ИРОНИЯ, ЮМОР, ЯЗЫК: ЭВОЛЮЦИОННАЯ ГИПОТЕЗА*

ИРОНИЯ, ЮМОР, ЯЗЫК: ЭВОЛЮЦИОННАЯ ГИПОТЕЗА*
А.Г. Козинцев
Музей антропологии и этнографии РАН, Санкт-Петербург
alexander.kozintsev@pobox.spbu.ru
* Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 02-01-00035а.
Ни ирония, ни юмор не могут быть описаны в терминах кодово-информационной модели
коммуникации, предполагающей искренность в изложении мыслей и буквальность в их
истолковании. Оба явления тесно связаны с пародией. В свете работ В.Н.Волошинова –
М.М.Бахтина и современных теорий дискурса, особенно теории релевантности Д.Шпербера и
Д.Уилсон, становится почти несомненным, что ирония основана на скрытом повторении чужой
речи, которая кажется говорящему несообразной. По отношению к юмору, относящемуся не
только к речевой сфере, можно говорить о моделировании чужого поведения, воспринимаемого
субъектом как несообразное. «Чужое» здесь, вопреки психоанализу, находится за пределами не
только сознания, но и личности в целом. Можно играть с ним (сознательно или бессознательно),
но серьезной угрозой сознательному оно быть не может.
Вместе с тем, между иронией и юмором имеются кардинальные различия, которые часто не
замечаются. Ирония (по крайней мере, при узком ее понимании) описывается в рамках
инференционной модели Г.П.Грайса, допускающей нарушение частных коммуникативных
постулатов при сохранении (благодаря импликатурам) общего Принципа Кооперации. Последний
предполагает сознательность поведения. Метакоммуникативные маркеры иронии даже в устной
речи подконтрольны сознанию. Будучи чисто языковым средством (фигурой), ирония не посягает
на язык. Она изменяет модус, оставляя в неприкосновенности диктум и референцию. Отменяется
лишь прямое значение, но оно заменяется одним или несколькими переносными, которые даже
при неопределенности по крайней мере предполагаются существующими.
Юмор же, в силу своей малопонятности как для теоретиков, так и для самих коммуникантов,
а также вследствии наличия врожденного и непроизвольного метакоммуникативного сигнала
несерьезности (смеха), относится к интеракционной модели, допускающей бессознательность
общения. Принцип Кооперации здесь если и действует, то не на прагматическом уровне. Юмор
вызывающе антипрагматичен и представляет собой «кооперативную некооперативность». Связь
юмора с языком менее тесная, чем у иронии – и не только потому, что юмор не ограничивается
речевым поведением. Он действует на более глубоком уровне, чем ирония. Юмор посягает на
референциальную функцию языка, а значит, и на сам язык. Сколь бы реалистичным ни казался
юмор, его денотат фиктивен. «Анекдоты о слонах» – не о слонах, «страшилки» – не о реальной
смерти, политики – всего лишь куклы. Ввиду фиктивности диктума говорить о модусе и
импликатурах уже не приходится. В отличие от иронии и иных фигур и тропов, юмор не изменяет
прямой смысл, а уничтожает его, не предлагая взамен ничего. Будучи не столько языковым,
сколько антиязыковым средством, он взрывает не только значение речи, но и саму речь, так как
она несовместима со смехом. Юмор и смех представляют собой «короткое замыкание мысли»
(З.Фрейд, Р.Бастид), «взрыв мысли» (М.Минский), «механизм блокировки» (У.Чейф). Ясно, что
для иронии, как майевтики («родовспоможения мысли», по Сократу), смех противопоказан.
Суть юмора – провал символической коммуникации. Это несовместимо с сознательностью
поведения. Сознательно создается лишь эффектное оформление провала, т.е. эстетическая
оболочка юмора. Судя по неудачам психоаналитических трактовок, юмор не разгадать и на уровне
индивидуального бессознательного. Когнитивисты, ищущие его смысл в инсайте, дающем ключ к
анекдотам и карикатурам, игнорируют деструктивность, скрытую за внешней конструктивностью.
Поведение двухлетних детей, нарочно нарушающих языковые и культурные нормы и смеющихся
при этом, гораздо ближе к юмору, чем разгадывание головоломок. Если речь идет о механизме для
блокирования несообразности, как предположил М.Минский, то зачем нужно активно порождать
эту несообразность, почему игра в разрушение смысла доставляет такую радость, и на чем
основана огромная социальность юмора, столь отличающая его от иронии? Одна из возможных
гипотез такова: юмор – проявление конфликта, но не личного и не социального, а эволюционного.
Это защитная реакция не индивидуума и не группы, а вида. Конкретизируем сказанное.
Смех имеет отчетливые эволюционные корни. Этологами доказано, что у высших приматов
«протосмех» (т.н. «игровая мина») возникает в контексте игровой агрессии и представляет собой
ритуализованный укус – знак несерьезности нападения. Бессознательное метакоммуникативное
значение смеха осталось тем же: «Это шутка, не принимай ее всерьез» (отсюда внутренняя
противоречивость сатиры и ее неизбежные провалы). Звуки смеха, по предположения Р.Провайна,
возникли путем ритуализации тяжелого дыхания, сопровождающего шутливые потасовки у
приматов.
Игровая борьба, практикуемая детьми, довольно сходна с обезьяньей и сопровождается
смехом, а потому преемственность здесь несомненна. Отсюда – прямой путь к игровой словесной
агрессии, при которой дети также смеются, а от нее – к карнавальной «брани-хвале»
(М.М.Бахтин), «отношениям подшучивания» (А.Рэдклифф-Браун) и прочим видам шутливой
агрессии, предотвращающим реальные конфликты. Игровая агрессия – один из компонентов
юмора, связывающий его с досимволической стадией (подробнее см. в нашем сборнике «Смех:
Истоки и функции. СПб: Наука, 2002). Вопреки З.Фрейду, агрессивность юмора – фасад, а не
содержание.
Никаких намеков на символическую коммуникацию у обезьян, даже высших, в природе не
отмечается. Возникновение языка было «революцией в эволюции» и означало переход из природы
в культуру. Адаптивная ценность этого новоприобретения очевидна, но революции редко бывают
безболезненными. Параллель между культурой и неволей проводилась неоднократно, но в
символизации, которая служит предпосылкой культуры, мы привыкли видеть только выгоду. На
чем основана эта вера – неясно. Трудно, не прибегая к телеологии, объяснить, почему наши
общеприматные когнитивные и коммуникативные предрасположенности должны находиться в
полной гармонии с радикально новой системой передачи и накопления информации. Если
нейролингвист Т.Дикон прав, называя язык «колонизатором» и даже «паразитом» мозга, то основа
эволюционного конфликта понятна.
Проявлением этого конфликта, возможно, и является юмор с его антиязыковой и
антикультурной направленностью. Его называют семиотической игрой, но играм не свойственна
такая взрывчатость. Человеческий смех несопоставим с обезьяньим протосмехом по своей
энергии. Наслаждение от юмора нельзя объяснить ничем иным, кроме как прорывом наружу
подспудного протеста человеческой натуры против семиозиса, бессознательно ощущаемого, как
нечто навязанное. Юмор – это кратковременный бунт против означивания. Конфликт тут гораздо
более глубокого уровня, чем в иронии, что особенно заметно в поведении маленьких детей,
хохочущих от преднамеренного и грубого нарушения только что усвоенных ими языковых и
культурных норм. Во взрослом же юморе, особенно современном, с его реализмом и
структурностью, частные конфликты (личные и социальные) полностью заслоняют от нас главный
конфликт – эволюционный. Между тем, анекдоты возникли на основе мифов о трикстерах,
поведение которых было откровенно безумным и бесструктурным.
Моделирование чужого поведения, воспринимаемого как несообразное, свойственно только
человеку, ибо оно невозможно без символизации. В иронии это происходит на сознательном и в
основном словесном уровне, т.е. язык используется по прямому назначению. Ирония – побочный
продукт языка. В отличие от юмора, она не имеет эволюционных корней. В онтогенезе она также
появляется гораздо позже юмора.
Юмор же включает бессознательный компонент и не ограничивается речевым поведением. Язык
здесь направлен против самого себя. Заразительность смеха создает теснейшую
интерперсональность, не свойственную иронии. Это понятно: ирония служит размежеванию
людей и групп, тогда как юмор (если отвлечься от его частных значений и различий в восприятии)
выражает единство человечества как вида, перед лицом той уникальной проблемы, с которой этот
вид столкнулся.