07._Simvol_i_i_mif_sokr._bibl
advertisement
УДК 101.1:316 Ставицкий А. В., канд. филос. наук, МИФ И СИМВОЛ КАК ФИЛОСОФСКИЕ КАТЕГОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ Вестник СевГТУ. Вып. 69: Философия: Сб. науч. тр. / Редкол. М.С. Колесов (отв. Ред.) и др.; Севастоп. нац. техн. ун-т. – Севастополь: Изд-во СевНТУ, 2005. – с. 123-132 Рассматриваются некоторые проблемы взаимоотношения символа и мифа, их роль в процессе познания и отражения социальной действительности. [c. 123] Возрастание интереса к мифу, к его социальной стороне, к тем аспектам функционирования мифа в обществе, недостаточная изученность которых стала очевидной после перестройки и распада СССР, заставляет нас вернуться к проблеме соотношения мифа и символа, как философских категорий социальной действительности. Как способ понимания реальности, использующий определенные знаковые системы, миф, несомненно, связан с символом, ибо говорит на его языке. Языке, где чувства и смысл сливаются в значимые для нас образы, чувственно понимаемые и наделенные знаковым смыслом. Происходит это потому, что все вещи, окружающие нас, познаются чувственно. И в той степени, в какой каждая вещь подвластна чувствам, основана на опыте и опирается на ощущения, она мыслится символически. Неизбежность этого очевидна потому, что чувственное всегда символично и "малейшее движение мысли возможно только благодаря символической природе разума, заставляющей все "совпадать" в тех или иных логических структурах" [1, с.458]. Эта способность сознания позволяет охватить, отразить и осмыслить то, что, в силу своей неисчерпаемости в целом и в частностях, в принципе непознаваемо. Именно поэтому, по мнению А. Ф. Лосева, "материю можно только мыслить" [1, с.314]. Ведь ни один человек не в состоянии всю ее разом ни увидеть, ни почувствовать, ни осязать. Будучи чем-то абсолютно цельным и реальным, она предстает перед нами в своих реально ощущаемых нами частностях: вещах, предметах, процессах, явлениях, каждое из которых является и воспринимается также цельным, но при этом разбивается нами на более-менее определенные частности и никогда не познается нами целиком сразу и до конца. Не имея возможности исчерпать своим познанием окружающие нас сущности, мы невольно прибегаем к их определенной, построенной на ощущениях, символизации. Не может быть мышления вещей без их ощущения, а ощущения - без их образного и словесного оформления. Проявляясь в чувственном мире лишь отчасти и до некоторой степени, вещи дают основу для их постоянной интерпретации. И потому понимание вещи всегда более или менее близко к ее сущности, которая предполагает бесконечное число способов ее ощущения и осмысления, "бесконечную бездну пониманий" [1, с.471], а [c.124] значит, существования сущности вещи вне ее, в обращенном к нашему сознанию «инобытии». При этом мы сами вольно или невольно ставим пределы познания и понимания каждой вещи, что позволяет ее в том или ином виде, образе, слове, символе оформить и понятно для нас ее выразить и определить. Но каким бы точным и исчерпывающим нам это определение вещи не казалось, оно всегда будет лишь приблизительно отражать ее истинную, во многом скрытую для нас, сущность. И чтобы преодолеть это хроническое недопознание и недопонимание вещей и процессов, люди прибегают к той или иной их символической интерпретации. "Осуществление" и воплощение вещей и явлений через определенную их символическую интерпретацию выводит их сущность из самозамкнутых глубин на уровень функционирования в рамках человеческих отношений, где все, воспринимаемое человеком чувственно, не может быть функционально простым, обыденным, обыкновенным. Оно – 1 необыкновенно и естественно магично. Понятые личностно вещи становятся вещественными символами и, не будучи по сути одушевленными, являются уже одушевленными для нас, и начинают соответственно воздействовать на сознание. В зависимости от нашего настроения, предыдущего опыта, ощущения своего места в окружающем мире, вещи несут разную эмоционально-смысловую нагрузку, окрыляют, угнетают, утомляют, вселяют в нас грусть, уныние или надежду. И тогда простая комната может быть душной, мрачной, пустой, покинутой, скучной. А обычные предметы: чашка, солонка, лампа, книга, кортик становятся чем-то важным, значимым, знаковым. Символизирующим чье-то прошлое. Дающим ощущение сопричастности к чему-то значительному, возможно, великому, священному, крайне важному. Связующим звеном с иным миром, иными вещами, придающими нашей жизни настоящий смысл. "Никакой каприз и никакая прихоть сознания не остается без своей объективной предметности и, следовательно, без объективизации символических актов, - считал А. Ф. Лосев. - Вещь, воспринимаемая в гневе, не та, что вещь, воспринимаемая в радости; вещь, оказавшаяся предметом волевых усилий, не та, к которой мы относимся безучастно. Всякий аффект, всякая энергия, всякий мельчайший опознавательный жест или штрих имеют свою специфическую предметность, которая для соответственного бытия есть не что иное, как символ" [1, с.475]. Такая нацеленность на символическую знаковость вещей, поиск вещественных символов постоянно сопровождает процесс нашего познания и освоения социальной действительности. И избежать этого мы не хотим, а, возможно, просто не можем. “Абсолютность” реальности и ее неисчерпаемость превращают процесс познания в бесконечный поиск ее символических интерпретаций, в ходе которого объективно существующие вещи и происходящие вокруг нас явления, отражаясь в нашем сознании, обретают определенным образом выраженную и относительно схожую с вещью [c.125] смысловую предметность. И она будет для одной и той же вещи разной в зависимости от нашего настроения, чувств и конкретного к ней отношения. В этом, правда, заключается только одна сторона проблемы. Согласно второй цельность мира не отрицает его делимости, и потому мир, в котором мы живем, который отражаем, обживаем и преобразуем, можно разделить на три качественно разные сферы: мир реальный, мир информационный и мир символический. И люди, живя одновременно в каждом из этих измерений, соотносят происходящие события в соответствии с каждым из них. Но соотносят и отражают по разному. Из бесчисленного потока происходящих в реальном мире событий люди выделяют немногие - услышанные, увиденные, понятые, в основном с помощью средств массовой информации, и помещают их в мир информационный в соответствии с их значимостью для людей. И потому сегодня можно вполне определенно сказать, что любое событие, не замеченное: не увиденное, не услышанное, не показанное, не прозвучавшее - в первую очередь в средствах массовой информации, будет считаться незначительным, малозначимым и несущественным. Его для миллионов людей как бы и не было. Оно никогда реально не происходило и не существует. Тысячи событий, происходящих в мире реальном, быть может очень важных для кого-то, никогда не попадут в мир информационный. Но и в море разрозненных, ежедневно показываемых и озвучиваемых фактов лишь единицы обретут для нас символическое значение и станут частью мира символического. Мира, в котором царствуют мифы. Там, соответствующим образом переработанные в массовом сознании, они станут естественной и неотделимой его частью. Той частью, которая определяет социальную и религиозноэтническую ментальность общества, его традиции и мировоззрение, скрытые и явные мотивы и желания. Говоря об этом, впрочем, стоит признать, что каждый реально происшедший факт, независимо от степени его социальной значимости, несет в себе элемент мифа, но станет ли он частью общего мифа, будет ли он включен в существующую в обществе символическую систему, зависит от случая и социального спроса на него. "Любая информация, воспринимаемая субъектом, - пишет по этому поводу известный политолог К.С. Гаджиев, представляет некоторую совокупность визуальных и звуковых символов. Субъект, 2 воспринимающий эти символы, расшифровывает их в формулах, имеющих для него смысл. На поведение людей зачастую гораздо более сильное влияние могут оказать значения, придаваемые им действиями правительства, политических партий и деятелей, чем действительное содержание этих действий. Важную роль в интерпретации этих действий как раз играет господствующая в обществе система символики" [2,c.142]. Выступая способом символизации действительности, миф осваивает сферу символического. Символ, как знак наделенный всей органичностью и неисчерпаемой многозначностью образа, в структуре которого содержатся и предметный образ, и не исчерпываемый им глубинный смысл, становится вместилищем мифа, его знаковой формой. Смысл символа не отделим от [c. 126] образа, и в каждом частном явлении своей многозначности он дает единый и целостный образ мира, образ его формы и содержания. По мнению ряда исследователей, понятия мифа и символа во многом схожи, но понятие символа шире, поскольку помимо языка он может использовать и визуальный ряд. Думаю, эти понятия во многом равнозначны, взаимозаменяемы и взаимовключаемы. То есть миф может быть включен в символ и "работать" на него. Включенность символа аналогична. Многозначность символа и мифа соответствует многозначности отражаемого ими мира, не сводимого к анализу и логическому расчету. Что касается "действия" мифа и символа, то в любом случае, чтобы они "заработали", их внутренний смысл и социальная значимость должны быть обязательно объяснены. Включенные в семантическое поле мифа или символа индивидуумы, настроенные на него подобно антеннам, способны уже воспринимать его при включении лишь одного параметра, в частности, визуального. И он, поскольку настройка уже произведена, автоматически включает в действие и все остальное. Следовательно, специалисты, занимающиеся этим вопросом, в зависимости от своих приоритетов и специализации, будут отдавать предпочтение символу или мифу. Погружаясь в общественную жизнь, участвуя в ней и за ней наблюдая, люди получают сигналы через социальные символы. Символы, выраженные в знаках, образах, предметах, словах и жестах, придают определенное значение различным социальным процессам и явлениям, делают осмысленным политический процесс в обществе и ложатся в основу господствующей в нем доктрины, формирующей целостную, но пристрастную и одностороннюю картину мира. Ведь одни и те же символы у разных слоев, групп, у отдельных людей вызывают разную реакцию. Но так или иначе, для массового сознания перевод социально-политических отношений в символическую плоскость, где формируются, развиваются, противостоя друг другу, идеи, доктрины, мифы, неизбежен. Это происходит, потому, что любая, основанная на чьих-то, противостоящих другим, интересах, доктрина заставляет ее носителей впадать в те или иные крайности. Чтобы скрыть их и полнее, образнее, чувственнее отразить свою позицию, создаются мифы. В мифе человеческие представления получают форму символических обобщений. И потому каждая вещь, каждый человек, каждое явление, ставшее символом, есть миф. Миф, как символически заданный образ, живой, приведенный в движение и вечно меняющийся символ. Миф, как символ во времени; образная символизация смысла, дающего иллюзию понимания. Символ, притягивающий человека и неотделимый от его сознания. Чем же объяснить такую тягу человека к мифу, к символизации социальной действительности, к поиску символического смысла? Быть может слабостью, ограниченностью и условностью познания? Ведь поскольку в мире каждый момент происходит бесконечное число событий, любая попытка передать в конкретных формах словами все то, что сейчас действительно [c. 127] происходит, видимо, довольно наивна. И тогда "нам остается одно - построить самим, по нашему разумению, конструкцию действительности, предположить, что она отвечает истине, и пользоваться ею, как схемой, сеткой, системой понятий, которая дает нам хоть приблизительное подобие действительности. Это обычный научный метод, больше того, только так пользуются разумом" [3, с.273]. Такой ответ, естественно, имеет под собой все основания, но он 3 объясняет проблему лишь отчасти, поскольку не затрагивает тех глубинных свойств человеческого сознания, которые толкают людей в объятия мифа даже там, где информация дает им возможность и основание мыслить рационально. И может подсознательная тяга человека к мифу объясняется тем же, почему он, независимо от своего отношения к воздуху, не может прожить без него и нескольких минут? Он так устроен. Он им дышит. Он им пропитан, им живет. Но осознает ли он это или нет, для самого процесса дыхания принципиального значения не имеет. Иное дело, взращенное и пропитанное мифами, наше сознание. Если учесть, что символизм мифа имеет психологический смысл, то придется признать, что миф – продукт нашего сознания, способного познавать действительность с помощью ее символизации. Он есть символ во времени, отражающий мир в понятных нам и психологически для нас значимых образах и словах. Он - самый привычный, самый проверенный, самый надежный и эффективный для массового сознания способ отражения действительности, позволяющий воспринимать образ как подлинную реальность. Способ, в котором задействуются и синтезируются все возможные формы человеческого познания - от формальной логики до подсознательной интуиции. Вооруженный ими, человек, как "животное символическое" (Э. Кассирер), постоянно упорядочивает окружающий его хаос с помощью "символических форм", отражаемых в языке, мифе, искусстве, науке и религии. Так из мирового хаоса он формирует свой символически очерченный социальный порядок, чтобы в нем жить. По мнению сторонников К. Юнга, все богатство человеческой символики есть выражение нескольких исходных архетипов – устойчивых, неразложимых в своей последней сущности, структур бессознательного, но смысл символа, в том числе, смысл мифологического символа, не сводим к архетипам, к какой-либо однозначной логической формуле и реален только в рамках человеческого восприятия и общения. Его незамкнутая многозначность позволяет восходить по смысловой лестнице бесконечно, "взрывая" замкнутость формы для непосредственного выражения бесконечности и вмещая смысловую бесконечность в законченную смысловую форму. Так творчество, в том числе, массовое мифотворчество, выступая как "вечная символизация" (А.В.Шлегель), размывает границы между мифом и символом, что ведет к их превращению в лишенную твердого смыслового порядка стихию. И потому противопоставление аллегории символа органично отождествляющему идею и образ мифу во многом надумано и условно. В результате, [c. 128] естественные для него вопросы: что есть символы и мифы – часть архаичного культурного наследия или продукт массовой коммуникации, образ объективной реальности или мотиваций отражающего ее сознания, способ мышления или его закономерный результат? – теряют свою актуальность. Ведь, по всей видимости, мы имеем дело со всей совокупностью мифических и символических воплощений, понять которые можно, лишь проследив все их скрытые и исторически развернутые смыслы. Среда мифа подразумевает свое особое "пространство" и миф им обладает. Оно расположено в пограничной зоне между познанным и непознанным, где не существует ничего доказанного и определенного, где царят домыслы, догадки, гипотезы. Собственно, и познанное, и непознанное могут стать источником, "средой" и "пространством" мифа. Первое, поскольку не может быть познано окончательно и, всегда находясь в движении, раскрывается для нас все новыми и новыми сторонами. Второе же, будучи охвачено нашими фантазиями, уже становится частью мифа, увеличивая пространство его функционирования. Иными словами, миф затрагивает все, что оказывается в зоне человеческого сознания и подсознания, проникая везде и всюду, куда достигает человеческая мысль. Вот почему все попытки загнать миф в область литературы и искусства, ограничить сферу его применения и использования (функционирования) только культурой наивны и безрезультатны. Что касается социальной мифологии и мифологии власти, то их "пространство" встроено и пронизывает всю систему общественных отношений, растворяясь в ней и в массовом сознании полностью ее подменяя. 4 По мнению ряда современных исследователей, миф – посредник между подлинным знанием и нераспознанным заблуждением. И с ним можно согласиться, если точно знать разницу между первым и вторым. Там, где конкретное "подлинное знание" давно рассматривается и подается как саморазумеющаяся данность, как общепринятая банальность, как собрание общих мест, такой подход вполне уместен. Но как быть там, где знание рассматривается не как бесспорный факт, а как диалектический процесс? И тогда каждое "подлинное знание", включенное в процесс познания, несет в себе элемент незнания. Движение от незнания к знанию предусматривает некое граничащее с ними "поле", где из незнания через гипотезы и предположения, через отсеивание недоказанных, неподтвердившихся или устаревших знаний происходит процесс выявления, формирования и кристаллизации нового знания. И утверждать, что данное знание раз и навсегда доказано и утверждено, значит брать на себя функции Бога. Как часто "подлинное знание" на деле оказывалась тем самым "нераспознанным заблуждением". И потому зыбкость обоих определений, между которыми данные исследователи устанавливают четкий “водораздел” очевидна. И, поскольку наши знания относительны, та или иная доля мифа в наших знаниях [c.129] уже изначально присутствует. Просто мы можем до поры до времени не знать этого или не замечать. Претендуя на универсальность и всеобъемлемость, миф тем не менее и в пространственном выражении имеет ряд своих специфических особенностей, делающих его преимущества неоспоримыми. Говоря об этом известный исследователь современного мифа Г. Г. Почепцов пишет: "Миф представляется структурой, претендующей на самозамкнутость, в ней свое собственное начало и свое окончание. Мифу не требуются дополнительные интерпретаторы, мы сразу узнаем его подлинность. Он понятен всем и вся. Это связано с тем, что миф отсылает нас к праструктурам, к архаическим формам, они созданы до нас и покоятся в глубинах нашего сознания"[4, с.166]. С его мнением вполне можно согласиться, кроме двух вещей: 1) самозамкнутость мифа определяет его границы, но миф пределов не знает. Точнее, он безграничен настолько, насколько мы ему позволяем, своими желанием и фантазиями. Он не самозамкнут, но самодостаточен, и потому, как бог, как форма его сюжетной эманации, не нуждается в доказательствах. А, значит, термин Тертуллиана: "верую, потому что абсурдно", распространяется и на него. Он бесконечен и неистребим, потому что в символических формах рационализирует иррациональное, и, как Антей - из Земли-Геи,.черпает свои силы из него. 2) Кроме того, понятность мифа “всем и вся” не исключает разных уровней понимания и соответствующих им символических интерпретаций. А там где они возможны, неизбежно и появление заинтересованных в разном качестве отражения интерпретаторов, число которых не уменьшается, а только растет. Пребывая одновременно в рациональном и иррациональном, миф осваивает как сферы субъективного, так и объективного, проводя субъективизацию объективного в нашем сознании и объективизацию субъективного в реальном мире. И не только потому, что образы, в которых живет миф, никогда не воспринимаются как образы, не потому, что они считаются не символами, а реально существующей действительностью, не отраженной, а подлинной реальностью. Субъективное есть сфера индивидуального и массового сознания, а объективное - сфера общественных отношений. Миф существует в сфере субъективного. А частью объективного, то есть реального мира, он становится лишь в наших головах. Но поскольку влияние мифа на нашу жизнь вполне реально и ощутимо, поскольку, овладев массами, он, по выражению К. Маркса, становится материальной силой и способен кардинально преобразовывать мир, мы можем считать его явлением вполне реальным и объективным. Поскольку "политика - феномен отчасти символический, а значит, и лингвистический" [5, с.624], неизбежно встает вопрос о языке мифа; языке, проблему которого решает семиотика. "Семиотика, определяемая как наука о знаковых системах, - отмечает Г.Г. Почепцов, - видит в окружающем нас обществе функционирование не одного языка, а множества. Кроме [c. 130] привычного нам языка, на котором мы пишем, читаем и говорим, 5 есть и язык живописи, и язык театра, и язык кино, и язык цирка, и язык жеста, и много-много других. Язык - это определяющий код, связывающий содержание с формой . Значение "нет" мы можем выразить словом, а можем показать головой или поднять предостерегающе руку… И, конечно, самой сложной знаковой системой является наш естественный язык." [4, c.150]. Не отвергая других знаковых подкреплений, миф главную ставку все таки делает на "естественный язык". Ведь мифы есть высшее образное проявление символов, а символы – естественный язык мифов. По мнению известного американского историка и политолога А.М. Шлезингерамладшего, "язык наш облекает в приемлемую форму проявления наших инстинктов, идущих из глубин подсознания, и одновременно канализирует восприятие, упорядочивает мыслительные категории, облекает идеи в общедоступную форму, отражает и запечатлевает всю философию нашего бытия. Каждое политическое движение формирует собственную языковую среду, а любая языковая среда избирательно оперирует лишь заданным набором мотиваций, ценностей, идеалов, отвергая все другие" [5, с.626]. Эта особенность функционирования и восприятия любого языка неизбежно ведет к "семантическому хаосу"и приводит к тому, что требование к языку оказывается выше его возможностей по выражению тех смыслов, которые он должен отразить. Иначе эту проблему рассматривает философ Р. Эмерсон: "Умный умеет понять истинный смысл набивших оскомину фраз и распознать скрытые в них очевидные истины. Выразительный язык - свидетельство того, что владеющий им человек не погрешит против истины и, стало быть, угоден Богу" [5, с.627]. Наверное, истина угодна Богу, но ее понимание нам не дано. Мы можем лишь раз за разом пытаться приблизиться к ней. Но что значат наши знания по сравнению с бесконечностью? И поэтому точка не будет поставлена никогда. Богу угодно многоточие. А, значит, язык нам дан не только для того, чтобы выяснять и анализировать факты, процессы и явления. Словами можно не только вскрывать, но и скрывать и забалтывать сущность явлений и вещей. Язык мифа не ограничивает формы его проявления, позволяя воплощаться мифам в самых разных образах, символах, знаках, лозунгах и идеях, которые, в свою очередь, стремятся принять по возможности рациональные формы. Эта особенность мифа, возможно, привела Р. Барта к выводу, что "вечная игра в прятки между смыслом и формой составляет самую суть мифа" [6, с.83]. Такая неопределенность, двусмысленность, парадоксальность мифа, правда, вызывает его недовольство и осуждение. Осуждение, достаточно сильное, чтобы привести Р. Барта к ряду серьезных заблуждений, источником которых является его собственная мифосистема. Так преобразование смысла в форму, осуществляемое мифом, он называет похищением языка ("миф похищает язык") [6, с.98]. По его мнению, "миф... – это язык, не желающий умирать; из смыслов, которыми он [c. 131] питается, он извлекает ложное деградированное бытие, он искусственно отсрочивает смерть смыслов и располагается в них со всеми удобствами, превращая их в говорящие трупы" [6, с.100]. При этом он утверждает, что "истинно революционный язык не может быть мифическим" [6, с.116]. Последнее умозаключение обнаруживает его непонимание сущности мифа через непонимание его частностей. Любые поиски новых языковых формообразований относятся к мифотворчеству. Ведь каждое преобразование или консервация реальности требует своих мифообразований. Кроме того, по его мнению, миф в устной форме линеен, а в письменной – многомерен [6, с.87]. Ошибочность этой позиции очевидна для любого, кто в словах и различных их комбинациях видит разные интерпретационные смыслы. Каждое слово может быть понято и интерпретировано разными людьми по-разному, а значит оно по сути знаково многомерно. О том, что устный миф не утрачивает символически многомерного смысла свидетельствует эволюция одних и тех же мифов, происходящая в результате их бесконечных пересказов, когда в результате потребности в том или ином его смысловом акценте и под воздействием исторических обстоятельств, они могли принципиально поменять свое содержание. Изменчивость и пластичность мифов позволила ему также сделать вывод, что "мифические концепты лишены всякой устойчивости: они могут создаваться, изменяться, 6 разрушаться и исчезать совсем. Именно потому, что они историчны, история очень легко может их упразднить" [6, С.85]. Замечание, конечно, интересное. Но оно возможно лишь там, где миф рассматривается исключительно как форма, вне своего внутреннего содержания. Именно поэтому заметим, что форма не есть содержание, хотя и тождественно ему. Видимое не есть сущностное, и форма его не упраздняет. Ее внешние, видимые изменения не отменяют неизменности сути мифа, его роли в обществе и степени влияния на людей. Можно ли свести религию к ритуалу? Так и миф нельзя свести к форме и проявлению. Степень осмысления внешнего, того, что стоит за ним, определяет степень понимания глубины, бездонности каждого мифа. И каким бы простым и непосредственным он ни казался, каждый сможет найти в нем свою сложность и глубину. У каждого мифа своя форма, и она определяется его конкретной мифической сущностью. И потому, имея форму, он ею относительно себя не является, но может стать формой для других. Формой отражения, выражения, проявления, самоосознания. Вот почему мифы приходят и уходят, но не исчезают. Они постоянно существуют в нашем подсознании, время от времени то "проступая" в сознании, то вновь "растворяясь" в нем. Но каждый раз после своего очередного "исчезновения" они, сообразно обстоятельствам, облекаются в новые формы. Их изменчивость, гибкость, приспосабливаемость можно ошибочно принять за отсутствие "всякой устойчивости". Но умирают и рождаются лишь формы, а сущность остается. Следовательно, история не упраздняет миф. Она упраздняет лишь [c. 132] его форму, позволяя ему свободно перетекать в нечто иное. А миф неистребим, как неистребимы наши желания, вызывающие, пробуждающие или усыпляющие его. Благодаря им, миф в наших глазах выступает как способ возвращения и приобщения к вечности, когда в мире вечных возвратов в любом явлении настоящего просвечивают его прошедшие и будущие "инкарнации". И как способ и форма отношений между миром и человеком, как способ символизации социальной действительности миф будет существовать всегда. Библиографический список 1. Лосев А. Ф. Самое само: Сочинения / А.Ф. Лосев. - М.: ЭКСМО-Пресс, 1999. – 1024с. 2. Гаджиев К. С. Американская нация: самосознание и культура / К.С. Гаджиев. - М.: Наука, 1990. - 240с. 3. Психология масс: Хрестоматия / Ред.-сост. Д. Я. Райгородский. - Саратов: Бахрах, 1998. – 592с. 4. Почепцов Г. Г. Профессия: имиджмейкер / Г.Г. Почепцов. – 2-е изд., испр. и доп. – К.: ИМСО МО Украины, НВФ «Студцентр». – 1988. – 256с. 5. Шлезингер-мл. А. М. Циклы американской истории / А.М. Шлезингер-мл. - М.: Прогресс-Наука, 1992. - 686с. 6. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика / Р. Барт. - М.: Прогресс, Универс, 1994. – C.72 - 130. Stavitskiy A.V. Myth and Symbol as philosophic categories of social reality 7
