ПОВЕСТЬ О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ
advertisement
Георгиева Т. С. Древняя Русь / Т.С. Георгиева. Русская культура: история и современность: Учеб. пособие. — М.: Юрайт-М, 2001. — 572 с. – С.9-17. Глава I. ДРЕВНЯЯ РУСЬ «Откуда есть пошла Русская земля?» (VI в.). Первые «великие князья» русские (IX—Х вв.}. Династия Рюриковичей. Образ жизни, обычаи, представления наших предков. Крещение Руси Владимиром (980—1015). Кирилл и Мефодий. Ярослав Мудрый (1019— 1054]. «Русская Правда». Изучение истории русской культуры обычно начинается с периода становления Руси как самостоятельного государства. Однако истоки русской культуры уходят в глубь веков, в историю славянских племен и их предков, а также русов, или россов. Наибольшей популярностью в научной литературе пользуется периодизация древнейшей славянской истории, предложенная известным исследователем Б. В. Торнунгом. В ней выделяются такие исторические периоды: 1) языковые предки славян в эпоху неолита и энеолита (V—III тысячелетия до н.э.); 2) протославяне (конец III — начало II тысячелетия до н.э.); 3) праславяне (XV в. до н.э. — VII в.. н.э.)2. Конец праславянского периода, т.е. V—VII вв., называется периодом великого переселения народов (начавшегося еще в IV в.), в результате которого происходит формирование южных, восточных и западных славян. Именно в этот период вокруг полянского Киева и реки Роси складывается могучий союз славянских племен, охватывающий и левобережную лесостепь до земли северян включительно. Они описываются греческими летописцами, императором Маврикием и Константином Порфирородным, и воюют с Восточно-Римской империей, начиная таким образом вековой антагонизм двух племен — эллинского и славянского, которые и ныне еще спорят о первенстве на Балканском полуострове. Первый русский летописец Нестор, монах Киево-Печерской лавры, в XII в. рассказывает о том, где именно поселились за два столетия перед тем различные племена, составившие группу среди прочих славян и получившие название славяно-русов. В ту эпоху было мало разницы между русскими и польскими славянами, но принятие двух соперничающих религий — византийской и римской, влияние противоположных цивилизаций — греческой и латинской, а также двух литератур и алфавитов создали в недрах одного и того же племени два соперничающих и враждующих народа. Славянство, выработанное ляхами, поборниками римской церкви и западного влияния, сформировалось в Польшу; славянство, выработанное варягами, приверженцами греческой церкви и византийского влияния, сложилось в Россию; но первоначально на Висле и Днепре жили только славяне, поклонявшиеся одним и тем же богам, имевшие одно и то же предание и говорившие на одном и том же языке. Это единство происхождения было разрушено соперничеством церквей и борьбой правительств. Что касается славянских языков, то и здесь нужна небольшая историческая справка. Надо отметить, что славянские языки входят в языковую семью индоевропейских языков, объединяющую индийскую, иранскую, армянскую, италийскую, кельтскую, германскую и другие группы. На основе одного из индоевропейских диалектов сформировался так называемый праславянский язык, явившийся родоначальником всех современных славянских языков. (Сейчас на них говорят свыше 290 млн человек.) По мере расширения миграционных процессов у славян происходило разложение племенного строя. В результате дробления и смешивания племен складывались новые общности, носившие территориально-политический характер. Особенности ландшафта, где обитали племена, определяли их названия. Например, поляне — живущие в поле, древляне — живущие в лесах3. Русская народность образовалась на территории, заселенной в древности племенами вятичей, полян, кривичей, радимичей, словен, северян и др. В ее образовании участвовали и неславянские племена (весь, голядь, меря, мурома), постепенно обрусевшие и воспринявшие русский язык. Своими корнями она восходит к древним славянам Восточной Европы, где на протяжении длительного периода складывалась их этническая, хозяйственная (пашенное земледелие, оседлое скотоводство, обработка металлов) общность при господстве патриархального родового строя, Хотя на территории Восточной Европы, Сибири и Дальнего Востока рабство было известно с древнейших времен, оно не стало основой нового общественного строя. Развитие пашенного земледелия, скотоводства и промыслового хозяйства у восточных славян способствовало производству в рамках общинного строя. Члены территориальной общины — верви — низшего звена организации непосредственных производителей, объединявших хозяйства отдельных семей, совместна владели сенокосными и местными угодьями, а пашенные земли были поделены между отдельными крестьянскими хозяйствами. Первые исторические сведения о Руси, о народе «рус», или «росс», относятся к VI в. н.э. Л. Н. Гумилев отмечает: «Как ныне установлено, славяне не были аборигенами Восточной Европы, а проникли в нее в VIII в., заселив Поднепровье и бассейн озера Ильмень. До славянского вторжения эту территорию населяли русы, или россы, — этнос отнюдь не славянский»4. Еще в Х в. Лиутпранд Кременский писал: «Греки зовут Russos тот народ, который мы зовем Nordmannos — по месту жительства» — и помещал этот народ рядом с печенегами и хазарами на юге Руси5. Скудные остатки языка россов — имена и топонимы — указывают на их германоязычие. Названия днепровских порогов у Константина Багрянородного приведены по-русски: Ессупы, Ульворен, Геландра, Ейфар, Варуфорос, Леанты, Стру-вун — и пославянски: Островунипрах, Неясить, Вулнипрах, Веруци, Напрези. Бытовые навыки у славян и русов были тоже различны, особенно в характерных мелочах: русы умывались перед обедом в общем тазу, а славяне — под струёй. Русы брили голову, оставляя клок волос на темени, славяне стригли волосы в «кружок». Русы жили в военных поселках и «кормились» военной добычей. Авторы Х в. никогда не путали славян с русами6. Остатки антов, по-славянски — полян, объединились с этносом русов в Х в., что проявилось в образовании государства, называемого в наше время «Русь в узком смысле»7. Распространено мнение о привнесении термина «Русь»8 в Восточную Европу скандинавскими дружинниками (именовавшимися на Руси варягами). Но его первое упоминание на юге Восточной Европы в так называемом «Баварском хронографе», составленном между 811 и 821 гг., (Ruzzi — названы после хазар, обитавших между Доном и Волгой), относится ко времени, когда присутствие норманнов в этом регионе еще не прослеживается. Название скорее всего южное, неславянское и восходит ко времени ранее IX в. В этом же столетии оно выступает как обозначение этнополитического образования, не совпадающего территориально ни с одним славянским союзом племенных княжеств: «Русь» в IX в. включала помимо земли полян значительную часть территории Северского союза. Формирование русской государственности, по преданиям, начиналось в двух основных центрах — в Киеве и Новгороде. Мощный союз славянских племен сложился в Среднем Поднепровье в VI в. Поляне под предводительством Кия и его братьев Щека и Хорива заложили городище, позднее выросшее в город Киев. Находящийся на пути днепровской магистрали, защищенный от набегов степняков обширными лесостепными пространствами, Киев стал центром процесса интеграции восточнославянских племен в южной полосе. Известно также, что первым князем у северных племен был Рюрик, которого пригласили на княжение ильменские славяне «из-за моря». В «Повести временных лет» указывается 862 г. как год «призвания» норманнского «конунга» (князя) Рюрика. Рюрик был варяг из этноса руса. Он принял предложение «Гостомысла» или «партии гостомыслов»9. Истощенные раздорами и междоусобицами русы решили сами призвать себе варягов10. Вот как пишет об этом Нестор: «Поищем себе, — сказали они, — князя иже бы володел нами и судил по праву». Тогда, продолжает Нестор, «реша Руси чудь и славяне (Новгород) и кривичи все: земля велика и обильна, а наряда в ней нет, да пойдете княжить и володеть нами!» Здесь уместно отметить, что вопрос о варягах — довольно сложный и вместе с тем спорный. Одни считают, что варяги — это славяне, другие, что варяги — это изгнанные из отечества как славяне, так и скандинавы. Неудивительно поэтому, что часто русов называли тогда также варягами, а в первых русских законах можно без труда увидеть сходство со скандинавскими законами — в Русской Правде Ярослава в первую очередь. Норманнский конунг Рюрик прибыл к русам со своими братьями Синеусом и Трувером. В переводе скандинавские имена братьев означают: Миротворный, Победоносный и Верный. Собрав «своих братии и семейства», т.е. дружины, они переплыли Балтийское море и расположились по окраинам территории, которую им предстояло защищать. Часто варяги ассоциируются с викингами. Действительно, в это время, примерно в VIII в., началось и затем развилось в IX в. новое явление — движение викингов. Позднее, в IX в., они обосновались в Северной Франции — теперь это Нормандия. Викинги боялись смерти, но скрывали это друг от друга, наедаясь перед битвой опьяняющими мухоморами. Методы химической стимуляции применялись даже в Средней Азии: басмачи перед атакой натирали ноздри коней опиумом, а сами накуривались анашой, притупляющей чувство страха11. Итак, Рюрик построил на земле словен город Ладогу, а его братья Синеус и Трувор обосновались в Изборске и на Бело-озере. Новгород объединял северные славянские племена системой торговых путей, рек и волоков. Через него проходил путь «из варяг в греки». Через него же по Волге и ее притокам, через Каспийское море пролегали торговые пути в Среднюю Азию и в арабские страны. Таким образом, в середине I тысячелетия н.э. существовало два самостоятельных, независимых друг от друга региона восточных славян с различными культурными традициями, языковыми диалектами, экономическими связями, поклонением различным языческим божествам. Существенно различались и формы складывающейся государственности: вечевая форма на севере и автократическая на юге. В 864—869 гг. Киеву12 (где сидели русские каганы (правители) Дир и Аскольд — прямые потомки Кия, а вовсе не сбежавшие от Рюрика конунги13) были подчинены Полоцк и Смоленск14. Нанятые Рюриком варяги захватили Киев, почти не встретив сопротивления, убив только двух правителей. Киев был захвачен для сына Рюрика, называемого в летописи Игорем Старым. (Может быть, потому, что его первенец — Святослав родился у него, когда Игорю было 60 лет.) История становления Руси как самостоятельного государства связана с взаимодействием славяно-русов с соседними народами. На Западе они соприкасались с кельтскими и германскими племенами, на северо-западе — с балтийскими, на северо- востоке — с финскими и угорскими племенами, на юге — с Византией. Культура разных племен и народов накладывала отпечаток на славяно-русские племена, испытывая их взаимовлияние. В силу этого русская культура приобретала черты «общеевропейскости и общечеловечности, которые в силу ряда благоприятных причин дожили до нашего времени»15. В 1982 г. в Бухаре среди средневековых астрономических книг нашлась рукопись на персидском языке, в которой содержится рассказ о Руси первой половины IX в. Сообщается, что это — обширная страна, а ее жители непокорны, держатся вызывающе, воинственны... Эта страна чрезвычайно богато одарена природой всем, что необходимо. Одна часть их (русов) — рыцарство. Жрецы пользуются у них уважением. Они ежегодно платят правительству девятую часть своих доходов и торговой прибыли. Город Куяба (Киев) расположен в приятной местности. Он — место пребывания царя. Там (в Киеве) выделываются разнообразные и ценные мечи. В IX в. местные княжения восточных славян объединились в Киевское государство, аналогичное каролингскому на Западе. Во второй половине XI в. Киевская Русь так же, как двумя столетиями раньше империя Карла Великого пережила процесс феодального раздробления. Русь стала типичным феодальным государством — конгломератом княжеств. О русах VI в. пишут, что «это мужи огромного роста». Арабы сообщают о русах: «Они были высоки, как пальмы». Позднее, в IX—Х вв., восточные авторы описывали русов так: «Русы мужественные и храбрые... Ростом они высоки, красивы собой и смелы в нападениях». Император Маврикий отмечал терпеливость русов, которые могут часами сидеть в засаде, погрузясь в воду и дыша при помощи тростника. По словам Льва Диакона, видевшего русов в битве, они держались плотной массой и были похожи на медную стену, усеянную копьями и сверкавшую от щитов. От них слышались сдержанные клики, ропот, напоминавший шум моря. Огромные щиты закрывали их до земли, и когда они обращали тыл, то закидывали эти щиты на спину и делались неуязвимыми. Они, как и норманны, в пылу битвы не помнили себя, никогда не сдавались, потерпев поражение. Убежденные в том, что в загробной жизни павшие под ударами врага осуждены служить ему, они распарывали себе животы. Греки издавна ценили храбрость русов и нанимали их к себе на воинскую службу. Под именем русов или варягов они составляли собственную гвардию императора и занимали достойное место во всех византийских армиях. В походе на Крит (902), например, участвовало семьсот русских; в Ломбардской экспедиции (925) — четыреста пятьдесят, в греческом походе (949) — пятьсот восемьдесят четыре. Русские варяги охотно нанимались в дружины к иноземным нациям, в том числе в Византию16. Вместе с тем летописи единогласно славят гостеприимство славяно-русов: путешественника они встречали с радостью, а уходя из дома, оставляли дверь открытой и готовую пищу для странника. Купцы, ремесленники охотно посещали славяно-русов, которые не угрожали им ни воровством, ни разбоем. Преемник Рюрика Олег, по одной версии — скандинав, по другой — представитель местной знати, в 882 г. захватил Киев — центр Руси и подчинил себе другие племена словен: древлян — в 883 г., северян — в 884 г., радимичей, плативших до этого дань хазарам, — в 885 г. Это государство в целом в Х в. носило название «Русь» или «Русская земля» и распространялось с региона Среднего Поднепровья на всю территорию, подвластную киевским князьям. Примерно в IX в., ко времени уже довольно широких деловых операций с участием арабских, византийских и западноевропейских купцов, возрастает значение Киева как центра посреднической торговли между Западом и Востоком. Транзитная торговля через Южную Русь еще более оживилась, после того как норманны и венгры перекрыли пути по Средиземноморью и Южной Европе. В самом Киеве деловые отношения развивались в тесной связи с церковной жизнью. В дни религиозных праздников, а также по выходным дням в соборы, церкви и монастыри стекалось множество людей, среди которых было очень удобно рекламировать свой товар. На первых порах торговля проходила прямо в храмах. Позднее она была вынесена на обширные прицерковные площади. В день ее открытия перед храмом поднимался крест или флаг. Это означало, что торг охраняется церковью или княжеской властью. Пользоваться собственными весами торговцам не разрешалось. Официальные меры длины (локоть и т.д.), а также коромысловые весы хранились в церквях под их надзором. Волжский путь занимал важнейшее место во внешней торговле Руси и по времени сложился ранее, чем другие. Однако с IX в. для русских купцов заметно возрастает значение черноморской торговли. «Великий путь из варяг в греки», проходивший через Неву, Ладожское озеро, Волхов, Ловать и Днепр, играл особую роль в развитии торговых связей с Константинополем. Первой известной политической акцией Древнерусского государства было посольство в Константинополе (древнерусское название — Царьград) — столице Византийской империи, наиболее могущественного государства Восточного Средиземноморья и Причерноморья. В 907 г. киевский князь Олег (882—912) привел морем и сушей флот из 2 тыс. лодок к столице Византии Царьграду. Результатом похода, при котором были опустошены окрестности Константинополя, было заключение в 907 и 911 гг. двух выгодных для Руси мирных договоров. Их тексты, донесенные древнерусской летописью начала XII в. «Повесть временных лет», — самые древние памятники русской дипломатии и права. А сам русско-византийский договор 911 г. является первым русским памятником славянской письменности. Имя Олега окружено чудесными легендами о необыкновенной находчивости, храбрости и мудрости князя, прозванного народом Вещим. И не без оснований: за короткий срок он достиг по суше ворот Царьграда на лодках, приделав к ним колеса и оснастив их парусами. Увидев гонимые ветром челны у стен своего города. Лев VI Мудрый страшно напугался и немедленно согласился заплатить дань. Но греки решили избавиться от русских, предложив им отравленные яства. Олег прознал об их вероломстве и наложил тяжелую дань на греков, заключив с ними выгодный торговый договор. В знак победы он повесил свой щит на знаменитых Златых вратах. До нас дошла легенда о том, что один кудесник предсказал Олегу смерть от его любимого коня. Олег послушал кудесника и запретил когда-либо давать ему этого коня. Через пять лет, когда Олег узнал о том, что конь его умер, он решил попрощаться со своим верным боевым товарищем и посмеяться над невежеством и обманом кудесника. Но из черепа коня выползла гробовая змея и смертельно ужалила Олега в ногу. Преемник Олега киевский князь Игорь (Старый, согласно летописи — сын Рюрика, 912—945) в 941 г. совершил новый, теперь уже третий по счету поход на Константинополь. Побежденный с помощью греческого огня, Игорь все-таки сумел собрать силы и вновь пойти в поход на оставленный им Царьград. Текст заключенного тогда в 944 г. договора также сохранился в летописи. Сам же Игорь на обратном пути был убит древлянами, с которых он по пути в Византию собрал дань. После гибели Игоря государством правила его вдова княгиня Ольга (945—964). Ольга поддерживала мирные отношения с Византией. В 946 или 957 г. (этот вопрос спорен) она совершила дипломатический визит в Константинополь и приняла христианство17. Авторитетные исследователи, однако, считают, что Ольга приехала в Царьград уже крещеной, со своим духовником Григорием, а крестилась она якобы еще в Киеве в 957 г.18 В связи с этим актом существует много легенд. В 1996 г. появились и новые данные исторических исследований, позволяющие утверждать, что Ольга получила крещение еще при рождении, так как она якобы не из Пскова, а родилась в императорской византийской семье и приезжала в Константинополь просто навестить своих близких. Во всяком случае, записи об акте ее крещения там нет, хотя о пышном и теплом приеме императором Константином Порфирородным есть несколько упоминаний. Как сообщает Нестор, на приеме у Константина Багрянородного Ольга была так «красива лицом», что базилевс влюбился в нее, а ей уже было тогда 62 года! Неудивительно, что, когда Ольга была моложе, ей было в 946 г. 54 года, князь Мал не просто влюбился в нее, но и довольно настойчиво сватался. Похоже, что первой заботой Ольги, оставшейся в сущности своей язычницей, была языческая месть древлянам за смерть мужа. Лев Диакон сообщает, что Игорь, захваченный в плен, «был привязан к двум деревам и разорван на две части»20. Нестор подробно рассказывает, как древляне посылали к Ольге два посольства, чтобы умилостивить ее, и предложили ей брак с их князем Малом. Но она хитростью погубила их, одних зарыв живыми, а других уморив в бане. Осаждая их город Коростень, Ольга предложила им мир с условием дать ей в окуп по три голубя и по три воробья от каждого дома. Привязав к лапкам птиц горючую смолу, она выпустила их, и они, прилетев к себе домой в деревянный город, подожгли его. Город выгорел весь дотла, и Ольга, наконец, часть коростенцев перебила, а оставшихся обратила в рабство. Несмотря на свою жестокость, Ольга тяготела к христианству и пыталась уговорить вначале Игоря, а потом сына Святослава принять крещение. Князь Святослав родился в 942 г. Его отцом был князь Игорь, и в этом 942 г. ему было более 60 лет, а его жене Ольге было 49— 50 лет21. Святослав был их первенцем22. Ольга с сыном жила не в Киеве, а в Вышгороде, где «кормильцем» Святослава, т.е. учителем, был некто Асмуд, а воеводой — его отец Свенельд. Установленная княгиней Ольгой дружба Киева с Константинополем была полезна для обеих сторон. Еще в 949 г. 600 русских воинов участвовали в десанте на Крит, в 962 г. русы сражались в греческих войсках в Сирии против арабов. После гибели князя Игоря, когда князем стал его малолетний сын Святослав, регентшей была его мать, Ольга, а главой правительства Свенельд. И позднее, когда 15летний сын Ольги Святослав начал ходить в походы, княгиня возглавляла правительство. До самой своей кончины в 969 г., когда княгине Ольге было 76 лет, она была очень деятельной. Она воспитывала внуков и управляла государством, так как Святослав предпочитал ходить в походы. Понимая важность акта крещения, Ольга убеждала в этом и Святослава. Но Святослав (957—972) был непоколебим и объяснял свое нежелание тем, что его дружинники будут смеяться над ним. Поведение Святослава понятно, если иметь в виду, что княжеская дружина представляла собой вольное военное товарищество. Дружинники — свободные люди, и отношения их к князю определялись вольной службой и верностью. Нестор хвалит прямоту Святослава и его честность. Предполагая воевать с кем-нибудь, Святослав посылал им сказать: «Иду на вас!» Лев Диакон, присутствовавший при заключении Доростельской капитуляции Святослава со своим врагом императором Цимиа-химием, описывает Святослава так: он был среднего роста, но крепкого телосложения, с широкой грудью, толстой шеей, голубыми глазами, густыми бровями, плоским носом, длинными усами, короткой бородой, на обритой его голове была оставлена прядь волос как признак его благородного происхождения, в одном ухе висела золотая серьга, украшенная рубином и двумя жемчужинами. Испуганные поражением русских князей Аскольда и Дира и испытывая благоговейный страх перед христианской святыней патриарха Фотия, русы, как сообщают византийские летописи, «отправили послов в Константинополь просить крещения». Тогда император Василий Македонянин23 прислал к ним архиепископа Фотия, который совершил перед ними чудо: ввергнул Евангелие в пламя, но огонь не коснулся святой книги. Так Аскольд волей случая оказался первым христианским русским князем, отсюда и благоговение к его могиле и к его памяти, а 867 г. вошел в историю как год частичного крещения Руси Фотием. Так или иначе христианство Ольги осталось незамеченным на Руси, а масса дружинников питала только отвращение к христианству. Тем более что в дружину нередко приглашались норманны — варяги, славившиеся в те времена своим воинским искусством и агрессивным нравом. Не случайно поэтому при княжичах в числе воспитателей-советников и воевод были варяги. У Игоря воспитателем и воеводой был варяг Олег, у Святослава — тоже варяг Свенельд, у Владимира (сына Святослава) эту роль исполнял его дядя по матери — Добрыня. Надо отметить, как пишет Л. Н. Гумилев, что старшее поколение носит скандинавские, а младшие — славянские имена, т.е. теперь вся власть сосредоточилась в руках славян либо ославяненных россов. На Руси восстановлены традиции и тот путь, по которому она двигалась до варяжской узурпации24. Бычков В.В. Философия в красках /В.В. Бычков. Русская средневековая эстетика XI – XVII века. – М.: Мысль, 1995. – С.241-292. ПОВЕСТЬ О ШЕМЯКИНОМ СУДЕ Сатирическая повесть о Шемякином суде, обличающая судейские порядки на Руси в XVII в., возникла, видимо, на основе записей устных сказок. Она связана с личностью некоего судьи по имени Шемяка. Это имя было довольно широко распространено в XVI–XVII вв. Текст печатается по изданию: Русская демократическая сатира XVII века. М.; Л., 1954. СУД ШЕМЯКИН В некоих местех живяше два брата земледельца: един богат, други убог; богаты же, ссужая много лет убогова, и не може исполнити скудости его. По неколику времени прииде убоги к богатому просити лошеди, на чем ему себе дров привести; брат же не хотяше дати ему лошеди и глагола ему: "Много ти, брате, ссужал, а наполнити не мог". И егда даде ему лошадь, он же, взем, нача у него хомута просити, и оскорбися на него брат, нача поносити убожество его, глаголя: "И того у тебя нет, что своего хомута", и не даде ему хомута. Поиде убогой от богатого, взя свои дровни, привяза за хвост лошади, поеде в лес и привезе ко двору своему, и забы выставить подворотню, и удари в лошадь кнутом; лошедь же изо всей мочи бросися через подворотню с возом и оторва у себя хвост. И убоги приведе к брату своему лошадь без хвоста, и виде брат его, что у лошади его хвоста нет, нача брата своего поносити, что лошадь у него отпрося испортил, и, не взяв лошади, поиде на него бить челом во град к Шемяке судии. Брат же убоги, видя, что брат ево пошел на него бити челом, поиде и он за братом своим, ведая то, что будет на него из города посылка [здесь: служилые люди, обеспечивающие доставку обвиняемого в суд] , а не итти, ино будет езда [eзд – пошлина; в данном случае – взятка] приставом платить. И приидоша оба до некого села; не доходя до города. Богатый приде начевати к попу того села, понеже ему знаем; убогий же прииде к тому же попу и, пришед, ляже у него на полати. А богатый нача погибель сказывать своей лошади, чего ради в город идет. И потом нача поп с богатым ужинати, убогова же не позовут к себе ясти. Убогий же нача с полатей смотрети, что поп с братом его ест, и урвася с полатей на зыпку [зыбка – колыбель] и удави попова сына до смерти. Поп также поеде з братом в город бити челом на убогова о смерти сына своего, и приидоша ко граду, идеже живя ше судия, убогий же за ними же иде. Поидоша через мост в город; града ж того некто житель везе рвом в баню отца своего мыти. Бедный же, веды себе, что погибель ему будет от брата и от попа, и умысли себе смерти предати, бросися прямо с мосту в ров, хотя ушибьтися до смерти. Бросяся, упаде на старого, удави отца у сына до смерти; его же поимаше, приведоша пред судию. Он же мысляше, как бы ему напастей избыти и судии что б дати, и ничего у себе не обрете, измысли: взя камень и заверне в плат и положи в шапку, ста пред судиею. Принес же брат его челобитную на него исковую в лошеди и нача на него бити челом судии Шемяке. Выслушав же Шемяка челобитную, глаголя убогому: "отвещай". Убогий же, не веды что глаголати, вынял из шапки тот заверчены камень, показа судии и поклонися. Судия же начаялся [надеялся], что ему от дела убоги посулил [то есть посулил ему взятку], глаголя брату ево: "Коли он лошади твоей оторвал хвост, и ты у него лошади своей ни замай, до тех мест у лошеди выростет хвост, а как выростет хвост, в то время у него и лошадь свою возми". И потом нача другий суд быти: поп ста искати смерти сына своего, что у него сына удави; он же также выняв из шапки той же заверчен плат и показа судие. Судиа же виде и помысли, что от другова суда други узел сулит злата, глаголя попу судия: "Коли де у тебя ушип сына, и ты де отдай ему свою жену попадию до тех мест, покамест у пападьи твоей он добудет ребенка тебе. В то время возми у него пападью и с ребенком". И потом нача трети суд быти: что, бросясь с мосту, ушиб у сына отца. Убогий же, выняв заверченны из шапки той же камень в плате, показа третие судие. Судия ж, начаяся, яко от третьего суда трети ему узол сулит, глаголя ему, у кого убит отец: "Взыди ты на мост, а убивы отца твоего станеть под мостом, и ты с мосту вержися сам на него – такожде убий его, яко же он отца твоего". После же суда изыдоша исцы со ответчиком ис приказу. Нача богаты у убогова просити своей лошади, он же ему глаголя: "По судейскому указу как де у ней хвост выростеть, в ту де тебе пору и лошадь твою отдам". Брат же богаты даде ему за свою лошадь пять рублев, чтобы ему и без хвоста отдал. Он же взя у брата своего пять рублев и лошадь его отда. Той же убоги нача у попа просити попадьи по судейскому указу, чтоб ему у нее ребенка добыть и, добыв, попадью назад отдать ему с робенком. Поп же нача ему бити челом, чтоб у него попадьи не взял, он же взя у него десять рублев. Той же убоги нача и третиему говорить исцу: "По судейскому указу я стану под мостом, ты же взыди на мост и на меня також бросися, якож и аз на отца твоего". Он же размышляя себе: броситися мне и его де не ушибить, а себя разшибьти. Нача и той с ним миритися, даде ему мзду, что броситися на себя не веле. И со всех троих себе взя. Судиа же высла человека ко ответчику и веле у него показанние три узлы взять; человек же судиин нача у него показанныя три узлы просить: "Дай-де то, что ты из шапки судие казал в узлах, велел у тебя то взяти". Он же выняв из шапки завязаны камень и показа. И человек ему нача говорить: "Что-де ты кажешь камень?" Ответчик же рече: "То судии и казал; я де того ради сей камень судье казал, кабы он не по мне судил, и я тем камнем хотел ево ушибти". И пришед человек и сказа судье. Судья же, слыша от человека своего, и рече: "Благодарю и хвалю бога моего, что я по нем судил, ак бы я не по нем судил, и он бы меня ушиб". Потом убоги отыде в дом свой, радуяся и хваля бога. Аминь. Лотман Ю.М. Введение: Быт и культура / Ю.М. Лотман. Беседы о русской культуре: Быт и тpадиции pусского двоpянства (ХУ|||-начало Х|Х века) / Сост.альбома ил.и коммент.к ним Р.Г.Гpигоpьева. - СПб. : Искусство-СПБ, 1994. - 398 с. – С.4-15. Посвятив беседы русскому быту и культуре XVIII — начала XIX столетия, мы прежде всего должны определить значение понятий «быт», «культура», «русская культура XVIII — начала XIX столетия» и их отношения между собой. При этом оговоримся, что понятие «культура», принадлежащее к наиболее фундаментальным в цикле наук о человеке, само может стать предметом отдельной монографии и неоднократно им становилось. Было бы странно, если бы мы в предлагаемой книге задались целью решать спорные вопросы, связанные с этим понятием. Оно очень емкое: включает в себя и нравственность, и весь круг идей, и творчество человека, и многое другое. Для нас будет вполне достаточно ограничиться той стороной понятия «культура», которая необходима для освещения нашей, сравнительно узкой темы. Культура, прежде всего, — понятие коллективное. Отдельный человек может быть носителем культуры, может активно участвовать в ее развитии, тем не менее по своей природе культура, как и язык, — явление общественное, то есть социальное*. Следовательно, культура есть нечто общее для какого-либо коллектива — группы людей, живущих одновременно и связанных определенной социальной организацией. Из этого вытекает, что культура есть форма общения между людьми и возможна лишь в такой группе, в которой люди общаются. (Организационная структура, объединяющая людей, живущих в одно время, называется синхронной, и мы в дальнейшем будем пользоваться этим понятием при определении ряда сторон интересующего нас явления). Всякая структура, обслуживающая сферу социального общения, есть язык. Это означает, что она образует определенную систему знаков, употребляемых в соответствии с известными членам данного коллектива правилами. Знаками же мы называем любое материальное выражение (слова, рисунки, вещи и т. д.), которое имеет значение и, таким образом, может служить средством передачи смысла. Следовательно, культура имеет, во-первых, коммуникационную и, во-вторых, символическую природу. Остановимся на этой последней. Подумаем о таком простом и привычном, как хлеб. Хлеб веществен и зрим. Он имеет вес, форму, его можно разрезать, съесть. Съеденный хлеб вступает в физиологический контакт с человеком. В этой его функции про него нельзя спросить: что он означает? Он имеет употребление, а не значение. Но когда мы произносим: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», — слово «хлеб» означает не просто хлеб как вещь, а имеет более широкое значение: «пища, потребная для жизни». А когда в Евангелии от Иоанна читаем слова Христа: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать» (Иоанн, 6:35), то перед нами — сложное символическое значение и самого предмета, и обозначающего его слова. * В отдельных позициях, всегда являющихся исключением из правила, можно говорить о культуре одного человека. Но тогда следует уточнить, что мы имеем дело с коллективом, состоящим из одной личности. Уже то, что эта личность неизбежно будет пользоваться языком, выступая одновременно как говорящий и слушающий, ставит ее в позицию коллектива. Так, например, романтики часто говорили о предельной индивидуальности своей культуры, о том, что в создаваемых ими текстах сам автор является, в идеале, единственным своим слушателем (читателем). Однако и в этой ситуации роли говорящего и слушающего, связывающий их язык не уничтожаются, а как бы переносятся внутрь отдельной личности: «В уме своем я создал мир иной // И образов иных существованье» (Лермонтов М. Ю. Соч. в 6-ти т. М.; Л., 1954, т. 1, с. 34 ). Цитаты приводятся по изданиям, имеющимся в библиотеке автора, с сохранением орфографии и пунктуации источника. Меч также не более чем предмет. Как вещь он может быть выкован или сломан, его можно поместить в витрину музея, и им можно убить человека. Это все — употребление его как предмета, но когда, будучи прикреплен к поясу или поддерживаемый перевязью помещен на бедре, меч символизирует свободного человека и является «знаком свободы», он уже предстает как символ и принадлежит культуре. В XVIII веке русский и европейский дворянин не носит меча — на боку его висит шпага (иногда крошечная, почти игрушечная парадная шпага, которая оружием практически не является). В этом случае шпага — символ символа: она означает меч, а меч означает принадлежность к привилегированному сословию. Принадлежность к дворянству означает и обязательность определенных правил поведения, принципов чести, даже покроя одежды. Мы знаем случаи, когда «ношение неприличной дворянину одежды» (то есть крестьянского платья) или также «неприличной дворянину» бороды делались предметом тревоги политической полиции и самого императора. Шпага как оружие, шпага как часть одежды, шпага как символ, знак дворянства — всё это различные функции предмета в общем контексте культуры. В разных своих воплощениях символ может одновременно быть оружием, пригодным для прямого практического употребления, или полностью отделяться от непосредственной функции. Так, например, маленькая специально предназначенная для парадов шпага исключала практическое применение, фактически являясь изображением оружия, а не оружием. Сфера парада отделялась от сферы боя эмоциями, языком жеста и функциями. Вспомним слова Чацкого: «Пойду на смерть как на парад». Вместе с тем в «Войне и мире» Толстого мы встречаем в описании боя офицера, ведущего своих солдат в сражение с парадной (то есть бесполезной) шпагой в руках. Сама биполярная ситуация «бой — игра в бой» создавала сложные отношения между оружием как символом и оружием как реальностью. Так шпага (меч) оказывается вплетенной в систему символического языка эпохи и становится фактом ее культуры. А вот еще один пример, в Библии (Книга Судей, 7:13-14) читаем: «Гедеон пришел [и слышит]. И вот, один рассказывает другому сон, и говорит: снилось мне, будто круглый ячменный хлеб катился по стану Мадиамскому и, прикатившись к шатру, ударил в него так, что он упал, опрокинул его, и шатер распался. Другой сказал в ответ ему: это не иное что, как меч Гедеона...» Здесь хлеб означает меч, а меч — победу. И поскольку победа была одержана с криком «Меч Господа и Гедеона!», без единого удара (мадиамитяне сами побили друг друга: «обратил Господь меч одного на другого во всем стане»), то меч здесь — знак силы Господа, а не военной победы. Итак, область культуры — всегда область символизма. Приведем еще один пример: в наиболее ранних вариантах древнерусского законодательства («Русская правда») характер возмещения («виры»), которое нападающий должен был заплатить пострадавшему, пропорционален материальному ущербу (характеру и размеру раны), им понесенному. Однако в дальнейшем юридические нормы развиваются, казалось бы, в неожиданном направлении: рана, даже тяжелая, если она нанесена острой частью меча, влечет за собой меньшую виру, чем не столь опасные удары необнаженным оружием или рукояткой меча, чашей на пиру, или «тылесной» (тыльной) стороной кулака. Как объяснить этот, с нашей точки зрения, парадокс? Происходит формирование морали воинского сословия, и вырабатывается понятие чести. Рана, нанесенная острой (боевой) частью холодного оружия, болезненна, но не бесчестит. Более того, она даже почетна, поскольку бьются только с равным. Не случайно в быту западноевропейского рыцарства посвящение, то есть превращение «низшего» в «высшего», требовало реального, а впоследствии знакового удара мечом. Тот, кто признавался достойным раны (позже — знакового удара), одновременно признавался // С 7 и социально равным. Удар же необнаженным мечом, рукояткой, палкой — вообще не оружием — бесчестит, поскольку так бьют раба. Характерно тонкое различие, которое делается между «честным» ударом кулаком и «бесчестным» — тыльной стороной кисти или кулака. Здесь наблюдается обратная зависимость между реальным ущербом и степенью знаковости. Сравним замену в рыцарском (потом и в дуэльном) быту реальной пощечины символическим жестом бросания перчатки, а также вообще приравнивание при вызове на дуэль оскорбительного жеста оскорблению действием. Таким образом, текст поздних редакций «Русской правды» отразил изменения, смысл которых можно определить так: защита (в первую очередь) от материального, телесного ущерба сменяется защитой от оскорбления. Материальный ущерб, как и материальный достаток, как вообще вещи в их практической ценности и функции, принадлежит области практической жизни, а оскорбление, честь, защита от унижения, чувство собственного достоинства, вежливость (уважение чужого достоинства) принадлежат сфере культуры. Секс относится к физиологической стороне практической жизни; все переживания любви, связанная с ними выработанная веками символика, условные ритуалы — все то, что А. П. Чехов называл «облагораживанием полового чувства», принадлежит культуре. Поэтому так называемая «сексуальная революция», подкупающая устранением «предрассудков» и, казалось бы, «ненужных» сложностей на пути одного из важнейших влечений человека, на самом деле явилась одним из мощных таранов, которыми антикультура XX столетия ударила по вековому зданию культуры. Мы употребили выражение «вековое здание культуры». Оно не случайно. Мы говорили о синхронной организации культуры. Но сразу же надо подчеркнуть, что культура всегда подразумевает сохранение предшествующего опыта. Более того, одно из важнейших определений культуры характеризует ее как «негенетическую» память коллектива. Культура есть память. Поэтому она всегда связана с историей, всегда подразумевает непрерывность нравственной, интеллектуальной, духовной жизни человека, общества и человечества. И потому, когда мы говорим о культуре нашей, современной, мы, может быть сами того не подозревая, говорим и об огромном пути, который эта культура прошла. Путь этот насчитывает тысячелетия, перешагивает границы исторических эпох, национальных культур и погружает нас в одну культуру — культуру человечества. Поэтому же культура всегда, с одной стороны, — определенное количество унаследованных текстов, а с другой — унаследованных символов. Символы культуры редко возникают в ее синхронном срезе. Как правило, они приходят из глубины веков и, видоизменяя свое значение (но не теряя при этом памяти и о своих предшествующих смыслах), передаются будущим состояниям культуры. Такие простейшие символы, как круг, крест, треугольник, волнистая линия, более сложные: рука, глаз, // С 8 дом — и еще более сложные (например, обряды) сопровождают человечество на всем протяжении его многотысячелетней культуры. Следовательно, культура исторична по своей природе. Само ее настоящее всегда существует в отношении к прошлому (реальному или сконструированному в порядке некоей мифологии) и к прогнозам будущего. Эти исторические связи культуры называют диахронными. Как видим, культура вечна и всемирна, но при этом всегда подвижна и изменчива. В этом сложность понимания прошлого (ведь оно ушло, отдалилось от нас). Но в этом и необходимость понимания ушедшей культуры: в ней всегда есть потребное нам сейчас, сегодня. Мы изучаем литературу, читаем книжки, интересуемся судьбой героев. Нас волнуют Наташа Ростова и Андрей Болконский, герои Золя, Флобера, Бальзака. Мы с удовольствием берем в руки роман, написанный сто, двести, триста лет назад, и мы видим, что герои его нам близки: они любят, ненавидят, совершают хорошие и плохие поступки, знают честь и бесчестие, они верны в дружбе или предатели — и все это нам ясно. Но вместе с тем многое в поступках героев нам или совсем непонятно, или — что хуже — понято неправильно, не до конца. Мы знаем, из-за чего Онегин с Ленским поссорились. Но как они поссорились, почему вышли на дуэль, почему Онегин убил Ленского (а сам Пушкин позже подставил свою грудь под пистолет)? Мы много раз будем встречать рассуждение: лучше бы он этого не делал, как-нибудь обошлось бы. Они не точны, ведь чтобы понимать смысл поведения живых людей и литературных героев прошлого, необходимо знать их культуру: их простую, обычную жизнь, их привычки, представления о мире и т. д. и т. п. Вечное всегда носит одежду времени, и одежда эта так срастается с людьми, что порой под историческим мы не узнаем сегодняшнего, нашего, то есть в каком-то смысле мы не узнаем и не понимаем самих себя. Вот когда-то, в тридцатые годы прошлого века, Гоголь возмутился: все романы о любви, на всех театральных сценах — любовь, а какая любовь в его, гоголевское время — такая ли, какой ее изображают? Не сильнее ли действуют выгодная женитьба, «электричество чина», денежный капитал? Оказывается, любовь гоголевской эпохи — это и вечная человеческая любовь, и вместе с тем любовь Чичикова (вспомним, как он на губернаторскую дочку взглянул!), любовь Хлестакова, который цитирует Карамзина и признается в любви сразу и городничихе, и ее дочке (ведь у него — «легкость в мыслях необыкновенная!»). Человек меняется, и, чтобы представить себе логику поступков литературного героя или людей прошлого — а ведь мы равняемся на них, и они как-то поддерживают нашу связь с прошлым, — надо представлять себе, как они жили, какой мир их окружал, каковы были их общие представления и представления нравственные, их служебные обязанности, обычаи, одежда, почему они поступали так, а не иначе. Это и будет темой предлагаемых бесед. Определив, таким образом, интересующие нас аспекты культуры, мы вправе, однако, задать вопрос: не содержится ли в самом выражении «культура и быт» противоречие, не лежат ли эти явления в различных плоскостях? В самом деле, что такое быт? Быт — это обычное протекание жизни в ее реально-практических формах; быт — это вещи, которые окружают нас, наши привычки и каждодневное поведение. Быт окружает нас как воздух, и, как воздух, он заметен нам только тогда, когда его не хватает или он портится. Мы замечаем особенности чужого быта, но свой быт для нас неуловим — мы склонны его считать «просто жизнью», естественной нормой практического бытия. Итак, быт всегда находится в сфере практики, это мир вещей прежде всего. Как же он может соприкасаться с миром символов и знаков, составляющих пространство культуры? Обращаясь к истории быта, мы легко различаем в ней глубинные формы, связь которых с идеями, с интеллектуальным, нравственным, духовным развитием эпохи самоочевидна. Так, представления о дворянской чести или же придворный этикет, хотя и принадлежат истории быта, но неотделимы и от истории идей. Но как быть с такими, казалось бы, внешними чертами времени, как моды, обычаи каждодневной жизни, детали практического поведения и предметы, в которых оно воплощается? Так ли уж нам важно знать, как выглядели «Лепажа стволы роковые», из которых Онегин убил Ленского, или — шире — представлять себе предметный мир Онегина? Однако выделенные выше два типа бытовых деталей и явлений теснейшим образом связаны. Мир идей неотделим от мира людей, а идеи — от каждодневной реальности. Александр Блок писал: Случайно на ноже карманном Найди пылинку дальних стран — И мир опять предстанет странным...1 «Пылинки дальних стран» истории отражаются в сохранившихся для нас текстах — в том числе и в «текстах на языке быта». Узнавая их и проникаясь ими, мы постигаем живое прошлое. Отсюда — метод предлагаемых читателю «Бесед о русской культуре» — видеть историю в зеркале быта, а мелкие, кажущиеся порой разрозненными бытовые детали освещать светом больших исторических событий. Какими же путями происходит взаимопроникновение быта и культуры? Для предметов или обычаев «идеологизированного быта» это самоочевидно: язык придворного этикета, например, невозможен без реальных вещей, жестов и т. д., в которых он воплощен и которые принадлежат быту. Но как связываются с культурой, с идеями эпохи те бесконечные предметы повседневного быта, о которых говорилось выше? Сомнения наши рассеются, если мы вспомним, что все окружающие нас вещи включены не только в практику вообще, но и в общественную // С 10 практику, становятся как бы сгустками отношений между людьми и в этой своей функции способны приобретать символический характер. В «Скупом рыцаре» Пушкина Альбер ждет момента, когда в его руки перейдут сокровища отца, чтобы дать им «истинное», то есть практическое употребление. Но сам барон довольствуется символическим обладанием, потому что и золото для него — не желтые кружочки, за которые можно приобрести те или иные вещи, а символ полновластия. Макар Девушкин в «Бедных людях» Достоевского изобретает особую походку, чтобы не были видны его дырявые подошвы. Дырявая подошва — реальный предмет; как вещь она может причинить хозяину сапог неприятности: промоченные ноги, простуду. Но для постороннего наблюдателя порванная подметка — это знак, содержанием которого является Бедность, а Бедность — один из определяющих символов петербургской культуры. И герой Достоевского принимает «взгляд культуры»: он страдает не оттого, что ему холодно, а оттого, что ему стыдно. Стыд же — один из наиболее мощных психологических рычагов культуры. Итак, быт, в символическом его ключе, есть часть культуры. Но у этого вопроса имеется еще одна сторона. Вещь не существует отдельно, как нечто изолированное в контексте своего времени. Вещи связаны между собой. В одних случаях мы имеем в виду функциональную связь и тогда говорим о «единстве стиля». Единство стиля есть принадлежность, например мебели, к единому художественному и культурному пласту, «общность языка», позволяющая вещам «говорить между собой». Когда вы входите в нелепо обставленную комнату, куда натаскали вещи самых различных стилей, у вас возникает ощущение, словно вы попали на рынок, где все кричат и никто не слушает другого. Но может быть и другая связь. Например, вы говорите: «Это вещи моей бабушки». Тем самым вы устанавливаете некую интимную связь между предметами, обусловленную памятью о дорогом вам человеке, о его давно уже ушедшем времени, о своем детстве. Не случайно существует обычай дарить вещи «на память» — вещи имеют память. Это как бы слова и записки, которые прошлое передает будущему. С другой стороны, вещи властно диктуют жесты, стиль поведения и в конечном итоге психологическую установку своим обладателям. Так, например, с тех пор, как женщины стали носить брюки, у них изменилась походка, стала более спортивной, более «мужской». Одновременно произошло вторжение типично «мужского» жеста в женское поведение (например, привычка высоко закидывать при сидении ногу на ногу — жест не только мужской, но и «американский», в Европе он традиционно считался признаком неприличной развязности). Внимательный наблюдатель может заметить, что прежде резко различавшиеся мужская и женская манеры смеяться в настоящее время утратили различие, и именно потому, что женщины в массе усвоили мужскую манеру смеха. Вещи навязывают нам манеру поведения, поскольку создают вокруг себя определенный культурный контекст. Ведь надо уметь держать в руках топор, лопату, дуэльный пистолет, современный автомат, веер или баранку автомашины. В прежние времена говорили: «Он умеет (или не умеет) носить фрак». Мало сшить себе фрак у лучшего портного — для этого достаточно иметь деньги. Надо еще уметь его носить, а это, как рассуждал герой романа Бульвера-Литтона «Пелэм, или Приключение джентльмена», — целое искусство, дающееся лишь истинному денди. Тот, кто держал в руке и современное оружие, и старый дуэльный пистолет, не может не поразиться тому, как хорошо, как ладно последний ложится в руку. Тяжесть его не ощущается — он становится как бы продолжением тела. Дело в том, что предметы старинного быта производились вручную, форма их отрабатывалась десятилетиями, а иногда и веками, секреты производства передавались от мастера к мастеру. Это не только вырабатывало наиболее удобную форму, но и неизбежно превращало вещь в историю вещи, в память о связанных с нею жестах. Вещь, с одной стороны, придавала телу человека новые возможности, а с другой — включала человека в традицию, то есть и развивала, и ограничивала его индивидуальность. Однако быт — это не только жизнь вещей, это и обычаи, весь ритуал ежедневного поведения, тот строй жизни, который определяет распорядок дня, время различных занятий, характер труда и досуга, формы отдыха, игры, любовный ритуал и ритуал похорон. Связь этой стороны быта с культурой не требует пояснений. Ведь именно в ней раскрываются те черты, по которым мы обычно узнаем своего и чужого, человека той или иной эпохи, англичанина или испанца. Обычай имеет еще одну функцию. Далеко не все законы поведения фиксируются письменно. Письменность господствует в юридической, религиозной, этической сферах. Однако в жизни человека есть обширная область обычаев и приличий. «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу»2. Эти нормы принадлежат культуре, они закрепляются в формах бытового поведения, всего того, о чем говорится: «так принято, так прилично». Эти нормы передаются через быт и тесно соприкасаются со сферой народной поэзии. Они вливаются в память культуры. Теперь нам осталось определить, почему мы избрали для нашего разговора именно эпоху XVIII — начала XIX века. История плохо предсказывает будущее, но хорошо объясняет настоящее. Мы сейчас переживаем время увлечения историей. Это не случайно: время революций антиисторично по своей природе, время реформ всегда обращает людей к размышлениям о дорогах истории. Жан-Жак Руссо в трактате «Об общественном договоре» в предгрозовой атмосфере надвигающейся революции, приближение которой он зарегистрировал, как чуткий барометр, писал, что изучение истории полезно только тиранам. Вместо того, чтобы изучать, как было, надо познать, // С 12 как должно быть. Теоретические утопии в такие эпохи привлекают больше, чем исторические документы. Когда общество проходит через эту критическую точку, и дальнейшее развитие начинает рисоваться не как создание нового мира на развалинах старого, а в виде органического и непрерывного развития, история снова вступает в свои права. Но здесь происходит характерное смещение: интерес к истории пробудился, а навыки исторического исследования порой утеряны, документы забыты, старые исторические концепции не удовлетворяют, а новых нет. И тут лукавую помощь предлагают привычные приемы: выдумываются утопии, создаются условные конструкции, но уже не будущего, а прошлого. Рождается квазиисторическая литература, которая особенно притягательна для массового сознания, потому что замещает трудную и непонятную, не поддающуюся единому истолкованию реальность легко усваиваемыми мифами. Правда, у истории много граней, и даты крупных исторических событий, биографии «исторических лиц» мы еще обычно помним. Но как жили «исторические лица»? А ведь именно в этом безымянном пространстве чаще всего развертывается настоящая история. Очень хорошо, что у нас есть серия «Жизнь замечательных людей». Но разве не интересно было бы прочесть и «Жизнь незамечательных людей»? Лев Толстой в «Войне и мире» противопоставил подлинно историческую жизнь семьи Ростовых, исторический смысл духовных исканий Пьера Безухова псевдоисторической, по его мнению, жизни Наполеона и других «государственных деятелей». В повести «Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн» Толстой писал: «Седьмого июля 1857года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним. "<...> Вот событие, которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях <...> Это факт не для истории деяний людских, но для истории прогресса и цивилизации»3. Толстой был глубочайше прав: без знания простой жизни, ее, казалось бы, «мелочей» нет понимания истории. Именно понимания, ибо в истории знать какие-либо факты и понимать их — вещи совершенно разные. События совершаются людьми. А люди действуют по мотивам, побуждениям своей эпохи. Если не знать этих мотивов, то действия людей часто будут казаться необъяснимыми или бессмысленными. Сфера поведения — очень важная часть национальной культуры, и трудность ее изучения связана с тем, что здесь сталкиваются устойчивые черты, которые могут не меняться столетиями, и формы, изменяющиеся с чрезвычайной скоростью. Когда вы стараетесь объяснить себе, почему человек, живший 200 или 400 лет тому назад, поступил так, а не иначе, вы должны одновременно сказать две противоположные вещи: «Он такой же, как ты. Поставь себя на его место» — и: «Не забывай, что он совсем другой, он — не ты. Откажись от своих привычных представлений и попытайся перевоплотиться в него». Но почему же все-таки мы выбрали именно эту эпоху — XVIII — начало XIX века? Для этого есть серьезные основания. С одной стороны, это время достаточно для нас близкое (что значат для истории 200—300 лет?) и тесно связанное с нашей сегодняшней жизнью. Это время, когда оформлялись черты новой русской культуры, культуры нового времени, которому — нравится это нам или нет — принадлежим и мы. С другой стороны, это время достаточно далекое, уже во многом позабытое. Предметы различаются не только функциями, не только тем, с какой целью мы их берем в руки, но и тем, какие чувства они у нас вызывают. С одним чувством мы прикасаемся к старинной летописи, «пыль веков от хартий отряхнув», с другим — к газете, еще пахнущей свежей типографской краской. Свою поэзию имеют старина и вечность, свою — новость, доносящая до нас торопливый бег времени. Но между этими полюсами находятся документы, вызывающие особое отношение: интимное и историческое одновременно. Таковы, например, семейные альбомы. С их страниц на нас смотрят знакомые незнакомцы — забытые лица («А кто это?» — «Не знаю, бабушка всех помнила »), старомодные костюмы, люди в торжественных, сейчас уже смешных позах, надписи, напоминающие о событиях, которых сейчас уже все равно никто не помнит. И тем не менее это не чужой альбом. И если вглядеться в лица и мысленно изменить прически и одежду, то сразу же обнаружатся родственные черты. XVIII — начало XIX века — это семейный альбом нашей сегодняшней культуры, ее «домашний архив», ее «близкое-далекое». Но отсюда и особое отношение: предками восхищаются — родителей осуждают; незнание предков компенсируют воображением и романтическим мнимопониманием, родителей и дедов слишком хорошо помнят, чтобы понимать. Все хорошее в себе приписывают предкам, все плохое — родителям. В этом историческом невежестве или полузнании, которое, к сожалению, удел большинства наших современников, идеализация допетровской Руси столь же распространена, как и отрицание послепетровского пути развития. Дело, конечно, не сводится к перестановке этих оценок. Но следует отказаться от школярской привычки оценивать историю по пятибалльной системе. История не меню, где можно выбирать блюда по вкусу. Здесь требуется знание и понимание. Не только для того, чтобы восстановить непрерывность культуры, но и для того, чтобы проникнуть в тексты Пушкина или Толстого, да и более близких нашему времени авторов. Так, например, один из замечательных «Колымских рассказов» Варлама Шаламова начинается словами: «Играли в карты у коногона Наумова». Эта фраза сразу же обращает читателя к параллели — «Пиковой даме» с ее началом: «... играли в карты у конногвардейца Нарумова». Но помимо литературной параллели, подлинный смысл этой фразе придает страшный контраст быта. Читатель должен оценить степень разрыва между конногвардейцем — офицером одного из самых привилегированных гвардейских полков — и коногоном — принадлежащим привилегированной лагерной аристократии, куда закрыт доступ «врагам народа» и которая рекрутируется из уголовников. Значима и разница, которая может ускользнуть от неосведомленного читателя, между типично дворянской фамилией Нарумов и простонародной — Наумов. Но самое важное — страшная разница самого характера карточной игры. Игра — одна из основных форм быта и именно из таких форм, в которых с особенной резкостью отражается эпоха и ее дух. В завершение этой вводной главы я считаю своим долгом предупредить читателей, что реальное содержание всего последующего разговора будет несколько уже, чем обещает название «Беседы о русской культуре». Дело в том, что всякая культура многослойна, и в интересующую нас эпоху русская культура существовала не только как целое. Была культура русского крестьянства, тоже не единая внутри себя: культура олонецкого крестьянина и донского казака, крестьянина православного и крестьянинастарообрядца; был резко обособленный быт и своеобразная культура русского духовенства (опять-таки с глубокими отличиями быта белого и черного духовенства, иерархов и низовых сельских священников). И купец, и городской житель (мещанин) имели свой уклад жизни, свой круг чтения, свои жизненные обряды, формы досуга, одежду. Весь этот богатый и разнообразный материал не войдет в поле нашего зрения. Нас будут интересовать культура и быт русского дворянства. Такому выбору есть объяснение. Изучение народной культуры и быта по установившемуся делению наук обычно относится к этнографии, и в этом направлении сделано не так уж мало. Что же касается каждодневной жизни той среды, в которой жили Пушкин и декабристы, то она долго оставалась в науке «ничьей землей». Здесь сказывался прочно сложившийся предрассудок очернительского отношения ко всему, к чему приложим эпитет «дворянский». В массовом сознании долгое время сразу же возникал образ «эксплуататора», вспоминались рассказы о Салтычихе и то многое, что по этому поводу говорилось. Но при этом забывалось, что та великая русская культура, которая стала национальной культурой и дала Фонвизина и Державина, Радищева и Новикова, Пушкина и декабристов, Лермонтова и Чаадаева и которая составила базу для Гоголя, Герцена, славянофилов, Толстого и Тютчева, была дворянской культурой. Из истории нельзя вычеркивать ничего. Слишком дорого приходится за это расплачиваться. <. . .> Тарту - Munchen - Тарту. 1989-1990
