Людмила Улицкая Уроки отца Мой отец в свободное от работы

Людмила Улицкая
Уроки отца
Мой отец в свободное от работы время был страстным автолюбителем. В рабочее
время он также страстно отдавался машинам — сельскохозяйственным. В частности,
тракторам. Первый личный автомобиль отец приобрел в пятьдесят пятом году, когда
дело врачей, последняя, уже предсмертная затея Сталина, развеялось и благосостояние
нашей отчасти медицинской семьи снова укрепилось (маму в 1953 году выгнали с
работы в период гонений на еврейских врачей, желающих истребить тайными ядами и
убийственными операциями всех вождей коммунизма, а заодно и простых
трудящихся). Мама вернулась в свою биохимическую лабораторию, защитила
диссертацию по лечению дизентерии у детей и получила прибавку к зарплате. Был
куплен подержанный горбатенький «москвич», «переписанный» полностью с
германского «опель-кадета».
Теперь отец каждое воскресное утро брал промасленную телогрейку военных времен,
когда он работал на танковом заводе, ложился под автомобилем, подстелив телогрейку,
и в упоении проводил там весь день до сумерек. Как же он знал все эти железные
потроха! Он сам чинил все неполадки, автомобильные соседи постоянно обращались к
нему за консультациями, называли шутливо «профессор». Но профессором по
сельскохозяйственным машинам он стал значительно позже, в начале восьмидесятых.
Тогда у него самого уже была другая машина — «Жигули» — и другая жена. Потом,
когда он совсем состарился, эти «Жигули» перешли ко мне, и я, признаюсь, полюбила
эту машину так же страстно, как мой отец свою первую.
Развод родителей я приветствовала — и по сей день считаю, что нет в жизни большей
гадости, чем плохой брак. Я уже училась в университете, изредка общалась с отцом, и
именно в это время он вдруг захотел со мной дружить, чего прежде за ним не
наблюдалось. Он выбрал страшно неудачную стратегию — стал рассказывать мне
увлекательные истории из своей биографии. Они все были неправдоподобны,
рассчитаны на глуповатого двенадцатилетнего мальчика, а не на умненькую
восемнадцатилетнюю девочку.
Он рассказывал, как до войны он занимался в летном клубе и, совершая полет на
учебном самолете, вышел на крыло, а с земли его заметил начальник этого клуба,
генерал, и выгнал его немедленно со словами «авиации тебе не видать!». Правдой в
этом рассказе было то, что в авиационный институт его не взяли, но, боюсь, причиной
тому было то печальное обстоятельство, что мой отец был сыном «врага народа»,
который отсиживал свои сроки с перерывами с тридцать первого по пятьдесят
четвертый… Но как раз об этом отец никогда не говорил.
Чтобы закончить с темой авиации, придется упомянуть еще об одной истории: в 35-м
году в тогдашнем пригороде Москвы разбился самолет «Максим Горький»,
совершавший экскурсионный полет для ударников труда — инженеров, техников и
рабочих авиационного предприятия. Погибло 47 человек. Отец рассказал мне, что он
должен был лететь в этом самолете, но уступил свое место другому ударнику.
История была бы очень хороша, если бы сам он не рассказывал мне, что именно в эти
годы работал на Метрострое, и бригада, в которой он работал слесарем, строила
станцию метро «Динамо», что недалеко от моего теперешнего дома.
Информация немного не состыковывалась, и я это про себя отмечала.
Еще отец рассказывал, как в 45-м году, после окончания войны, его послали в
секретную трехдневную командировку для демонтажа какого-то военного завода в
Берлин, а на обратном пути он обыграл в преферанс двух генералов, с которыми ехал в
одном купе. Правдой в этом рассказе было только то, что он действительно прилично
играл в преферанс, всѐ остальное вызывает сомнения.
Другая байка о том, как он поехал на пикник с роскошной девицей, и в дороге лопнул
какой-то трос, и тогда он реквизировал у девицы чулок, сделал из него трос, и они
благополучно завершили поездку. Увы, я слышала уже эту историю про чулок от его
второй жены, а вовсе не от роскошной девицы, на которую та сроду не была похожа.
Рассказы отца сыграли большую воспитательную роль: до сих пор я ненавижу ложь. Но
последняя, завершающая его жизнь история была бесконечно печальна, и она в какомто смысле примирила меня с ним.
Отец действительно был хорошим инженером. Последние тридцать лет своей жизни он
посвятил тракторам. Не тем огромным, танкообразным, которые крошили почву и
разрушали плодородный слой, а маленьким, легким, которые он сам конструировал.
Впридачу он построил несколько машин, которые прицеплялись к этим тракторам и
обеспечивали полный земледельческий цикл. Замечу, что это были годы освоения
целины, хрущевских утопических попыток насадить с юга до севера России кукурузу,
что-то укрупнить, что-то разукрупнить, и сельское хозяйство когда-то аграрной страны
пришло в окончательный упадок.
Профессия моего отца оказалась сильно востребованной.
Накануне перестройки созрел итог трудовой жизни моего отца: на каком-то сибирском
опытном заводе были изготовлены первые образцы этих замечательных прогрессивных
машин, с которыми разоренное сельское хозяйство должно было возродиться. Но
грянула перестройка. Отец уже доживал последние месяцы своей жизни. Я перевезла
его вместе с телевизором к себе, и он медленно умирал от рака легких. И тут
произошло чудо — в центральной газете была напечатана статья очень уважаемого
журналиста под названием «Метод профессора Улицкого». Там было написано, какие
великолепные машины сконструировал мой отец, что они идеальны для фермерского
хозяйства, дешевы и легки, и жрут мало горючего, и открывают большие
перспективы…
Отец просмотрел статью и отложил газету в сторону. Я чуть не плакала: бедняга,
слишком поздно заговорили о его детище, он даже не может порадоваться.
Дальше начались телефонные звонки: из Краснодара, Харькова, даже из Швеции.
Просили документацию, готовы были немедленно взяться за производство. Я пришла в
большое возбуждение, а отец отвечал всем отказами. Я ничего не могла понять. У меня
мелькнула ужасная догадка — не выдумал ли он всю эту историю с легкой техникой?
Наконец я приперла его к стенке: в чем дело? Где твои разработки? Почему ты не
хочешь запустить в производство свои замечательные трактора?
К этому времени отец был уже пару лет на пенсии.
— Видишь ли, дело в том, что я всю документацию оставил в лаборатории…
— Ну и что?
— Там был ремонт.
— Ну и что?
— Вся документация лежала в шкафу.
— Ну?
— Я перед уходом на пенсию подарил все разработки моему заместителю.
— Ну и?
— Всѐ выбросили.
И он заплакал. Плачу и я. Он был легким человеком, доброжелательным и веселым.
Любил хорошо покушать, слегка выпить (а потом рассказать, как принял две бутылки
водки, и хоть бы что!), позабавить честную компанию старыми анекдотами и
«охотничьими» рассказами. Но его не принимали всерьез, даже его помощники и
аспиранты, ради которых он расшибался в лепешку. И вот — единственное важное
дело его жизни упокоилось в помойке…
Вот уже двадцать лет, как его нет. Я отношусь к нему всѐ лучше и лучше.