АМЕРИКАНСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ 1960-1970-Х ГГ. ОБ ИСТОРИЧЕСКИХ ДИСКУССИЯХ В КНР
advertisement
Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2014. № 1 (1). С. 84–91. УДК 930.1 О. В. Телушкина АМЕРИКАНСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ 1960–1970-х гг. ОБ ИСТОРИЧЕСКИХ ДИСКУССИЯХ В КНР Рассматривается эволюция взглядов американских ученых на феномен дискуссий в исторической науке КНР, произошедшей в 1960–1970-е гг. на фоне постепенного улучшения отношений между двумя государствами. Предметом анализа являются факторы, повлиявшие на определение места китайской коммунистической историографии в системе таких понятий, как академическая наука, форма идеологии и разновидность инакомыслия. Ключевые слова: историография; дискуссии; научное сообщество; Китай; КНР; США. O. V. Telushkina AMERICAN HISTORIOGRAPHY IN 1960–1970. ON THE HISTORICAL DEBATE IN THE PRC The article states the evolution of views of American Scientists of the phenomenon of debate in historiography of China, which occurred in the 1960–1970th against a gradual improvement in relations between the two countries. The subject of analysis is a number of factors affecting the determination of a place of the Chinese Communist historiography in a system of concepts as academic science, ideology type and a kind of dissent. Keywords: historiography; debate; scientific community; China; PRC; USA. Образование Китайской Народной Республики практически совпало со складыванием биполярной системы. В период становления китайская историческая наука многое заимствовала из опыта советских ученых, но постепенно, с началом и углублением кризиса в отношениях, ростом китайского национализма, местный вариант марксистской историографии становился все более своеобразным. Характерной чертой, сопровождающей этапы его развития, были широкие дискуссии, в которых участвовали не только члены профессионального сообщества, но и представители общественности и власти. Эти обсуждения вызвали живейший интерес как советских, так и западных ученых. Помимо анализа точек зрения, наблюдатели пытались определить связи между историографическими дебатами и внутриполитической ситуацией, насколько сильным было влияние идеологии и можно ли вообще считать исторической наукой то, чем занимались историки КНР. _______________________________________ © Телушкина О. В., 2014 84 Изучение современного Китая в Соединенных Штатах Америки начало развиваться быстрыми темпами после Второй мировой войны. Это было связано с изменениями в международной обстановке и необходимостью выстраивать внешнюю политику, имея представление о ситуации внутри государств – вероятных противников или партнеров. В американских школах, начиная с 1960-х гг., стали вводить курсы, посвященные изучению социалистических стран и их языков, что, в свою очередь, потребовало от вузов подготовки соответствующих кадров, учебников, программ и т. п. Занятия современностью, включая такие темы, как экономика и политика КНР, советско-китайские отношения, коммунистическое движение, заняли доминирующие позиции. Изучение Китая в 1950–1960-х гг. осуществлялось примерно в трети университетов и колледжей США, что через некоторое время даже вызвало проблемы с трудоустройством [1]. Американская историография 1960–1970-х гг. об исторических дискуссиях в КНР Традиционная синология до войны была довольно изолированным направлением, и далеко не все люди, занимавшиеся китайской историей, имели синологическое образование и могли работать с источниками на профессиональном уровне. С другой стороны, для сообщества, ориентированного преимущественно на изучение европейской и американской истории, Китай и его прошлое оставались довольно экзотичным предметом [2]. В 1950-х гг. приоритетным становится комплексное страноведение, включающее языковую подготовку, а также знания об истории и культуре региона. Во второй половине 1960-х гг. начинается работа над Кембриджской историей Китая, которую возглавили профессор Гарвардского университета Дж. К. Фэрбэнк (John King Fairbank) и его коллега из Кембриджского университета Д. К. Твитчетт (Denis C. Twitchett). Таким образом, в 1960–1970-е гг. изучение Китая в США находилось на подъеме. Среди ученых, чьи работы были посвящены дискуссиям в КНР, большинство являлись специалистами по новой истории, в сфере их интересов были экономика, развитие техники и интеллектуальная история. Разная специализация и принадлежность исследователей к разным поколениям обеспечивали разнообразие акцентов в изучении китайской историографии. Они обращали внимание на развитие исторической науки и особенности китайской версии марксизма; на культурный контекст и степень влияния конфуцианской традиции; на связи с внутриполитической обстановкой и идеологическими кампаниями. Как правило, от этого зависели конечные оценки «успешности» китайской исторической науки в решении стоявших перед нею задач или вообще наличие такого критерия. Степень замкнутости системы китайской историографии, ее подверженности внешним идейным влияниям, способность создать оригинальные концепции и зависимость от «партийной линии» – это те ключевые характеристики, которые определяли, имела ли она в представлении исследователя отношение к исторической науке или же была экзотическим видом политической борьбы. Впрочем, кажется, ни один исследователь не считал китайскую гуманитаристику абсолютно изолированной от других сфер общественной жизни. Крайние точки зрения встречались на другом полюсе: «…стало общеизвестной истиной, что историческая наука на материковом Китае служит интересам текущей политики. В то время как советская историография сделала несколько попыток освободиться от оков сталинизма, китайские историки стали еще большими доктринерами, чем когда-либо были» [3, р. 42]. Вероятно, представление о том, что развитием китайской историографии практически напрямую управляли партийные лидеры, связано также со специализацией исследователей. Например, автор вышеприведенной цитаты – профессор Дж. Льюис (J. W. Lewis), эксперт по американо-китайским отношениям и китайской политике. Поиск проявлений наследия конфуцианства в статьях, посвященных историографии в КНР, отразился следующим образом: едва ли не каждый ученый указывает на то, что альянс истории и политики был своего рода местной традицией. Культурный контекст китайской историографии придает ей другой вес и другую роль, по сравнению с историографией западной [4]. Среди конкретных признаков, общих для дореволюционной «официальной» и коммунистической традиций, называют: необходимость узаконить настоящее, обращаясь к прошлому; историк – в то же время бюрократ, нанятый чтобы расхваливать «трон»; провозглашение дидактической цели истории; застывание методологии в форме морализаторской схоластики; субъективный отбор источников и фактов; собирание записей и переработка их в огромные сборники, сопровождающееся горделивым осознанием собственной важности [5, p. 5]. Также, по мнению ученых, аналогия имеется и между борьбой официальной и неофициальной историографии в старом Китае и элементами своеобразного диалога между «диссидентами» и режимом. Историописание, противоречащее официально принятым трактовкам, было одной из форм инакомыслия, проявлявшегося также в литературе и театральном искусстве. Правда, в этом случае отмечают, что коммунисты нарушили сложившийся за века баланс [6] и закончили игру, попросту уничтожив противника. 85 О. В. Телушкина Для описания китайских дискуссий в американской литературе характерно противопоставление «ортодоксов» и «диссидентов», а также режима и «интеллектуалов». Эти разграничения лишь на первый взгляд кажутся четкими и практически равнозначными. Проблема состоит в неоднородности сообщества китайских историков: в 1950-х – начале 1960-х гг. туда входили представители старшего поколения, получившие классическое образование, чьи репутация и опыт в какой-то мере защитили их от нападок; партийные функционеры среднего возраста и молодое поколение «горячих голов». При этом наиболее продуктивная средняя группа являлась и самой нестабильной, так как несмотря на искушенность в партийной борьбе, они все равно не успевали за быстро меняющейся ситуацией, и даже публичное признание собственных ошибок далеко не всегда помогало сохранить карьеру и жизнь. Что касается третьей группы – ее составляли молодые люди, получившие образование в КНР. Хотя они уступали своим старшим коллегам в академической сфере, но при этом лучше разбирались в текущей политике [7]. На основе этого разделения и исходя из «близости к режиму», можно, таким образом, сделать вывод, что молодое поколение китайских историков было, скорее, «ортодоксами», а старшее поколение – «диссидентами». Что касается «интеллектуалов», то водораздел между ними и «режимом», видимо, проходит по линии академическое сообщество – чиновники. Таким образом, при анализе дискуссий противоборствующие стороны определяются не только в соответствии с их исследовательской позицией, но и по более общему принципу – «власть» против «оппозиции». В то же время инакомыслящие историки могли иметь высокопоставленных покровителей, которые защищали их до начала культурной революции, во время которой под удар попали и они сами, и их протеже. М. Голдман (Merle Goldman) считает, что сопротивление интеллектуалов призыву Мао Цзэдуна к ужесточению классовой борьбы в сфере идеологии и искусства стало непосредственной причиной дискуссии об историзме и классовой точке зрения, начавшейся во второй половине 1963 г. По мне86 нию автора, в то время столкнулись две тенденции – одна сторона желала усиления раскола в обществе и продолжения революции, а другая – примирения и достижения гармонии между разными социальными слоями. При этом бюрократия играла двоякую роль. Чиновники должны были проводить в жизнь решения Мао, но они вовсе не хотели нарастания хаоса в подконтрольных им сферах и, выражая преданность на словах, активных действий не предпринимали [8]. Впрочем, Голдман практически сводит всю полемику, касающуюся сущности классовой борьбы, к завуалированной критике Мао Цзэдуна. Эта точка зрения иллюстрирует не только представление о решающем влиянии сиюминутных изменений политической ситуации, но и о сохранении среди сообщества интеллектуалов «традиционных» конфуцианских ценностей. Однако логика развития историографии и особенно ее теоретической базы, в нашем случае – варианта марксизма, также учитывалась. Нередко корни теоретических проблем, ставших очевидными во второй половине ХХ в., прослеживались в китайской марксистской мысли 1920–1930-х гг. [9]. При этом, описывая ситуацию, когда еще не закрепилась господствующая идеология, исследователи подчеркивают разнообразие идей и упущенные возможности для творческого развития [10]. Что касается ситуации конца 1960-х гг., то в американской критике китайская археология выступает как пример научного направления, если не оставшегося в стороне от политики, то максимально удаленного от ежедневной борьбы за правильную методологию, правильную точку зрения и т. п. Новые данные, позволяющие заполнить пробелы в истории, ученые старой школы и возможность проводить масштабные раскопки обеспечили успешное развитие этой дисциплины. «В большинстве публикаций вторжение идеологии было минимальным. Они очень близки к реконструкции прошлого ради него самого» [11, p. 180]. Положительные стороны отмечали и в сфере изучения более поздних этапов: переработка и переиздание работ 1930-х – 1940-х гг.; издание «скромных, но полезных» эмпирические трудов; введение в оборот новых ис- Американская историография 1960–1970-х гг. об исторических дискуссиях в КНР точников по истории крестьянства; расширение сферы исследований за счет поиска истоков капитализма. И все же основное внимание было направлено на критику содержания работ китайских ученых, их методологии и интерпретации исторических фактов. А. Фойерверкер (Albert Feuerwerker) в статье, вышедшей в 1961 г., подводит итог дискуссий 1950-х гг. и дает общую оценку первому десятилетию существования историографии КНР [12]. По его мнению, создавая новое прошлое для своей страны, коммунисты попытались втиснуть историю Китая в прокрустово ложе марксистской схемы исторического процесса, или, говоря иначе, обрядить ее в «марксистское платье». « Ключ к пониманию этого явления, – говорит профессор, – лежит в том, что я буду называть проблемой бессмысленности». В своем анализе он обращается к собственно историографии и к политике, которая «руководит историческими исследованиями» в КНР. Применение западноцентричной теории исторического развития для выстраивания китайской истории было вызвано политическими причинами. Эти же причины сказались на формировании основного круга проблем. Уже на этом этапе появляется некоторое противоречие – труды классиков марксизма касаются в основном истории развития капитализма, оставляя за скобками подробности более ранних этапов. Фойерверкер объясняет встречающиеся в китайских трудах нечеткость формулировок или общие фразы, например о периодизации феодализма, нежеланием «заплывать в неизвестные воды». Профессор выделяет следующие направления современных ему исторических исследований в Китае: интерпретация крестьянских восстаний, спор о происхождении капитализма, «формирование ханьской нации», место «империализма» в новой истории Китая и периодизация китайского прошлого. По каждому вопросу в научном сообществе существовало несколько точек зрения, но результаты большинства обсуждений были весьма расплывчатыми. В дискуссии о времени формирования ханьской нации победила точка зрения, утверждающая, что этот процесс должен быть отнесен к XIX в., а не к рубежу нашей эры, как, например, предлагал Фань Вэнь-лань. Соответственно, общность, сформировавшаяся в эпоху правления династий Цинь и Хань, вслед за советскими историками была определена как «народность». Стержнем формирующегося представления о китайском прошлом является периодизация. Ее жесткость и четкая последовательность более ранних этапов должна была подтвердить неизбежность прихода последнего из них – коммунизма. Однако окончательно определиться с границами периодов китайские ученые так и не смогли. Была, правда, отвергнута теория азиатского способа производства, которая несла в себе опасность вывода о том, что отставание Китая от Европы было вызвано не монгольскими завоеваниями или империалистическим угнетением, а самой сущностью его социально-экономического устройства. Ученые признали, что страна прошла через рабовладельческий строй и феодализм, но мнения о точке перехода между ними разделились, причем расхождения составляли больше тысячи лет. В этой системе движущей силой развития стал особый вариант классовой борьбы – борьба народа, т. е. крестьянства, сначала против феодалов, а затем против империалистических захватчиков. Теоретический базис этих работ – комбинация знакомого «династического цикла» (теперь с точки зрения масс); уроков, полученных Мао Цзедуном из опыта 1927 г.; и Ленина о роли крестьянства [13, p. 325]. Проблема в том, что улучшения, наступающие после восстания, были неразрывно связаны с воцарением новой династии. То есть, для того чтобы у восстания был позитивный результат, оно должно быть подавлено, а порядок – восстановлен. Изучение массовых народных движений получило ярлык «анонимной истории», нивелирующей значение отдельных событий, людей, исторического контекста. Тенденция анонимизации сталкивалась с противоположной, подчеркивающей роль отдельных личностей. Большинство исторических персонажей, чью деятельность пытались переосмыслить, составляли императоры, военачальники и министры, которые способствовали упрочнению центральной 87 О. В. Телушкина власти. Несмотря на принадлежность к феодальному классу, вклад в «укрепление китайской нации» сыграл роль в признании того, что их «достоинства перевешивают недостатки». Впрочем, часть исследователей яростно протестовали против подобных трактовок, высказываясь против необоснованной идеализации этих фигур. Относительное согласие было достигнуто в обсуждении более позднего исторического этапа. Феодальные отношения сохранялись в Китае до XIX в., хотя в период правления династии Мин появились отдельные ростки «капитализма». До открытия Китая его экономика развивалась параллельно европейской – независимо, но в том же направлении, хотя и несколько медленнее. Западные агрессоры прервали естественный процесс, и страна погрузилась в хаос. При этом определения агрессии были чрезвычайно широкими, под них подпадали любые контакты с европейскими державами. Китайские ученые, оценивая результаты своей деятельности, в конце 1950-х гг. признавали, что еще недостаточно глубоко понимают принципы марксизма-ленинизма. В 1958 г. Го Мо-жо призвал приложить больше усилий для идеологической революции, что должно было способствовать выработке единственно верной точки зрения на историю. Однако профессор Фойерверкер сомневался, что это окажет положительное влияние. По его мнению, самокритика происходила из того, что марксистско-ленинская методология была «неадекватным набором инструментов» для реконструкции и переоценки китайского прошлого. Ученые в условиях идеологического диктата не могли объявить ее несостоятельной, значит, им оставалось критиковать самих себя. Впрочем, основная причина лежит не в несовместимости марксистской теории и китайского прошлого, а в несовместимости целей «заказчика» и процесса научного поиска. «Исследования в области новой китайской истории в Народной Республике в настоящее время в первую очередь являются идеологическими упражнениями и служат, скорее, для эмоциональной разрядки…» [14, p. 335]. Их функция заключается в использовании и направлении политических и экономических 88 разочарований, встречающихся в опыте девятнадцатого и двадцатого веков, в интересах новой исторической интеграции под эгидой Коммунистической партии Китая. Тем же целям должны отвечать исследования, касающиеся более ранних периодов. Поэтому они полезны для «удовлетворения эмоционального голода», но бессодержательны с точки зрения исторической науки, ведь партийная линия создала очень узкий коридор возможных интерпретаций фактов. Дискуссии возникают, и это подчеркивает большинство западных исследователей, не вокруг новых источников или методов. Они, скорее, представляют собой истолкование уже известного. Новые интерпретации определяются произвольными целями, среди которых отсутствует поиск объективной истины. Поэтому Фойерверкер и называет теоретические конструкции, построенные на столь шатком фундаменте, бессмысленными. Смещение акцентов произошло и в более глубоких слоях теории. Американские авторы обращали внимание на то, что материалистическое понимание истории из основной предпосылки исторического анализа превратилось, скорее, в ритуальную формулу. Идеи и воля людей приобрели большее значение, чем развитие производительных сил. Хотя китайские ученые по-прежнему тратили большую часть усилий на попытки объяснить исторический процесс, ссылаясь на объективные законы общественного развития, в сфере идеологии прочно утвердилось главенство субъективного фактора. «Социальная надстройка, таким образом, как правило, считается более важной, чем экономические базис, политические факторы, как правило, преобладают над экономическими факторами, и идея празднует триумф над материей» [15, p. 168]. Представление о том, что энтузиазм миллионов людей может стать двигателем форсированного развития социума ярко проявилось в политике Большого скачка. Последовавшее после его краха некоторое смягчение режима совпало с дискуссией об «историзме» и «классовой точке зрения», начавшейся в 1963 г. Она в значительной степени была продолжением обсуждения значения крестьянских восстаний и роли личностей в истории. Сторонние же наблю- Американская историография 1960–1970-х гг. об исторических дискуссиях в КНР датели считали ее также отражением сохраняющихся противоречий между националистическим мироощущением и марксистсколенинской теорией. Проблема модернизации прошлого, приписывания крестьянам и феодалам элементов идеологии, характерных для XIX–XX вв., и оценки их деятельности с пролетарской точки зрения была весьма актуальной и не раз поднималась в научном сообществе. Начало дискуссии положила статья Линь Ганьцюаня «Историзм и классовая точка зрения», в которой он защищает представление о тождественности классовости и историзма. «Рассуждения автора строятся следующим образом: до появления марксизма не было научного понимания истории. Только марксистская теория классовой борьбы дала это понимание. Марксизм признает, что история человечества – это история классовой борьбы, а поэтому, делает вывод Линь Гань-цюань, классовость и историзм едины, тождественны в процессе исторического исследования. Он утверждает, что историк, занимающий твердую пролетарскую позицию, гарантирован от ошибок, от антиисторизма» [16, c. 182]. Его оппоненты, соответственно, считали, что необходимо рассматривать изучаемые явления в определенных исторических рамках и с учетом исторических условий. Статья А. Дирлика (Arif Dirlk) [17] вышла в 1977 г., когда после окончания дебатов прошло более десяти лет. Автор считает, что причиной дискуссии стало утверждение о необходимости продолжения классовой борьбы, прозвучавшее из уст Мао Цзэдуна на десятом пленуме Центрального комитета КПК, и возникшее вслед за этим напряжение в среде бюрократии и интеллектуалов. Инициатива обсуждения исходила, тем не менее, изнутри сообщества историков. При этом он упоминает ученых, открыто критиковавших марксизм в начале 1960-х гг.: У Хань и Лю Цзе зашли так далеко, что поставили под сомнение результаты марксистской интерпретации истории. Дирлик считает важным, что их аргументы совпали с аргументами защитников историзма, так как это иллюстрировало тождественность точек зрения членов профессионального сообщества в условиях «атаки радикалов». Впрочем, это совпадение дало дополнительный повод для заявлений о предательстве идеалов марксизма и в конечном итоге сыграло против группы, придерживающейся умеренных взглядов. Сущность же спора состоит в усилиях сформулировать теоретические предпосылки, лежащие в основе противоречивых толкований китайской истории, а также установить консенсус в отношении руководящих принципов, которые должны направлять историческое исследование. Причем взгляды каждой из сторон были оправданы с точки зрения марксистской теории. Разным было представление о соотношении прошлого и настоящего, признании их тождественности или различия. Сторонники классовой точки зрения сделали современное представление об обществе и революции определяющим в оценке значения исторических явлений. Приверженцы историзма сопротивлялись попыткам изобразить прошлое как иной вариант настоящего. На начальном этапе обсуждений разногласия касались тонких моментов теории и методологии, далеко не всегда понятных внешнему наблюдателю. Казалось, что позиции противников во многом совпадают. Со временем дискуссия обострилась и два понятия, дополнявшие друг друга, превратились в противоположности, связанные с противоречащими направлениями идеологии. Эти позиции отражали два разных понимания цели истории. Убеждение, что изучение истории неотделимо от революции, происходящей в настоящем времени, и должно всеми силами способствовать ее делу, противостояло представлению о том, что хотя настоящее в какой-то степени определяет взгляд на прошлое, задачи современности и вопросы лояльности не должны вмешиваться в рассмотрение исторических проблем. В заключение Дирлик указывает, что корни противоречий, возможно, лежат не столько в методологии или политике, сколько в мировоззренческих различиях. «Историк-марксист отличается от историка-немарксиста, или антимарксиста, не использованием настоящего в качестве модели для исторического объяснения, а другой оценкой современного общества и, следовательно, исторического процесса в целом; как в определении относительной значимости исторических фактов, так и в интерпретации отношений между различными историческими явлениями». 89 О. В. Телушкина В 1950-х гг. конфликты в историографии вращались вокруг возможности использования марксистского анализа европейской истории для изучения китайского прошлого. Эта проблема отразилась в дебатах по поводу периодизации. В годы, предшествовавшие Культурной революции, акцент сместился с классовых структур на идеологическое проявление классовых различий в истории. По мнению американского исследователя, если бы политическая власть не вмешалась в ход дискуссии, ученым со временем удалось бы применить требования марксистской теории к китайской истории. В 1970-х гг. ситуация в отношениях между США и КНР коренным образом изменилась. Разрыв с СССР вынудил Китай искать новых союзников, и в этой роли выступила держава, ранее считавшаяся заклятым врагом. Для американских синологов сближение означало, с одной стороны, увеличение спроса на их познания, а с другой – открытие для посещений и сотрудничества материкового Китая при сохранении прежних связей с Тайванем. Они начинают публиковать отчеты о поездках, своем участии в дискуссиях и, что особенно интересно, заметки о частных беседах с китайскими коллегами, во время которых американцы в том числе задавали вопросы о недавнем прошлом и влиянии политики на работу ученых. Ф. Уэйкмэн (Frederic Wakeman) побывал в Китае в 1974 и 1977 гг. Второй его визит был связан с прибытием американской делегации – Комитета по научным связям с КНР, целью которого являлись переговоры о научном обмене. В 1974 г. фразы собеседников Уэйкмена о Культурной революции и критике Линь Бяо были предельно краткими и идеологически корректными [18]. В 1978 г. большинство научных работников стремилось подчеркнуть пагубное воздействие Банды четырех на все сферы культурной жизни. При этом они критически высказывались о стремлении политиков не изучать историю, а заставить ее служить им. Хотя впечатление Уэйкмэна от трудов китайских коллег было неоднозначным, «под конец дискуссии обе стороны испытали подлинное волнение от степени, с которой мы можем обсуждать общие научные интересы. И этот энтузиазм 90 чувствовался еще не раз во время других конференций» [19, p. 896]. Американские исследователи стремились объяснить процессы, происходившие в китайской историографии, через определение их места в трехуровневой системе: в контексте развития китайской цивилизации, в общественной системе КНР и в ходе развития марксистской теории и методологии. На этом пути легко было впасть в крайности – изобразить отношения историков и партийных лидеров как очередной вариант противостояния мудрого чиновника и жестокого правителя, которое так часто описывалось в средневековых хрониках. Или же представить «коммунистическую историографию» как нечто кардинально отличное не только от предшествующей традиции, но и от «нормальной», «настоящей» науки, как разновидность мутации, связанной с националистическим государственным курсом. Они при этом критиковали не столько марксизм, сколько практику его применения к китайскому прошлому. В то же время влияние универсализма, привнесение в китайское историописание идеи о поступательном развитии оценивалось как положительный момент. В качестве отрицательных черт, присущих работам китайских ученых, были названы редукционизм, субъективная интерпретация фактов и подгонка их под теоретические конструкции. Вопрос об успешности решения историографией КНР поставленных перед нею задач упирается в проблему сущности этого явления и целей, которым оно служило. И здесь, по-видимому, есть два ответа. Познавательные задачи в большинстве своем решены не были – это отмечают и советские, и американские ученые. Обсуждения были закрыты, выводы сделаны, но произошло это не в ходе решения проблемы внутри научного сообщества, а под воздействием внешних сил, чему способствовало абсолютное отсутствие автономии научных институтов. Вдобавок площадкой для дебатов зачастую становились страницы газет, что предполагало еще большее переплетение проблем академического знания с актуальной повесткой дня. Что касается задач, которые ставила перед историографией политическая власть, то можно считать, что они были решены частично. Было создано огромное количество Американская историография 1960–1970-х гг. об исторических дискуссиях в КНР работ, подчеркивавших уникальность китайского опыта и великих достижений китайского народа. Но академическая наука всегда немного запаздывала откликнуться на новое изменение партийной линии, хотя часть ученых пытались одновременно играть на исследовательском и политическом поле. Но даже небольшая асинхронность в условиях ужесточения режима и начала культурной революции оказалась фатальной. В представлениях о китайской коммунистической историографии в США к концу 1970-х гг. уже были пройдены стадии, когда на нее смотрели как на часть экзотической традиции, резкой критики и обвинений в несоответствии критериям научного знания. Период дискуссий стал пусть и своеобразным, но все же одним из этапов развития исторической науки в КНР, причем развитие это продолжилось и после культурной революции. Процесс смягчения оценок был взаимным. Если ранее «для американцев китайская историческая наука казалась только эхом партийной линии или споров о ней… Для китайцев американская интерпретация “влияния Запада” и оценка китайских народных движений против империализма и коррумпированного правительства как “пагубных” для “модернизации” была частью жаргона холодной войны и апологией империализма» [20], то со временем произошло как бы признание друг друга научными сообществами. В 1979 г. американский исследователь Ф. Хуанг (Philip C. C. Huang) констатирует, что, несмотря на разногласия, научные школы по обеим сторонам Тихого океана неизбежно оказывали взаимное влияние. Вольно или невольно, они во многом определили лицо друг друга. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Ф. Уэймэн «был поражен несоответствием между зачастую простым редукционизмом в аналитических «терминах» и тонкими нюансами в описании деталей» [19, p. 895]. ЛИТЕРАТУРА 1. Кучера С. И. Историография древней истории Китая. США. – URL: http://www.synologia.ru/ monograph-1270-8. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20. Wright M. C. Chinese History and the Historical Vocation // The Journal of Asian Studies. – 1964. – Vol. 23. – № 4 (Aug.). – Р. 513–516. Lewis J. W. Pages from History // Problems of Communism. – 1969. – November. – P. 42–44. Wright A. F., Hall J. W. Historians of China and Japan // The American Historical Review. – 1962. – Vol. 67. – № 4 (Jul.). – P. 978–985. Kahn H., Feuerwerker A. The Ideology of Scholarship: China's New Historiography // The China Quarterly. – 1965. – № 22 (Apr.–Jun.). – Р. 1– 13. Goldman M. The Role of History in Party Struggle, 1962-4 // The China Quarterly. – 1972. – № 51 (Jul.–Sep.). – Р. 500–519. Kahn H., Feuerwerker A. The Ideology of Scholarship: China's New Historiography. – Р. 1–13. Goldman M. The Role of History in Party Struggle, 1962-4. – Р. 500–519. Meisner М. Li Ta-Chao and the Chinese Communist Treatment of the Materialist Conception of History // The China Quarterly. – 1965. – № 24 (Oct.–Dec.). – Р. 141–169. Dirlik А. Mirror to Revolution: Early Marxist Images of Chinese History // The Journal of Asian Studies. – 1974. – Vol. 33. – № 2 (Feb.). – Р. 193–223. Wright A. F., Hall J. W. Supplement: Chinese and Japanese Historiography: Some Trends, 1961–1966 // Annals of the American Academy of Political and Social Science. – Vol. 371: Social Goals and Indicators for American Society. – 1967. – Vol. 1 (May). – Р. 178–193. Feuerwerker A. China's History in Marxian Dress // The American Historical Review. – 1961. – Vol. 66. – № 2 (Jan.). – Р. 323–353. Ibid. Ibid. Meisner М. Li Ta-Chao and the Chinese Communist Treatment of the Materialist Conception of History. – Р. 141–169. Борох Л. Н. Китайские историки о принципах исторического исследования // Историческая наука в КНР. – М. : Наука, 1971. – С. 180–191. Dirlik A. The Problem of Class Viewpoint versus Historicism in Chinese Historiography // Modern China. – 1977. – Vol. 3. – № 4 (Oct.). – Р. 465– 488. Wakeman F. Jr. A Conversation with Four Chinese Historians in Nanking // The China Quarterly. – 1974. – № 60 (Dec.). – Р. 767–772. Wakeman F. Jr. Historiography in China after «Smashing the “Gang of Four”» // The China Quarterly. – 1978. – № 76 (Dec.). – Р. 891– 911. Huang P. C. C. Current Research on Ming-Qing and Modern History in China // Modern China. – 1979. – Vol. 5. – № 4 (Oct.). – Р. 503–523. 91
