротив, читатель, обладая опытом дешифровки текстов, принятом
в том или ином «интерпретирующем сообществе», накладывает ту или иную модель на
«пустой» текст. Норман Холланд видит контекст в анализе читательского прочтения по
правилам фрейдистского психоанализа. Так, читатель «вычитает» в «Гамлете» или
«Братьях Карамазовых» свой комплекс Эдипа. Ханс Роберт Яусс полагает культурноисторический контекст определяющим. «Горизонт ожиданий» (комплекс условностей,
разделяемых одним поколением читателей, таких как жанровые нормы, литературный
опыт, исторически обусловленный личный опыт и пр.) читателя меняется от века к веку,
что и дает принципиально иные интерпретации одного и того же текста. Яусс
подчеркивает исторически конкретный и нормативный характер восприятия,
свойственный публике, определенным ее категориям в тот или иной период.
Самые оживленные дискуссии среди критиков направления, однако, разворачиваются
вокруг целей и значения самой интерпретации текста с позиции читателя, а именно
насколько свободен может быть читатель в трактовках литературного текста.
Первоначальное опровержение тезиса о том, что текст обладает полнотой значения,
которую только и нужно обнаружить, во многом предопределило весьма неоднозначную
позицию критиков читательского отклика. Определенного значения текста, определенной
методологической базы и «окончательной интерпретации» быть не может – вот общий
вывод всех. Однако позиции по другим вопросам разнятся. Для Стенли Фиша, к примеру,
цель литературной критики вообще заключается не в разъяснении текстовых значений, а
в размышлении о влиянии литературы на читателя, принадлежащего тому или иному
«интерпретационному сообществу». Критики, мыслящие читателя, уже вписанным в
текст, а также те, кто видят в тексте уже существующий репертуар литературных
условностей, так или иначе сближаются с формалистами и семиотиками: да, читатель и
только он способен выявить смысл, но выявить его он способен лишь применив
аналитический аппарат к тексту, который дает повод для аналитических процедур. В
данном случае свобода и субъективность читателя-интерпретатора ограничивается
текстом и его формой, его семиотической кодировкой.
Другие, напротив, заставляют расширить научные сферы для того, чтобы увидеть и текст,
и читателя во всем объеме связей с культурой, психологией, историей, социологией,
политикой, вплоть до модных вопросов гендерной политики. Необходимо напомнить, что
критика читательского отклика, появившись в 70-е, является одним из культурных
проявлений постмодернизма, одной из реализаций его философских и эстетических
категорий, нацеленных на плюрализм, ниспровержение методов и канонов чтения. Кто
читает? В какой системе ценностей возможно такое чтение? Каково значение текста в
определенных социальных, исторических и культурных условиях? Подчеркнем, речь идет
не об истине текста, а об истине его для читателя и в определенной системе координат.
ГЕРМЕНЕВТИКА
Вопрос понимания и интерпретации текста – один из самых древних в истории культуры.
Философские и металитературные подходы к решению этого «вечного» вопроса на
протяжении тысячелетий предпринимает герменевтика. Герменевтика – искусство и
теория толкования текстов изначально предназначалась для формулировки принципов
толкования библейских текстов. В настоящее время, герменевтика – теория
интерпретации, теория понимания, осмысляющая основные методологические принципы,
на которых базируется гуманитарное знание, в том числе и литературоведения. В фокусе
внимания герменевтики текст и его понимание читателем. Что делает смысл текста
туманным? Что является условием для толкования текста? Возможно ли верное
толкование? Какова роль воспринимающего сознания в интерпретации? Влияет ли
культурно-исторический контекст интерпретатора на толкование текста? Возможно ли
говорить о принципах и методах интерпретации? Как проходит сам процесс понимания? Все это ключевые вопросы герменевтики, науки синтетической природы. Практически все
из этих вопросов стали предметом развернутых философско-эстетических размышлений
уже в трудах выдающихся мыслителей XIX века (Ф.Шлейермахера, В.Дильтея, Г.Гегеля).
Однако именно 1950-60х годах XX века герменевтика заняла ведущее положение,
благодаря трудам Э.Д.Хирша, М.М.Бахтина [11], М.Хайдеггера [125], Г.Г.Гадамера [36],
П.Рикера [94], Ю.Хабермас. Этот интерес к теории интерпретации был связан с
обращением философии к проблемам функционирования, использования и значения
языковых единиц, а так же в связи с тенденцией литературной критики понимать текст
как лингвистический объект (структурализм, семиотика, стилистика), видеть цель критики
в интерпретации вербальных значений.
Э.Д.Хирш – американский ученый-литературовед и эстетик – в своей работе
«Истина интерпретации» занимает классическую позицию. Он утверждает, что «текст
означает то, что вкладывал в него автор». Авторский замысел заключается не в его
спонтанном представлении идей во время написания текста, а в намерении выразить чтолибо при помощи возможностей уже существующих лингвистических установок и норм.
Так, компетентный читатель, способный восстановить эти установки и нормы, приходит к
четким выводам, обращаясь не только к языковым значениям, но и ко всем следамсвидетельствам как в самом тексте, так и вне его. Вне текста рассматриваются культурная
среда автора, личные предпочтения, литературно-эстетические установки в момент
создания работы. Если же текст читается вне проникновения в авторский замысел, он
остается незавершенным, предполагающим различные трактовки. Хирш дает новую
трактовку понятию герменевтического круга: компетентный читатель формирует
«гипотезу» в отношении значения всего текста. Эта гипотеза «поправима», т.е. может
быть либо подтверждена, либо отвергнута при анализе текстовой когерентности. Так, по
методологии Хирша, квалифицированный герменевтический анализ может быть
осуществлен с помощью лингвистики, анализа культурного, исторического и
биографического контекстов, а также собственно литературоведческих методик.
Идейный оппонент Хирша – знаменитый немецкий философ М.Хайдеггер в своей
классической работе «Исток художественного творения» [125] предлагает собственную
философскую онтологическую концепцию искусства, в сущности приравненного к
философии: «Поэт дает имена богам и всем вещам, в которых они существуют… . Вещь
узнается как существующая. Поэзия – это установление бытия посредством слова». Так,
по Хайдеггеру, поэт учреждает бытие, при этом «поэт отказывается контролировать
слова». Язык - это не только говорение, но и слушание, а письмо – не только текст, но и
ландшафт. Сам Хайдеггер создает свой собственный язык, который должен ощущаться
как первоначальный, неискаженный язык самого бытия. Эффект художественного
произведения, его истина – открывать мир как место бытия-обитания человека. Хайдеггер
не интересуется законами, управляющими искусством, скорее, его привлекает идея
несводимости искусства к чему-либо.
Основной труд Г.Г. Гадамера «Истина и метод» - экспликация и продолжение мысли
Хайдеггера.
Ученого
более
интересует
гносеологическая
перспектива
и
коммуникативный аспект. Иронично название монографии: в задачу герменевтики не
входит создание метода понимания, она занята выявлением условий, при которых оно
происходит. Развивая концепцию игры и диалога, Гадамер утверждает: тот факт, «что
истолкование, выполняющее эту задачу, осуществляется в языковой форме, означает не
пересадку в какую-то чуждую среду, а, напротив, восстановление изначальной
смыслокоммуникации. Переданное нам в литературной форме возвращается тем самым
из отчуждения, в котором оно пребывает, в живое «сейчас» разговора, изначальной
формой осуществления которого является вопрос и ответ». Вопрошание и понимание
всегда есть нечто большее, чем простое воспроизведение чужого смысла. Мы имеем
собственное понимание, собственный смысл, который одновременно раскрывает и нас
самих, и художественное произведение.
Во многих смыслах близкой концепциям немецких ученых представляется позиция
М.М.Бахтина как философа, герменевтика, литературоведа. В целом ряде работ,
посвященных философии и эстетике, в особенности, «Вопросах литературы и
эстетики», «Эстетике словесного творчества», «Проблемах поэтики Достоевского»
[11-14], Бахтин обращается к истолкованию смысла как смыслополаганию,
смыслооткровению, диалога. При этом интеллектуальная операция, в отношении
произведений искусства обычно именуемая интерпретацией, не может быть сведена к
объяснению, которое на вопрос «почему», всегда обращено из настоящего в прошлое.
Интепретация же обращена в будущее. Как замечал Бахтин, «при объяснении – только
одно сознание, один субъект; при понимании – два сознания, два субъекта. К объекту не
может быть диалогического отношения…». Смысл, по Бахтину, имеет «ответный
характер»: он «всегда отвечает на какие-то вопросы. То, что ни на что не отвечает,
представляется нам бессмысленным»; при этом смысл «потенциально бесконечен, но
актуализироваться он может, лишь соприкоснувшись с другим (чужим) смыслом, хотя бы
с вопросом во внутренней речи понимающего». При этом смысл обретается «в
напряженном и активном взаимоопределении с опознанной и поступком оцененной
действительностью … в мире, тоже живом и значимом, - познавательно, социально,
политически, экономически, религиозно». Влияние идей Бахтина на мировую
гуманитаристику громадно, при этом в поле влияния концепций ученого попали и
лингвистика, и эстетика, и философия, и история литературы, и многое другое.
Не менее влиятельным философом-герменевтиком XX века
предстает П.Рикер,
существенно изменивший ряд позиций в теологии, психоанализе, историографии,
политэкономии, теории литературы. В своих работах «Конфликт интерпретаций» [94],
«Время и рассказ», ученый с блеском показал, как на первый взгляд противоположные
направления в науке не исключают, а дополняют друг друга. Рассматривая отношения
между структурализмом, феноменологией и герменевтикой он показывает, что каждая из
наук является предпосылкой другой.
ПСИХОЛИНГВИСТИКА, СОЦИОЛИНГВИСТИКА, НЕЙРОЛИНГВИСТИКА,
КОГНИТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА
Психолингвистика как стыковая наука близка по предмету исследования к лингвистике, а
по методам к психологии. В психолингвистике сочетаются естественнонаучный и
социальный подходы. Она находится в тесных контактах с нейролингвистикой,
когнитивной психологией, когнитологией, информатикой, теорией и практикой
искусственного
интеллекта,
социальной
психологией,
социолингвистикой,
прагмалингвистикой, анализом дискурса. Появляются новые дисциплины стыкового
характера (этнопсихолингвистика, социопсихолингвистика, психолингвистика текста и
т.п.).
Психолингвистика исследует следующие проблемы: психолингвистические единицы
восприятия речи, этапы порождения и понимания речевого высказывания, обучение языку
(особенно иностранному), речевое воспитание дошкольников и вопросы логопедии,
клиника центрально-мозговых речевых нарушений, диагностика нервных заболеваний на
основе наблюдений над речью, проблемы речевого воздействия (пропаганда, деятельность
средств массовой информации, реклама), лингвистические аспекты авиационной и
космической психологии, а также судебной психологии и криминалистики, вопросы
организации внутреннего лексикона человека, проблемы машинного перевода, проблемы
диалога человека и компьютера, автоматическая обработка текста, информатика, теория и
практика искусственного интеллекта.
О возникновении психолингвистики официально было объявлено в 1953--1954 гг. в США
на совместном семинаре специалистов по психологии, лингвистике и теории информации
(Ч.Э.Осгуд и Т.А.Себеок, "Psycholinguistics: A survey of theory and research problems").
Участники семинара сделали попытку опереться в лингвистическом плане сперва на
дескриптивную
лингвистику,
затем
психолингвисты
переключились
на
трансформационную порождающую модель Н. Хомского и после этого на когнитивную
лингвистику. Соответственно происходил переход от исследования отдельных слов к
изучению предложений в трансформационном аспекте и в конечном итоге к тексту
(дискурсу).
Первоначальной
опорой
американской
психолингвистики
были
психологические необихевиористские концепции Ч.Осгуда, Дж.А.Миллера, Д.И.Слобина
и др., а затем когнитивная психология и в целом когнитология, изучающая структуры
знаний (когнитивные структуры). В 80-х гг. разрабатываются модели параллельной
обработки информации в связанных в единую сеть системах.
Отечественная психолингвистика (первоначально теория речевой деятельности)
ориентируется на психологические и неврологические теории Л.С.Выготского, А.Р.
Лурия, А.Н.Леонтьева, Н.И.Жинкина и на лингвистическое идеи Л.В.Щербы, Л.П.
Якубинского, М.М.Бахтина (В.Н. Волошинова. Отечественные психолинвистические
школы имеются в Москве (А.А. Леонтьев, Т.В. Ахутина-Рябова, И.А. Зимняя, Р.М.
Фрумкина, А.М. Шахнарович, Е.Ф. Тарасов, Т.М. Дридзе, А.И. Новиков), в Петербурге
(Л.Р. Зиндер, В.Б. Касевич, Л.В. Сахарный, Т.И. Зубкова, А.С. Штерн), в Саратове (И.Н.
Горелов), в Твери (А.А. Залевская), в Перми (Л.Н. Мурзин).
Нейролингвистика как научная дисциплина возникла в русле натуралистического
(биологического) языкознания на стыке нейрологии (как раздела нейрофизиологии),
психологии и лингвистики и изучает систему языка в соотношении с мозговым
субстратом языкового поведения. Она располагагает эпизодическими наблюдениями
расстройств языкового поведения при очаговых нарушениях мозга с эпохи средневековья.
Их систематическое изучение началось во второй половине XIX в. Внимание к фактам
языковой патологии проявлялось со стороны А. Шлайхера, Г. Вернике, И.А. Бодуэна де
Куртенэ, В.А. Богородицкого, Л.В. Щербы, Р.О. Якобсона, Л.Р. Зиндера и др. В
современной науке обращение к роли биологических факторов стало частым (Э.Х.
Леннеберг, У. Пенфилд и Л. Робертс, а также др.), с тем чтобы понять процессы
глоттогенеза, функционирования и развития человеческого языка. При этом не
исключается учЈт данных социологии, антропологии, этнологии, психологии,
палеоневрологии, исторической типологии языков, семиотики, кинесики. Множатся
попытки найти аналогии в строении многоуровневой системы языка и многоуровневой
структуры генетического кода (Р.О. Якобсон, Вяч. Вс. Иванов). Проводятся
многочисленные наблюдения над сигнальным поведением животных и опыты их
обучения человеческому языку.
Развитие нейролингвистики как специальной дисциплины о системном строении высших
психических функций и наличии корреляций между строением языковой системы и
нейрофизиологическими нарушениями языкового поведения (афазиями) раскрывается в
работах Т. Алажуанина, А. Омбредана и М. Дюрана, К. Конрада, К. Брэйна, Ф. Гревеля, Р.
Юссона и Ю. Барбизе, К. Кольмайера, А. Лайшнера, П.М. Милнера, А.Р.Лурия (1902-1977), который опирается на работы Л.С. Выготского, И.П. Павлова и П.К. Анохина; в
исследованиях В. Пенфилда и Л. Робертса, Е.Н. Винарской, Т.В. Ахутиной. Ими
описываются различные фонологические, грамматические, лексические и семантические
расстройств. Нейролингвистика проявляет также интерес к неафазическим формам
расстройств языкового поведения (речевые агнозии и апраксии, дизартрии, алексии и
аграфии).
На стыке нейролингвистики, психолингвистики, прагматики, когнитивной науки и
психоанализа возникла теория и технология нейролингвистического программирования,
которая имеет целью изучение и применение способов оптимизации через речевое
воздействие функционирования коры головного мозга, отвечающей за сознание, и
центров, несущих ответственность за сферу подсознания. Она используется при
необходимости изменить в оптимальную сторону поведение человека; при ведении
ответственных переговоров, предполагающих не тактику "удара", а методику податливого
следования действиям оппонента и незаметного его привлечения на свою сторону
(дипломатия, бизнес, политическая дискуссия); при подготовке публичных выступлений;
в тестировании способностей человека; при необходимости переубедить человека, не
поддающегося логическим доказательствам, с помощью "метафоры"
Возникновение когнитивной лингвистики явилось реакцией на бихевиористскую
методологию исследования поведения в терминах стимула и реакции в конце 50-х гг. в
США. Она распространилась впоследствии также в Европе как междисциплинарное
направление, представители которого ставят целью исследование ментальных процессов
при усвоении и использовании и языка, и знаний. Среди исследователей - У.К. Эстес, П.
фон Геерт, Д.У. Ховарт, Т. Бивер, Й. Байер, М. Бирвиш, Ф. Саша, С. Каннгисер, Г.
Рекхайт). Издается журнал "Language and cognition".
Социолингви́стика (социальная лингвистика) — научная дисциплина, развивающаяся на
стыке языкознания, социологии, социальной психологии и этнографии и изучающая
широкий комплекс проблем, связанных с социальной природой языка, его
общественными функциями, механизмом воздействия социальных факторов на язык и той
ролью, которую играет язык в жизни общества. Один из основоположников современной
социолингвистики
американский
исследователь
Уильям
Лабов
определяет
социолингвистику как науку, которая изучает «язык в его социальном контексте». Если
расшифровать это лапидарное определение, то надо сказать, что внимание
социолингвистов обращено не на собственно язык, не на его внутреннее устройство, а на
то, как пользуются языком люди, составляющие то или иное общество. При этом
учитываются все факторы, могущие влиять на использование языка, – от различных
характеристик самих говорящих (их возраста, пола, уровня образования и культуры, вида
профессии и т.п.) до особенностей конкретного речевого акта.
Междисциплинарность социолингвисики ярче всего пробляется в методах, которые
можно разделить на методы сбора материала (социологические опросы, анализ
письменных источников, включенное наблюдение, анкетирование, устные интервью и
пр.), методы его обработки и методы оценки достоверности полученных данных
(преимущественно, математические) и их содержательной интерпретации.
Выделяют синхроническую социолингвистику, которая занимается изучением
преимущественно отношений между языком и социальными институтами, и
социолингвистику диахроническую, которая изучает преимущественно процессы,
характеризующие развитие языка в связи с развитием общества.
«Тщательное и точное научное описание определенного языка, – отмечал Р.Якобсон, –
не может обойтись без грамматических и лексических правил, касающихся наличия или
отсутствия различий между собеседниками с точки зрения их социального положения,
пола или возраста; определение места таких правил в общем описании языка
представляет собой сложную лингвистическую проблему» [Якобсон].
Несмотря на то, что представление о социальной природе языка сформировалось в
«классической» лингвистике достаточно давно, развитие социолингвистики как
самостоятельной научной дисциплины в основном пришлось на вторую половину XX
века.
Термин «социолингвистика» впервые употребил в 1952 американский социолог Герман
Карри. Однако важнейшие для современной социолингвистики идеи принадлежат таким
выдающимся ученым первой половины XX в.. Обновы социолингвистических
исследований в СССР были заложены в 20-30-х гг. 20 в. трудами советских ученых Л.П.
Якубинского [134], В.В. Виноградова [32], Б.А. Ларина [59], В.М. Жирмунского [45] , Р.О.
Шор [127], Е.Д. Поливанова [88], А.М.Селищева [98], Г.О.Винокура [34], изучавших язык
как общественное явление. Почву для современной социолингвистики подготовили также
труды представителей социологического направления во французском и швейцарском
языкознании (А. Мейе [74], Ф.Брюно, М.Коэн, Ш.Балли [7], А.Сеше), внесших
существенный вклад в выявлении роли социальных факторов в развитии языка; работы
американских этнолингвистов, развивавших идеи Ф. Боаса [136] и Э. Сепира [99] о связи
языковых и социокультурных систем; труды представителей пражской лингвистической
школы - В. Матезиуса , Б. Гавранека [139] и др., продемонстрировавших связь языка с
социальными процессами и социальную роль литературного языка; исследования
немецких ученых, в особенности Т. Фрингса и созданной им лейпцигской школы,
обосновавших социально-исторический подход к языку и необходимость включения
социального аспекта в диалектологию; оригинальные работы в области языковой
ситуации и культуры речи японской школы "языкового существования".
Во многом это было реакцией на «общественную потребность», прежде всего на процесс
деколонизации, приведший к возникновению многочисленных независимых государств,
перед которыми встал вопрос о государственном языке, о стандартизации языка, о
соотношении и соотносительном престиже разных племенных языков и т. п. С другой
стороны, значительные социальные трансформации на Западе повлекли за собой
обостренное внимание к различным аспектам связи между языковыми и общественными
явлениями. Таким образом, начиная с 1960-х годов социолингвистика выделяется в
отдельную дисциплину с собственным понятийным аппаратом и методологией и начинает
преподаваться в большинстве европейских и американских университетов.
В России, несмотря на существование уже в 1910–1930 годах значительного числа работ,
посвященных социальной проблематике в языке, в сталинский период в языкознании
одержало верх так называемое «Новое учения о языке» Н. Я. Марра. В результате
нормальное развитие социолингвистики в СССР было остановлено. В 1950–1980-х годах
социолингвистика в Советском Союзе, существуя формально, фактически очень мало
занималась
конкретными
исследованиями,
поскольку
большая
часть
социолингвистической проблематики и особенно конкретные результаты исследований
оказывались за пределами предписанных идеологических установок. Немногочисленные
социолингвистические публикации сводились к выборочному пересказу западных работ и
критике буржуазных теорий; социолингвистика не преподавалась в большинстве
университетов страны.
Среди важных идей социолингвистики идея о том, что все средства языка распределены
по сферам общения, а деление общения на сферы имеет в значительной мере социальную
обусловленность (Ш.Балли); идея социальной дифференциации единого национального
языка в зависимости от социального статуса его носителей (работы русских и чешских
языковедов); положение, согласно которому темпы языковой эволюции зависят от
темпов развития общества, а в целом язык всегда отстает в совершающихся в нем
изменениях от изменений социальных (Е.Д.Поливанов); распространение идей и
методов, использовавшихся при изучении сельских диалектов, на исследование языка
города (Б.А.Ларин); обоснование необходимости социальной диалектологии наряду с
диалектологией территориальной (Е.Д.Поливанов); важность изучения жаргонов, арго и
других некодифицированных сфер языка для понимания внутреннего устройства
системы национального языка (Б.А.Ларин, В.М.Жирмунский, Д.С.Лихачев) и др.
М.В.Панов в России и У.Лабов [56] в США были, по-видимому, первыми
социолингвистами, которые в начале 1960-х годов независимо друг от друга обратились
к эксперименту как необходимому этапу в социолингвистических исследованиях и
способу доказательства определенных теоретических построений. Так был дан толчок
развитию экспериментальной социолингвистики.
В отличие от генеративной лингвистики, представленной, например, в работах
Н.Хомского, социолингвистика имеет дело не с идеальным носителем языка,
порождающим только правильные высказывания на данном языке, а с реальными
людьми, которые в своей речи могут нарушать нормы, ошибаться, смешивать разные
языковые стили и т.п. Важно понять, чем объясняются все подобные особенности
реального использования языка. Тем самым при социолингвистическом подходе к языку
объектом изучения является функционирование языка; его внутренняя структура
принимается как некая данность и специальному исследованию не подвергается. В
обществах, где функционируют два, три языка, множество языков, социолингвист
должен исследовать механизмы функционирования нескольких языков в их
взаимодействии, чтобы получить ответы на следующие вопросы. В каких сферах
социальной жизни они используются? Каковы взаимоотношения между ними по статусу
и функциям? Какой язык «главенствует», т.е. является государственным или официально
принятым в качестве основного средства общения, а какие вынуждены довольствоваться
ролью семейных и бытовых языков? Как, при каких условиях и в каких формах
возникает дву- и многоязычие?
В США интенсивно изучаются вопросы, связанные с Black English, его соотношением со
стандартным American English, обучением негритянских детей литературным формам
языка, а также процессы языковой интеграции выходцев из Мексики, Пуэрто-Рико и
других неанглоязычных регионов. В Германии и Франции в последние десятилетия
обострился вопрос о рабочих-иммигрантах, в частности, об их языковой адаптации, и
этому посвящены многие исследования немецких и французских социолингвистов (см. об
этом в работах У. Лабова [56], Дж. Гамперца [138], Д. Хаймса [140] и др.).
В рамках макроподхода русский язык изучается главным образом как средство
межнационального общения, но несмотря на большое число работ, посвященных этой его
функции (обзор их см. в Бахнян, [14]), многие вопросы существования русского языка в
иноязычном окружении остаются актуальными и недостаточно исследованными (в
частности, вопросы, связанные с характером варьирования языковых средств,
обусловленного целым комплексом собственно лингвистических, психологических,
социальных, национальных и т.п. факторов).
МЕДИЦИНА
Видный отечественный культуролог Б.Мейлах подчеркивал: «Для комплексного
изучения творчества прежде всего важны такие связи различных дисциплин, которые
предоставляют литературоведению и искусствоведению новые средства и методы
исследования, новые подходы...» [75]. Художественная диагностика как раз и
представляет собой пример такого «содружества наук». Среди современных
исследователей данной проблемы К.В.Заблоцкая, статьи и обощающие обзоры которой
представляют большой интерес [142].
Возможность и важность обращения медиков к произведениям искусства в целом и
медицинская значимость художественно-диагностических работ в частности,
теоретически обосновывается многими авторами. Наиболее подробно останавливается на
этих вопросах Б.А. Боравский в книге «Медицина в литературе и искусстве»,
опубликованная в 1998–2001 гг. в журнальном варианте. Исследователь сближает
положение писателя и врача, отмечая общность «объекта и одинаковое его видение».
Одним из следствий такой общности Боравский считает возможность постановки
диагноза художественным персонажам: «Художник обладает умением реально, с
поразительной четкостью изобразить увиденное, а врач умением выделить из всего
разнообразия главное – симптоматику болезни, проанализировать и поставить диагноз»
[26, 27].
При этом текст, с точки зрения медика, позволяет ставить несколько задач:
1) Текст может служить ценнейшим источником исторического характера.
Знаменитый французский историк медицины Ш.Даренбер – автор написанного в конце
XIX в. классического труда по медицине в гомеровском эпосе. Он, в частности, установил,
что в поэмах упоминается 141 повреждение конечностей и туловища [103]. Это дало
основание для принципиального научного вывода о том, что древнегреческая
анатомическая номенклатура сложилась уже на гомеровском (предполисном) этапе
истории [50]. Доктором А.А.Пясецким в начале ХХ в. был проведен тщательный анализ
уровня медицины, отраженного Библией и Талмудом. Пясецкий доказал, что
утвердившийся перевод термина «цораассъ» как проказы был неверным, речь шла не о
собственном название «той или другой накожной болезни, не о номенклатурном названии,
а о слове со значением прилипчивость, зараза, заразительность, зловредность и
злокачественность» [92] При уточненном переводе предписанные Моисеем меры
(принудительный вывод больных за пределы стана и их пребывание там до
выздоровления, сжигание одежды заболевших) сразу предстают не как жестокость по
отношению к больным, а как разумные санитарно-гигиенические мероприятия.
Расширительная диагностика всех кожных болезней как проказы в таком случае – ошибка
средневековой, а не древнееврейской медицины.
Н.А.Богоявленский в своей фундаментальной монографии по источниковедению
изучения древнерусской медицины (1960 г.) анализирует и произведения такого жанра,
как агиография и, в частности, «Киево-Печерский патерик» [23]. Профессор-эпидемиолог
К.Н.Токаревич и кандидат биологических наук Т.И.Грекова, считая художественную
литературу одним из важнейших источников изучения истории эпидемических
заболеваний, обращают внимание на трудность диагностики эпидемий прошлого. Так,
моровую язву, описанием которой начинается «Илиада», они считают сибирской язвой
[106].
Е.В.Белова сопоставляет описания самочувствия литературных героев, сообщаемый
нам в произведении диагноз и современные представления о соответствующей болезни.
Она выяснила, что художественные произведения XIX – начала XX века четко отразили
свойственную медицине того времени стертость понятий о клинической картине
ревматизма: практически любая боль в суставах у литературных персонажей объясняется
ревматизмом – или ими самими, или окружающими. Например, страдает болью в
суставах, а, значит, лечится от ревматизма бравый солдат Швейк. Этиологический фактор
и клинические критерии ревматизма были установлены лишь в 30–40-х годах ХХ в. [20].
2) Текст может стать источником при изучении клинической феноменологии.
Так, в целом ряде работ приводятся примеры медицинских эпонимов. Они возникали
в тех случаях, когда какое-либо клиническое проявление впервые или исключительно
ярко было отражено в художественном персонаже – мифологическом, литературном.
Например: нарциссизм, эдипов комплекс, вертеризм, пиквикский синдром и многие
другие [27, 100].
Художественные образы для клинического анализа чаще других используют
психиатры. Так, В.Ф.Чиж в сочинениях Ф.М.Достоевского насчитал до 30 форм душевной
патологии (по классификации своего времени – рубежа XIX–XX вв.), изображение
которых представляет научный интерес и обогащают научные представления [112].
Современные исследователи продолжают обращаться как к творчеству Достоевского в
целом, так и к отдельным его персонажам [51].
В.А.Гиляровский в книге «Старые и новые проблемы психиатрии» выделил синдром
«нервной демобилизации» как особую форму невроза истощения. При этом он указывал,
что подобную нервную демобилизацию пережил Пьер Безухов после освобождения из
плена [27].
И.Б.Якушев обращает внимание на мастерство и профессионализм, с которым в
произведениях Гофмана изображены герои, страдающие раздвоением личности. Что
касается симптома двойника, то Якушев считает, что «трудно найти более разработанное
исследование этого клинического феномена, даже в специальной литературе» [135].
Примером органического включения литературного материала в научное
исследование
можно
считать
книгу
немецкого
психиатра
К.Леонгарда
«Акцентуированные личности» [61]. Леонград проводит психологический и клинический
анализ акцентуированных личностей – людей со своеобразным заострением свойств
личности и особым реагированием, «акцентуация – это, в сущности, те же
индивидуальные черты, но обладающие тенденцией к переходу в патологическое
состояние» [61]. Книга представляет интерес с точки зрения медицинской психологии и
пограничной психиатрии. Она содержит тонкие клинические описания акцентуированных
личностей, проводит анализ случаев комбинированных акцентуаций, прослеживает
динамику акцентуации в сторону психопатий.
Результаты собственных наблюдений и клинико-психологических исследований
автор излагает в первой части книги, а во второй – иллюстрирует и подкрепляет свои
соображения о структуре личности образами художественной литературы. В качестве
примера демонстративной личности Леонгард разбирает образ Федора Павловича
Карамазова, возбудимой личности – Дмитрия Карамазова. Нерон у Г.Сенкевича –
истерический психопат (что соответствует и историческому факту). Примером
высочайшего мастерства в описании течения параноического развития Леонград считает
«Отелло» Шекспира. Изобилует художественная литература образами экзальтированных
личностей: Матильда де Ля Моль у Стендаля, Николай Ростов у Толстого. В целом
К.Леонгард обращается к творчеству более тридцати писателей.
Теоретически обосновывая свой метод, Леонгард пишет: «…я позволю себе
небольшой упрек в адрес других специалистов. В художественной литературе мы в
изобилии находим замечательные описания психологии человека, которые следовало бы
уже давно использовать в нашей науке. Великие писатели одновременно являются и
великими психологами. Особенно убедительные результаты дает изучение психологии
героев литературных произведений при изучении человека как индивидуальности» [61].
3) Художественный текст используется как важная иллюстративная база в
дидактических целях.
Художественная диагностика стала одним из методических приемов преподавания в
высших медицинских учебных заведениях. Например, в «Казанском медицинском
журнале» в рубрике «В помощь преподавателю и студенту» были помещены статьи
В.Я.Скворцова «Объекты врачевания в зеркале искусства» [100], Е.Ф.Муравьевой «Черты
болезни в облике человека в изобразительном искусстве» [80].
Значимость обращения специалиста-медика к художественным текстам имеет
серьезный эвристический потенциал и для собственно филологических исследований:
1) Медицинская трактовка художественного текста позволяет определить
состояние здоровья, пролить свет на обстоятельства жизни и творчества авторов,
уточнить или выяснить важные биографические данные.
Характерным примером являются исследования, принадлежащие австрийскому
терапевту и знатоку художественной культуры А.Ноймайру [82]. Используя материалы
переписки, мемуары, заключения врачей, в свое время лечивших великих мастеров, он
обязательно обращается к анализу художественных произведений. Он присоединяется к
мнению английского психиатра Ф.Райтмана, считающего, что персонажи серии
«Капричос» Фр. Гойи доказывают, что художник во время работы находился в
отклоняющемся от нормы психическом состоянии, в котором главенствующую роль
играли депрессия, взволнованность и механизмы торможения [82].
Изучение мемуарной и эпистолярной литературы, сопоставление фактов из
биографии писателя позволяют А.Е.Горбулину ответить утвердительно на вопрос о том,
болел ли Л.Н.Толстой туберкулезом легких [35].
Б.А.Нахапетов констатирует обширные специальные знания М.Лермонтова.
Размышляя об их источнике, автор склоняется к мысли, что «сведения о ранениях вообще
и, в частности, ранениях груди были получены им во время лечения в госпиталях
Ставрополя и Пятигорска в период его первой ссылки на Кавказ в 1837 г.» [82].
2) Медицинская трактовка целого корпуса текста определенной эпохи и их
компаративный анализ позволяет углубить наше понимание произведений искусства,
творческой манеры автора, художественного своеобразия целых эпох.
Литературоведческую ценность имеют размышления К.Леонгарда об особенностях
художественного подхода к изображению психологии человека в литературе Ренессанса,
романтизма, реализма, натурализма. Интересно его наблюдение о полном отсутствии
образа педантической (ананкастической) личности в литературе при их изобилии в
реальной жизни, которое он объясняет отсутствием у самих писателей подобных черт, не
совместимых с художественным творчеством [61].
Е.В.Белова, изучив отражение заболеваний крови в художественных произведениях,
отмечает частное проявление общей закономерности истории литературы: «В
художественной литературе XIX века и еще более раннего времени не встретишь
описаний сколько-нибудь определенного поражения системы кроветворения у
персонажей… Со второй половины ХХ века картина резко меняется. Теперь уже болезни
крови не только упоминаются вскользь, им посвящаются и отдельные произведения» [20].
Такое изменение характера изображения болезней в литературе автор объясняет резко
возросшим интересом к здоровью человека и конкретным болезням, вызванным, в первую
очередь, бурным научно-техническим прогрессом. Исследовательница замечает: «Иногда
даже создается впечатление, что рядом с автором лежит специальная медицинская
литература – настолько близким к ее языку становится описание страданий литературных
героев» [20].
Внимание многих исследователей-медиков привлекало творчество М.А.Булгакова.
Ю.Г.Виленский – врач, кандидат медицинских наук, автор биографического и
литературоведческого исследования «Доктор Булгаков» - обращается к принципиальному
для сюжета «Мастера и Маргариты», описанию головной боли Понтия Пилата. Виленский
считает, что в данном случае Булгаков описал приступ гемикрании – «это не просто
сильнейшая головная боль, в ее основе лежит расстройство вазомоторных функций
головного мозга» [31]. Этот же случай исследует Е.В.Белова [20]. Оба исследователя на
разных примерах приходят к одному выводу: Булгаков, профессиональный врач,
использует комплекс симптомов совершенно реальной, конкретной болезни, но не
акцентирует внимания на медицинских описаниях, а органично вплетает их в создаваемый
художественный образ. В данном случае диагностическое исследование выводит на
осмысление одного из художественных приемов Булгакова.
Однако в данном подходе возможны и «злоупотребления» медицинским подходом.
людать меру, понимать природу творчества, ни в коем случае не абсолютизировать
«медицинский» подход. В.Сорока приводит информацию о статье в журнале Ассоциации
канадских медиков, где была опубликована работа психиатров, в которой ставятся
диагнозы всем обитателям леса из сказочной повести А.А.Милна о Винни-Пухе, идет речь
о серьезных патологиях [102].
Весьма любопытны в этом отношении исследования В.В.Руднева, носящие
междисциплинарный характер. Среди них «Вини-Пух и философия обыденного языка»
[96].
Таким образом, в историко-медицинских исследованиях междисциплинарные
изыскания позволяют выяснить время появления и осмысления определенных
заболеваний, их изменчивость, адекватность лечебной помощи; в клинических
дисциплинах – способствуют углублению представлений о симптоматике, участвуют в
формировании терминологического аппарата; в медицинском образовании – дают
иллюстративный материал, материал для проблемных заданий. В литературоведении и
искусствоведении художественная диагностика используется при изучении биографий
писателей и художников, при выяснении особенностей художественных стилей,
творческой манеры отдельных мастеров.
Литература
1. Аверинцев С.С. Авторство и авторитет // Историческая поэтика: Литературные
эпохи и типы художественного сознания. М.,1994.
2. Аверинцев С. Собр. Сочинений. Связь времен. К., 2005.
3. Аверинцев С. Поэтика ранневизантийской литературы. СПб. 2004.
4. Аверинцев С.С. Образ античности. СПб., 2004.
5. Адорно Т. Избранное. М., 1999.
6. Афанасьев А.Н. Происхождение мифа: Статьи по фольклору, этнографии и
мифологии. М.,1996.
7. Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 2001.
8. Батай Ж. Внутренний опыт. СПб., 1997.
9. Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика. М., 1989.
10. Барт Р. Мифологии. М., 1996.
11. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. 4-е изд. М.,1979; Проблема речевых
жанров.// Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.,1979. К методологии
гуманитарных наук. Там же.
12. Бахтин М.М. К методологии литературоведения // Контекст –1974.: Литературнотеоретические исследования. М.,1974.
13. Бахтин М.М.(Волошинов В.Н.) Фрейдизм. М.,1993.
14. Бахнян К.В. Язык, идеология, политика: Научно-аналитический сборник. М., 1987.
15. Башляр Г. Психоанализ огня. М., 1993.
16. Башляр Г. Грезы о воздухе. М., 1999.
17. Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. М., 1998.
18. Башляр Г. Земля и грезы воли. М., 2000.
19. Белова Е.В. Ревматические заболевания в художественной литературе // Русский
медицинский журнал. – 1998.
20. Белова Е.В. Чем болели литературные герои? (Болезни крови в художественной
литературе) // Русский медицинский журнал. – 1998. – Т.6, №20
21. Беньямин В. Избранные эссе, М.,1996.
22. Бланшо М. Пространство литературы М., 2002.
23. Богоявленский Н.А. Древнерусское врачевание в XI–XVII вв. Источники для
изучения русской медицины. М.: Медгиз, 1960.
24. Бодрийар Ж. Фрагмент из книги «О соблазне» // ИЛ. 1994, №1.
25. Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1999.
26. Боравский Б.А. Медицина в литературе и искусстве // Асклепий. – 1998. – №1–2. –
С.83–102.
27. Боравский Б.А. Медицина в литературе и искусстве // Асклепий. – 2001. – №1. –
С.78–88.
28. Бремон К. Логика повествовательных возможностей // Семиотика и
искусствометрия. М., 1972
29. Бредсли М. Эстетическая точка зрения // Американская философия искусства.
Екатеринбург, 1997.
30. Веселовский А.Н. Задачи исторической поэтики // Веселовский А.Н. Историческая
поэтика. М.,1989.
31. Виленский Ю.Г. Доктор Булгаков. К., 1991.
32. Виноградов В.А., Коваль А.И., Порхомовский В.Я. Социолингвистическая
типология. – В кн.: Западная Африка. М., 1984.
33. Винокур О.Г. Русский язык. Исторический очерк. М., 2006.
34. Выготский Л.С.Психология искусства. М.,1987.
35. Горбулин А.Е. О болезни Л.Н.Толстого // Клиническая медицина. 1989. №6. С.152–
156.
36. Гадамер Г-Г Актуальность прекрасного. М., 1991.
37. Гартман Н. Эстетика. М., 1958.
38. Гаспаров Б.М. Поэтика «Слова о Полку Игореве». М., 2000.
39. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки истории русской литературы.
М., 1987.
40. Греймас А.Ж. В поисках трансформационных моделей // Зарубежные
исследования по семиотике фольклора. М., 1984
41. Делез Ж. Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип.- М., 1990.
42. Делез Ж. Логика смысла. М., 1995.
43. Деррида Ж. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук // Вестник МГУ.
Филология , 1995, №5.
44. Женетт Ж. Фигуры: в 2 т. М., 1998.
45. Жирмунский В.М. Национальный язык и социальные диалекты. Л., 1936.
46. Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. М., 1999.
47. Из истории русской культуры. Т.III (XVII- начало XVIII века). 2-е изд. М., 2000.
48. Из истории русской культуры. Т.IV (XVIII- начало XIX века). 2-е изд. М., 2000.
49. Ингарден Р. Исследования по эстетике. М., 1962.
50. Ковнер С. История медицины. К.: Тип. И.Завадского, 1878. – Ч.1, вып.I.
51. Краус А. Эпилептическая конституция «вот–бытие» восприятия князя Мышкина в
его пространственности и временности // Независимый психиатрический журнал.
2001. №2. С.5–9.
52. Колингвуд Р.Дж. Принципы искусства. М., 1999.
53. Кристева Ю. Разрушение поэтики // Вестник МГУ. Филология. 1994, №5.
54. Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог, роман \\ Вестник МГУ. Сер.9. Филология 1995,
№1.
55. Кроче Б. Эстетика. М., 2000.
56. Лабов У. Единство социолингвистики // Социально-лингвистические
исследования. М., 1976.
57. Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда.М., 1997.
58. Лансон Г. История французской литературы, СПб, 1989.
59. Ларин Б.А. История русского языка и общее языкознание (Избранные работы). М., 1977.
60. Леви-Строс К. Структурная антропология.М., 1991.
61. Леонгард К. Акцентуированные личности: Пер. с нем. К., 1981.
62. Леонтьев А.А. Психолингвистика. М., 1967.
63. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М., 1998.
64. Лихачев Д.С. Избранные труды по русской и мировой культуре. СПб., 2006.
65. Логический анализ языка. Космос и хаос: Концептуальные поля порядка и
беспорядка. М., 2003.
66. Лосев А.Ф. Логика символа // Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М.,
1991.
67. Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. Л.,1972.
68. Лотман Ю.М. Каноническое искусство как информационный парадокс // Проблемы
канона в древнем и средневековом искусстве Азии и Африки. М., 1973.
69. Лотман Ю.М. О содержании и структуре понятия «художественная литература»//
Лотман Ю.М. Избр.статьи.Т.1.Таллинн, 1992.
70. Лотман Ю.М.Лекции по структуральной поэтике // Ю.М.Лотман и тартускомосковская семиотическая школа. М.,1994.
71. Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2000.
72. Лукач Д. Теория романа // Новое литературное обозрение. 1994, №9.
73. Ман П. Аллегории чтения. М., 1999.
74. Мейе А. Основные особенности германской группы языков. М., 2003.
75. Мейлах Б.С. Пути комплексного изучения художественного творчества //
Содружество наук и тайны творчества: Сб. статей / Под ред. Мейлаха Б.С. М.:
Искусство, 1968. С.5–34.
76. Мелетинский Е.М. Литературные архетипы, 1994.
77. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.,1995.
78. Михайлов А.В. Языки культуры. М.,1997.
79. Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. М, 1994.
80. Муравьева Е.Ф. Черты болезни в облике человека в изобразительном искусстве //
Казанский медицинский журнал. 1978. №4. С.64–67.
81. Моррис Ч. Основание теории знаков // Семиотика. М., 1983.
82. Нахапетов Б.А. Медики и медицина в творчестве М.Ю.Лермонтова // Фельдшер и
акушерка. 1985. №10. С.39–41.
83. Ноймайр А. Художники в зеркале медицины. Ростов-на-Дону, 1997.
84. Ортега-и-Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. М., 1991.
85. Осьмаков Н.В. Психологическое направление в русском литературоведении:
Д.Н.Овсянико-Куликовский. М., 1981.
86. Панов М.В. Принципы социологического изучения русского языка. Русский язык и
советское общество, кн. 1. М., 1968.
87. Панов М.В. История русского литературного произношения XVIII - XX вв. М.,
1990.
88. Поливанов
Е.Д.
Статьи
по
общему
языкознанию.
М.,
1968.
Речевое общение в условиях языковой неоднородности. М., 2000.
89. Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М.,1976.
90. Потебня А. Теоретическая поэтика М., 1990.
91. Пропп В.Я. Эдип в свете фольклора // Пропп В.Я. Фольклор и действительность.
М.,1976; Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Семиотика /
Под. ред. Ю.Степанова. М.,1983.
92. Психолингвистика. М., 1984.
93. Пясецкий А.А. Медицина по Библии и Талмуду. СПб., 1903.
94. Рикер П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике. М., 1995.
95. Руднев В.В. Прочь от реальности. М., 2000.
96. Руднев В.В. Вини-Пух и философия обыденного языка. М., 2003
97. Сартр Ж. П. (о Бодлере) / Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1993.
98. Селищев А. М. Труды по русскому языку. Т. 1. Социолингвистика. М.: Языки
славянской культуры, 2003.
99. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологи. М., 1993.
100.
Скворцов В.Я. Объекты врачевания в зеркале искусства // Казанский
медицинский журнал. 1986. №3. С.221–225.
101.
Смирнов И.П. Порождение интертекста. СПб.,1995.
102.
Сорока В. Сказка – ложь, да в ней намек! // Салон 3. – 2002.
103.
Сорокина
Т.С.
Медицина
в
рабовладельческих
государствах
Средиземноморья. М., 1979.
104.
Старобинский Ж. Поэзия и знание. История литературы и культуры. М.,
2002.
105.
Тодоров Цв. Понятие литературы // Семиотика. М., 1983.
106.
Тодоров Цв. Введение в фантастическую литературу. М., 1989.
107.
Токаревич К.Н., Грекова Т.И. По следам минувших эпидемий. Л., 1986.
108.
Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. М., 1995.
109.
Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области
мифопоэтического. М., 1995.
110.
Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983.
111.
Уайт Х. По поводу «нового историцизма» / НЛО. №42, 2000.
112.
Унанянц Н. Медик и литератор // Наука и жизнь. 2002. С.108–109.
113.
Фарино Е. Введение в литературоведение. Спб., 2004.
114.
Фрай Н. Критическим путем. Великий код: Библия и литература / Вопр.лит.
М., 1991, № 9/10.
115.
Фрай Н. Анатомия критики // Зарубежная эстетика и теория литературы
Х1Х-ХХ вв. М.,1987.
116.
Фрейд З. Поэт и фантазия // Вопросы литературы . 1990, №8.
117.
Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989.
118.
Фрейденберг О.М. Система литературного сюжета // Монтаж: Литература,
искусство, театр, кино. М.,1988.
119.
Фрейденберг О.М. Происхождение наррации // Фрейденберг О.М. Миф и
литература древности.М.,1978.
120.
Фрейзер Дж. Золотая ветвь: Исследования магии и религии. М., 1985.
121.
Фрумкина Р.М. Соотношение точных методов и гуманитарного подхода:
лингвистика, психология, психолингвистика. Известия Отделения литературы и
языка АН СССР, 1978, т. 37, № 4.
122.
Фрумкина Р.М. О специфике гипотез в психолингвистике. В сб.: Гипотеза в
современной лингвистике. М., 1980.
123.
Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. М, 1977.
124.
Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993.
125.
Хайдеггер М. Исток художественного творения // Зарубежная эстетика и
теория литературы ХIХ-ХХ вв., М., 1987.
126.
Хоркхаймер М., АдорноТ. Диалектика Просвещения. Философские
фрагменты. Спб, 1997.
127.
Шор Р.О. Рецензия на книгу В.Н.Волошинова "Марксизм и философия
языка" // Русский язык в школе, 1929, No3, с.149-154.
128.
Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в
языкознании. В кн.: Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.
129.
Элиот Т.С. Назначение поэзии. Киев, М., 1997.
130.
Юнг К.Г. Архетип и символ. М., 1991.
131.
Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985.
132.
Якобсон Р. Лингвистика и поэтика. // Структурализм «за» и «против». М.,
1975.
133.
Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987.
134.
Якубинский Л.П. Избранные работы. Язык и его функционирование.
М.,1986.
135.
Якушев И.Б. Эрнст, Теодор и Амадей Гофманы // Независимый
психиатрический журнал. 2001. №2. С.10–11.
136.
Boas F. Race, language and culture, 2 ed., N. Y., 1948.
137.
Gumperz J.J. On the ethnology of linguistic change.// «Sociolinguistics». The
Hague, 1966.
138.
Gumperz J. Discourse strategies, в кн.: Studies in interactional sociolinguistics.
Camb., 1982.
139.
Havranek В. On the comparative structural studies of slavic standard languages.
TLP, 1. Prague, 1966.
140.
Hymes D. Foundations in sociolinguistics. An ethnographic approach. Phil., 1974.
141.
Labow W. The social stratification of English in New York city. Washington,
1966.
Labow W. Sociolinguistic patterns, Phil., 1974.
142.
http:// medicine-in.dsmu.edu.ua