Логика красоты и красота логики

Логика красоты и красота логики
Первая значительная книга пишется человеком всю предыдущую жизнь и
поэтому в ней как магическом зеркале отображается эта жизнь и накопленный
до того багаж культуры. «Логика красоты» – это наиболее часто упоминаемая в
учебниках работа Николая Круковского. С момента выхода это и наиболее
критиковавшаяся его работа, правда вся критика принадлежала его столичным
конкурентам и носила отнюдь не научный, а чисто идеологический характер. А
потому эта самая упоминаемая работа заодно и наименее известная – она не
переиздавалась, страшно сказать, полвека. Если кто и отозвался о ней
соответственно ее масштабу, то это Лосев – она есть в его библиотеке. Но один
такой отклик гениального и трагического философа стоит всего остального –
клеветы, опалы, отторжения официоза и т.п.
Поэтому интересно, а чем же так разозлил молодой тогда автор довольно
объемного труда – 450 страниц – московских и прочих товарищей, стучащих на
машинках и скрипящих столичными перьями. Ответ может показаться сегодня
странным: он пошел в русле общемирового мэйнстрима и потому одним из
первых начал говорить и о формуле красоты и об особой логике эстетического
– сейчас бы сказали «эстетической герменевтике». Ну и что здесь крамольного,
спросите вы? А то, что тогда в прокрустовом ложе советских догм все это
относилось к формализму, а формализм к модернизму, а модернизм – чуть ли
не враждебному идеализму, антикоммунизму и прочая и прочая ахинея.
Собрать бы весь этот бред в одно ведро, да предъявлять более некому: иных уж
нет, а те, что кричали громче всех – те далече. И они как раз первыми отреклись
от того, в чем так догматически клялись тогда. Бог им судья. А Круковскому
отрекаться не от чего, и краснеть не придется – это все еще блестящая и свежая
книга. Мне всегда хотелось сделать из нее выжимку, чтобы выбросить
непременных поклоны и множественные цитаты и оставить ее красивую суть:
тогда бы она просто сияла как алмаз мысли.
Суд истории говорит: перед нами одна из первых и исключительно
глубоких работ советского периода на стыке логики и аксиологии. Мы
привыкли относить логику к гносеологическому арсеналу философии, что
понятно. Но уже у Гегеля значение его Большой и Малой Логик шире просто
гносеологического понимания – здесь предъявлен универсализм метода. Гегель
говорит, и не раз, что сфера эстетического хоть и содержит в себе потенциал
познания, но он не доводит это до столь примитивного понимания, до которого
довели его трактовку в нашей науке. Гегель не Баумгартен, чтобы считать
эстетическое не более чем «смутным познанием», ему понятно, что роль
эстетического – регулятивная и иррациональная, а гносеологический элемент в
ней не относится к сущностным ее характеристикам. Другое дело культура,
опыт, концентрирующий в себе уже познанное. Но между познанием и
пониманием, исследованием и трансляцией познанного – дистанция огромного
размера. И если переводить это в контекст «обществоведческой мысли»
советского периода, эстетику сначала не допускали вообще, а потом
полудопустили, но только под присмотром гносеологии – как второсортное
познание. Но требовать от искусства только этого – получится «любите книгу,
источник знания». А между тем спор физиков и лириков показал, что даже в
нашем идеологизированном мире многое тогда изменилось.
Отсюда столь неожиданное сочетание в названии – логика (аппарат
гносеологии) и красота (эстетическое). Парадоксальный афоризм, но в духе
времени, где «чувство стало мыслящим, а разум – крылатым». Поскольку я
дизайнер, я хорошо помню потоки статей и книг начала 60-х, типа «Формы и
формулы», «Может ли машина быть произведением искусства», «Проверим
алгеброй гармонию», «Теория информации и эстетическое восприятие» и в том
же духе. Они меня интриговали и будоражили, особенно в сочетании с тем
фантастическим духом, который порождался и реальностью космических
полетов и потоками светлой фантастики. А потому выбор автором названия мне
не кажется сегодня каким-то особенным, он был соткан из воздуха той эпохи.
Но мое детское и студенческое восприятие – это одно, а реальность состояния
гуманитарной науки в тот момент – это совсем другое.
В контексте 1960-х, во втором послесталинском десятилетии, где
частично произошло обрушение примитивно-догматического «железного
занавеса»
2
сталинской
науки
и
идеологии,
начинающему
ученому-
общественнику сориентироваться было очень нелегко. С одной стороны было
понятно, что необходима модернизация обществоведческого ядра науки в
СССР, но с другой – это было предельно опасно. Лавирование на острой кромке
между все еще всесильными догматиками при власти и теми, кто понимал
необходимость нового, требовали обязательной включенности в определенные
столичные группировки. А связи с нужными группами требовалось поддерживать и платить за них немалую плату – отсекать по живому части своих
выношенных текстов, чтобы не дразнить руководящих динозавров. Без этого,
особенно на «периферии», пытаться говорить, что думаешь, было просто
самоубийственно. Стоило, например, системщику Э.Г. Юдину поверить в то,
что говорилось с высоких трибун и выступить со своим новым словом просто
на собрании, как он тут же оказался за решеткой и после трех лет пребывания
там по нелепому обвинению с большим трудом смог вообще устроиться на
работу. А Минск, хоть и столица, был именно такой научной периферией и
нужных связей в больших столицах наш молодой автор, разумеется, не имел.
Поэтому артиллерийский удар «критики» по поводу «Логики красоты» был
неизбежен. Я так думаю, что сегодня это следует расценивать как высшую
награду и требую вручить автору орден научной смелости. До тюрьмы дело
тогда не дошло, но следы плотного пулеметного огня этой критики
присутствуют даже в нейтральных современных текстах по истории советской
эстетики. Понятно, что пишут их со вторых рук те, кто и всегда, по принципу
«Я Пастернака не читал, но осуждаю». И эти – не читали. Так дадим же им эту
возможность, наконец. Вдруг уже не осудят. Хотя вряд ли прочитают.
Молодой и смелый Круковский вложил в эту книгу такое понимание
Гегеля, которое могло возникнуть только у него – томик Гегеля был той
книгой, которую он взял, уходя в партизанский отряд. Вот это чувство –
восприятие философии на грани жизни и смерти – оно и обостряет данный
текст на подсознательном уровне.
Чем же интересна сама предложенная логика и почему она в контексте
своего времени была нова? Во-первых, применением по отношению к миру
эстетических
явлений
равновеликости
объективного
и
субъективного.
3
Панический ужас, который испытывала вся советская наука при слове
«субьект» был навеян еще дореволюционным спором Ленина с Богдановым и
последующей зачисткой советской философии в 1930-х до состояния пустыни.
Материя – это объективная реальность, и баста! «Кто не материалист, тот
против советской власти» – это буквальный текст небезызвестного идеолога т.
Невского. Поэтому написать даже в 60-х, что существует какой-то там особый
эстетический субъект, а впоследствии еще и развить это понимание до
системы субъективных эстетических категорий мог только очень смелый
человек. Новизна же этой логики в ее указанной равновесности, а она имеет
основой ментальную цикличность: если в первой трети века преобладал
объективизм рационального толка, то и результаты были соответствующие:
«субъект»
рубился
под
корень:
«единица
вздор,
единица
ноль»,
социологическая эстетика. В нашем времени все наоборот: субъективное и
иррациональное «мое мнение» доминирует не только в телевизоре, но и в
аксиологии,
которая
все
больше
становится
вычурной
эссеистикой
бескультурных и самовлюбленных авторов декаданса. Менталитет же середины
века требовал равенства и того и другого, потому, кстати, и расцвела эстетика
(и не только у нас), а понятие «гармонии», «гомеостаза», равновесности и т.д. –
это наиболее почитаемые тогда понятия во всей науке. Крюковский назвал все
своими именами. Ну и получил соответственно – сказал «мяу» раньше больших
столичных начальников, – «а низя»! Ежели бы они сказали первыми, тогда
изволь, а тут – ну никакой субординации.
Кстати, не удивительно, что эта логика поиска привела его от первой
работы чисто философского жанра ко второй книге «Кибернетика и законы
красоты». Крюковский увидел явную инвариантность эстетического и
кибернетического ракурсов. И она состояла все в том же поиске равновесности
– гармония и гомеостаз в их динамической ипостаси есть одно и то же по
инварианту. Оставался шаг до формулы, их соединяющей.
Я как-то писал, что эта «кибернетика» стала первой книгой Крюковского,
которую я купил в Минске и прочитал в Харькове, а потом все перечитывал и
перечитывал. Мне и до сих пор не все в ней понятно – но я пытаюсь понять.
4
И вообще, следует заметить, что существует «феномен первой книги». Я
его по себе знаю: почему-то в этой первой работе всегда вложены все
последующие темы, и она потом растет, как дерево, развивая свои части в
позднейших работах, пока сил хватает. Я убежден, что как авторы мы вообще
пишем одну большую книгу всю свою жизнь, а удачи или неудачи надо
оценивать не по частям, а отойдя на историческое расстояние: тогда видно все
дерево в целом. Иногда в нем есть пробелы – чего-то автор не успел, но
никогда нет лишнего. Конечно, если это вольный автор, как он да я.
Например, у Чехова есть такая «протопьеса», в которой все линии и даже
прототипы героев будущих пьес уже есть – никудышняя и перегруженная
пьеса, известная нам в усеченном виде по фильму «Незаконченная пьеса для
механического пианино». Чехов понял, что такой концентрат зрителю
воспринять сразу нельзя, поэтому его приходилось потом разбавлять и
растягивать во времени. Чехов это понял и потому стал Чеховым, а не Чехонте.
Вот и Крюковский, вложивший в первую книгу все накопленное, видимо
понял, что разъяснять свое целое теперь придется по частям. Частью стала
система эстетических категорий и морфология эстетического, второй частью –
его эстетическая антропология в «Человеке прекрасном». А дальше, как ни
прискорбно, начинается идиотизм перестройки и людям становится не до
науки. Тем не менее, наш автор еще вернется к себе на новом витке
восхождения и отрефлектирует свой мир с новых высот в «Философии и
культуры».
А мы еще вернемся к его первому крупному тексту, как возвращаются к
корням.
5