Речь о Яцеке - Польский язык. Преподаватель. Переводчик
advertisement
Речь о Яцеке. Свобода, справедливость, милосердие О Яцеке написано и сказано уже почти все. Нет в Польше политика, с которым бы прощались со словами такой великой любви и такого бесспорного уважения. Поэтому я постараюсь обойтись без громких фраз - в хорошем смысле слова, конечно, - которые уже были сказаны. Мы с Яцеком знали друг друга почти полвека и оба не любили пафоса и напыщенности в нашем с ним общении. Но об одном я хотел бы все-таки упомянуть. В марте этого года, когда Яцеку исполнилось семьдесят лет, ему написал Лешек Колаковский: «Дорогой Яцек, все, кто тебя знает, удивляются, как же так: на тебя вылилось столько слов ненависти - и от эсбэшных журналистов, и от надменных клерикалов, от людей, придерживающихся иной идеологии, но имеющих такую же ментальность, как и ты, - но никогда никому ты не отвечал словами ненависти. Видимо, ты веришь, как квакеры, что с каждым человеком можно каким-то образом достичь взаимопонимания». («Квакеры» - конфессия, возникшая в годы Английской революции в середине XVII века. Известны неприятием насилия в любой форме, а также широкой социальной деятельностью, направленной на утверждение в обществе идеалов гуманизма и пацифизма.) I Яцек Куронь не был квакером. Его любимым стихотворением было «Послание Господина Когито» Збигнева Герберта. Он не раз повторял строки из него: «ты выжил не затем, чтобы жить. у тебя мало времени, нужно доказать. будь отважен, когда подводит разум, будь отважен. в конечном счете, только это имеет значение, а гнев твой бессильный пусть будет, как море, сколько бы раз ты ни услышал голос униженных и избитых». (перевод подстрочный - прим. перев.) Так вот и Яцек, сколько бы раз ни слышал этот голос, вставал и шел защищать преследуемых и битых. Так он поступал всю жизнь. Ох, как трудно мне писать о нем в прошедшем времени. Я просматриваю фотографии. Вот смешливый Яцек с бойскаутами-вальтеровцами (обиходное название польской молодежной организации в 1955-1961 гг., созданной по образцу поинерской организации в СССР - прим. перев.). Узнаю некоторых из них. А здесь снова Яцек с Каролем Модзелевским - этот дьявольский дуэт, превратившийся в заклятых врагов ПОРП. А вот лето 1967 года, Яцек только что вышел из заключения, и мы прогуливаемся в парке Лазенки с Севкой Блюмштайном, Басей Торуньчик и женой Яцека - Гайкой. А вот опять фотография, на которую я не могу смотреть без волнения, без замирания сердца: Яцек с Гаей, а ангел любви за их плечами. А здесь Яцек на собрании Комитета защиты рабочих в квартире профессора Эдварда Липиньского; а здесь снова Яцек с Вацлавом Гавелом на тайной встрече в Судетах летом 1978 года. А здесь, уже после августа 1980 года, Яцек на митинге в Урсусе (район на югозападной окраине Варшавы - прим. перев.). Яцек на встрече в шахте. Снова кадр фотопленки. Яцек в судебном зале в 1984 году с Хением Вуйцем, Збышеком Ромашевским и со мной, между нами - милиционеры. И еще Яцек с Лешеком Колаковским во время заседания Гражданского комитета в январе 1989 года, а рядом - Лех Валенса, Бронислав Геремек, Тадеуш Мазовецкий. Потом - идет дождь, мы идем на открытие Круглого стола. А сразу после этого Яцек уже министр... и так далее... Яцек, Яцек, Яцек... Я не смогу в деталях рассказать об обстоятельствах нашего знакомства. Тогда, в 19571958 годах, я был одним из воспитанников Яцека, мальчишкой, случайно попавшим в ряды вальтеровских бойскаутов. Каким мне запомнилось то время? Кроме приключений, способных захватить любого двенадцатилетнего подростка, таких, как разбивание палаток и совершенствование физической подготовки, мне запомнилось некое идейное послание этого бойскаутства. Мы носили красные галстуки, что встречало критику и косые взгляды наших коллег, относившихся к зеленому бойскаутству, уходящему корнями к традициям «Шарых Шерегов» («Серые шеренги» - подпольное название польской бойскаутской организации в годы немецкой оккупации - прим. перев.). Яцек сознательно избрал для себя иное направление, хотя Александра Каминьского, автора «Камней для оборонного вала», уважал безмерно. Яцек осознанно принимал сторону левого движения. Он постоянно тведил нам: важен коллектив, а в коллективе важен другой человек. Каждый имеет право на собственное мнение, и каждое мнение должно быть выслушано. Таково условие существования коллектива. Коллектив должен изменять мир, одновременно, таким образом, познавая его, и наоборот - он должен познавать мир, одновременно, изменяя его. «Философы познавали мир, а нужно его изменять» - говорил в свое время Маркс в «Тезисах о Фейербахе». Яцек по-своему трактовал эту мысль: одно нужно делать через другое. Был ли Яцек коммунистом? Сам себя он называл именно так. Такого рода его высказывания о себе позже на протяжении многих лет извлекали на поверхность, как дохлого зайца, а некий священник, директор одной из радиостанций, договорился даже до того, что сделал Яцека виновным в катынском преступлении. Это была самая обычная подлость, и именно так отнеслось к этому общественное мнение. Дело, однако, в том, что Яцек как-то по-своему признавал право на существование таких обвинений: он чувствовал себя ответственным за все зло коммунизма. Поэтому он написал «Веру и вину», поэтому ни в кого не швырял камни, хотя для него камней не жалели. Сегодня трудно объяснить, как стало возможным, что о своей приверженности коммунизму - ведь это была диктатура, опиравшаяся на насилие и ложь, - мог заявить такой безупречно чистый и честный человек, как Яцек. А ведь он не был единственным: из числа таких молодых послевоенных коммунистов зародился целый легион известных героических деятелей демократической оппозиции. Они были такими смелыми, храбрыми и последовательными именно потому, что чувствовали вину за свою юношескую веру. Да и само выступление против диктатуры было для них своеобразной формой покаяния. Я думаю, что это была когорта честных и храбрых людей, которые своей жизненной позицией, книгами, фильмами, театральными спектаклями и публично выражаемым словом протеста в течение многих лет искупали вину за ошибки своей юности. Бунт Яцека против диктатуры был бунтом во имя ценностей, почерпнутых им из работ великих классиков - Маркса и Энгельса. Это был бунт против правления коммунистической партии во имя рабочей демократии. Он зачитывался Троцким, и подтверждения этому можно обнаружить в нашумевшем «Открытом письме к членам ПОРП и ССМ при Варшавском Университете», написанном им в 1965 году совместно с Каролем Модзелевским. Они рассуждали в нем о том, что революцию рабочих и крестьян предали, что к управлению пришла партийная бюрократия, ставшая новым типом класса, контролирующего власть; что основной задачей является возвращение власти рабочему классу, организованному в систему рабочих советов. Однако для этого нужна самоорганизация рабочих. II Я присматривался к этой эволюции Яцека и отмечал для себя естественную связь идей вальтеровцев с идейным посланием «Открытого письма». Это была позиция активного несогласия, позиция активного участия в общественной жизни, позиция формирования для себя окончательных выводов в отношении того, что он наблюдал в собственной стране, в которой правление группы Гомулки становилось все более и более авторитарным. Последние надежды польского Октября гасли. (Период «октябрьской оттепели» в Польше в 1956 году, ассоциируемый с либерализацией политической жизни в стране, осуждением сталинизма Пленумом ЦК ПОРП и т.п. - прим. перев.). Яцек был активным участником октябрьской группировки левых сил антисталинской направленности. В то время я и сам был уже в поисках собственного пути и собственного языка. Почитывал парижскую «Культуру», ходил на собрания клуба «Замкнутый круг», занимался со своими сверстниками организацией «Клуба искателей противоречий», куда мы приглашали таких людей, как Зигмунд Бауман, Владимир Брус или Витольд Домбровский. Мое тогдашнее чтение - это книги и эссе Колаковского и Милоша. Этим пристрастиям я до сих пор остаюсь верен. Летом 1964 года, после получения аттестата зрелости, я впервые в жизни выехал на Запад. Именно тогда я познакомился с Яном Новак-Езёраньским, Ежи Гедройцем и другими выдающимися людьми из среды польской эмиграции. Вернулся в Польшу в октябре и даже не успел еще приступить к учебе на историческом факультете, как грянула весть об аресте Кароля Модзелевского и Яцека Куроня. Их освободили через двое суток. Я встретился и с одним, и с другим, мы поговорили, и я понял, что дальше мы будем идти вместе. И с Яцеком (Каролю в какой-то период пришлось уехать во Вроцлав) мы шли вместе плечом к плечу лет тридцать. Помню первый процесс Яцека и Кароля. Это был, наверное, июль 1965 года. Меня самого тогда первый раз в жизни на короткое время арестовали, и я получил возможность совершить небольшое туристическое путешествие по специальному павильону мокотовской тюрьмы. На Раковецкой я провел тогда немногим больше месяца, но этих впечатлений никогда не забуду. Не забуду и этот судебный коридор, по которому на заседание суда привели скованных наручниками Яцека и Кароля. Запомнил я и их последнее слово. Кароль сказал: «Я ни о чем не прошу», а Яцек попросил вынести ему такой же приговор, как и Каролю, поскольку прокурор требовал для него более мягкого приговора. Но даже эта просьба Яцека не была удостоена внимания. III Вышли они из заключения в 1967 году, когда уже повеяло мартовскими эксцессами. Мы вместе размышляли о том, в каком направлении мыслить и как действовать. Мы вместе принимали решения об организации акций протеста против наложения цензуры на спектакль Мицкевича «Дзяды» в интерпретации Деймека на сцене Национального театра. Мы вместе принимали решение о том, чтобы 8 марта созвать митинг в защиту гражданских свобод. И позже вместе отправились в тюрьму. А потом были мартовские процессы, которым предшествовала направленная против интеллигенции мартовская мракобесная и антисемитская пропаганда, самая омерзительная, какую я имел возможность наблюдать в своей жизни. Мне тогда повезло: я получил три года, а провел в тюрьме только полтора. Яцек и Кароль отсидели по три с половиной. В заключении мы пережили и грусть по уезжавшим в эмиграцию друзьям, и декабрьские события, которые смели режим Гомулки. Близились новые времена. Несколько беспомощно мы присматривались к Польше, завороженной действиями Герека, упразднившего границы и позволившего людям вздохнуть немного свободней. Однако для нас тогда самым главным делом был процесс над оппозиционной группой «Рух», объединившейся вокруг Анджея Чумы и Стефана Несёловского. Для нас было очевидным, что этим людям нужна помощь. Яцек и Ян Юзеф Лейпциг взяли на себя всю работу по ее организации. Мы встречались, дискутировали о книгах, публиковавшихся парижской «Культурой», контрабандным путем провозили на Запад различные документы (в числе прочего, запись выступлений со встречи Герека со щецинскими судостроителями, которую удалось заполучить Кшиштофу Кесьлёвскому, а передать за границу - Болеславу Сулику). Из того времени я помню еще активную деятельность Яцека по защите братьев Ковальчик, один из которых был приговорен к смертной казни за попытку взорвать актовый зал университета в Ополе. Я помню также его невероятную активность в период протестов против внесения в Конституцию верноподданнических по отношению к СССР положений. Это Яцек вместе с Яном Юзефом Липским и Яном Ольшевским были главными инициаторами столь значимого протеста от имени польской интеллигенции. И таким вот образом мы добрались до 1976 года, когда Герек объявил о повышении цен, что встретило мощный протест со стороны рабочих Радома, Урсуса и Плоцка. IV Я напоминаю обо всех этих событиях, чтобы еще раз подтвердить: Яцек Куронь был одним из тех очень и очень немногочисленных людей, кто ни на мгновение не складывал оружия, кто неизменно стоял в оппозиции, для кого сопротивление против принуждения было выбором и образа жизни, и, одновременно, смысла своего существования. Постоянно преследуемый, подвергаемый дискриминации и репрессиям, Яцек умел сохранить хорошее расположение духа и неизменно объединял вокруг себя все новых людей, не хотевших жить во лжи или, по меньшей мере, с молчаливой терпимостью ко лжи. Власть решила сурово наказать протестующих рабочих Радома и Урсуса. Яцек ответил на это организацией масштабной акции по оказанию материальной и правовой помощи для тех, кто подвергся репрессиям. Именно таким образом было положено начало Комитетам защиты рабочих (КЗР). Несколько раньше между нами произошла резкая ссора, которую я запомнил на всю оставшуюся жизнь. В начале июля 1976 года Яцек сказал мне, что он решил написать открытое письмо главе итальянской Коммунистической партии Берлингуэру. В этом письме он призывал к протесту против антирабочих репрессий в Польше. Я был категорически против этой идеи. Я полагал, что Берлингуэр наверняка проигнориует обращение польского оппозиционера, но для нашей отечественной пропаганды это послужит весомым аргументом. Я ругался с Яцеком всю ночь, объясняя ему, что я знаю европейские реалии лучше, чем он, что его действия абсурдны, что его обвинят в мании величия, а что хуже всего - в неэффективности. Как же я был поражен, когда оказалось, что именно Яцек был прав на все сто процентнов, что его письмо получило широчайший отклик в Европе, что Берлингуэр немедленно отреагировал публичным заявлением, что Яцек этим письмом придал международный характер делу протеста польских рабочих, а, следовательно, и делу Польши. В очередной раз я понял тогда, что Яцек был наделен невероятной интуицией, своего рода даром политического гения, труднообъяснимым с рациональной точки зрения, но в чем я убедился воочию. V Комитет защиты рабочих, душой которого, одним из создателей и неоспоримым лидером был Яцек, способствовал перелому в сознании польского общества. Это был тот самый первый камешек, которому суждено было вызвать лавину. Именно благодаря комитетам свои первые шаги начали делать студенческие комитеты солидарности, возник «Летучий университет», сеть подпольных издательств. У Польши появился свой собственный голос и собственный язык. Яцек не просто был в центре всех этих инициатив - он первым сломал барьер и открыто по телефону информировал наших друзей за границей о событиях в Польше (необычайно важную роль в передаче информации сыграли Нина, Ирена, Александр и Эугениуш Смолар). (А. Смоляр - гл. редактор эмиграционного издания «Анекс», Э. Смоляр - журналист польской секции ВВС - прим. перев.). Так он защищал людей, преследуемых режимом и беззащитных перед ним. Такова была философия КЗР: из тени мы вышли к яркому свету свободы. Мы сказали себе, что будем жить и вести себя как свободные люди в свободной стране. Но первым, имевшим смелость сделать это, был Яцек Куронь. Идея КЗР была необычайно проста. Яцек сформулировал ее следующим образом: вместо того, чтобы поджигать партийные комитеты, создавай собственные комитеты; вместо того, чтобы умолять цензуру о прощении, публикуй книги за пределами досягаемости цензуры; вместо того, чтобы причитать, что в школах преподают фальсифицированную историю, организуй семинары и учи людей настоящей истории. Когда организованные ПОРП и аппаратом безопасности боевые отряды нападали на семинары «Летучего университета», когда партийные каратисты и боксеры из Академии физподготовки били студентов и преподавателей, многие из нас ощущали возрастающую потребность в возмездии. А Яцек тогда настойчиво повторял: помните, что палками мы не выиграем войну с Советским Союзом. Яцек всегда мыслил смело и смотрел вперед, я же был более осторожен и консервативен. Яцек говорил: нужно сделать вот так. Я обычно реагировал: это нужно продумать. Однако, мне представляется, что мы дополняли друг друга, и в этих наших спорах порой рождались здравые идеи. Меня поражало то, что в мыслях и словах Яцека никогда не было и следа ненависти. Ведь никого не притесняли и не оплевывали до такой степени, как его. Органы безопасности постоянно организовывали какие-то гнусные провокации. Во время одного из семинаров «Летучего университета» были избиты сын Яцека, Мачей, и его жена Гая. Избили тогда и Хеню Вуеца. Прибегали к средствам, исключительно гадким. Собака Гаи и Яцека, их любимая такса Фися, была отравлена людьми из органов безопасности. Однако я никогда не слышал из уст Яцека: доведут до предела - я им еще покажу. И, конечно же, не дошел до предела. Я не могу без зависти думать об этом его предопределении - милосердии. VI В начале июля 1980 года Яцек объявил для всех членов КЗР состояние боевой готовности. Он говорил шутливо: отменяем отпуска, приближается время больших событий. Я, естественно, как обычно, считал, что Яцек перегибает палку. Поэтому спокойно сел в поезд и поехал в отпуск в Татры. Каково же было мое удивление, когда по возвращении я увидел, что Польша дошла до состояния кипения. И я еще раз понял, в чем таится секрет гения Яцека. Яцек «удваивался» и «утраивался». Собирал информацию, передавал ее Свободной Европе, и таким образом все бастующие рабочие знали, что они не одни, что о них помнят, что мир информирован о том, что происходит в Польше. Явным переломным моментом стала забастовка на судоверфи (в Гданьске - прим. перев.) Среди ее организаторов были люди, уже давно связанные с КЗР: Богдан Боручевич, который бывший душой оппозиции на Побережье, Иоанна и Анджей Гвязда, Алинка Пеньковская, Богдан Лис. К членам КЗР относился и деятель свободных профсоюзов Лех Валенса. Если КЗР подтолкнул первые камешки лавины, то забастовка на Гданьской судоверфи была уже взрывом вулкана. За две недели Польша превратилась в другую страну. Группа членов КЗР была арестована, и Гданьские соглашения застали нас в тюрьме. Они же нас из заключения и освободили. Яцек немедленно поехал на Побережье и стал одним из ведущих советников руководства «Солидарности». О спорах и конфликтах тех времен я рассказал более подробно в своей книжке «Такие времена», которую написал, находясь в заключении, в 1985 году, когда страсти еще кипели. Сегодня я смотрю на это намного спокойней и думаю, что сейчас не время вспоминать те конфликты. Скажу коротко: Яцек был неудобен для всех. Яцек был неудобен, потому что его ненавидели партаппарат и органы безопасности. Ему не доверял Епископат, поскольку Яцек никогда не был человеком, которому близка Церковь, и никогда не пытался изобразить из себя человека, которому близка Церковь. Не доверяли ему в профсоюзе, потому что каждый видел в нем соперника. Его обвиняли в экстремизме, в стремлении к власти любой ценой, даже путем провоцирования драк, конфликтов и кровопролития. Для коммунистов Яцек был разновидностью дьявола, а я носил почетное звание вице-дьяволенка. Яцек же тем временем искал компромисс. Его известную метафору, в которой он сравнивал «Солидарность» с поездом, курсирующим не по расписанию, некоторые расценили как призыв к конфронтации, хотя она должна была служить призывом к дебатам о новом общественном порядке. Яцек настойчиво предостерегал от конфронтации. В конце осени 1981 года он сформулировал идею создания Комитета национального спасения - своего рода большой коалиции, которая была призвана стабилизировать ситуацию в Польше. Я тогда был против этих замыслов, и мне неоднократно доводилось резко критиковать Яцека. На первый взгляд, именно я был прав. Не было никаких шансов на создание большой партийно-профсоюзной (под профсоюзом понимается «Солидарность» - прим. перев.) коалиции, поддерживаемой Церковью. Но в позиции Яцека было что-то трогательно последовательное: он искал надежду, несмотря на ее отсутствие, искал надежду любой ценой. VII После 13 декабря мы встретились на Бялоленке. Там мы снова яростно спорили, потому что Яцек верил в возможность быстрых решений, а я считал, что «Солидарности» теперь предстоит долгий путь. Однако это был спор о тактике и о стратегии, но не о системе ценностей. Потом нас вместе повезли в тюрьму в Мокотове, где мы провели следующие два года. Это было страшное время для Яцека. Умер его отец и - что было самым страшным ударом в его жизни умерла его любимая жена Гая. Я помню эти жуткие страдания Яцека и до сих пор могу простить себе, что не сумел проявить к нему столько же сердечности и сочувствия, сколько он проявлял ко мне, когда в то же самое время умирал мой отец. Потом были еще другие подробно описанные Яцеком события, связанные с попыткой склонить нас к подписанию заявления о лояльности на пять лет в обмен на освобождение из заключения. И по этому вопросу между нами доходило до споров, хотя в этот раз мы поменялись ролями. Теперь Яцек был более осторожен, сдержан, а я был более воинственным и радикальным. Освободили нас по амнистии летом 1984 года. Я с ужасом наблюдал, как Яцек, болезненный и сломленный смертью Гайки, не мог найти себе места. Тогда, помню, я уговаривал его: «Яцек, ведь у тебя была такая замечательная, интересная жизнь, ты так чудесно и необычно рассказываешь. Расскажи историю своей жизни, расскажи ее мне, я буду твоим слушателем. Ты помнишь, - спрашивал я его, - разговоры, которые Чеслав Милош вел с Александром Ватом? Ведь таким образом возник «Мой век» - одно из самых замечательных произведений польской литературы?». Ничего из этого не вышло. Из меня не получился Экерманн Яцека Куроня. А вскоре после этого я снова отправился в тюрьму на очередные полтора года. К счастью, Яцек не забыл тот разговор. В результате появилась книга «Вера и вина» - один из наиболее необычных документов нашего времени. Не верите? Полистайте эту книгу. Когда я был в заключении, до меня дошла новость, что после гданьского процесса, на котором меня судили вместе с Владеком Фрасынюком и Богданом Лисом, Яцек написал замечательный текст. Это был очень личный текст, очень красивый, и я много бы отдал сегодня за то, чтобы суметь отыскать его. К сожалению, он где-то затерялся в моих бумагах. Но в этом тексте я почувствовал необычайную сердечность, словно сквозь решетку кто-то бросил мне красивые цветы. Именно таким был Яцек. Всегда знал, что в жизни важнее всего: снисхождение для слабых, слова поддержки для преследуемых. VIII Я вышел из тюрьмы летом 1986 года, когда в воздухе уже витали идеи российской перестройки. Жил я, в основном, в Сопоте, там читал все газеты на русском языке, после чего ездил к Валенсе, чтобы ввести его в курс событий, и в Варшаву, чтобы рассказать о новостях Яцеку. Было очевидно: наступали новые времена. Яцек тогда закончил «Веру и вину» и дал мне почитать рукопись. Я читал ее всю ночь, не сомкнув глаз, и в восемь часов утра позвонил Яцеку, чтобы сказать ему, что я читал и плакал. Так же, как сейчас я пишу и плачу. О чем рассказывает «Вера и вина»? Она рассказывает о том, как не стать «бесом» по Достоевскому, как не оказаться на пути, который превращает движение демократической оппозиции в религиозную секту, являющуюся одновременно еще и шайкой бандитов. Такова была судьба победивших якобинцев, победивших большевиков, победивших бородатых партизан Фиделя Кастро. Яцек показал, что можно остаться собой. Я читал эту книгу и все время думал, каким образом Яцеку удалось защитить себя от этого искушения, которого не избежало так много других людей? IX Сегодня мне кажется, что мы с Яцеком были как-то подогнаны и приспособлены друг для друга. Яцек был настоящим «заводилой» общественного движения, а я стремился быть наследником традиций польской непримиримой интеллигенции. Я часто надоедал ему, сравнивая его с Фиделем Кастро, что поначалу раздражало его, а потом смешило, особенно после того, как я добавлял, что сам являюсь помесью Андрея Жданова с Ежи Борейшой (Бениамин Гольдберг, 1905-1952 гг., польский публицист, политический деятель, издатель. Член Компартии Польши. В годы II мировой войны служил в Советской армии и в Войске польском в СССР, где был также главным редактором издания «Вольна Польша». После 1945 г. - редактор газет «Жечьпосполита», «Одродзене», а также организатор издательства «Чительник». - прим. перев.). Яцек смотрел на мир с перспективы широких общественных движений, которые этот мир преобразовывали. А я смотрел с позиций интеллигента, который стремится этот мир понять и сопротивляться ему. Яцек был творцом мощной лавины, я же повторял вслед за Милошем: «Лавина путь свой меняет в зависимости от того, по каким камням сходит». И я хотел быть одним из камешков, меняющих путь схода лавины. X Вместе с Яцеком мы представляли собой своего рода тандем на заседаниях Круглого стола, вместе мы разрабатывали идею свободных, хотя и договорных, выборов; вместе мы первыми выдвинули идею «ваш президент - наш премьер». Но и позже, когда Яцек стал министром, а я начал руководить изданием «Газеты» («Газета выборча» - прим. перев.), мы отлично находили друг с другом общий язык. Яцек - политик III Речи Посполитой - был человеком диалога, компромисса, конкретики, реформ, но отнюдь не конфликтов. Именно он предложил Пакт о предприятии, в котором сформулировал предложение о компромиссе между трудовыми коллективами и владельцами предприятий в интересах приватизации. Основной идеей Яцека был рынок с человеческим лицом. Яцек отдавал себе отчет в том, что приватизацию можно осуществить только путем компромисса с трудовыми коллективами и профсоюзами. В противном случае, либо польское государство и польскую экономику ожидали бы бунт, волны забастовок и манифестаций, а, в конечном итоге, полный развал, или же мы увидели бы, что дух демократии исчез, в обществе царит апатия, люди замкнуты в себе, а ими манипулируют. Главным условием демократии Яцек всегда считал активность граждан, их участие в массовых общественных движениях. Он был уверен, что ни государство, ни местное самоуправление, ни политические партии не заменят той активности, которая присуща общественным институтам гражданского общества. Яцек был против декоммунизации (системное «сведение счетов» с коммунистическим прошлым , включает в т.ч. юридическое и моральное осуждение бывших партийных и государтвенных руководителей, запрет исполнять публичные функции и пр., а также устранение названий и иной символики из публичного пространства, т.н. декоммунизация улиц и площадей - прим. перев), понимая, что для Польши она - не выход из положения, потому что она породит огромную массу врагов демократии, потому что она породит огромную массу новых обиженных, потому что это будет умерщвление самих себя. Яцек искал компромисс, пытался найти его в общественных делах, которые считал самыми важными, намного более важными, чем исторические разборки и споры. Он откровенно и искренне высказывал свою точку зрения во время дискуссии об абортах. Он с пониманием относился к позиции католической Церкви, но был противником лицемерия правых политиков, подменявших реальные проблемы идеологическими фразами. Иными словами, он искал компромисс , соответствующий эпохе открытых границ и подпольных абортов. Яцек отдавал себе отчет в том, что путь к будущему лежит через взаимопонимание с соседями, с национальными меньшинствами. Он не боялся выступать против демагогической заботы конъюнктурщиков о судьбе польского меньшинства в Литве, считая, что единственно правильным путем была бы кропотливая работа на переговорах, а не яростные провокационные заклинания, вызывавшие недоверие литовской стороны. Яцек высказывался с необычайной смелостью и последовательностью по проблемам польско-еврейских или польско-украинских взаимоотношений. Он никогда не декларировал своего пристрастного отношения к общественным проблемам, но именно оно толкало его на конкретные действия. Он разъяснял суть спора о бюджете или о реформе системы образования. Упрямо растолковывал, что проблема каждого правительства это конфликт между делами неотложными и делами важными. Объяснял, что демагогические требования, выдвигаемые во время забастовок и манифестаций, - это «дорога в никуда», что их следствием является внутренне противоречивая риторика, позволяющая одновременно добиваться повышения цен на уголь и понижения цен на энергоносители. Настойчиво доказывал, что нужно вести переговоры и искать компромисс, потому что ведение переговоров и компромисс - это хлеб молодой польской демократии. Когда я читал статьи и интервью Яцека за последние пятнадцать лет, меня поразила их железная логика, добросовестная аргументация и огромная смелость говорить непопулярные вещи. Я не сомневаюсь: Яцек Куронь был прав. Однако время не благоприятствовало его аргументам, и в этот раз Яцек проиграл в споре со своим временем. Вместо его идеи массовых общественных движений, отстаивающих свои интересы путем переговоров с демократическим государством, победила тогда логика исторических споров и склок, религиозной гражданской «холодной войны», а, в конечном итоге, - волчьего капитализма. В последние годы Яцека не покидало ощущение поражения, и он считал, что польское государство со всех точек зрения не оправдало надежд поляков. Он выразил это в одной из своих статей, которую мы напечатали в «Газете» с моей полемикой. Я думаю, что этот наш с ним дуэт хорошо иллюстрирует надежды и разочарования нашей общественно-экономической формации. XI «Помоги мне создать любовь, вечно живую, Из моего неразрешимого несогласия с миром. Вдохновения и поступков единственное звено, Неизвестное созданиям лишенной разума природы. Вещь только человеческую, в которую электронов Рой безразлично снарядами целит. Творение существа, которое в большом доме Одиноко живет с плесенью своей червоточины. Пункт недвижный, который истории наперекор На плохое и хорошее делит все то, что преходяще. Помоги мне, мать, укрепить в человеке. Ты, кто знает мои детские клятвы, Сделай, пусть я своего не сброшу бремени, Пусть ветер от Вислы бежит океаном. Ты, кто хотел предоставить мне жизни дар, Здравствуй во имя Бога. Аминь.». (фрагмент стихотворения Чеслава Милоша «Могила матери») (Перевод дословный. - прим. перев.) Он создал любовь, вечно живую. Все то, что я до сих пор написал о Яцеке, это только какой-то лоскуток правды об этом необычном человеке. Каким он был, этот мой самый близкий друг, спрашиваю я сам себя, глотая слезы. Был надежным. Теплым и сердечным - всегда, запальчивым и радикальным - часто, холодным и бездушным - никогда. Он был добрым, лояльным и смелым. Бывал разумным в своем неистовстве и неистовым в своих необычных рассуждениях. Он обладал необычайно редким даром - мудростью сердца. Мы спорили часто. И были немного похожи на старых, любящих друг друга супругов. Несколькими годами раньше кто-то сказал Яцеку, что он должен публично осудить какое-то мое высказывание. Яцек на это с улыбкой ответил: «Может быть, ты и прав, но я уже слишком стар для развода». Ему многое в жизни пришлось вытерпеть, но он был счастливым человеком. Жил полной жизнью и всегда в согласии с самим собой. Жил честно и с достоинством. В нем не было даже следа лживости. Он обладал чувством юмора, способностью к самоиронии и какой-то удивительной, непонятной деликатностью чувств, контрастировавшей с его манерами «слона в посудной лавке». Всю свою жизнь он был верен себе: когда был коммунистом, молодым и задорным; когда был наставником бойскаутов, учившим таких, как я, жить достойно и жить для других; когда был лидером демократической оппозиции, проведшим в заключении девять лет, но не сломленным; когда был министром и парламентарием свободной Польши, умевшим всем все простить и каждому протянуть руку. Он был наследником лучших польских традиций: Речи Посполитой Многих Народов и государства без «костров инквизиции»; Польши, заботящейся об обиженных и униженных; Польши, свободной от коммунистической лжи, но открытой для людей из ПНР, желавших быть верными идеям демократии; Польши, непримиримой по отношению к коррупции; Польши, не боящейся правды о себе, даже если эта правда бывала горькой; Польши, опиравшейся на традиции христианства и независимости, а также на традиции рационализма Просвещения и позитивистов, на традиции левого рабочего движения, Варыньского и Перла, Дашиньского и Пузака. Яцек умел - насколько же это благородное, но не частое явление - отдать должное людям, несущим в себе высокие ценности, даже если они относятся к совсем другим традициям: Розе Люксембург и кардиналу Стефану Вышиньскому. Не так давно Александр Квасьневский написал, что политики думают обычно о следующих выборах, а Яцек думал о следующих поколениях. Марек Белька назвал Яцека «совестью польской политики». Эти два голоса хотя и прозвучали в совсем другом, изменившемся, мира, хорошо отражают необычность той роли, какую играл Яцек. Был Яцек и духовным наследником Стефана Жеромского: он мечтал о Польше стеклянных домов, заронив эту мечту в наши сердца, и одновременно мечтал о мире стеклянных домов. А в последний период жизни строил фантазии о великой, универсальной образовательной революции, которая изменит облик мира. Ибо Яцек любил не человечество. Яцек любил людей, реальных людей, из плоти и крови, в их поисках и блужданиях, в их борьбе со страданиями, с их трудностями бытия, с болезнями, со смертью. Повторим: он был человеком борьбы - без ненависти, примирения - без лживости, отваги без фанатизма, последовательности - без фарисейства. Он был человеком твердых принципов, но мягкого сердца; компромисса, не являющегося конформизмом; чувства времени, не являющегося конъюнктурностью; человеком общности, уважающей индивидуальность; прощения, не являющегося благодушным склерозом; доверчивости, не являющейся наивностью. Он был человеком лояльности без границ - никто не убедился в этом больше, чем я сам. Никогда не кланялся лжи своего времени и поэтому был первым гражданином Речи Посполитой «строптивых душ». Дух Жеромского, этос («этос» и «пафос» - категории античной философии, практически противоположные по значению - прим. перев.) Юдыма и Силачки, смешение в одном человеке Цезария Барыки и Симона Гайовеца из «Кануна весны» - как же это по-польски! Наверное, он неоднократно спрашивал сам себя: «А в тебе есть смелость Ленина?”. И сам себе отвечал: «Помни, к чему привела эта ленинская смелость; не следуй по его пути». И не следовал: он всегда отказывался от революционного насилия, хотя искушений было предостаточно. Однако он полагал, что лучше пострадать от чужих рук, чем самому причинять страдания. Я думаю, что в Яцеке не было иного страха, кроме страха перед собственной совестью и перед Богом, в которого он не верил, но очень хотел поверить. Иногда он говорил о себе, что он христианин без Бога. Юзеф Тишнер, католический священник, философ и почетный «газда» польских горцев (владелец сельского подворья у горских народностей на юге Польши, в Словакии, Венгрии и др. прим. перев.), наверное, сказал бы: «Не важно, верил Яцек в Господа Бога или нет; важно, что Господь Бог верил в Яцека”. (2004)
