Пример: Женщина, утратившая способность нуждаться

Роберт Хиншелвуд
КЛЯЙНИАНСКИЙ КЛИНИЧЕСКИЙ ПРАКТИКУМ 1
Глава 7.
Параноидно-шизоидная позиция
Способность ребенка выносить новые ощущения депрессивной позиции зависит от
его внутренней безопасности – то есть от достаточно стабильного внутреннего «хорошего
объекта». Но что делает внутреннюю безопасность достаточной или недостаточной? Ответ находится в состояниях агрессии и паранойи, которые, как обнаружила Кляйн, так заметны у детей. Эти состояния возникают в очень раннем детстве и создают сцену для развития внутреннего мира. Если объекты интернализуются в процессе, который характеризуется злостью и враждебностью, то есть с фантазиями об агрессивном кусании и разрывании на части и т.д., – тогда состояние внутреннего мира является персекуторным и в
нем доминируют враждебные внутренние объекты (см. главу 5).
В 1940-х Кляйн начала переосмысливать природу этой «параноидной» позиции и
того, как формируется внутренний мир. Ранее она фокусировала внимание на страхе быть
атакованным плохими враждебными объектами, это она противопоставляет депрессивной
позиции, когда тревога касается страха повреждения или гибели любимого объекта, особенно внутреннего хорошего объекта. В 1946 г. она сделала новый шаг – указала на фантазии, в которых собственная психика (mind) личности оказывалась в опасности из-за себя
самой – [имеет место] фантазия о направленной на самость агрессии, приводящая к страху
распада на части. Кляйн считала это самым ранним детским страхом – страх нападения
изнутри самости. Она и ее ученики начали отмечать ощущения, в особенности у наиболее
нарушенных взрослых пациентов, у которых психика казалась недостаточно цельной или
не могла действовать интегрированным, согласованным способом: части души казались
отсутствующими. Хотя это состояние наблюдалось в основном у взрослых пациентов,
Кляйн думала, что оно представляет собой возвращение переживаний и фантазий, которые могли действовать с самого начала жизни. Казалось, что параноидная фаза усиливается состояниями, в которых душа и самость расщеплены, и, следовательно, повреждены.
Кляйн приняла термин «шизоидный» в том смысле, в котором его использовал шотландский психоаналитик Рональд Фейрберн, и соединила его со своим, образовав новый термин: «параноидно-шизоидная» позиция.
1
Hinshelwood, R.D. (1994) Clinical Klein. London: Free Association Books.
2
На очень ранних этапах развития некоторые индивидуумы избегают невыносимых
страхов, атакуя те части психики, которые воспринимают их переживания. Большинство
младенцев колеблются между состояниями блаженства и ужаса, постепенно продвигаясь в
развитии к смешанным состояниям депрессивной позиции. Шизоидные пациенты, наоборот, сохраняют и эксплуатируют направленные на самость атаки с целью предотвратить
смешение этих «хороших» и «плохих» состояний. Таким образом, столкновение со смешанными чувствами в депрессивной позиции строго ограничено. В результате, однако,
человек постоянно боится неминуемого распада, фрагментации.
Расщепление самости
До этой новой идеи структура Эго представлялась в виде центрального хорошего
объекта, окруженного стабилизированным внутренним миром, но теперь Кляйн описала
стабильность личности и ее идентичность как радикально затронутые атаками на самость.
Хороший объект не просто атакуется (как при амбивалентности депрессивной позиции),
не просто интроецируется с враждебностью и остается не ассимилированным Эго; теперь
Кляйн исследовала, каким образом части и функции Эго сами могут отщепляться:
«Как мы знаем, под давлением амбивалентности, конфликта и вины пациент часто
расщепляет фигуру аналитика; тогда аналитик может быть в одни моменты любимым, а в
другие моменты ненавидимым. Или аналитик может быть расщепленным так, что он остается хорошей (или плохой) фигурой, в то время как кто-то еще становится фигурой противоположной. Но в данном случае происходит расщепление другого типа. Пациент отщепляет те части себя, то есть своего Эго, которые, как он чувствует, опасны или враждебны
по отношению к аналитику. Он направляет свои деструктивные импульсы от своего объекта в сторону собственного Эго» (Кляйн, 1946, стр.19).
В этой главе я собрал различные примеры фрагментирующих нападок на само Эго.
С этим специфическим расщеплением самости связан еще один процесс, который Кляйн
назвала «проективной идентификацией»; он будет рассматриваться в главе 8.
Многие из примеров расщепления иллюстрируют очень странные душевные процессы. И опять мы возвращаемся к очень странным душам серьезно больных пациентов.
Изучая эти примеры, нам следует намеренно придержать обыденное мышление, чтобы
рассмотреть возникающие типы переживаний. Для читателя, который сталкивается с подобным первый раз, это может полностью спутать здравый смысл. Но такова природа
3
безумия, и чем ближе мы к нему подходим, тем более нам необходимо сдерживать обыденное мышление. Если вы читаете подобное впервые, вам лучше просто оставлять то,
что непонятно, и вернуться к этому, когда ваш интерес возрастет.
Пример: Человек, который потерял свои чувства
Кляйн описала любопытный случай: пациент не ощущал того, что он, со своей точки зрения и с точки зрения других, должен был бы чувствовать. Вместо этого он чувствовал себя – и казался – вялым и опустошенным. Фактически, пациент чувствовал, что какая-то его часть утрачена или уничтожена. Он говорил аналитику, что чувствовал беспокойство, но не знал, почему:
«Затем он сравнивал себя с людьми более успешными и удачливыми, чем он. Эти
замечания также имели отношение ко мне. Очень сильные чувства фрустрации, зависти и
обиды выступили на передний план».
Мы начинаем рассказ с того момента в ходе психоанализа, когда пациент наконец
начал ощущать сильные и мучительные чувства – чувства, связанные (хотя и косвенно) с
психоаналитиком. Однако посмотрим, что случилось:
«Когда я интерпретировала … что эти чувства направлены против аналитика, и он
хочет разрушить меня, его настроение внезапно изменилось. Голос его стал вялым, он
стал говорить медленно и невыразительно, и сказал, что чувствует обособленность от ситуации в целом. Он прибавил, что моя интерпретация кажется правильной, но это не имеет значения. Фактически, он уже не имел никаких желаний, и ничто не заслуживало беспокойства».
Кляйн предлагает нашему вниманию драматический момент: момент, в который
чувства пациента буквально исчезают. Интерпретация столкнула его с определенными
непосредственными чувствами, направленными на его предположительно успешного аналитика. В этот момент он потерял их – кое-что, вполне специфическим образом, исчезло.
Это переживание было передано в действительной перемене в нем: в тоне его голоса, так
же, как и в его словах («это не имеет значения») появилась вялость. Это интересная реакция на интерпретацию. Это несомненно поразительная реакция, но не из тех, которые сопровождаются облегчением. Взамен этого вынужденное осознание непосредственного
4
(здесь и теперь) фокуса его боли привело к ослаблению эмоций. Кляйн объясняет это как
сильную и деструктивную защиту:
«Пациент отщепил те части себя, то есть своего Эго, которые, как он чувствовал,
были опасны и враждебны по отношению к аналитику. Он направил свои деструктивные
импульсы от своего объекта в сторону собственного Эго, и в результате части его Эго
временно перестали существовать. В бессознательной фантазии это равносильно уничтожению (аннигиляции) части его личности. Специфический механизм направления деструктивного импульса против части собственной личности и вытекающее из этого исчезновение эмоций поддерживали его тревогу в латентном состоянии».
Деструктивность, которую пациент ощущал по отношению к аналитику, вначале
была или слишком сильной, или слишком непосредственной, или и то и другое вместе.
Его фрустрация, зависть и обида были отклонены. Но главное то, что эти чувства не просто пропали, как будто их никогда и не было, они оставили после себя ослабленную личность. Пациент больше не мог сохранять эмоциональную связь, он «чувствовал обособленность от ситуации в целом». Он испытал что-то, что ничего не значило. Кляйн тогда
приписала его ощущение недостатка чего-то нападению на его способность иметь собственные чувства. И в частности, она рассказывает особую историю: если нападки на психоаналитика – фрустрация, зависть и обида – пропадают, они вновь возникают, но уже в
другом виде, как атака на самость, заставляя Эго утрачивать одну из его функций.
Характерная тревога для этих состояний – это страх за собственную целостность.
Кляйн доказывала на подобном клиническом материале, что бессознательной фантазией
пациента является то, что он уничтожил часть себя. Это не просто чувство, уничтоженное
вплоть до самой способности ощущать его – пациент чувствовал себя эмоционально
«обособленным» (“detached”). Следовательно, говорит она, это атака на саму психику.
Этот страх уничтожения изнутри отличается от параноидного страха преследования плохим объектом. Потенциально это могло стать чрезвычайно ужасающим переживанием, и
Кляйн думала, что когда это переживание достигает определенной интенсивности, оно
становится центральным ужасом, приводящим к шизофреническому психозу.
Мы нуждаемся в дальнейших доказательствах того, что эти состояния чего-то
недостающего можно понимать как атаку на психику. Мы должны будем отличать такие
атаки от, например, вытеснения. Вытеснение делает части душевного содержимого бессознательными; они не допускаются до сознания. В отличие от этого, расщепление в параноидно-шизоидной позиции удаляет определенную способность психики (части Эго).
5
Пример того, как различаются в клиническом материале расщепление и вытеснение, можно увидеть в разделе «Мужчина, который отщепил свою агрессию» (стр. 125). В следующем примере мы можем увидеть глубокое расщепление личности пациента, которое уничтожает способность к самоосознанию и, следовательно, способность выносить суждения.
Пример: Женщина, утратившая способность нуждаться
Этот пример сна фактически описывает самость как утратившую свою способность
осознавать некоторые эмоционально важные вещи (что представлено слепотой). Эта маниакально-депрессивная пациентка хорошо прогрессировала в течение курса психоанализа. Кляйн сообщила, что ее циклы смены настроения прекратились в ходе психоанализа, и
ее личность и объектные отношения изменились:
«Появилась продуктивность в различных направлениях и действительное чувство
счастья (не маниакального типа). Потом, частично вследствие внешних обстоятельств,
наступила новая фаза. В течение этой последней фазы, которая продолжалась несколько
месяцев, пациентка сотрудничала в анализе особым образом. Она приходила регулярно на
аналитические сессии, ассоциировала весьма свободно, сообщала сновидения и предоставляла материал для анализа. Но реакции на мои интерпретации были неэмоциональными, с хорошей долей презрения к ним».
Мы можем заметить недостаточность эмоциональных реакций, напоминающую
временные состояния предыдущего пациента. Пациентка также осознавала свою неполноценность в этих состояниях и называла ее своим «укрытием». Вместо собственных чувств
была характерная агрессия (презрение), направленная на аналитика за то, что он (в интерпретациях) эти чувства упоминал. Эмоциональный отклик мог, конечно, отсутствовать
потому, что интерпретации были просто неправильными. Однако сознательное презрение
наводит на мысль, что что-то проделывалось с интерпретациями, которые, таким образом,
были значимыми:
«Во время этого периода она решила завершить анализ. Внешние обстоятельства
весьма способствовали этому решению, и она назначила дату последней сессии».
Сознательное решение – конец анализа – согласовывается с сознательным неприятием пациенткой важности аналитической работы. Мотивы для завершения как будто без-
6
условно практичны; однако возможно, что другие установки могут скрываться, оставаясь
бессознательными, за этим практическим вопросом. Например, возможно ли, что неприятие интерпретаций и внешнее равнодушие к завершению анализа означает направленную
на себя агрессию, которая уничтожила осознание эмоционального отклика на анализ?
(Это соответствовало бы защитам, увиденным нами у предыдущего пациента.) Фактически, презрение могло олицетворять такую атаку против ее проинтерпретированых чувств.
Можем ли мы все это проверить? Другими словами, не была ли бессознательная реакция
уничтожена, и осталось только сознательное желание прекратить психоанализ? На самом
деле сон, рассказанный в день последней сессии, освещает этот вопрос:
«Там был слепой мужчина, чрезвычайно обеспокоенный своей слепотой; но он как
будто успокоился, прикасаясь к одежде пациентки и изучив, как эта одежда застегнута.
Платье во сне напомнило ей одно из ее детских платьев, которое застегивалось до самого
горла. Пациентка дала две дополнительные ассоциации к этому сновидению. Она сказала,
с некоторым сопротивлением, что слепой мужчина это она сама…»
Мы можем видеть, что одна из фигур в сновидении, кажется, является частью самой пациентки, но очевидно, в данный момент это отчужденная часть, так как она фигурирует в качестве другой личности, слепого мужчины:
«… и, говоря о застегнутом до горла платье, она отметила, что снова ушла в «укрытие»».
Эта ассоциация связывает ее состояние «укрытия» с застегнутостью на все пуговицы, ее эмоционально изолированным состоянием. Однако сон, кажется, сообщает, что на
самом деле она была заинтересована в этом «застегнутом на все пуговицы» состоянии –
слепой мужчина прикасался к застежкам платья, то есть на самом деле она очень заботилась о «застегнутости». Однако это беспокойство совершенно отсутствовало в ее сознательных интересах (было как бы ослеплено); и мы можем показать, что таким образом это
сновидение символизирует уничтожение целой области реакций:
«Я указала пациентке на то, что во сне она бессознательно выражает, что слепа к
своим собственным трудностям, и решения, касающиеся анализа, так же, как и различные
обстоятельства ее жизни, не соответствуют ее бессознательному знанию. Это было также
продемонстрировано ее признанием того, что она ушла в «укрытие», имея в виду, что она
7
себя изолирует; установка, хорошо известная ей по предыдущим стадиям ее анализа. Таким образом, бессознательный инсайт и даже некоторое сотрудничество на сознательном
уровне (признание, что это она была слепым мужчиной и что она спряталась в «укрытии»), происходило только от изолированных частей ее личности».
Кажется, этот сон демонстрирует, как была разделена структура личности пациентки: одна ее часть слепа к ее потребности в ее анализе, и поэтому прерывает его; другая
часть, беспокоящаяся об «укрытии» и изолированности и осознающая их, а также сознающая это беспокойство, переводится в состояние слепоты и оторванности от всего
остального в ней или в аналитике: «Части ее личности не только не взаимодействовали со
мной; казалось, они не взаимодействовали и друг с другом». Ее беспокойство и ее самодовольное решение закончить анализ кажутся репрезентацией ее истинного расщепления.
Они слишком отделены друг от друга, чтобы создавать обычный душевный конфликт, поскольку одна часть кажется всецело уничтоженным сознанием – слепой. Ее способность
наблюдать себя (то есть анализ) была атакована, отщеплена от полезного контакта с ее
остальной личностью, и фактически уничтожена; она стала слепой к психоаналитическому исследованию своей застегнутости. Таким образом, пациентка отщепила свою способность воспринимать внутреннюю реальность своих ощущений.
Качество агрессии, вовлеченной в этот процесс, иллюстрируется также следующим
примером. Пациентка, осаждаемая крайними состояниями смертоносной агрессии, в конце концов прибегает к насильственным фантазиям, открывшимся в сновидении, «убивающем» «детскую» часть ее личности. В дальнейшем примере («Человек, который расширился») описываются похожие самодеструктивные механизмы, доведенные в более крайней степени до основания полного психотического распада психики. Позднейшее понимание этих чрезвычайно деструктивных отношений с самостью отображено в примере
«Перверсивные внутренние отношения» (стр. 199).
Пример: Злой ребенок
В еще одном кратком примере Кляйн ясно показывает, как агрессия обращается
против части самости, убивая или уничтожая ее. Расщепление возникло внутри самости
между детской частью пациента и частью, которая пыталась контролировать ребенка:
«У женщины-пациентки было сновидение, в котором она вынуждена была общаться со злой девочкой, которая хотела кого-то убить. Пациентка пыталась повлиять на ре-
8
бенка или проконтролировать ее и добиться у нее признания, которое пошло бы девочке
на пользу; но потерпела неудачу. Я также присутствовала в этом сновидении, и пациентка
чувствовала, что я могла бы помочь ей справиться с ребенком».
Во сне ребенок должен признаться кому-то, и пациентка обратилась к аналитику;
эти два похожих сообщения наводят на мысль, что это два варианта одной и той же личности, которая исповедуется. Хотя в этом примере Кляйн пропустила ассоциации к сновидению, она делает вывод:
«Ребенок, конечно, символизировал также различные фигуры из прошлого, но в
данном контексте она главным образом репрезентировала одну часть самости пациентки».
Эта злая смертоносная часть детская пациентки должна быть контролируемой; в
ней также необходимо было сознаться – то есть, ее необходимо было принести на аналитические сессии, чтобы получить помощь. Психоаналитик нужен, чтобы помочь пациентке в ее борьбе с самой собой. Отчаяние в сновидении возрастало:
«Затем пациентка повесила ребенка на дерево для того, чтобы испугать ее и
предотвратить совершение девочкой зла».
Дальнейшее течение сновидения угрожает насильственным решением, чтобы совладать со смертоносными импульсами (их уничтожением). Теперь под угрозой находится
часть личности:
«Когда пациентка почти уже затянула веревку и убила ребенка, она проснулась. В
течение этой части сновидения аналитик тоже присутствовала, но бездействовала».
Поскольку психоаналитик в сновидении как будто бездействует (что может репрезентировать недоступность психоаналитика ночью), пациентка чувствовала, я думаю, что
посторонняя помощь отсутствует, и поэтому вынуждена была прибегнуть к более насильственным попыткам контролировать ребенка, то есть убить его – фактически убить (уничтожить) часть своей собственной личности. Сновидение поэтому символизирует возрастающее отчаяние относительно контроля над самой собой; и когда ситуация становится
более отчаянной, агрессия становится сначала более насильственной и примитивной (от
контролирования к убийству), а потом, в этом процессе, она обращается от умерщвления
9
кого-то к убийству части самости. Агрессия была обращена против части собственного
Эго пациентки – той детской части, которая ощущалась такой «плохой». Таким образом,
суровая попытка Супер-Эго подавить инфантильную агрессию не удалась, и начала действовать примитивная защита: расщепляющая, уничтожающая атака на эту часть пациентки.
Эта чрезвычайная защита, нападение на самость, была последним средством против состояний невыносимой агрессии, которую пациентка была отчаянно неспособна контролировать. Однако для следующего пациента – шизофреника – развертывание саморазрушительных атак на собственную психику уже не является последним способом защиты
– оно стало привычным. Шизофреник характеризуется фрагментированной психикой и
своими страхами перед такой фрагментацией.
Герберт Розенфельд, один из учеников Мелани Кляйн, анализировал этого пациента-шизофреника в клинике. Он обнаружил расщепление Эго или самости, но это было не
столь ясное расщепление, как мы наблюдали в нескольких последних примерах; это было
раздробление или фрагментация. Такое множественное расщепление серьезно препятствует психическому функционированию – вплоть до безумия. Для шизофренической
личности типично, что она настолько повреждена посредством этих внутренних атак на
самость, что в результате появляется значительная апатия и вялость. Пациент лишается
соответствующих чувств, так же как и способности правильно мыслить. Здесь имеется отличие в степени от пациентов того типа, что мы рассмотрели выше, у которых отсутствуют определенные отдельные и определенные аспекты Эго (отсутствие должного эмоционального отклика: Человек, который потерял свои чувства, стр. 99; или как будто потерянная мотивация для анализа: Женщина, утратившая способность нуждаться, стр.
101). Способность к осознаванию настолько разрушена отщеплением столь многих аспектов, что у пациента, кажется, отсутствует всякая способность ощущать хоть какой-нибудь
смысл в жизни. Как правило, шизофреники подолгу пребывают в состояниях апатии, выходя из них только с причудливыми и иногда насильственными проявлениями, когда их
что-то затрагивает эмоционально.
Пример: Человек, который расширился
В этом примере пациент как будто находился в слабом контакте с психоаналитиком. Он был хроническим шизофреником, психика которого была серьезно повреждена в
своей способности поддерживать мысль и передавать смысл. Перед изложенной ниже сессией он внезапно напал на медсестру, когда она пила чай с ним и его отцом, грубо ударив
10
ее по виску. В тот момент она ласково обнимала его за плечи. Нападение произошло в
субботу:
«Я нашел его молчаливым и защищающимся в понедельник и вторник. В среду он
говорил немного больше. Он сказал, что уничтожил весь мир и позднее сказал: «Боюсь».
Он несколько раз прибавил: «Eli» (Бог)».
Здесь мы наблюдаем типичную коммуникацию хронического шизофреника – апатичную, несвязную и фрагментированную. Она выражает состояние, в котором, по его
убеждению, находится его душа. В некотором смысле он буквально разрушил свой мир
значения:
«Когда он говорил, то выглядел весьма угнетенным, и голова его свисала на грудь.
Я интерпретировал, что когда он напал на сестру Х, то почувствовал, что разрушил весь
мир и ощутил, что только бог сможет поправить то, что он натворил».
Похоже, значение фрагментированных слов фактически могло быть восстановлено,
как только возник шанс понять, что недавние события повлияли на пациента чрезвычайным (и апокалиптическим) образом. Но следует ли нам согласиться с Розенфельдом?
Нашел ли он правильное значение?
«Он остался безмолвным».
Такой отклик не побуждает нас немедленно согласится с данной интерпретацией.
Так что Розенфельд продолжает:
«Потом я продолжил свою интерпретацию, сказав, что он не только почувствовал
себя виноватым, но и испугался нападения изнутри и снаружи. После этого он стал способен коммуницировать немного больше. Он сказал: «Я больше не могу это выносить»».
Розенфельд изменил свою интерпретацию. Он включил ощущения параноидношизоидной позиции (страх) в дополнение к ощущениям депрессивной позиции (вина).
Похоже, возник более непосредственный момент контакта, прямой ответ — «Я больше не
могу это выносить». Это был поразительно эмоциональный ответ, полный отчаянья. Те-
11
перь, первый раз на этой сессии, он выглядел более адекватным. Но затем пациент вернулся к своей блокирующей форме коммуникации.
«Потом он пристально посмотрел на стол и сказал: «Это все расширено, что почувствуют все люди?» Я сказал, что он больше не может выдерживать вину и тревогу внутри
себя, и поместил свою депрессию, тревогу и ощущения, а также себя самого, во внешний
мир. Как результат этого он чувствует себя расширенным, расщепленным на многих людей, и желает знать, что почувствуют все эти его различные части».
Эта чрезвычайно подробная интерпретация возникла из немногих или вообще отсутствовавших ассоциаций. Возможно, это результат интуиции аналитика или его предшествующего знания о данном шаблоне переживаний пациента. Это очень изобретательная интерпретация, отчасти вдохновленная пониманием способа, которым происходит
проекция и расщепление у пациентов-шизофреников. Прежде чем проверить ее по отклику, позвольте мне обобщить смысл, который интерпретация попыталась восстановить. Розенфельд развил сообщение пациента в связную, хотя и странную фантазию: совладать с
преследующей ситуацией с сиделкой в крайнем случае можно путем обращения фрагментирующей агрессии против самости; получившиеся в результате фрагменты самости разбрасываются затем во многие другие объекты. Данная фантазия и была тем, что он рассказал пациенту.
Такая фантазия, в которой части самости пациента проецируются и помещаются
фактически во внешний объект, называется «проективной идентификацией», и мы будем
рассматривать много других примеров этого странного процесса в главе 8. Это примечательно конкретная фантазия, которая становится реальностью; широкое распространение
души пациента вовне истощает его, делает фактически беспомощным и превращает его
мир значения во фрагментированный и разбросанный. Правильность этой поражающей
интерпретации может подтвердить последующая реакция пациента:
«Потом он посмотрел на свой согнутый палец и сказал: «Я больше не могу, вообще
не могу это делать»».
Снова внезапное сообщение о его тяжком отчаянии. Оно ясное и недвусмысленное,
полное чувства; это создает контакт с аналитиком и с нами:
12
«После этого он показал на один из моих пальцев, который был также немного согнут, и сказал: «Я боюсь этого пальца»».
Произошла своего рода идентификация; часть пациента (его согнутый палец) соединилась с частью аналитика (у которого тоже был согнутый палец). Розенфельд нашел в
этом подтверждение своей интерпретации о том, что нечто от пациента обнаружено во
внешнем объекте – в данный момент в аналитике (то есть в его согнутом пальце). Но какую свою часть пациент спроецирован? Что означает палец пациента?
«Его собственный согнутый палец часто символизировал его заболевание и стал
обозначать его поврежденную самость. … Я интерпретировал ему, что он помещает себя
и проблемы, с которыми не может совладать, внутрь меня и опасается, что он превратил
меня в себя, и теперь также боится того, что я ему верну».
Совпадение двух согнутых пальцев оказывается странным, но эффективным способом коммуникации. Пациент чувствовал, что его психика повреждена, и его палец был
адекватным способом символизации этой его поврежденной части. Поврежденный палец
аналитика также символизировал для пациента, что он на самом деле эвакуировал свою
поврежденную душу в аналитика. Согнутый палец выполнял своего рода коммуникативную функцию, и стал для пациента реальным конкретным доказательством его проекции в
аналитика. Эта проекция в психику аналитика настолько же реальна для пациента, как и
удар, который он нанес по голове сестры Х. Шизофреник предполагает, что теперь его
собственная поврежденная душа оккупирует аналитика посредством проекции.
Болезнь и беспомощность теперь расположены в психоаналитике, и пациент думает, что аналитик также нарушен: «что будет чувствовать этот человек?». Поэтому Розенфельд понял, что пациент испуган, что в данный момент психоаналитик выведен из равновесия, и он больше не располагает полезным аналитиком. Пациент также чувствовал
ответственность за это ослабление помощи психоаналитика: теперь объект был поврежден
посредством его «расширения» (проекции) во внешние объекты.
«Он ответил замечанием, в котором была заметна его тревога, что я могу прекратить лечение, и он ясно прибавил, что хотел бы продолжать посещать меня».
Очевидно, что пациент оставался в состоянии, в котором он мог общаться (ясно сообщая свое беспокойство). Удивительная перемена в форме коммуникации и очевидное
13
возрастание контакта между пациентом и аналитиком подсказывают, что интерпретации в
целом затрагивали нечто важное в пациенте. Психоаналитик весьма успешно восстанавливал смыслы пациента, и таким образом его ощущение обладания психикой и чувствами;
кроме того, начала восстанавливаться его способность к коммуникации. В этом четком
процессе интерпретации вызывали у пациента новый материал, который давал возможность интерпретировать больше смысла. Мы можем обобщить это:
Ассоциация: необщительная, подавленная манера и фрагментированные слова.
Интерпретация: атака пациента разрушила мир.
Ассоциация: он расширен и т.д.
Интерпретация: пациент спроецировал части себя, из-за страха, следующего за его атаками.
Ассоциация: он обращает внимание на свой согнутый палец и палец аналитика.
Интерпретация: проекция повреждения и болезни в аналитика.
Ассоциация: страх повредить и потерять аналитика.
Помещение смысла обратно в связную вербальную коммуникацию пациента делает
для него возможным лучше понимать себя и общаться с психоаналитиком.
Одной из важных особенностей этого типа материала является впечатляющее применение проекции в отличие от акцента на интроекции в примерах предыдущих глав.
Начиная с 50-х годов кляйнианский психоанализ устойчиво изменялся в направлении понимания важности и распространенности повреждающих психику проективных процессов.
Шизофренические процессы
Бион продолжил психоаналитические исследования шизофренических пациентов,
начатые Кляйн и Розенфельдом. Он придавал особое значение тому, что субъект (или Эго)
атакует особую часть самости – способность воспринимать реальность.
Пример: Человек, который потерял зрение
Бион описал борьбу пациента за то, чтобы передать, что случилось с его восприятием — несмотря на все помехи, которые создавала его психика посредством увечащих
атак на его собственные способности:
14
«Этим утром он пришел на четверть часа позже и лег на кушетку. Он потратил какое-то время на переворачивание с боку на бок, очевидно, устраиваясь поудобнее. Затем
обстоятельно сказал: «Я не думаю, что гожусь на что-нибудь сегодня. Я должен позвонить
своей матери». Он сделал паузу и потом сказал: «Нет; я полагал, что это будет таким вот
образом». Последовала более долгая пауза, потом: «Ничего, только грязные вещи и запахи, — сказал он. — Думаю, я потерял зрение». Прошло около 25 минут нашего времени».
Эта фрагментированная коммуникация пациента-шизофреника теперь может оказаться знакомой. Его способность к коммуникации почти утеряна. Однако он смог передать беспомощность, а также атакующую самость критику. Но в особенности он сообщил
об утрате своего зрения. Бион в конечном итоге сделал интерпретацию, но только после
значительного обсуждения материала и последующих сессий, часть которого я перенес в
приложение к этой главе. В конце концов аналитик говорит нам:
«Я сказал ему, что эти грязные вещи и запахи — это то, что, по его ощущению, он
заставил меня делать, и что он чувствует, что вынудил меня испражниться этими вещами,
включая зрение, которое он поместил в меня».
Эта интерпретация, не подтвержденная здесь посредством ассоциаций (т.к. я их исключил), описывает психотический процесс: дезинтеграцию атакуемого Эго и перемещение в аналитика части психики пациента – его зрения. Здесь есть сходство с пациентами
Кляйн (Человек, который потерял свои чувства и Женщина, утратившая способность
нуждаться, стр. 99, 101) и тем, как пациент Розенфельда из последнего примера поместил
поврежденные части своей психики в аналитика – «расширение», обозначенное согнутым
пальцем аналитика. С точки зрения этого пациента аналитик справляется с проекциями в
него путем испускания вновь этих беспокоящих вещей наружу как фекалий или ветров.
Такова была интерпретация аналитика, и вот реакция на нее:
«Пациент конвульсивно вздрогнул, и я увидел, что он внимательно разглядывает
то, что казалось пустым пространством вокруг него».
Пациент определенно отреагировал – как если бы интерпретация физически задела
его. Эта настороженность побудила Биона продолжить интерпретацию:
15
«Я, соответственно, сказал, что он чувствует себя окруженным плохими и зловонными кусками себя самого, включая и его глаза, которые, по его ощущению, он вытолкнул через собственный анус. Он ответил: «Я не вижу». Тогда я сказал ему, что он потерял
свое зрение и способность говорить со своей матерью, когда избавился от этих способностей, чтобы избежать боли».
В своем исходном сообщении Бион продолжает описывать материал, в котором
указывается, что пациент «видит», когда устраняет свое зрение. Взамен обладания психикой, которая способна видеть – понимать, создавать и содержать значение, – этот пациент,
как и другие шизофреники, имеет психику, предназначенную «эвакуировать» переживания. То, как Бион пришел к таким выводам, является сложным процессом психоаналитического умозаключения, и может быть, лучше это оставить без внимания при первом чтении данной главы. Тем не менее сокращенное изложение этого случая приводится в Приложении, хотя чтение исходного сообщения Биона, возможно, принесет больше пользы.
Нижеследующие интерпретации дают нам возможность рассмотреть, как пациент использует свою психику, чтобы эвакуировать ее содержимое или поврежденные части себя. Давайте проследим за откликом пациента на интерпретацию Биона, что зрение пациента отщеплено, фрагментировано и исторгнуто:
«Пациент. Моя голова раскалывается [букв. «расщепляется»]: может быть, мои
темные очки».
Бион добавляет, что несколькими месяцами ранее он сам как-то раз надел темные
очки.
«Аналитик. Ваше зрение вернулось в Вас, но раскалывает Вашу голову; Вы чувствуете, что это очень плохое зрение из-за того, что Вы с ним сделали».
Пациент вынужден был вернуться к боли зрения, которая была причиной его исторжения. Очки — которые, как полагает пациент, были ответственны за возвращение его
зрения — могут также представлять аналитика, или по крайней мере функцию аналитика
по возвращению смысла в его переживания. Очки таким образом представляют собой зрение, которое, по его ощущению, плохое (они обозначены как темные, чтобы передать
плохую, сердитую или мстительную его часть, которая его ранит — затемненные, как фекальные остатки).
16
«Пациент. (болезненно двигаясь, словно защищая свой задний проход). Ничего.
Аналитик. Похоже, это Ваш задний проход.
Пациент. Моральное осуждение [букв. «сужение»].
Я сказал ему, что его зрение, темные очки, ощущаются им как совесть, которая
наказывает его, отчасти за избавление от них ради избегания боли, отчасти потому, что он
использовал их для слежки за мной и своими родителями».
Эти интерпретации, подобно розенфельдовским, являются изобретательными реконструкциями процессов, расчленяющих психику пациента. Это «психотические проблемы», и они отличаются от более обычных проблем, которые действуют на психотиков
как болезненные стимулы. Фактически, Бион дал следующую ассоциацию как указание
именно на такую проблему – перспективу, для пациента, развития мысли о сепарации в
течение наступающих выходных. Пациент продолжил:
«Выходные; не знаю, смогу ли я выдержать их».
Как и пациент Розенфельда, Человек, который расширился (стр. 105), пациент смог
вернуться к намного более обычному контакту:
«Это пример того, как пациент, по его ощущению, восстановил свою способность к
контакту и в результате смог мне рассказать, что вокруг него происходит».
Аналитик добился некоторого возвращения частей психики пациента. Бион в своем
сообщение продолжает демонстрировать, насколько болезненно для пациента снова поддерживать этот контакт. Функция аналитика по возвращению частей психики пациента
будет детально рассмотрена в следующей главе.
Нападения на связи
Бион позже выдвинул новую концепцию атаки на самость, как специфически
направленной на способность устанавливать связи – связи внутри психики, как, например,
в «соображении, что к чему», или связи между одной психикой и другой, или связи с реальностью через воспринимающий аппарат. Трудности другого пациента Биона в поддер-
17
жании должных связей во внутренних состояниях и их сообщении описаны в следующем
примере.
Пример: Мужчина, который заикался
Короткое сообщение Биона демонстрирует «нападения на связи», наиболее часто
используемые психикой – связи между словами:
«У меня было основание дать пациенту интерпретацию, делающую ясным его чувства привязанности и их выражение по отношению к матери за ее способность справиться
с упрямым ребенком. Пациент попытался выразить свое согласие со мной, но, несмотря на
то, что он должен был сказать лишь несколько слов, его речь прерывалась резко выраженным заиканием, вследствие чего его высказывание длилось целых полторы минуты».
Мы можем увидеть, что Бион рассматривает заикание как процесс, в котором пациент атакует и разбивает свои собственные слова. Пациент расчленил нечто — свое первоначальное согласие. Это несколько похоже на фрагментированные слова пациентов–
хронических шизофренических. Заикание отделяет слова и звуки друг от друга. Это протяженное проявление самонаправленной агрессии. Пациент нападал на свою способность
связывать слова, и нападал на сами слова как связи между его психикой и чьей-то еще
психикой (аналитика); и похоже, это выявилось в результате того, что пациенту пришлось
осознать свою благодарную связь с матерью. Бион считал эти случаи манифестацией
нападения (почти аннигиляции) на ту часть психики пациента, которая могла ощутить
смысл интерпретации, и тем самым на способность к ответной коммуникации. Бион продолжает изложение этого случая, доказывая, что такая атака на самость является поистине
убийственной, и что это вызывает страх смерти (в данном случае, утопления).
«Изданные звуки были похожи на тяжкие попытки вздохнуть; затрудненное дыхание перемежалось с булькающими звуками, как если бы пациент был погружен в воду. Я
привлек его внимание к этим звукам, и он согласился, что они своеобразные, и сам подсказал описание, которое я только что дал».
Смертельность удушья и утопления ясно просматривается в образах, которые произвели Бион и его пациент. Таким образом, проговаривание этих вещей (заикание) являлось эвакуацией остатков слов после того, как их связи смертельно разорвали. Некоторым
18
образом процесс коммуникации сохраняется, но это сообщение состояния отчаяния, в котором находится психика пациента, а не ее прежнего содержания.
Многое в этом расщеплении и фрагментации, как мы видели из примеров этой главы, связано с процессами проекции. Защитные процессы на параноидно-шизоидной позиции – расщепление и проекция – создают анормальные формы идентификации; и далее,
внутреннее состояние, в котором личность ослаблена самоповреждением. Это препятствует попытке пациента надежно установить хороший внутренний объект и подвергает опасности стабильное ядро благополучия. Это также делает личность слабее при столкновении
с мучительной заботой и виной депрессивной позиции. Эти проективные процессы —
самый важный источник проблем для удовлетворительной интроекции, при которой может развиваться стабильная личность. При этом недоступно формирование идентичности
при устойчивом ощущении самости и уверенности в качестве того опорного пункта, откуда человек впоследствии может приблизиться к депрессивной позиции
Таким образом важный шаг к более реалистичным отношениям с объектами может
на самом деле не произойти, или может остаться слабое место, к которому человек чрезвычайно быстро и интенсивно возвращается от чувств депрессивной позиции. Тогда параноидные тревоги, объектные отношения и защиты параноидно-шизоидной позиции снова
становятся основными. Такой человек сохраняет склонность к серьезным нарушениям,
часто психотическим. С другой стороны, когда параноидно-шизоидная позиция преодолевается удачно, внутренние объекты и самость избавлены от слишком сильных повреждений; тогда субъект имеет фундамент для того, чтобы с большей силой продвинуться на
депрессивную позицию.
Сообщенный цитированными выше психоаналитиками материал, типичный для
шизофренического мышления, примечателен тем, как эти пациенты оставались (в одной
непсихотической части своей психики) частично осознающими (это было поврежденное
осознавание) то, что с ними происходит. И эта часть, остающаяся способной к коммуникации, продолжает пытаться передать состояние этих остатков понимания. Отчаяние пациентов относительно воссоздания их психики требует психоаналитика, способного к пониманию и восстановлению значения и коммуникации, которые были разрушены. Поскольку повреждение психики глубоко препятствует средствам коммуникации, пациент,
как правило, обращается к анормальной, конкретной форме символизации, которую Бион
называет идиограммой (см. приложение к этой главе).
Деятельность Розенфельда и позднейшие разработки Биона резко отличаются от
того раннего мнения Фрейда, что шизофреники не образуют взаимоотношения с аналити-
19
ком. Они делают это, но это очень специфические отношения. Бион описал их двоякость:
в то время как одна часть пациента (психотическая часть) разрушает его мир значения и
старается восстановить его в соответствии с безумным бредом, другая часть (которая
остается непсихотической) стремится к связи с психоаналитиком, несмотря на фрагментирующие, разъединяющие и препятствующие атаки. На позднем этапе своего творчества
Фрейд тем не менее предположил нечто подобное такому расщеплению:
«Даже в состоянии, настолько удаленном от реальности внешнего мира, как состояние галлюцинаторной спутанности, мы можем узнать от пациентов после их выздоровления, что в то же самое время в некоем уголке их души (как они это формулирует) пряталась нормальная личность, которая, как посторонний наблюдатель, следила за бурным течением болезни» (Фрейд, 1940, стр. 201).
В случаях, которые мы здесь рассмотрели, одна часть пациента продолжает бороться за связь с аналитиком и использование его или ее в качестве хранилища для тех
аспектов своей психики, которые ощущаются безнадежно поврежденными или разрушенными – болезнь представлена как согнутый палец в примере Розенфельда, поврежденное
зрение в примере Биона. Такая форма отношений, при которой пациент помещает поврежденные аспекты самости в психоаналитика, является важным открытием, которое повлекло за собой в последние годы сосредоточение исследований кляйнианцев на проективных процессах.
Работы Биона также сильно повлияли на подход кляйнианских аналитиков к коммуникации пациентов. Различные пациенты – и различные части одного и того же пациента – коммуницируют по-разному: «Не-психотическая личность была занята невротической проблемой, то есть проблемой, сфокусированной на разрешении конфликта идей и
эмоций, на что была направлена деятельность Эго. Но психотическая личность была занята проблемой восстановления самого Эго…» (Бион, 1957, стр. 56). Кляйнианская практика
навсегда изменилась за счет понимания того, что пациент сообщает больше чем замаскированное послание: он или она сообщают просьбу о помощи, а его или ее психика не способна больше на важные сообщения, замаскированные или нет.
В следующей главе мы продолжим рассматривать это исследование разрушения
целостности психики (Эго или самости).
Приложение: Психика как аппарат для эвакуации
20
Бион дал интерпретацию своему пациенту, «человеку, утратившему зрение» (p.
140), что тот «почувствовал, что утратил свое зрение и способность разговаривать с матерью или со мной, когда избавился от этих способностей, чтобы избежать боли». Он вызвал у пациента физические содрогания, когда выстроил картину эвакуации пациентом
своего зрения через анус в аналитика, который затем также это зрение эвакуировал.
Контекстом интерпретаций Биона, данных этому пациенту, служат предшествовавшие им психоаналитические сеансы, которые он разъясняет читателю. На этих сеансах
Бион сосредоточивался на движениях пациента на кушетке, характерных для всего курса
его психоанализа. На одном из этих сеансов Бион вспомнил, что много лет назад такие
движения были связаны с грыжей пациента; но теперь ответы на вопросы относительно
этих движений обычно вызывали комментарий «ничего» (“nothing”) — то есть «не твоего
ума дело» (“mind your own business”). Однако Бион заметил, что пациент недавно сказал
«ничего» о только что изложенном сне, и связал это с тем «ничего», что он знал о движениях. С этим пациент согласился, а когда Бион подтолкнул его дальше, напомнив, что некогда он знал, что эти телодвижения имеют отношение к грыже, тот прибавил – «это ничего» (“That’s nothing” — «ерунда», «подумаешь!»). Такой тип мышления, при котором
слова используется более буквальным, конкретным образом, обескураживает. Данное
идиосинкразическое применение слова «ничего» напоминает использование Питером
фразы «Нет, это не хорошо» в примере Заторможенная игра (p. 39) – хотя Питер, пожалуй, проявлял себя менее причудливо.
«Это ничего» указывает, что существует нечто, эквивалентное или сводящееся к
«ничего». В данном случае пациент говорит о грыже, которую аналитик только что
вспомнил. Так что Бион завершил умозаключение: «Ничего это на самом деле – грыжа».
Пациент ответил: «Никакой идеи, только грыжа» (“No idea, only a hernia” — «Без понятия
(нет идей, не имею представления), просто грыжа»). Бион поясняет, что «ничего» или
«никакой идеи», которое вводится в ассоциации, обладает особым значением. Слово «ничего» используется вместо слова «грыжа», которое в свою очередь связано с некой идеей
выталкивания или анального отвержения. Поэтому «ничего» и «никакой идеи» являются
конечным результатом эвакуации чего-то, или же идеи, через грыжу (анус) пациента. По
мнению Биона, это особенно характерно для шизофреников. Он называет такие сгущенные словоупотребления «идиограммами», а не словами.
Как, по сути, говорит сам пациент, это, строго говоря, не идея — то есть, «никакой
идеи»; и он не намеревался использовать свой ум для контейнирования и размышления о
чем-то. Однако пациент все же стремится сообщить, что значат его грыжа и его телодви-
21
жения — в виде очень конкретной картины. Сходным образом пациент Розенфельда использовал согнутый палец как чрезвычайно идиосинкразичную попытку обозначить безумие и причиненный им ущерб. Такая картина, идиограмма, не столько визуальна, сколько
ощущается аналитиком — в бионовском примере это ощущение того, как улетучивается,
опустошается смысл. Когда пациент сказал «это ничего», откликаясь на упомянутую связь
между телодвижением и грыжей, он уничтожил осмысленность догадки (insight). Но вдобавок идиограмма передала нечто еще; по сути, она также могла служить тому, чтобы передать отчаяние пациента в отношении аналитика. Она выражала его ожидание того, что
аналитик просто произведет какие-то отвратительные грязные (фекальные) остатки чегото, что пациент заложил в аналитика.
Комментарии пациента «ничего» и «никакой идеи» представляют собой промежутки, пустоту, отсутствие неких эго-функций (таких, как зрение или смысл), которые были
удалены (отщеплены), аннигилированы посредством анального выталкивания, подобно
поврежденному фекальному содержимому кишечника (грыжи). Есть прямое соответствие
между бионовским описанием фекального выталкивания и материалом, который Абрахам
почерпнул у своих маниакально-депрессивных пациентов, уравнивавших использование
ануса психологическому выталкиванию любимых людей.
Бион разработал теорию двух расходящихся путей развития человеческой психики.
Один путь — развиваться как «аппарат» для обладания мыслями или их контейнирования;
другой — как аппарат для их эвакуации. Последнее представляет собой ситуацию психотика. Пациент-психотик утратил столь много своего разума посредством эвакуации его
частей вместе с утилизированными, выброшенными переживаниями, что почти неспособен к длительной психической деятельности. Этот процесс серьезно затрудняет процесс
самого восстановления. Другим примером такой идиограмматической формы коммуникации Биону служил пациент, который говорил:
«“Я не знаю, что имею в виду (что я значу)”, [Бион полагал, что пациент] говорил
на ясном английском языке. Мне понадобилось много времени, чтобы понять, что это не
так; но когда через шесть месяцев я это понял — переживание возникло незамедлительно.
Он сам был идиограммой. Он сам был тем, что должно было напомнить мне о человеке,
лежащем на кушетке. Этот человек имел смысл, и я мог сказать ему: “Вы не знаете, что
имеете в виду (значите); но ожидаете от меня, что я узнаю нечто, когда увижу кого-то,
лежащего на кушетке – что два человека имеют половое сношение”. Пациент «имел в ви-
22
ду» (означал), что его родители, или два человека, имеют половое сношение» (Bion, 1974,
p. 13).
Готовность откладывать суждение об очевидном значении, готовность не позволить себе «знать», что имел в виду пациент в обычном смысле, произвело новое знание из
«идиограмматической» коммуникации. Бион перевел «я» как указание на само существование пациента, его тело на кушетке. Его существование что-то значит: оно значит, что
произошло половое сношение (между его родителями). Значит, пациент стремится не
знать именно это сношение. Его способность разрушения своего знания обозначена в
идиограмме – «я не знаю…» и т. д. – но она также обозначена в его неумении использовать слова в обычном смысле и дальнейшем их применение в «бессмысленности» идиограмматической коммуникации. Смысл здесь как бы в том, что «смысла нет». Это конечный результат деструкции способности порождения смысла.
Приложение к части 2: Всемогущество или реальность
Параноидно-шизоидная
Депрессивная
Проективная
идентификация
Эвакуация
Эмпатия
Фантазия
Всемогущая
Реалистическая
Защиты
Примитивные
Невротические
Объектные
отношения
Нарциссические
Символы
Символическое
равенство
Диффиренцированная и
проверенная реальностью
идентичность
Настоящие
символы
Идентификация
Внутри
родительской пары
Взгляд со стороны на родительскую пару
23
Инстинкт смерти
Зависть
Ревность,
соперничество
Перевод З. Баблояна.
Научная редакция И. Ю. Романова.