статью - Российский центр по исследованию Сложности
advertisement
1 К ВОПРОСУ О МНОГОЗНАЧНОЙ ЛОГИКЕ заметки о дисциплине мышления Леонид ЖУКОВ 04.10.13 ФЕНОМЕНОЛОГИЯ Дисциплина мышления предполагает некий порядок, назовем его «порядком мышления». Разговор об одном порядке влечет за собой, по меньшей мере, вопрос о других порядках. Отсюда открывается перспектива порядков мышления. В свою очередь, в зависимости от масштаба, порядки можно ранжировать на мегапорядки (в пределе, - абсолютные порядки), ничего не оставляющие вне своей компетенции, и порядки, действующие в рамках определённых условий, условные порядки. Наконец, ряд условных порядков можно попытаться объединить в рамках последовательных переходов от одного к другому, описываемому неким единым описанием, которое, с одной стороны, может быть описано как история означенных переходов (и в этом качестве стать метапорядком или квази-мегапорядком, если абсолютизировать историю), а с другой, само становится элементом истории в рамках связанных с ним аналогичных описаний. Порядок не единственное, что приходит на ум в разговоре о дисциплине мышления, – без особого напряжения просматриваются такие, например, вещи, как правила, дискурс и стиль мышления, в большей или меньшей степени связанные между собой. Можно предположить, что количество возможных подходов к описанию и анализу того, что я интуитивно назвал «дисциплиной мышления», бесконечно. Например, вспоминаются такие концепты как нарратив (Лиотар), словарь (Рорти), метод (Щедровицкий), ризома (Делез) и т.д. В этом смысле, никакой дисциплины мышления не существует. Ибо если я буду спонтанно переходить от одной системы логики к другой, то что я смогу доказать? (В данном случае, «концепт», о котором шла речь в предыдущем предложении, я назвал «логикой», хотя мог бы назвать парадигмой, подходом, методом и т.д.) Итак, начав с феноменологии, если под таковой подразумевать очевидную данность и интуитивную понятность предмета первоначально обозначенного как «дисциплина мышления», и еще никак не расшифрованного, я попадаю в сферу теории, из которой сам предмет грозит вовсе исчезнуть или, как минимум, рассеяться среди бесконечного множества подходов. В этом месте, желая спасти предмет, я замечаю нечеткость последнего суждения (о спонтанности переходов от одной системы логики к другой), а именно, я замечаю, что в данном случае доказательства не получится, если эти переходы осуществлять в рамках одного суждения; если же ограничивать каждое суждение одной системой логики, почему нет? Одно суждение, следующее лишь одной системе правил вывода, кажется вполне доказательным. Вот еще одно представление дисциплины мышления, которое выглядит феноменологически очевидным. Феноменология, однако, как опытное, интуитивное знание, как мы только что заметили, оказывается плохой точкой опоры для теории. И если даже мы предположим, что данное, конкретное утверждение (о суждении, ограниченном системой логики, так сказать, «феноменологический факт номер два») является исключением, что оно может стать основой теории, то все-равно мы не уйдем от следующего вопроса, почему? А переведя взгляд с предмета на его предполагаемые основы, потеряем предмет, причем заведомо окажемся неспособными вернуться к полноте первоначальной интенции. Как минимум, мы теряем уникальность предмета. А идея замена его абстрактным и потому 2 неисчезающим представлением как раз и воспроизводит схему потери предмета. В данном случае, уникальность и есть предмет. Теория теряет предмет по определению. В этом смысле все науки беспредметны. Физика не знает, что такое энергия; биология не знает, что такое жизнь; психология не осведомлена о психике, а социология – об обществе. Соответственно, рассуждение о «дисциплине мышления» само недисциплинировано – не в состоянии дать точного и окончательного ответа о том, что это такое, причем не важно какого качества – абсолютного или условного. Обобщая, мы приходим к ситуации «пойди туда – не знаю, куда; принеси то – не знаю что». Но не таков ли и начальный феноменологический факт? Что а данном случае послужило основой разговора о «дисциплине мышления»? – Ответ на этот вопрос остается за границей текста. Мы не можем очертить точных и окончательных границ предмета, но мы можем обозначить их приблизительно и в дальнейшем увеличивать степень приближения к ним. Так, первоначальное феноменологическое утверждение представляется вполне достаточным, чтобы начать разговор. При этом, вопрос дисциплины мышления заключается в том, чтобы установить, в какой момент я теряю почву феноменологии и ступаю на территорию абстракции. Или, если не разделять феноменальное (натуральное) и абстрактное (теоретическое), это вопрос установления уровней (ступеней) абстрагирования. Пока, наконец, само мышление не заступит на место своего натурального предка («объекта мышления»), а предметная теория не превратится в теорию познания. Если же не доводить дело до границ познания, следует, очевидно, на очередном шаге абстрагирования остановиться и объявить его последним, тем самым обозначив абсолютную (истинную) или условную (фактическую, эмпирическую, волюнтаристскую, непознаваемую) границу познания. Так наука сохраняет предметность теории. Стоит, однако, переступить эту границу, как теория распредмечивается, окунается в неопределенность начального познания, «староевропейская» конструктивность, при этом, превращается в постмодернистскую деконструкцию, приличный позитивный конструктивизм – в неприличный радикальный. Сегодня она обозначена как проблема (тема) постмодернизма. По большому счету, это проблема праксиса (praxis, πρακτική) и логоса (logos, λόγος), практики и теории, опыта и абстракции. Сказанное относится и к самой дисциплине мышления. Возьмем, например, следующее рассуждение. Дисциплина мышления – это инструмент для добычи смыслов определенного сорта. Дисциплина мышления – это стиль, позволяющий отсекать все лишнее в суждении. Наконец, дисциплина мышления – это предмет внимания. Последнее уводит взгляд наблюдателя от области «сортов смысла» в область чистой неопределенности. Последнее мы можем интерпретировать согласно следующей схеме: различение, наблюдающее само себя, суть единство различения, а если оно при этом лишено социального измерения, т.е. единственно, оно (единство) превращается в целостность. Целостность завершает систему. А завершение обладает абсолютным статусом (или может обладать, тяготеет, генерализуется и т.д. - в зависимости от модуса приписывания). Если же, возвращаясь к началу данного высказывания, представить предмет дисциплины мышления последовательно в формах инструмента, метода и различения, мы получим три логические системы – инструментальную, методологическую и дистинктивную (distinct – различие, англ., различительную или кибернетическую). Метод, оперирующий методом, образует единство метода и в конечном счете методологию как целостность. И т.д. Так же точно можно обойтись со стилем и дискурсом, получив на выходе стилистику и структурализм. 3 Мышление, заступающее на место мышления, образует рекурсивный круг и одновременно операцию повторного вхождения (re-entry). Re-entry повышает уровень абстрагирования, генерируя новые теории и нормы, как формы генерализации, а рекурсия опускает их на землю феноменологии. И только философия парит в разреженном воздухе высших абстракций, граничащих с Абсолютом, не снисходя до земных страстей. До того момента, конечно, пока она не становится школьной философией или текстом, попавшим на разделочный стол аналитика. Проблема рекурсии – это проблема отсечек. В какой момент заканчивается один круг и начинается другой? В какой момент длительность процесса прохождения одного круга, когда еще есть возможно повернуть назад, становится бесповоротной? В какой момент заканчивается длительность? Идея дисциплины мышления заключается в том, что эти отсечки мы можем устанавливать произвольно, искусственно, руководствуясь какими-либо, не обязательно обоснованными, правилами. А проблема состоит в том, что требование реализма разрушает правила. Наилучший пример абсолютно строгого мышления представлен математикой. Уже физика, несмотря на всю ее феноменальную точность, вносит разброд в строгие конструкции математики, позволяя строить теории, доказанные экспериментально, а не математически. Однако и в математике формальные усилия автора по выводу теорем из немногих аксиом быстро нарастают, а с определенного момента становятся столь тяжелыми, что доказательства затягиваются надолго, либо навсегда остаются под подозрением о принципиальной невозможности, особенно если теорема почему-либо представляется не достаточно важной, чтобы биться с нею насмерть. Прямое феноменологическое усмотрение разрушает систему правил. Так, в частности, непонятно как (почему? зачем?) начав этот текст, я не в состоянии обоснованно его закончить. Разве что неожиданно оборвать на очередной фразе. Например, на этой? СХЕМА Впечатление такое, что дисциплина мышления – это умение строить микрокосмы и передвигаться по ним, одновременно описывая свои передвижения. Описание входит в противоречие со строительством и передвижением, противоречие переходит в конфликт, а «завершение» конфликта выглядит как парадокс или антиномия. Микрокосм в моем представлении похож на лейбницевскую монаду – с одной стороны, он самодостаточен, сам себе равен, с другой, он не исчерпывает возможностей существования других монадмикрокосмов, с которыми может находиться в сложных отношениях. Отличие в том, что микрокосм может изменяться и его можно изменять, в него можно вмешиваться – строить, разрушать, совершенствовать, причем не только мне. Монада в этом смысле неподвижна – целостна. Микрокосм – плохое слово, слишком архаичное и нагруженное онтологическими смыслами. Лучше – схема. «Схему», однако, мне хотелось бы приберечь для уровня практических теорий. Классическое философское понятие в этом ряду – «категория». Но «категория» – чересчур абстрактна для того, чтобы говорить о конкретике мышления, она скорее расположена на границе мыслимого горизонта, так же как и аналогичные конструкции вроде парадигмы или подхода и проч. Должно быть что-то, что позволяло бы объяснить некую мысль, что называется, на пальцах. Это «что-то» – схема. Схема, таким 4 образом, если не категоризировать ее и сохранить, хотя и в сфере философии, ее практичность, символизирует собой теорию философии. Иммануил Кант по схожему случаю написал: «Ясно, что должно существовать нечто третье, однородное, с одной стороны, с категориями, а с другой – с явлениями и делающее возможным применение категорий к явлениям. Это посредствующее представление должно быть чистым (не заключающим в себе ничего эмпирического) и тем не менее, с одной стороны, интеллектуальным, а с другой – чувственным. Именно такова трансцендентальная схема». Моя «схема» не трансцендентальная – это «схема ad hoc», схема-по-случаю («ad-hocscheme»). Она может иметь отношение к явлениям, а может не иметь. Может быть, например, схемой правил, фантазий, паранойи и т.д. Набор схем, в качестве теории философии, представляет собой, не более чем временные монтажные леса, подъемные краны и прочие приспособления, необходимые для возведения философского здания. По аналогии с кантовской трансцендентальной схемой, «ad-hoc-схема» соединяет философию с практикой мышления (если под категориями понимать философию, а опыт мышления поставить на место явления, или лучше сказать феномена). «Ad-hoc-scheme» – это микрокосм, похожий на временно возникшую монаду, это временно самодостаточный микрокосм. Чтобы еще дальше уйти от возможных историкофилософских аберраций, я мог бы говорить о «кусочках определенности», «кусочках ясности» («bit-evidence»), причем имея ввиду именно схемы, логические структуры, в отличие от других «определенностей», известных как натуральные предметы – явления, феномены, факты, опыт и т.д. Тут уместен простецкий аргумент – «ну, вам понятно, о чем я говорю!». Дисциплина мышления в таком случае – это мышление посредством перемещения от одного «кусочка определенности» к другому или ясное логическое мышление! Почему же оно невозможно? И как все же возможна невозможная дисциплина мышления? Одна из причин невозможности в устройстве самого «кусочка определенности» (в схеме схемы), который имеет ясный центр – центральную мысль – и менее ясную периферию – уточняющий контекст. Если же мы займемся уточнением границы периферии, мы потеряем ясность центра. Таково свойство зрения, структура гештальта, всегда делящего область внимания на фигуру и фон. В физике этот эффект известен как принцип неопределенности Гейзенберга, а также как принцип дополнительности Нильса Бора. Тем не менее, говоря о «кусочке определенности», мы понимаем простецки, что «там что-то есть» и, в общем, если приглядеться, что-то простое и ясное – определенное! Дисциплина мышления, таким образом, возможна лишь как оксюморон – «ясная неопределенность» – и существует в таком же оксюморонном эшеровском пространстве как «возможная невозможность», как «сумасшедшая идея», которая достаточно безумна (оригинальна, необычна), чтобы быть похожей на правду. Разница лишь в стилистике – более формализованной или более неформальной. Образец предела формализации дает математика. Если же оставаться на территории философии, формальный стиль характеризуется как аналитический, делающий упор на логической схеме и связанной с нею точности дефиниций. Очевидность здесь суть логическая очевидность, очевидность мысли. Противоположная стилистика (свойственная, так сказать, неформальной философии) – художественная, ориентированная на создание образа и на очевидность переживания, очевидность чувства. Первое поднимает нас к «высотам» абстрагирования, второе опускает на «землю» действительности, к области феноменов и явлений. 5 Проблема «кусочка определенности» в том, что он может расширяться как по горизонтали, так и по вертикали, охватывая собою таким образом весь мир и, тем самым, теряя свою определенность, трансформируясь, я бы сказал, в «определенную неопределённость». Логический предел такой трансформации, как было сказано, – парадокс или антиномия, предел переживания – замешательство, хайдеггеровское «ничто». Между тем, и в «ничто» что-то происходит, и парадокс не останавливает движения мысли (в частности, порождая новые парадоксы). Этот порядок вещей мы называем объективной действительностью, а в данном контексте «исключенным третьим», возвращаемым обратно в текст посредством попытки выстроить дисциплину мышления как саму себя обусловливающую. Увы, дисциплина мышления оказывается возможной лишь в сослагательном наклонении, как гипотеза, как «бы», лишь в локальном контексте, лишь как иллюзия логики, логика бокового зрения. Возьмем следующую схему (назовем ее «схемой абстрагирования»): Абстрактное. Схематическое. Конкретное. Она похожа на кантовскую (если абстрактное идентифицировать с категорией, а конкретное – с явлением), но другая (если провести различие между абстракцией и категорией и между конкретностью и явлением). Это схема-по-случаю – взятая для примера в разговоре о схемах как «кусочках определенности». Кроме того, это «схема схемы», поскольку в нее вставлено понятие схемы («схематическое»). Это схема, рекурсивно зацикленная сама на себя. Мы можем объявить ее предельно абстрактной – в полном смысле слова «основой мира», описанием парадигмы или подхода. Но можем приписать и предельную конкретность, представив как мысль/переживание в определённых условиях или, скажем, как пример в тексте. Схема, конкретизируясь, превращается в феномен (явление); абстрагируясь – в категорию (идею). Уберите из «схемы абстрагирования» схематизм и останется двучленное образование «абстрактное-конкретное», очень похожее на схему «кусочка определенности», состоящую, как уже говорилось, из центра и периферии. Схематизм, таким образом, это «исключенное третье», оператор, наблюдатель, автор, я, пытающийся выстроить логический нарратив, переходя от одного абстрактно-конкретного участка к другому и сохраняя между ними очевидно-понятную связь. Встроить между центром и периферией третий член («исключенное третье»), значит обозначить границу между ними. Таким образом, схема «центр-периферия» трансформируется в схему «центр-граница-периферия» (назовем ее «схемой схематизма»). Появление границы вносит спонтанность в структуру логики. Образно говоря, она, как стена средневекового города в каждом случае характеризуется своим уникальным профилем, высотой, толщиной, материалом, количеством ворот и т.д. и т.п., отражая особенности жизни как горожан, укрывшихся за крепостными стенами, так и окрестных обитателей сел. Схема, выполняющая прикладную роль (обозначая наблюдателя), вносит спонтанность в стройную картину логики, но спасает от парадоксов. Схема-сама-по-себе, как логика, а в данном контексте как представление дисциплины мышления, автоматически приобретает абсолютный статус. При этом, с тенденцией исключить средний член – границу между двумя крайними позициями. Собственно, абсолютизация логики и заключается в исключении третьего. 6 Исключив третьего, получим философию. Философия суть абсолютизированная логика. Различие философий – различие начал, причем можно сказать, в буквальном смысле слова, с самого начала разговора предмет, с которого он начался, и ложится в основу всего подхода. Граница философии – граница первого шага. Я начал с «дисциплины мышления» и эта тема по мере своей развертки и прояснения держит меня в жестких рамках, предлагая и все другие предметы определять дисциплинированно, т.е. следуя определенным правилам. Правила, однако, будучи границей между центром и периферией мышления, ускользают от внимания, нечувствительно оборачиваясь стилем, порядком, подходом, парадигмой, логикой, методом и т.д. Принцип «дисциплины мышления» теряется в слепом пятне подхода – наблюдателе, авторе, я. Философия умерла, если понимать под философией описание сознания абсолютно одинокого человека. Отныне философией может быть все что угодно. Вопрос лишь в экспертной конвенциальности принятия того или иного высказывания. То, что признано философией, то ею и является. При этом, очевидно, можно говорить о количественных характеристиках философского описания – лучшем/худшем, оригинальном/неоригинальном, новом/старом, более/менее философском и пр. Точно так же обстоят дела в искусстве. В этой связи я бы сказал, что философия – это искусство мышления. А событием, как и в любой коммуникации, становится то, что несет на себе печать новизны. Впрочем, новизны относительной. Правила искусства допускают спонтанное введение новых предметов в разговор, если они остаются в рамках выбранной стилистики, даже если это «эклектичная стилистика». Это управляемая новизна – новизна в рамках выбранного контекста, «первого шага». ГЕНЕРАЛИЗАЦИЯ Схема – это слепое пятно различения и в этом смысле она ненаблюдаема. Если же мы обратимся к единству различения – схеме схемы – мы получим трехчленную структуру в отличие от первичного различения (просто различения), состоящего из двух членов, благодаря «исключенному третьему». Теория второго порядка – теория «трехчленных схем». При этом, разумеется, ее собственное слепое пятно (в форме схемы различения второго порядка) ненаблюдаемо. Эффект этой ненаблюдаемости заключается в том, что рекурсию невозможно описать одновременно как предмет и как длительность – только последовательно, фактически здесь действует принцип боровский дополнительности (или гейзенберговской неопределенности). Можно предположить, что если «я» не могу наблюдать себя со стороны (гипотетическое наблюдение не равно реальному), то это может сделать «другой» и рассказать мне. Проблема, однако, в том, что «другой» – это «я», во всяком случае для социальных систем, где позиции «я» (ego) и «другой» (alter-ego), образуя социальное измерение как таковое, симметричны, взаимооборачиваемы. Это означает, в частности, что в науке нет истины вне конвенциональной истины. Правда, объем конвенциональности может уменьшаться вплоть до одинокого голоса отдельного человека. Другими словами, я волен как настаивать на своем (принципиально гипотетическом) представлении, так и сомневаться в другом (предлагаемом мне как очевидная истина). Использование технических или логических средств не решает проблемы принципа дополнительности в описании. Описание линейно по сравнению наблюдаемой объемностью практики. Логика второго порядка, включающая в себя ненаблюдаемую часть (слепое пятно), не более истинна, чем логика первого порядка, исключающая эту 7 часть. Более того, она принципиально фантастична, поскольку означенная «ненаблюдаемая часть» условна; следовательно, в качестве ненаблюдаемого члена может быть поставлено все что угодно. Ненаблюдаемость развязывает руки фантазии. «Исключенное третье» исключено не намеренно, не волевым актом, не искусственно; оно исключается само по себе, автоматически, если угодно, в силу «природы вещей». Однако заметив это «исключение», мы включаем его в круг культурных и, тем самым, неестественных феноменов. Фундаментальный принцип логики второго порядка – «ненаблюдаемое ненаблюдаемо» (в логике второго порядка правильнее сказать – «ненаблюдаемое слепое пятно ненаблюдаемо»). Наблюдение ненаблюдаемо. Наблюдатель ненаблюдаем. На этом, в частности, основан лумановский принцип «операционной закрытости» систем. Принцип же ненаблюдаемости следует из мысленного эксперимента «наблюдения наблюдения», порождающего прогрессирующую бесконечность трехчленных слепых пятен. Заметить собственное «слепое пятно» – означает не более чем обозначить новое «слепое пятно», наблюдающее первое. Прошлое «слепое пятно» – тень настоящего. Слепое пятно слепо к себе – его нет как схемы, оно существует лишь как метафора человеческого глаза или в общем случае – как метафора схемы наблюдения. В итоге каждое «слепое пятно» упирается в парадоксальное различение все/ничто, дурной бесконечности соответствует логический парадокс. «Слепое пятно» как предмет исследования отсутствует. Именно поэтому для его обнаружения наиболее пригодной оказалась кибернетическая логика, делающая выводы от обратного и таким образом выявляющая «отсутствующее». Отфильтровав все, чего нет, получим в сухом остатке то, что есть; вернее сказать, то, что должно быть. К этой логике nolens-volens приходит современная квантовая физика, поскольку предел измерений не позволяет уже напрямую фиксировать искомые феномены; например, бозон Хиггса выявляется лишь по сопутствующим эффектам. Бесконечность слепоты, однако, перестает быть дурной, а становится рекурсивной, если теория чередуется с практикой во взаимном воспроизводстве. «Бесконечность атома», ведущая к экспериментальному обнаружению все новых и новых «частиц», наглядное тому подтверждение. В этом смысле логика второго порядка имеет смысл. Введение практики в теорию разрушает одномерность логики, скрепляющей теорию в единое целое. Гипотетическая многомерная логика не решает проблемы, если претендует на абстрактное одиночество, т.к. абстрагирование выхолащивает многомерность. Напротив, рабочий вариант «многомерной логики» выглядит как набор теорий, ограниченный множественностью практических случаев (форм) и связанных между собой – здесь мне хочется написать «связанных между собой сходством схем», но правильнее, конечно, оставить как есть – «и связанных между собой». Чем связанных? Как? – Это вопрос практики или, если угодно, фантазии автора-наблюдателя. Если линейная логика (логика первого порядка) исключает «третье», то многомерная логика (логика второго порядка) включает «третье» (наблюдателя), но включает как принципиальную неопределенность (наблюдатель ненаблюдаем). Третий член – граница – в схеме схематизма, если рассматривать эту схему как образ логики, может быть всем чем угодно при условии его связи с первыми двумя. Логика второго порядка не отрицает классической логики, но релятивизирует ее относительно третьего члена – границы между центром и горизонтом, собственно и задающей тип логики. 8 Тип – это обобщение, генерализация, видение (позиция наблюдения, наблюдатель), формализованное в определенном профиле границы между центром и горизонтом некоторой области, которая предстает как предмет наблюдения, чем бы он не был. Тип синергичен. Никлас Луман предложил использовать принцип «функционального анализа» для связи разнотипных логик; вернее сказать, – разнотипных систем, или более натуралистично, по-лумановски, – систем «далеко отстоящих друг от друга». Функциональный анализ выявляет схожие функции в разных системах и на этой основе постулирует истинность нашего знания об этих системах, одновременно объединяя их в единое, хотя и разнородное множество. Аналог функции в настоящем контексте – схема; аналог системы – горизонт с центром (некая область наблюдения, «кусочек определенности»). Отзеркаливая представление о функциональном анализе, можно говорить о логическом анализе, осуществляющем поиск схожих схем и, тем самым, утверждающем истинность символизируемых ими логик. Требование научной истинности добавляет сюда проверку на практическую верифицируемость – эксперимент, удостоверяющий сходство восприятия одного и того же феномена разными людьми. Рекурсия теории (абстракции) и практики – вот то, что не укладывается ни в какую схему. Теория объединяет, практика дробит. Истина теории в лаконичности красоты; истина практики в «упрямом факте», который не лезет ни в какую теорию. И все же, как пишет Нассим Талеб: «Олицетворением большой идеи, носителем «брэндового имени» становится в науке тот, кто соединяет точки, а не тот, кто случайно сделал наблюдение… В конечном счете известность приобретают те, кто делает выводы и улавливает важность идей, видя их реальную ценность. Именно они способны развить тему» («Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости»). «Конечный счет» – это социальное статуирование, в частности, признание научного сообщества. Философски – это принцип конвенциональности. Конвенциональность же, как уже было сказано, не исключают частного мнения одного, отдельного человека. Благодаря этому абсолютность абстракции (теории) синхронна конкретности практики. Абсолютность абстракции зиждется на уникальности конкретной мысли отдельного человека (попадает он в тренд общего мнения или нет), ибо сверх данной здесь и сейчас интенции мышления у мысли нет никакой иной опоры; воистину абсолют абсолютен. Абсолют абсолютен, потому что он абсолютен – вот рекурсивная основа трансценденции. Теория, таким образом, как и мышление, принципиально парадоксальны и представляют собой «абсолютную конкретность», тот самый «упрямый факт», не поддающийся окончательному описанию – факт текста и факт мысли (факт обозначения и факт операции). Именно поэтому у конкретных наук при ближайшем рассмотрении нет предмета – «ближайшее рассмотрение», к которому стремится всякая наука, смазывает четкость границ предмета, пока он не пропадет из поля зрения; так же точно, как при уточнении теория теряет строгость формулировок своих основ, теряет свою логику. Многозначная логика, «соединяющая точки», отличается от линейной тем, что она сознает свой «первый шаг» – базовую схему (тип логики) – в которой она ведет диалог с другими схемами (логиками), а в конечном счете – свою ограниченность выбранным набором схем, который по большому счету не имеет никакого обоснования, если не считать за таковые случайность, интуицию и красоту. «Первый шаг» данного текста – разговор о дисциплине мышления, на его периферии я обнаружил представления о логике, обществе, типах и системах. Каждое из названных представлений могло бы стать таким же «первым шагом», но не стало. Это эмпирический факт. Типологию дисциплины мышления здесь задает представление о схематизме, которое становится наиболее общей формой первоначальной идеи (о дисциплине мышления), а в рамках индивидуального мышления – абсолютной или трансцендентной точкой опоры. С точки зрения дисциплины 9 мышления – все есть схема! Аналогичный трансцендентальный подход, не утверждая истину схематизма напрямую, представляет ее как «условие возможности», предполагая, и вполне справедливо, что сама схема может быть как-то устроена, иметь, например, по аналогии со стеной высоту/глубину/ширину/материал/структуру и т.д., знание о чем нам должны предоставить конкретные науки. Экзистенциальное одиночество – основа трансценденции индивидуального мышления. Философия, как частное дело отдельного человека, по необходимости трансцендентна и потому абсолютна. С абсолютным утверждением, как с математической аксиомой, не поспоришь. Но можно взглянуть на нее под другим углом зрения. Другой – вот кто приземляет абсолютные эмпиреи одинокого сознания, хотя натурализм этого «приземления» сомнителен, подобно сомнительности утверждения, что Земля движется вокруг Солнца в противовес очевидности прямого наблюдения противоположного факта. Провести границу между фактом и теорией также трудно, как между теорией и абсолютом. Факт, таким образом приобретает абсолютное значение, а абсолют – фактическое. Вот истоки материалистического или идеалистического подходов к действительности. Говорят, в перспективе крайности сходятся. Многозначная логика уточняет, в какой именно перспективе. Гипотетически я способен встать на точку зрения Другого – на этом основана философская конвенциональность. Ее разрушает неопределенность, следующая из принципа операционной закрытости индивидуального мышления. К моим мыслям присоединяются лишь мои мысли и никакие другие. В свою очередь, по словам Лумана, «я не могу залезть в голову другого человека и надумать туда своих мыслей». Поэтому согласие относительно незыблемости (абсолютности) тех или иных философских очевидностей относится к разряду не психических (всегда отчасти иллюзорных), а социальных сущностей. Подобно физическому феномену столешницы, которая все же состоит из деревянной доски, а не из атомов, развешенных в пустоте. Почему в определённые исторические периоды одни теории господствуют по сравнению с другими – Бог весть. Ссылка на случайность здесь не менее обоснована, чем историческое объяснение, исходящее из какой-либо логики. Но случайность неприемлема. Человек существо рациональное, что бы под этим не понимали. Здесь корень проблемы современной рациональности. В такой ситуации, что может заменить логику? Если не логичность, то что? Почему бы не использовать в качестве таковых гуманитарные критерии – красоту, интуитивную глубину представления. Субъективизм этих критериев не мешает строить теорию, оперирующую понятиями различения, комплексности (сложностности), контингентности (случайностности, неопределенности; «не необходимости и не невозможности»), генерализации (обобщения, конденсации, констелляции, символизации) и самостоятельности (рекурсивности, самовоспроизводства, аутопоэзиса, самореферентности, системности). В конце концов, и математические аксиомы остаются на совести их авторов, как их ни соотноси с объективной действительностью. КРАСОТА Красота если и не спасает мир, то по крайней мере объединяет его. Я объединяю между собой ряд несводимых, но связываемых логик, потому что это красиво, мне это нравится, мне это кажется интуитивно убедительным. Основанием объединения является сходство схем, которые я обнаруживаю в каждой из них. Этот принцип распространяется, как на 10 ряд моих разнотипных представлений (каждое из которых, как «первый шаг», кладет основу своему типу логики), так и на ряд исторически известных философских систем, которые я соотношу с интересными для меня типами логики. За бортом интересного остаются типы противоречащие им и промежуточные между моими и чужими типами. Свои – красивые – идеи (типы) я полагаю истинными; чужие – ложными. Ибо красота истинна. Впрочем и чужие идеи могут быть вписаны в мою картину мира, если я возьму за труд интерпретировать их в своей терминологии. Побудить меня к этому может борьба за информационный ресурс – медиа распространения, посредством которого я доношу свои идеи до общества, т.е. такие же внелогические обстоятельства, как и красота, которая неформализуема средствами логики, но, пожалуй, может быть манифестируема искусствоведчески как стиль. Внелогические основания исходят из феноменологического утверждения – «мир таков, каков он есть». То, что есть – случается; то, что случается – есть. В рекурсивном круге праксиса (πρακτική) и логоса (λόγος), практики и теории, нет начала. Любое начало – лишь одно из многих возможных. Начало, как и конец, условны, но имманентно не произвольны – как минимум обоснованы собственным решением (в данном случае, - моим) или «первым шагом». Я могу поменять одну условность на другую, но все-равно сохранится принцип «нарезки рекурсии» (посредством логикопрактических переходов) на относительно цельные части, следующие одна за другой. Структуру рекурсии задает профиль или способ ее нарезки. Вопрос об объективности этого способа отсылает к проблеме невидимости слепого пятна. Таким образом, как и во внешнем мире, где я собираю разные логики, так и внутри себя (где я собираю интенции – представления, мысли, «первые шаги») я занимаюсь объединением неких отдельностей в единое целое. Внутреннее объединение – теория; внешнее – феноменология. Логика феноменологически дана мне в форме схемы, объединяющей явления и идеи; интенция существует в форме моей внутренней жизни, не сознающей себя. Внутреннее объединение, оперирующее серией связанных между собой понятий, пусть даже несводимых друг к другу, уходит в бесконечность интуиции, черпая в ней оправдание своей истинности. Внешнее объединение, включая и то, что статуируется как «внутренняя феноменология», претендует на «объективную» красоту (и, соответственно, в ней – истину). Внутри себя я создаю теорию; вне – систему. Мир системен, если под системностью понимать упорядоченность. Здесь мы возвращаемся к дисциплине мышления, вечно взыскующей порядка и неспособной ухватить его. В данном случае, речь зашла о теории систем. Является ли системная теория отражением или, скорее, разверткой во мне системности мира, или я проецирую на мир свою системную теорию – не важно. В рекурсивном круге я-мир одно стоит другого. Назову я свою теорию теорией систем, теорией сложности, теорией синергии, теорией форм или теорией различений и т.д. не важно – у меня всегда есть внутренний повод (чисто волюнтаристский) перейти из одной логической рамки в другую. В теории систем, например, обнаружить лакуну синергетического объяснения, а устойчивость синергии обосновывать принципом системной самостоятельности. Абсолютность моей логики обеспечена оперативной закрытостью моего сознания. Внутри самого себя мне не с чем сравнить свое суждение – разве что со своим же, переведя свое «я» в статус гипотетического Другого. Это похоже на игру в шахматы с самим собой, выиграть в которой невозможно. «Другой-во-мне» для меня становится представителем всех возможных Других. Он принимает форму моего представления о Другом – 11 становится Другим как таковым, т.е. абсолютным, ведь мне не с чем его сравнить, кроме как со своим же представлением. В отличие от действительного Другого, непостижимого для меня в силу его собственной операционной закрытости. Философский абсолютизм, таким образом, обоснован моей индивидуальностью. Реальность абсолютизма индивидуальна. В то же время, как сообщение, как форма коммуникации, моя логика, сохраняя абсолютный авторитет моей индивидуальности, относительна – она одна из многих. И я понимаю это. Если я хочу жить спокойно, мне следует держать свои мысли при себе. Ибо будучи опубликованы, они рискуют навлечь на себя волну критики, впрочем как и капли поддержки. Здесь не о чем говорить. Важно заметить лишь, что публикация обладает тем же рекурсивным эффектом, что и мысль в моей голове. В рамках заявленной темы она имеет шанс войти в состав относительно автономной социальной системой. И во всяком случае, при развитом механизме запоминания, сохраняется отдельным уникальным сообщением (первичным сообщением), заявкой как таковой, т.е. в рамках уже социальной уникальности сохраняет свой абсолютный, т.е. ни с чем несравнимый статус. В этом смысле любое утверждение имеет право претендовать на статус утверждения от имени всего общества в целом, во всяком случае приписывать себе таковой. Вслед за Луманом, я бы сказал, что такое утверждение есть общество! А в общем случае, коммуникация – это общество. Соответственно, философские «абсолютные» суждения в рамках общества правильно характеризовать как «относительно абсолютные» или говорить о «множественности абсолютного». Здесь, пожалуй, можно сформулировать представление о «реальности абсолютного» соответствующей культурной (отдельной от естественной) реальности философского мышления у Давида Зильбермана. В ситуации множества самодостаточных (абсолютных) суждений в дело вступают законы конкуренции. Одновременно можно говорить о принципах отбора, имея ввиду сформировавшиеся или формирующиеся социальные системы, а также теорию эволюции. Критерий красоты в этом смысле, как эмпирический механизм отбора, выглядит формой реализации принципа эволюционной случайности. Источником неопределенности выступает индивидуальное мышление отдельных людей, фактором порядка – синергетическая форма социальной системы, формирующейся из «хаоса идей», например, философской школы, научного института, редакции и т.д. В связи со сказанным, понятно, что «Общая теория всего» (включая и частный случай физической «общей теории поля»), которая была бы принята всем Обществом, невозможна (временное исключение реально лишь в тоталитарной системе). В действительности существует распределение смыслов (мемов, по Докинзу) – разных теорий, схем, логических систем и пр., которое может быть описано как смысловое поле культуры, как культурная семантика и семантика языка. Абсолютизация идеи (логики, понятия, представление и проч.) осуществляется посредством операции трансцендирования. Всякий раз, как я говорю о том, как обстоит дело «в действительности», как только ссылаюсь на имманентную мне Истину, я осуществляю операцию трансцендирования на выходе которой (функция которой) получаю трансцендентную – читай, «абсолютную» – схему. Либо «трансцендентальную», если речь идет об «условиях возможности», отодвигающих самый предмет исследования вглубь непознаваемого или более натуралистично – в неопределенность. Как было сказано, философская «абсолютная истина» относительна в кругу других таких же. Научная – теоретическая – истина в этом смысле более приземлена, она не претендует на абсолютный (трансцендентный) статус, довольствуясь временной, эмпирической истинностью – до тех пор, пока абстрагирование (развитие теории) не включит ее в круг исследуемых предметов как дополнительный «идеальный предмет», как абсолютную схему, ищущую обоснования в себе самой, а не в эксперименте. Обращение к себе самой 12 переводит «приземленную» теорию в разряд «оторванной от земли» философии, а конкретнее, в сферу теории познания. Между тем, теория познания не требуется науке до тех пор, пока действует «правило исключенного третьего», которое позволяет ей построить логически непротиворечивую в основе своей теоретическую схему, описывающую предмет исследования. И теория познания не нужна науке с момента прекращения действия «правила исключенного третьего», поскольку в этой точке она перестает нуждаться в экспериментальном подтверждении, без которого останавливается. «Правило исключенного третьего», таким образом становится той границей, которая отделяет науку от философии, а также естественную теорию от гуманитарной. Проблема в том, что мы не можем провести эту границу точно – в какой момент «третье» исключено, а в какой оно уже включилось? Следует ли утверждению приписать статус теории (абстракции) или трансценденции (абсолюта)? Мы можем говорить о теории философии и это будет наукой, пусть и гуманитарной. Например, о школьной философии, создающая классификацию философского знания в учебных целях. Или об истории философии, строящей схему ее временной развертки. Или о методологической «сумме философий» – теории Зильбермана. С другой стороны, мы можем говорить о философии теории и это будет философией. В этой связи, вспоминается целая серия естественнонаучных или социокультурных философий. Абстрагирование абсолютизирует. Абсолютное обладает высшей степенью абстрагирования – это наиболее общая абстракция. Причем, операция абстрагирования может быть применена к любому предмету. Я бы сказал, что это следует из принципа уникальности, который сам по себе может быть рассмотрен как философская категория, т.е. высшая абстракция. В философии речь идет, разумеется, не о чем попало, а о «серьезных вещах», хотя литература может себе позволить поиронизировать на сей счет. И все же, будучи последовательным, стоит признать, что «в каждой шутке есть доля шутки». Принцип красоты, как форма неопределенности, укладывает как философское, так и теоретическое знание в форму парадоксального объекта – «определенной неопределенности». Причем парадоксальность мы обнаруживаем лишь на его границах, в точках бифуркации, разрыва, в ситуации кризиса. Одновременно сам по себе парадокс открывает двери как реальным (естественным и искусственным), так и нереальным (воображаемым, виртуальным, невозможным, абсурдным, «эшеровским») формам представления действительности. В конце концов, что есть истина? МНОГОЗНАЧНАЯ ЛОГИКА Начать с того, что у меня нет языка («Словаря», по Рорти). Но язык субъекта с отсутствующим языком (в данном случае, мой язык) неизбежно эклектичен, ведь у него нет формального идентифицирующего стержня, общего знаменателя. Впрочем эта эклектика не абсолютна, поскольку наличествующий субъект всегда может дать пояснения и, тем самым, привести первоначально эклектичную конструкцию к гармоничной. Правда при этом, как показывает опыт, теряются слова, которые могли бы стать терминами. Таким образом, эклектичный «отсутствующий язык» – «не-язык» – суть праязык философии, если впоследствии философия становится философией, а не остается забавным курьезом мыслеписательства, игрой с языком. 13 Размышления о начале наивны. Зато само начало всегда чересчур серьезно. Плавного перехода от «разговора о» к прямой речи «по-существу» не получается. Описывающий и предписывающий языки оказываются качественно различными, хотя они и «одной крови». Мир до творения качественно отличен от сотворенного. Переход от разговора о теории к самой теории возможен лишь как прямая демонстрация, как прямое теоретическое конструирование. Наивное – в силу отсутствия оснований; серьезное – как наличие предъявленного. Возьмем несколько схем: 1. Схема абстрагирования (трансцендирования): Теория. Философия. Явление (феномен, опыт, переживание). Линейную схему восхождения к абстракции высшего порядка, очевидно, следовало бы изображать как последовательность: явлениетеорияфилософия, полагая философию предельным обобщением. Однако предел обобщения (абсолют, трансцендентная позиция) неожиданно выламывается из схемы линейного восхождения. Теория еще может быть более или менее абстрактной, но философская категория обладает уже иным статусом, как будто до сих пор рассуждение развивалось в плоскости, а с момента трансцендирования (абсолютизации) вышло в третье измерение. В некотором роде философская идея столь же бытийственна (упряма), как чувственное явление («упрямый факт») – в рамках одной логики (философии) они обладают равным предметным (эксплицитным) статусом. А сама философия в норме является импликацией, слепым пятном теории, описывающей явления. В то же время, будучи эксплицируемой (проявленной), она превращается в теорию, претендующую на искомое «высшее обобщение», абсолютное знание. Графически схема таких отношений выглядит как треугольник, а не как ступеньки восхождения: Философия Явление Теория Если же схема – треугольник, то в линейной развертке наверху, в позиции максимального абстрагирования, может находиться как «философия», так и «теория» (вариант «явления» я пока не рассматриваю) – это зависит от того, из какой позиции (точки) мы смотрим, из позиции философии или из позиции теории. В первом случае слепым пятном (исчезающим из схемы элементом) становится философия, во втором – теория. В предлагаемой диспозиции слепым пятном, позицией наблюдения в линейной развертке схемы выступает средний член. 2. Схема «дисциплины мышления»: Центр. Граница. Периферия. «Граница» здесь – это та сила, тот фактор, «условие возможности», которая позволяет сказать что-либо определенное о «центре». Вообще говоря, в любой философской системе нет ничего более определенного, чем «центр», представляющий собой базовую аксиому 14 (основное различие в супертеории, по Луману). Например, таким центром является понятие «точки» в геометрии. Аксиома очевидна. «Точка» очевидна (здесь, что называется, ни прибавить, ни убавить). И потому граница, очерчивающая понятие, означивающая очевидность, скрыта, имплицитна. Отсюда тождество аксиомы себе самой (очевидность) и тавтология в тексте – «масло масляное». Аксиома, про большому счету, не требует определения. Линейность мышления вне зависимости от логики (линейной, диалектической, многомерной) выглядит как проблема «первого шага», а если он почему-либо начинает казаться впоследствии неудовлетворительным, качественная проблема превращается в количественную проблему «весомости первого шага». В случае со схемой «дисциплины мышления» вопрос можно сформулировать так: какую позицию сделать краеугольной и где ее расположить? Наверху схемы или в центре? В данном случае краеугольным объявлено слепое пятно – «граница» – помещенная в середину схемы. Однако мы можем поменять местами «границу» и «центр», поменяв при этом их значения, объявив слепым пятном «центр» как точку зрения, как место, откуда производится наблюдение, как неопределенность эксплицируемую в форме границы, и, соответственно, поставить «центр» в середину схемы. В результате получим иную схему «дисциплины мышления»: Граница. Центр. Периферия. Изменение места в схеме это вопрос выбора: «центр» очерчивается, благодаря «границе», или «граница» конструируется, благодаря определенности «центра». Этот выбор волюнтаристичен. Его можно было бы сравнить с переключением двух фигур в гештальте, каждая из которых становится фоном по отношению к своей паре. Но, на самом деле, такое переключение возможно лишь для оставшихся позиций (в данном случае, для границы-периферии); настоящий выбор здесь (если выбирать между центром и границей) происходит между «есть» и «ничто», между «экспликацией» и определяющей ее «импликацией». Краеугольность, однако, это не просто позиция в схеме диспозиции, но и определённый смысл, связанный с данной позицией. Так краеугольным мы можем объявить не «слепое пятно», а трансцендентную позицию, абсолютный принцип, целостность, завершающую череду обобщений, предел абстрагирования. Я называю ее центр – философия – логика (и далее: словарь, нарратив, метод, система, тип и т.д.). А ее место, как высшего знания, я определяю на вершине схемы и, соответственно, в тексте – в начале, на «первом шаге». В таком случае, первые две схемы приходят к более привычному, первоначальному виду: Схема абстрагирования Философия. Теория. Явление. Схема «дисциплины мышления» Центр. Граница. Периферия. Это схема восхождения от частного к общему или наоборот, если ее перевернуть. Это схема «староевропейской» традиции мышления. Это то, что приходит на ум в первую очередь и потому может быть классифицировано как феноменология или натура мысли (природа мышления). Так и была устроена до недавнего времени культура философствования. Современность (постмодерн) релятивизировала истину, превратила аподиктическое (абсолютное) знание в гипотетическое (условное), правда, лишь в пространстве интерфилософской «школьной философии», в культурной, а не в личной сфере. Превратила линейную схему в треугольник со взаимосвязанными и равноправными вершинами. Мы потеряли одну, единственно верную дорогу, но вышли не в чистое поле, а на развилку множества путей. 15 Казалось бы, имея перед глазами в качестве схемы треугольник, можно было бы и не заморачиваться рассуждениями о линейности схемы и краеугольности ее позиций, а просто постулировать взаимозаменяемость всех его углов. Казалось бы «от перестановки мест слагаемых» ничего не должно менять. Но в действительности, меняется и весьма существенно. Это изменение примерно того же типа, как в силлогизме: если все люди смертны, то нет никакой разницы в том, кто умрет раньше, я или ты. Разница, однако, есть, как всякий может убедиться поставив на место «я» себя. Развертка треугольной схемы в линейную вносит в диспозицию фактор времени, неучитываемый формальной логикой и, в действительности, спасающий ее, поскольку он делит формальную последовательность на эпизоды. Если же убрать время из структуры рассуждения, то определяя позицию наблюдения, мы получим «форму ничто» – экспликацию многозначной логики. Формальная экспликация многозначной (многомерной) логики – это оксюморон. Например, «изменяющаяся неизменность», квадратура круга. Но в оксюмороне, так же как в парадоксе (и антиномии), работать невозможно – их мы лишь констатируем, а работаем в привычных линейной логике и диалектике, для которых парадокс выглядит безвоздушным пространством, да по сути, таковым и является. В него мы заглядываем лишь на мгновение, чтобы снова нырнуть в привычную атмосферу мышления, но уже в другой точке, с несколько иной позиции. Можно предположить, что треугольная, а в развертке – трехчленная, схема представления многомерной (многозначной) логики должна присутствовать в любой конструкции, претендующей на научность (теоретичность) или философичность. Само собой также применительно и к самой себе – в данном случае, обозначаемой как «дисциплина мышления». Это схема самоподобия (фрактальности), самовоспроизводства (аутопоэзиса) и самореференции. Ее можно обнаружить как в глобальных представлениях, так и в минимальных. Я бы ее назвал «антропным принципом логики» по аналогии с физическим антропным принципом Вселенной, которому она также присуща. Эта схема – иллюзия в качестве объективности и реальность в качестве самореференции. Иными словами, если бы Антропного принципа не существовало, то его, как и Бога, следовало бы выдумать. Качество краеугольности – точки или угла зрения, позиции наблюдателя – эмпирично. Оно входит-вводится через место в схеме, обосновывающее связанное с ним понятие, или через понятие, обосновывающее связанное с ним место в схеме, – это зависит от «первого шага» или от волевого выбора наблюдателя, автора текста. Первоначально я сделал развертку, которую можно назвать аподиктической, – схему восхождения от общего к частному, где понятие предельного абстрагирования (абсолютное знание, трансценденция) является краеугольным и расположено на вершине схемы, за номером первым. Это знание, которое кажется эксплицируемым, рациональным, логичным и в пределе достижимом. Однако затем я заменил эту схему на гипотетическую, где краеугольным является второй член, выполняющий функцию слепого пятна, а экспликация понятия, связанного с этой позицией (обоснованного этим местом в схеме), представляет собой оксюморон (парадокс, антиномию). Отвлекаясь от основной линии, можно сказать, по видимому, что деонтологической следует считать схему, где краеугольной позицией выступает третий член схемы (вот вариант «перевернутой пирамиды»). Соответственно, выделяются три познавательных подхода – языковой-аподиктический (логический, текстовой, гуманитарный), природныйгипотетический (естественнонаучный, экспериментальный, моделирующий) и опытныйдеонтологический (психотерапевтический, феноменологический, чувственный). 16 Возьмем еще несколько схем, построенных в гипотетической парадигме (где краеугольным выступает средний член). 3. Схема лумановской супертеории (общей теории систем; системная схема): Система. Смысл. Различение. Метод лумановской теории систем можно определить, например, как системные различения в смысле. 4. Треугольник Фреге (семиотическая схема): Знак. Смысл (наблюдатель, контекст, знание). Значение. 5. Схема типологии: Таксон (категории классификации). Тип. Явление (феномен, отдельность, целостность). 6. Схема обсервационной философии Александра Пятигорского: Мышление. Наблюдатель. Объект. Постулат Наблюдения: «объект как мышление». 7. Схема «модальной методологии» Давида Зильбермана: Модальности. Метод. Артефакт (культура, сакральный текст). Все взятые здесь схемы сводимы друг к другу. Например, если сопоставить их первые челны: граница – модальность – мышление – таксон – знак – система – теория, нетрудно выделить сходство. И оно будет не чисто формальным сходством первых (верхних) позиций схемы; я бы сказал, не только чисто формальным, но сходством по существу (в лумановском подходе, – функциональным сходством). Если, как говорилось ранее, идентифицировать средний член со слепым пятном, то в реальной работе схемы средний член следует убрать. В результате мы получим двучленную схему – на практике это выглядит как теория и круг описываемых ею феноменов, в данном случае это схема «центр-периферия» без границы между ними (или «граница-периферия», если «центр» ставить в центр схемы). «Отсутствующая» граница – гарантия того, что теорий (центров с кругами-перифериями) может быть много, поскольку теория как раз и является экспликацией границы в трехчленной схеме. Трехчленная схема ассоциируется с архетипом Троицы, который анализировал Карл Юнг. Кстати: психотерапевтические подходы также укладываются в трехчленные схемы (со слепым пятном в середине): Схема аналитической психологии Юнга Миф. Схема психоанализа Фрейда Комплекс. 17 Архетип. Внутренний феномен. Объект (психоаналитический объект). Энергия (либидо, влечение). Анализируя архетип Троицы, Юнг обращается также к более древнему (согласно Юнгу) архетипу Четверицы. Четвертый член, отсутствующий в Троице, характеризуется как раз своим отсутствием, отпадением. «Четвертый» – «Отпавший». Поэтому его и нет в троичной схеме. На фоне Троицы, присутствующей как данность, как добро, как очевидная истина, Четвертый член выглядит сомнительно – он не предусмотрен схемой полноты бытия, целостностью. Но он необходим. Четвертый, по Луману, – наблюдатель. Троице для самоподтверждения необходим взгляд со стороны – именно его и дает Четвертый. Четвертый, таким образом, – член самоподтверждения Троицы, причем результатом его подтверждающего видения является отпадение надобности в нем. Схема Четверицы, в которой четвертый член не обозначен, представляет собой схему Троицы, в которой четвертым членом является сам лист бумаги, на котором эта схема изображена, и который в своей доэмплицитной чистоте (пустоте) допускает возможность любых схем. Если первую схему – треугольник – дополнить четвертым членом и представить ее графически, получим тетраэдр: Философия Ничто Явление Теория В этой конструкции каждая позиция (вершина тетраэдра) обладает собственным уникальным статусом (натуральным, абстрактным, трансцендентным, пустым). А экспликации – предметные описания – выполняются как редукции к трехчленным и двухчленным схемам, которые можно классифицировать далее как формализмы разных типов от гуманитарных (философских) до естественных (математических). Схема измерений смысла по Луману: Временное. Социальное. Предметное. Луман на своих лекция настаивал на полноте этой схемы. Он предлагал, попробуйте добавить к этим трем измерениям какое-либо еще! Предполагая, очевидно, что добавить нечего. Однако если руководствоваться схемой Четверицы, четвертое смысловое измерение – это Ничто. Впрочем, тут стоит заметить, что практически добавление «ничего» ничего не меняет. В линейной логике (включая и диалектику) мы пренебрегаем средним членом, вернее, исключаем его, следуя правилу «исключенного третьего». В многозначной логике, характеризуемой трехчленной схемой, диктуемой дисциплиной мышления, мы лишь условно исключаем четвертый член, означающий полную неопределенность; экспликация этого принципа означает возможность многих значений (измерений) среднего члена – 18 границы, схемы, рамки всего подхода. Сама граница при этом обретает статус «определенной неопределенности» (оксюморона, парадокса). Что касается смысловых измерений, они, хоть и смысловые, потому и измерения, что равноценны между собой. Их равноценность технична, а сам смысл выглядит как универсальный медиум, как своего рода магический (протоматериальный, протонатуральный, сверх- или доестественный) эфир, в котором и из которого мы вправе конструировать все что угодно. Смысл столь же сложностен (комплексен), сколь и неопределенн. Но неопределенность его имеет вполне определенное социальное происхождение и качество. Смысл, по Луману, продукт и основание (причина) социальных и психических систем. Соответственно, названные системы он определяет как системы, «выделившиеся на смысле»; я их называю, «смысловыми системами». Сопоставим схему смысловых измерений Лумана с его же системной схемой (системным схематизмом): Временное – Система. Социальное – Смысл. Предметное – Различение. В такой связке смысловые измерения теряют свою равнозначность, схожую с невозмутимостью математических измерений, наполняясь различием качеств системного схематизма. Одновременно, системный схематизм теряет качественность своих членов, которые обретают техничность и равноценность. Возможно, что такого рода сравнение недопустимо – как смешение логики и предмета ее анализа, смешение гуссерлевских ноэмы и ноэзы. Дисциплина мышления требует отделять одно от другого. Но она же предполагает и наличие некоего «потустороннего» мира Ничто, четвертого члена многозначной логики, в котором все возможно. Равнозначность измерений открывает пространство для манипуляций в системной сфере (когда, например, смысл и различение меняются местами). Системное центрирование, напротив, связывает независимые измерения, выявляя их историчность и тип реальности. Сводя далее смысловые измерения к схеме «дисциплины мышления» (многозначной логики) получим: Центр – Временное – Система. Граница – Социальное – Смысл. Периферия – Предметное – Различение. Лумановские смысловые изменения, таким образом, можно рассматривать как многозначную логику системного подхода, как инструмент, позволяющий аналитически разлагать и синтетически собирать системы разных типов. Ее трехчленный схематизм включает в себя наблюдателя, вносящего в нее неопределенность и определяющего истинность по сходству схем (или функций, если следовать Луману) далеких друг от друга типов систем. Системная схема – это философия лумановской общей теории систем. Я говорю «лумановской», поскольку в моем представлении она отличается от «общепринятой» (как ее ни понимай) теории, равно как и от кибернетики (которая также могла бы претендовать на статус общей теории систем), хотя Луман широко использует классические системные и кибернетические представления. Схлопываясь (сворачиваясь) в трансцендентный объект системная схема превращается в двучленную конструкцию: система – различение. Таким образом, следуя традиции Древних Греков, Луман мог бы сказать «все есть система». А система – это смысл. Только о системном смысле и есть смысл говорить (такова структура аутопоэзиса темы коммуникации о системах). В пределе теория, как экспликация смысла, превращается у Лумана в общество. Отсюда естественно название 19 его социологической работы не «теория общества», как следовало бы сказать в классической традиции, а «общество общества». Сама теория представляет собой не просто теоретический текст, но как практика коммуникации, как сообщение, она и есть общество в самом прямом, фактическом смысле. Сравнения можно продолжить, дифференцируя таким образом различные позиции трехчленной схемы логики. Например, выстроить такую цепочку: центр – временное – система – таксон – модальность – мышление – теория и т.д. Теоретической дифференциации соответствует натуралистическая комплексность: периферия – предметное – различение – артефакт – объект – явление – значение и т.д. Первое описывает теория дифференциации, второе – теория комплексности. Луман метафорически характеризует их следующим образом: если теория дифференциации говорит о комнатах в доме, то теория комплексности – о балках, кирпичах, цементном растворе и прочих «материалах», из которых построен дом. Завершая трехчленную логику, между теорией дифференциации и теорией комплексности следует поставить теорию наблюдения (или теорию ориентации), которая как третий член многомерной логики, парадоксальна – вносит в конструкцию неопределенность, позволяя спонтанно менять «правила игры» и вводить новые логические конструкции (конструкты, концепты). Или, продолжая метафору, – менять дома, перестраивать архитектуру. МОДЕЛЬ Разные философии связаны между собой посредством наблюдателя, порождающего новые концепты (логические дуальности) и связывающего имеющиеся (по сходству). А выбор доминирующей философии происходит в результате действия в обществе эволюционных механизмов конкуренции и случая. Классификацию философий завершает школьная философия (создаваемая, как на основе доминирующей философии, так и любой другой). Одновременно классификацию явлений внутри философии завершает онтология (космогония) – теория устройства мира и наблюдателя (центра философской позиции) как части этого мира. Онтология лумановского мира исходит из общества, поскольку философия Лумана – это философия общества, представленная в форме лумановской «общей теории систем» или в несколько иной формулировке «общей теории систем как универсальной теории и супертеории» (при том, что супертеория, по Луману, это теория, описывающая все, а универсальная теория это теория, включающая и саму себя в число предметов своего исследования). В сущности, теория наблюдения – это та же, зафиксированная в рамках определенной логики (философии), онтология. В логике схемы Фреге, выполняя функцию знака, она обозначает философский подход как, своего рода, «философская теория», служит как бы натурализацией абстрактных принципов (категорий), представляя их в форме неких идеальных объектов – теоретических схем, связанных между собой и дающих зримое (предметно-хроно-социальное) представление об устройстве мира. Выполняя функцию значения, теория наблюдения работает как научная теория, устанавливая верифицируемость теоретических схем, поставляя, так сказать, на стол философу истинность явлений (а естествоиспытателю, соответственно, – идеи экспериментов). Наконец, в своей собственной функции – наблюдения или смысла (по Фреге), – она представлена как парадокс, оксюморон, нечто невозможное, обозначающее точку разрыва теории, из которой возможен выход либо в новую схему в рамках уже существующей логики (философии; той самой, что привела к парадоксу), либо переход в другую логику с одновременной сменой позиции наблюдения (т.е. посредством выхода в практику). Одно из следствий создания новой схемы в рамках существующей логики заключается в 20 создании классификации философий, которую можно рассматривать как квазипереход в другую логику внутри изначальной парадигмы – построение своей схемы «школьной философии» (формирование квазиметапозиции наблюдения, условной позиции «наблюдения второго порядка»). Теория лумановской философии (онтология) выглядит следующим образом. Имеется 4 типа систем: механические, органические, психические и социальные. Причем последние два объединены общим феноменом смысла. Социальные системы, в свою очередь, представлены в форме интеракций, организаций и общества. Наконец, сверху всю эту конструкцию венчают Системы, долженствующие, очевидно, означать общее представление о системах как таковых и, соответственно, общую теорию систем. Вот его схема: «В качестве предварительной ориентации можно ограничиться различением трех уровней анализа, - пишет Луман: (1) Системы (2) (3) машины организмы интеракции социальные системы организации психические системы общества Отнесение определенных видов систем к определенным уровням сначала может проделываться более или менее интуитивно», пишет Луман. При этом посредством понятия о целостности он проводит различение естественнонаучного и онтологического представлений теории: «О системе вообще можно говорить, когда есть признаки, отсутствие, выпадение которых ставит под сомнение системный характер предмета. Иногда системой называют также целостную совокупность таких признаков. В таком случае общая теория систем неожиданно превращается в теорию всеобщей системы» (Н. Луман. Теория социальных систем, с.24). Презентуя в философском плане, по сути дела, «теорию всего», Луман позиционирует себя как исследователь, изучающий одну только клеточку этой «всей» теории, а именно социальные системы. Субтеории, позволяющие ему строить модели устройства и работы социальных систем, это, прежде всего, теория аутопоэзиса Матураны и Вареллы, теория форм Спенсера Брауна, разработки фон Ферстера, системные разработки, начиная с фон Берталанфи, и кибернертика. Переход от естественнонаучной установки к онтологической (философской) осуществляется в тот момент как лумановская «общая теория систем» сама становится предметом его исследования в соответствии со своей собственной логикой универсальной теории (находясь при этом в статусе супертеории), она превращается в философию (логику определенного типа), а именно в философию системного подхода. Можно ее также обозначить как системную философию или философию различения, учитывая, что понятие различения обладает статусом «основного различения» в супертеории (его общей теории систем), а также лежит в основе ряда названных субтеорий. «Различение вместо идентичности», по словам Лумана, это то, что отличает современный (и его, в том числе) исследовательский подход от «староевропейской» традиции. Наконец, если учесть родство и даже глубинное тождество концептов системы, различения и сложности (комплексности, сложностности), лумановский подход можно характеризовать как философию сложности. 21 Модель – это схема предмета. Онтология – это модель мира (космогония) с точки зрения философии, то что можно обозначать как «теорию всего». С точки зрения естественной науки, модель мира – это Вселенная. Философия, будучи трансцендентной, всегда принципиально завершена; наука, будучи эмпиричной, всегда принципиально незавершена. Одно как угодно близко может приближаться к другому вплоть до того, что одно может быть объявлено проекцией другого (на мышление или на явление, соответственно; либо наоборот, мышление как развертка явления), но между ними всегда будет находиться ускользающая от рефлексии «точка зрения» наблюдателя. Других наблюдателей кроме нас самих у нас нет. Учет последнего обстоятельства открывает возможности многомерного конструирования, ибо с точки зрения гуманитарной науки, модель мира – это Общество (мир, как известно, это не только мир вещей, но и мир людей), а общество в пределе столь же многообразно как и количество людей его обусловливающих, причем не только живых, но и мертвых. Постулат многозначной логики: любой предмет может быть разложен в трехчленную схему. В лумановской онтологии представлено четыре типа систем. Однако они сводимы в трехчленную типологию, если учесть, что два из четырех типов – психические и социальные системы – образуют один тип – «смысловые системы». Такое объединение обосновано, поскольку психические и социальные системы, по Луману, возникли в процессе ко-эволюции, «выделившись на смысле» (биологическая метафора: лишайники – вид, образованный посредством симбиоза двух видов – водорослей и грибов). Таким образом, имеем: Системы Механические системы Органические системы Смысловые системы Если в качестве позиции наблюдателя в этой схеме выбрать «смысловые системы», то у нас останется двучленная схема, представленная механическими (физическими) и органическими (биологическими) системами. Таким образом, мы очерчиваем предметную сферу естественных наук. Это, в частности, хорошо согласуется с бихевиористическим подходом, утверждающим, что сверх мозга и деятельности ничего нет (в результате чего у бихевиористов появляется возможность ставить целью точное математическое моделирование психических и социальных эффектов). Если же в качестве позиции наблюдения выбрать квази-позицию (некую в большей или меньшей степени волюнтаристскую установку относительно определения смысла), позволяющую обратить внимание на смысловые системы, мы получим предметную сферу гуманитарных наук. Каждый из типов систем, в первом приближении (игнорирующем наблюдателя), распадается на два типа: Системы Механические системы Органические системы Смысловые системы 22 Квантовые Классические Гены Признаки Психические Социальные Если в качестве теоретической квази-установки использовать принцип дискретноаналогового различения (представленного для физических систем принципом квантововолновой неопределенности Гейзенберга и принципом дополнительности Нильса Бора), типология систем на любом уровне распадется на двучленную: Модус наблюдения Дискретный Аналоговый Типы систем Механические Органические Квантовые Классические Генотип Фенотип Психические Социальные Следуя дискретно-аналоговому принципу, смысловые системы следует убрать из модели как ее слепое пятно. Таким образом получим схему естественнонаучной онтологии: Системы Механические системы Квантовые Частица Волна Органические системы Классические Масса Форма Генотип Ген Фенотип Признак Организм Экосистема Так выглядит строительство «комнат в доме» (имея ввиду теорию дифференциации), конкретизирующих общее представление о системе. Горизонтальное расширение дает на каждом уровне классификацию каждого из типов систем в зависимости от различий таксонов-моделей. Однако в горизонте на каждом уровне можно добавить и качественно новый третий член (завершающий логическую схему), который представляет собой слепое пятно всей этой двучленной типологии и может быть обозначен как единство различия двух логически очевидных типов. Представим их в таблицах. Естественные системы Механические Органические Наблюдатель Смысловые «Наблюдатель» – система наблюдатель, единство различения естественных систем, слепое пятно, гуманитарная система. Естественные Квантовые Классические Набл. Бытие Естественные Генотип Фенотип Набл. Жизнь Естественные Психические Социальные Набл. Смысл Бытие – Жизнь – Смысл – в каждом случае суть гуманитарная система; предмет, который не может быть определен в точности (так же, как ускользают от точности измерения в естественных науках, отчего естественнонаучная теория приобретает известную иллюзорность); это третий член многозначной логики, слепое пятно, открывающее двери 23 логического волюнтаризма; и это же единство различения наблюдаемых фактов, оцениваемых как очевидные. «Бытие» – слишком многозначное понятие, включающее в себя, кроме реальных, также идеальные и фантастические объекты. Быть может, стоило бы его сузить, обозначив, например, как «физическое бытие» или материю, субстанцию, физическую природу и т.д., во всяком случае, как то, что подтверждаются в научном эксперименте, например, как «реальное бытие». То же самое можно сказать относительно «жизни» и «смысла». Включение теории в число предметов исследования, по сути, представляет собой реификацию позиции наблюдателя. Это «идеальный» объект, включенный в состав «реальных», «естественных», его экспликация суть «закон природы», принцип взаимодействия «реальных объектов», алгоритм, модель, схема. Интерпретация общих понятий (слепых пятен) вышестоящего уровня приводит к столь же общим понятия нижестоящего уровня. Так, бытие (физическое бытие) может быть представлено в форме концептов поля и пространства; жизнь – биосистемы и биосферы; смысл – сознания и общества. Механические Квантовые Естественные Частица Волна Органические Классические Набл Поле Естественные Масса Форма Генотип Набл. Пространство Естественные Ген Признак Фенотип Набл. Вид Естественные Организм Экосистема Набл. Биосфера Дифференциации противостоит комплексность. Теории дифференциации сопутствует теория комплексности. Если дифференциация говорит о типе системы, то комплексность – о типе основной операции, обеспечивающей самовоспроизводство системы и, тем самым, ее сохранность, существование. Самому общему представлению о системе соответствует самое общее представление об операции, а именно понятие различения (в лумановской логике): Система Различение Тип различения соответствует типу системы. Соответственно, имеем смысловые различения, органические (различение жизни) и механические; вариант их качественного различения: язык, метаболизм (жизнедеятельность) и взаимодействие. Далее, спускаясь по уровням типологии систем (выделенных жирным), мы каждому типу систем можем противопоставить его тип различения (или основной операции, образующей данный тип системы). Система Различение Органические Метаболизм (жизнедеятельность) Механические Взаимодействие Квантовые Дискретные Классические Аналоговые Генотип Комбинации Смысловые Язык Фенотип Функции Психические Представления Социальные Коммуникации Дальнейшие типы различений: Квантовые Частица Волна Матричные Волновые Классические Масса Форма Каузальные Относительные Ген Генотип Признак Биохимические Таксономические Фенотип Организм Экосистема Физиология Поведение 24 Рассмотрим отдельно смысловые системы. Смысловые системы Психические системы Социальные системы Представления (Гештальты) Коммуникации Чувства Мысли Интеракции Организации Аффекты Идеи Темы Решения Лумановское «Представление» можно интерпретировать как «Гештальт» (понятие, взятое из терапевтического гештальт подхода), но точно так же и как любое базовое представления в других терапевтических теориях: объект (в психоанализе), роль (в психодраме), архетип (в юнгианском подходе), процесс (в минделловском процессуальном) и т.д. Если добавить «третий член» (слепое пятно), получим: Смысловые системы Естественные Психические Естественные Чувства Аффект Мысли Представление Наблюдатель Социальные Набл. Сознание Я Естественные Интеракции Тема Организации Решение Мировые системы Набл. Общество Норма Естественные Креатив Природа Норматив Дух Набл. Теория Логика Рискну предположить, что поскольку Луман не стремился к созданию целостной системы, оставаясь на естественнонаучной позиции принципиальной незавершенности, очевидно, дабы не создавать новой онтологии взамен «староевропейской», он исключал позицию наблюдения (Мировые системы) из схемы различения смысловых систем. Так же точно на другом онтологическом полюсе физики исключают себя (как реальных наблюдателей, генерирующих физические теории); но при этом место позиции наблюдения автоматически занимает некая условность – более или менее размытое представление (эксплицируемое в ходовой в данный момент физической теории). Так, если вчера говорили о «мировом эфире», то сегодня – о «физическом поле». У Лумана эта «третья» позиция наблюдения (Мировые системы) автоматически эксплицируется в представлении об Обществе, но на более детальном (нижнем) уровне анализа. Однако в силу незавершенности более высокого уровня абстракции, лумановское «Общество» съедает его. Лумановское «Общество» – это теория Социальных систем (и одновременно представление о предмете социологии) и, в то же время, «Мировая система» – теория и предмет, скажем так, «смыслологии». Именно здесь его теория превращается в предмет и наоборот предмет становится теорией в рекурсии праксисалогоса. Теория становится обществом, а название теоретического труда (текста, высказывания, сообщения), как уже было сказано, – «Обществом общества». Больше того, следуя данной логике, лумановское «Общество» становится позицией наблюдения в «Мировых системах», а именно позицией абсолютных суждений (типа Логики или «Абсолюта»), трансцендентным утверждением. И далее оно неявно отождествляется со «Смысловыми системами» и системами вообще. Таким образом, «Общество» в парадигме Лумана становится не только единственным Обществом (так же как единственна Вселенная), но и единственным, так сказать, по природе вещей. Т.е. вслед за утверждением «все есть система» он мог бы сказать «все есть смысл» и «все есть общество». Спасает его от сходства с критикуемой им «староевропейской» онтологией лишь то, что он этого не говорит – его позиция это позиция принципиальной незавершенности. 25 Но незавершенность не означает невозможности завершения. Завершение не только возможно, оно неизбежно – так же, как неизбежен субъект в предложении, от которого Луман способен избавиться лишь условно, лишь эпизодически, намекая на действительное положение вещей. Если от завершения невозможно избавиться, его стоит поставить себе на службу, например, использовать как ориентир, сигнализирующий о ложности теории, стремящейся обрести эффективность практики. В действительности, завершением любой теории (λόγος) является парадокс – нечто такое, чего нет, что не укладывается в голове – и именно он открывает дорогу практике (πρακτική), которая движется в тупике, несмотря на кажущуюся остановку мысли. Утверждение «все то есть дано нам в форме смысла» кажется очевидным. Так же точно очевидно, что в подавляющем большинстве случаев смысл эксплицирован в языке. Думается, можно сказать, что смысл как таковой – «языковой смысл» – в его психических и социальных разновидностях описывает сфера гуманитарных наук. Расширение на естественнонаучную область дает нам представления о биологическим и физическом смыслах. Либо органическом и механическом, если полагать, что в этом терминологическом нюансе отражена социоцентрическая позиция Лумана (отличающая его натуралистический праксис от соответствующих естественнонаучных). Однако в любом случае, следует помнить, что данные «смыслы» условны – это потенциальные смыслы, подобные гегелевскому духу, разворачивающемуся в завершающем – человеческом – смысле. Здесь действует принцип «самоисполняющегося пророчества» (self-fulfilling prophecy), заставляющий нас обнаруживать и в основании Вселенной антропный принцип, и в любой развернутой логике базовую аксиому (в данном случае лумановское общество как смысл). Существует то, что может быть воспроизведено. Самостоятельно существует то, что воспроизводится самостоятельно – самовоспроизводится. Базовой операцией, позволяющей существовать смысловым системам, является воспроизводство смысла (самореференция социальных и психических систем, по Луману). Самовоспроизводство живых систем осуществляется посредством их жизнедеятельности – метаболизма; физических – посредством взаимодействий. Иными словами, смысл, метаболизм и взаимодействие – это специфические формы различений разных типов систем, работающие как фундаментальные операции в процессе их самовоспроизводства. И в этом смысле они не являются смыслом. Между представленными типами систем существуют отношения обусловливания: физическое бытие обусловливает жизнь, жизнь – смысл (сознание и общество). Это цепочка мир – жизнь – мир (в первом случае мир – Вселенная; во втором, – Общество). При желании мы можем редуцировать одно к другому, но это не добавляет понимания процессов, происходящих в каждом типе систем. Более продуктивно действие аналогичное редукции (но не понижающее, а повышающее масштаб наблюдения) – абстрагирование, – которое дает возможность посредством обобщения (через высший уровень) провести сравнение далеких друг от друга типов и таким образом развить теорию. Правда, в при этом возникает опасность онтологизации – создания «теории всего», познающей уже не практический (натуральный) предмет, а самоё себя на месте предмета. 26
