Вадим ЕГОРОВ:

Вадим ЕГОРОВ:
Ностальгия по прошлому есть, а желания вернуться в
него – нет
На выступлении в Нюрнберге 10 февраля 2010 г.
Фото
О. Гриневой
– Вадим, вы родились в 1947 году в немецком городе Эберсвальде. Отец был
военный? Расскажите об этом. Меня Эберсвальд интересует еще и потому, что
там же и в те же годы – с 47-го по 49-й – жил Владимир Высоцкий. Правда, он был
постарше вас – на 9 лет. Как вы думаете, не пересекались ли вы там? Наверное,
военные и их семьи жили компактно в военном городке, и ваши родители могли
общаться? Не выясняли ли вы это с Высоцким потом, когда оба уже были
бардами?
– Пересекались вряд ли – все-таки Высоцкий уже в школу ходил, а я еще ходил под себя в
коляске. А вот то, что азам русского языка и литературы 9-летнего Володю учил мой отец –
это факт, потому что он единственный преподавал эти предметы в гарнизонной школе. С
Высоцким я это не обсуждал, потому что никогда не встречался с ним, а вот его отец моего
отца припомнил – мужчины-учителя в то время (да и в наше) были редкостью. Так что в
фундаменте Высоцкого-поэта есть кирпичик, заложенный Владимиром Алексеевичем
Егоровым, замечательным преподавателем русского языка и литературы, моим отцом.
– Расскажите подробнее о ваших родителях. Я вот, изучая вашу биографию в
интернете, с удивлением обнаружил, что вы тоже «наш» человек. Вот, думаю,
невезение – хоть один, была надежда, русский человек – и на тебе...
– Когда-то мой тесть, замечательный ученый, академик Петровский в шутку предложил мне
заменить мою довольно невзрачную фамилию на звучный псевдоним. На вопрос «какой
же?» он с улыбкой сказал: «Объедини родительские фамилии – и получится то, что доктор
прописал. Представляешь: перед твоим появлением на сцене выходит ведущий и
объявляет: «Выступает Вадим Егуревич!». Отец привил мне любовь к Поэзии – он
прекрасно знал ее, сам писал стихи. Мама окружила материнской любовью, которую я
чувствовал до последних ее дней и без которой был бы другим человеком.
– В 49-м вы переехали в Москву. На концерте вы прочитали замечательное
стихотворение про банное мыло, вернее, про запах банного мыла. Какие еще
запахи вашего детства, того ушедшего времени, вам дороги?
– Конечно же, запах Нового года – запах мандарин и хвои. Духи «Красная Москва» – запах
мамы. Запах скрипичного футляра и канифоли – музыкальная школа. Запах весны,
наконец… Мой сегодняшний взрослый нос его уже нe различает.
– Жалеете о том времени? Поставлю вопрос так: как вы думаете, это у вас
ностальгия по тому времени как таковому или по детству, по молодым
родителям? Помните, у Самойлова: «Папа молод, и мать молода, и мы едем, мы
едем куда-то…»
– Времена не выбирают. Я из тех счастливчиков, «кто посетил сей мир в его минуты
роковые». 40 лет в тоталитарном социализме и четверть века в диком капитализме. Между
этим и тем – бездна, в которую и заглядывать-то страшно. И там, и там много славного –
влюбленности, гульба, друзья, творчество… И там, и там – кучи дерьма и фальши. Так что
ностальгия есть, а желания вернуться – нет. Помните у Вознесенского: «Не возвращайтесь
к былым возлюбленным…»
– А в какие времена вам комфортнее всего было существовать в творческом
плане? Наверное, в 60-е?
– На моем 60-летии замечательный писатель Леонид Жуховицкий, сам незадолго до этого
отметивший 75-летие и пришедший на мой юбилей с обожающей его 35-летней женой и их
10-летней дочкой, сказал: «Вадим, не грусти. Поверь моему опыту: с 20 до 50 – это юность.
С 50 до 75 – это зрелость. А что потом – я еще не знаю». Комфортнее было в юности – по
хронологии Жуховицкого. Хотя и в зрелости – по той же хронологии – написалось немало
стихов и песен, за которые не стыдно.
– Я не зря вспомнил 60-е. Помните, на концерте вам задали вопрос: почему это
десятилетие было особенным и в 20-м, и в 19-м веке? Вы сказали, что вам трудно
сходу ответить на этот вопрос, но вряд ли это было просто совпадение.
Кстати, вот еще совпадение: как раз сейчас отмечается 150-летие со дня
освобождения Александром II крестьян. Может, это событие определило особый
характер шестидесятых 19-го века?
– Ну конечно и там и там – оттепель! Там – отмена рабства, здесь – отмена Сталина. А
оттепель – это зелень из всех щелей. Когда-то в начале восьмидесятых писал:
Ах, где вы, сверстники-юнцы,
какие вас несут пассаты,
вольнолюбивые птенцы
крамольных тех, шестидесятых,
когда, что ни поэт – кумир,
когда светило то хотя бы,
что мы читали «Новый мир»,
а старый мир читал «Октябрь»,
когда капель к себе звала
и зелень к солнышку тянулась…
Прекрасна оттепель была –
да в заморозки обернулась.
– Вы закончили Московский пединститут, специальность – преподаватель
русского языка и литературы. Защитили диссертацию, работали в Институте
дефектологии Академии педагогических наук СССР. Уволились из института
только в 90-е годы. Это было ваше призвание или, если бы не СССР с его
запретами, если бы вы могли выступать перед публикой широко по стране и за
рубежом, то переключились бы на такую деятельность раньше?
– Безусловно, раньше. Я не Гусев из «9 дней одного года», не фанат науки с горящим
взором – свои творческие и честолюбивые амбиции я полностью удовлетворял в стихах и
песнях. НИИ для меня был островком безопасности, статусности – все-таки кандидат наук
– и финансовой стабильности. И хотя еще при советской власти мои гонорары в несколько
раз превышали зарплату, я понимал, что этот оазис в любой момент могут прикрыть –
власть ну очень не любила бардов. И только в 95 году, когда стало окончательно ясно, что
никто на нас и наши выступления не покушается, я ушел из Института.
– А как вообще проходили ваши выступления в советское время? Все больше
перед студентами, в НИИ, т.е. в небольших аудиториях? Были ли сложности с
проверяющими, цензурой?
– Именно так – учебные институты, НИИ, КБ, ДК… Только насчет аудитории вы
ошибаетесь. Ажиотаж вокруг бардов был огромный – в зал, рассчитанный на 400 человек,
набивалось 700.
А цензура… ну какая же советская власть без цензуры! Как правило, абсурдной. Песню
«Монолог сына» не залитовали (напомню, Главлит – это контора, которая на текстах песен
ставила штамп «Разрешено») из-за слова «попа». Песню «Кадаши» из-за строчек: «Над
Москвою-рекой шар закатный и алый, и Кремля купола так горят – хоть туши!» Аргумент –
что за горящие купола, откуда взялся пожар в Кремле? Бред. Песню «Облака» назвали
пацифистской и запрещали петь в школах.
– Первое ваше стихотворение или песню помните?
– Не помню, конечно. А если бы и помнил – не показал бы: подростковые эпигонские,
беспомощные строчки…
– С кем из бардов вы были дружны?
– Я знаю только один случай настоящей бардовской дружбы – квартет Никитин, Визбор,
Сухарев, Берковский. Да и тот в итоге распался. А добрые отношения… да почти со всеми!
Нам нечего делить – у каждого из нас своя, не заемная, никем не заполняемая ниша в
жанре. Это попса может воевать друг с другом за новый хит Крутого, но нам туда не надо.
– Вы впервые попали за границу только в перестройку, были в Америке. Помните
ваши первые впечатления от заграницы? И еще: совпали ли ваши представления
о Западе, которые к тому времени были у вас теоретическими, с
действительностью, все-таки советская пропаганда работала, отрабатывала
свой хлеб…
– Небольшое уточнение: за границей я побывал задолго до перестройки: в 70-х трижды
был в ГДР в служебных командировках, а в 84-м – при Черненко! – два месяца провел на
стажировке в Великобритании. Когда я впервые зашел в Восточной Германии в
продуктовый магазин и увидел на прилавке в свободной продаже 12 сортов колбасы и 15
сыра – вот это был шок для представителя страны-победительницы! Так что к
Великобритании, где этой колбасы было 40 сортов, а сыра 70, я уже был немного
подготовлен. Тогда, конечно, в самых буйных фантазиях я не мог бы представить, что
доживу до времени, когда все это будет в ближайшем супермаркете за окном. А тогда во
мне все два месяца дымился и жег душу дьявольский коктейль из двух чувств: чувства
гордости – за них и чувства стыда – за нас.
– А сейчас уже привыкли, часто бываете на гастролях?
– Сейчас я вообще перестал ходить на западе в магазины – все то же есть в Москве.
Дороже, правда. А с гастролями пора притормаживать – устал. Десять поездок в Штаты (в
одной из них дал 42 концерта за 45 дней), семь в Израиль, пять в Германию… Даже в
Австралию уже летал четыре раза.
– Авторская песня сейчас изменилась, как вы думаете? Ей столько раз предрекали
смерть. И есть ли у вас прогноз на будущее этого жанра?
– Прогнозы оставим астрологам. Одно ясно – ничто не вечно под луной. Раньше по
молодости лет думалось, что наш жанр на века. А теперь не исключаю, что уход нашего
поколения и поколения наших детей станет смертным приговором авторской песне. Уже
сегодня подавляющее большинство предпочтет бардовской песне шансон, рок или попсу.
А уж через пару десятков лет… Конечно, всегда найдутся люди, которые с помощью
гитары или ее компъютерного заменителя будут более или менее талантливо
самовыражаться в песне. Дай им Бог! Просто это уже не будет таким культурологическим,
социальным, нравственным феноменом, который освещал жизнь двум поколениям во
второй половине двадцатого века.
– Кто из молодых бардов вам нравится?
– Кого называть молодыми? Когда-то для меня, сидящего в жюри 70-80 годов, молодыми
были, выходящие в качестве конкурсантов, Вероника Долина, Леонид Сергеев, Тимур
Шаов, Иваси, Мищуки, Елена Фролова… Сегодня это признанные мэтры, сами сидящие в
жюри. Среди открытий последнего десятилетия – Ольга Чикина, Паша Фахртдинов, Сергей
Труханов… Кого-то наверняка забыл.
– Вы человек аполитичный или следите за тем, что происходит? Хотя сегодня,
по-моему, в России происходит такое, что расшевелит даже самых аполитичных;
это, кажется, буквально та ситуация, когда политика заинтересовалась всеми –
даже теми, кто ею не интересуется.
– Слежу, но достаточно аполитичный. Послушать, потрындеть, повозмущаться – это
пожалуйста. Но на баррикады не пойду. Ходил уже в 91-м. Моложе был. Перестроечная
лихорадка еще била. Харизматичная фигура Ельцина гипнотизировала. А сегодняшние
фигуры нехаризматичны и низкорослы. Нет, не пойду на баррикады.
– Как вам, не тяжело после гастролей возвращаться в Москву, особенно
сегодняшнюю Москву? Вот простая вещь. Когда я еду к себе на Украину – правда,
я там не был уже семь лет – то примерно через полчаса после того, как мы
пересекаем польско-украинскую границу, у меня насыщается чувство ностальгии
– наши дороги с успехом выбивают ее. И это только одна бытовая деталь, не
самая страшная. А нынешняя Москва, Россия вообще, где тебя могут просто
взорвать в теракте... В общем, время вроде бы мирное, но максимально
приближенное к военному…
– Возвращение Москву для меня всегда праздник. В одной из моих песен есть такие
строчки:
Обожаю этот город – шумный, муторный и снежный.
Я оплел его корнями. Я давно попал в осаду
Красной площади, Лубянской, Театральной и Манежной,
а теперь спешу в объятья Александровского сада.
А от теракта никто не гарантирован: взрывали и в Нью-Йорке, и в Милане, и в Мадриде… А
Москву я люблю, даже сегодняшнюю, испохабленную бездарными стройками и
закупоренную чудовищными пробками. Говорят, больных детей в семье часто любят
больше, чем здоровых. Москва – мой больной ребенок. Но мой.
– На днях разговаривали по телефону с одной знакомой в Москве. Оказалось, она
ничего не слышала об интервью помощницы судьи Данилкина Натальи
Васильевой. Неудивительно, ведь федеральные каналы ничего об этом не
сообщили. А если представить, что у всех уже есть интернет, и все узнали, что
таки да – независимый судья Данилкин не был независим, что приговор
Ходорковскому писал не он. В нормальном обществе это была бы бомба. В
России, как вы думаете, это как-то повлияло бы на общественное сознание, ну
хотя бы на рейтинг Путина?
– На мой личный рейтинг Путина безусловно повлияло. И не только это. Но «я вам не
скажу за всю Россию – вся Россия очень велика». И, к сожалению, непредсказуема.
– Никогда не было желания эмигрировать? В Америку ли, в Германию, Израиль?..
– Мысли были, желания – нет.
– Каким вы нашли Нюрнберг после того, как были здесь 10 лет назад? Как вам
наша публика?
– Нюрнберг приятно удивил хорошей звукоусиливающей аппаратурой на концерте, что
позволило нам донести до аудитории каждую песню. Спасибо вашим слушателям за
замечательную ответную реакцию. А то, что было в большинстве предыдущих городов, не
выдерживает никакой критики: какие-то музейные пульты и динамики чуть ли ни
семидесятых годов. Звук соответствующий. Но замечательная публика мужественно его
выдержала и щедро одарила нас аплодисментами. Благодарю за них всех, кто был на
наших концертах.
– Расскажите о Весте Соляниной, с которой вы вместе выступаете.
– Мы не просто вместе выступаем, мы уже шесть лет вместе идем по жизни с тех пор, как
встретились на одном из крупных российских фестивалей авторской песни, где она
завоевала Гран-при. Каждый день благодарю Бога за эту встречу. О Вестеисполнительнице ничего не скажу – ставьте ее диски, слушайте в Интернете и составляйте
о ней собственное мнение. Я свое давно составил.
– Вадим, большое спасибо за это интервью. Я желаю вам здоровья, жизненного и
творческого долголетия, чтобы рука всегда тянулась к перу, а перо к бумаге, и
ждем вас всегда в Нюрнберге.