Сергей Андрияка. Красота как высший смысл «Как

Сергей Андрияка. Красота как высший смысл
«Как-то ранней весной мы ехали на дачу, – рассказывает водитель народного художника России
Сергея Андрияки, – кругом ни души, пустые поля, голый лес. Вдруг Сергей Николаевич вскрикивает
«стоп, стоп!» и выбегает из машины. Мы следом за ним еле успеваем, перепрыгивая по грязным
канавам. «Вы посмотрите только, какие цветы!» – говорит художник, указывая нам на мелкие
голубенькие бутоны в снежной прогалине»…
– Далеко не всегда дети идут по стопам родителей. Почему вы пошли по стезе отца и выбрали путь
художественного творчества?
– Мой выбор объединил результат личностного развития и семейные традиции. В детстве я не видел
отца. В должности директора Суриковской школы он очень много работал и редко бывал дома. Моим
воспитанием занималась мама. Хотя она была преподавателем немецкого языка, но впервые с
искусством меня познакомила именно она. Лет с четырёх мы с ней лепили из теста и пластилина,
рисовали... Она, рассказывая мне жизненные истории и сказки, насыщала мои первые работы какимто высшим смыслом. Это стимулировало фантазию и творчество. Я играл сам с собой. Когда я учился в
Суриковской школе, она сломала телевизор. Лет до 30 он для меня практически не существовал, да и
теперь не очень-то нужен. К тому же восприятие мира шло через цвет и живопись.
Примерно с пяти лет отец стал брать меня на летние плановые практики в Подмосковье. Я видел, как
учащиеся рисовали, видел, как на бумаге у них получается отображать красоту природы. Это
вдохновляло, хотелось тоже пробовать. Я начал рисовать карандашом, потом акварелью. Лет в семь
отец стал обращать внимание на мои рисунки. Отец видел, что для меня искусство становится не
просто развлечением и игрой. Я жил этим, часами мог рисовать, лепить, не отвлекаясь ни на что
более. Он стал со мной заниматься, не объясняя, как писать, а обращая внимание на красоту – дом,
дерево или лучи света... Это давало возможность развиваться фантазии и творческому воображению,
восприятию прекрасного. На нём я проверял свои картины. У нас дома стояло ужасно расстроенное
чёрное пианино Millbach. Оно служило выставочным стендом. Отец, приходя домой поздно вечером,
высказывал свои замечания. В 1977 году он умер, я потерял не только отца, но и учителя. Тогда я
только поступил в институт.
Большинство студентов, учившихся со мной, были люди семейные, с училищным образованием за
плечами, они чётко понимали, что им надо. Я метался в растерянности. Мне было 19. Я пробовал
много всего, вплоть до авангарда, экспрессионизма и модерна. Потом всё лишнее отошло...
– То есть в вашей семье единственной по-настоящему творческой личностью был ваш отец? Кем были
ваши предки, откуда пошла такая необычная фамилия?
– Насколько мне известно, по линии отца никто художеством не занимался. Отец моего отца был по
происхождению греком, а по профессии кочегаром. Он умер в первые послевоенные годы. Бабушка,
которую я тоже не застал в живых, была безграмотной и очень набожной. Родом она с Прилук
Черниговской области Украины. Слушая службу в храме, она всё запоминала и знала почти всю
Библию наизусть; её уважали и к ней приходили за советом. До 1945 фамилия писалась по греческой
транскрипции «Андриака». В начале войны отец ушёл воевать добровольцем и попал на Второй
украинский фронт. Через год раскрылось, что он художник. Его работы попали во фронтовые газеты.
Украинцам было проще произносить и писать «Андрияка». Потом как-то так повелось, стал
использоваться именно такой вариант фамилии.
Отец матери окончил Железнодорожный институт в Петрограде и знал несколько языков. По
происхождению он был наполовину поляк, наполовину немец. После революции он возглавлял
железную дорогу Сочи. С 1937 по 1956 год он из-за непролетарского происхождения (у его родных
были концессии в Прибалтике и в Кракове) был сослан в лагерь. Он выжил там благодаря тому, что
переучился и стал фельдшером. А эта профессия в условиях лагерной жизни была очень важна. Он
прошёл Беломорканал, а потом боялся всего и вся. Когда незадолго до его смерти в 1971 мы просили
рассказать его о родственниках, живущих в Германии и Польше, он наотрез отказался.
Бабушку он встретил на Северном Кавказе. Она родилась в станице Суворовская. Говорили, что
именно в её казацкой семье были художники-иконописцы и даже музыканты.
– У вас большая семья. Как ваши дети воспринимают искусство?
– Действительно, у меня шесть детей. Дети видят, как я, приезжая, работаю. Для детей главный путь
воспитания – личный пример. Старшая дочь Анна очень жалеет, что недоучилась, так как период
обучения совпал у неё с переходным возрастом, однако она занимается дизайном одежды, учится в
сфере бизнеса и экономики. У старшего сына Фёдора (ему 16) склонность гуманитарная, хотя сейчас
он занимается экономикой и техникой. Его мать, моя вторая супруга, внушала ему в детстве мысль о
его бездарности… и он наотрез отказался от художества, хотя у него есть потенциал. Его сестра Лиза
поступила в школу и учится достаточно успешно, ей 14 лет. Младшие дочки совсем маленькие: Маше
– пять, а Соне восемь лет. Машенька много рисует и лепит. Вижу себя в ней – она может часами
сидеть, у неё нет свойственной детям неуёмной энергии и тяги к смене впечатлений, она спокойно
может заниматься творчеством в одиночестве.
– В своей жизни вы пробовали самые разные направления художественного искусства от офорта до
мозаики и скульптуры. Почему выбор остановился на акварели?
– Объяснить этого никто не может. Это просто сидело во мне внутри. Я писал акварелью с детства.
Профессора в институте мне говорили: «Есть задание по масляной живописи – вот его надо сделать, а
акварель – по желанию». И я делал наброски и эскизы, портреты натурщиков акварелью – всё
исключительно по желанию. Потом стал заниматься акварелью более серьёзно. Очень много писал с
натуры, потом научился рисовать по памяти. Старался запоминать главные законы цвета, света, тона,
существующие в природе. Со временем появились большие форматы. Стало ясно, что акварелью
можно сделать всё, вопреки традиционно пренебрежительному отношению к ней.
– Почему акварель не получила такого широкого распространения, как масло? Были ли
распространены прежде такие масштабные полотна акварели размером до нескольких метров?
– Мне посчастливилось в 1988 году в Эрмитаже просмотреть все фонды западноевропейской
акварели. Они огромны по объёму. С самого открытия до вечера я всю неделю только и успевал, что
перелистывал эти работы. И они прекрасны. Но о них никто не знает. Были целые национальные
акварельные школы: французская, итальянская, испанская, голландская. Огромные объединения
художников, которые писали только акварелью. В начале XIX века встречаются полутораметровые
акварели. Их писали так же, как и маслом, с той же плотностью и живописью. Великие русские
художники работали в акварели: Суриков, Репин, Васнецов, Врубель, Брюллов, Примацци, Соколов,
Гау. Они создавали потрясающе выдающиеся вещи. Акварель может быть самой разной – и
расплывающейся и насыщенной. Просто самостоятельная акварель не была в моде.
– Что нового в акварели вам удалось сделать?
– Сложно ответить однозначно. С одной стороны, это моё восприятие мира, с другой – технические
приёмы письма. Технические приёмы лежат в области экспериментов со светом, положением красок
и слоёв, с масштабами работ и т.д., но искусство – это, в первую очередь, видение, а потом техника.
Моё творчество – моё восприятие мира. Я своими глазами смотрю на мир. Два разных художника
могут совершенно иначе изобразить один и тот же предмет, в зависимости от настроения,
одухотворённости, личностного восприятия. Картина в отличие от самого хорошего фото – это не
механическая фиксация объекта. Творец только дотронулся карандашом до бумаги – тут же его
энергетика, его внутреннее состояние идёт в холст.
Картина, как дитя, живёт своей жизнью. Она уже не зависит от творца. Мне часто не интересно, при
каких обстоятельствах что написал Рубенс. Я чувствую эмоциональный заряд, энергетику картины. А
это расскажет многим больше, чем сухие факты, прошедшие через века.
– Как приходит муза?
– Идеи приходят в самый неожиданный момент. Во время приёма, разговора или ужина и вдруг... это
неисповедимо! Непредсказуемо. Приходит из космоса. У художника есть что-то наработанное:
техника, мастерство. Но он ищет новое изо дня в день. И вот однажды появляется что-то новое.
Непонятно откуда проходит в работы, и ты понимаешь, что просто встал на другую ступень. Это
нельзя инициировать.
– В чем для вас критерий прекрасного?
– Вдохновение приходит тем чаще, чем больше работаешь. Чем больше работаешь, тем больше
видишь прекрасного в самых обыденных вещах. Приходят к нам взрослые люди и начинают рисовать
чашку, вилку или яблоко. Они рисуют, они начинают созерцать. И они начинают видеть, сколько
прекрасного сокрыто в этих незамысловатых формах. Чем больше они рисуют, тем больше они видят.
То же и у меня. Прекрасное есть во всём.
– С вашей точки зрения должна ли картина иметь смысл, содержать скрытые метафоры или намёки?
– Возможно. У меня есть картины, имеющие двойной смысл. Но я больше апеллирую не к разуму, а к
чувствам. Чем больше в наш век рационализма и цинизма получается открыть эмоций, тем больше
добра несёшь. В рационализме мы погрязли. Превращать искусство в ребус, наверное, не совсем
верно. Есть, конечно, общечеловеческие темы: жизнь, смерть, любовь, материнство, вера. Я их
поднимал – вопрос, как! – через сердце или через разум. Я выбрал сердце. Но Красота? Человек
живёт и наслаждается этой неописуемой красотой, окружающей его. Почему же в этом нет смысла?
Для чего мы обучаем взрослых? Человеку дан дар слышать хорошую музыку, видеть красоту. Но
большинство людей – слепы. А эта слепота лечится одним: когда человек берёт в руки карандаш,
начинает рисовать то, что видит кругом, и осознаёт: «Я ведь никогда прежде не видел той красоты, в
которой мы живём». Это прекрасно. Можно без этого обойтись, обеднить себя и жить слепым.