Исторические российские города
advertisement
Исторические российские «города»: проблема сохранения разнообразия в контексте глобализации1. А.В. Дахин Д.ф.н., профессор ННГАСУ (Нижегородский государственный строительный университет), кафедра философии и политологии; Т.С. Рыжова К.ф.н., доцент ННГАСУ, кафедра градостроительства. архитектурно- Вопросы урбанизации современного общества давно стали классическим сюжетом современной географической науки и, несмотря на противоречивость подходов и оценок, имеют в своём арсенале комплекс достаточно устойчивых концептов, не раз подтверждавших свою эвристичность и вошедших в учебные курсы по географии. Настоящая статья не направлена, однако, на то, чтобы в очередной раз подтвердить (или опровергнуть) ту или иную сложившуюся теорию. Наш интерес состоит в том, чтобы попробовать обозначить одну из пограничных зон современной урбанистики, - одну из тех, где «чистые» отраслевые теории требуют междисциплинарных дополнений. В частности, мы фокусируем наше внимание на пограничье, которое сближает урбанистику с культурологией или даже с философией культуры. (Надо сказать, что существует общая тенденция интеграции географии с сопредельными гуманитарными науками 2.) При этом понятие «культура» мы будем трактовать довольно широко, связывая его смысл, в том числе, и с культурой экономических отношений, и с культурой самоорганизации, и с культурой отношений международных и др. Интерес к «пограничной» урбанистике в определённой мере пересёкся с интересом к проблемам исторического российского города, так как это «объект», по поводу которого, как мы постараемся показать ниже, методологические взгляды урбанистики и культурологи значительно расходятся. Кроме того, как форма локальной концентрации культуры, исторический российский город, повидавший на своём веку не одну волну глобализации, в настоящее время переживает новую её фазу. Здесь интересна и сравнительная перспектива и выявление специфики современности. Термин «глобализация» мы употребили пока что в самом широком его смысле, имея в виду, что такие процессы, как христианизация (принятие православия), объединение земель в границы Московского царства, создание Российской империи, строительство СССР – всё это исторические облики глобализаций прошлого. В дальнейшем же изложении мы намерены более детально остановится на проблеме глобализации, но опять-таки в контексте пограничного диалога урбанистики и теории культуры. В конечном счёте, мы постараемся обозначить возможные альтернативные ожидания в отношении развития исторических российских городов в контексте современной глобализации, а также постараемся выделить основные аспекты этой проблемы, которые требуют внимательного исследования. Прежде всего, кратко остановимся на различии урбанистического и культурологического подходов к проблеме города. Насколько мы правильно понимаем, урбанистика – это раздел современной географической науки, для которой первейшую важность имеют вопросы местоположения объекта, его картографирование, описание тех его свойств, которые связаны с нуждами и деятельностью человека. «География (её В статье использованы материалы, полученные в ходе реализации проекта «Демократизация структур муниципального управления в контексте этнокультурного разнообразя: опыт Канады, России, Южной Кореи», поддержанного Фондом Джона Д. и Кэтрин К. Макартуров в рамках конкурса индивидуальных исследовательских проектов по Глобальной Безопасности и Устойчивому Развитию. 1 См., например: Дружинин А.Г. География и экономика: актуальные проблемы соразвития. Ростов-н/Д: Изд-во СКНЦВШ. 2000. – 55 с. 2 1 социально-экономический блок), - как пишет о ней А. Дружинин, - традиционно «отвечала» за исследование размещения, а точнее, территориально обусловленного и упорядоченного сочетания широкого спектра значимых для экономического анализа явлений: заводов, разнообразных инфраструктурных сооружений, сельскохозяйственных угодий и животноводческих ферм, занятого на этих и иных подобных объектах населения и т.п.»3 Кроме того, мы обратили внимание на следующее обстоятельство: в учебных курсах по географии4 в общий географический обзор включаются темы времени, временных поясов, но «за кадром» остаются различные теории времени, так как это область физики или философии; есть тема рек, водных ресурсов и т.д., но нет теорий очистки воды, так как этим занимается экология или химия; есть тема Земли и Солнечной системы, но нет темы новых планет Солнечной системы, теорий происхождения и т.п., так как ими занимается астрономия. Короче говоря, география изучает динамику местоположений значимых для человеческой деятельности масс вещества - вещества природы и вещества общества, если позволительно будет по отношению к обществу такое выражение. При этом исследование «внутренней природы» дислоцированных на поверхности Земли масс вещества в традиционную программу географической науки не входит. Соответственно, урбанистика, прежде всего, имеет дело с веществом города и нацелена на точную картографическую и статистическую фиксацию его дислокаций. Прежде всего, здесь важно ответить на вопросы «что?», «где?» и «сколько?». В сравнительно-исторической перспективе появляется ещё вопрос «когда?». Конечно, кроме того, имеет место анализ взаимосвязей, взаимовлияний одних масс городского вещества на другие (например, масштабов технологического обновления предприятий на трудовые ресурсы города). Однако и источники, и объекты взаимовлияний берутся как «географические объекты». То есть они описываются согласно конечному набору внешних признаков, позволяющих производить количественные измерения их «массы» и их местоположения. Но город, как, впрочем, и общество в целом, - это такой «объект», в котором «внешние признаки» тесно связаны с достаточно сложной «внутренней природой», которая зачастую имеет большее значение для понимания того, что происходит. Если золото, к примеру, встречается в одних и тех же геологических породах и всегда «ведёт себя одинаково», то, скажем, молодёжь, если говорить о ней как о фракции социального вещества города, внутренне меняется из поколения в поколение и, несмотря на неизменность внешних признаков, в начале 21 в. ведёт себя иначе, чем в начале 20-го. Поэтому урбанистика, которая стремится успевать отслеживать все основные трансформации города, вынуждена выходить за рамки отраслевой принадлежности к географии. Она ищет возможностей интеграции с науками, изучающими «внутреннюю природу» социальных веществ, из которых сложены города. Массы городского вещества движутся так же и под действием «внешних факторов» - тех источников влияния, которые дислоцируются где-то в «над-городском» пространстве, не имеют «массы» и не всегда могут быть спроецированы на карту (точнее сказать, картографирование возможно, но оно ничего не объясняет). Например, импульсы процессов глобализации связаны с принятием тех или иных решений «в верхах», и здесь не так уж важно, где собрались для принятия этих решений дипломаты и политики. Динамику их встреч, персональный состав, содержание переговоров и пр. «отслеживают» другие отрасли знания – история и политология. А для урбанистики такого рода «внешние факторы» (равно как, например, извержение вулкана или наводнение) – это объективные условия, определяющие «константы», которые просто принимаются как факт, как «явление свыше». Динамика перемещений масс городского вещества изучается как функция от влияния таких «констант». Дружинин А.Г. Цит. соч. С.30. См., например: Программа курса по географии. Экономический факультет, Кемеровский госуниверситет // http://entrant.kemsu.ru/kemerovo/kemsu/econ.html 3 4 2 Несколько иначе подходит к пониманию своих объектов культурология. Для культуролога важно выявление сущности, «внутренней природы» объекта, а также их взаимосвязи с «внешними признаками» и с «внешними факторами», собственная «внутренняя природа» которых также находится в поле зрения исследователя. По существу культуролога интересует взаимовлияния и отношения «внутренних природ» изучаемых объектов, а также внешние признаки проявления этих отношений и взаимовлияний. Так, например, А.Ф. Лосев, определял культуру как «имя»5, задавая, таким образом, контекст, в котором предметная сторона событий и объектов культуры – это лишь форма выражения их внутренней смысловой природы. А профессор А. Ахиезер, поддерживает определение культуры как «текста». На одном из теоретических семинаров в Москве он говорил: «Культуру можно понять как текст, в котором фиксирована, записана мотивация людей, причем сами люди могут это не рефлексировать. Рефлексия это наша проблема, специалистов, которые не живут в культуре как в теплой ванне, а заняты культурой как предметом. Экономический, психологический и другие факторы социокультурный подход не отрицает, но говорит, что если кто-то хочет доказать, что нечто лежит в основе действий людей, то это нечто надо искать в культуре.»6 Слова о культуре, как основе действий людей применительно к проблемам города, мы бы пояснили так, что для понимания «внутренней природы» организма города необходимо исследовать и принимать во внимание довольно широкий спектр проявлений культуры, включая и такие, как традиционные фоновые практики коллективного поведения, от которых зависят модели муниципального управления7, или влияния политической культуры8 и др. Отмечая действие факторов, дезорганизующих российское общество, Ахиезер говорит: «Все опасности, все дезорганизационные процессы люди должны уметь ограничивать... Категория дезорганизации при данном подходе - одна из основных категорий науки об обществе. Дезорганизация должна держаться в определенных пределах. Эффективная программа позволяет это делать, плохая - не позволяет.»9 А. Трошин вводит ещё и понятие «деструкция», трактуя его как «процесс сброса уничтожения социальной информации, которая стала обществу не нужна, не способна адаптировать человека к условиям внешней жизни.»10 Соответственно может быть выражено и отношение культурологии к процессам глобализации, которые могут порождать эффекты дезорганизации и деструкции. Глобализация воспринимается как явление, за которым стоит некая мотивация и культура глобального стратегического планирования и влияния, а потому ставится вопрос о допустимой мере распространения тех или иных стратегий, а также вопрос об оптимизации структуры влияний глобализации. Конечно, в рамках культурологи и философии культуры не существует полного методологического единодушия. Здесь, как и в лоне любой живой науки, существует активная дискуссия, полемика. Поэтому, говоря о точке зрения культурологи, мы сознательно не углубляемся в содержательные стороны полемики с тем, чтобы в самых Лосев А.Ф. Философия имени. М. 1990. Ахиезер А. Специфика социокультурных исследований. Материалы независимого теоретического семинара «Социокультурная методология анализа российского общества». М. 1996. // http://scd.plus.centro.ru/1.htm 7 См., например: Левин И. Модернизация в традиционных укладах. Опыт Италии и его значение для России. Материалы Независимого теоретического семинара «Социокультурная методология анализа российского общества». М. 1997. // http://scd.plus.centro.ru/8.htm 8 См., например: Краутхтаймер Р. Три христианские столицы. Топография и политика. М.: Общество историков архитектуры. Архив архитектуры, Х111.; СПб. 2000. 9 Ахиезер А. Там же. 10 Трошин А. Теоретические основы деструкции в обществе (на материале истории России 19 в.). Материалы независимого теоретического семинара «Социокультурная методология анализа российского общества». М. 1997. // http://scd.plus.centro.ru/18.htm 5 6 3 общих чертах обозначить отличие направленности (нацеленности) культурологического дискурса от общей направленности дискурса урбанистики. Особенность культурологического дискурса достаточно ярко выражается в контексте вопроса о становлении единой мировой цивилизации. Так, Поль Рикёр, оценивая глобализационные тенденции, формулирует следующий тезис: «На самом деле, ни одна культура не способна выстоять перед натиском мировой цивилизации и приспособиться к ней. Возникает парадокс: возможно ли одновременно и пойти по пути модернизации, и вернуться к истокам собственной культуры? Каким образом можно и оживить застывшую в своём развитии древнюю культуру, и вступить в эру универсальной цивилизации?»11 Он же делает вывод о том, что «в мире складывается универсальный стиль жизни; этот стиль проявляется в неизбежной стандартизации жилья, манеры одеваться, (весь мир носит одинаковые пиджаки); этот феномен объясняется тем, что техника рационализирует все области жизни. Речь идёт не только о производстве, но и о транспорте, связи, потреблении, досуге, информации; можно даже говорить о технике элементарной культуры, а точнее – о технике культуры потребления; так складывается культура потребления всемирного характера, способствующая развитию универсального образа жизни.»12 Текст Рикёра ставит вопрос о мере со-бытия двух феноменов культуры – феномена универсализации и феномена локализации («автономизации»), и это один из наиболее актуальных для современной культурологи вопросов. Его теоретическая острота становится более понятной, если сравнить взгляд Рикёра, констатирующего вступление человечества в «мировую цивилизацию», с фундаментальными положениями теории «культурно-исторических типов» Н.Я. Данилевского. Одно из этих положений состоит в том, что внутренние устои, внутренние особенности цивилизаций не могут отчуждаться и «перемешиваться»13. Если это так, то откуда может появиться «мировая цивилизация»? Или то, что именуют «мировой цивилизацией» - это на самом деле не цивилизация а чтото иное? Но тогда необходимо понять, как это иное будет сосуществовать с цивилизациями. Пожалуй, наиболее острое и болезненное переживание противоречия между процессами глобализации и «естественными» началами культуры представляет серия статей и монографий В.А. Кутырёва, который передаёт интуиции пессимистических ожиданий: ни чем не ограниченная экспансия технотронной глобальной цивилизации грозит разрушить фундамент культуры – человеческую личность14. По нашему мнению противоречие, конфликт действительно существует и осмысление возможностей преодоления противоречий между глобальным и локальным в культуре является настоятельной необходимостью. При этом проблема ограничения масштабов, сфер глобализации возникает неизбежно. Вновь хотим обратить внимание и на то, что культурологический дискурс, в отличие от урбанистики, более философичен, чаще опирается на «абстрактные» понятия и с бóльшими сомнениями относится к явлениям, претендующим на роль «объективных» и «неизбежных» констант современности. Общие различия теоретических и методологических подходов культурологи и урбанистики приобретают вполне конкретные черты, когда их пути пересекаются на конкретных объектах исследования. Так произошло с российским городом, по отношению к которому культурология и урбанистика имеют заметно не соападающие взгляды. Так Прохоров Б.Б., Мартынов А.С. Артюхов В.В. Виноградов В.Г. в статье «Плотность населения и система расселения» приводят табличные и картографированные данные о Рикёр П. История и истина. СПб. 2002. С.323. Рикёр П. Там же. С. 319-320. 13 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М. 1991. С. 91-92 14 Кутырев В. А. Разум против человека. М. 1999; Кутырёв В.А. Пост-пред-гипер-контр-модернизм: концы и начала. // Вопросы философии. №5. 1998. С.135-143; Кутырёв В.А. Экологический кризис, постмодернизм и культура. // Вопросы философии. № 11. 1996. С. 23-32. 11 12 4 доле населения, проживающего в городах и в деревнях России15. Это типичный подход к городу как к «географическому объекту». Текст содержит важную ремарку: «Объединение в категорию городского населения жителей крупных городов, в том числе мегаполисов, поселков городского типа и городов с развитым пригородным посадом носит условный характер. Социально-бытовые условия и образ жизни населения в этих категориях населенных пунктов существенно различаются. Крупные поселки городского типа (особенно, при крупных заводах) часто имеют гораздо более городскую среду обитания и условия жизни, чем старинные маленькие города России (например, типа Ельни, Опочки и т.п.)» Замечание об «условном характере» отнесения части россиян к горожанам выдаёт условный характер точности отражения феномена урбанизации данными инструментами и, следовательно, - свидетельствует об известной неоднозначности в понимании того, что такое «городское население». Географический подход ложится затем в основу урбанистического анализа городов, где отмечается, что урбанизация – это объективный процесс и делается заключение о том, что «для Росси в целом доля городского населения за последние сорок лет выросла весьма существенно - с 52,4% до 73,1%. По отдельным территориям эти изменения были также весьма значительны.» При этом автор предупреждает, что тенденция урбанизации рассматривается с демографической точки зрения и использует при этом только один показатель – «процент городского населения по административным территориям России»16. Совершенно иное видение города представлено в статье «Городская революция» и будущее идеологий в России» культуролога и историка культуры В. Цимбурского. Он пишет, в частности, следующее: «Для меня "городская революция" - вовсе не синоним урбанизации, скопления человеческих масс в городах и умножения числа самих городов. Тем более я не увязываю этого понятия с индустриализацией, как многие экономисты, историки и демографы, для которых, видать, история мира началась не раньше, чем 300400 лет назад. По отношению к России я ставлю предварительным условием цивилизационного исследования - теоретическое различение проблем городской революции от проблем догоняющего развития.» Отмечая важность социальных преобразований общества, порождаемых городскими революциями, он несколько раз повторяет: «не менее важно то, что городские революции в развиваемом здесь смысле обычно выливаются в революции религиозно-идеологические, а часто к таковым и сводятся по преимуществу.»17 Иначе говоря, город понимается здесь как специфическая среда «производства» идеологий и систем ценностей, а также как пространство, на котором пересекаются общецивилизационные и автономные циклы культуры. Ещё более радикальным образом отличается культурологическое видение российского города, представленное в статье В. Глазычева «Слободизация страны Гардарики». «Как известно, иллюзорная очевидность сильнее реалий бытия, - пишет он, и когда в благостные времена застоя, в служебную бытность мою при архитектурноградостроительной части я имел дерзость утверждать, что города в России не было и нет, обиженный ответ был, как у ксендзов из "Золотого теленка": как это нет, когда вот он, есть!»18 «Смею утверждать, - продолжает он, - что при успешной имитации формы города собственно городское начало в России словно бы органическим образом отсутствовало прежде и отсутствует напрочь теперь.»19 Комментируя этот теоретический подход (упоминая также и точку зрения В. Каганского, называющего оппозицию Прохоров Б.Б., Мартынов А.С. Артюхов В.В. Виноградов В.Г. Плотность населения и система расселения. // http://www.sci.aha.ru/ATL/ra13a.htm 16 Ермаков С.П. Тенденции урбанизации. 1998. // http://www.sci.aha.ru/ATL/ra13b.htm 17 Цимбурский В. «Городская революция» и будущее идеологий в России». Раздел 2. 2002. // http://www.russ.ru/politics/20020710-tzimb.html 18 Глазычев В. Слободизация страны Гардарики. 1995. // http://www.russ.ru/antolog/inoe/glazych.htm 19 Глазычев В. Там же. 15 5 «город/деревня», если она употребляется по отношению к России, «мифологемой»), В. Цимбурский пишет, что «за этим казусом стоит попросту стандарт европейского города, каковому "не отвечает" множество городских поселений в России.»20 Эта ремарка напрямую поворачивает вектор исследования города в плоскость культурологи, так как дальше возникает вопрос о том, чем «внутренняя природа» российского города отличается от «внутренней природы» города европейского. Для исследования исторических российских городов эта проблема одна из самых важных, так как по большей части приходится иметь дело с малыми и средними городскими поселениями, а именно такие образования вызывают больше всего подозрений В. Глазычева, который определяет их как «слободы», как монады российского «как бы урбанистического» бытия. Исторические города выделяются из общей массы таких «монад» прежде всего своим социальным возрастом. Понятие «социальный возраст» указывает не просто на «возраст по паспорту», который отсчитывается со дня основания. Речь идёт о концентрации значимых событий и явлений предшествующей истории, которые, в тех или иных формах, продолжают своё присутствие в городской «здесь-и-теперь» повседневности. Речь идёт о специфической концентрации этого присутствия предшествующей истории, которое образует то, что обычно называют «духом города» или «атмосферой города». Значимость событий предшествующей истории для культуры, для экономики, для политики и т.п. может иметь разный масштаб: это может быть локальная, местечковая значимость, а может быть и глобальная, «вселенская». Исторические города выделяются тем, что значимость происшедших в них событий выходили далеко за пределы городской черты, делая их источниками глобальных или, как говорят, «революционных» влияний. Во внутренней природе исторического города, таким образом, причудливо переплетаются локальное и глобальное. Своеобразие исторического города проявляется в предметных формах его «тела» – в его ландшафтах, в его масштабах и пропорциях, в темпе его повседневной жизни, в формах самоорганизации жителей. С другой стороны, - и отметить это не менее важно, всё это элементы предметной, видимой части структур коллективной социальноисторической памяти городского сообщества. Коллективная память - это «плоть и кровь», «генетическая система» его жизнедеятельности. Наш тезис состоит в том, что внутренняя природа города имеет своим фундаментом особого рода феномен - структуры коллективной социально-исторической памяти сообщества21, так что именно от их состояния зависит характер жизнедеятельности «организма» города. С некоторой долей условности можно сказать, что от состояния структур социально-исторической памяти зависят особенности национального характера, - особенности «европейского» и особенности «российского» города. От них зависит также и то, будет ли повседневность городского community похожа на «броуновское движение» социальных атомовиндивидов, или будет она ближе к «муравейнику», где все индивиды тяготеют к невидимому «гравитационному центру» своего сообщества и принимают «концепцию общественной морали» (термин П. Рикёра22). Вне анализа структур социальноисторической памяти чрезвычайно трудно, если не сказать невозможно, выявить и описать особенности российского исторического города, трудно ответить на вопрос «существует “российский город” или нет?» Таков первый принцип нашего понимания города. Второй принцип связан с тем, что структуры социально-исторической памяти по различным каналам влияют на жизнедеятельность всех акторов и социальных институтов Цимбурский В. Цит. соч. Подробнее об этом феномене см.: Дахин А.В. Феноменология универсальности в культуре. Н.Новгород. 1995; Мамаева О.Б. Социально-историческая память как базис национального характера русских. Автореферат дисс. … кандидата философских наук. Н.Новгород. 2001; Социальная память российской цивилизации. / Под ред. академика РАСН В.Б. Устьянцева. Саратов. 2001. 22 Рикёр П. Цит. соч. С. 334. 20 21 6 города. Особую важность, как нам представляется, имеют два таких канала: а) канал самоидентификации, который определяет и упорядочивает активность людей со стороны системы ценностей и мотиваций и б) канал самоуправления, конституированный в виде тех или иных институций муниципального или субмуниципального уровня. Второй принцип состоит, поэтому, в необходимости взаимосвязанного исследования особенностей самоидентификации городского сообщества и особенностей муниципальной и субмуниципальной его организации, особенностей общественного участия. В целом это может позволить выявить и определить характер фоновой активности культуры, благодаря которой в городе поддерживается то или иное качество жизни. Особо надо отметить, что речь идёт не о веере возможностей для выбора в градоначальники лучшего менеджера. Напротив, имеются в виду те особенности фоновых мотиваций и культуры самоорганизации, которые воспроизводят примерно одно и то же качество жизни как при хорошем, так и при плохом градоначальнике. Иначе говоря, мы указываем здесь не просто на формальную конструкцию института муниципального самоуправления, который может меняться росчерком пера, но больше всего - на живой процесс самоорганизации городской человеческой массы, который работает в обрамлении конструкций социального института. В качестве примера, в известной мере, можно привести книгу Р. Патмена «Чтобы демократия сработала», где представлены итоги исследования взаимовлияния социокультурной среды и институций, в первую очередь областных органов самоуправления в Италии 1970 – 1990 гг.23 Наш третий принцип связан с особенностью культурологического понимания социального пространства, которое заметно отличается от того, как понимает пространство география и урбанистика. Вообще под «культурой» нами понимается «культура некоторого субъекта как социального целого». «Специфика этого подхода, - как говорит об этой стороне дела Ахиезер, - заключается в том, что о культуре здесь речь идёт как о чьей-то культуре»24. Поскольку социальное пространство и есть культура (нет пустого пространства), постольку необходимо говорить о том, что социальное пространство – это всегда чьё-то пространство, пространство того или иного актора культуры. Особенность социального пространства в этом контексте состоит в том, что оно формируется и развёртывается активностью социального субъекта и вокруг социального субъекта, делая его своим центром и носителем. Есть активность субъекта ― есть живое пространство локальной культуры; нет активности – нет и «ячейки» пространства культуры: вместо живого пространства культуры – её имитации и декорации. Так, в частности, каждая человеческая личность – это центр, «начало отсчёта» личностного мира, границы которого хотя и расплывчаты, но, тем не менее, определены масштабами её активности. А. Бергсон, правда, в терминах философии жизни, выразил эту идею видимого пространства так: «Видение живого существа есть видение утилитарное, ограниченное предметами, на которые это существо может действовать: это видение как бы направлено в определённое русло, и зрительный аппарат просто символизирует работу прокладки этого русла.»25 Иначе говоря, пространство культуры, его дистанции (социально «далёкое» - социально «близкое») определяются предметами, на которые человек действует, определяются социокультурным отношением к ним. Каждое социальное сообщество, в том числе и городское, – это тоже носитель и субъект собственного социокультурного пространства, сферически развёрнутого вокруг. Каждый социальный субъект – это отдельная фракция социального пространства, отдельный «микрокосм», как говорили древние греки. Сколько социальных субъектов – столько социокультурных пространств-микрокосмов, причём каждое из них имеет собственное «начало координат», которое всегда находится в одном и том же месте и не подчиняется теории относительности. В качестве такого «начала координат» выступает См.: http://scd.plus.centro.ru/8.htm Ахиезер С. Цит. соч. // http://scd.plus.centro.ru/1.htm 25 Бергсон А. Творческая эволюция. М. 1998. С.117. 23 24 7 сам социальный субъект, его система ценностей. Единица пространства культуры – это, таким образом, всегда некоторая сферическая «ячейка», сфера активности субъекта культуры, включающая в себя все предметы и явления с которыми он взаимодействует, до которых он «достаёт рукой». Эта «монада» живого пространства имеет «радиальнокольцевую» структуру, в центре которой стоит социальный субъект. Со ссылкой на исследование О. Ширгазина26, Ю. Веденин в своих Очерках по географии искусства приводит замечательный образец такой «монады», который мы воспроизводим на рис.1.27 Это форма географического пространства «Слова о полку Игореве», которое представляет систему ценностно-культурных и политических дистанций и отношений автора Слова. В восприятии автора Слова «Русская земля» как бы смещается к юго-западу, если сравнивать её расположение с географическими картами. «Центром её является небольшая территория – от пригородов Киева до Путивля и от Новгорода-Северского до рек Суллы и Росси. Именно с этой территорией связано более половины упоминаемых в произведении городов, рек, речушек и местностей.»28 Аналогичное строение внутреннего пространства СССР обозначает В. Глазычев: «Все пространство СССР выстроилось в системе концентрических кругов, уже тем обозначив победу "формы страны" над страной. Категория близости к идеальному центру нового мироздания имела немного общего с географией: Ленинград был "ближе", чем какой-нибудь Можайск, ибо это был "город трех революций"; Магнитогорск был "ближе" Вологды, так как это была "стройка пятилетки", т.е. как бы в самой Москве осуществляемая;…»29 Полисубъектность социума и его иерархичность является причиной того, что живое социокультурное пространство представляет собой сложную совокупность такого рода субъектных пространств. Мы считаем необходимым особо обратить внимание на эту «ячеистую» структуру социокультурного пространства, в котором отдельные микрокосмы теснятся, соприкасаются, взаимопроникают или дистанцируются. В этом движении невидимых пространственных сфер заключается принципиально важная особенность «внутренней природы» пространства культуры: это не одно «общее» пространство, но сложная совокупность локальных «монад», внутри каждой из которых существует своя отдельная шкала социальных дистанций. Названная особенность строения социокультурного пространства является фундаментальной основой феномена разнообразия форм культуры, равно как и фундаментальным обоснованием тезиса о невозможности «перемешивания» цивилизаций. Отсюда мы выводим третий принцип понимания города, который состоит в необходимости исследовать «микрокосм» его социокультурных дистанций, выявить его особенную «систему отсчёта», определить примерные границы собственного пространства локального социума. Внутреннее пространство городской культуры, если в нём существует два или более двух социальных акторов (например, несколько партий), вмещает несколько альтернативных «систем координат» и поэтому может «расслаиваться». Как пишет Ахиезер, общество как «культурный текст» и общество как «текст системы отношений» (институциональных, формализованных отношений) могут не совпадать30. В этом же смысле мы понимаем и проблему «отношения города и культуры», о которой говорит В. Глазычев. Без этого специфического понимания природы социокультурного пространства, по нашему убеждению, невозможны глубокие исследования исторического российского города. Все три принципа взаимосвязаны между собой, поскольку отражают различные грани бытия городской культуры. Все три сохраняются и в контексте анализа влияний, Ширгазин О.Р. Географическое пространство Слова о полку Игореве. // Природа. 1993. № 3. С.84-92 Веденин Ю.В. Очерки по географии искусства. М. 1997. С. 127. 28 Там же. С. 128. 29 Глазычев В. Цит. соч. 30 Ахиезер А. Цит. соч. 26 27 8 которые испытывают исторические города России со стороны глобализации, обозначая три аспекта темы: а) глобализация и состояние структур социально-исторической памяти, б) глобализация и социокультурная идентичность + состояние структур муниципального и субмуниципального управления, в) глобализация и состояние активного пространства локальной культуры. Это, в нашем понимании, каркас системы аналитических оценок, которые позволяют адекватно измерять характер влияния глобализации на жизнедеятельность исторических российских городов. Феномен глобализации – явление не менее противоречивое, чем «российский город». Посвящённые этой теме работы единодушны, пожалуй, только в одном – в признании объективности этого процесса. В обширном же пространстве полемики вокруг проблемы глобализации мы выделим один аспект, который кажется нам наиболее важным на нынешней, думается, всего лишь начальной стадии его исследования. Речь идёт о полемике по вопросу о моделях глобализации. Если глобализация – объективный процесс, а в нашем понимании история общества знает не одну волну глобализации, и глобализация является постоянным спутником истории, - если так подходить к вопросу, то необходимо понять по какому сценарию развивается процесс, каковы возможные альтернативные его модели? Названый поворот проблемы позволяет более корректно обсуждать и тему так называемых «антиглобалистов», так как вместо тупиковой с точки зрения теоретического исследования альтернативы «за глобализацию – против глобализации» предлагает научную полемику на площадке альтернативных моделей глобализации. В узком контексте, обозначенном темой настоящей статьи, альтернативные модели должны соотноситься с особенностями «внутренней природы» российского исторического города, о которых сказано выше. Это и будут социокультурные аспекты влияния глобализации. Не ставя задачи дать исчерпывающий перечень имеющихся вариантов определений модели современного процесса глобализации, отметим лишь некоторые, чтобы обозначить вектор исследований, а также чтобы показать, что дискуссия об альтернативных моделях глобализации уже идёт. Так, А. Галкин, отмечая проблему выработки альтернативных моделей глобализации, говорит об особенностях «нынешнего этапа», который, как можно понять, должен смениться другим этапом, когда негативные последствия глобализации будут сведены к минимуму31. А. Вебер использует понятие «нэолиберальная глобализация», определяя её как процесс втягивания «большей части человечества в единую систему финансово-экономических, общественно-политических и культурных связей на основе новейших средств информатики и телекоммуникаций.»32 Он же определяет существующую модель как «глобализация “сверху”», а альтернативу определяет как «глобализация “снизу”». 33 Католические исследователи, как показал О. Величко, определяют альтернативу существующему процессу глобализации через понятие «социальное рыночное хозяйство». 34 Э. Соловьёв формулирует мысль об альтернативных моделях глобализации, опираясь на понятия «конфронтационный мир» (в характеристике действующей модели) и «толерантный мир» (в характеристике предпочтительной альтернативы).35 Мы, со своей стороны, понимая, что действующая модель глобализации действительно далека от совершенства, не берёмся, тем не менее, определять её точными политологическими терминами, многие из которых сложились в 19 веке и, несмотря на О такой дискуссии говорят и другие авторы, например: Галкин А.А. Поступь глобализации и кризис глобализма. // Полития. №2. 2002. С. 15-17. 32 Вебер А.Б. Неолиберальная глобализация и её оппоненты. // Полития. №2.2002. С.22. 33 Там же. С. 30. 34 Величко О.И. Проблемы глобализации в католической мысли. // Полития №2. 2002. С.53. 35 Соловьёв Э.Г. Новый мировой порядок: толерантный мир или апофеоз конфронтационности. // Вестник МГУ. Серия 18. Социология и политология. № 3. 2002. С. 3-24. 31 9 некоторую модернизацию (вроде понятия «нэолиберальный»), кажется, уже истощили свой смысловой потенциал и не достаточно адекватны реалиям начала 21 века. Поэтому, чтобы всё-таки обозначить своё видение этой проблемы, мы будем пользоваться метафорами, имеющими известную предысторию в 20 веке и, как нам кажется, не потерявшими эвристического потенциала. На концептуальном уровне есть резон говорить о двух альтернативных моделях глобализации, одна из которых – это действующая модель, а вторая – её сущностная альтернатива. Первую мы определяем как модель «холодной» глобализации, имея в виду несколько оттенков смысла. Прежде всего, тот, что связан с эпохой «холодной войны», некоторые специфические принципы которой, по нашему глубокому убеждению, не исчезли вместе с Берлинской стеной, но по-прежнему фундируют действия международных акторов. «Холодная глобализация» - это new generation «холодной войны», это следующая сразу за эпохой «холодной войны» стадия эволюции системы международных отношений и глобальной политики. Не верно понимать нашу метафору так, что нынешняя глобализация – это продолжение «холодной войны» другими средствами, или что это, де, «холодная война – 2». Нет. Перекличкой метафор мы хотим подчеркнуть только то, что международное сообщество не может выйти из эпохи «холодной войны» во мгновение ока. Выход из состояния «холодной войны» - это самостоятельная эпоха, которая, несмотря на перемены самого общества и новые тенденции, сохраняет инерцию принципов стратегического поведения, устоявшихся в предшествующий период. Эта самостоятельная эпоха пока определяет себя через модель «холодной» глобализации. Перекличкой названных метафор мы хотим указать также и на то, что мы разделяем озабоченность целого ряда экспертов негативными последствиями текущего процесса глобализации. А. Галкин, например, заключая, что «чем дальше, тем больше ощущаются негативные последствия глобализационных процессов», называет в качестве таковых и непомерную плату ряда государств за возможность приобщения к глобализации, и появление питательной почвы для традиционалистского фундаментализма, и дополнительную динамику кризиса занятости, и возникновение серьёзных трудностей для демократии и др.36 В понимании сути процессов глобализации мы согласны с теми авторами, которые указывают на её финансово-экономическую природу (А.Б. Вебер, Э.Г. Соловьёв и др.). «Парадокс глобальной экономики, - пишет Э. Соловьёв, - состоит в том, что она не охватывает всех экономических процессов на планете, не включает все территории и всё человечество в работу своих отлаженных экономических и финансовых механизмов. В то время как её влияние распространяется на весь мир, её фактическое функционирование и соответствующие глобальные структуры относятся только к тем сегментам экономических отраслей, стран и регионов в масштабах, напрямую зависящих от специфического положения страны, региона (или отрасли) в международном разделении труда. В результате в рамках глобальной экономики сохраняется и даже углубляется дифференциация стран по уровню развития, воспроизводится фундаментальная асимметрия между странами по степени их интеграции, конкурентному потенциалу и доле сравнительных преимуществ и абсолютных выгод от экономического роста.»37 Иначе говоря, в числе экономических последствий нынешней глобализации имеет место «увядание» или даже «умирание» локальной экономической активности ряда государств так называемого «третьего мира». Г. Дробот, со ссылкой на известного публициста У. Паффа, упрекает сторонников глобализации за то, что они игнорируют ущерб (эффекты дерегулирования), который она может нанести и наносит некоторым развивающимся странам: «В результате это дерегулирование не только ликвидирует тарифы, оберегающие местных производителей и местные рынки, но и ввергает производителей малых стран в конкуренцию, в которой они 36 37 Галкин А.А. Цит соч. С.6, 7, 10. Соловьёв Э.Г. Цит. соч. С.12-13. 10 зачастую не способны выстоять, и разрушает способность правительств этих стран регулировать собственную экономику.»38 Заключительная часть фразы о разрушении способности правительств регулировать собственную экономику особенно важна. Дело в том, что исследования роли государств в современных демократических обществах показывают, что их участие в жизнедеятельности национального социума возрастает. Г. Дробот в названной статье приводит данные (с 1870 по 1998 гг.), согласно которым доля государственных расходов (взятых в % от ВВП) выросла в разы у всех государств демократического мира39. Почти те же цифры приводит и Роберт Даль, называя расширение масштабов правительственных программ одним из четырёх фундаментальных изменений модели демократического государства 40. Налицо явное противоречие: с одной стороны, прогресс демократической модели предполагает расширение государственного участия в жизни стран современного мира. С другой стороны, действующая модель глобализации приводит к атрофии локальных экономик и, как следствие, к неспособности правительств регулировать собственную экономику, а с нею и все остальные процессы. Можно, конечно, полагать, что проблемы с локальными экономиками – это отдельные досадные исключения, однако каких-либо внятных гарантий против превращения «исключений» в тенденцию на горизонте не видно. Напротив того, на горизонте, а точнее – «в верхах», - отчётливо виднеется ещё один серьёзный фактор, деструктивно влияющий на самочувствие национальных правительств и действующий против логики демократической перспективы. В своё время ещё Гоббс заявлял постулат об отсутствии в международных отношениях верховного арбитра, и оказался прав, потому что «невидимой руки демократии» на уровне глобальной экономики и политики не было и нет. На это указывает в цитированной уже статье Э. Соловьёв41, напоминая также, что совсем недавно (недавно, в сравнении с Гоббсом) очевидное противоречие между гражданским порядком, господствующим внутри каждого государства и естественным состоянием, царящим в рамках международных отношений подчёркивал К. Уолтц42. Есть и третий фактор, деструктивно влияющий на демократические перспективы национальных правительств: это растущие миграционные потоки, которые становятся переносчиками различных «социальных инфекций», начиная с торговли людьми, наркотиками и заканчивая терроризмом. Они способны дестабилизировать как региональные, муниципальные, так и общенациональные политические культуры не только развивающихся, но и развитых демократических стран. На Форуме тысячелетия (март 2000) К. Анан так оценил ситуацию: «В этом новом мире группы и отдельные лица всё чаще и чаще напрямую взаимодействуют между собой через границы без участия государства. Это создаёт определённые опасности. Преступность, наркотики, терроризм, загрязнение, болезни, оружие, беженцы и мигранты – всё это передвигается туда и сюда более быстрыми темпами и в больших объёмах, чем в прошлом.»43 «Свобода передвижения» оценивается теперь как источник угроз для безопасности демократических стран, так что после «11 сентября» они тихо настраиваются на ужесточение своих миграционных законодательств и на ограничение миграционных потоков. Таким образом, можно заключить, что модель «холодной» глобализации порождает на уровне локальных социумов (на уровне стран, регионов, городов) два вида негативных последствий. Первый вид – издержки унификации и стандартизации, как минимум, являющиеся естественным элементом униполярной модели нового мирового порядка. Дробот Г.А. Меняющаяся роль государства в мировой экономике ХХ века. // Вестник МГУ. Серия № 18. Социология и политология. № 3. 2002. С.35. 39 Там же. С. 26-27. 40 Даль Р. Смещающиеся грани демократических правлений. Русскийжурнал.Политика.Лекции.2000.// www.russ.ru/politics/meta/20001018_dahl.html 41 Соловьёв Э.Г. Цит. соч. С.16. 42 Waltz K. Man, the State and War. N.Y., 1959. 43 Вебер А. Цит. соч. С.34. 38 11 «Холодная» глобализация, будучи связанной с идеей униполярности, выступает здесь «как процесс распространения установок и ценностей так называемой западной цивилизации на все остальные регионы земного шара. Остальные цивилизации должны, в конечном счёте, либо существенно измениться, сохранив лишь некоторую специфику, либо исчезнуть.»44 Второй вид – издержки атрофии и «аномии» локальных социумов. В этом контексте «холодная» глобализация становится детонатором «цепной реакции полураспада»: «полураспад» локальной экономики → «полураспад» локальной политической системы → «полураспад» локальной культуры. Хочется обратить особое внимание на то, что локальные культуры в обоих контекстах оказываются наиболее уязвимыми. В более общем плане можно заключить, что модель «холодной» глобализации строится по мировоззренческим стандартам «человека экономики» («homo economicus»45), опирается, прежде всего, на экономико-технологические ресурсы социума и приспособлена для социального пространства, которое понимается как «единое», «однородное», «общее» – как «шахматная доска», если использовать метафору З. Бжезинского. Альтернативная модель – модель «тёплой» (понимающей) глобализации – должна строиться по мировоззренческим лекалам «человека культуры», должна опираться, прежде всего, на гуманитарные ресурсы социума и быть адаптированной к «ячеистой» структуре социокультурного пространства, - к пространству, которое диверсифицировано и где каждый локальный социум сохраняется как активный носитель собственной системы социальных ценностей и дистанций. Признаки её можно заметить в практиках взаимоотношений, которые развиваются на уровне городов-побратимов и партнёров. Побратимские и партнёрские связи городов опосредованы отношениями людей, историй и памяти. Они наделяют процессы глобальной коммуникации и интеграции свойством иметь индивидуальное лицо. Это необычайно ценное свойство, потому что в отличие от обезличивающей товарной, финансовой и информационной глобализации, она оставляет «нишу» для сохранения этнокультурного разнообразия и разнообразия форм муниципальной самоорганизации городских сообществ. Здесь можно было бы предложить образ «гостя», который приходит в дом своих друзей (как говорят, «званый гость»). Такой «гость» знает и понимает уклад хозяев дома, этот уклад близок и ему самому, является в какой-то мере, частью его собственной культуры. А потому «званый гость» может на время, безо всякого ущерба для собственной идентичности, стать частью того сообщества, в котором он гостит, может быть для хозяев «своим». С другой стороны и хозяева тоже знают и понимают привычки своего гостя, а потому в чём-то идут ему на встречу, так же без ущерба для собственной идентичности. Как видно, особенность «побратимской» модели отношений в том, что она отрицает единое равномернобесстрастное пространство «шахматной доски», в котором любые точки взаимозаменяемы и где для всех их существует, в конечном счёте, только одна главная фигура – «белый» или «чёрный» король, одержавший победу в недавно завершившейся партии. Напротив, «побратимская» модель поддерживает такое социальное пространство, которое разделено на отдельные «домохозяйства», на локальные социокультурные фракции («культурноприродные комплексы»46) разного масштаба и «социального веса», где в центре каждой ― свои «короли» и свои «тараканы». Иерархия этих локальных фракций, если пользоваться языком социологии, распределяется по нескольким относительно самодостаточным уровням: личность (мир личности) – семья ― субмуниципальное сообщество (двор, например, и т.п.) ― муниципальное сообщество (город) – регион (в России - область) – страна ― континент. Другая проекция диверсификации социокультурного пространства включает Галкин А.А. Цит. соч. С.13. Радаев В.В. Экономическая социология. М. 2000. С. 15-35. 46 Веденин Ю.А. Цит. соч. С.15-16. 44 45 12 такие элементы, как семья – этнос – нация – цивилизация. Границы локальных фракций разного уровня по-разному выражены на поверхности социальной жизни, по-разному воспринимаются различными социальными субъектами и в разной мере связаны с формами самоидентификации локальных сообществ. Всё это указывает на сложность проблемы альтернативы «холодной» глобализации. Переходя к вопросу о тревожных последствиях влияния «холодной» глобализации на жизнедеятельность городов, мы обратимся к одной из работ Ж. Бодрийара. В «Системе вещей» он даёт замечательную зарисовку той перемены, которую произвели современные тенденции глобализации на уровне жилого интерьера. Рисуя человека в мире вещей, окружающих его в пространстве домашнего интерьера, Бодрийар предлагает метафоры, которые могут быть отнесены и к пониманию перемен в «интерьере» города. Определяя «традиционную обстановку», он говорит: «Семейный дом – специфическое пространство, мало зависящее от объективной расстановки вещей, ибо в нем главная функция мебели и прочих вещей – воплощать отношения между людьми, заселять пространство, где они живут, то есть быть одушевлёнными.»47 Иное дело – индустриальный серийный гарнитур и свободный интерьер, где доминирует подвижность и функциональность. Правила расстановки и действий подчиняются только здесь-и-теперь заданной функцией, а традиция, история, культура перестают иметь какое-то значение. «Жизненный проект технического общества, - резюмирует Бодрийар, - состоит в том, чтобы поставить под вопрос самую идею Генезиса, отменить любое происхождение вещей, любые изначально данные смыслы и «сущности»…»48 Поэтому-то современный быт он называет «фекальным строем». Метафора вполне подходит и к определению состояния современного индустриального города – пространства абсолютной «проходимости», где человеческие потоки однородной пассивной массой «без задёва» прокачиваются индустриальной машиной социальной организации то в одну, то в другую сторону. Такая перемена, если представить её полностью воплощённой в жизнедеятельности города, означала бы полное уничтожение основных устоев социокульткрного бытия исторического российского города. Для более детального пояснения метафор Ж. Бодрийара обратимся к статье британских исследователей К. Андреу и М. Голдсмита, опубликованной в журнале Международное обозрение политической науки, который издаётся Международной ассоциацией политической науки. Мы останавливаемся именно на материале этого выпуска Обозрения, посвящённого новым тенденциям в развитии муниципального управления, так как это одна из первых публикаций, которая предлагала взглянуть на тему муниципального управления как на одну из глобальных проблем современного мира, как на проблему тотальных сетей, организующих локальные сообщества по всему миру. Ко второй половине 90-х гг. 20 века в целом ряде стран Европы и Азии (Англия, Канада, Южная Корея, Япония, Россия и др.) прошли масштабные реформы муниципальных структур. Совпадение времени их осуществления, их направленности и масштабов потребовали выработки новых теоретических подходов к осмыслению муниципальной проблематики. Это требование и нашло определённое выражение в названном номере Обозрения. В частности, Андреу и Голдсмит в своей статье49 предпринимают попытку переоценки значения исследований местного самоуправления и, в частности, новейших данных о его развитии в различных городах мира. Прежде всего, обращается внимание на изменения социальных и экономических факторов, которые влияют на процедуры местного самоуправления. Глобализация, политические и институциональные изменения, демократические тенденции - всё это структурирует внешнюю среду местного самоуправления. Кроме того, они обращают внимание на изменения внутри местного Бодрийар Ж. Система вещей. М. 2001. С.19. Бодрийар Ж. Цит. соч. С. 33. 49 Caroline Andrew and Mikael Goldsmith. From Local Government to Local Governance - and Beyond? // International Political Science Review. 1998. Vol.19. No.2. P.101-117. 47 48 13 самоуправления, которые обычно понимались как движение в направлении к местному обслуживанию. Наконец, они ставят вопросы, касающиеся видов местного самоуправления, которые могут быть наиболее актуальными и наиболее соответствующими имеющим место изменениям. То обстоятельство, что местное самоуправление не выдерживает давления от последствий усиления Европейского Союза, от «слепоты» ряда положений Маастрихтского договора, отмечает, на примере Германии и Рольф Штобер50. Меняется положение городов в контексте мировой экономики: «Города начинают понимать, что они нуждаются в том, чтобы стать конкурентоспособными в мировой экономике, и никто не хочет оставаться вторым в этом соревновании. В Северной Америке и в Восточной Европе, те же тенденции, что и в некоторых странах третьего мира: там наблюдается значительный рост роли, которую играет местное самоуправление с точки зрения локального экономического развития. Есть также и один сильный фактор, называемый «economic boosterism» («экономическая бомбёжка»), повсеместно играющий доминирующую роль в городах Северной Америки, но несомненно, в Восточной Европе с её давним и мощным развитием благополучного государства, такие экономические приёмы стали возмутителем спокойствия, равно как в некоторых странах его появление отражает возврат к нравам начала 19 века.»51 Мы сознательно отклонились от точного литературного перевода слов «economic boosterism» (форсировка экономики), отдав предпочтение контекстуальной интерпретации. Таким образом, мы хотели бы обозначить присутствие одной особенности модели «холодной глобализации», оказывающей почти прямое влияние на жизнедеятельность локальных экономик и социумов. Эту особенность отражает геоэкономика, представители которой определяют роль глобальных финансовых систем термином «стратегическое оружие»: «На самом деле, - пишет адвокат, эксперт по международным финансам Фульчери Бруни Рочча, - финансы – это канал проникновения, позволяющий контролировать извне страну-должника. Внешний контроль может быстро распространиться на все стороны экономической, а затем и социальной жизни.»52 Далее он заключает, что деньги и финансы превратились в существующее само по себе стратегическое наступательное и оборонительное оружие, перестав быть просто областью столкновений между государствами-сообществами.»53 «В такой ситуации тот, кто обладает способностью воздействовать на процессы привлечения мировых финансовых ресурсов и определения процентных ставок и обменных курсов, автоматически приобретает возможность политического внедрения в суверенитет государства-target.»54 «Стратегическое оружие», «мишени» и «бомбёжка» в форме «форсировки» (заметим, кстати, что культурология пользуется понятием «форсировка культуры», которое указывает на деструктивность любого искусственного, внешнего стимулирования, подталкивания её развития55.) - всё это реалии современного глобального мира экономики и финансов, реалии, которые могут инициировать упомянутые нами выше «цепные реакции полураспада» локальных экономик и социумов. Как отмечает А. Дружинин, «геоэкономические отношения … проявляются и в масштабе национальных хозяйственных систем, и в «разрезе» отдельных регионов, и на субрегиональном Штобер Р. Практические требования и опасности местного самоуправления в Германии. // Местное самоуправление: теория и практика. Библиотека либерального чтения. № 4. С.22. 51 Caroline Andrew and Mikael Goldsmith. Цит. соч. P. 103. 52 Рочча Ф.Б. Геоэкономический фактор в финансовых отношениях с зарубежными странами. // Карло Ж., Савона П. Геоэкономика. М.: Ad Marginem. 1997. С. 117, 118. 53 Там же. С. 120. 54 Там же. С.121. 55 См.: Эрн В.Ф. Меч и крест. Что такое форсировка? // Эрн В.Ф. Соч. М. 1991. С. 354-359; Багровников Н.А. Диалог традиций и новаторства в культуре Германии эпохи Реформации (на материале Любекской Библии 1534 г.) Автореферат дисс., … доктора философских наук. Н.Новгород. 2001. С. 16, 40-44. 50 14 уровне»56, а это значит, что геоэкономическое влияние «холодной» глобализации неизбежно достигает и уровня города, порождая те же негативные последствия. К. Андреу и М. Голдсмит обращают внимание и на то, что принято называть «социальными переменами», имеющими место в автономиях и в городах. Во-первых, - это рост миграции и социальной мобильности населения, особенно в Европе. Перемещение жителей, например, из Северной Африки во Францию, турок в Германию и Скандинавию, азиатов в Австралию или Северную Америку, не говоря уже о подвижности в зоне объединённой Европы. Последствие, которое сопровождает экономическую реструктуризацию, - это рост социальной сегрегации в городах: есть богатые и бедные районы, районы для «чёрных» и для «белых». Эти перемены ведут также к росту теневой экономики (“underground economy”), громких преступлений, выделению районов “no go”57. Кроме того, знаком глобализации на городском уровне является процесс старения населения во многих странах. Это создаёт проблемы для безопасности бюджета, так как повышение социальных расходов побуждает правительства увеличивать налоги и подталкивает к ситуации налогового кризиса. «В этом контексте социальных, экономических и политических перемен, среда, в которой города и местное самоуправление действуют, претерпевает изменения, облики государств быстро меняются. Среда становится непостоянной и требует от правительств (и национальных и местных) особой гибкости, инновативности и адаптивности, требует движения от самоуправления к обслуживанию.»58 Такое изменение среды приводит к тому, что традиционные политико-партийные и избирательные системы дают сбои, исчезают старые коалиции избирателей и партий (имеются в виду последние 20 лет 20 века) и т.д. В итоге ставится вопрос о целесообразности применения принципа выборности муниципальной власти (опять противоречие с демократическим проектом). В полемике против аргументов Джона Стюарта Милла, отстаивавшего муниципальную демократию, приводятся аргументы Толмина-Смита. «Толмин-Смит рассматривал выборное местное самоуправление в качестве оплота, противостоящего централизму, который, в некотором смысле, может придавать выраженность политической оппозиции по отношению к последовательно централизованным государствам, и оценивает выборность как раннюю форму местнической политики, которая теперь то там, то здесь несёт с собой маргинализацию.»59 Таким образом, вызывающие беспокойство влияния модели «холодной» глобализации (если брать их в отношении города) таковы, что происходит «вспарывание» внутренних пространств городов, как бы выворачивание их «на изнанку», так что хрупкие структуры внутренней жизни попадают под воздействие прямого, внешнего и жёсткого геофинансового «излучения». В результате возникает угроза выжигания городской формы экономики, культуры и самоорганизации; городское общество частично атомизируется, частично исчезают исторические формы идентичности (этничность), место которых занимают девиантные или катакомбные (маргинальные) идентичности, заряженные агрессивно-фундаменталистскими энергиями. Локальные формы бытования городской культуры (субкультуры) остаются, но теперь это формы, «заточенные» на социальную диверсию, на социальную провокацию, на социальный конфликт (районы «no go» и т.п.). «Граждане» и «избиратели» становятся «потребителями», так что демократические институты муниципального самоуправления дрейфуют в сторону модели «супермаркета». Нельзя сказать, что эти тревожные явления тотально распространены по всем городским пространствам мира, но как о восходящей тенденции рубежа 20-21 вв. – о них можно говорить вполне серьёзно. Дружинин А.Г. Цит. соч. С. 18. Caroline Andrew and Mikael Goldsmith. Цит. соч. P. 104. 58 Там же. Р. 105. 59 Там же. Р. 108. 56 57 15 Обострённое восприятие проблемы существования и развития российского исторического города в эпоху «холодной» глобализации вызывается именно этими тенденциями, в свете которых по-новому звучит и вопрос о том, насколько своеобразна российская урбанизация. А своеобразие это, как показывают различные исследования, весьма заметное. В Глазычев к специфическим особенностям российского города относит «рыхлость тканей и обилие пустырей и полупустырей, огороженных и неогороженных…», которые во внутреннем пространстве культуры определённым образом взаимосвязаны с другой особенностью, которую он определяет как «слитность города со страной, не выделенность его тела из её массы»60 Это вполне соответствует тому значению, что придавалось в культуре России странничеству и дороге, которые были частью народного искания легендарного Града Китежа – города истинной веры и истинной жизни. Этот порыв искания, часто перевоплощавшийся в порывы нигилизма, о чём писал Н. Бердяев61, как бы побуждал горожанина смотреть поверх городской границы, мысленно покидать пределы города. Жизнь в пути была и практической чертой жизни российского дворянства 18 – 19 вв., что хорошо показано в исследовании Л. Рассказовой62. «Странности» российского города сказались в «странностях» российской и советской урбанизации. В. Исаев, изучавший повседневную жизнь горожан Сибири в 20-е – 30-е гг. 20 в. в сравнении с аналогичным периодом в Германии, пришёл к тому же выводу, что и А. Ахиезер: в России имел место «процесс псевдоурбанизции»63. «Ложная урбанизация» в привязке к СССР представляется не просто как метафора, но как понятие64. Дополнительные аргументы в поддержку тезиса А. Вишневского о том, что в советский период «страна урбанизировалась, но сами города рурализировались» излагают А.Алексеев и И.Зубаревич: «Городская по статистике (по доле городского населения) Россия, - пишут они, - в значительной мере оставалась по сути сельской страной, где большинство горожан имело аграрный менталитет и было тесно связано с жизнью села. … Кризис начала 90-х годов еще более усилил “рурализацию” города…»65 Все эти и иные подобные им оценки свидетельствуют о том, что социокультурная подоснова структуры расселения России действительно отличалась и, видимо, продолжает отличаться от европейской. Особенность состоит в том, что, несмотря на наличие локальных населённых пунктов, традиционно называемых городами, единицей расселения всё-таки является более крупная территориальное образование – регион культуры. Регион культуры представляет собой проекцию объёмной «монады» социокультурного пространства сообщества на двухмерную поверхность Земли. Развивая мысль в этом направлении, мы ступаем на почву теорий региональной стратификации, то есть теорий, объясняющих существование регионов культуры 66, регионов экономических67, регионов политических68 и др. В нашем контексте важно ещё раз обратить внимание на то, что исторические регионы культуры имеют устойчивую Глазычев В. Цит. соч. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М. 1990. 62 Рассказова Л.В. Русская провинциальная усадьба как социокультурный феномен (на примере усадеб Пензенского края). Автореферат дисс. … кандидата культурологи. Н.Новгород. 1999. 63 Исаев В.И. Регламентация повседневной жизни горожан Сибири в конце 20-х – 30-е гг. // http://philosophy.nsc.ru/life/journals/humscience/2_00/10_isaev.htm 64 Соколова Е., Тартышная Д. Ложная урбанизация // http://www.ilim.kyrnet.kg/russian/doklad%20lognaia%20urb.htm 65 Алекскеев А.И., Зубаревич Н.В. Город и село до начала реформ: плоды ускоренной урбанизации. // http://www.ussr.to/Russia/ecoros/aleks_s.htm/ 66 Дахин А.В. Российская провинциальная культура в глобальной региональной стратификации: проблема социальной ценности «внутренних пространств» // Международные отношения в 21 веке: региональное в глобальном и глобальное в региональном. Н.Новгород. 2000. С. 214-225. 67 Дружинин А.Г. Цит. соч. С.36. 68 Дахин А.В., Распопов Н.П. Проблема региональной стратификации в современной России. // Полис. 1998. №4. С.132-144. 60 61 16 «радиально-кольцевую» основу структурной организации своего внутреннего пространства. Эту основу можно выразить формулой «центр региона + провинция региона + граница региона». Иначе говоря, если перед нами живая региональная культура, то в ней всегда можно найти центр, окружающую его провинциальную зону и более или менее явно выраженную границу. Как показал ряд исследований69, все три структурных элемента сохраняют свои особенные роли внутри региона культуры, не «перемешиваются». В то же время, бытование региональной культуры всегда связано с постоянными «диалогами» этих структурных элементов между собой. Необходимо отметить и то, что провинциальная культура российских регионов – это особый феномен, который является неотъемлемым структурным компонентом, не менее значимым, чем феномен центра региональной культуры. В пространстве провинциальной культуры более активны структуры социально-исторической памяти, с которыми связаны такие особенности провинциальных укладов, как инертность, традиционализм, консервативность и др. Именно провинциальная культура является основным носителем этничности, а также традиционных моделей муниципальной и субмуниципальной самоорганизации. Короче говоря, в целом культура России немыслима вне этого феномена. Тем более, и это важно подчеркнуть, провинциальная культура является неотъемлемым контекстом существования исторического российского города, так, что реально существуют не просто отдельные города (как острова в море), но структуры, которые можно представить понятием «город-и-провинция». Соответственно, применяя на российской территории теории урбанизации надо понимать, что в объективы её попадает не город, а особое социокультурное образование – город-и-провинция. Как целостный регион культуры город-и-провинция причудливым образом соединяет в себе и черты урбанизации и черты рурализации. Это, если можно так выразиться, «сиамский близнец», у которого кровеносная система одна, но тела всё-таки два. Город-и-провинция является специфически российским таксоном системы расселения и исторически, вероятно связан с отсутствием на Руси такого европейского феномена, как полис (город-государство). Понятно, что конструкцией слова «город-и-провинция» мы указываем не на чисто географическую близость населённых пунктов и не на известные процессы поглощения растущим городом прилегающих к нему посёлков. Конструкция слова указывает на социокультурные дистанции внутреннего пространства региона культуры, в соответствии с которыми для жителей ряда сёл и деревень, например, Нижегородской губернии «столицей мира» был Нижний Новгород, а Москва воспринималась как нечто далёкое и периферийное. В конструкции предлагаемого понятия мы используем слово «провинция», так как «слобода» (В. Глазычева) несколько архаично и указывает на ближайшее непосредственное окружение города, на «пригород». Понятие «деревня» также не подходит, так как оно существует в контекстах жёсткой оппозиции «город – деревня». К тому же провинция – это не один какой-то населённый пункт, но целая их сеть, которая может включать деревни, рабочие посёлки, усадьбы, монастыри. Короче говоря, «провинция» более точно указывает особую зону региона культуры, живущую вокруг исторического города, но не являющаяся ни его частью, ни чем-то совершенно самостоятельным. Провинциальная культура, кроме того, что многими нитями связана с культурой регионального центра, является носителем сложных провинциальных процессов, идущих в обход центра и напрямую центра не затрагивающих. Рыжова Т.С. Социокультурная организация градостроительного пространства провинциальной России. Автореферат дисс. … кандидата философских наук. Н.Новгород. 2001; Агеева Е.Ю. Феномен провинциальной культуры России в архитектурной среде 19 – начала 20 вв. Автореферат дисс. ... кандидата культурологи. Н.Новгород. 1999; Рассказова Л.В. Русская провинциальная средневековая усадьба как социокультурный феномен (на примере усадеб Пензенского края). Автореферат дисс. … кандидата культурологи. Н. Новгород. 1999. 69 17 Провинциальная среда исторического города – это сложное скопление различного рода поселений, объединяющихся в более или менее крупные анклавы. Как отмечали Г.Н. Озерова и В.В. Покишевский одной из особенностей процесса урбанизации в России было то, что "…города страны четко сложились в сеть, иерархической основой которой были административные ранги городов; две столицы Петербург и Москва, центры генералгубернаторств (главным образом на окраинах), губернские и уездные города, заштатные ("безуездные") города и местечки (в некоторых западных губерниях)."70 Малые города были наиболее широкой и постоянной, но отнюдь не единственной, зоной соприкосновения горожан и крестьян. Так вокруг Нижнего Новгорода сложился анклав, который приято называть Нижегородское Поволжье71 (в настоящее время - это территория Нижегородской области). Нижегородское Поволжье имеет достаточно сложный национальный состав при том, что 94% населения - русские. Это отличает регион от расположенных западнее областей промышленного Центра - исторического "ядра" русской нации и государства. На территории выделяются определенные районы расселения малых народов Поволжья мордвы, марийцев, татар. Татары, мордва, марийцы, чуваши - представители народов, образующих национальные автономии по соседству с Нижегородской областью. Наличие в области отдельного национального района с татарским населением возле Сергача и районов, в которых, наряду с русскими селениями, встречаются мордовские, марийские, татарские села, уходит своими корнями в глубокое прошлое и находится в прямой связи с особенностями заселения Нижегородского Поволжья. На территории региона в своем поступательном движении на восток русские начиная с XI-XII в.в., пришли в соприкосновение с марийскими, мордовскими и др. племенами - коренными обитателями Среднего Поволжья. Первые располагались в основном по Волге и к востоку от Оки. Мордва и мари были частью ассимилированы, частью оттеснены: первые на юг и юговосток, вторые - на восток в районы нынешних Мордовской и Марий-Эл республик. Города даже если, насчитывали 2-3, редко 15-20 тысяч жителей, обладали весьма почтенным возрастом, богатой историей. Иные из этих городов в древности чеканили свою монету, имели своего князя с дружиной, были грозными крепостями, нередко становились ареной бурных и важных событий (г. Городец), благодаря чему попали на страницы летописи. В последнее столетие города эти жили тихо, мирно и неспешно, мельчали, затухали (г. Сергач, г. Ардатов), теряли свой административный статус (г. Горбатов) и вообще статус города (г. Васильсурск, г.Макарьев). Многие малые города нашей области за годы советской власти не развивались, а в последнее десятилетие просто бедствуют, разделяя участь малых городов страны. Но при всех поворотах своей исторической судьбы эти города не теряли своей провинции, не отрывались от общего тела своего региона культуры. И даже теперь, когда многие из них переживают пору упадка, они остаются в центре внутренних социокультурных миров своих территорий. В этом контексте на поставленный выше вопрос «а есть ли российский город?» мы не можем ответить однозначным «да» или «нет». Не можем потому, что вопрос задан не верно, он задан на языке, не вопрошающем о сути дела. Поэтому наш ответ может показаться несуразной репликой: в российской культуре доминирующей единицей расселения является «город-и-провинция». В дальнейшем изложении под словами «российский исторический город» мы и будем подразумевать феномен «города-ипровинции», а слово «город» будем брать в кавычки, как это сделано в названии настоящей статьи. Исторические российские «города» мы, соответственно этой логике, определили бы как хранилище пространственного генофонда российской культуры. Любой Озерова Г.Н., Покишевский В.В. География мирового процесса урбанизации. М. 1981. Гацисский А.С. Люди Нижегородского Поволжья. Н.Новгород.1887; Каптерев Л.М. Структура русского расселения в Нижегородском Поволжье 10-16 вв. Горький. 1936; Филатов Н.Ф. Города и посады Нижегородского Поволжья в 17 в. Горький. 1989. 70 71 18 исторический «город» вместе со своим провинциальным ландшафтным ареалом – это часть некогда более монолитного ансамбля земли российской. В эстетическом аспекте исторические «города» представляют собой ландшафтно-образный архетип материального пространства региона культуры; в социологическом аспекте – это специфические архетипы повседневного поведения и фоновых практик, со свойственным темпом, ритмом жизни и деловой активности, со свойственными формами устойчивой локальной самоидентификации и самоорганизации населения. В географическом аспекте они представляют собой «вечные точки» исторического социокультурного рельефа, относительно которых могут замеряться изменения дистанций окружающего пространства. Так, например, исчезнувший с географический карты более 400 лет назад Малый Городец (территория Нижегородской области) сохранился в культуре под именем Града Китежа, а существующее на его месте озеро Светлояр воспринимается как место расположения (где-то под водой) этого легендарного Града. Иначе говоря, в географическом смысле исторического «города» может не быть, но как феномен региона культуры он может продолжать существовать. Теперь, в заключение, можно более точно определить характер угрозы, которая исходит со стороны модели «холодной» глобализации в отношении исторического российского «города». Прежде всего – эта модель не видит, что в России живут не города, а «города». Она не чувствительна к присутствию феномена города-и-провинции, а потому незаметно для себя может продолжать стимулировать процессы искусственного, форсированного его разрушения, поддерживая для России стратегию «разделения города и села». Операции «разделения» сиамских близнецов чаще всего заканчиваются гибелью одного из них и ослаблением другого. Примерно то же можно ожидать и от дальнейшей «холодной» урбанизации России. Можно ожидать тенденций сокращения живого генофонда регионов культуры: вымирания одних и ослабления других. Примерно то же противоречие было в отношениях глобализации и экосферы планеты. Инженерно-промышленная практика 19 - 20 века показала, что человек начал действовать как «геологическая сила планеты» (В. Вернадский): он технически и экономически способен радикально менять исторические гео-эко-ландшафты. К началу 21 века всё-таки появился процесс, органичивающий глобальное промышленное вмешательство человека в экосферу. Стало, по крайней мере, на теоретическом, концептуальном уровне ясно, что развитие общества не должно сопровождаться форсированным сокращением или увеличением числа биологических видов. Стала понятна ни с чем не сравнимая ценность исторически сложившегося разнообразия биоты. В отношении исторически сложившегося разнообразия форм культуры такого понимания даже на теоретическом уровне почти нет. По крайней мере, его нет в рамках модели «холодной» глобализации, которая пока что является доминирующей. Россия со своими историческими «городами» попадает в этот теоретический и методологический, - мы уже не говорим о политическом, - провал, который грозит ей новыми форсировками, навеянными теориями «догоняющего развития», а значит и новыми потерями своих регионов культуры, новым сокращением этнокультурного разнообразия. Альтернатива состоит, по нашему мнению в том, чтобы постараться максимально приблизить конструкцию административных регионов к российской конструкции регионов культуры. Это значит, что для исторических российских «городов» не годится прямое заимствование городских институтов муниципального и регионального управления. Очевидно, что необходимо разбираться и понять, где в России сохранились исторические «города», а где уже достаточно активно развиваются города и деревни (фермы). В этом разделении и состоит один из важных аспектов проблемы сохранения разнообразия городских ландшафтов применительно к России. Соответственно, модель «тёплой» (понимающей) глобализации должна поддерживать эту диверсификацию социокультурного ландшафта, вырабатывая для взаимодействия с историческими «городами» одни формы, а для взаимодействия с городами – другие. Не трудно показать, 19 что решение таких задачи требует тесного взаимодействия географии и культурологии, требует создания активной структуры, координирующей и обменные информационные процессы в зоне их отраслевого пограничья. Рис. 1. «Радиально-кольцевая» структура социокультурного пространства «Слова о полку Игореве» (по Ширгазину, 1993). 20 21
