Опубликовано: Российский научный журнал. 2011. –... 101. А. В. Смирнов
advertisement
Опубликовано: Российский научный журнал. 2011. – №1(20). – С. 95 – 101. А. В. Смирнов КРИЗИС ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ И ПРОБЛЕМА ПОВСЕДНЕВНОСТИ. Проблема повседневности – одна из самых обсуждаемых в настоящее время. На изучение повседневности в равной степени претендуют философия, социология, история, психология, социальная антропология и культурология. Однако то, что каждая из этих наук понимает под повседневностью (или повседневной жизнью) зачастую оказывается различным. Кроме того, исследования повседневности приводят к пересмотру методологических оснований тех наук, к предметной области которых она относится. В данной статье мы ставим перед собою цель выяснить, к каким изменениям привело появление повседневности в проблемном поле исторической науки, методологические основания и предметные границы которой казались незыблемыми. С изучением повседневной жизни связана та традиция в изучении истории, которая получила название «новой исторической науки», предметная область и методы которой еще находятся в стадии становления [1, с. 521]. Поэтому наша задача состоит в том, чтобы выявить, с какими проблемами может столкнуться построение научного знания о повседневности, основанное на тех методологическим принципам, которые были предложены представителями данного научного направления. Этой теме, в частности, были посвящены методологические работы А. Я. Гуревича, а также критические обзорные исследования, посвященные современным методологическим проблемам исторической науки [3], [4]. Рассматривая проблематику повседневности в исторической науке необходимо, прежде всего, разделить повседневность (под которой понимается сфера действия обыденного сознания) как объект философской рефлексии и повседневность как новую предметную область ряда наук о человеке, описывающую эмпирическую данность культуры и социума. Сферу повседневности как предмет исторического исследования открыла школа «Анналов», возникновение и развитие которой связано, по мнению некоторых авторов [3], с кризисом исторической науки, подразумевавшим необходимость пересмотра ее оснований. Так, в частности, было подвергнуто критике само понятие исторического события, что привело к расширению предметного поля исторической науки и, как следствие, к появлению «несобытийной» истории, одной из форм существования которой и является история повседневной жизни. Переосмыслению был подвергнут также и методологический аппарат истории, что привело к критике ряда фундаментальных исторических понятий, а также целей и задач исторической науки. Однако в настоящее время в отечественных исследованиях по современным проблемам методологии истории имеет место серьезный пробел, который также затрудняет построение методологической базы исследований в области повседневности. По мнению А. Я. Гуревича, «одно из противоречий современного состояния исторического знания состоит в том, что, с одной стороны, оно находится в состоянии существенного обновления, а с другой – этот процесс не вполне осознается должным образом ни самими историками, скованными силами традиции, ни теоретиками» [1, 236]. За двадцать лет, прошедших с момента написания этих слов в российской академической исторической науке существенных изменений не произошло, по крайней мере, в тех ее областях, которые касаются методологических оснований исторического знания, о чем свидетельствует практически полное отсутствие работ по данной проблематике. «Новая историческая наука», научная традиция, у истоков которой стояли основатели школы «Анналов», сыграла основную роль в формировании двух новых тенденций развития исторического знания. Первая из них связана со становлением новых предметных областей исторического знания, что привело к появлению несобытийной истории или «микроистории». Вторая тенденция представляла собой попытку «вернуть в историю человека», что, в свою очередь, привело к антропологическому повороту в истории, в результате которого интерпретация исторических событий стала осуществляться в антропологических категориях, таких как, например, категория ментальности. Именно с этими тенденциями связывались надежды на преодоление кризиса в истории как академической науке. Согласно мнению А. Я. Гуревича, «Микроистория – такое историческое исследование, при котором внимание историка фиксируется не на макропроцессах, охватывающих обширные территории, значительные протяженности времени, большие массы людей, а наоборот, когда … историк рассматривает отдельный конкретный факт, группу фактов, локальное событие» [1, 635]. При этом Гуревич учитывает возможные методологические трудности, связанные с развитием микроистории и с развитием исторического знания на ее основе: «частный результат … не может быть экстраполирован на все многосложное поле исторических феноменов, окружающее данный факт. Этот вывод историка фиксирует частное явление, но при всей кажущейся изолированности данного явления может оказаться удачной попыткой проникнуть глубже в структуру целого» [1, 635]. Тем самым предвидится одно из главных методологических затруднений, возникающих при переходе исторического исследования на микроуровень: проблематичным оказывается как процесс обобщения знаний, полученных в процессе микроисторического исследования, так и процесс создания единого метода построения всеобъемлющего исторического знания, поскольку выбор метода предполагается поставить в зависимость от предмета внимания историка. Однако наиболее значимым представляется само смещение акцента исследования с глобальных исторических процессов и событий на факты, ранее остававшиеся за пределами предмета истории в силу своего малого масштаба и малой степени влияния на глобальный исторический процесс. Однако роль микроистории заключается не только в увеличении количества фактов, принимаемых во внимание исследователями прошлого. Согласно мнению И. И. Гусевой, «микроистория — это направление историографии, основанное на исследовательской стратегии, позволяющей через реконструкцию опыта отдельного индивида и микрогрупп выйти на уровень объективации социального» [2, 28]. Тем самым констатируется следующий важный факт: изменение исследовательской стратегии исторической науки, связанное с появлением ее новой предметной области, привело к изменению и, отчасти, стиранию границ между различными науками о человеке, что объясняет стремление новой исторической науки к формированию пограничных с другими науками областей исторического знания, например, исторической антропологии. По мнению Гуревича, целью применения антропологического подхода к исторической проблематике является понимание того, как и в каких категориях человек, субъект той или иной исторической эпохи, воспринимал реальность, какие ценности у него были, как он реагировал на изменения мира, то есть вопросы его действий, реакций в той или иной исторической ситуации. Это, действительно, отчасти психологическая задача, решение которой и привело к необходимости использования такой категории как «ментальность». Надежды на преодоление кризиса в исторической науке Гуревич связывал с развитием исторической антропологии, «исследовательский пафос» которой состоит «в раскрытии человеческого содержания истории, … и в достижении на этой основе нового исторического синтеза» [1, 236]. При этом предмет исторической антропологии полагается следующим образом: «социально и культурно детерминированное поведение индивидов и групп, проявляющееся в сфере политики, хозяйства, художественного творчества, общественной мысли или религии – таков предмет исторической антропологии» [1, 293 – 294]. Однако поведение, рассматриваемое в качестве предмета данной области научного знания, является одним из базовых понятий психологии и его применение в истории требует отдельного обоснования. Эта задача облегчается благодаря тому, что для исторической антропологии представляет интерес лишь поведение, проявляющееся в той или иной сфере, что сближает историкоантропологическое понимание поведения с социокультурными практиками. Появление новой предметной области не могло не привести к появлению целого ряда методологических проблем, о некоторых из них мы и упомянем ниже. Прежде всего, необходимо определить задачи нашего критического анализа методов, выработанных данным направлением исторической науки при изучении повседневной жизни. Основной акцент мы сделаем на критике этих методов не в контексте исторической науки, а в контексте науки о культуре, предполагая единство методов изучения повседневной жизни применительно к разным историческим периодам. Это, в свою очередь, ставит проблему изучения современной повседневности, традиционно относящуюся не только к проблематике исторической науки, Современная повседневная жизнь изучается не только историей, но и социальной антропологией и культурологией. Поскольку предмет изучения этих наук оказывается одним и тем же, возникает вопрос, в силу каких причин и в какой мере отличаются объекты их исследования. Мы будем придерживаться предположения (подтверждение которого требует отдельного исследования), что повседневная жизнь как предмет различных наук о человеке позволяет каждой из этих наук формировать свой собственный объект исследования, основанный на фундаментальных предпосылках и ключевых понятиях, составляющих методологический базис этой науки. История, в частности, не может претендовать на формирование повседневности как объекта исследования, осуществляя лишь изучение тех или иных сторон повседневной жизни в различные исторические периоды. Это позволяет нам утверждать, что создание единой концепции повседневной жизни в рамках исторической науки оказывается невозможным. Причины этого являются следующие методологические проблемы: - проблема исторического факта, которая сводится к тому, что включение проблематики повседневной жизни в предметную область исторической науки привело к появлению новых фактов, ранее не включенных в поле научного интереса историков. Это, как отмечает Гуревич, привело к осознанию методологической проблемы нового понимания исторического факта [1, 434 – 435]. С одной стороны, расширение круга потенциально пригодных для изучения фактов втягивает в поле науки целую группу новых фактов, но с другой стороны, подобная тенденция заключает в себе определенную опасность, поскольку построение знания о повседневности полностью отдается на откуп «историкам», проблемное поле такого знания складывается под контролем историков и в том направлении, которое они считают необходимым. Сами же историки, подобно представителям других наук, стоят на страже своих корпоративных интересов, с настороженностью относясь ко всем попыткам критики историографии со стороны представителей других, пусть даже и смежных областей, знания. Возможно, что в отечественной исторической науке такая ситуация сложилась после десятилетий влияния марксистской теории, надолго задавшей тенденцию исторических исследований. Даже такой прогрессивный автор как А. Я. Гуревич отказывается воспринимать критику со стороны любого историографа, если тот не является профессиональным историком [1, с.509]. Таким образом, несмотря на широту научного мышления, Гуревич остается сторонником «корпоративных» интересов ученых-историков: «Отдавая должное начитанности и остроумию обоих авторов и признавая, что ими высказан ряд не лишенных оснований социологических наблюдений, я позволю себе оставить их книги без анализа» [1, 510]. Тем самым гуманитарные науки, смежные с наукой исторической, могут столкнуться с ситуацией, когда их апелляция к историческим фактам может быть оспорена историками просто на основании того, что предпосылки иных гуманитарных наук, занимающихся аналогичными проблемами, не выдерживают исторических критериев научности. Это ситуация, как минимум, странная, хотя она полностью укладывается в дискурсивную концепцию науки как социокультурной практики. - проблема классификации, проявляющаяся при изучении повседневности как минимум, на двух уровнях: в какую классификационную последовательность должна быть включена сама повседневность и каким образом внутри нее могут быть выделены таксономические категории. Существует несколько способов решения данной проблемы. Наиболее простым способом представляется использование устоявшейся в научных кругах терминологии. Однако это приведет к значительным затруднениям в определении объектов исследования, которые могут демонстрировать признаки, ставящие под сомнение возможность отнесения исследуемой сущности к той или иной классификационной категории. Другим способом является стремление к максимально научному определению предметов исторического исследования, что может поставить под угрозу само их наличие, так как ни одна из существующих областей социокультурной реальности может не соответствовать жестким рамкам выработанного определения. Именно о такой ситуации с классификацией писал Н. Е. Копосов [3], приводя в качестве примера ситуацию во французской исторической науке 60-х годов ХХ века, когда спор о делении общества на классы и сословия поставил под сомнение само существование данных таксономических оснований. - проблема «междисциплинарности». Гуревич ставит один из глобальных вопросов методологии историографии: «перед историком возникает необходимость сочетать два разных подхода. Один – «извне», когда общество прошлого рассматривается с позиций внешнего наблюдателя, прилагающего к материалу источников критерии и понятия современности. Другой подход – «изнутри», связанный с проникновением во внутренний мир людей изучаемой эпохи» [1, 413]. Однако, применение второго подхода, на необходимости которого настаивает Гуревич, и требует, собственно, категориального аппарата смежных наук, психологии, прежде всего. Причем перспектива достижения поставленной цели – раскрытия «человеческого содержания истории» [там же] – остается сомнительной, поскольку в работах Гуревича, так и иных представителей «новой исторической науки», четко не сказано, что же под таковым следует подразумевать и какие методы смежных наук для достижения поставленной цели следует применить. Поэтому целый ряд представителей «новой исторической науки» – последователей Л. Февра и М. Блока, такие, как, например, Ф. Бродель, сосредоточили свои усилия не на изучении ментальности, а на изучении фактов «микроистории». Решать же эту проблему можно только путем привлечения методов других наук о человеке, то есть переходить к междисциплинарным исследованиям, что, без сомнения, приведет к ущемлению «корпоративных» интересов историков за счет уменьшения роли самой исторической науки. - раздробление предмета исторической науки, проблематичность проекта «тотальной истории» и единства исторического знания. Историкам, изучающим проблемы повседневности Н. Е. Копосов [4], в частности, ставит в упрек то, что они не предпринимают попыток создать некую единую концепцию повседневности, то есть от описания эмпирических фактов в какой-то одной из областей повседневной жизни перейти к некой теории целого, повседневности или микроистории как таковой. А. Я. Гуревич [1, 249 – 250] также признает, что появление большого количества частных «историй» (искусства, техники, религии, литературы, праздников, сексуальности и т.д.) приводит к необходимости некой интегрирующей методологии, способной объединить их в единое историческое знание, «тотальную историю». Но, хотя сторонников и последователей новой исторической науки часто упрекают в раздроблении предмета истории и из-за этого говорят о кризисе уже самой «новой исторической науки», то Гуревич, напротив, говорит о том, что эта наука еще просто формирует свой предмет и находится в стадии становления [1, 521]. Указанные методологические трудности не отменяет ценности самого факта изменения предмета исторической науки, то есть изучения несобытийной истории. Конечно же, на основе ее изучения не постичь глобальных законов истории, за что несобытийную историю и критикуют историки «традиционного» толка [4]. На основе изучения микроистории и истории повседневности необходимо выработать принципиально иные гносеологические процедуры, направленные на построение знания, отличного от традиционного поиска исторических законов и установления классификаций. Об этом Гуревич писал в статье «О кризисе современной исторической науки», отмечая, что «жизнь индивида и коллективов в ее конкретной предметности, с их реальными потребностями, с их страстями и мыслями … экономико-социологическим подходом исключалась из рассмотрения как «бесконечно малая величина». … Повседневность – то, что и составляет жизнь человека, – бесследно исчезала из истории, вернее, она в нее и не допускалась» [1, 434 – 435]. Заметим, что глобальную задачу выработки метода исследования повседневности Гуревич ставит совершенно корректно: исторический синтез, преодолевающий разобщенность социального и культурологического принципов исследования. Эта же методологическая задача может быть сформулирована и иным способом: она «заключается в более углубленном и емком истолковании самого социального» [1, 295], то есть в таком толковании социального, которое включает в себя как исторические, так и культурологические принципы. А. Я. Гуревич также отмечает, что «предмет истории изменился, и центр тяжести исследований сместился в область социальной истории, истории экономики, культуры, явлений массового сознания, реальные объекты прошлого, будь то орудия труда, формы поселений или языки, фольклор, приобрели новое значение» [1, 206], тем самым констатируя смещение акцентов в сторону изучения различных сторон повседневной жизни. Это очень важный момент, поскольку необходимость смены предметной области констатируется именно внутри самой исторической науки. Подобные перспективы выхода истории из эпистемологического кризиса отмечаются и работах других отечественных историков. Об одной из таких перспектив упомянуто в статье И. П. Рещиковой, которая отмечает, что «в спорах относительно перспектив развития истории после «культурологического поворота» постепенно формулируется сфера ее современной компетенции: ею должна стать «культурная история социального», объединяющая макро- и микроаналитические подходы различных дисциплин» [6]. Сходную позицию занимает и Л. П. Репина [5]: «Обновленная» история будет заниматься анализом «конструирования социального бытия посредством культурной практики, возможности которой, в свою очередь, определяются и ограничиваются практикой повседневных отношений». На основании вышеизложенного сделаем следующие важные для нас выводы: - появление проблематики повседневности в исторической науке привело к кризису ее методологических оснований, что говорит о невозможности следовать историческим методам в культурологических исследованиях; - историческая наука сформировала повседневность как новую предметную область наук о человеке; - исследования повседневности, реализующие так называемые «стратегии междисциплинарных исследований», зачастую скрывают отсутствие твердых методологических оснований научного поиска в этой области; - методологические проблемы, обострившиеся в истории при исследованиях повседневной жизни, говорят о необходимости поиска методологических оснований исследований в той же области и для науки о культуре. Список литературы: 1. Гуревич А. Я. История – нескончаемый спор. – М.: РГГУ, 2005. – 899 с. 2. Гусева И. И. Стратегии исследования в социально-гуманитарных науках: философско-эпистемологический анализ. Автореферат диссертации на соискание учёной степени доктора философских наук. Саратов, 2008. 3. Копосов Н. Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001. – 326 с. 4. Копосов. Хватит убивать кошек! Критика социальных наук. – М.: Новое литературное обозрение, 2005. – 248 с. 5. Репина Л.П. Междисциплинарность и история. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://images.humanities.edu.ru/pubs/2003/11 (дата обращения 11.06.2010). 6. Рещикова И.П. Повседневность как интегративная форма культурологического знания //«Аналитика культурологии» 2005. Вып. 2(4) [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.analiculturolog.ru/component/resource/article/journal/2005/7-4/13200132.html (дата обращения 11.06.2010).
