Был бой под Кричевом (Ойген)

14.02.15
Роберт Орешник
Был бой под Кричевом (ОЙГЕН)
драма в 2 частях
место действия: Германия, частный дом
время действия: 2010 и 2011 год
действующие лица:
ОЙГЕН, 90 лет.
ГИЛЬДА, 22 года. Правнучка Ойгена.
ЭРНА, 70 лет. Приходящая домработница Ойгена.
ФРАНЦ, 88 лет. Друг Ойгена.
КЛАУС, 23 года. Жених Гильды.
2
Часть 1
СЦЕНА 1. Рождество. Столовая. Здесь Ойген и Клаус сидят за
праздничным столом. Входят Эрна и Гильда, с новыми блюдами.
ЭРНА. Всё, Гильда, присаживайся, дальше я сама, будешь мешать.
КЛАУС. Европа сходит с ума со своей политкорректности, она готова отменить
Рождество!
ЭРНА. Кому штрудель?
ОЙГЕН. Мне.
КЛАУС. Думают, что в прогрессе, а сами в полной дикости. Хотел бы я посмотреть на
мусульман, которым запретили бы чествование Мохаммеда. Точнее, хотел бы посмотреть
после этого на христиан. Подозреваю, что смотреть будет не на кого.
ГИЛЬДА. Эрна, пусти меня завтра, пожалуйста, на кухню, я хочу сделать что-нибудь
своими руками…
ЭРНА. У тебя есть своя кухня.
ГИЛЬДА. В съёмной-то квартире?
ЭРНА. Об этом и речь, для собственных рук нужно иметь собственную кухню.
КЛАУС. Ты, Эрна, как я понимаю, в этом доме не живёшь, а работаешь. Так что, эта кухня
тоже не твоя собственность, но ты командуешь.
ЭРНА. Кстати о кухне, мне как раз туда. (Уходит в кухню.)
ГИЛЬДА. Клаус, ты дурак или напился?
КЛАУС. Хотел пошутить, не срослось. Виноват. Я - сейчас.
ГИЛЬДА. Куда?
КЛАУС. Просить прощения. (Уходит в кухню.)
ОЙГЕН. Гильда, заклей пластырем ссадины на руках твоего шведа.
ГИЛЬДА. Да зачем, всё уже зажило.
ОЙГЕН. Руки за общим застольем должны быть чистыми и выглядеть прилично. Здесь не
студенческое кафе. Невольно встаёт картинка мясника на бойне.
ГИЛЬДА. Хорошо, иду.
ОЙГЕН. Не сейчас. Насколько серьёзно у тебя с этим драчливым шведом?
ГИЛЬДА. Раздумываю.
ОЙГЕН. Над чем?
ГИЛЬДА. Он сделал предложение.
ОЙГЕН. Что, вот так вот, как в старину, с церковью и фатой?
ГИЛЬДА. А как ещё?
ОЙГЕН. Голыми в песочнице, с аквалангами на дне бассейна с пингвинами.
ГИЛЬДА. У меня водобоязнь.
ОЙГЕН. Не понимаю, как немцы могут страдать фобиями. Что-то в этом неестественное.
Ну, и что у нас со шведским предложением?
ГИЛЬДА. Хочу его принять.
ОЙГЕН. Жених с разбитыми в кровь руками надевает невесте на палец гайку, потому что
по ходу заложил обручальные кольца, чтобы внести залог за освобождение из-под стражи,
ввиду того, что влез в очередную уличную разборку. И так далее, и тому подобное.
ГИЛЬДА. Дедушка, Клаус не задира, он просто любит справедливость.
ОЙГЕН. Посмотрел бы я на такую любовь, если бы он не владел приёмами рукопашного
боя.
ГИЛЬДА. Прости, так случилось…
3
ОЙГЕН. Не похож он на шведа, те обычно высокие, плечистые, рыжие.
ГИЛЬДА. Шведы, как все люди, разнообразной внешности.
ОЙГЕН. Имя почему-то немецкое…
ГИЛЬДА. По паспорту он Никлас, а Клаус – для нашего, немецкого удобства. Не
понравился, да?
ОЙГЕН. Как отнеслись к твоему выбору родители?
ГИЛЬДА. Твои внуки на знакомство с Клаусом времени не нашли.
ОЙГЕН. А их родители?
ГИЛЬДА. Твои дети сказали, чтобы я не морочила им головы.
ОЙГЕН. Ты слишком много требуешь от своих стариков.
ГИЛЬДА. Тебе-то же не всё равно.
ОЙГЕН. Им до меня ещё жить да жить. Подожди, может быть, с возрастом помудреют.
ГИЛЬДА. Главное, ты живи долго.
ОЙГЕН. Коротко уже не получилось.
ГИЛЬДА. Желательно всегда.
ОЙГЕН. А как поступишь с университетом?
ГИЛЬДА. Одно другому не мешает. Дед, пожалуйста, не говори «нет» Клаусу! Я же
обожаю тебя, ты знаешь, без твоего благословения я замуж не пойду.
Сигналит домофон.
ОЙГЕН. Не ври, пойдёшь.
ГИЛЬДА. Домофон, мне ответить?
ОЙГЕН. Я сам. (По домофону.) Да? Франц!? (Слушает.) Хорошо. (Гильде) Выйду.
Господин Краузе приехал.
ГИЛЬДА. Ты его приглашал?
ОЙГЕН. Нет, он проездом.
ГИЛЬДА. Дедуня, не сердись на Клауса!
ОЙГЕН. Мне он покуда не нахамил, а вот перед Эрной пусть теперь попляшет, если хочет
впредь нормально питаться. Меня ждут. (Уходит.)
ГИЛЬДА. Господину Краузе от меня привет! Хотелось бы посмотреть, как у Клауса с
танцевальной подготовкой. А почему не посмотреть… Нет, можно помешать, и тогда –
пиши пропало. Ой, а не переодеться ли мне, то да сё? Дело к ночи, самое время заняться
женскими стимулами для мужчин. Вперёд. (Уходит.)
СЦЕНА 2. Двор. Здесь Франц. Из дому выходит Ойген .
ОЙГЕН. Зайди, поешь, ты как раз к столу…
ФРАНЦ. Спасибо, Ойген, но Рождество – семейный праздник, не буду мешать. И мне ещё
ехать и ехать. Опять же я сыт.
ОЙГЕН. Куда катишь?
ФРАНЦ. В Мюнхен.
ОЙГЕН. Силён, бродяга. Сам за рулём?
ФРАНЦ. Естественно.
ОЙГЕН. Врёшь.
ФРАНЦ. А как же. Ты же знаешь, я предпочитаю путешествовать нон-стоп. Поездом,
Ойген, поездом. Прости, не предупредил заранее, что заеду, но поездка вышла какая-то
спонтанная, а мобильным телефоном ты не пользуешься.
ОЙГЕН. У меня его просто нет, и ничего, живу. У тебя же в Мюнхене не было родных?
ФРАНЦ. Теперь будут. Я еду к невесте.
ОЙГЕН. - Ой. - Боже мой? – Влюблён. – В кого? – Не скажу.
4
ФРАНЦ. Иронизируй, сколько хочешь, меня не пробить, я бронетанковый.
ОЙГЕН. Так, в кого?
ФРАНЦ. Не скажу.
ОЙГЕН. Даже не смешно.
ФРАНЦ. А по мне заметно, что я веселюсь? Нет, друг, любовь в нашем возрасте – это
немалая ответственность перед собственной смертью и её приходиться постоянно, изо дня
в день отодвигать, а это серьёзный труд.
ОЙГЕН. Я недавно проходил медицинское обследование, со слухом всё в порядке. Мне
послышалось или ты на самом деле произнёс слово «любовь»?
ФРАНЦ. Твой казарменный юмор общеизвестен, потому приглашение на свадьбу ты не
получишь.
ОЙГЕН. Да уж, таких, как я, пускать на свадьбы стариков нельзя ни под каким видом.
Меня оберегать надо, я ж на твоей свадьбе умру со смеху. Одно успокаивает, за пастором
посылать не придётся, как раз под рукой – и вас обвенчает, и меня отпоёт.
ФРАНЦ. Ну, вот и что ты хихикаешь?
ОЙГЕН. Радуюсь за себя. Ко мне Гильда приехала с женихом. Я на секундочку
представил, что женихом моей правнучки оказался ты, ужаснулся и очнулся. Согласись,
реальность не может не обрадовать.
ФРАНЦ. Поздравляю с радостным известием, что мы с тобой не родня. По-моему, лучше
застрелиться, чем стать твои внучатым зятем. Кстати, передай привет Гильде и
соболезнования её будущему мужу.
ОЙГЕН. Непременно.
ФРАНЦ. Госпожа Эрна по-прежнему в доме?
ОЙГЕН. Слава Богу.
ФРАНЦ. Ей поклон от меня.
ОЙГЕН. Конечно. Если приглашения на свадьбу для меня нет, зачем же ты здесь?
ФРАНЦ. Да нет, Ойген, я как раз с приглашением. Вот. (Подаёт конверт.)
ОЙГЕН (взяв конверт). Ага, всё же удостоили. Ещё бы, какая свадьба без конферанса, а я
лучший конферансье изо всех твоих друзей, ещё оставшихся в живых.
ФРАНЦ. Если мне понадобиться болтун, я закажу профессионала.
ОЙГЕН. Вряд ли, думаю, сэкономишь.
ФРАНЦ. Вскрой уже конверт и прочитай.
ОЙГЕН. Очки с собой не ношу, они меня старят. Прочту потом. Или тебе интересно
узнать, что ты написал мне?
ФРАНЦ. Ладно, может быть, так будет и лучше. А всё-таки на дворе зима, Ойген, не
находишь?
ОЙГЕН. Теплее, чем в декабре сорок первого под Москвой.
ФРАНЦ. Или в декабре сорок шестого. Хотя в плену по любому теплее, чем в окопах.
ОЙГЕН. Франц, или проходи к столу, или кати уже отсюда.
ФРАНЦ. Счастливо оставаться.
ОЙГЕН. С Рождеством.
ФРАНЦ. Спасибо.
ОЙГЕН. А ты договорился со своим склерозом, чтобы отступил до свадьбы? А-то как бы
по пути не забыть про любовь.
ФРАНЦ. Завидуешь, Ойген. Так вот знай, любовь вытравили из моего организма все
старческие болячки, включая склероз и маразм.
ОЙГЕН. Полагаю, насчёт свадьбы ты пошутил.
ФРАНЦ. Да нет же! Клянусь.
ОЙГЕН. И у тебя есть разумное обоснование?
ФРАНЦ. Мне осталось два года до девяностолетия. А может быть два дня до смерти. Или
два с небольшим часа до наступления ночи. Так вот, ежедневное наступление ночи в
5
ледяной холостяцкой постели убивает меня вернее моих лет. Так пусть же последние мои
минуты на Земле согреет Марта.
ОЙГЕН. Невесту зовут, как первый месяц весны. Надеешься, имя поможет скоротать
старческую зиму? Поверь, Франц, на слово, как ни хорохорься, но весны для нас не будет.
ФРАНЦ. Моя меня ждёт в Мюнхене, а ты можешь зубоскалить, сколько угодно. И радуйся,
тебе всё ещё есть, что скалить.
ОЙГЕН. Ну, и главный вопрос: который час твоей невесте?
ФРАНЦ. Без пяти восемьдесят.
ОЙГЕН. Любовь зла, полюбишь и старуху, но ты же не беден, друг мой, мог бы взять и
помладше хотя бы на четверть века.
ФРАНЦ. Я, конечно, влюблён, но из ума не выжил, чтобы жениться на молоденькой.
Полувековая невеста слишком юна для столь ответственного шага, как создание моей
семьи. Я искал зрелую женщину, в самом соку не только организма, но и ума.
ОЙГЕН. Всё, я удовлетворён, ты сполна заполнил мысленную анкету для отправки в
психушку. Счастливый путь, старый пень, да гляди, не зацвети раньше времени, а то
приедешь к Марте, а у тебя на сегодня уже всё отцвело, жди потом новой весны.
ФРАНЦ. С Рождеством, дедуля, рад был повидать. (Уходит.)
ОЙГЕН. Увидимся. Спасибо.
СЦЕНА 3. Столовая. Здесь Эрна и Клаус.
КЛАУС. В прошлом году был в Америке, в университете штата Висконсин, по обмену.
Жил там три месяца. Вы знаете, какой самый популярный ресторан у американцев?
Немецкий.
ЭРНА. Насколько я понимаю, с точки зрения американского видения жизни, наша
немецкая кухня самая вредная для здоровья, нет?
КЛАУС. Однозначно, да. Видимо, потому запись в ресторан на месяц вперёд. Очередь за
вредом для здоровья.
ЭРНА. Что-то в этом есть, нет?
Входит Ойген, с конвертом в руке.
ОЙГЕН. Сиди, Эрна, не суетись. (Усаживается за стол.) Чёрт, забыл конверт положить…
КЛАУС. Дай, положу.
ОЙГЕН (подавая конверт). Спасибо. На столик брось. Это приглашение на свадьбу.
Представляешь, Эрна, господин Краузе женится.
ЭРНА. Ой!
ОЙГЕН. Что с тобой?
ЭРНА. Как здорово.
ОЙГЕН. Какое здоровье в его возрасте.
ЭРНА. Господин Краузе делает всё правильно.
ОЙГЕН. С чего бы?
ЭРНА. Ему теплее жить станет.
КЛАУС. Верно, одиночество – занятие холодное.
ОЙГЕН. И ты, Эрна, поддерживаешь старину Франца?
ЭРНА. Пусть его поддерживает невеста.
ОЙГЕН. Отлично сказано.
КЛАУС. И сколько лет старине?
ЭРНА. Под девяносто.
ОЙГЕН. Восемьдесят восемь.
КЛАУС. Вперёд на небо!
6
ЭРНА. А сколько лет избраннице?
ОЙГЕН. Более семидесяти.
КЛАУС. Зато менее восьмидесяти.
ЭРНА. Нам, женщинам на восьмом десятке, всё интересно.
КЛАУС. И вы интересны.
ОЙГЕН. Только если очень внимательно всматриваться.
ЭРНА. Да, женщины моего возраста уже не способны на опрометчивые проступки, зато
готовы к настоящим подвигам.
Входит Гильда.
КЛАУС. Браво, Эрна! А кто он ваш господин Краузе? Гильда, где ты пропала?
ГИЛЬДА. А ты присмотрись.
КЛАУС. Ну, и что?
ЭРНА. Гильда переоделась.
КЛАУС. Ух, ты, надо же.
ОЙГЕН. Не заметил. Настоящий мужчина.
ГИЛЬДА. Господин Краузе – типичный бюргер, который искренне обожает романтику.
ОЙГЕН. Сентиментальный слюнтяй.
КЛАУС. Настоящий немец.
ОЙГЕН. Да, мы, немцы, чемпионы мира по сентиментализму. И потому мы знаем
наверняка, что сентиментализм и романтика, если и родня, то дальняя. А вы, шведские
нейтралы, какие?
КЛАУС. Мы, шведы, всегда и во всём – подданные Его Величества.
ОЙГЕН. Превосходное резюме.
ГИЛЬДА. Я покуда переодевалась, задумалась. Господин Франц живёт в пятидесяти
километрах от тебя, и вот так приехать и даже не войти в дом – странно.
ОЙГЕН. Тебе, Гильда, он передал привет, а тебе, Эрна, поклон.
КЛАУС. Так кланяйтесь!
ОЙГЕН. Там, на столике, приглашение на свадьбу.
ГИЛЬДА. Разве у господина Краузе есть внуки?
ОЙГЕН. У него и детей-то никогда не было. Вскрой конверт и узнаешь, кто венчается.
ГИЛЬДА (вскрывая конверт). Догадываюсь, неужели сам?
ОЙГЕН. Да. И сейчас он летит на всех парах в Мюнхен, к невесте по имени Марта.
Видимо, весна его так тянет, что затормозить он уже не может.
КЛАУС. Летит, крылатый пенсионер.
ГИЛЬДА. Дедуля, тут не приглашение на свадьбу, а какое-то письмо от общества
ветеранов, на официальном бланке…
ОЙГЕН. Очередной фокус от Франца… дай. (Принимает конверт.) Очки…
ЭРНА. Очки, думаю, в мастерской.
ГИЛЬДА. Прочитать?
ОЙГЕН. Нет, сам. Я – в мастерской. (Уходит с конвертом.)
КЛАУС. Что за мастерская?
ГИЛЬДА. Дедушка – художник.
КЛАУС. Да ладно!?
ГИЛЬДА. Мастерская занимает полностью третий этаж. Там огромное окно во всю стену,
из него открывается чудесный вид…
КЛАУС. О, природа – опасная вещь для здоровья, нервы успокаивает, а интеллект
воспаляет. Прогуляемся по саду?
ГИЛЬДА. С удовольствием!
ЭРНА. Только за ограду ни ногой, хватит на сегодня приключений.
ГИЛЬДА. Это точно.
7
КЛАУС. Слепим снежную женщину. А я буду Санта Клаусом.
ГИЛЬДА. Идём! (Уходит с Клаусом.)
ЭРНА (по мобильному). Ало? Спасибо, Фрида. И тебя с Рождеством. Ты видела его там?
Так вот, ты права, господин Хенфельд был сегодня в полицейском участке, выручал
Гильду с её другом Клаусом. Да, новый парень, и, похоже, у них серьёзно. Насколько я
знаю, на подъезде в город, ещё в лесу, Гильда с Клаусом из окна джипа увидели, как
четверо парней избивали одного. Клаус вмешался. Сейчас в кухню перейду. (На ходу.)
Вмешался-то? Ещё как успешно, двоих отправили в больницу прямо с места, всех
остальных отвезли в участок. (Уходит.)
СЦЕНА 4. Мастерская. Здесь Ойген, стоит за мольбертом. Стук в
дверь.
ОЙГЕН. Входите.
Входят Гильда и Клаус.
ГИЛЬДА. Не помешаем?
ОЙГЕН. Уже.
ГИЛЬДА. Нам уйти?
ОЙГЕН. Я же сказал, войдите.
КЛАУС. Извини, Ойген, я напросился в мастерскую, хотелось бы посмотреть твои работы.
ОЙГЕН. Хотелось бы или хочется?
КЛАУС. Хочу.
ОЙГЕН. Смотри. Гильда, сними ткань с работ, что ближе к тебе.
ГИЛЬДА. Мы так классно набегались в саду.
ОЙГЕН. Видел. А главное, слышал.
ГИЛЬДА. Помешали, да?
ОЙГЕН. Вы же не оккупировали мой дом, я вас сам впустил. Так что, нет, не помешали.
Сожалею, не могу подарить ни одной работы. Каждая из них отображает какой-то эпизод
из моего прошлого.
ГИЛЬДА. Однажды Ойген подарил картину старшей дочери. Потом весь извёлся, даже
слёг. Хорошо, доктор сообразил, в чём дело, картину вернули и наш патриарх вновь обрёл
душевное равновесие.
КЛАУС. На твоих картинах только война.
ОЙГЕН. Да.
КЛАУС. И только сорок первый год?
ОЙГЕН. Из чего вывод?
КЛАУС. Ну, может быть, ещё и сорок второй отчасти. Во всех сюжетах победителем
представлен солдат вермахта, в различных званиях от рядового до генерала. В декабре
сорок первого под Москвой гитлеровские войска потерпели первое поражение. Потом
была Сталинградская битва, которая отрезвила фашистов. А 2 февраля 1943 года является
Днём воинской славы России – это День разгрома советскими войсками немецкофашистских войск в Сталинграде.
ОЙГЕН. Знаком с историей.
ГИЛЬДА. Клаус учится на факультете искусствоведения…
ОЙГЕН. И что, кроме войны там ничего не преподают?
КЛАУС. Скажу больше, на всех ваших картинах изображён один и тот же бой.
ОЙГЕН. Неправда. Я прошёл всю Европу, потом от Бреста до Москвы.
КЛАУС. И обратно.
8
ОЙГЕН. Все мои работы – это отчёт о пройденном пути.
КЛАУС. Вот это - мощная вещь. Убитый советский солдат и над ним лейтенант вермахта,
с пистолетом.
ОЙГЕН. Был бой под Кричевом. Небольшой городок. Как раз туда-то и привёз мне сегодня
приглашение Франц.
ГИЛЬДА. Вместе с приглашением на свадьбу?
ОЙГЕН. Вместо него. Двадцать второго июня двух тысячно одиннадцатого года
делегацию нашего общества ветеранов второй мировой войны ждут в городе Кричеве, где
будет проходить открытие памятника на могиле павших немецких воинов. Семьдесят лет
спустя.
ГИЛЬДА. Стоп-стоп-стоп. На могиле немецких воинов?
ОЙГЕН. Так точно.
ГИЛЬДА. В России?
ОЙГЕН. Да.
КЛАУС. Раньше это был Советский Союз, а теперь суверенная Белоруссия.
ОЙГЕН. Верно. Знатный искусствовед. Швед, обучающийся в Сорбонне, проводящий
Рождество в Германии.
ГИЛЬДА. Глобализация.
ОЙГЕН. Да, Гильда, звучит нереально, за гранью фантастики: русаки официально
принялись опекать останки германских солдат.
КЛАУС. Не русаки, а русские. И всё равно в Кричеве живут не русские, а белорусы.
ГИЛЬДА. Есть разница?
КЛАУС. Не особо. Братские народы, веками вместе.
ОЙГЕН. Как их прорвало-то. По всей Европе, в самой Германии, сколько угодно примеров
опеки над захоронениями, причём, практически сразу по окончании войны, но чтобы там,
на территории бывшего Советского Сюза – впервые слышу. (Достаёт жестяную коробку,
открывает.) Здесь хранятся осколки и пули, догнавшие меня и некоторых моих
сослуживцев А вот медальон русского солдата. Того самого, что на картине. Его
солдатская книжка и личная переписка были сданы тогда, по команде. Его имя: Николай
Сиротинин.
КЛАУС. Чем же он вас так впечатлил, что вы храните медальон?
ОЙГЕН. Впечатлил, и не меня одного.
КЛАУС. Вы же только его одного и рисуете.
ОЙГЕН (убирая коробку). Да, я – дилетант. Может быть, моя неумелость делает лица
похожими. Но я рисую разных людей. Получаются похожими? Что ж, как умею.
ГИЛЬДА. Дедушка начал рисовать недавно. Психолог посоветовал.
ОЙГЕН. Пятнадцать лет назад
ГИЛЬДА. Тебе тогда уже исполнилось семьдесят пять?
ОЙГЕН. Да. Франц уже несколько десятилетий пытается отвезти меня туда. Ему кажется,
что поездка по боевым местам может излечить меня от давнего чувства национального
унижения. Он никак не поймёт, что я его давно изжил. И теперь это для меня не чувство, а
всего лишь лёгкий сантимент из прошлого. Ненависть – вот настоящее чувство, сильное,
продуктивное, им можно жить, оно вдохновляет. И я им жил. Но с годами, наблюдая за
послевоенным существованием русаков, моя ненависть сменилась на презрение.
КЛАУС. Ненависть к врагу понимаю, но презрение к победителю – это по меньшей мере
странно.
ГИЛЬДА. Клаус, пойдём, покажу твою комнату…
КЛАУС. Эрна мне её уже показала, и я даже занёс туда чемоданы.
ОЙГЕН. Русаки не победили, нет. Да, они выиграли большое сражение, но проиграли
глобальную войну. Они пересилили не стратегией и тактикой, не забросали бомбами и
пулями, они завалили нас самими собой, завалили собственными трупами. Они угробили
десятки миллионов героев, лучших своих людей, могучих работяг, здоровых мечтателей.
9
Насколько известно, многие из них до сих пор считаются без вести пропавшими. Матери
Родине оказались не нужны собственные дети. Но что гораздо страшнее, это те десятки
миллионов русских юношей и девушек, которые никогда не станут родителями. А значит,
сотни миллионов не рождённых детей, миллиард внуков от лучших производителей. Ни
одна война, ни одна победа, ни одно государство не стоит потери будущего собственного
народа.
КЛАУС. Что ж, по-твоему, Советскому Союзу надо было сдаться?
ОЙГЕН. Да. Стоит оглянуться назад и что мы увидим? Сначала Европа сдалась Германии,
затем Германия сдалась Советскому Союзу, Япония сдалась коалиции. И что? Ничего
глобального, унижение - не смерть, можно возродиться. И Европа процветает, и японцы
восстали из пепла, и мы - из руин. А вот Советского Союза нет. Вообще нет. Русаки
победили не нас, они победили самих себя. Есть, чем гордиться.
КЛАУС. Они гордятся тем, что спасли Европу от фашизма.
ОЙГЕН. Хорошо, спасли. Их за это благодарили несколько десятилетий. И что в
результате? То, что теперь Европа желает спастись от спасителей. Вернее, от их спесивых
потомков. Сгинули предки, сгинуло государство, сгинул прежний мир, сгинул век. Надо
жить в сегодняшней стране, сегодняшним днём, будущим, но никак не прошлым, причём,
чужим.
КЛАУС. Они возродились.
ОЙГЕН. Кто?
КЛАУС. Победители.
ОЙГЕН. Победил советский народ. А его уже нет.
КЛАУС. Есть русские.
ОЙГЕН. Россия – не Советский Союз. А Советский Союз не был Россией, он и русским-то
не был. Даже их лидер, их сегодняшний кумир Сталин, был грузином. Вот так.
КЛАУС. Поверженный советский солдат выписан так живо, что не кажется мёртвым, во
всяком случае, он намного притягательнее картонного образа гитлеровца с пистолетом.
ОЙГЕН. Это офицер Вермахта. Я требую не позиционировать меня с Гитлером! Я –
офицер вермахта. В вермахте служили воины, а не палачи. Я – солдат великой стран, а не
шавка взбесившегося партийного лидера.
ГИЛЬДА. Всё, мужчины, давайте спустимся, Эрна ждёт на с кофе…
КЛАУС. Ещё скажи, что не вскидывал руку в фашистском приветствии. Или не Гитлер
командовал всей германской армией? То есть вы, воины, подчинялись приказам палача.
Есть, чем гордиться. И офицер на картине вполне может олицетворять данное
утверждение. Ведь он, как я понимаю, не одолел противника в бою, а расстрелял его.
ГИЛЬДА. Идёмте пить кофе.
КЛАУС. Хорошо же мы, русские, вас били, если и спустя семьдесят лет художник боится
даже воспоминаний о советском солдате.
ОЙГЕН. Мы?
КЛАУС. Мы.
ОЙГЕН. Ты – русский.
КЛАУС. Я – шведский подданный. Мой дед бывший хоккеист, стал тренером, уехал
работать в Финляндию. Потом семья перебрались в Швецию. Европа – не мой выбор, я
здесь родился. Но я русский. По происхождению и по нутру. И зовут меня не Клаус. Я Николай. Тёзка твоего расстрелянного солдата. По простому к нам можно обращаться
Коля. А ещё домашние зовут меня Николкой. Мне нравится. И я обязательно вернусь на
родину предков. Как только почувствую, что Родина нуждается во мне, как в сыне, уеду
тут же. Не слышу восторженных оваций русаку.
ГИЛЬДА. Вернёшься вместе с семьёй?
КЛАУС. А как же.
ГИЛЬДА. Так, может, тебе лучше жениться на русской?
10
КЛАУС. Я женюсь не на национальности, а на любимой женщине. Гильда, я не желаю
обсуждать наши взаимоотношения при посторонних. Счастливо оставаться, Ойген. Ты
очень интересный человек, настоящий мужчина. Правда. Но оскорблять мой народ,
унижать мою страну я не позволю никому. Будь здоров, Ойген, офицер несуществующего
Вермахта разгромленного государства. (Уходит.)
ГИЛЬДА. Пожалуйста, не нервничай…
ОЙГЕН. Ты знала, что он – русак?
ГИЛЬДА. Да. Я просила его не признаваться.
ОЙГЕН. Привела в мой дом русака и просит благословения… с ума сойти.
ГИЛЬДА. Я люблю его.
ОЙГЕН. Да люби хоть кого. Твоя судьба, делай с ней, что хочешь. Но я не желаю видеть
твоего самца в моём доме. Тем более, в моей жизни.
ГИЛЬДА. Я – не самка, дед!
ОЙГЕН. Утром чтоб его не было.
ГИЛЬДА. И меня?
ОЙГЕН. Гильда, ты – моя наследница. Я живу так долго по недоразумению. Я рад, что ты
у меня есть. Как только меня не станет, живи хоть с русским, хоть с негром, хоть с кенгуру,
твоя воля. Поцелуй меня и шагай.
ГИЛЬДА. Дедушка, ты точно в норме?
ОЙГЕН. Сто процентов. В конце концов, есть таблетки. Я спокоен.
ГИЛЬДА (поцеловав Ойгена). Прости, я недооценила ситуацию. Пойду. (Уходит.)
ОЙГЕН. Так-так, товарищ Сиротинин, я, значит, картонный офицер, хоть и победил тогда,
а ты, выходит, живее всех живых, хоть и труп? Николай. Коля. Миколка. Придётся тебя
добить. Вот он, тот самый пистолет. В полной боевой готовности. (Достаёт из стола
пистолет, целит в картину с Сиротининым.) Пусть ты - герой, но тот бой ты проиграл. Нет,
дважды не расстреливают. Пользуешься моей офицерской честью, и живёшь здесь, в моём
доме, и живёшь, и живёшь. Не надо провоцировать меня на подлость, не поддамся. Чёрт,
Сиротинин, я так устал от тебя, так устал. В нашем мире Рождество, ради Бога, хотя бы
сегодня уйди. Вон… вон.
СЦЕНА 5. Гостевая. Здесь Клаус. Входит Гильда.
КЛАУС. Собирайся.
ГИЛЬДА. Повтори?
КЛАУС. После нашего диалога с Ойгеном, мне здесь делать нечего.
ГИЛЬДА. После твоего диалога – да, и тебе – тоже да. А я остаюсь.
КЛАУС. Так ты меня гонишь?
ГИЛЬДА. Поедешь утром.
КЛАУС. Перестань, Гильда, вместе приехали, вместе уедем. Дед твой мужчина с
понятием, не обидится.
ГИЛЬДА. Утром.
КЛАУС. Нет, солнышко, давай, прямо сейчас рванём. Ночью трасса пустынна, к восходу
будем дома.
ГИЛЬДА. Я всё сказала.
КЛАУС. Гильда, только, пожалуйста, без кардинальных решений…
ГИЛЬДА. Я устала от твоих выходок. Ни дня без приключений. А сегодня ты перебрал
всякую меру. Зачем ты влез в драку?
КЛАУС. Там была не драка, там было избиение.
ГИЛЬДА. Тебе-то, что за дело? А если бы ты не победил? Что сделала бы та шпана со
мной? Расписать в картинках?
11
КЛАУС. Спасибо, живописи на сегодня хватит. Но я же победил. Я не мог не победить,
потому что бился за правое дело. Пафосно, но справедливо.
ГИЛЬДА. Это по-русски сначала сделать, потом подумать, да?
КЛАУС. Это по правде. И по-мужски. Тем более, если правдивый мужик – русский.
ГИЛЬДА. Если бы не авторитет деда, мы сейчас, с твоей русской правдой, сидели бы за
решёткой.
КЛАУС. Обсудим по дороге, ладно? Родненькая моя…
ГИЛЬДА. Не трогай меня!
КЛАУС. Да, я нахамил твоему деду. Согласен. Виноват. Перебрал. Но если бы он был мой
ровесник, я навешал бы ему физически. Потому что я прав.
ГИЛЬДА. Но он тебе не ровесник и не тебе учить его правде. Он прошёл всю вторую
мировую войны от первого до последнего дня. И послевоенную разруху. А ты про всё это
знаешь только из телевизора.
КЛАУС. Я ещё я книжки умею читать. И самое главное, знаю о своих прадедах и
прабабках, которые пусть и не проходили всю вторую мировую войну, но ломали Великую
Отечественную. И также поднимали Отечество из руин. Правда, есть один маленький, но
существенный нюанс, девушка, не мои предки начали войну, а твои вероломно напали на
их страну и принялись топтать русскую землю. Есть ещё одно существенное замечание,
мои старики победили.
ГИЛЬДА. Зачем ты признался ему, что русский, ведь я просила не говорить.
КЛАУС. Опять виноват. Хотя скрывать национальность, принадлежность к великому
народу, как-то неправильно. Ойген же не скрывает, что он немец.
ГИЛЬДА. Это, в конце концов, его дом. Рождественский ужин для тебя, приготовлен за его
счёт. За счёт всех его девяносто выстраданных лет, включая ту самую войну.
КЛАУС. Понимаю, да, он дома. Но я никогда ни за что не стал бы жить в берлоге
фашистского ветерана.
ГИЛЬДА. Ойген – не фашист.
КЛАУС. Мои предки тоже не были коммунистами, но твой дед валит всех русских в одну
кучу русаков, почему же мне ты отказываешь в этом праве? Только зарубите себе на носу,
господа, мы – не куча, мы – великий народ. И точка. Хотя нет, не точка, а восклицательный
знак. Ты – женщина, девочка моя, история, политика – не твой вопрос.
ГИЛЬДА. Вон оно как. В таком случае, на прощанье задам тебе один вопрос. В прошлом
веке обе мировых войны Германия начинала и проигрывала. Но удивительным образом,
оба раза не только сохраняла целостность, но в короткий срок становилась
могущественнее прежнего. То есть, в результате выигрывала. В то же время в тех же
войнах побеждало Российское государство. Но поразительным образом оба раза не только
теряла территории, но и погибало само. То есть, в результате проигрывало. Почему?
КЛАУС. Глупости, я на раз-два-три могу разложить всё по полочкам.
ГИЛЬДА. Только ваши русские полочки почему-то всегда оказываются тюремными
нарами. Искусствовед, не спорь с математиком. Я уважаю Россию так же, как Германию,
как любое другое государство. Чувства у меня есть только к моему народу и к моей семье.
Просто не надо раздувать ноздри, бить себя пяткой в грудь и махать кулаками, надо просто
хотя бы иногда задумываться. А лучше думать всегда, постоянно. Впрочем, ты – мужчина,
малыш, и смысл жизни – не твой вопрос. Всё, кончили.
КЛАУС. Да пойми же меня, я просто растерялся от напора твоего столетнего бодрячка. А
его так называемая живопись меня просто размазала тонким слоем. Кроме того, я переел,
перепил… сегодня праздник.
ГИЛЬДА. А ты, кто такой? Что ты такое есть на этом свете? Сноб с кулаками. И в доме
Хенфельдов ты только лишь потому, что я допустила тебя до своего тела…
КЛАУС. И сердца!
ГИЛЬДА. У меня один дед. У меня одна жизнь. У меня одно здоровье.
КЛАУС. И я у тебя один. Гильда, ау, и я…
12
ГИЛЬДА. Тебя слишком много. Лишнего. Мне столько не надо.
КЛАУС. Я сокращусь, убавлюсь!
ГИЛЬДА. Позвони, когда доберёшься. Я должна быть уверена, что тебя больше рядом со
мной нет.
КЛАУС. Гнать человека из дому, на ночь глядя… ай-я-яй…
ГИЛЬДА. Хватит паясничать.
КЛАУС. Я люблю тебя, Гильда…
ГИЛЬДА. Любить – значит беречь друг друга, уступать друг другу, быть ради друг друга.
А ты принципиально не желаешь жить ради любви, ради меня, ради нас. Тебе нравится
жить ради себя. И никогда, запомни, никогда и ни за что я не поехала бы жить в Россию. И
не спрашивай почему, пора кончать затянувшийся диспут, потому что в одном ты прав –
сегодня Рождество, праздник. А между нами всё кончено. Оставь дом моего деда. И
больше не беспокой меня.
КЛАУС. Не надо, Гильда…
ГИЛЬДА. Счастливый путь. Или, если угодно, пошёл вон. (Уходит.)
КЛАУС. Пусть остынет. Дома поговорим… Домой. (Уходит, с чемоданом.)
СЦЕНА 6. Следующий день. Кухня. Здесь Эрна, стряпает. Входит
Гильда.
ГИЛЬДА. Доброе утро.
ЭРНА. Утро?
ГИЛЬДА. Ну, день.
ЭРНА. Ой ли.
ГИЛЬДА. А что, уже вечер?
ЭРНА. Почти. Всю молодость проспишь.
ГИЛЬДА. Вчера нанервничалась, на год вперёд… и назад. Праздники придуманы для
праздности, чтобы выспаться до дна. Сегодня общественным транспортом можно уехать в
аэропорт?
ЭРНА. Через два часа четырнадцать минут пойдёт поезд. Есть будешь сейчас или с дедом?
ГИЛЬДА. Оба раза.
ЭРНА. Я так и знала. Накладываю.
ГИЛЬДА. А где дед?
ЭРНА. Утром позвонили из полицейского участка, он отправился туда. Наверное,
возникли дополнительные вопросы по вчерашней драке.
ГИЛЬДА. А почему не спрашиваешь про Клауса?
ЭРНА. Ешь. А что спрашивать, мы встретились с ним вчера, когда он уезжал.
ГИЛЬДА. Ругался?
ЭРНА. Нет, он хороший. Сказал, что обидел тебя и господина Хенфельда, потому не
может оставаться в доме. Но выразил уверенность, что вы помиритесь, потому что он
любит тебя. Съедобно?
ГИЛЬДА. Изумительно. А он, случайно, не выразил уверенность, люблю ли его я?
ЭРНА. Поражаюсь твоему аппетиту.
ГИЛЬДА. Куда деваться бедному студенту, надо есть, пока есть что. Тем более в гостях.
ЭРНА. Выразил. Но я и сама не слепая.
ГИЛЬДА. Вопрос не в любви, а в том, прощу ли я ему вчерашнее.
ЭРНА. Нет, Гильда, вопрос именно в любви, а прощение – это уже ответ: да или нет.
ГИЛЬДА. Нет.
ЭРНА. Так нельзя. Вернее, так не надо. А выгонять человека из дому, на ночь глядя, совсем никуда не годится.
13
ГИЛЬДА. Выходит, он хороший, а я плохая?
ЭРНА. Полицейские не в себе, с ума сошли, в Рождество вызывать пожилого человека на
допрос. Оба вы такие, как есть, - юные, влюблённые психи.
Входит с улицы Ойген.
ГИЛЬДА. Дедушка!
ОЙГЕН. Сейчас-сейчас, пока не передумал, позвоню. (Набирает номер на стационарном
телефоне.)
ГИЛЬДА. А по мобильному набрать не судьба?
ОЙГЕН. Точно, светлая мысль. А я и не подумал этот мобильный хотя бы купить. (Ждёт
ответа на звонок.)
ГИЛЬДА. Я же дарила!
ОЙГЕН. Выспалась?
ГИЛЬДА. Поем и опять пойду. Как ты?
ОЙГЕН. Каникулы – дело святое. Где он там бултыхается, противный старикашка. А твои
подарки я аккуратно складываю, коробочка к коробочке, ленточка к ленточке, и любуюсь
на их количество.
ГИЛЬДА. Перед отъездом сделаю тебе телефон.
ОЙГЕН. Я себя чувствую отлично.
ГИЛЬДА. А вечером, Эрна, когда поезд?
ОЙГЕН. Если не считать такого пустяка, что сам увязался с полицией на место
происшествия.
ЭРНА. Посмотрю расписание, у меня в сумочке.
ОЙГЕН. На заброшенный аммиачный завод. (по телефону). Ало? Здесь Хенфельд.
Здравствуй, Франц. (Слушает.)
ЭРНА. Гильда, как вас вчера занесло на завод?
ГИЛЬДА. Не были мы там.
ОЙГЕН (по телефону). При непосредственной встрече я тебе, несносный мальчишка,
конечно, надеру уши за такой способ передачи официального приглашения. Не надо юлить
и выкручиваться, не поможет, но пока твои уши ещё в порядке, слушай, что я решил. Я
согласен ехать летом в Россию. Ну, в Белоруссию, пусть так, мне без разницы, главное, что
в Кричев. Всё, остальное при личной встрече. Созвонимся. Да, и поклон юной Марте.
Один совет, господин президент общества ветеранов, кланяйтесь аккуратнее, как бы вам
поясницу не переклинило. Всё, кладу трубку. (кладёт трубку) Так о чём мы говорили?
ЭРНА. Заброшенный завод.
ОЙГЕН. Да, да-да. Клауса загнали туда, как дичь.
ГИЛЬДА. Что…
ОЙГЕН. Как выразился господин следователь, всё ясно, как полдень. И я с ним вынужден
согласиться.
ГИЛЬДА. Что-что-что!?
ОЙГЕН. Жертвы Клауса оказались мстительными ребятами. Вчера, после моего похода в
участок и вашего вызволения, полицейские ради справедливости, их выпустили тоже. А те
вместо того, чтобы мирно разойтись по праздничным домам, устроили вам засаду.
Хорошо, ты не поехала.
ГИЛЬДА. Что с Клаусом?
ОЙГЕН. Судя по всему, хулиганы организовали постоянное наблюдение за моим домом. А
Клаус, он же Никлас, он же Николай-Коля-Николка выступил в своём репертуаре. Как
выразился господин следователь, один бешеный русак в одиночку перебил толпу
германских подданных. Вместо того, чтобы драпать. Одно радует, немцев среди побитых
не оказалось, все были иммигрантами.
ЭРНА. Не понимаю, какой русак?
14
ОЙГЕН. Клаус. Он же, по паспорту. Никлас, он же, на самом деле, Николай-Коля-Николка
ЭРНА. Мой Бог. Так он русский! Тогда всё становится на свои места.
ОЙГЕН. Что - всё?
ЭРНА. Разве швед или немец полез бы вчера в одиночку наводить справедливость, в
массовую драку. Дурак, но молодец. Боец. Обожаю настоящих мужчин. Я таких встречала
в молодости, но только в России.
ОЙГЕН. А ты-то как там оказалась?
ЭРНА. Не было случая признаться. Так вот, я родилась и выросла в России. По крови я –
чистая немка, но по происхождению – русская. И можете меня увольнять, господин
Хенфельд. Я морально готова уйти от человека, выдворившего гостя в Рождественскую
ночь из дому да ещё по национальному признаку. Это уже даже и не бред, господа
хорошие, это ужас и кошмар в одной упаковке. Что скажете? Хорошо, займусь
прощальной уборкой?
ГИЛЬДА. Ойген, почему ты без Клауса? Он в участке?
ОЙГЕН. Полиция до сих пор пытается восстановить картину ночного побоища, но у них
мало, что выходит, потому что слишком уж она фантастична. Не удивлялся один я. В сорок
первом году видел подобное и не однажды. Особенно, под Кричевом. Пойду, переоденусь
к столу.
ГИЛЬДА. Дед, где мой жених!
ОЙГЕН. Трудно сказать, но не думаю, что в раю.
ГИЛЬДА. Не понимаю…
ЭРНА. Он жив?
ОЙГЕН. Нет.
ГИЛЬДА. Нет…
ЭРНА. Нет!
ОЙГЕН. Он скончался в тринадцать часов одиннадцать минут, не приходя в сознание.
Странным образом, лично он не убил никого. А мог бы. Уж мы-то знаем. По всему
выходит, что он пытался обойтись без трагедии и только защищался. Молодец, так и надо
поступать с позиции силы, благородно и великодушно, но, похоже, не в это Рождество.
ГИЛЬДА. Я должна его видеть…
ОЙГЕН. Документы были при нём, поэтому его семье сообщили и они уже едут.
Необходимости в нашем участии нет. Гильда, надеюсь на твой здравый рассудок. Главное,
не казни себя. Ты не виновата ни в чём. Я бога благодарю, что вы не выехали, как
планировали, вместе. Он сам влез в чужие разборки, без спроса и без нужды, за что и
поплатился. Бог ему судья, и я закажу ему поминальную службу. Всё, что могу. (Уходит.)
ЭРНА. Гильда, девочка моя…
ГИЛЬДА. У меня для тебя рождественский подарок… в чемодане.
ЭРНА. Рождество… да-да, Рождество.
15
Часть 2
СЦЕНА 7. Март. Мастерская. Ойген стоит за мольбертом. Стук в
дверь.
ОЙГЕН. Входите!
Входит ФРАНЦ.
ФРАНЦ. Ойген…
ОЙГЕН. Аккуратнее, я в краске. Привет, Франц. Цветёшь и пахнешь.
ФРАНЦ. Март.
ОЙГЕН. Марта.
ФРАНЦ. Как ни крути - весна. Впервые принимаешь меня в мастерской, за что такая
милость.
ОЙГЕН. С тех пор, как ушла Эрна, в остальном моём доме я практически и не бываю,
только в случае крайней необходимости. Живу здесь, никому неинтересный зимний
старик.
ФРАНЦ. Зимний?
ОЙГЕН. Раз ты весенний, то я, соответственно, напротив.
ФРАНЦ. Напротив весны – осень, а зима – напротив лета. Получается, ты – осенний
старик.
ОЙГЕН. То есть, я ещё жив?
ФРАНЦ. Важно понять, бабье лето уже прошло или ещё ожидает.
ОЙГЕН. Или поджидает, как вор из-за угла, или убийца.
ФРАНЦ. Как бы ни было, красивую тётю ты, однако, нанял в домоправительницы; и
молоденькая.
ОЙГЕН. Да, лет пятьдесят, не больше, совсем девчонка. Стряпает изрядно, учтива.
Думаешь, стоит жениться?
ФРАНЦ. Нет-нет, что ты, губить холостую жизнь слишком расточительно, ведь всё ещё
впереди.
ОЙГЕН. И то. Можно же и просто согреться разок-другой.
ФРАНЦ. А какая грудь…
ОЙГЕН. Какая?
ФРАНЦ. Ойген, очки выписывают не только для чтения. Женская грудь
домоправительницы, говорю, какая… такая.
ОЙГЕН. Надо очки не забыть с утра. Ради домашней женской груди, так и быть, поношу
весь день.
ФРАНЦ. Заверяю, больше не снимешь.
ОЙГЕН. Сниму, у меня зрительная память хорошая, достаточно взглянуть однажды и – на
всю оставшуюся жизнь. Правда, видение это будет мучить кошмарами. Но в нашем
возрасте, господин Краузе, согласись, пусть лучше память страдает, чем зрение. Да,
предупреждаю, с минуты на минуту приедет Гильда.
ФРАНЦ. Предупреждаешь? Но мне не страшно.
ОЙГЕН. Страшно мне, вдруг приударишь, забросишь свою Марту.
ФРАНЦ. Ты мне льстишь, знаешь, что я на лесть падкий.
16
ОЙГЕН. Но-но! Отобедаем в лучших традициях военного гостеприимства, и в очках.
Неужели там и талия есть?
ФРАНЦ. Если ты всё ещё про домоправительницу, то там всё сполна и соразмерно, как
завещал великий Рубенс. И всё же почему ушла Эрна?
ОЙГЕН. Я же взрослый мужчина, мне нужно, чтобы женщины было много, а Эрны с
возрастом всё меньше. Видимо, Эрне пришла пора пожить ради себя. Её семьдесят не
наши девяносто, самый сок для туристических путешествий.
ФРАНЦ. Тут что-то не то, не верю я в твой гуманизм, господин Хенфельд. Не она ушла, а
ты отказался от её услуг, - уволил, да?
ОЙГЕН. И да, и нет. Скорее, она сама ушла.
ФРАНЦ. Вздорный у тебя характер, норовистый.
ОЙГЕН. Она оказалась русачкой.
ФРАНЦ. Что? Как?
ОЙГЕН. Этническая немка из России.
ФРАНЦ. Надо же. И – вся любовь.
ОЙГЕН. О какой любви ты бормочешь, озабоченный старик.
ФРАНЦ. Ну, да, русачка – страшное дело. Вот, кто оказывается, сорок лет тебя травил,
сживал со свету. Кабы не злодейство Эрны, то к сегодняшнему дню ты прожил бы не
каких-то сто, а все сто пятьдесят лет.
ОЙГЕН. Мне до ста ещё дотянуть надо.
ФРАНЦ. Не совестно?
ОЙГЕН. Прекрати! Россия не имеет права на существование в моём доме ни в каком виде,
ни под каким соусом. И - точка.
ФРАНЦ. Ты – антирусский маньяк, Хенфельд. Не зря твоё второе имя - Фриц. Не
удивительно, что русские всех немцев во время войны называли фрицами. Не из-за таких
ли, как ты?
ОЙГЕН. Ну, ты сказал… восторг! Когда умру, потребую, чтобы на моём надгробии выбили
эти слова. Браво, Франц.
ФРАНЦ. Что ж, тебе виднее, как жить до и после смерти. И, кстати, вот ещё одна причина
моего сегодняшнего приезда. (Подаёт конверт.) Приглашение на свадьбу.
ОЙГЕН. Руки в краске, положи на стол. Сумасшедший Краузе, он всё-таки женится…
ФРАНЦ. Больше, чтоб ни одного скабрезного слова по поводу моей женитьбы. Понял?
ОЙГЕН. Конечно. Спасибо, Франц, я обязательно приеду, хоть бы и с того света. Не смогу
пропустить столь феерическое зрелище…
ФРАНЦ. Ойген!
ОЙГЕН. А что, будет скучно?
ФРАНЦ. Потом мы с тобой съездим в Кричев и всё, затем я оставляю общественное
поприще. Решил отойти от дел и полностью посвятить мою жизнь семье, Марте.
ОЙГЕН. Что сказать. Ты действительно настоящий мужчина. Береги себя.
ФРАНЦ. А как же. Пусть не плодотворно, но организм всё же работает. Одинокий волк –
ты, Ойген. А сколько мог бы принести пользы нашему ветеранскому обществу, передавал
бы опыт молодым. Страна нуждается в нашем опыте…
ОЙГЕН. Ещё чего.
ФРАНЦ. Убеждён, нам, ветеранам, необходимо посещать места, где убивалась наша
юность и корёжилась наша судьба. Со мной согласны многие, кроме отдельных субъектов
типа тебя. Ты весь свой век переживаешь поражение Гитлера, как будто настоящий
германский военный гений погиб. В корне неверная позиция.
ОЙГЕН. Но поражение было! И неважно, кто командовал парадом.
ФРАНЦ. Старикам пора смириться, молодым пора сделать выводы.
ОЙГЕН. И что, где эти выводы? Ты с ними ознакомлен?
17
ФРАНЦ. Да, было поражение у нас. Остаётся победа у них. Но разбиты обе стороны, ведь
погибли десятки миллионов людей, может быть, сотни. Всё человечество потерпело
поражение в одном на всех бесконечном сражении с сатаной.
ОЙГЕН. Марта тебя по голове бьёт, что ли, с чего ты вдруг сделался церковником?
ФРАНЦ. Я не знаю, что за зло бьётся с человечеством, не знаю как оно точно называется,
но оно есть. Христиане называют его сатаной. И зло нас побеждает. Я уверен ему плевать,
на каком языке мы умираем, на каком убиваем. Ему главное нас, людей, уничтожить, и
почему-то нашими же руками.
ОЙГЕН. Ай-я-яй, такой садист, нет бы наслать какое-никакое космическое стихийное
бедствие, чтоб всех и вся разом, правда, Франц?
ФРАНЦ. Вся история человечества, весь наш, с тобой, двадцатый век, это бесконечное,
неостановимое падение.
ОЙГЕН. Куда? В ад?
ФРАНЦ. В пропасть, чтоб нам пропасть.
ОЙГЕН. Мне нравится слово ад.
ФРАНЦ. Пусть будет ад. Как ни назови! Там нет национальностей, и государственных
границ, уверен, там тоже нет.
ОЙГЕН. Как знать, Франц. Внутри, может, и нет, зато, думаю, есть снаружи.
ФРАНЦ. Как?
ОЙГЕН. Государственная граница между адом и раем. И никакой нейтральной полосы,
чтоб и тем, и другим друг друга было виднее. Представляешь их радость от лицезрения
соседей? А по воскресеньям у них между собой олимпиада происходит. Такие весёлые
старты под девизом: «Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас». Например, кто кого
перебросает: райские норовят закидать соседей головешками и какашками, адские –
розами и яблоками. Чем больнее получить по морде, чем обиднее? И всё это вкупе пусть
называется царством божьим. Или ещё как.
ФРАНЦ. У человечества единственный выход – примирение людей. Понимаешь? Не дата
поражения и победы, но дата окончания войны - это единственная альтернатива.
ОЙГЕН. Вот почему я не занимаюсь общественной работой, - одно беспокойство за
людей. А людям хоть бы что.
ФРАНЦ. Сегодня речь лично о тебе, Ойген. Твоё многолетнее переживание – это болезнь.
А любая болезнь надёжнее всего лечится подобным. Клин клином вышибают.
ОЙГЕН. К чёрту общественные хлопоты. Я не хожу даже на политические выборы. И
вообще считаю, что стариков надо лишить избирательного права. Потому что
сегодняшний день имеет косвенное отношение ко вчерашнему и совсем никакого к
завтрашнему. Молодость должна сама выбирать своё настоящее. Старость должна
посторониться. В крайнем случае, вслух вспоминать. И то, если просят.
ФРАНЦ. Молодые игнорируют выборы.
ОЙГЕН. Это их проблема.
ФРАНЦ. Посещаемость избирательных участков обеспечивают старики.
ОЙГЕН. Представь, что никто не пришёл на выборы.
ФРАНЦ. Бог мой, Ойген, и что тогда?
ОЙГЕН. Тогда станет очевидным, что игра себя изжила. Она никому неинтересна.
ФРАНЦ. И придётся придумывать новые правила…
ОЙГЕН. Может быть. Но с моей точки зрения, продуктивнее придумать в корне новую
игру.
ФРАНЦ. Да? И какую же?
ОЙГЕН. Не монархию, ни демократию, ни диктатуру.
ФРАНЦ. А что?
ОЙГЕН. Понятия не имею. Не знаю и знать не хочу. Но навязать обществу свои
стариковские правила утром и к обеду умереть – это некорректно, по меньшей мере. Так
сказать, подложить свинью детям.
18
ФРАНЦ. Хочешь сказать, что работа общества ветеранов – свинство?
ОЙГЕН. Во всяком случае, мне не раз приходилось слышать вместе членораздельной
человеческой речи хрюканье.
ФРАНЦ. Бог мой, я ничего подобного от тебя никогда не слышал.
ОЙГЕН. Не было повода поделиться размышлениями.
ФРАНЦ. Ни с чем не согласен, но всё крайне интересно. Зараза ты, Фриц.
ОЙГЕН. Аминь. Психолог был прав, занятие живописью оказалось действенной терапией.
Душевное равновесие располагает к философии. И мне она нравится. Ну, что ты всё
мнёшься, Франц? Я же вижу. Что-то хочешь сказать нелицеприятное?
ФРАНЦ. Да, меня настораживает твоё неожиданное согласие ехать в Кричев. Зачем ты
едешь?
ОЙГЕН. Просто решил побывать там, где расстреливали мою юность, как ты и завещал.
ФРАНЦ. Чего вдруг? Или за последние полвека у тебя не было ни одной возможности
сделать это? Последние двадцать лет я лично предлагал тебе отправиться по местам боёв,
как минимум, дважды в год. Пойми, я – руководитель делегации, я отвечаю за малейшее
происшествие…
ОЙГЕН (срывает занавес с картины Сиротинина). Вот моя причина. Покойный русак
Гильды был прав, но не в смысле страха. Я не боюсь никого.
ФРАНЦ. Чёрт, как живой! Ты настоящий художник.
ОЙГЕН. Нет, я дилетант.
ФРАНЦ. Ты сказал «русак Гильды», что это значит?
ОЙГЕН. Так, вспомнилось досадное происшествие трёхмесячной давности. Могу
ответить на твоё беспокойство, впрочем, вполне объяснимое. Этот советский солдат по
имени Николай Сиротинин застрял в моём мозгу, как пуля, которую нельзя извлечь. Уж
ты-то знаешь. Сколько ты прожил с советской пулей в сердце?
ФРАНЦ. Сорок шесть лет, восемь месяцев и три дня. Пуля вышла и в освободившемся
пространстве поселилась любовь. Нет худа без добра.
ОЙГЕН. Живопись помогла мне в целом обрести себя, избавиться от навязчивых видений,
кошмаров, мыслей. И музыка, конечно. Почти всю жизнь меня распирала музыка Вагнер.
Малер, конечно, тоже давал жару, но в основном Вагнер. Работа с психологом незаметно
привела меня к Шуману и, конечно, к Моцарту. Но в последние недели я придумал себе
личный курс психотерапии - принялся слушать советские песни о войне.
ФРАНЦ. В плену мы, конечно, познакомились с русским языком, но, не в такой же
степени, чтобы понимать стихи.
ОЙГЕН. В таких делах слова ни к чему. Было любопытно. А вот одна песня впечатлила
меня очень. Тут-то меня и заинтересовали слова. Попросил сделать подстрочник. Песня
называется «Священная война». Самое поразительное, что она написана едва ли не в день
нашего вторжения. Опубликована уже двадцать четвёртого июня сорок первого. Может
быть, я излишне впечатлителен, как всякий художник, но вдруг понял, что народ,
имеющий такую песню, не может потерпеть поражение не только в войне, но и в судьбе.
ФРАНЦ. Послушаем?
ОЙГЕН. Давай, ближе к вечеру. Так вот, о Кричеве. Зачем я туда еду. Планирую провести
последний психологический сеанс, постараюсь извлечь мою пулю, застрявшую в моём
сердце голове. Хочу вышибить товарища Сиротинина и зажить, наконец, полноценно.
Может быть, даже жениться. Гарантирую, господин Краузе, по моей вине никаких
эксцессов в Кричеве не произойдёт. Франц, не волнуйся, будет тихая, как молитва,
психохирургическая операция.
Стук в дверь.
ФРАНЦ. Убедил.
ОЙГЕН. Слава Богу. Не заперто!
19
Входят Гильда и Эрна.
ОЙГЕН. Ого, никогда не видел тебя в такой одежде.
ФРАНЦ. Немкы в пончо смотрятся вполне.
ОЙГЕН. Кажутся стройнее.
ГИЛЬДА. Здравствуйте, господин Краузе. Дедушка…
ФРАНЦ. Приветствую, госпожа Эрна.
ЭРНА. Рада вас видеть, господин Франц.
ОЙГЕН (обняв Гильду). И всё же, зачем ты так одета? Не по погоде.
ГИЛЬДА. Знобит. Болею немножко.
ЭРНА. Добрый день, господин Хенфельд.
ОЙГЕН. А мы тут говорим с Францем о нашей поездке в Кричев.
ФРАНЦ. Кстати, Ойген, давай мне сразу ксерокопии для оформления проездных
документов.
ОЙГЕН. К столу вынесу, надо найти. И правда, Гильда, неважно выглядишь.
ГИЛЬДА. Да уж.
ЭРНА. А если учесть завтрашнее судебное заседание, то перспективы её здоровья совсем
печальны.
ФРАНЦ. Что за суд?
ЭРНА. Гильде трудно говорить, господин Краузе. Я объясню. Мы все, втроём, завтра идём
в суд, где выступим в качестве свидетелей, в связи с убийством нашего общего знакомого в
Рождественскую ночь.
ФРАНЦ. Свидетелями убийства!?
ОЙГЕН. Прошу прощения, госпожа Шнеллингер, что не приглашаю вас к обеду…
ЭРНА. Спасибо, я сыта.
ОЙГЕН. В таком случае, не смею задерживать.
ЭРНА. Я не к вам, а к господину Краузе.
ОЙГЕН. Меня вообще удивляет ваш приход.
ЭРНА. Господин Франц, не могли бы вы проконсультировать меня относительно
путешествия в Россию. Хочу поехать на родину.
ФРАНЦ. Легко. Идёмте в гостиную.
ЭРНА. Господин Хенфельд, не возражаете?
ОЙГЕН. Гильда, на тебе лица нет…
ГИЛЬДА. Да есть, есть оно… где-то, только не помню, где положила. Дед, мне на самом
деле нехорошо.
ФРАНЦ. Я могу помочь?
ОЙГЕН. Пригласить доктора?
ГИЛЬДА. Спасибо, мне просто надо прилечь.
ЭРНА. Бог мой, мужчины, разве не видно, что девочка беременна.
ОЙГЕН. Ого!
ФРАНЦ. Я даже сказал бы: о-го-го.
ОЙГЕН. Так мы продолжаемся! Превосходная новость, значит, русак на самом деле в
прошлом. А папашу ребёнка уже не рискуешь со мной знакомить? Правильно, до свадьбы
не стоит.
ГИЛЬДА. Если бы не суд, не приехала бы, вообще не выходила бы из дому. Пожалуйста,
дед, не бесись и не устраивай истерик. Мне нужна опека женщины и я остановилась у
Эрны.
ОЙГЕН. Вот даже как!
ФРАНЦ. Дельная идея.
ОЙГЕН. Тогда зачем же ты пришла ко мне?
ГИЛЬДА. Так и знала…
20
ОЙГЕН. Могла бы просто позвонить или прислать СМС-сообщение.
ГИЛЬДА. Дедушка… ну, не обижайся…
ОЙГЕН. Моя единственная наследница беременна. И уже, как я понимаю, не на первом
месяце. А я – ни сном, ни духом. Ты – моя единственная наследница не только в
материальном отношении, но и по крови, больше правнуков у меня нет. Я обязан быть в
курсе всех кардинальных событий в твоей жизни…
ГИЛЬДА. Всё, мне надо идти, процедуры - всё такое. У меня нет сил, прости. (Целует
Ойгена.)
ФРАНЦ. Ойген, не забудь документы. Прошу вас, госпожа Эрна.
ЭРНА. Да-да, вы так любезны. (Уходит с Францем.)
ОЙГЕН. На котором месяце?
ГИЛЬДА. На пятом.
ОЙГЕН. Кто отец ребёнка?
ГИЛЬДА. Его нет.
ОЙГЕН. Клаус!
ГИЛЬДА. Да.
ОЙГЕН. В нашей германской утробе гнездится русак!
ГИЛЬДА. Я вынашиваю моего сына.
ОЙГЕН. Ты вынашиваешь продолжение рода Хенфельдов. И оно русское! Нет, это не
продолжение, это конец.
ГИЛЬДА. Дедушка. Национальности, расы и тому подобное, уже давно никого не
тревожат. Родится хороший человек, на радость людям, и – слава богу.
ОЙГЕН. Ты неправа.
ГИЛЬДА. Всё, меня тошнит, я – внизу. (Уходит.)
ОЙГЕН. Хороший человек… на радость людям. А я? Я - нехороший, и не на радость!
Зачем я пережил войну. Зачем пережил мир. Зачем я всё ещё на этом подлом свете,
никчёмный старик. Жизнь моя – мусор. Дух мой – тряпка. Я – хлам. Что ещё во мне
кажется целым? Всё вдребезги! Всё в клочья! Ты победил меня, русак. Мёртвый победил
живого!? Так не должно быть. Так не будет. Я зарежу тебя навсегда, на века… вот! На!
(Режет картину.) А зачем мне всё? Тем более нарисованное. Ничего не надо. (Громит
мастерскую.)
СЦЕНА 8. Вечер того же дня. Гостиная. Здесь Эрна и Франц.
ФРАНЦ. Или выпить на дорожку кофе?
ЭРНА. Как скажете.
ФРАНЦ. В гранулах завариваете?
ЭРНА. Не знаю, как нынешняя домохозяйка, я всегда варила из зёрен. И продукт здоровее,
и результат предсказуем.
ФРАНЦ. Не знаю, как скажется. Когда под девяносто, в любую минуту всё может быть.
Время – ехать. А домоправительница ушла?
ЭРНА. Конечно. Она молодая, правильная. Сюда ходит на работу. Никаких приватных
чувств.
Гильда спускается по лестнице.
ГИЛЬДА. Не спится. Зашла в мастерскую… ужас. Дед умудрился уничтожить всё, что
нарисовал за все годы. Может быть, поехать, всё-таки, в клинику…
ЭРНА. Нет, не надо. Ожидание во время операции хуже самого диагноза: и больному не
помочь, и себя можно угробить. Нам сообщат, тогда и решим, что делать. Будешь пить,
есть?
21
ГИЛЬДА. Просто посижу и помолчу. Или помешаю?
ФРАНЦ. О чём ты! Тем более, я уже уезжаю. Приехал-то на поезде, так что, в
передвижениях несвободен. Остаться бы, конечно, но Марта разнервничается. Надо ехать.
Жаль, Ойген так и не съездит в Кричев.
ЭРНА. Был бы жив…
ГИЛЬДА. Дед выживет.
ЭРНА. Не знаю, в его годы проблемы с сердцем – это слишком.
ГИЛЬДА. Как жаль… как жаль. И снова я виновата.
ЭРНА. Ты не виновата вообще ни в чём. Ойген сам себя убивал. Всю жизнь. Скорее уж тот
солдат на картине виновен. Но он защищал родину и потому прав.
ФРАНЦ. Госпожа Эрна, вот, что я подумал. Может быть, вам имеет смысл поехать с нами,
вместо Фрица? Русский язык вы знаете, особенно разговорный. И нам, старым
иностранцам, было бы большим подспорьем иметь дословный перевод всего, что на самом
деле будет происходить в Кричеве. А-то подошлют опять что-нибудь бесполое,
равнодушное, отбывающее номер, или страстно желающее получить вызов в Германию.
ЭРНА. Да что вы, я не смогу, наверное…
ФРАНЦ. Там произойдёт неординарное событие: открытие памятника павшим немецким
воинам. Представляете? Простые русские люди, наши враги по той войне, сами, по
собственной инициативе, собрали деньги на памятник. Потрясающее событие. И прямо
оттуда вы можете отправиться в места, где родились, как и собирались. Почему не
совместить?
ЭРНА. Заманчиво.
ГИЛЬДА. Ещё бы. Вернёшься, расскажешь.
ФРАНЦ. Наверняка вы приметите такое, на что никто из нас даже не обратит внимание:
знание языка, людей, местности…
ЭРНА. Кому расскажу? Могильной плите господина Хенфельда? Мне больше не с кем
поделиться, у меня никого нет. Он лишил меня всего, что не касалось его персоны.
Телефон звонит.
ГИЛЬДА. Я поговорю. (По телефону.) Да, дом господина Хенфельда, здесь Гильда Крафт,
его внучка. Слушаю вас. (Слушает) Благодарю. Спокойной ночи. (Кладёт трубку.)
Операция кончилась. Прошла успешно. Теперь дело за организмом и временем.
ЭРНА. Хорошо.
ФРАНЦ. Вот и славно. Уж времени-то у нас, стариков, предостаточно, никуда не спешим И
организма у Хенфельда на двоих хватит, чтоб выжить. Уезжаю с чистой совестью.
ГИЛЬДА. Извините, пойду к себе, наверх. (Поднимается по лестнице.)
ФРАНЦ. Желаю тебе, Гильда, удачных родов.
ГИЛЬДА. Спасибо. Доброго пути.
ЭРНА. Господин Франц, я – с вами. Заедем ко мне за документами? Я согласна ехать в
Кричев.
ФРАНЦ. Отлично! Жду на улице. (Уходит.)
ЭРНА. Гильда, ночевать бы лучше у меня…
ГИЛЬДА. Нет. Не могу оставить дом деда без присмотра.
ЭРНА. Твой дом.
ГИЛЬДА. Ты возвращайся и ночуй здесь, как всегда. Пожалуйста.
ЭРНА. Хорошо. Я скоро. (Уходит.)
ГИЛЬДА. Жду… жду. Жду. (Уходит.)
СЦЕНА 9. Осень. Холл. Здесь Ойген. Входит Эрн а.
ЭРНА. Господин Хенфельд, здравствуйте.
ОЙГЕН. Эрна… проходи. Я рад.
22
ЭРНА. Спасибо, я на минутку. Узнала, что вы вчера вернулись из клиники. Давно не
виделись.
ОЙГЕН. Полгода. Эрна…
ЭРНА. Как вы себя чувствуете?
ОЙГЕН. Вернись.
ЭРНА. Не поняла?
ОЙГЕН. Вернись ко мне. Не работницей, хозяйкой. Просто, чтобы мы виделись, говорили.
Прости за всё. Вернись.
ЭРНА (кладёт на стол пакет). Я принесла отчёт о поездке в Кричев. Господин Краузе
подготовил. Здесь фото, видео. Я подумаю, господин Хенфельд, над вашим предложении.
ОЙГЕН. Расскажи про Кричев.
ЭРНА. Я плохой рассказчик.
ОЙГЕН. Мне лучше знать, какой. Отличный. Пожалуйста, Эрна…
ЭРНА. Ездили в июле, уже сентябрь, подзабылось. Там, в отчёте, всё отснято, записано.
Пойду.
ОЙГЕН. Не уходи. Я один.
ЭРНА. Приехали мы в Кричев. Встречали нас радушно, с хлебом-солью. Повезли к
братской могиле немецких солдат. Оказывается, местные жители могилу все семьдесят лет
сами охраняли и содержали на свои деньги. Открывали памятник с воинскими почестями.
Караул, музыка, слёзы, речи. Организовали посещение музея памяти воинской славы. Там
есть экспозиция, посвящённая подвигу вашего Николая Сиротинина.
ОЙГЕН. Была на его могиле?
ЭРНА. Той могилы, в которой вы его похоронили, нет.
ОЙГЕН. Почему, чёрт! Потому что хоронили враги?
ЭРНА. В сорок восьмом году останки Николая перенесли в братскую могилу. Поле, гдн
она была, распахали и засеяли. А ту самую пушку сорок пятого калибра, из которой он
стрелял, сдали в утильсырье.
ОЙГЕН. Ничего святого. Вот они, русаки. Они, думаю, и могилу наших воинов
специально выдумали, чтобы под видом обмена самим съездить за границу.
ЭРНА. Господин Фриц, не надо хулить людей. Могилу Сиротинину уничтожили не люди,
а советская власть.
ОЙГЕН. Да-да, ты права. Тем не менее, хорошо, что я не сумел поехать, Бог уберёг. Я вряд
ли сдержался бы, наговорил бы местным… В общем, подставил бы старика Краузе. К
слову, как он?
ЭРНА. Хорошо.
ОЙГЕН. Так-так, и что в Кричеве?
ЭРНА. Нас представили ветерану войны, капитану Голубеву, командиру Николая
Сиротинина, участнику того боя.
ОЙГЕН. Вот как! И что он?
ЭРНА. Голубев рассказал о подвиге Николая.
ОЙГЕН. Мне было бы крайне интересно послушать рассказ о том, как командование
бросило солдата погибать.
ЭРНА (вскрывая пакет). Всё-таки, у вас чересчур агрессивный характер. Хорошо,
расскажу подробнее, буду сверяться с записями. С чего начать…
ОЙГЕН. С моей заветной фразы: «Был бой под Кричевом».
ЭРНА. Нет, чуть ранее. (Сверяясь с блокнотом). Старший сержант Николай Сиротинин.
Родом из Орла. Призван в армию в 1940 году. 22 июня 1941 г. при авианалете был легко
ранен и через несколько дней направлен на фронт, в состав 6-й стрелковой дивизии
наводчиком орудия. Части 13-й советской армии отступали. Не отступил только наводчик
Коля Сиротинин, 19-летний мальчишка.
ОЙГЕН. Невысокий, тихий, щупленький.
23
ЭРНА. Нужно было прикрыть отход войск. «Здесь останутся два человека с пушкой», —
сказал командир батареи. Николай вызвался добровольцем. Вторым остался сам командир,
капитан Голубев.
ОЙГЕН. Бог мой, мне надо было ехать…
ЭРНА. Утром 17 июля на шоссе показалась колонна немецких танков. Коля занял позицию
на холме прямо на колхозном поле. Пушка тонула в высокой ржи, зато ему хорошо видны
были шоссе и мост через речушку Добрость. Когда головной танк вышел на мост, Коля
первым же выстрелом подбил его. Голубев у моста корректировал огонь. Вторым
снарядом Сиротинин поджёг бронетранспортёр, замыкавший колонну.
ОЙГЕН. Да-да, образовался затор и колонна вынуждена была остановиться.
ЭРНА. Капитан Голубев вызвал на застрявшие танки огонь другой нашей артиллерии.
ОЙГЕН. Та батарея стояла за рекой.
ЭРНА. Сам Голубев получил ранение и ушёл в сторону позиций советских войск.
ОЙГЕН. Бросил солдата.
ЭРНА Сиротинин тоже должен был отойти, потому что задача была выполнена. Но у него
было ещё 60 снарядов, дарить их врагу?
ОЙГЕН. Нет.
ЭРНА. И он остался.
ОЙГЕН. Он стрелял и стрелял, вышибая танк за танком.
ЭРНА. Танки генерал-полковника Гудериана упёрлись в Николая Сиротинина, как
в Брестскую крепость. Горело 11 танков и 6 бронетранспортеров.
ОЙГЕН. Больше половины из них сжег один Сиротинин, что-то, конечно, достала
артиллерия из-за реки.
ЭРНА. Почти два часа этого странного боя немцы не могли понять, где окопалась русская
батарея.
ОЙГЕН. Да, верно.
ЭРНА. А когда вышли на позицию Сиротинина, у того оставалось всего три снаряда. Ему
предлагали сдаться.
ОЙГЕН. А он ответил пальбой из карабина.
ЭРНА. В общем, всё.
ОЙГЕН. Не всё. Мы подошли. Сиротинин лежал навзничь, с подвёрнутой за спину рукой.
Мы думали всё, убит, но он оказался жив. Открыл глаза, увидел вокруг себя нас, и вдруг
улыбнулся. Да так очаровательно и добродушно, что некоторые из нас невольно
улыбнулись в ответ.
ЭРНА. Не может быть.
ОЙГЕН. Видит Бог! Я возмутился такой наглости и сказал нашим: это убийца немецких
солдат, наших друзей и родичей. Потом посмотрел на Сиротинина, а он, мальчишка, мне
подмигивает. И озорно так. Я, ей-богу, растерялся. И вдруг он, не изменив ни на йоту
добродушного выражения лица, вывернул из-за спины руку, а в ней – связка
бронетанковых гранат! Хотел вырвать кольцо зубами, но его опередили - застрелили прямо
в лоб. Кто-то сказал в адрес русака: скотина. Но тут раздался голос нашего командира
полковника фон Таубе. Он сказал: нет, солдаты, этот русский не скотина, этот русский герой. Вечером мы хоронили неизвестного русского солдата. Полковник фон Таубе перед
могилой, говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский,
то завоевали бы весь мир. Говорил, что Сиротинин – не просто русский солдат,
защищавший русское Отечество, но намного больше - он великий солдат всех народов
всей мировой. Дали троекратный салют. За поминальной трапезой все наши удивлялись
его храбрости, не без восхищения подсчитывая выстрелы и попадания.
ЭРНА. Вам надо отдать должное.
ОЙГЕН. Нам – да, лично мне – нет. Что-то было ещё, Эрна?
ЭРНА. Да. Приезжала родная сестра Николая. Моя ровесница. Она приезжает в Кричев
каждый год. Она рассказала, что в 60-х годах кричевцы хлопотали, чтобы представить
24
Сиротинина к званию Героя Советского Союза. Только напрасно, для оформления
документов обязательно была нужна его фотография, хоть какая-то, а её не оказалось.
Оказывается, у семьи была единственная его фотокарточка с паспорта. Но так вышло, что
в эвакуации мать отдала её увеличить, но фотограф карточку потерял. Всем соседям
принёс выполненный заказ, а им нет.
ОЙГЕН. Русаки… Что за люди. Всё у них не так, как у людей, наперекосяк. Невозможно
победить такое вселенское разгильдяйство.
ЭРНА. Один мальчишка спросил, почему Николай вызвался прикрывать отступление
нашей армии, ведь дело-то смертельное. Она ответила, гордо так: «Мой брат не мог
поступить иначе».
ОЙГЕН. Не сомневаюсь, она поступила бы так же. Я видел таких женщин.
ЭРНА. Странное дело, Советская власть сделала для нас, ни в чём неповинных русских
немцев, лично для моей семьи столько ужасного, что мне надо бы её ненавидеть сильнее,
чем вам, но когда я слышала рассказ о подвиге Сиротинина, я поймала себя на слове:
«наши». Для меня наши – это советские солдаты. С ума сойти.
ОЙГЕН. Фюрер был взбесившийся выползок, дорвавшийся до власти, ему не следовало
идти войной на Советский Союз. Но уж если пошёл, так побеждай, чёрт возьми, тем
более, когда для этого есть все условия. Победить должны были мы. На горе всему миру
или на счастье, не знаю, но победы была в наших руках. Ох, да чёрт с ним, было как было,
есть как есть. Проблема не в том. Проблема в том, что это я тогда пристрелил Николая.
Понимаешь? Я совершил необязательное убийство. Единственное за всю войну! Я мог
сохранить ему жизнь, всего лишь пинком выбил бы из его рук гранаты и всё. Он выжил
бы, дальше госпиталь, плен, и кто знает, может быть, нянчил бы сейчас правнуков. Но я
взбесился, он меня взбесил! На мгновение я пал до уровня Гитлера. Сиротинин поразил
меня не своим воинским подвигом, а тем, что я был опозорен. Я посчитал, что Сиротинин
сделал из Вермахта посмешище, что он унизил всю Германию. И я всадил пулю в его
советский бронетанковый лоб. До сих пор помню взгляд моего командира. По совести, та
вспышка бешенства – мой офицерский позор, и мне следует застрелиться. Боюсь, поздно,
а значит, бессмысленно. Хотя поздно не бывает, бывает только никогда.
ЭРНА. Поездка в Кричев меня изменила.
ОЙГЕН. Необычно слышать мою историю от другого, дико. Ты была моей ночной
сиделкой всё время, что я был без сознания?
ЭРНА. Гильда ухаживала больше, всё время пока была здесь. Она осталась ради вас до
победного.
ОЙГЕН. Чем завершился суд?
ЭРНА. Подсудимых отпустили за недостаточностью улик.
ОЙГЕН. Вердикт оказался ещё круче, чем мне намекали. У тебя есть координаты той
женщины, сестры Сиротинина?
ЭРНА. Да…
ОЙГЕН. Поднимись в мастерскую, там были эскизы к его портрету, рисунки.
ЭРНА. Мы, с Гильдой, прибирали вашу мастерскую. Вы умудрились уничтожить все
ваших работы.
ОЙГЕН. А я теперь почти не встаю на ноги, и выше первого этажа даже не пробую
подниматься.
ЭРНА. Вам следует заниматься физическими упражнениями…
ОЙГЕН. Зачем.
ЭРНА. Чтобы жить.
ОЙГЕН. Зачем.
ЭРНА. Чтобы хотя бы справить вековой юбилей.
ОЙГЕН. Ерунда.
ЭРНА. Гильда звонила?
25
ОЙГЕН. Да. Но я не стал говорить с ней, бросил трубку. Её родители сообщили, что в
июле, она родила мальчика.
ЭРНА. Да, когда вы были в Кричеве.
ОЙГЕН. Больше о ней я ничего не слышал. И слышать не желаю.
ЭРНА. И лишили её наследства?
ОЙГЕН. Да.
ЭРНА. Не удивительно. Пойду.
ОЙГЕН. Эрна, я жду тебя. Возвращайся.
ЭРНА. Чем стреляться, лучше нарисовали бы парня.
ОЙГЕН. Кого?
ЭРНА. Сестра Николая была бы счастлива. Будьте здоровы. Прощайте. (Уходит.)
ОЙГЕН. Интересно, поднимусь на второй этаж? А зачем. Ну, ради любопытства. Почему
не попробовать. (Поднимается.) «Раз, два, три, четыре, пять, Шесть, семь, восемь, девять,
десять, Выплыл ясный круглый месяц, А за месяцем луна, Мальчик девочке слуга. Ты,
слуга, подай метлу, А я в карете подмету. Вышли мыши как-то раз Посмотреть который
час. Раз-два-три-четыре, Мыши дернули за гири. Тут раздался страшный звон Разбежались мыши вон». Да! Поднялся. Ну, что, придётся ещё пожить. Почему бы нет. А
что, если добраться до мастерской. Вперёд, Ойген-Фриц Хенфельд, вперёд. «Завтра с неба
прилетит синий-синий-синий кит, Если веришь, стой и жди, А не веришь — выходи».
(Уходит.)
СЦЕНА 10. Ноябрь. Столовая. Здесь Эрна, сервирует стол, и Франц .
ФРАНЦ (по телефону). Не волнуйся, Марта, буду дома вовремя, как обещал. Нет, у него не
юбилей, но после девяноста каждый день рождения – событие. Всё, Марта, прекращай, я
звоню с телефона хозяев, они разорятся. Целую. (Кладёт трубку) Ну, и где наш герой?
ЭРНА. Он здесь хозяин, так что, будет, когда будет. А вы, как я погляжу, наловчились
водить жену за нос? День рождения Ойгена через две недели.
ФРАНЦ. Семья, госпожа Эрна, как всякое суверенное государство, требует взвешенного
подхода во внутренней политике и крайне осторожного освещения происходящих
событий, во избежание волнений, конфликтов, а-то и бунта. В конце концов, какое дело
моей супруге до того, когда день рождения господина Хенфельда. Что конец, что начало,
всё одно ноябрь. По мне так самый бесплодный месяц в году, мёртвый он какой-то. А ведь
вот, какие люди в ноябре рождаются – способность Ойгена к регенерации просто
поражает. Как будто и не было операции на сердце. Фантастика.
ЭРНА. Вот и он.
По лестнице спускается Ойген, в руках – картина, завёрнутая в ткань.
ОЙГЕН. О чём воркуем, голубки-пенсионеры?
ФРАНЦ. Естественно, о любви.
ОЙГЕН. Для тебя, друг мой, прелюбодейство – грех, или ты уже развёлся?
ФРАНЦ. Как бы не так. Но ведь у меня кроме жены есть ещё и жизнь, я не монах.
ОЙГЕН. Куда уже от неё деваться.
ЭРНА. От любви?
ОЙГЕН. От жизни.
ФРАНЦ. Полагаешь, это разные вещи?
ОЙГЕН. Полагаю, что это не вещи, иначе можно было бы в любую минуту отбросить,
задвинуть, продать.
ФРАНЦ. Или купить, выдвинуть, приголубить.
ЭРНА. Фуршет готов.
26
ОЙГЕН. Отлично.
ФРАНЦ. Требуем вернисаж.
ОЙГЕН. Сейчас, пусть Эрна ответит на звонок.
ЭРНА (по телефону). Дом господина Хенфельда. Да. Слушаю…
ОЙГЕН. Кто там?
ЭРНА (по телефону). Секунду, Гильда, подожди. (Ойгену.) Это ваша внучка.
ОЙГЕН. И что?
ЭРНА. Поговорите.
ОЙГЕН. Мне с ней не о чем говорить. Положи трубку, Эрна. Немедленно.
ЭРНА (по телефону). Слышала? (Кладёт трубку.) Она сама положила.
ОЙГЕН. Вот ведь какая! Что за воспитание, разговор должен кончить старший по
возрасту, терпи и жди. Бог с ней. Ладно, ребята, вернёмся к делу. Эрна рассказала мне про
то, что у семьи Николая Сиротинина все эти десятилетия не было его изображения. И я
решил написать его портрет. Таким, каким он мне запомнился тогда, под Кричевом,
семнадцатого июля сорок первого года. (Разворачивает ткань, ставит картину.)
ЭРНА. Как живой!
ФРАНЦ. Ойген… это потрясение… здорово.
ЭРНА. Вы – гений, господин Хенфельд.
ОЙГЕН. Если бы.
ЭРНА. А какое счастье для сестры Николая…
ФРАНЦ. Ты восстановил. Я помню того, с картины, которую ты уничтожил, они как
близнецы. Только этот живее, что ли, как-то ближе. Я, конечно, не понимаю в живописи,
но в людях разбираюсь. По рассказам я именно таким его и представлял. У тебя, похоже,
талант, Ойген.
ЭРНА. Как живой… как живой…
ОЙГЕН. Конечно, живой. Он посещал меня, позировал. Надеюсь, больше мы с ним не
увидимся никогда. Франц, забери портрет, и, как можно скорее, переправь сестре.
Входит Гильда.
ГИЛЬДА. Дедушка…
ОЙГЕН. Ты здесь!?
ЭРНА. Вы забыли, у неё есть ключи от дома.
ГИЛЬДА. Собственно, я за тем и приехала, чтобы вернуть их. Здравствуйте, господин
Краузе.
ФРАНЦ. Приветствую. Замечательно выглядишь, первые роды всегда идут на пользу
женщине.
ОЙГЕН. Ключи можно было выслать по почте.
ГИЛЬДА. Хотела увидеть тебя перед отъездом, вот и завернула по дороге в аэропорт. Кто
знает, свидимся ли.
ОЙГЕН. Положи ключи на стол.
ФРАНЦ. Куда собралась?
ГИЛЬДА. Неважно.
ЭРНА. Нет, важно. Гильда с сыном едет в Мальмё, очень надолго.
ФРАНЦ. Что такое Мальмё?
ГИЛЬДА. Ключи – на столе.
ЭРНА. Мальме – город в Швеции, там живёт семья отца её сына. Взбеситься несложно,
главное, как потом жить.
ОЙГЕН. Верно, Эрна. Помнишь, Франц, я говорил тебе про советскую военную песню?
ФРАНЦ. Конечно, называется «Священная война».
ОЙГЕН. Пойдём, послушаем. Потом перекусим и поедешь. (Поднимается по лестнице.)
27
ФРАНЦ. Хорошо. (Поднимается по лестнице.) После взятия третьего этажа перекуса мало,
требую полноценного обеда. Интересно, как Гильда назвала малыша…
ОЙГЕН. Могу поспорить: Клаус.
ГИЛЬДА. Нет, Николай.
ФРАНЦ. Хорошо, что не Ойген. Или Фриц. Русский Фриц – всё равно, что немецкая
балалайка.
ОЙГЕН. Не смеши, Франц, и так едва ноги передвигаю.
ГИЛЬДА. Дед, прости за всё. Если надумаешь, позвони. Буду счастлива.
ОЙГЕН. Если есть время, задержись.
ГИЛЬДА. Время есть, но я с сыном.
ОЙГЕН. Ты оставила ребёнка в машине одного?
ГИЛЬДА. Он спит.
ОЙГЕН. Господин Краузе сегодня увезёт предыдущего Николая, а свято место пусто не
бывает. Заноси своего русака, мне от этого народа, похоже, до смерти не избавиться. Он
может даже проживать здесь. Ну, и ты, конечно, тоже. Тем более, я окончательно
переписал завещание на тебя. (Уходит.)
ФРАНЦ. Люди, мы скоро спустимся к вам. (Уходит.)
ЭРНА. Слава Богу, твой дед выздоровел. Иди за ребёнком, я сейчас приготовлю постель.
ГИЛЬДА. А ведь это мой Клаус.
ЭРНА. Где?
ГИЛЬДА. На портрете. Я – мигом. (Уходит.)
ЭРНА. Нет. Это старший сержант Николай Сиротинин, павший смертью храбрых
семнадцатого июля сорок первого года. Свято место пусто не бывает. (Уходит.)
Портрет Сиротинина. Звучит песня «Священная война».