Иванов. Хлороформ Действующие лица: Он (Георгий Иванов). Она.

Иванов. Хлороформ
(О поэте)
Действующие лица:
Он (Георгий Иванов).
Она.
I. Париж, 1950-е г.г. Он дарит Ей букет роз.
Она. Как вы скучны! Подарили бы мне лучше пару коробок ваших
Размахайчиков!
Он. А откуда вы про них знаете?
Она. Вот чудак! Да из вашей же книги.
Он. Ах да. Но кто вам сказал, что их меряют коробками?
Она (заинтересованно). А чем же - килограммами?
Он. Фантазией. (Подробно рассказывает о Размахайчиках.) Их нашли под
скамейкой метро, в коробке от фиников. К коробке была приколота записка:
"Размахайчики, иначе Размахаи, иначе Размахайцы. Австралийского
происхождения. Просят любить, кормить, водить на прогулку в Булонский лес". У
зверьков был свой быт, свои привычки, своя философия, своя честь, свои взгляды
на жизнь. Была у них собственная звериная страна, границы которой, как океаном,
омывал сон. Страна была обширная и не до конца обследованная. Известно было,
что на юге живут верблюды, их по пятницам приходит мыть и стричь белая
лошадь. На крайнем севере всегда горела елка и стояло вечное Рождество. Они
были славными зверьками. Они, как могли, старались украсить нашу жизнь. Они
не просили мороженого, когда знали, что нет денег. Даже, когда им было очень
грустно, они танцевали и праздновали именины. Они отворачивались и старались
не слушать, когда слышали что-нибудь плохое. Прижимались тесней друг к другу,
затыкали ушки и спокойно, но с достоинством отвечали: "Это нас не кусается..." А
поедемте-ка мы с вами...
Она. Куда?
Он. На метро.
Она. Я спросила, куда.
Он. На метро. Там можно закрыть глаза под мерный шум и представить...
Она. Жорж, вы мечтатель. Смотрите, так не долго стать и клошаром.
Он. Лучше клошаром с флейтой разлуки, чем...
Она. Ладно - в метро, так в метро. Загадочный Жорж...
II. В вагоне метро.
Он (с закрытыми глазами проговаривает набор бредовых строк, заканчивая
так). ...Пушкин в голубом гробу, обложенный розами. И я держу платок у глаз
Натальи Николаевны. Бедная женщина!.. Мочёная морошка... А Лермонтов
шпорами бряцает, бряцает. Музыка, музыка. Снег. Следы. Это злодей. (Кричит.)
Прочь, злодей! Прочь из России!
Она. Не забывайтесь, прошу вас.
Он стонет.
Она. Вам плохо? Что вы молчите? Вам плохо?
Он. Не обращайте внимания. Мне уже давно нехорошо. А как вы думаете, этот
поезд не идёт через Петербург?
Она. Нет, выходим. Вам дурно. Кавалер из вас никудышный.
III. На улице.
Он. А всё-таки жалко, что до Питера метро ещё не проложили. Здесь, в Париже,
только ананасы да шампанское. Да балы эмигрантов. Заливают весельем боль. Или
это только у меня боль? А снега тут нет.
Она. Ну почему же - зимой...
Он (прерывая). И это вы называете зимой? В Париже не бывает зимы. Только
осень. И воздух душный. Кстати, я хочу вам сделать комплимент: вы потрясающе
терпеливы. А как вы думаете, Игорь Северянин смог бы жить на Северном
полюсе?
Она. А причём тут Северянин?
Он. А он при всём. Он, стервец, влазит во всё: во что надо и во что не надо.
Прямо, как я. Терпеть таких ненавижу.
Она. Выходит, вы себя ненавидите?
Он. Нет, себя я люблю. И в мыслях целую. Прямо, как вас.
Она. Что - как меня?
Он. Целую. В мыслях.
Она. Жорж...
Он. Что же я слишком стар для вас?
Она. Скорее наоборот - слишком молоды. В мыслях.
Он. Тонкий намёк.
Она. Стараюсь соответствовать.
Он. Чувствую, вам не избежать приглашения в cafe.
IV. В cafe.
Она. Жорж, а прочитайте что-нибудь из своего.
Он. Так и Пушкину подсовывали альбомы.
Александр Сергеевич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
- Вы мне все роднее, вы мне все дороже.
Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать...
...Я люблю тебя, как прежде,
Может быть, ещё нежней,
Бессердечней, безнадежней
В пустоте, в тумане дней.
Она. И кому, интересно, это посвящено?
Он. Я же сказал - Пушкину.
Она. Как - и второе?
Он. И второе, и третье, и сто сорок четвёртое. Всё ему. Даже Северянин в
шампанском.
Она. И что вам дался этот Северянин? Он вам что-нибудь нехорошее сделал?
Он. Ничего он мне не сделал: ни нехорошего, ни хорошего. И не только он. Ни
Гумилёв, ни Ахматова, ни Пастернак, ни Маяковский - мне ровным счётом ничего
не сделали. Они вообще никому ничего не сделали. Безобидные твари. Размахайцы.
Она. А стихи?
Он. А ухи?
Она. Что?
Он. Я говорю: ухи не хотите? Здесь, знаете ли, отменной ухой потчуют.
Она. Бред какой-то.
Он. Жизнь такая.
Она. Жорж, вы понимаете, что вы сходите с ума? И... Вам не кажется, что не
только у вас одного такая "вековая печаль", а у многих? Что другие просто не
умеют это так ясно и просто выразить словами? И им от этого ещё тяжелее... Так
вам не кажется?
Он. Когда кажется, креститься надо. И к святым мощам прикладываться. Лбом,
лбом биться. Бум-бум. Бом-бом. Это колокола звонят под Москвой. А кто же там
на колокольне звонарь? Может, это Оська Сталин одумался и с покаянием звонит?
Вы как думаете?
Она. Думаю, что вы слишком самоуверенны.
Он. И нелогичен.
Она. Да, и нелогичны. А вам, что, это кто-то уже говорил?
Он. Мне это на рояле играли... "Я так хочу немного нежности от ненавидящих
меня"... Ужасное cafe. Если бы не вы, ни за что бы сюда не пошёл.
Она. Между прочим, вы сами меня сюда пригласили.
Он. Между прочим, вы сами согласились сюда пойти. Кстати, у меня денег нет.
Расплатитесь за нас, будьте так любезны. Гарсон!
V. На улице.
Она. Жорж, а может быть, сходим на эмигрантский бал? Сегодня, говорят, будет
отменный приём...
Он. А может, лучше в кино? Cinema...
Она. Но живое общение, живые люди не могут быть заменены...
Он. И где вы видели живых людей на этой одёжной выставке?
Она. Вы, Жорж, сегодня критикан.
Он. Давайте-ка лучше съедим по мороженому. На это у меня два медячка
найдётся.
Она. А в cafe у вас, значит, денег не было совсем?
Он. Значит, не было. Действительно, странно. Одно слово - Париж. Но всё-таки по мороженому?
Она. Ну раз вам так хочется...
Он. Ещё как. Ведь весь смысл моей жизни сконцентрировался в этом куске
замороженного молока.
Она. Не слишком ли?
Он. Нет, порция совсем не велика. Наоборот - жаль, что так мало отпустил
мороженщик своего нектара. Так же и с жизнью. Тает, тает, тает. Климат такой.
Неподходящий. А может быть, всё это сон? Представляете - всего только сон!
...Зимний день. Петербург. С Гумилёвым вдвоём,
Вдоль замёрзшей реки, как по берегу Леты,
Мы спокойно, классически просто идём,
Как попарно когда-то ходили поэты.
Она. Да... Сену не сравнить с Невой.
Он. В Сену розу бросишь - она и потонет.
Она. Неправда! Вы начинаете фантазировать!
Он. Так давайте проверим (выдёргивает розу из Её рук, кидает в воду).
Она. Плывёт! Что я Вам говорила.
Он. Значит, нам снится Петербург. Только и всего. Мы уже там. А я чувствую это действительно петербургский воздух! Вы чувствуете?!
Она. Да! Жорж, как же это прекрасно!.. Неужели это правда?!
Он. Именно. Только это и есть правда. А всё остальное - только скорлупа.
Которую можно во сне разбить. Знаете, каждый день, когда я засыпаю, я вижу
Петербург, все эти "статуи, арки, сады, цветники, мутные воды"...
Она. А может быть, Вам не нужно было бросать всё это?
Он. ...Как верно это сказано - бросать. Именно - бросать! Я бросил, бросил,
бросил!
Она. Я чем-то обидела Вас?
Он. Нет - Вы мне открыли глаза. Вы подобрали нужное слово. И какое оно
простое! Я обычно говорю: "покинул Россию", вырвал своё сердце с корнями из
России". Красиво говорю. Как молодой повеса Жорж Иванов, на каждом шагу
подкрашивающий свою мордочку. А пора становиться Георгием. Бросил.
Она. Но вы, верно, не могли по-другому.
Он. Неправда. Не пытайтесь меня утешить. Мог... Другой выход всегда есть...
Она. Вы о самоубийстве?
Он. Хотя бы.
Она. Но это не выход, это грех.
Он. А жить здесь, в Париже, - это не самоубийство? Это, поверьте, оно и есть.
Только это медленное самоубийство. Бритвой - чик - и всё. А тут - ежедневно,
ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. Убиваю, убиваю, убиваю. И всё себя. Это
куда как более жестоко по отношению к самому себе, чем бритвой или ножом.
Миллионы лезвий...
Она. По-вашему, любая жизнь - лишь процесс убиения себя?
Он. В общем, да. Вопрос только в степени получаемого от этого процесса
удовольствия. Вот, например, сейчас мне уже холодно на этом ветру.
Она. Намёк на очередную смену декораций?
Он. Требование завтрашней встречи. Сегодня вы меня уже утомили.
Она. Ну и наглец же Вы! И даже не проводите?
Он. А зачем? Всё равно ведь поцеловать себя при расставании у дверей Вашего
дома не разрешите.
Она. А провожают только ради этого?
Он. Конечно.
VI. Она у дверей его квартиры. Звонит в дверь долго, настойчиво, но
безрезультатно. Через некоторое время дверь наконец открывает Он, одетый,
как и вчера, но весьма помятый, с заспанными глазами.
Он: Это Вы? Ну что же вы так рано? Это в конце концов невежливо. Вырвали
меня прямо с Дворцовой площади. Когда я еще там окажусь?
Она: Следующей ночью. И совсем сейчас не рано! Уже второй час дня!
Он: Да что вы?
Она: Представьте себе!
Он. Странно.
Она. И вы не хотите извиниться за столь неоправданно грубое начало разговора?
Он. Хочу. Но - не могу.
Она. Почему же?
Он. Просто - не люблю. Как рисовую кашу, к примеру, или как какого-нибудь
Михаила Кузмина.
Она. Или Северянина?
Он. И что Вам дался этот Северянин? Влюбились Вы в него, что ли?
Она. Мне - дался?
Он. Ну не мне же. Да Вы проходите в квартиру, не стесняйтесь. Как маленькая
прямо.
VII. В квартире.
Он. Знаете, я тут ночью кое-что накропал. О любви. Вот,
послушайте.
Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,
Весточка, царапинка, снежинка, ручеек.
Нежности последыш, нелепости приемыш,
Кофе-чае-сахарный потерянный паек.
Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок,
В одеяльной одури, в подушечной глуши,
Белочка, метелочка, косточка, утенок,
Ленточкой, веревочкой, чулочком задуши.
Отзовись, пожалуйста. Да нет - не отзовется.
Ну и делать нечего. Проживем и так.
Из огня да в полымя. Где тонко, там и рвется.
Палочка-стукалочка, полушка-четвертак.
Она. Это под впечатлением от нашей вчерашней встречи?
Он. Да Вы тут вообще не причём. С таким самомнением, милая моя...
Она. Хам.
Он. По-моему, если я одной женщине честно рассказываю о любви к другой, то
это высочайший знак дружеского доверия. Ведь все подобные рассказы - довольно
опасная вещь. Все женщины втайне немного ненавидят друг друга. Это с одной
стороны. А с другой - они недолюбливают тех мужчин, которые влюблены не в
них. Вот и получается, что любая женщина не слишком хорошо относится почти ко
всем своим знакомым: и к мужчинам, и к женщинам.
Она. И откуда Вы всё это знаете?
Он. Богатый жизненный опыт. Я бы даже сказал: слишком богатый.
Она. Вы бы предпочли иметь более скудный?
Он. Я бы предпочёл не иметь его вовсе. Но кто же меня спрашивает.
Она. Так уж и никто?
Он. Раньше, в России, Бог спрашивал.
Она. А во Франции Бога нет?
Он. Есть. Но здесь ему не до меня. К тому же, во французском я, если честно
признаться, не силён.
Она. Первый раз слышу, чтобы вы не льстили себе.
Он. А кто еще мне польстит, кроме как я сам? Меня даже Анна Ахматова
ненавидит.
Она. По тем же причинам, о которых вы только что говорили?
Он. Наверное. К тому же моя вина утяжелена тем, что я посмел кое - что
написать о ней в своих мемуарах. Что ей в начале двадцатых годов в Петербурге
копеечку на улице подали. Как нищей. Утверждает, что это неправда.
Она. А это правда?
Он. Откуда ж я знаю? Помню, что слышал эту историю, а вот где - во сне или
наяву - не знаю. Я эти два состояния теперь вообще не различаю. Они для меня
срослись.
Она. Выходит, вы записываете как мемуары то, чего, может быть, и не было? Это
же безответственно!
Он. Ну так я же пишу свои мемуары! Как вы все не можете этого понять! В моей
- м-о-е-й - жизни этот случай с копеечкой у Ахматовой происходил. Но я же нигде
не утверждаю, что он происходил в ее жизни. Понимаете?
Она. Не понимаю.
Он. Я бы себя тоже не понял. Хоть в чем - то мы с вами солидарны. Пойдемте-ка
на вокзал.
Она. Зачем?
Он. А вы еще не поняли?
VIII. На вокзале.
Он. Вы знаете, мне в последнее время все больше и больше хочется стать
художником.
Она. И что же вы хотите рисовать?
Он. Я? Я хочу сидеть на пешеходной улице и рисовать портреты прохожих
черной краской. Быстро-быстро, точно-точно. Чтобы как в жизни. Даже неважно,
заплатят мне за это деньги, или нет - просто я хочу рисовать. В каждом лице я хочу
угадать красоту души и, упиваясь ею, переливать эту красоту на лист бумаги. Я
хочу быть фотографом души.
Она. Но все то же самое делают стихи.
Он. Стихи... Я Вам, кажется, про уху в связи со стихами уже говорил? Стихи - это
уха. Это отвар из реальности, сопровождаемый её умерщвлением. Потому что
точных слов не существует. Точных букв не существует. (По путям идёт поезд.)
Вот как можно передать на письме перестук колёс поезда по шпалам?
Она. Никак.
Он. Хотя и в живописи я тоже со временем наверняка разочаруюсь. Но там, на
этой улице, я буду кому-то полезен. Нужен.
Она. Но ведь вполне достаточно быть нужным себе. И ещё одному человеку.
Он. Меня нет, а "одних человек" в моей жизни было достаточно, чтобы захотеть
быть нужным ещё кому-то.
Она. Вы пессимист.
Он. Я реалист. Который слишком далеко ушёл от реальности. Поезд меня от неё
увёз.
Она. А если взять обратный билет?
Он. В обратную сторону поезд не идёт. По крайней мере, билетов в кассе никогда
не бывает. А вообще - я боюсь.
Она. Чего?
Он. Жизни. Я ещё маленький для того, чтобы жить.
Она. И когда же вы дорастете до жизни?
Он. Когда умру.
Она. А когда вы умрете?
Он. Сразу после Анны Карениной.
Она. Она уже умерла.
Он. Нет. Она уже убила себя. Но еще не умерла. Умирают потом. Когда
рождаются. Но все это так, к слову. Я Вам розу подарю. И выброшу.
Она. Как вчера - в реку?
Он. Нет. Как сегодня. В помойное ведро.
Она. Вы же за неё деньги заплатите. Зачем же в ведро?!
Он. Не-а. Я её на тротуаре найду. И выброшу в помойное ведро. Иначе нельзя.
Пойдёмте, я Вас провожу куда-нибудь, и нам на дороге обязательно попадётся
роза.
IX. Роза летит в ведро.
Он. Всё равно кто-нибудь подберёт. Тот, кому эта роза нужна куда как больше,
чем нам с вами. И этому кому-нибудь хоть на секунду да станет хорошо. Правдаправда.
Она. Вы так уверены, что у любого "кто-нибудь" будет одинаковая реакция на
этот цветок?
Он. Конечно. Я же знаю всё про всех людей.
Она. Для того, чтобы знать всё обо всех надо каждого знать хотя бы в лицо.
Он. А зачем?
Она. Нельзя ничего знать о незнакомом человеке.
Он. Сразу видно, что Вы - человек. Рассуждаете совершенно по-человечески.
Она. И горжусь этим. А ещё тем, что я о себе ничего этакого не воображаю.
Он. А зря. О себе надо воображать. Надо фантазировать. Надо летать, если
имеешь крылья. И не опускаться на землю. Иначе бескрылые вас станут
прощупывать, трогать ваши крылья, удивляться, восхищаться. Ну а в глубинах
своих чёрных душ будут завидовать чёрной завистью и тайно ненавидеть. Когда
они вам выщиплют ваши крылья, будет поздно. Поэтому нельзя опускаться на
землю. Лучше летать. Вот так. По-моему.
Она. Опять Вы себя хвалите. Вы ведь, как я понимаю, относитесь к разряду
крылатых?
Он. Я Вам дам ещё один совет. Талантливых людей необходимо хвалить каждый
день. И как можно чаще. Ибо они постоянно сомневаются в себе, постоянно не
уверены в себе. А от этого происходят всевозможные нервные расстройства,
болезни, депрессии, наступают преждевременная старость и смерть. Это из моих
дневников.
Она. Ваше отчаянье очень отчаянно.
Он. За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней
По снегу русскому, домой.
Мы вводим друг друга в состояние раздумий. А это вредно для здоровья. Я
думаю, нам надо друг друга выбросить. В помойное ведро.
Она. Вас зациклило.
Он. Причём давно. И надолго. Я Вас провожу сейчас до дома, Вы меня поцелуете
в лоб. И в следующий раз мы встретимся нескоро. Да?
Она. Да.
Он. Робкое "да".
Х. У подъезда Её дома.
Он. А я вернусь в Россию. Стихами. Воскресну. Быть может, через сто веков...
Вот увидите.
Она. Я уже не увижу.
Он. Увидите. Только это будете уже другая Вы. Вы будете всегда. и через много много лет вы будете молоденькой девушкой, которая впервые откроет томик
Иванова, подаренный ей влюбленным в нее молодым человеком. А я...Я буду за
вашей спиной, я буду невидимым ангелом-хранителем. Вашим. Но это уже другая
история. Растворенная в вечности.
На грани таянья и льда
Зеленоватая звезда.
Я - это ты. Ты - это я.
На хрупком льду небытия.
Она целует его в лоб: Георгий, Вы - поэт.
Он. А так хочется побыть человеком.
Гаснет.