Десяток крутых яиц


Десяток крутых яиц
Десяток крутых яиц
Эту историю рассказал мне цирковой клоун Жакони, старый добрый толстяк в
сандалиях на босу ногу, длинной рубахе под поясок и штанах с огромными пузырями
на коленках. Все у него было огромных размеров. Живот. Голова. Нос. Брови. Он
много ел, громко смеялся, а храп его записывали на пленку и транслировали во
время обеда по всему санаторию, дабы усовестить добрейшего Демьяна Данилыча.
— Да-а-а, — самодовольно сказал он, вслушиваясь в сложнейшие рулады своего
храпа. — Бывало, львы дрожали в своих клетках, как болонки, когда я ложился за
кулисами вздремнуть на куче опилок.
Мы сидели с ним за одним столом. Однажды нам подали на завтрак по два
крутых яйца, обыкновенных куриных яйца, неспособных, казалось, вызвать в ком бы
то ни было особой веселости. Но Демьян Данилыч, взяв в свою ручищу этот
сгусточек белка, вдруг выпустил из себя серию таких громогласных «ха-ха-ха-хо-хоох-ха-ха», что официантка, вздрогнув, уронила на пол десертную ложечку.
— Демьян Данилыч, вы чему?
— Ха-ха-ха-ох-ох-ох-ха-ха… Зарежьте — не скажу. Лучше не спрашивайте… Ох-хаха… Этого я вам никогда не скажу… Ох…
Он вытер платком слезы и принялся облупливать яичко, по временам икая от
смеха, которому, казалось, было тесно в его рубенсовском чреве.
Море в то утро, как синий плюш, было все в мелких серебристых волнах. Мягкие,
теплые, они катились вдоль берега, омывая наши ноги, а мы лежали с Демьяном
Данилычем на горячей гальке и в блаженном полусне щурились на сверкающее
море.
— Хванчкара, виноград, солнце, пенсия… Скажите мне, как это называется? —
сонно бормотал Демьян Данилыч. — Не люблю я себя на отдыхе, нет, не люблю.
Потребленчество какое-то, ей-богу. Всю жизнь я был весел и теперь получаю за это
пенсию… Абсурд! Вы думаете, я был весел по профессии? О, нет! Смех был моей
потребностью. Я не только смешил людей, я сам смеялся на арене и в жизни.
Веселость должна быть нормальным состоянием человеческого духа. И к этому мы
придем в наш век, вот увидите! Человек станет в меру работать, хорошо и вовремя
питаться, мыться каждый день в ванне, заниматься спортом и много-много
смеяться. Тогда он будет здоров телом, ясен в мыслях, прост в желаниях и
добросердечен в отношении к людям. Смех — это солнце в крови. Великий мастер
смеха Марк Твен говорил, что морщины на лице человека должны быть только
следами былых улыбок. Я много смеялся, у меня много морщин, но я проживу еще
очень долго. Я уверен в этом.
— А чему вы смеялись сегодня за завтраком? — спросил я. — Может, все-таки
расскажете?
— Черт с вами. Не слишком-то приятно рассказывать о том, как ты попал в
смешное положение, но мне будет приятно, если вы тоже улыбнетесь хотя бы.
Этот пустяковый казус вышел со мной вскоре после гражданской войны, году в
двадцать восьмом или девятом, точно не помню. Попал я как-то с цирком Шапито в
один маленький городишко.
Приехали мы туда пароходом. Помню, стоял я на палубе, возле штурманской
рубки, смотрел на город и все любовался стройной, беленькой, как невеста в
кружевах, церковкой. Люблю я такие русские городки над речкой. Мечешься,
мечешься по свету, шумишь, хохочешь, буянствуешь порой с друзьями — и вдруг
попадаешь в эдакий бабушкин рай, где улицы сплошь зарастают мягкой гусиной
травой и стоит такая тишина, что ночью можно проснуться от стука упавшего в саду
яблока. Хорошо! В таких случаях я перво-наперво обзавожусь удочкой, ржавой
банкой для червей и каждое утро устремляюсь к реке. Через неделю такой жизни я,
как аккумулятор, заряжен на целый год энергией, бодростью и весельем.
В этом городе я проделал то же самое. Вырезал в прибрежном орешнике удочку
и стал встречать утренние зори на речке. Нет, рыба меня не интересовала. Я просто
наслаждался праздностью, а удочка служила ее оправданием, громоотводом
любопытства, которое, естественно, должен был бы вызывать вид здоровенного
детинушки, часами сидевшего без дела на берегу. Я дышал, пил тинный запах реки,
валялся на траве, глазел в небо и был счастлив…
Всегда в такие вылазки я прихватывал с собой прочный завтрак. Взгляните на
меня, и вы поймете, что он обязан был отличаться прочностью — ведь я к тому же
был молод, здоров и чертовски подвижен.
Однажды у меня не нашлось ничего, кроме десятка яиц, которые я купил у
хозяйки дома, где квартировал. Я сварил их в котелке над костром. Ох, это было
наслаждением — сесть после купанья у дымящегося котелка, достать из него в меру
остуженное яичко, тюкнуть его о краешек, благоговейно облупить и, посолив,
отправить в рот!
За этим-то священнодействием и застали меня двое мальчишек — два таких,
знаете ли, дикорастущих гения рыбной ловли с кривыми удочками.
Они внимательно и долго созерцали, глотая слюни, как я очищал первое яйцо,
потом один из них издевательски заметил:
— Дяденька, а слабо вам целиком яйцо заглотать.
— Заглотает, — уверенно сказал другой, видимо соразмерив яйцо с моей
необъятной утробой.
Я цыкнул на них, и они ретировались шага на два назад.
— А я заглотаю, — угрюмо сказал оттуда первый, и второй тотчас подтвердил,
что это для них дело плевое.
— Дай-ка нам по яичку, мы тебе покажем, — добавил он таким тоном
снисхождения к моему невежеству, что я почувствовал себя уязвленным.
Ах, думаю, черти полосатые, неуж проглотят! И дал им по яйцу. Они
преспокойно очистили, сунули в свои цыплячьи ротишки и хоп! — готово.
— Ну, а теперь, — говорят, — вы.
А во мне, видно, тоже бродила изрядная порция ребячьего азарта.
Сунул я в глотку яйцо и, конечно, изрыгнул его на потеху мальчишкам со
слюной и соплями прямо в золу.
Тут уж во мне было задето профессиональное самолюбие. Я умел делать
множество очень сложных фокусов — из носа эти самые яйца вынимал, толок их в
шапке, а потом в совершенно сухом виде надевал ее кому-нибудь из публики на
голову — и вот осрамился.
— А ну, говорю, — показывай, как это делается.
— Да очень просто, дяденька.
Взяли они еще по яйцу — хоп! И опять я ничего особенного не заметил,
никакого подвоха. Чистая работа. Нет, думаю, тут все-таки есть какой-то секрет.
— Стой! — говорю. — Теперь глотай кто-нибудь один, а я смотреть буду.
Проследил, как мальчишка еще два яйца проглотил, попробовал сам и получил
тот же эффект с той лишь разницей, что яйцо у меня в глотке раскрошилось и
брызнуло изо рта в разные стороны фонтаном крошек.
— Ну, — говорю, — деникинцы, если вы не расскажете, как это делается, я вам
глаза на затылок переставлю.
— Расскажем, дяденька.
Взяли они по останному яичку, очистили.
— Смотрите, — говорят.
Хоп! — только я и видел эти яички.
— Ладно, — говорю им уже ласково. — Я вам трешницу дам, только расскажите,
в чем тут секрет.
— Да ни в чем, дяденька. Просто глотаем — и все тут.
Посмотрел я на них — рожи серьезные, даже сострадательные, а глаза — н-ну,
бедовые!
— Сыты, архаровцы?
— У, как сыты, дяденька! Спасибо!
И тут я захохотал.
Представляете? Блещущий летний день во всей своей красе, ветер с реки,
одуванчиковый луг и на нем — мы втроем катаемся в приступе неудержимого
хохота…
С тех пор я не могу равнодушно видеть крутые яички. Я вспоминаю и
мальчишек, и этот день, и луг… И мне хочется смеяться так же неудержимо и весело.
Вот, мой милый. Не всегда грустны воспоминания стариков о прошедшей
молодости, как это принято считать.
Демьян Данилыч откинулся на спину, закрыл глаза и стал меланхолично кидать
камешки, падавшие в море с тихим бульканьем.
Над нами горело белое южное солнце.