15-04-2012_Volovik_otvety_na_zamechaniya_k_dokladu_29
advertisement
Ответы В.Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. Ответы В. Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. Не имея возможности сразу отреагировать на выступления участников семинара (как в силу регламента, так и в силу собственной вялотекущей рефлексии), тем не менее, я посчитал разумным сделать это письменно. В.Л. ДАНИЛОВОЙ Я к концу поняла, насколько важный вопрос Владимир Вениаминович ставит и обсуждает. Я бы его обозначила как антропологию институционализации, понимая институционализацию как выход за поле существующих институтов, а значит, и существующих смыслов, вот это важно. То есть человек выходит не только за пределы социальных норм, но даже и за пределы возможности что-то осмыслить, оправдать, включить в привычные структуры понимания и так далее. И действительно, по-моему, мы ещё не обсуждали вот этот аспект – аспект, который заключается в том, что возникновение новых институтов связано, в общем-то, с очень странными человеческими деяниями, связано с тем, что кто-то в это пространство выходит, непонятно что там делает. Дальше это может вылиться в институт. На мой взгляд, Георгий Петрович это обсуждал в «контуре исторического действия»: то же самое, когда человек выходит как бы на грань существующего и делает что-то, где он верит, что он делает это для будущего. В это же, в общем, только верить можно. Ну и, значит, там обсуждения, связанные с экологией этого дела, с этикой этого дела и так далее. И думаю, что эту тему нам нужно обсуждать, если действительно мы соглашаемся с тем, что обсуждать нужно не ставшие институты, а процесс становления новых институтов, а соответственно – и лизинга, растворения старых. Здесь аспект психотехники интуитивно выглядит вроде бы сомнительным. А с другой стороны, ну как можно оценивать что-то как сомнительное в рамках темы, которой мы ещё не занимались? То есть я бы здесь, отставив в сторону вот эти свои вкусовые суждения на предыдущем шаге, сказала, что да, давайте разбираться, вообще говоря, как выглядели в истории, как выглядят сейчас всякого рода способы, позволяющие… Ну, во-первых, что можно сказать о состоянии человека, который способен существовать, вот так выскочив за пределы оформленного мира. И какого рода средства это поддерживают, и как субъективные психологические, и как, наверное, объективные методологические. Потому что я бы предположила, что методологические средства, как их, по крайней мере, в шестидесятые и в семидесятые, ну а потом, кстати, и во времена игр разрабатывали, они вроде бы в частности должны служить и этому. Они должны обеспечить отдельным людям или отдельным группам – ну, тем, кого Георгий Петрович называл буйными – эта цитата из Высоцкого, которую он очень любил, что, мол, «настоящих буйных мало», – который обеспечивал вот этим «буйным» возможность и выйти, и потом нечто создать после этого выхода, ну или вернуться с новыми приобретениями. В. Воловик. Здесь я хотел бы заметить, что в целях экономии времени не разворачивал эту картинку с верхним, средним и нижним мирами и не истолковывал ее прямо на тему институционального. Я не вижу, на какой схеме В.Л. обсуждает пространство, в которое происходит выход, но если проинтерпретировать ее текст на схему с двумя видами на историческое существо, то важно подчеркнуть, что институциональность охватывает все три мира. Описывая австралийские племена, Роуз специально подчеркивает, что их фратрии и кланы включают в себя и соответствующие группы людей, и богов, и сакральных животных, и сакральные места. Аналогично, в христианстве сонм святых распределен в соответствии со структурой занятий (Св. Лука — покровитель художников и т.д.), небесная иерархия является основанием для иерархии земной, священная история постоянно рассматривается как своего рода паттерн земной истории и т.п. Это означает, что выход в верхний мир не является выходом за пределы институтов. Напротив, сама конструкция исторического существа (не принципиальная, как на схеме, а конкретная) и есть основа любой ставшей институциональности. И эта конструкция институционально закрепляет законные переходы как горизонтальных, так и вертикальных границ. Брачные правила, и схема обмена дарами, например, интитуционализируют горизонтальные переходы, а ритуалы рождения, инициации, смерти — вертикальные. И фигура принципиального шамана (в разных культурах она может быть развернута в более или менее широкий кортеж ролей), как медиатор таких Ответы В.Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. переходов, тоже институционально обусловлена. Все это законный, институционализированный мистицизм. А вот когда обрушивается ясень Иггдрасиль, появляются «буйные», которые совершают своего рода походы. Для монашеского движения (как и для движения гуманистов) преимущественное направление походов связано с вертикальной осью мира, с поиском отношения «верх–низ». А для движения викингов (и авантуристов) — с поиском пределов мира и с его горизонталями. В первом случае горизонталь тоже есть, но в тени, как поиск принципа соответствия топики мира его иеротопии. Во втором — в тени вертикаль. И я рассматриваю методологическое движение, как удивительно важную попытку похода, в котором одновременно удерживаются и вертикаль и горизонталь. Я постоянно удерживаюсь от интерпретации схемы мыследеятельности как принципа такого соответствия. То, что в VI–XI вв. происходило исторически, всю эту историческую игру движений с многочисленными случайными перехлестами порядков похода и порядков обители, методологическое движение объединяет в синтетической «духовной практике», в которой оказываются одинаково важными и слава и святость, и отчаянная удаль, выраженная в мгновенном точном действии, и терпеливо упорядочивающее, опекающее каждую вещь монашеское смирение. И здесь важен сам факт, что схема МД полагает рассудочное мышление и действие как разные, но соотнесенные, что она требует с самого начала рассматривать и, что важней всего, отправлять одно с оглядкой на другое. С оглядкой, в том смысле, что между действием и мышлением нет автоматического соответствия. Они разделены медиирующим слоем мыслекоммуникации, через который возможен вертикальный обмен, когда организованности мышления проникают в деятельность и наоборот. Что касается антропологии институционализации, я бы согласился, но с одной оговоркой– дополнением, а именно: в исторических ситуациях становления антропный/социетальный план как бы смыкается с институциональным в том смысле, что пока институты не сложены, институциональные эксперименты разыгрываются на материале жизни людей, групп, движений. И к вопросу о психотехниках и социотехниках… Как бы мы к ним не относились, но за ними стоят своего рода языки, в которых можно схватывать то, что пока не выражается в схемах СМД–методологии. Я знаю, как делать эффективную рекламу и как ее средствами влиять на поведение аудиторий. И для меня соответствующий язык имеет смысл уже в силу своей эффективности. То же самое можно сказать и о психотерапевтическом опыте, и об опыте работы с трансовыми состояниями. Сам факт технической эффективности заставляет меня серьезно относиться к возможностям соответствующих языков и предпринимать попытки их использования. В.М. РОЗИНУ Я хочу лишь только обозначить темы, которые я бы с удовольствием обсудил: Во-первых, очень важная линия, связанная с тем, как понимать феноменологическую работу. Я бы постарался показать (я это, собственно, в ряде работ уже так делал), что феноменологи совершенно неадекватно осознают свою собственную работу. На самом деле они и мыслят предпосылочно, а не непредпосылочно – раз. Во-вторых, они применяют довольно высокую культуру мышления (лучшие из них, я имею в виду, Хайдеггер там и так далее), используют схемы и так далее. А смысл… феноменологического подхода совсем в другом — в удержании того целого, которое они исследуют, и некоторые особые стратегии. Второе. Я бы обсуждал его реальную работу, Володи, как особый тип дискурса с использованием большого количества схем. Потому что это именно схемное мышление, так если говорить в кавычках «мышление». Это особый тип работы с использованием схем, но, на мой взгляд, очень сильно уязвимый по целому ряду параметров. Вот я бы их четко оговорил. Ответы В.Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. И третье, что я бы хотел ещё обсуждать – это, по сути, ведь дело, в том, что здесь как бы нам продемонстрировано антиметодологическое мышление, причем принципиально. Для нас это просто вызов определенный…и я бы в связи с этим попытался наметить какие-то принципы именно собственно методологического мышления, которое как раз, на мой взгляд, позволяет решать вот такого типа задачи, которые мы обсуждаем. Которое всё время именно представляется методологическим мышлением с определенным контролем и рефлексией. В. Воловик К пункту 1. Я бы различал в феноменологии те или иные феноменологические подходы и феноменологические ориентации, что ли. Последние чаще всего реализуются в периоды институциональных сдвигов как попытки прорваться сквозь уже неадекватные схемы непосредственно к феноменам (в Возрождение и раннее Новое время, например, этот прорыв осуществлялся под лозунгом опыта). Феноменологическая ориентация не ставит своей задачей выйти на феномен минуя всякие опосредования. Она удовлетворяется теми, которые видит, теми, которые ей мешают. Так, тот же Бэкон ограничивается выделением четырех групп идолов, не слишком заботясь о полноте списка и не отслеживая опосредования, которые могут содержаться в его собственных построениях. Я убежден, что максималистская установка на полное снятие всех и всяческих опосредований, несмотря на всю ее ценность, практически неосуществима. Более того, если в качестве своего рода «критерия истинности» принять практикосообразность, такая установка будет очевидно непрактичной, а значит не ведущей к истинному (практикосообразному) знанию. Не знаю, как другие, а я буквально состою из опосредований. Чего стоит одно то, что я говорю на вполне определенном языке и уже этим обусловлено то, как я вижу и действую. На меня в разное время непредсказуемым образом влияли различные детские книжки и мультфильмы, потом взрослые книжки, которых я прочел невероятно много. Родители, учителя, друзья и враги — все они что-то во мне впечатывали. И все это и есть я. Если я осуществлю полное и окончательное эпохе, то от меня останется сплошное желе. Поэтому моя феноменологическая ориентация носит достаточно умеренный характер. Во-первых, я избегаю применять схемы и/или концептуализации. Вадим Маркович говорит, что я строю дискурс с использованием большого количества схем. Это так, но я не применяю их, не накладываю на материал истории, а наоборот, усматриваю и вытаскиваю их из материала. Причем, у меня это получается редко и не слишком хорошо (практически все предъявленные схемы были получены при подготовке презентаций к семинарам). Строго говоря, я таки применяю чужие и свои концепции, но не для того, чтобы наложить на материал, а чтобы до предела расширить круг привлекаемых материалов. Каждая концепция от каких-то материалов отвлекается, а какие-то выдвигает на передний план. Я не критикую концепции, не соотношу их, не проблематизирую впрямую, но придаю значение материалам, на которых фокусируются все концепции, а потом добавляю еще чуток (часто именно «совершенно посторонние» тексты вдруг переворачивают видение целого). Этот ход позволяет обеспечить полноту материала и почти автоматически запрещает опираться на любую из концептуализаций, которые часто и существуют лишь в виде такой селекции по материалу. В этом смысле, использование схемы Дюмезиля, как средства анализа исторического материала, прямо заявленное Л.Г. Голубковой, для меня запрещенный ход. Мне важно обеспечить избыточность материала, чтобы в него заведомо попало то целое, история которого меня волнует. Во-вторых, я буквально «пропитываюсь» этим избыточным материалом. Я залпом прочитываю огромное количество источников и вторичных текстов, не слишком вникая в стоящие за ними теоретические конструкции. Мне важно, чтобы текст меня увлек. И (это Ответы В.Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. важно!) я с детства увлекался даже плохими в художественном отношении историческими романами, а постепенно научился увлекаться все более скучными историческими текстами. Мне важно (как я сейчас понимаю) именно оказаться увлекаемым. В третьих, я терпеливо жду, пока не сложится гештальт. Это не молчаливое ожидание. Напротив, я пытаюсь рассказывать и перерассказывать всем, кому возможно. Эти рассказы — сплошной поток сознания. Я знаю, что они одновременно увлекают и обескураживают. Но мне это важно. Если некому рассказывать, я пишу, но это устные по своей сути тексты. А терпение распространяется на собственные концептуализации. Думаю, что сам рассказ–перерассказ играет концептуализирующую роль, поскольку из него постепенно выкристаллизовываются гештальты. Ценней всего большие гештальты, в которых вдруг связываются далеко отстоящие друг от друга единицы материала. Но и маленькие гештальтики я тоже ценю. Они как пазлы, которым еще предстоит соединиться в большой гештальт целого. Этот стиль я отношу к жанру устного народного творчества с той оговоркой, что мои саги пересказываются не «из уст в уста». Я сам пересказываю их вновь и вновь. Но мне важно подчеркнуть, что я делаю рассказ–перерассказ, а гештальты я не строю, а терпеливо жду пока они сложатся. И здесь же важно, что гештальт императивно указывает на себя комплексом чувств, который я квалифицирую как мистическое переживание. К пункту 3. Я бы не сказал, что антиметодологическое. Оно не методологическое, но не антиметодологическое. Или даже именно методологическое в том смысле, что десять лет плотного участия в движении и потом еще двадцать лет спорадических контактов не прошли бесследно. Ни один из поворотов в моей жизни не был так значителен, как включение в движение ММК. Эту работу я начал как участник движения. И если не рассматривать СМД–методологию догматически, то мой подход можно положить как одну из ее вариаций, пусть маргинальную. Л.Г. ГОЛУБКОВОЙ «Тот тип мистицизма, который нам был продемонстрирован, в большинстве культур считается тупиковым. Я не случайно спросила о стрелке, которая направлена снизу вверх. В некоторых культурах такой тип мистицизма даже осуждается, когда личный опыт, возможно, очень сильный, очень продвигающий, рассматривается как движение вверх, к познанию истины. Как правило, культивируется институционально другой тип мистицизма; я бы назвала его управляемым. Вот первый – неуправляемый: куда человек выйдет, за какие границы он вообще сможет выйти, сможет это пережить и стать другим – это непонятно. Поэтому обычно приветствуется и институционально оформляется управляемый тип мистицизма, когда стрелка направлена жёстко сверху вниз и когда есть учитель, который ведет ученика. Это не обязательно директивное учительство. Есть масса практик, которые позволяют это сделать не директивным образом. Но при этом у ведомого этот мистический опыт преобразуется в то самое действенное знание, которое позволяет ему сделать то, о чём вот спрашивала Вера Леонидовна: что действовать на основе истины, а не на основе собственных прозрений, никоим образом не соотнесенных ни с какой истиной и ни с каким знанием более высокого порядка… …Потому что личный мистицизм, каким бы пробивным(?) он ни был, не ведет к общественной трансформации никогда, и это написано, в общем-то, во многих текстах, как в сакральных, так и в светских ». В. Воловик. Я абсолютно согласен с Л.Г. Голубковой, что тот тип мистицизма, который я обсуждал и, в какой-то мере, демонстрировал, в некоторых культурах осуждается. Тем не менее, и монашеское движение, и движение викингов демонстрировали именно этот неодобряемый мистицизм. И он сначала встречал сопротивление того мира, от которого происходил уход (хочу напомнить, что Иисус Христос был распят), а потом, — по мере складывания новых институтов, — и с их стороны. По мере складывания порядка, мистицизм должен занять в нем свое частное место. Ответы В.Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. В Скандинавии одержимость с течением времени встречает все более отрицательное отношение. Берсерки из героев превращаются в опасных разбойников, а победа над берсерками рассматривается, как подвиг. Тот же Эгиль в разбираемом мной сюжете побеждает именно такого «плохого» берсерка Льота, хоть сам он имеет много черт, позволяющих рассматривать его как мистика того же типа. В отношении монашества наблюдается та же картина. Постепенно из него вымываются все типы мистицизма, кроме созерцательного. Пророчество совершенно исключается, одержимость приобретает квалификацию исключительно бесовской, видения тщательнейшим образом проверяются и по возможности тоже квалифицируются как сомнительные. Сами аскетические практики всячески умеряются. Так что я согласен с Людой Голубковой в этом пункте. Но я с ней не согласен в том, что этот «неуправляемый» мистицизм тупиковый. Будда не был буддистом. Христос не был христианином. И «личный» мистицизм Христа, Мухаммеда или Будды привел таки к общественной трансформации, хоть у них и не было учителей. В логике Голубковой вообще непонятно, откуда берутся учителя. Впрочем, нее есть Традиция с большой буквы. Кстати, я не против учителей и даже учительской директивности. Недирективные методы как правило насквозь фальшивы. Что касается направления стрелки, то я вынужден еще раз повторить, что на соответствующей схеме изображен не отдельный человек, а мир как целое. На этой схеме можно изображать разные процессы. Можно рисовать стрелку снизу вверх, имея в виду проникновение сверхчеловеческого из верхнего мира в средний (дары богов, истина, порядок и т.п.) и выдворение из среднего мира в нижний всего нечеловеческого, низменного. Можно понимать ее так, как понимал ее я, имея в виду устремленность мира от низменного к вышнему. И то, и другое — правильные понимания, но говоря о мистицизме, я акцентируюсь на втором, поскольку тема мистицизма указывает не столько на активность высшего по отношению к низшему, сколько встречную активность, которая направлена как раз снизу вверх. Тот же Симеон Новый Богослов говорит о лествице (лестнице), ведущей искателя вверх, к Богу. Направленность стрелки говорит об интенции, а в какой мере она реализуется в отношении той или иной организованности исторического существа, в разное время и в разных обстоятельствах решается по-разному. Если говорить о паре «учитель–ученик», то в ней учитель представляет высшее, а стрелка — стремление, активность ученика. И то, и другое часто не соответствует действительности, но по принципу так. Л.П. БИТЕХТИНОЙ В. Воловик. Спасибо за упоминание Симеона Нового Богослова. Я не нашел тот фрагмент, который Вы упоминали, но прочел его трактат «Метод священной молитвы и внимания». Первая молитва и есть псевдомистицизм. «Когда кто-либо стоит на молитве и руки и очи вместе с умом воздевает к небу, а ум воображает божественные мысли и представляет небесные красоты, ангельские чиноначалия, обители праведных; говоря попросту, все, что слышал из Писания, собирает в уме во время молитвы, — он побуждает свою душу к божественному вожделению, явно всматриваясь в небо. Бывает и так, что у него текут слезы из глаз, и потихоньку он начинает кичиться в сердце, возноситься, мнить происходящее божественным утешением и молиться, дабы всегда пребывать в таковом делании. Это признаки прелести, ибо добро перестает быть добром, если совершается не должным образом. Значит, если таковой человек станет безмолвствовать неисходно, то невозможно ему не сойти [с ума]. Если же он случайно и не впадет в эту страсть, то стяжать добродетели или достичь бесстрастия ему невозможно. Этим вниманием обольщены чувственно видящие свет, обоняющие некие благовония, слышащие голоса и многое иное того же [рода]». Ответы В.Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. Именно это происходит сегодня на многочисленных тренингах, от переживания сильных чувств, видений, и вплоть до случая, когда четверо последователей Кастанеды прыгнули с 9-этажки. Третья же молитва отличается тем, что начинается не с взыскания мистических переживаний по-быстрому, с того, чтобы вначале расчистить путь к ним. «делать все совестливо, ибо без послушания нет и чистой совести. И сохранить совесть ты должен прежде перед Богом, затем пред отцом своим <духовным> и, в-третьих, по отношению к людям и предметам… делать все, как пред лицем Божиим, ни в чем не обличаемый совестью» Как я понимаю, речь идет о том, что подлинные мистические состояния имеют смысл только в контексте подлинной (совестливой) жизни. И они требуют постоянно прислушиваться к сердцу («ум более не извергается из обители сердечной») и испытывать сердцем радость от такой совестливой жизни, и сердцем чувствовать, когда отклоняешься от нее, чтобы вернуться к Богу (или к себе). Что касается конкретной психотехники, это куда менее важно. Я бы сказал, что в идеале мистические состояния должны сами настигать в ходе совестливой жизни, за повседневными трудами, безо всяких психотехник (как сатори в подлинном дзенбуддизме). Но кому-то нужно сесть, «упершись брадой своей в грудь». Д.В. РЕУТУ В. Воловик. Строго говоря, бытовой мистицизм еще или уже (как в этом примере) не вполне мистицизм. За мистицизмом должно стоять, как я говорил, мистическое чувство, которое в бытовом мистицизме обычно есть, но ослаблено. Сам факт, что дама рассказывала об этом случае, указывает, что какое-то чувство выделило его из ряда обычного, но вряд ли она переживала его как чудо. Слишком обычны сегодня телепатия, энергетический вампиризм и т.п. Но что-то она наверняка испытывала. И это «что-то» (что Рудольф Отто в своей книге «Священное» называет чувством нуминозного) в ослабленном виде присутствует в бытовом мистицизме, в более ярком — в подлинном институционализированном мистицизме (например, в переживании подлинной инициации, в переживании научного открытия или действительно прорывного изобретения и т.п.). Но сильней всего мистическое или нуминозное переживается в период становления новой институциональности. Одно дело — выйти в уже изведанное пространство священного, другое — участвовать в его складывании. В. Г. МАРАЧЕ … по поводу органической трактовки институтов. Ну, смотря как это понимать, Володя. Если как бы ты говоришь, что твоя трактовка институтов является органической в оппозиции, допустим, механистической, то да, я согласен. А если ты будешь говорить, что твоя трактовка является органической в смысле как бы чисто естественной, то вспомни, что ты говорил про шаманов: как они там искусственно переконструируют себя, вплоть до замены элементов своего тела. То есть всётаки скорее всего это трактовка естественно-искусственная В. Воловик. Я противопоставляю органическое механическому, имея в виду, в частности, и то, что по органическое (живое) требует иного, чем механическое искусственно технического отношения. Здесь любопытна работа Альфонсо Борелли (ученика Галилея) «О движении животных», где он рассматривает человека, как систему рычагов. Такой взгляд на живое требует соответствующего, конструктивного технического отношения. В то же время, органическая трактовка требует не конструирующего, а культивирующего технического отношения, когда особое значение приобретают условия, точки роста и т.п. Естественно, сегодня доминирует именно конструктивное Ответы В.Воловика на замечания по докладу 29 марта 2012 г. техническое отношение и есть тенденция созначать органическое и естественное. Я этого по возможности избегаю. Эта тема особенно интересна, если не смешивать органическое с организмическим, оставляя возможность для популятивного представления живого, тем более, что по крайней мере с Фрейда намечается популятивная трактовка даже в отношении человека.
