Кудасова А. Ф. Образ россии в поэзии Константина Михееваx

А. Ф. Кудасова (Минск)
ОБРАЗ РОССИИ В ПОЭЗИИ КОНСТАНТИНА МИХЕЕВА
Историческая судьба России является одним из главных объектов
философско-эстетического постижения К. Михеева. Ее осмыслению посвящен
цикл стихотворений «Последний Рим». Название цикла отсылает к концепции
«Москва – третий Рим», сформулированной в России в начале XVI века
митрополитом Филофеем: «…яко два Рима падоша, а третей стоит, а
четвертому не быти» [1, с. 440]. Таким образом, Русь объявлялась им
последним и вечным царством православного мира, наследницей величия
древних прославленных государств (Римской и Византийской империй), а
русский народ – богоизбранным и богоносным. В последующие столетия в
общественном сознании растет и укрепляется мысль об исключительности
России, о ее особом положении в ряду других наций и мессианском
предназначении.
К. Михеев критически относится к подобным утверждениям, он отвергает
мифы, созданные вокруг России и российской истории. Его творчество – это
попытка трезво посмотреть на русский этнос и русскую национальную
историю.
Исследуя истоки мифологемы «Третий Рим», в стихотворении «Византия»
К. Михеев обращается к Риму Второму как к предшественнику и объекту
подражания. Не отрицая того, что «византийский дух, византийские начала и
влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь
великорусский общественный организм» [2, с. 193], К. Михеев, тем не менее,
показывает Россию несостоявшейся преемницей величия Византии, ее
неудавшимся, неблагодарным потомком, а историю российского государства
– затянувшейся попыткой обрести себя на руинах рухнувшего величия:
…Мы у тронов твоих не искали свободы
и любви. Мы искали себя.
Уходя в европейские ночи глухие,
искушая в безумье умы,
мы порой вспоминали сиянье Софии,
ангелический слог Паламы [3, с. 99].
Поэт считает, что византизм в России – не столько реальность, сколько
миф, за который цепляется религиозно-философская мысль, желая присвоить
Отечеству незаслуженную славу, наполнить историческое прошлое России
высоким духовным смыслом. На деле же сама российская действительность
демонстрирует свое несоответствие заявленному идеалу. Поэтому Византия в
стихотворении К. Михеева предстает величественной, недостижимой,
бескорыстной дарительницей, скорбящей над своим недостойным
преемником:
Но делиться устав благодатью незримой
и ярмом вековечных обид,
на развалинах памяти Третьего Рима
Рим Второй неутешно скорбит [3:100].
Поседевшая матерь-Россия
влево-вправо вагоны бросает.
«Мама, мама, мне больно, мама!» [3, с. 112]
Так, используя аллегорию жизни как поезда, в стихотворении «Скорый поезд»
К. Михеев передает ощущение беззащитности и страха перед слепой властью
«машиниста», неуютности и необустроенности железной махины с
разболтанными вагонами, мчащейся неизвестно куда:
Дым гуляет в охрипших вагонах,
дым гуляет на серых равнинах,
а в глазах – изумрудные пятна.
Больно, страшно и неуютно[3, с. 112].
В этом контексте Россия – не страна-мессия, несущая миру спасение и
озаряющая все вокруг идеалом Богочеловечества, не гоголевская Русь-тройка,
перед которой в изумлении расступаются другие народы, а страна, так и не
определившаяся в своем историческом выборе, доныне не имеющая
неутопической национальной идеи, сама не знающая, куда движется. Отнюдь
не «сладок» и не «приятен» поэту «дым отечества», принесенный
многовековыми раздорами и лихолетьями. Но лирический герой не столько
обвиняет страну во всех бедах, сколько болеет душой за нее и жалеет о
невозможности переиначить существующее.
В стихотворении «Богородица ходила по России» автор через намек на
памятник древнерусской литературы представляет Россию воплощенным
страданием. Как по мукам, ходит Богоматерь по разоренной (и материально, и
духовно) русской земле, «в черном нимбе меткого прицела» [3, с. 113], роняя
слезы от увиденного, скорбя душой, и бродить здесь она может бесконечно,
пока «пулеметной лентою дороги опоясан край наш православный» [3, с. 113].
Обращаясь к древнерусскому тексту, автор гиперболически делает родную
землю средоточием всех бед, так как, чтобы увидеть муки человеческие,
Богоматерь спускается не в ад, а в Россию.
В «Последнем Риме» история Российского государства часто
представляется как жестокое повторение одного и того же, что роднит этот
цикл стихотворений с циклами «Паралипоменон» и «Solvet Seclum», где
ощущение кровожадности исторического процесса и обезбоженности мира
также передаётся через акцент неизменяемости жизни, «вечного
возвращения».
Быть может, время – только повторенье,
И ничего переменить нельзя [3, с. 102], –
задумывается поэт, ведь Россия уже много столетий бродит одними и теми же
тропами раздора, «то ли целковыми, то ли оковами в неразберихе звеня» [3, с.
123]. И этому блужданию автор не видит конца; по его мнению, исторический
путь России замкнулся в своей греховности. Кочевание по кругу
сопровождается усилиями России присвоить некое высшее благо, «достать до
вершин» [3, с. 124], стать последним Римом или Новым Иерусалимом. Но
осуществима ли эта мечта, – задается вопросом К. Михеев, – пока
на спине опоенного брата брат
топором выводит постылый псалом? [3, с. 122]
Благо не может утверждаться насилием, а святые цели – враждой и убийством;
это только множит зло, создает предпосылки для бесчисленных трагедий.
Следование по братоубийственному, «каинскому» пути антигуманно и
саморазрушительно, – считает поэт, – оно обескровливает страну, ведет в
исторический тупик:
В слепом братоубийственном раздоре
наперекор предсказанной судьбе,
нацелясь в змия, конный наш Егорий
себя копьем пронзает на гербе [3, с. 102].
Культивируемый же миф о национальном превосходстве России мешает
увидеть правду, увлеченность утопиями побуждает пренебрегать
реальностью. «Правит» Россией коллективное бессознательное, отчего она
пребывает то в религиозном, то в идеологическом трансе, не отдавая отчета,
что творит на самом деле. Для К. Михеева несомненно, что путь исторического
насилия губителен, иллюзии же не спасут. Выступая с позиций исторического
скептицизма, поэт не ждет близких перемен, безболезненного разрешения
проблем. Его гнетет бесплодность и бесполезность любых государственных
начинаний. Все они идут «сверху», а социум – пассивен; он словно ничего не
хочет – так устала и выдохлась к концу XX в. от самоистязания Россия. К.
Михеев стремится помочь ей снять пелену с глаз, воскресить ценности,
благодатные для жизни:
Да, можно поквитаться с этим веком,
но вечности – не лги и не перечь.
Промолвлю слово – и ответит эхом
родная изувеченная речь.
И горло изорвав бесплодным криком,
с рожденья не умея выбирать,
веду я, словно Игорь в Поле Диком,
в Тьмутаракань ямбическую рать. [3, с. 102]
Поэтическое слово, должно, по мысли автора, стать проводником высших
идей, стимулировать волю к жизни и отстаиванию добра. Поэтому, вопреки
«изувеченной речи», стихотворения данного цикла выражают чаяния
национального духа, черпающего силы в накоплениях культуры, и отсылают
на аллюзивно-реминисцентном уровне к русской классике (Пушкин, Тютчев,
Серебряный век) и текстам древнерусской литературы. Преобладание исконно
русских слов и широкое употребление архаизмов и устаревших
грамматических форм (очи, стезя, помочь, длань, Чермное море) помогает К.
Михееву создать образ России без нароста идеализирующих мифов – в ее
самобытной неповторимости и творческой силе – залоге грядущего
преображения, на которое все-таки надеется поэт.
_______________________________
1. Памятники литературы Древней Руси. Конец XV – первая половина XVI века. –
М.,1984.
2. Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. – СПб., 1991.
3. Михеев К. Н. Стихи Мнемозине: Избр. Стихотворения / К. Михеев. – М., 2002.