Ах, каналья!x

Ах, каналья!
Колокола, как едва дождавшиеся утреннего
выгула пожилые псы, звонкими толчками исторгали
весь мелодичный гул, скопившийся в них долгой
безмолвной ночью, стараясь не пропустить ни одно
окно. Спросонья я попытался было считать удары,
вслепую ещё нащупывая временной ориентир, но на
втором десятке отбросил затею. Били беспорядочно
и, казалось, отовсюду. Да разве дозволено с такой
изощрённой назойливостью ни свет, ни заря будить
человека, пребывающего в законном отпуске, и
посему заснувшего, естественно, за полночь?!
Незнакомую
обстановку
отягощает
колючее
одиночество, ибо любимую женщину беззастенчиво
тешит своими струями бесконечно далёкий душ. А
по лицу предательски расползается блаженная
улыбка – верный признак совершенного, детского,
щенячьего счастья. Это – Венеция.
Как быть, если предвкушаешь небывалое
празднество, а нагрянувшая реальность сметает
воображавшиеся картинки в гору тусклой и
никчёмной
рухляди?!
Легендарным
городом
хотелось наслаждаться как чашечкой отменного
утреннего кофе в выходной день, когда ещё
совершенно не спешишь, и можно смаковать его,
приближая еле заметными глотками появление на
губах гадательного привкуса. Да куда там?! Венеция
– это взахлёб. Глаз, отнюдь не истосковавшийся по
зрелищам после нескольких дней, проведённых в
Риме, открывает вдруг в себе бездонную жадность, и
1
начинает
без
разбора
заглатывать
перемешивающиеся так и сяк в гигантском
калейдоскопе цвета, орнаменты, фасады зданий,
картины, фрески, бесчисленные церкви и скуолы,
каналы, судорожно пытаясь отбросить ненужные
детали, но тщетно. Знать, отнюдь не скупой рыцарь
беспечно разбрасывает пригоршнями местные виды
как цветные стёклышки, рождающиеся здесь же, на
острове Мурано, с фирменным клеймом «Made in
Venezia», или «отбраковке не подлежит».
Накануне, в незапамятную эпоху, втекли мы в
этот мир через рельсовую горловину, что позже
играючи изыщет способ не выпустить, чуть
придержав, – ибо всяк, впервые попавший сюда,
выйдет другим. Хотя бы путём. Вкрапления
островков в бухту, сгущаясь, напоминали беляевский
Остров Погибших Кораблей, пока вокзал, каковой
сделает честь разве что средней руки уездному
городишке, не пришвартовал с ленцой мало
уместные среди этих каналов вагоны. Водное такси,
ловко маневрируя между неуклюжих работяг
вапоретто и стаек праздных, не настоящих, лубочных
каких-то гондол, прокладывало путь на Сан-Марко, и
тут взгляд зацепился… точнее, сделал стойку,
подобно вышколенной собаке, настороженной неким
предчувствием. Будто в привычной среде стали
неожиданно открываться, например, подобающим
образом оформленные пункты продажи билетов на
карнавал. Нет-нет, не на воде, вода щадила глаз,
заботливо готовила его к зрелищу, отражала
шаловливые вспышки, норовившие ослепить раньше
времени, подсовывала ненадолго затейливую
2
картинку – портик ли, колонну, статую, купол или
ускользающую куда-то вглубь извилистую протоку,
и тут же меняла её по воле сверкающих волн.
А вот уже на Сан-Марко, после высадки, мир
рухнул. Вселенской катастрофы, конечно, не
произошло,
просто
нарушилось
устоявшееся
восприятие окружающего: глаза унеслись куда-то
вскачь, хватая Дворец Дожей, Собор, площадь,
галереи арочных проёмов, тучи голубей, узкие
проулки и горбатые мостки на обманчивом пути к
отелю и назад, полные радостно сверкающего стекла
витрины бесконечных магазинчиков, снова голубей.
Глаза
барственно
распоряжались
сознанием,
бомбардируя мозг короткими репликами вроде:
«упакуйте», «заверните», «беру», «беру всё, и вот это
в придачу». Мост вздохов, говорите? Одного только
вдоха, разрывающего лёгкие невозможностью
выдохнуть.
Прошло каких-то пять минут, пока остальной
организм лихорадочно и безнадёжно пытался
мобилизовать хоть какие-то подвластные разуму
силы, не давая им устремиться вплавь, вскачь, влёт
за
безоглядно
отрывающимся
зрительным
авангардом, заботился о платёжных ресурсах, а
потом вместо таблички «переучёт» выбросил белый
флаг, и почёл за благо сдаться на милость
победителю, перейдя на сторону победоносного
взора. Уши впустили требовательную воркотню
голубей и звон колоколов, нос учуял запахи сначала
местной кухни, потом воды, города, неба… Глаза же,
возвратившиеся к тому времени с небес на землю,
позволили себе сфокусироваться на входе в отель.
3
Естественно, «Сан-Марко». А как ещё прикажете
называться отелю в районе Сан-Марко славного
города Венеции, расположенному неподалёку от
площади Сан-Марко близ собора Святого Марка?!
Глупый вопрос. Отметив, что антураж номера – под
стать городу, безумный взгляд поблуждал по
стилизованным завитушкам, измерил (рукой подать!)
расстояние до противоположной (стороны?) улицы,
походя пошарил по стенам, обессиленный, добрёл до
громадного, старинного, серебристо потускневшего
по краям зеркала, нырнул и утонул в нём на зависть
профессиональным прыгунам в воду – без кругов и
отражений.
Будь он Зазеркальем или Заводьем, – суть не в
названии – добро пожаловать в иной мир! Кто не
мечтал о мирах иных – прошлых и будущих,
сказочных и фантастических, населённых не только
людьми, но и Бог весть, какими существами?! Тем
удивительнее
обнаружить
такой
мир,
осуществившуюся мечту, в действительности, здесь
и сейчас, в обыденной доступности близ затейливой
застёжки голенища италийского сапожка. – Как
такое возможно? – спросите вы, – Каков же рецепт
этого чуда, этого блаженства; ужели мы вкушаем
плоды сознательной деятельности смертных? И не
утрачена ли безвозвратно формула колдовского
таинства сего? – Отнюдь, – отвечу я, – вот, извольте
послушать.
Венеты, от которых, собственно, и берёт начало
нынешняя
Венеция,
были
вполне
аристократическим, по крайней мере – родовитым и
не бедствующим побегом Римской империи, каковой
4
достиг этих краёв, дабы не просто отсидеться на
обочине разрушительного варварского нашествия и
быть, в конце концов, погребённым в оседающей от
него исторической пыли, но начать особенную
жизнь. Жизнь на воде. Ибо вода – не только
естественная
преграда
от
поползновений
недоброжелателей, но и бесконечная живительная
влага, брызги которой любую пыль, пусть даже
историческую, радостно и беззаботно превратят в
сверкающее радужное ожерелье, украшающее новую
популяцию.
Для середины первого тысячелетия нашей эры
подобная затея могла показаться всего лишь
увлекательным экспериментом, но воля колонистов
вкупе с внешними обстоятельствами обеспечили
начинанию поразительную долговечность. Как-то
незаметно островные постройки стали преобладать
над прибрежными, понемногу сплавляя в море
средоточие местной жизни. Зарождалось островное
государство, где морской промысел неумолимо
теснил сухопутный по причине крайнего дефицита
суши как таковой. Сначала – довольно-таки
неказистые рыбачьи лачуги, а после – всё более
величественные здания вырастали на сваях,
погружённых в море.
Если не брать в расчёт узкие протиски между
домами, то улицы были, естественно, водными –
разноячеистой рыболовной сетью охватывали они
весь остров по обе стороны от величественно
извилистой артерии Гранд-канала. А бесчисленное
множество мостиков и мостов над каналами
соединяли, или, наоборот, разлучали жителей, ибо
5
здесь, как нигде, обычные роли (соединительная –
мостов и разъединительная – воды) более чем
условны. По каналам ловко скользили предки
нынешних гондол, мелкие судёнышки без устали
сновали между островами, а в дальнее плаванье
отправлялись всё более роскошные и грозные
корабли – торговать, воевать, ослеплять. И
узорчатым
балдахином
над
Гранд-каналом
раскинулся мост Риальто, – символ мозгового центра
местного, а потом и окрестного делового мира. А
сердце
город
отдал
площади.
Сан-Марко,
впоследствии, разумеется.
Сан-Марко, опять Сан-Марко. Пора уже
молвить хоть несколько слов о Святом Марке,
мощном покровителе Венеции, сменившем на этом
посту Святого Феодора. Всё началось с весьма
некошерного путешествия, когда этот синоптик,
точнее, мощи его прибыли в Венецию, упрятанные
под свиными тушами. Надо сказать, что предприятие
по перемещению Святого из Александрии в
Венецию, затеянное парочкой отчаянных островных
купцов, оказалось весьма рискованным. А с другой
стороны, что прикажете предпринять благочестивым
христианам, по случаю прибывшим в Александрию
именно в тот год, когда их святыни начали
переиначивать на мусульманский лад, а то и
безжалостно разрушать?! Вот и пошли в ход свиные
туши,
заставившие
стушеваться
дотошных
сарацинских таможенников. Святой Марк в долгу не
остался – явившись на обратном пути во сне одному
из бесстрашных мореплавателей-мощекрадов, он
повелел снять паруса на ночь. Так корабль их
6
чудесным образом избежал гибельной бури и
благополучно прибыл на родину, где почести
Святому стократ превзошли путевые тяготы. А
Венеция не без удовольствия носит имя Города
Святого
Марка
–
придавая
тем
самым
покровительствующей
ипостаси
родственный,
семейный, фамильный оттенок. Но и Святого
Феодора не забывает. Недаром ориентиром для
парадного вплыва в город служат две колонны –
крылатый лев Святого Марка и собственно сам
Святой Феодор. А в ногах у Святого Феодора
разместился крокодил – символ водного могущества.
Можно подумать, что праздный сочинитель Распе
прошёл между этими колоннами подобно Архимеду,
погружающемуся в ванну: развернул
льва и
крокодила не хвостами, как они сейчас, а мордами
друг к другу, поместил между ними правдолюбца
Мюнхгаузена,
оплёл
эту
конструкцию
незамысловатыми сюжетными линиями – и на тебе:
проросла где-то в германской земле позабывшая свои
венецианские корни история и пошла гулять по
свету…
Кстати, социум, спланированный венетами,
оказался под стать городу – небывалым, диковинным
и чертовски привлекательным. Воистину, на чудеса
способны не только святые мощи, но и свободные,
трудолюбивые люди! Выходцы из Рима, знававшего
в своей истории разнообразные монархические идеи
вокруг значительного республиканского периода,
венеты сконструировали довольно-таки хитроумную
систему,
республику-коммуну,
изобилующую
всяческими
изяществами
для
компенсации
7
неизбежного неравенства сограждан. Им удалось
устойчиво разделить исполнительную власть, во
главе которой стоял дож, избираемый пожизненно,
но не передающий полномочия наследникам;
законодательную власть, в лице Большого Совета и
сердца его – Сената, где были представлены
наиболее родовитые семейства; судебную – это был
Совет Сорока, и вопросы безопасности республики,
переданные в ведение зловещего Совета Десяти,
своего рода тайного ордена, про членов которого
ходили легенды, что они не известны не только
жителям города, но даже друг другу.
Не обошлось и без монарха, роль которого на
все времена была отдана одной королеве – Венеции.
Остальные – и люди, и стихии стали её
благоговеющими подданными; честно служили Её
Величеству и посвящали Ей всяческие ритуалы. Так,
во славу Её, дож ежегодно венчался с морем. В этот
день все жители облачались в самые парадные
одежды; семьи и купцы выставляли наиболее
блистательные сокровища в окнах и воротах домов, в
витринах и дверях лавок. Демонстрировалась казна
Святого Марка. И
когда глаза горожан,
устремлявшихся на Сан-Марко, начинали слезиться
от бесконечного нарастания этого сверкающего
великолепия, из своего дворца роскошно одетый,
сопровождаемый многочисленной парадной свитой,
выходил дож. Неспешно шествовал он мимо
восхищённых граждан на пристань, где волны
покачивали золотую ладью «Буцентавр» под флагом
Венецианской республики. Под залпы пушек и
нескончаемый колокольный звон эта процессия: дож
8
– на троне, первые лица и послы – на палубе, а
отпрыски наиболее знатных родов – на вёслах, во
главе флотилии из тысяч нарядных лодок и гондол,
чинно следовала к острову Лидо, где дож бросал в
море весомый золотой перстень. Благословлённый
местным епископом символ обручения обречённо
направлялся на дно Адриатики, дабы пополнить
груду ожидавших его собратьев.
Утопия, – скажете вы? Да утопия, ибо с каждым
годом, благословенная и блистающая подобно
обручальному перстню, Венеция всё больше
погружалась в море, утопая в нём фундаментами
новых величественных строений, драгоценностями,
которыми горожане вслед за дожем осыпали вечную
невенчанную королеву-невесту, телами своих
усопших подданных. Венецианцев хоронили на
специальном
острове Мёртвых, Сан-Микеле,
обнесённом стеной, огороженном кипарисами,
отделённом от города Адриатическим Стиксом, дабы
не было возврата из этой мертвенно тихой, вечно
стылой и безлюдной обители; но почему-то кажется,
что недолго погостив на сухопутном погосте, они
неизменно отыскивали путь в родную стихию.
Утопия и потому, что, на совесть сработанная,
Венеция начала буквально утопать в роскоши,
торговым, военным, дипломатическим путём
расширяя свои владения, укрепляя своё влияние,
разделяя и властвуя, обогащаясь и ослепляя. Листая
страницы истории этого поначалу крошечного ещё
даже не государства, диву даёшься от темпов его
становления: соглашения с Византией, штурм и
разграбление Константинополя, оккупация Крита,
9
контроль над Грецией, успешные войны с Генуей и
Турцией за морское владычество… Пьянящая
гордость наполняла сердца венецианцев от одного
только
осознания
сопричастности
к
этому
роскошному шторму, размашисто и своевольно
утюжащему все окрестные моря и прибрежные
земли!
О, годы восхитительного величия! Не будь их,
откуда взялась бы та поистине королевская
беспечность, с которой покоится на волнах Венеция
наших дней?! Ветшающие здания, кажется,
настолько пропитались своим изначально-шикарным
видом и уникальной сущностью, что им равно
безразличны и тускнеющая осыпь штукатурки, и
усилия реставраторов, пытающихся восстановить
облик истории с непередаваемым привкусом
ушедшего времени. Так квадрига бронзовых
лошадей, которую Наполеон попробовал было
умыкнуть в Париж, вернулась на своё законное место
над входом в Собор Сан-Марко и покоится там,
будто завершив запланированное материковое турне.
Между прочим, в Венеции эти кони прописались
после
константинопольской
кампании,
когда
венецианцы,
ведомые
блистательным
и
победоносным слепым старцем – дожем Энрике
Дандоло, неслыханно обогатились в рамках 4-го
крестового похода, но никто даже помыслить не
смеет о возвращении знаменитой четвёрки в
стамбульские конюшни. Идея исторической родины
неизбежно и безнадёжно чахнет без живительной
подпитки магнетизмом места.
10
Идиллия и блеск – две вещи несовместны.
Посему великие победы подданных ослепительной
владычицы
чередовались
с
грандиозными
потрясениями. Заговоры против дожей и заговоры
дожей в стремлении к абсолютизации власти,
разгромленные флотилии, восстанавливавшиеся
мастерами Арсенала в небывало короткие сроки,
дипломатические неурядицы – все они меркли перед
зловещей тенью чёрной чумы, уничтожавшей порой
больше половины населения. Именно тогда возникла
прославленная впоследствии Бродским Набережная
Неисцелимых, куда поначалу выносили смертельно
больных венецианцев, даруя им возможность
погрузиться в последний сон под колыбельную
родной волны. Впрочем, давно уже весь город
превратился в подобную ленте Мёбиуса набережную
неисцелимых, поскольку хлебнувшему его воздуха,
надышавшемуся его тинными, чуть гниющими
водами, невыносима одна только мысль о
вакцинации. Может, дело в подсознательноматериалистическом созвучии водяной окружающей
среды структуре организма человеческого? Или
идеальному воздушному замку следует строиться на
воде, подобно этому городу? По крайней мере,
налицо единственное место в мире, где неисцелимые
не чувствуют себя обречёнными.
И даже в дни Acque Alte, высокой воды, когда
редкие
здесь
приверженцы
сухопутного
передвижения, погрузившись в сапоги до подмышек,
упрямо избегают услуг водного транспорта, Венеция
словно скидывает свои парчовые туфельки и
босиком шлёпает по холодной воде. Ревматоидно
11
постанывают подтапливаемые подвалы жилых
домов, церквей и скуол, нехорошим запахом
оповещая о бедственном состоянии канализации в
Городе
Каналов.
Гондольеры
подхватывают
пассажиров прямо из окон. Стоп-кадр: человек в
карнавальном костюме появляется в готическом
провале высокого сводчатого окна и готов запросто
шагнуть в поравнявшуюся с окном гондолу, но чуть
медлит, протягивая руку невидимой ещё, а лишь
угадываемой по блёсткам на одеянии спутнице. А
косые струи дождя не только создают фон всему
этому зрелищу, но неустанно поднимают и без того
уже катастрофический уровень воды. Королева
удовлетворённо оглядывает свои владения. Королева
в восхищении, как сказал бы какой-нибудь Фагот в
эксклюзивном репортаже с места событий.
Кстати, о репортажах. Ежегодно здесь
проводится один из наиболее престижных
кинофестивалей, победителям которого вручают
золотого льва. И когда отягощённые призами
лауреаты
оставляют
камерную
обстановку
торжества, дабы на воздухе попозировать перед
камерами, растерянность проступает в их взглядах
поверх дежурного довольства. Нигде в мире
режиссеры не ощущают так остро ничтожность
своего творчества перед этой реальностью. Нигде
больше не охватывает актёров такая щемящая тяга к
игре только в этих декорациях. И крутится вечная
лента-летопись местной документальной фантастики,
чуждой соревновательных затей.
Дворец дожей (на местном наречии – Палаццо
Дукале). Собор Святого Марка. На другом берегу, в
12
створе уже упоминавшихся колонн, Санта Мария де
Салюте. Благородная древность наполняет эти знаки
былой роскоши каким-то нереальным, идеальным,
потусторонним (но не мертвенным, а, скорее,
символичным)
светом.
Вчера
вечером
мы
попытались без карты достичь ближайшего
побережья Гранд-канала. Вот между домами
мелькнула вода, ещё один поворот, и вдруг вместо
неширокой ленты перед нами распахнулась чёрная
не то – морская, не то – космическая бездна с
мерцающими огоньками звёзд и неправдоподобно
далёких окон. Отблески их затеяли страшную,
холодную и в то же время манящую пляску. То была
Лагуна, огромная и неповоротливая владычица
венецианской ночи, приоткрывшая по случаю завесу
Дантова ада. Только в этом городе возможно такое
соседство, ибо каких-то пару веков назад Венеции
удалось перешагнуть грань настоящего, оставаясь в
нём отражением зазеркальной жизни, ушедшей за эту
грань.
Произошло вот что: грандиозные успехи
города-государства
неминуемо
сформировали
особый статус венецианца, его горделивую водную и
осторожную сухопутную поступь. Это пьянящее
чувство
принадлежности
и
сопричастности
превращало венецианцев в венценосцев по крови,
независимо от неизбежных сословных различий.
Вдобавок, был изобретён инструмент, мигом
стирающий любые социальные и имущественные
различия – маска. Надевший простую или
замысловатую маску из папье-маше тем самым
временно
отрекался
от
собственной
13
индивидуальности, оставляя за собой лишь кровную
принадлежность к островному ордену. Её одной с
лихвой хватало, чтобы открыть любую дверь (или
окно), стать полноправным зрителем светского раута
или торжественной процессии. На этот безмолвный
пароль для повсеместного беспрепятственного
доступа существовал единственно верный отзыв:
«Венеция». Недаром всемирную славу снискал
именно
венецианский
карнавал
–
шествие
замаскированных подданных и гостей Несравненной.
Некоторые историки, склонные препарировать
прекрасное, видят в расширении и процветании
Венеции зёрна её упадка. Спору нет: даже
полдневное
солнце
при
желании
можно
воспринимать верной приметой предстоящего заката.
Важно помнить, что закат медленно погружает во
тьму лишь беспомощного зрителя, прижатого к
невеликой своей планетке; светило же, неизменное в
ослепительном блеске, может разве что одарить
обездоленного серпом или шариком отражённого
света, отнюдь не в ущерб себе. Так и королева, устав
примерять однообразно сияющие маски, временно
нырнула под корону-невидимку. А казалось, что
венецианцы с какого-то момента утратили
возможность управлять новыми владениями. Да нет
же! Просто хитроумная социальная модель города на
воде не могла прижиться на чужой почве, даже на
островах, не говоря уж о материке. Сколько ни
посылалось в завоёванные владения отрядов
венецианских наместников, чиновников, колонистов,
рано или поздно земли эти возвращались к прежним
хозяевам или обретали новых покорителей, лишний
14
раз наводя подданных Святого Марка на мысль о
самодостаточности их мира. Лишь эпос жителей
временно венециированных территорий пополнялся
преданиями если не об идеальном, то – о лучшем из
прочих государственном устройстве.
Вольный или невольный отказ от дальнейшей
территориальной экспансии принципиально изменил
направление развития Венеции. Примитивнообщепринятое «вширь» сменилось загадочно
манящим
«вглубь».
Нельзя
не
признать
естественность
продолжения
пути,
начатого
погружением в воду первых свай и украшенного
церемониальными
драгоценностями.
В
притягательный по сути своей город
(вот он,
магнетизм места!), и до того отнюдь не обделённый
людьми искусства и их вниманием, буквально
хлынули лучшие художники и скульпторы, поэты и
архитекторы, ибо им было, где развернуться. Любая
прогулка по нынешней Венеции – это нескончаемая
бомбардировка
именами
собственными,
от
завораживающего звучания которых невозможно
отрешиться. Веронезе… Беллини (Якопо и
Джованни)…
Карпаччо…
Джорджоне…
Тинторетто… Собственно, Тициан… Чтобы только
перечислить все их венецианские творения
потребовалось бы, как минимум, удвоить настоящие
записки, да и перечень этот заинтересовал бы разве
что любителей каталогов. Тем более – увидеть,
прочувствовать, описать. И всё же не удержусь от
нескольких заметок.
Начнём с антуража. Иногда нам приходится
довольствоваться репродукциями с картин. Бывает, в
15
целях подготовки к знакомству с оригиналом, а то и
по причине их куда большей доступности, когда
хочется освежить в памяти или подробнее
рассмотреть какие-то детали. Но разве может даже
весьма
качественная
репродукция
заменить
оригинал?! Само ощущение холста, подлинности,
материальности
красок
делает
сравнение
неуместным, исключая случаи копирования и
подражания мастеру, но это – отдельный разговор.
Так вот, осмелюсь утверждать, что венецианские
полотна на порядок, а то и на два подлиннее любых
других. Дело в том, что обрамлением им служит сама
Венеция, а то и изысканный венецианский дворец,
встроенный в этот город так, что их друг без друга
уже не представить. Понятно, что в силу
географических причин, тема моря является здесь
весьма значимой, если не доминирующей. Маринист
для меня – это Айвазовский. И гениальный
гроссмейстер Айвазовский безнадёжно проигрывает
большинству местных мастеров одним тем, что у
него море – как бы «вообще», некое абстрактное
море. А здесь, словно на картинах, освещённых
светом невидимого солнца, всё освящено этим
городом; ощущение такое, что рисунок волн
передаёт прикосновение Венеции, даже если
изображена и не Адриатика вовсе, а корабли
островитян, застигнутые в далёком плаванье.
Венецианские окна. Венецианские зеркала.
Венецианская
вложенность
изображений
и
отражений, тонущих друг в друге непостижимым
водоворотом… Картина Паоло Веронезе «Юнона
осыпает Венецию дарами». Как это естественно
16
здесь! В других местах, может, принято приносить
дары и жертвы богам, но в Венеции Юнона
(верховная, между прочим, богиня), словно
удостоенная в силу своего статуса отдельной от
остальных знатных горожан аудиенции, подобно им
чествует Королеву. Да будет так. Якопо Тинторетто,
«Тайная вечеря». (Это мы уже покинули Дворец
Дожей и переместились в Палладио Сан Джорджо,
что на одноимённом острове Святого Георгия). Разве
действие происходит в далёком, за тридевять морей
расположенном Иерусалиме? Да нет, же, только
выйди из трапезной, и неважно, какое тысячелетье на
дворе, то бишь, на побережье, сразу почувствуешь,
что казнь, если не отменяется, то откладывается на
неопределённый срок, ибо разве может произойти
что плохое в гостях у Святого Марка? Портрет
Пьетро Аретино кисти Тициана. Некоронованный
король Венеции затмевает своим роскошным
одеянием и свой постоянно открытый дом, и
отборный гарем, и группки верноподданных
поклонников из числа самых влиятельных горожан, и
приносящие основной доход весьма сомнительные
ремёсла, и… Но мы увлеклись – портрет этот
благополучно пребывает во флорентийском дворце
Питти. Вернёмся к дворцам венецианским.
На пути к тому, что воспринималось, как закат,
блеск сменился изяществом. Так грубое могущество
золотых
слитков
перерождается филигранью
ювелирных украшений, где первоначальный символ
могущества – не более чем подручный материал.
Очередная прогулка – наиболее естественный повод
поглазеть по сторонам. Вообще, в Венеции глагол
17
«глазеть», наверное, самый естественный, ибо
взгляд,
самочинно
заступивший
на
пост
предводителя органов чувств, не намерен его
уступать. Да и поглазеть, прямо скажем, есть на что.
Незатейливые ингредиенты – вода, европейская
классика и византийская вязь способны, оказывается,
сочетаться
в
бесчисленном
великолепии
причудливых форм. Светлейший Ка’Пезаро –
некогда один из домов одноимённого семейства а
ныне – дворец-музей, подобно средневековому
парому
величественно
пришвартовался
близ
излучины Гранд-канала, по-хозяйски раздвинув
более утлых соседей. Каменные узоры Ка’д’Оро
настолько
завораживают
своими
колоннами,
перетекающими в аркады, балкончиками, нишами,
всей вычурностью линий, маскирующей загадочные
пустоты, что автору-однолюбу кажется совершенно
естественной мысль об измене готике. И всё-таки,
отдавая дань этой первой любви, в последний вечер
мы бросаемся на отчаянный поиск Лестничной
башни, что примыкает к столь же звучному, сколь по
венецианским
меркам
обыденному,
Палаццо
Контарини дель Боволо – ускользающей красоты,
отмеченной во всех путеводителях, но будто бы
временно снятой с карты города в реставрационных
целях. И в сумеречном лабиринте, миновав десятки
тупиков и обманных ходов, сделав поворотов больше
чем шагов, мы находим её – полуосвещённую,
полуодетую в строительные леса и сетки, и оттого не
менее прекрасную витую колонну. Честное слово,
солдату из Огнива было проще набивать свой ранец
ограниченной вместимости. Ноги подкашиваются от
бессилия всё увидеть (а не увиденного осталось
18
неисчислимо больше), душа не в силах запомнить
(сколько забыто!), где уж там руке воспроизвести
хоть что-то…
Всё. На сегодня хватит имён венецианских.
Довольно. Время от времени я попадаю в центр
своего родного города, именуемого некоторыми
любителями сопоставлений Северной Венецией. Иду
вдоль Фонтанки или лучше – Мойки, забредаю к
Крюкову
каналу;
блуждая
по
переулкам,
возвращаюсь обратно на Невский, вот теперь уже –
точно по Фонтанке… Презирая в себе это ощущение,
постоянно устраиваю смотр – а вот этот дом
прижился бы в Венеции? А вот этот мостик? А та
арка? И в какой-то момент улавливаю главное
отличие – не столько простор, сколько парадность.
Пётр задумал красиво и с размахом. Но вот,
познакомившись с Венецией, я вдруг начал
испытывать необъяснимый дискомфорт на фоне
привычного любования – от избытка широты, что
ли… Восхитительный адриатический архипелаг не
по размерам, а по сути своей – миниатюра, где даже
неизбежные
убогие
вкрапления
видятся
потускневшими бриллиантами – стоит ли говорить о
сокровищах?!
Надо отметить, что Венеция не затруднялась
рассылкой по всему свету заманчивых приглашений,
а лишь держала гостеприимно распахнутыми свои
морские ворота, с чуть заметным нетерпением
поглядывая на прибывающих мастеров. Так
готовящаяся к балу гордая красавица ждёт
очередного слугу с нарядом или украшением, дабы
определить подобающее место наиболее достойным
19
из них. С реальными именами здесь соседствуют
вымышленные, оспаривая у истории место под
солнцем. Вышеупомянутого Пьетро Аретино теснят
герои Шекспира, который запросто мог поместить в
местные декорации драму о купце иудейском или
упрятать сюда корни родословной небезызвестного
мавра-душегуба. Всемирно известные персонажи
вперемешку с их масками поселились в сказках
Гольдони, в то время как трепетно-тревожные слухи
о Казанове нарушали покой даже тех венецианок,
которые не имели счастья (или – несчастья; в этом
городе, повторюсь, неуместны устойчивые роли)
познакомиться с ним более близко.
Но как ни был хорош венецианский театр, какие
драмы и комедии он не являл взыскательному
зрителю, судьбоносный герой появился на сцене
другого театра – театра военных действий. То был
Наполеон, жадный до завоеваний корсиканец
периода заката восемнадцатого века и собственного
восхода. Звезда его парализовала большую часть
Европы, но только не Венецию. С королевским
равнодушием, на которое способны лишь особы
голубой (в нашем случае – не аристократической, но
адриатической) крови, Венеция запросто рассталась
со своей независимостью и перешагнула новый
рубеж. Венецианская проекция владыки полумира,
помимо примитивной конокрадской ипостаси,
явилась той линией горизонта, переступить которую
невозможно, сохранив прежнюю сущность. Венеция
не стала исключением. Пережив Наполеона, она
раздвоилась.
20
Материковая часть, примыкая временами то к
Австрии, то к Италии, примеряла на себя разного
кроя мундиры административного округа. Там –
политика и хозяйство, аэропорт и автотрассы. Даже
бутса верховного итальянского бога Кальчо оставила
там свой отпечаток – в дни нашего визита местная
команда, кажется, завершала своё очередное
бесславное пребывание в серии «А». А для
островной, единственно подлинной Венеции все эти
серии – «А», «В», «С» – не более, чем буквы
второсортного алфавита. Подлинные венецианцы –
отнюдь не итальянцы. Нынешние аборигены
Венеции – они, скорее, не жители, но служители её –
то ли свита, то ли труппа, собранная в очередной
королевской антрепризе…
Странное дело: есть много рукотворных мест на
Земле,
по
праву
воспетых
их
поэтами,
историографами и просто почитателями. Возьмём, к
примеру, Одессу Бабеля. Убери из той Одессы Беню
Крика, Фроима Грача, тётю Песю, Тартаковского
даже – и кому будут нужны эти опустевшие
Молдаванка и Дерибасовская, примечательные, в
первую очередь, своими героями?! К счастью,
неизбежно
расставаясь
со
своими
детьми,
неутомимая Одесса-мама успевает вскармливать
новых; жители наполняют её жизнью, не давая
превратиться в мумию, но смени их персональный
состав, как, например, при превращении Кенигсберга
в Калининград, и что это будет за город? Или
возьмём пушкинский лицей, который, кстати, (а,
может – весьма некстати?) проделал подобный путь.
Не подскажете ли, кто, кроме прямых потомков,
21
помнит лицеистов второго и последующих
выпусков? Не то с Венецией. Она, очевидно, не
нуждается в гражданах. Бенефис королевы –
моноспектакль, где не предусмотрены даже роли
«кушать подано»; лишь незримые гримёры,
осветители, декораторы в меру своих сил
поддерживают царящую на сцене. Подлинные
венецианцы – череда поколений, усопших за почти
полтора тысячелетия в её объятьях – вот единственно
реальные люди, в отличие от их нынешних
эфемерных отражений и отблесков. И только
туристы
изредка
оживляют
Несравненную
Серениссиму,
ибо
даже
существующей
в
волнительно-зеркальной реальности женщине нужны
зрители.
Улочки и набережные Венеции. Как хорошо
никуда не торопясь посидеть босиком на солнечном
мостике подле Арсенала! А десятки раз проделанный
путь от Риальто к Сан-Марко, на любых отклонениях
от него пестрящий чёрт знает, куда направленными
указателями в ту и другую сторону! Ещё
встречаются указатели на некую загадочную Пьяцца
ди Рома – топоним, напрочь отсутствующий на всех
наших картах. Близ Риальто – крошечный ресторан,
один столик которого нависает над каналом, сам по
себе обосновавшийся под солнцем. На пути туда
ресторан ещё закрыт, а обратно – в сумерках, над
этим столиком горят свечи, и он – как живая капля в
этом янтарном и радостном мире. И весь день –
лихорадочные
метания
с
поглощением
достопримечательностей,
разделённые
незабываемыми стоп-кадрами. Вот чайка, хищно, с
22
удалым
остервенением,
расклёвывающая
бездыханного уже окровавленного голубя. Вот стык
домов, выполненный как арочное многоярусное
решето. Два кота, выглядывающие сквозь ажурные
перильца окна. Гетто. Именно первозданное гетто –
символ лишь обособленного поселения единоверцев
без намёка на унижение или, не приведи Господь,
насилие. Первозданная Мадонна дель Орто,
запросто, как-то очень по-свойски белеющая в
одноимённой церкви. Местная парочка подъехала на
моторке к себе домой, и пока выгружаются покупки,
сопровождавшая их собачка, поместив на минипричал лишь передние лапы, тщательно его
инспектирует. А вот уже, перед самым отплытием из
отеля жена кормит мигом облепивших её голубей на
Сан-Марко, а я, выхватив у неё из рук дымящуюся от
непосильной нагрузки последних дней камеру, всё
это доблестно фотографирую.
Людям свойственна вера в чудо. Чудо нарушает
привычный порядок вещей, беззаконием своим
вырывая
человека
из
прочно-порочного
материального существования, играя на сокрытых
струнах души, передавая весточку от Бога. Любой,
обозначивший
свои
пророческие
претензии,
незамедлительно слышал требовательное: «Яви
чудо!» А скопившаяся толпа очевидцев тут же
детально обсуждала увиденное – уж не фальшивка
ли? Чего добивались они, пытаясь отличить
настоящее чудо от хитрого, но объяснимого фокуса?
Жаждали уверовать, но боялись обмана? И стоит ли
предпринимать
столь
тщательные
попытки
развенчания, если жизнь человеческая, лишённая
23
чудес, превращается в монолитный сухарь,
размочить который не под силу робкому случаю? Уж
не тщился ли ты постичь этот чудесный город,
разгадать природу его, вместо того, чтобы ей
наслаждаться? Чемодан. Вокзал. Россия. Точнее –
Рим-Мюнхен-Россия. Но чудо: очередная забастовка
железнодорожников пришлась именно на те
несколько часов, когда мы должны покинуть город,
чтобы успеть на римский самолёт. Толчея, связанная
с переоформлением билетов означала, что Её
Величество пока не завершила аудиенцию. Подарила
ещё десяток-другой минут, а потом украдкой указала
на запасной выход, о существовании которого
постоянно намекала. А мы-то искали его до срока,
как
избалованный
ребёнок,
беззастенчиво
обшаривающий накануне дня рождения домашние
тайники,
пытаясь
обнаружить
припрятанные
подарки.
Пьяцца ди Рома. Недостижимая в Венеции
площадь, ибо, попав-таки на неё и собираясь
проститься с изысканным королевством, внезапно
обнаруживаешь, что покинул его. Территория
площади это уже не Венеция, но Рим, Италия –
красивый и обыденный мир, живущий по хорошо
известным, приевшимся до оскомины законам. И
только окуляр иллюминатора самолёта, работающий,
увы, лишь на отдаление, покажет мне тебя
развёрнутую на воде; ещё не картинкой
путеводителя, но уже неприкасаемую. О, Венеция!
Ты превратила меня в жалкого наркомана, живущего
ожиданьем новой инъекции цвета, так освежающей,
так преображающей восприятие мира. Мне бы
24
вместо кровеносных сосудов – каналы твои… Ах,
каналья!
25