24. Осоргин М.А
advertisement
« ВОЛЬНЫЙ КАМЕНЩИК » М.А.ОСОРГИН (1878-1942) У него был вид типичного интеллигента и натура бунтаря. В детстве он вызвал на дуэль наказавшего его учителя гимназии. В 900-е годы бунтовал против деспотии самодержавия. После Октября 17-го года — против большевиков. В 40-е — против немецких фашистов, оккупировавших Францию. Трижды (в 1905, 1919 и 1921 годы) он чудом избежал смертного приговора. Четвертый раз, в 1942-м, его спасла от фашистского концлагеря смерть. И тем не менее, он до конца своих дней был убежден, что «свободный человеческий дух не мирится ни с постоянными, ни с временными узами, ни с вредным, ни с «полезным» насилием ... В идее святости, то есть независимости, достоинства, неприкосновенности человеческой личности, никаких оговорок быть не должно». И даже если человек понимает, что ему не победить зло, он должен остаться умирать на баррикаде «свободы без оговорок», «права личности без ограничений», уважения к человеку не в будущем, а в настоящем». Свобода, по Осоргину, «в триллион раз ценнее жизни». Михаил Андреевич Ильин (Осоргин — псевдоним, взятый по девичьей фамилии бабушки в 1907 году) родился 7 октября 1878 года в небогатой дворянской семье, чьи корни уходили в глубь веков (к этому же генетическому дереву относилось семейство Аксаковых). Впрочем, исключительная знатность родословной не очень волновала писателя. Даже наоборот. С присущей ему иронией он писал: «Всю свою жизнь я прожил простым человеком, без всякой особенной биографии: родился от папы с мамой и т.д.». Гораздо больше он гордился тем, что вырос на берегах Камы, где навсегда полюбил русские леса: «Я был и остался сыном матери-реки и отца-леса и отречься от них уже никогда не смогу и не хочу». Лесной пейзаж и Кама присутствуют во многих его произведениях. Он даже утверждал, что Волга впадает в Каму, а не наоборот. Первый рассказ писателя («Отец»), подписанный псевдонимом М.Пермяк, был напечатан петербургским «Журналом для всех», когда автору едва исполнилось 17 лет и он еще учился в гимназии. Учебу в Московском университете юноша сочетал с работой репортером в либеральных «Московских новостях»: нужны были деньги, да и страсть к литературной деятельности не давала покоя. Окончив юридический факультет, молодой адвокат не порывает с литературой. Он оказывает помощь писателям-самоучкам И.Белоусову, С. Дрожжину, М.Леонову (отцу автора «Русского леса»), издает народные листы — дешевые книжечки. Состоялось знакомство и с идейными вождями русского народничества — писателями В.Короленко и Н.Златовратским. За сотрудничество с эсерами (максималистами-террористами) М.Осоргин во время первой русской революции попал в тюрьму, и, как уже говорилось, едва не был приговорен к смертной казни. Выпущенный под залог, уехал в Италию, откуда все годы добровольной ссылки (1908-1913) присылал в «Русские ведомости», «Вестник Европы» и другие издания статьи и обзоры. В переработанном виде они составили книгу «Очерков современной Италии» (1913), книгу, и сегодня не утратившую своей научной ценности. Вернувшись полулегально в Россию в 1916 году, писатель с головой окунулся в литературную и общественную жизнь. Он создает Московский Союз писателей (где становится товарищем председателя) и Союз журналистов (здесь его избирают председателем), печатается в оппозиционных газетах, где говорит как о сильных сторонах революции, так и о ее ошибках, рьяно критикует большевиков за подавление свободы, в том числе свободы печати. Созданная по его инициативе Книжная Лавка писателей не только давала московским интеллигентам возможность не умереть с голоду, но и стала своего рода духовным центром Москвы. Позднее он напишет о ней воспоминания. Спокойные; как всегда, слегка ироничные. Закрытие оппозиционных газет, арест и пребывание в чекистском застенке, известном всей Москве как «Корабль смерти» (его выпустили по ходатайству Союза писателей), не «образумили» Осоргина. Вместе с Б.Зайцевым, Н.Бердяевым, Е.Кусковой, С.Прокоповичем, Н.Кишкиным и другими деятелями культуры он входит в созданный по инициативе Горького внегосударственный Всероссийский комитет помощи голодающим. «Он мог спасти, — писал позднее Осоргин, — и спас миллион обреченных на ужасную смерть, но этим он мог погубить десяток правителей России, подорвав их престиж, о нем уже заговорили, как о новой власти, которая спасет Россию. Ему уже приносили собранные пожертвования ... Октябрьская власть должна была убить комитет прежде, чем он разовьет работу». По требованию В.Ленина комитет был разогнан, а его члены арестованы. Лишь вмешательство Фритьофа Нансена, возглавлявшего на Западе акции помощи России, помогло заменить расстрел членов комитета ссылкой. В 1922 г. Осоргин вместе с семьюдесятью другими известными писателями, философами, общественными деятелями был выслан в Германию, откуда он ненадолго съездил в Италию, а с 1923 года стал жить в Париже. Бунтарский характер писателя поставил его в особые отношения с русской эмиграцией. С одной стороны, все признавали, что Осоргин ведет себя как «заведомый джентльмен» (определение писателя В.Яновского, автора книги «Поля Елисейские»). Он был одним из немногих, кто и в эмиграции сохранял полную независимость: решительно отказывался от всякого рода субсидий и вспомоществований от общественных ли организаций, от частных ли жертвователей. Как и на родине, писатель не был равнодушен к судьбам коллег. Он раздал почти весь нешуточный гонорар за свой нашумевший роман «Сивцев Вражек» нуждающимся писателям с единственным условием, чтобы и они при возможности кому-нибудь помогли. Он основал серию «Новые писатели» и издал в ней под своей редакцией роман Ивана Болдырева (Шкотта) «Мальчики и девочки» и повесть Василия Яновского «Колесо». Он «пробивал» в различные издания произведения Гайто Газданова, Вадима Андреева (сына Леонида Андреева), Б.Темирязева (Юрия Анненкова), Владимира (Бронислава) Сосинского. С другой стороны, он был язвителен, ироничен. Не раз печатно высмеивал собратьев за плохое знание русского языка. Но — самое главное — он настойчиво подчеркивал, что остается верен революционным идеалам, что Февраль и Октябрь были едины и необходимы: «Был неизбежен и был нужен полный социальный переворот, и совершиться он мог только в жестоких и кровавых формах. Я это знаю, и я принимаю это фатально, как принимают судьбу». «Страдая от новой власти, — писал Осоргин в итоговой книге «Времена», — мы и в мыслях не имели проклинать революцию, и возврат к прежнему, если бы он был возможен, сочли бы величайшим несчастьем для России». С этих позиций он осуждал добровольческое белое движение, считал оскорбительной интервенцию, говорил о своей вере в русский народ. В 1925 году на страницах газеты «День» он вступил в полемику с ее редактором А.Керенским и заявил, что если бы Временное правительство сохранилось подольше, то оно стало бы столь же враждебным свободе, как и большевистское. Государство, по Осоргину, почти всегда творит насилие над личностью, прикрываясь громкими и красивыми лозунгами. Излишне говорить, что после такого заявления Керенский два года не печатал Осоргина. От «анархических» и ироничных статей писателя хватался за голову и редактор другой крупной эмигрантской газеты «Последние новости» П.Милюков, хотя и печатал литературные заметки писателя, весьма популярные у читателей. «Если бы М.А. хотел сотрудничать лишь в изданиях, его взгляды разделявших, — писал М.Алданов, — то ему писать было бы негде». Высланный насильно, Осоргин постоянно подчеркивал, что никогда бы не уехал добровольно. До 1937 года он продлял свой советский паспорт; писал М.Горькому, что мечтает издаваться на родине. Вопреки многочисленным эмигрантским критикам, видевшим только в зарубежной ветви продолжение великой русской литературы, Осоргин говорил (по крайней мере, до 1935 года) о едином литературном процессе диаспоры и метрополии. Его в равной мере привлекали книги М.Горького и И.Бунина, В.Маяковского и М.Цветаевой, Ю.Олеши и Е.Замятина, К.Чуковского, Л.Леонова и А.Ремизова. Он высоко оценил талант авторов откровенно коммунистических произведений В.Кина («По ту сторону») и Н.Огнева («Дневник Кости Рябова»). «Искра Божия, — писал Осоргин, — может оказаться и в председателе комсомольской ячейки». Он с огромным интересом читал советские газеты, правда, не забывая упрекнуть их в односторонности. «Я радуюсь, — писал он, — когда вижу, что жизнь нашего Союза идет к расцвету, к материальному и духовному богатству. Во всем мире нет другой такой страны, в этом не может быть сомнения ... СССР — единственная страна великих возможностей». За подобные высказывания белая эмиграция прозвала его «большевизаном», обвиняла в «умничаньи» и оригинальничаний ради оригинальности. Но не жаловала его и советская власть. Ведь еще в 1936 году он писал «Старому другу в Москве»: «Над Европой реет знамя так называемого «государственного социализма», который в переводе означает тоталитарное государство: власть — все, личность — ничто, народ — стадо, которому нужен пастух и погонщик. Слово «социализм» — для красоты и для услады слуха дураков». Вы нашли истину, иронизировал писатель, «вы ее нашли, записали, выучили наизусть, возвели в догму и воспретили кому-либо в ней сомневаться. Она удобная, тепленькая, годная для мещанского благополучия ... Рай с оговорочками, вход по билетам, на воротах икона чудотворца с усами». «Тем же словом «революция», — писал он во «Встречах», — стали прикрывать наихудший деспотизм и величайшее насилие над личностью человека. Какой диктатор не использовал этого краденого слова? Какие гражданские цепи не выкованы из понятия «свобода»? Мы были последним поколением чистых и цельных иллюзий, могиканами наивных верований. И это наша вина: нужно было внимательнее вглядываться в глубь истории». Пересмотрев многое, он продолжал верить в Россию (она «шире, моложе, свежее, сочнее и богаче» Европы), утверждать, что революция — это «вечный протест, вечная борьба с насилием над личностью, во всякий момент, во всяком строе» («Времена»). Свобода осталась для него высшим смыслом бытия, а клетка символом насилия. Из парижской газеты он вырезал фотографию слона, убившего сторожа зверинца, и хранил ее с любовью. «И если бы моего палача, — полемически писал Осоргин, — посадили под замок, я сорвал бы замок и с его двери». Именно это чувство свободы заставило его, уже тяжело больного, с риском для жизни переправлять в Америку и нейтральные страны Европы статьи, разоблачающие немецких оккупантов и собранные после смерти писателя его третьей женой Татьяной Алексеевной (урожденной Бакуниной, дальней родственницей известного анархиста) в книгу «Письма о незначительном» (1952). Ею же подготовлены и изданы уже упоминавшиеся воспоминания писателя «Времена» (1955) — лирико-публицистическая биография писателя (описываемые в ней события доведены до 1922 года); книга «В тихом местечке Франции», описывающая жизнь в Шабри, куда Осоргины уехали из оккупированного немцами Парижа. Здесь, в так называемой свободной зоне Франции (слово «свобода» тесно связано с судьбой Осоргина), писатель скончался 27 ноября 1942 г. Здесь он и похоронен. «Последним могиканом бунтующей русской интеллигенции» назвал писателя в некрологе его друг философ Георгий Гурвич. Творческое наследие Осоргина достаточно велико: с 1922 г. им было издано 11 книг: роман «Сивцев Вражек»(1928, 1929); «Повесть о сестре» (1930, 1931); дилогия о революционерах-террористах «Свидетель истории» (1932) и «Книга о концах» (1935); повесть «Вольный каменщик» (1937), шесть сборников рассказов, в том числе прелестные рассказы о старине («Повесть о некоей девице: Старинные рассказы» - Таллин,1938). Кроме уже упомянутых произведений следует назвать посмертно изданные «Заметки старого книгоеда» (М.: Книга, 1989). Это — публиковавшиеся в «Последних новостях» и собранные воедино эссе писателя о старинных русских книгах. Занимательные, порой весьма едкие по адресу современных авторов, стилизованные под бесхитростную речь простака (этакого пушкинского Белкина или гоголевского Рудого Панька XX века), они вместе с тем представляют и научную ценность для изучения книжного дела на Руси. «Заметки» изданы на прекрасной бумаге, с замечательными иллюстрациями, именно так, как о том мечтал автор. Это единственная книга Осоргина, которая не издавалась за рубежом. «Почти все мои книги, — говорил Осоргин, — написаны в эмиграции и заграничной ссылке но жизненный материал для этих книг давала только русская жизнь — и он казался мне неистощимым ... Вне России никогда не ощущал себя дома». Самым известным произведением Осоргина, изданным невиданным для эмиграции тиражом в 40 тысяч экземпляров, переведенным на ряд европейских языков, является роман «Сивцев Вражек» (для большинства читателей именно с этой книгой связывается имя писателя). Нельзя с полной уверенностью утверждать, что Осоргин был знаком с булгаковской «Белой гвардией», хотя теоретически это вполне возможно: роман о Турбиных был опубликован в 1925 году в журнале «Россия», доходившем до Франции. Более того, уже после завершения своего романа Осоргин опубликовал рецензию на булгаковскую пьесу «Дни Турбиных», где высоко оценил эту вещь. Но даже если к 1928 году писатель не был знаком с «Белой гвардией», типологическая общность обеих книг налицо. Есть нечто общее у «Сивцева Вражка» и с «Солнцем мертвых» И.Шмелева. Все три произведения не повседневное описание жизни, не привычные романы, а философско-эпические повествования, где автор является демиургом, играет не меньшую (если не большую) роль, чем объективизированные персонажи. Соответственно возрастает значение экспрессивных средств, метафор, символов, сюжетных антиномий — вплоть до прямого публицистически-лирического слова. С первых страниц романа М.Осоргин использует символизированные образы, воссоздающие космологическую катастрофу: «Охлаждается земля, осыпаются горы, реки мелеют и успокаиваются, ... иссякает энергия мира». Подобно автору Апокалипсиса, писатель прозревает в текущей реальности столкновение Добра и Зла, ангела жизни с ангелом смерти, вечного солнца и самонадеянного человеко-бога, возомнившего себя вершителем судеб мира. Мировая война, по Осоргину, первое свидетельство того, что «мир сошел с ума», в нем «пахнет серой и смолой» ада. «Пошатнулось мироздание», проснулся железный Молох: «чугун и сталь жаждут безымянного мяса», а «земля дышит злостью и сочит кровь». Стремясь сгустить краски, Осоргин олицетворяет или овеществляет абстрактные понятия («серым комочком пробежал вечный страх»; «из домов выбегало довольство и в ужасе шарахалась нужда»; «время — зеленое пятно плесени на стене»), говорит о живых людях как о вещах («вещь приоткрыла дверь») и о вещах как о живых людях (у паровоза «холеное тело убийцы»; «ржавчина глотает железо крыши»). Птицы с недоумением смотрят как из-под воды поднялась огромная рыба (подводная лодка) и потопила корабль с мирными жителями. «Багровые закаты», «красные маки войны», натуралистические сцены убийств И описания калек — жертв войны — все эти экспрессивные средства призваны обосновать пацифистскую позицию автора, показать восстание людей против гармоничных законов природы. Дальше — больше. Начало революции ознаменовано тем, что вместо натурального снега по московским улицам летают «свинцовые шмели» и сеют смерть, принося власть тем, «кто привык не думать, не взвешивать, не ценить [человеческую жизнь — В.А.] и кому нечего терять». «Мир был, — пишет Осоргин. — Но мир был пуст, мертв и бессмысленен». Символом омертвления становится и сердце России Кремль с Иваном Великим. «Травой забвения» порастает земля. «Женщины перестали рожать, детипятилетки считались и были взрослыми. В тот год ушла красота». Апокалиптическая картина завершается символическим образом взбесившихся часов с кукушкой, из которых выпал винтик, и рассказом о всеразрушенности и проклявших людей волках. Мировая трагедия становится у Осоргина всеобщей, распространяется и на природу, частью которой является человек. Писатель вводит символическую главу о войне агрессивных темных и обыкновенных муравьев. Война эта закончилась гибелью тех и других под сапогами людей и колесами их пушек, выполнивших роль жестоких муравьиных богов. Осоргин стремится «дерзить Богу», с неудовольствием отмечал рецензировавший «Сивцев Вражек» Б.Зайцев, в целом положительно оценивший роман. Более сложную функцию, притчевую, выполняет главка об обезьяньем городке. Она не только продолжает мысль о всеобщем характере войны (сильные рыжие обезьяны захватывают территорию и блага серых, садистски издеваются над побежденными), но и ставит столь важный для писателя вопрос о цене жизни. Чтобы сохраниться, серые обезьяны переселились из городка в клетку, смирились с несвободой. Образ обезьяны вновь появится во второй части книги — во сне философа Астафьева, не желающего уподобляться обезьянам, не способного отказаться от своей индивидуальности и свободы. Обобщающим символом унижения человека становится турникет войны, тупо отсчитывающий погибших людей, и подвал Завалишина, где он почти механически совершает работу (это слово многократно подчеркнуто писателем): расстреливает людей, превращая индивидуумы в трупы. В этой картине конца света, казалось бы, нет места личности, человеку. Но это не так. Мертвому Кремлю Осоргин противопоставляет живой Арбат. «Центром вселенной, — пишет он, — был особнячок» профессора-орнитолога и его внучки Тани, где звучала музыка композитора Эдуарда Львовича и где хорошие люди заботились друг о друге. Эта антитеза сохраняется и проходит через все многочисленные сплетающиеся сюжетные линии, связанные с судьбой основных и второстепенных персонажей. Философские рассуждения автор поручает приват-доценту Алексею Дмитриевичу Астафьеву, восставшему против догматизма, ибо любой догматизм во имя идеи жертвует человеком. Не верующий ни в Бога, ни в народ, он становится гаером, шутом Смехачевым, презирающим жизнь. При всей справедливости многих его высказываний автор вкладывает в уста любимой героини Тани фразу о «недоброй правде» философа, заставляет его сомневаться по ходу сюжета во многих сделанных им заявлениях. Цинизм Астафьева преодолевается любовью к Тане. И тогда рождается фраза «Люблю людей, не люблю толпу». «Слякотность» и равнодушие к жизни сменяются неожиданно для него самого желанием бороться, драться со злом, обрести свободу. Астафьев прямо апеллирует к книге Экклезиаста, главный смысл которой не в тщетности всего земного, как приписывает ей бытовое сознание, а в утверждении идеи стоицизма, высокой ответственности человека в трагическом мире. Астафьеву противостоит чекистский следователь Брикман. Писатель рисует его, как и руководителя одного из отделов ЧК, человеком идеи, фанатиком, принесшим здоровье на алтарь революции. Но именно в этой жертвенности собой, а затем и людьми во имя идеи кроется опасность утратить гуманистические цели революции. И постепенно свободный и когда-то честный человек становится «приказчиком власти», убийцей и подлецом. Аналогичная судьба у бывшего рабочего, ставшего чекистским палачом, Завалишина. Выбранный им путь преодоления «слякотности» (этим словом Астафьев объединил при их первой встрече себя и Завалишина) ведет к деградации личности. С этой точки зрения характерно отношение всех троих к смерти. Астафьев принимает ее стоически: внутренняя свобода ему дороже физического бытия; Брикман и Завалишин находятся в состоянии страха, раздвоенности, постоянно ощущают в себе трещину. В них «загнила кровь» (символический диагноз болезни Завалишина). Антитеза жизнь-свобода, гуманизм, духовность — жизнь клетка, эгоизм, бездуховность находит блестящее воплощение в двух эпизодических фигурах так называемых простых людей. Один из них - солдат Григорий, ставший нянькой и защитником своего бывшего командира, а нынче безногого и безрукого инвалида Стольникова (Обрубка), бескорыстно, а то и с риском для жизни, свободно и осознанно выполняет взятый на себя обет. А после гибели Обрубка уходит «старым путем богомолов и странников, носителей простой житейской правды, искателей истины вековечной» и растворяется на просторах России. (Значимость этой сцены столь велика для Осоргина, что он почти аналогично завершит дилогию «Свидетель истории» и «Книгу о концах».) Полной противоположностью Григорию нарисована жена Завалишина Анна Климовна в главке с характерным названием «Свинушка». Подобно этому животному, Анна Климовна ест, пьет, расширяет свои наделы и равнодушно воспринимает жизнь. Даже смерть мужа волнует ее только с точки зрения потери материального благополучия. Если Астафьев ведет интеллектуальную линию романа, то эмоциональная поручена простым людям, отдающимся радостям жизни, заботам о ближних, земной любви. Это и эпизодические персонажи (Вася Болтановский и полюбившая его Аленушка, инженер Петр Павлович Протасов), и один из главных — Таня. Таня с любовью и трепетом относится к любым проявлениям жизни: будь то грубые, но открытые для музыки и добра рабочие, солдаты; будь то дедушка с бабушкой, любимый человек или ласточка под крышей их дома. Другое дело, что ей не под силу осмыслить движущие силы истории. Эту роль выполняют композитор Эдуард Львович и профессор-орнитолог, глава дома в Сивцевом Вражке. Не случайно они оба введены в финал романа. После долгих творческих мук Эдуард Львович сочинил «Опус 37», который и исполняет в доме профессора. И хотя Танюше он представляется отказом композитора от исповедуемой им ранее музыкальной идеи абсолютной гармонии, «криком боли, заглушённым чужими голосами, ему враждебными и незнакомыми», самооценка композитора да и, как можно понять, оценка автора — иная: «Режущие ухо диссонансы были лишь вблизи, а с высоты, в отдалении, все звучало великой гармонией, изумительным хором и совершенной музыкой». Такое восприятие эпохи идет от Ф.Тютчева и характерно для И.Анненского и А.Блока, О.Мандельштама и А.Ахматовой, для музыки С.Рахманинова и Д.Шостаковича. У этих же художников, думается, следует искать истоки осоргинского образа ласточки, образа, которым открывается и заканчивается роман. В мифологии образ ласточки полисемантичен, чем охотно пользовались поэты рубежа веков. Ласточка — посредница между жизнью и смертью, символ духовной пищи и одновременно опасности непостижимой жизни. Наконец, она вестник добра и счастья, возрождения, домашнего уюта. Все эти значения подразумеваются у Осоргина. И обещание Танюши в случае, если дедушка не доживет до прилета ласточек, отметить их возвращение в календаре — знак продолжения жизни и победы звезд, «горящих миллионно-летним светом». «Ласточки непременно прилетят, — обобщает старый ученый свои слова о неизбежности победы великих сил Природы. — Ласточке все равно, о чем люди спорят, кто с кем воюет, кто кого одолел.... У ласточки свои законы, вечные. И законы эти важнее наших». Несмотря на огромный успех «Сивцева Вражка» Осоргин считал своей главной и любимой вещью повесть (хотя по сути это роман) «Вольный каменщик». Вольными каменщиками называли себя масоны. Сегодняшний читатель в лучшем случае знает о масонах из романа Л.Толстого «Война и мир», в худшем — судит по примитивным измышлениям «борцов с всемирным масонским заговором». Масонство в России возникло еще в VIII веке. Масонами были писатели Н.Новиков, А.Сумароков, И.Лопухин, Н.Карамзин, А.Грибоедов, А.Пушкин, И.Тургенев, П.Нилус; декабристы П.Пестель, К.Рылеев, С.Муравьев-Апостол; историк В.Ключевский; художник И.Билибин; изобретатель П.Яблочков; полководцы А.Суворов и М.Кутузов. Входили в масонские ложи и члены царской фамилии: Павел I, одно время Николай II, великие князья Николай и Петр Николаевич (дяди Николая II), великий князь Георгий Михайлович, целая плеяда русских аристократов (граф Мусин-Пушкин, граф А.А.Игнатов и др.), члены Государственной Думы, министры Временного Правительства. Словом, люди самых разных политических взглядов, объединенные лишь идеей самоусовершенствования, или, как они говорили, строительства Духовного Храма. Осоргин был посвящен в масонство в 1914 году в Италии. В 20-е годы он, по воспоминаниям Н.Берберовой (будущего автора исследования «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия», а тогда молодой писательницы), признался ей, «что в Париже недавно восстановлена Московская масонская ложа и он не помнит себя от радости... Почему? Да потому, что он — неверующий человек — ужасно любит всякие ритуалы и считает, что каждому человеку они необходимы: они дают чувствовать общность, соборность [подчеркнуто мной — В.А.], в них играют роль всякие священные предметы, в них красота и иерархия». Братство, любовь к каждому человеку — вот то, что привлекало писателя в масонском движении, когда он c 1925 по 1940 гг. активно участвовал в деятельности лож «Северная Звезда» и «Свободная Россия». Вольными каменщиками, считал Осоргин, должны быть «люди общительные, умственно развитые, нравственно незапятнанные, способные к высоким духовным устремлениям». Тем более неожидан выбор в качестве главного героя повести незаметного конторского служащего — русского эмигранта Егора Егоровича Тетёхина. В дореволюционной Казани, начинает свое повествование писатель, Тетёхин был почтовым чиновником. Это — «почти ничто». В революцию «почти ничто» пускается в путешествие вместе с отступающими чехословаками, «обходит с молодой женой и сыном вокруг земного шара и поселяется в Париже», где ведет такую же неприметную обывательскую жизнь. Чисто случайно он попадает на заседание масонской ложи. И это становится началом новой жизни. Тетёхин осознает, что «от рождения до совсем недавнего времени спал или дремал. ... Его разбудил тройной стук молотка» — этот обряд начала масонской жизни. Автор подсмеивается над наивным русским максимализмом новоиспеченного братамасона, рассказывая, как Егор Егорович буквально понимает требование масонов углублять свои знания и читает все подряд: от биологических изысканий Брэма до геометрии и философских книг. С легкой иронией описаны и творимые Тетехиным в мечтах добрые дела (вроде спасения кошки), и его наивные попытки помочь подлецусослуживцу. С юмором рассказывается, как Егор Егорович «обмирщает» высокие масонские символы. Библейский строитель Храма Хирам представляется ему «молодым человеком заграничного образования», «запыленным, усталым, в измятой одежде». Егор Егорович даже в чем-то сопоставляет себя с Хирамом, когда ходит по дачному участку со складным метром. Автор не боится сказать о своем главном персонаже, что тот «врал соловьем и суетился фокстерьером», провожая тяжелобольного брата-масона на пятый этаж. Но в этой «разновидности святого дурака», как назвал Егора Егоровича один из сотрудников его конторы, присутствуют черты князя Мышкина из бессмертного романа Ф.М.Достоевского. В наивных речах смешного Тетёхина звучит стремление отесывать себя как камень (камнем масоны называли новичка), строить храм единого человеческого общества. Более того, как всякий русский, Егор Егорович не удовлетворяется ритуалом, формой. Его предложения и поступки всегда направлены на конкретную помощь людям. Именно эти его качества позволяют писателю в сцене заседания некоего небесного ареопага, решающего, умереть ли Тетёхину или еще побыть на земле, вложить в уста его неведомого адвоката слова: «Этот нескладный и добрый чудак духовно выше ваших прославленных героев ... Кто сказал вам, что истина опирается на плечи гигантов и макушки гениальных голов? Неправда! Ее куют срединные люди, пасынки разума, дети чистого сердца». «Мы выставляли его смешным и наивным добряком, — уже от себя обращается автор к читателям (таких обращений в повести много. Как и в «Сивцевом Вражке», роль автора в «Вольном каменщике» весьма велика), — просили любить его почти в шутовском наряде. Мы и в дальнейшем не беремся быть к нему справедливее и великодушнее». Но и такой человек способен помышлять о несовершенстве мира. Микрокосм и макрокосм — и это важнейшая идея Осоргина — взаимообусловлены. «Ущемленная и обиженная маленькая букашка» имеет право и на внимание, и на раздумья, и на действия по усовершенствованию мира. Осоргин проводит своего героя (а вместе с ним и свою излюбленную идею о братстве, любви, соборности) через испытания жизнью, логикой. В одном из авторских обращений к читателю он прямо объясняет, что для этого ввел в повесть ряд других персонажей. «Слегка потрепанный образ профессора Панкратова, присяжного резонера повести», чем-то напоминающий Астафьева из «Сивцева Вражка», призван логически опровергать тетёхинскую практику «малых дел». Это, поясняет автор читателю, «тип рационалиста», в то время как «живописная фигура старого масона Эдмонда Жакмена» выражает «иррациональное в познании». Практическую победу зла в реальном мире символизирует Анри Ришар. И тем не менее именно за алогичным, практически неприспособленным к жизни, добрым Егором Тетёхиным истина. Как бы ни была мала практическая польза основанного им, аптекарем Жан Батистом Руселем и торговцем обоями Себастьяном Дюверже благотворительного фонда, главное здесь в другом: «В мире прибавилось трое счастливых людей ... Это очень много, когда в одном и том же городе есть три счастливых человека, три ребенка одной матери-ложи, три истинных сына вдовы из колена Неффалимова». Все трое свободно (что очень важно для Осоргина) поделились своим относительным богатством с другими людьми, осознали свое единство. Пройдя все стадии поисков и разочарований вплоть до проклятий Великому Архитектору Вселенной, к концу повести скромный Егор Егорович уже не в мечтах и снах, а в жизни дал бой злу: поколотил Анри Ришара. Характерно, что именно в этой главке уже без всякой иронии автор ассоциирует Егора с Георгием Победоносцем. Окончательная же его победа — в слиянии с природой. Подобно вольтеровскому Кандиду, герой Осоргина «возделывает свой сад» и восхищается мудростью Природы, «единой царицы и повелительницы. Ни перед кем рабы — только перед Нею! И только Ей молитва — страстным шепотом немеющих губ! Побеждать Ее — никогда! Изумленно смотреть, учиться и вечно сливаться с Нею!». Так идея насильственной революции, исповедуемая Осоргиным в молодости, видоизменилась в революцию внутреннюю. Подлинный Храм строится «не из дерева, камня и золота, а из человеческих душ, постепенно освобождающихся от духовного рабства и возносящихся на высоты духовного познания». «Вольный каменщик» — типично осоргинская книга. Автор участвует в повествовании наряду с героями. Он комментирует их мысли и поступки, разговаривает и спорит с ними и с читателем. Обосновывая свое право на такое повествование, Осоргин отвергал обвинения в публицистичности. «Срыв беллетриста в публицистику, — писал он одному из редакторов «Современных записок» М.Вишняку, — поистине нетерпим! Но «публицистический» прием (хотите — трюк), намеренный и нарочный, так же законен, как всякий иной прием, как географическая карта в «Войне и мире», как объявление в тексте .... Для беллетриста нет «воспрещенного материала», он имеет право писать хоть цифрами и таблицами, лишь бы его логарифмы были поэзией». Установка на интеллектуальную игру с читателем, идущая от Дидро и Стерна и характерная для литературы XX века, позволяет автору вводить в повествование рассказ о своей творческой лаборатории, подчеркнуто давать конспективное изложение малосущественного материала. Среди излюбленных поэтических приемов писателя — антитеза. Богатому внутреннему миру своего героя Осоргин противопоставляет обывательское существование его жены, сына Жоржа. В одних случаях это противопоставление передано через поступки персонажей. Так, в главке «Цинциннат» сначала рассказывается о переживании Егором Егоровичем чуда цветения его сада (роза, тюльпан, анютины глазки), затем об уничтожении этого богатства приехавшими «на природу» гостями героя, даже не заметившими произведенного ими погрома. В другом случае антитеза проводится чисто языковыми средствами: в главке «Забавы Марианны» чуждый Егору Егоровичу мир его «офранцузившейся» жены передан обилием варваризмов (рашель, птит-роб, фишю, кюлотин, каш-сакс и т.п.). Рисуя своих героев, Осоргин не пользуется потоком сознания, внутренними монологами, но материализует сны, видения, мечты. При этом герои, способные к внутренней жизни, обладают фантазией, соединяют реальность и миф, символику, одухотворяют обычные вещи, а не способные — даже в мечтах предельно приземлены и конкретны. В повесть введены атрибуты масонской жизни, ритуалов. Земное бытие осоргинских персонажей все время соприкасается с сакральным. Особую роль играет переосмысление библейского предания о Храме царя Соломона и строителе Хираме (3-я Книга Царств). «Веселый безбожник» Осоргин более чем иронично описывает Соломона. Для писателя царь, даже если он легендарный, — всегда тиран. Иное дело труженик и моралист Хирам. Не менее свободно использовал Осоргин вавилоно-ассирийский миф о богине Иштар. Все имена мифологических персонажей, кроме Иштар, как и описываемые события, — плод авторского мифотворчества. Мысль о духовной жизни, как высшем смысле существования человека, проходит и через поздние рассказы писателя (книга «По поводу белой коробочки», Париж, 1947). Осоргина привлекают люди, умеющие одухотворить мир. Это может быть слепой, удивительно тонко воспринимающий звуки и запахи, с нетерпением ожидающий прозрения (ему сделали удачную операцию) и вдруг осознавший, что его мир богаче мира окружающих его зрячих мещан («Слепорожденный»). Плохой уличный певец («Люсьен») и крикливый продавец газет, ежедневно выкрикивающий пошлые мировые новости («Газетчик Франсуа»), в противовес своей внешней жизни создают иную: Люсьен большую часть своего заработка тратит на дорогие розы, возлагаемые на могилу никогда не существовавшей возлюбленной; Франсуа упоенно кормит птиц в городском саду. Мальчик Жак («Мечтатель») долго, слишком долго, возвращается домой из школы, потому что по дороге создает свой совершенно замечательный мир. Сорока- или пятидесятилетний джентльмен, полюбив, оказывается в совершенно ином мире («О любви»). В предваряющем книгу рассказе «По поводу белой коробочки» писатель показал, что самые обыкновенные вещи и явления срастаются с человеком и либо одухотворяются им, либо становятся балластом, тянущим владельца в обывательскую жизнь. Герои названных рассказов относятся к первой категории. Мир слепорожденного «состоял из звуков, запахов и намеков на очертания ... Почти безошибочно он отличал белую материю от черной на ощупь: белая холоднее. Выйдя в сад, он мог знать, что сегодня небо голубое — по особой ласковости и струящейся теплоте воздуха, по более веселому звуку голосов. Солнце он знал и любил, ловил его лицом, перекатывал по коже. Воздух при солнце настаивался и густел». Еще более тонко Осоргин передает восприятие слепым музыки: «Перед ним вырастала могучая, тысячецветная радуга звуков, каскад неповторимых ощущений ... Порой ему казалось, что у каждого звука свой особый запах, тупой, пряный, домашний, летучий, как дым, или неотвязный, или неистребимый. В ином сочетании звуков он улавливал то же ощущение, какое испытывал, выйдя в сад в солнечный день; значит, это и есть «голубое небо», «зеленая трава» или «красное знамя». Охваченному любовью немолодого человека Осоргин дает возможность вспомнить предметы его детства и молодости: «Любовь — это свежевыструганная палочка, стопа чистой бумаги, свистулька из вишневой ветки, сотовый мед, венецианская стекляшка свет через прорезанное в ставне сердечко, вскрывшийся в апреле лед на рыбной реке, корректура первой книги, шкурка черно-бурой лисицы, отчаянный «морской житель» на былом московском вербном рынке, в потолок хлопнувшая пробка, звон бубенчика или детский барабан». Писатель использует преувеличенно восторженные романтизированные краски, чтобы показать, что делает любовь с человеком: «Мир, в котором раньше было только несколько знакомых улочек с рестораном, мясной, зеленной лавочкой, со службой, театром и газетным киоском, а люди ходили знакомые, достоинством на три с плюсом, — вдруг этот мир осветился и наполнился висячими садами и приветливыми рожами, поющими осанну той, которая в центре и от которой многоцветным бисером во все стороны идет неистовое сияние». Другое дело, что судьба этих персонажей драматична, а финалы рассказов грустны, как грустна и сама жизнь: слепорожденный, не успев обрести зрение, уже разочарован в открывающемся ему мире; Люсьен прогнан с могилы, на которую он много лет клал цветы, родственником похороненной там женщины; Жак попал под машину; а почтенный джентльмен, узнав о развратной жизни жены, умер с горя. И все же именно они, а не процветающие среди царствующих над людьми вещей («Судьба», «Аноним»), не рабы догм и предрассудков («Юбилей», «Пустой, но тяжелый случай»), не педанты и зануды («Убийство из ненависти») оказываются, по убеждению Осоргина, вопреки «житейской» логике подлинными победителями в этом суровом и несправедливом мире. «Прекрасное и неповторимое останется святыней. Листы бумаги желтеют, как желтеют лепестки розы, засушенной и спрятанной на память. Но аромат слов остается», — писал Осоргин в «Вещах человека». Утверждение это вполне может быть отнесено и к его собственному творчеству. Из книги «Литература Russkogo зарубежья»
