ПОРЕВОЛЮЦИОННАЯ ЛИРИКА В. ХЛЕБНИКОВА КАК

ПОРЕВОЛЮЦИОННАЯ ЛИРИКА В. ХЛЕБНИКОВА КАК
РЕАЛИЗАЦИЯ МЕТАТЕКСТА РУССКОЙ ПОЭЗИИ 1917-1921 ГГ.
Н.В. Максимова
В исследовании Н.Е. Тропкиной «Образный строй русской поэзии
1917-1921 гг.» [1] поэзия рубежа десятилетий интерпретируется как единый
метатекст, в рамках которого сосуществуют произведения широкого круга
авторов.
Унаследованные от литературы «серебряного века» и начала 1910-х
годов образы и мотивы, ставшие выражением категорий бытия; образы
природных стихий, мифопоэтические образы в поэзии 1917-1921 гг. меняют
свои семантические ореолы под воздействием трагических реалий времени.
Подобная динамика в лирике Хлебникова находит максимальное выражение
в мотивах и образах категорий бытия (смерть, рождение) и особых состояний
(болезнь, безумие).
В русской поэзии 1917-1921 гг. тема смерти трансформируется,
становясь отражением действительности, основу которой составили
Октябрьская революция и ее трагические последствия - Гражданская война,
террор, безбытица, голод, эпидемии болезней. У них есть общий знаменатель
- смерть, которая перестает быть естественным, природным завершением
человеческой жизни, становясь массовым и обыденным явлением. Эта
жуткая реальность находит воплощение в художественных образах и
мотивах, которые оказываются сходными у поэтов разных эстетических
ориентации, как будто бы это она «писала» ими. Именно в этот период в
творчестве Хлебникова происходит актуализация темы смерти как события,
источником которого выступают общественно-политические процессы в
стране.
«Мир смерти» в стихотворениях Хлебникова этих лет детерминирован
конкретно-историческими реалиями, среди которых - «смерть, ставшая
массовой, погребение без обряда» [2]. Они находят воплощение в целом ряде
стихотворений, среди которых наиболее выразительным является «Восстание
собак» (1921).
По сути, весь текст представляет собой одно предложение, разорванное
сквозным повтором звукоподражания «Гау! ray! ray!», «оживляющим»
картину и придающим ей эмоционально-экспрессивный характер.
При отсутствии сколь-либо ярких художественно-изобразительных
средств перед нами -действительно ощущаемая живой, движущейся стихия
«восставших собак», во «множестве» которых отражается множество,
массовость человеческих смертей. Звукоподражания оттеняют «мертвую
тишину», охватившую человеческий мир. Безмолвие, бездыханность, снег
как деталь зимы, когда «природа мертва», выступают атрибутами смерти.
Смерть в изображении поэта лишена сакральности (вместо традиционных
кладбища и могилы - свальная яма), индивидуальности («чью-то ногу», чьюто руку»).
Нарочито «обычный», «прозаический» словарь стихотворения, в
котором все слова-просторечия, употребленные в прямом значении,
лишенные особой стилевой окраски выполняет определенную функцию: не
менее значимая примета катастрофического времени - будничность,
обыденность смерти - передана стилистически.
Тема насильственной смерти (казни) находит воплощение в
стихотворениях, связанных с трагическими судьбами русских царе5й –
«Тайной вечери глаз…» (16 фев. 1921, 1922) и «Могила царей» (1921).
Стихотворение «Тайной вечери глаз...» глубоко и полно проанализировано в
статье С.В. Старкиной «Стихотворение В. Хлебникова «Тайной вечери глаз
знает много Нева...»: уроки судьбознания» [3].
В отличие от «Тайной вечери глаз...», в стихотворении «Могила царей»
та же тема решается подчеркнуто скупыми средствами. Попытаемся
осмыслить образную структуру этого текста. Первые две строчки «Могила
царей» / Урал», содержащие топоним, «гиперболически» указывают на место
трагедии. Остальные четыре - на ее виновника «Эль» с сильным оценочным
глаголом «замарал». Характеристика «Эль» не выходит за рамки
общеупотребительной фразеологии (ср. выражение «замарать руки кровью»).
Текст пронизывает аллитерация на «р». Сквозной повтор «р», имеющий
такие акустические характеристики, как прерванность и резкость, определяет
общую трагически напряженную тональность стихотворения. В то же время
в звуковой организации текста можно увидеть и реализацию сюжета борьбы
«воинов Азбуки» Эр и Эль, как в стихотворении «На лыжу времени»:
В ссоре с Эль были цари и утонули,
Гэ преклонилось пред ним вместе с Эр,
Два звука пред ним опустили знамена [4]. (СС, т. II, с. 87).
Однако смысловые акценты другие: победа «Эль» оценена негативно, и
победный крик «ура», связанный внутренней рифмой с Уралом, «тонет» в
последнем.
Если в стихотворении «Тайной вечери глаз...» «могилы царей» - это
последствие исторического возмездия, результат «работы» законов времени,
восстанавливающей равновесие, нарушенное неправедной властью прошлых
поколений, то в стихотворении «Могила царей» они - следствие
преступления реального «Эль» (Ленина и советской власти). Фразеологизм
«руки марать» имеет однозначно негативную семантику: «прикоснуться к
недостойному», «замараться нечистым делом». «Замарать руки кровью»
значит преступить человеческие законы, совершить преступление. Строгая
образность этого стихотворения нацелена на заострение именно такой
оценки исторического факта и выражение негативного отношения к власти
«Эль этих лет».
Глагол «замарать», как известно, может выступать и в значении
«зачернять, зачеркивать писаное», которые также можно экстраполировать
на «Эль», перечеркнувшей прежние идеалы, [ср.: Это Эль строит морю мора
мол, а смерти - смелые мели] («Зангези», Твор., с. 479).
В этом стихотворении нет ни одного непонятного слова; ни одного
образа, требующего дешифровки, что связано с желанием поэта
публицистически четко выразить свое отношение к политике советской
власти. Образность «Могилы царей», как нам представляется, была
сознательно нацелена Хлебниковым на прочтение и интерпретацию
стихотворения в политическом ракурсе.
В русской поэзии 1917-1921 гг. актуализированы мотивы особого
состояния жизни - болезни, безумия. В широком смысле эти категории стали
метафорическим изображением общего состояния времени, его поэтическим
«диагнозом». «Окаянные дни» революции и Гражданской войны, состояние
«взвихренной Руси» характеризуются как безумные у многих русских
писателей и поэтов - очевидцев разрушающейся на глазах картины мира, в
том числе и у В. Хлебникова.
Мир, в котором искажены естественные пропорции и соотношения
между нормой и абсурдом, оценен поэтом метафорически как «сумасшедший
дом», «Сабурка». Подобное восприятие мира отражено, например, в
стихотворении «Не чертиком масленичным...» (1922), где поэт
ретроспективно оглядывая свой путь, полный лишений, непонимания, дает
жесткую оценку времени и своего места в нем:
Я одиноким врачом
В доме сумасшедших
Пел свои песни - лекарства.
(СС, т. И, с. 383).
Образ больной страны - центральный в стихотворении «Россия, хворая,
капли донские пила...» (1920).
Первые две строчки сконцентрировали в себе характеристику
состояния России: «хворая», «усталая», «бредящая». «Холод цыганский»
можно интерпретировать и как метафоруболезни (например, озноба) и
безбытицы, неприкаянности, «таборной» жизни эпохи революции и
Гражданской войны.
Поэт олицетворяет Россию, она предстает живым, чувствующим
существом. В четвертой строке стихотворения появляется повествующее «я»
- лирический субъект стихотворения. Его появление формально введено
конструкцией, которая предполагает некое противопоставление: «Ая...»(Ср. в
стихотворении «Я и Россия»: «Россия тысячам тысяч свободу дала... //А я
снял рубаху...»), однако фонетические структуры текста (паронимия и
омонимия) его нейтрализуют. Наречие «по-табасарански», в котором помимо
прямого
значения
кажется
за-анаграммированной «тарабарщина»,
приобретает семантику «бреда» и характеризует лирического субъекта.
Мотив нездоровья развивается далее сравнением «Мукденом и Калкою, //
Точно больными глазами, // Алкаю, алкаю».
Топонимы функционируют в этом стихотворении, как и в других
произведениях Хлебникова, одержимого поисками «законов времени», как
средство эмоциональной и оценочной характеристики современной поэту
России. Они ретроспективно высвечивают горький трудный опыт
исторической судьбы страны и усиливают драматическое переживание
настоящего.
Знаком болезненного состояния мира для Хлебникова, ждавшего от
революции обновления его духовных основ, стала «духовная голодуха».
Мотив этой болезни времени воплотился в стихотворении «Всем» (1922).
Биографический план перекликается в стихотворении с историческим:
Все, что трехлетняя година нам дала,
Счет песен сотней округлить,
И всем знакомый круг лиц,
Везде, везде зарезанных царевичей тела,
Везде, везде проклятый Углич!
(СС, т. II, с. 393).
К анализу стихотворения можно подойти из другой временной
перспективы и вспомнить события Смутного времени, на что указывает
Углич и царевич. Черты Смутного времени - всегда нездорового,
искаженного - обнаружены поэтом в современной ему жизни. Эффект
неприятия такой реальности создают дублирующие друг друга метафоры:
«продырявлен копьями /духовной голодухи», «истыкан копьями голодных
ртов». Оброненная «связка страниц»:
Зачем я выронил эту связку страниц?
Зачем я был чудак неловкий?
не только содержит аллюзию на автобиографический фон, но и в связи
с ключевым для Хлебникова образом книги как символом мироздания,
подразумевает историю и действительность. Поэт и провидец винит себя за
собственные пророчества. Отрицательное сравнение и метафора «Не
озорство озябших пастухов - // Пожара рукописей палач...», осложненные
инверсией, максимально реализуются дальше в метонимии «зазубренный
секач» и метонимическом олицетворении «личики зарезанных стихов».
Далее тема разрушения культуры и духовной жизни передается масштабной
исторической метонимией «Везде, везде проклятый Углич!». Образу смуты в
стихотворении аккомпанирует и такой мотив:
И вьюга веет хлопьями,
И носятся бесшумно духи...,
содержащий, как нам представляется, аллюзию на стихотворение
«Бесы» А.С. Пушкина. Личная драма перерастает в историческую: поэт
видит, что хаос рождается из земного насилия и угрожает захлестнуть космос
(гармонию), принять вселенские размеры.
В метафорах «То голод копий проколоть / Приходить рукопись
полоть», «личики зарезанных стихов» можно прочитать и намек на цензуру,
ставшую в 20-е годы проявлением «культурной политики» советского
государства.
Строки стихотворения «Ах, жемчуга с любимых мною лиц / Узнать на
уличной торговке...» перекликаются со стихотворением:
Торгаш, торгаш, умри бесстыдно,
Запрятав в крючьях своих пальцев
Листы украденных поэм.
(1922) (СС, т. II, с. 395)
в свою очередь, вызывающих в памяти пушкинские строчки из
стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом»:
Внемлите истине полезной:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет [5].
Если абстрагироваться от реальной ситуации, описанной в
хлебниковских текстах, и видеть в них реминисценцию на Пушкина, то
можно говорить об актуализации темы «железного века», жестокого и
бездушного, в лирике Хлебникова 1920-х годов, связывающей поэта с
русской поэтической традицией от Пушкина и Баратынского («Век шествует
путем своим железным; // В сердцах корысть») до ближайших
современников. Революция, как оказалось, не только не изменила характера
времени, но обострила его враждебность по отношению к человеку, обманув
ожидания. Инвариантом мотива обманутых ожиданий, подмены истинного
ложным является мотив ослепления, также получивший в поэзии этих лет
широкое распространение. Запоминающимся у Хлебникова становится образ,
в котором в «глазной символике» предельно заострена мысль о болезненном
состоянии мира, ослепленного в буквальном и метафорическом смыслах «яблоко глазное» в значении «овоща», «плода» в стихотворении «В море
мора!...»
Отмеченные особенности дают основание интерпретировать
стихотворения В. Хлебникова 1917-1921 гг. как неотъемлемую часть
метатекста, который составляют темы, мотивы и образы русской поэзии
рубежа десятилетий.
Примечания
1. Тропкина Н.Е. Образный строй русской поэзии 1917-1921 гг.:
Монография. Волгоград, 1998.
2. Там же. С. 18.
З. Старкина СВ. Стихотворение В. Хлебникова «Тайной вечери глаз...»:
уроки судьбознанга // Велимир Хлебников и мировая художественная
культура на рубеже тысячелетий: VII Международные Хлебниковские
чтения. 7-9 сентября 2000 г. Астрахань, 2000. С. 89-91.
4. Здесь и далее цит. по: Хлебников В. Собрание сочинений: В 6 т. /
Под общ. ред. Р.В. Дуганова; Сост., подгот. текста и прим. Е.Р. Арензона и
Р.В. Дуганова. М., 2005 (с указанием тома и страницы в тексте в скобках).
5. Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1981. Т. 2. С. 11.