Дэн Шорин Все углы треугольника
advertisement
Выпуск 96. Содержание: Дэн Шорин Все углы треугольника Александр Вин Авиатор и стрекоза Сергей Криворотов Подарочное дерево Илия Майко Институт управления временем Алексей Ильевский Полет Елена Пильгун Босиком по белым тучам * * * Дэн Шорин Все углы треугольника Шампанское было с той благородной горчинкой, которая так нравилась Виктору. Он отщипнул от грозди большую виноградину и закусил. – А мне? – капризно попросила Верочка. Он оторвал ещё одну виноградину и поднёс ко рту девушки. Верочка с удовольствием втянула её и облизала пальцы Виктора. – Вкусно? – Виктор чуть придвинулся и положил левую руку Верочке на талию. – Ахха, – согласилась девушка. – Ещё хочу. Виктор заботливо скормил девушке ещё три виноградины. Её глаза сияли, как два маленьких блюдца. На какой-то миг Виктор утонул в них, а потом плавно привлек девушку к себе. Верочка не сопротивлялась, её губы были мягки и податливы. Целоваться она умела. Её язычок дразнил Виктора, так что юноша уже не мог сдерживаться. Его рука скользнула по спине Верочки, отыскивая застежку платья. Девушка привстала, и шелковое платье соскользнуло на пол. Виктор провёл указательным пальцем по плечу Верочки, вдоль ключицы, по подбородку. Потом рука плавно опустилась на упругую девичью грудь, прикрытую розовым кружевным бюстгальтером. – Верочка, – прошептал он. – Аюшки. – Ты веришь в любовь? – Не-а. Не трынди, целуйся. Виктор с упоением отдался порыву страсти, одновременно нащупывая оказавшуюся спереди застежку лифчика. Спустя мгновение бюстгальтер с легким хлопком сдался, обнажая Верочкину изящную грудь. Она была среднего размера, правильной каплевидной формы с маленьким светлокоричневым ободочком вокруг сосков. Ладонь Виктора тут же накрыла заветный бугорок, ощутив, как затвердели соски девушки. Губы Виктора опустились на шею Верочки, потом на ключицу, добрались до груди и стали упоенно теребить сосок. – В каждом мужчине дремлет младенец, – фыркнула Верочка, замирая каждый раз, когда Виктор чуть сжимал зубы. – Я люблю тебя, – прошептал Виктор, поднимая глаза вверх. Правая рука его осторожно проскользнула под тонкую полоску трусиков. – Смелее, – девушка ободряюще кивнула. Виктор подхватил Верочку на руки и отнес её на кровать. Джинсы он потерял где-то по дороге. В тусклом дрожании светильников она казалась русалкой, загадочной нимфой, пришедшей из глубины веков. Загорелая кожа, голубые глаза, белые волосы с запахом каштана и ванили. Верочка была натуральной блондинкой – просвечивающийся сквозь прозрачную ткань светлый треугольник слегка вьющихся волос притягивал взгляд Виктора. Он одним движением сорвал трусики и раздвинул девушке колени. Та тихонько пискнула. Виктор вошёл в Верочку резким толчком, взвинтив темп с самого начала. Она сначала подмахивала ему, потом, сраженная диким мужским напором, просто расслабилась в опытных руках, получая удовольствие. Виктор был слегка пьян, скорая развязка ему не грозила. Когда всё кончилось, они долго лежали, обнявшись. Виктор смотрел в потолок, а Верочка тихо сопела, пристроив голову ему на грудь. Он слушал её дыхание, и, казалось, во вселенной нет ничего более приятного и волнующего. – Вить, – Верочка открыла один глаз и внимательно посмотрела на юношу. – Ответишь мне на один вопрос? Только честно. – Всё что угодно! – Кто такая Ника? Виктор слегка вздрогнул, и Верочка это почувствовала. – Понятия не имею, любимая. – Обманываешь. – На Земле несколько миллионов женщин носят это имя. Скажи, кого ты имеешь в виду, а я скажу, знаю я её или нет. – Она здесь, на корабле, – Верочка надула губки. – Ты обещал честно. – Это называется паранойя, милая, – Виктор натянуто рассмеялся. – Мы три месяца дрейфуем в двух парсеках от Солнца с убитым двигателем. Двигатель был экспериментальным, неэйнштейновским, следовательно, починке в походных условиях не подлежит. Сигнал бедствия до Земли дойдёт не раньше чем через шесть лет. В парсеке три с небольшим световых года, любимая. Нас на корабле трое, ты я и Коля. Никакой загадочной Ники здесь нет и быть не может. Ну хочешь, завтра мы обойдём все каюты? Тогда ты убедишься? Я понимаю, тяжело проторчать лучшие годы жизни в этом корыте, так и не долетев до звёзд, но сходить-то с ума зачем? Мне, например, ничуть не легче. – Обманываешь. – С чего ты вообще взяла, что на корабле есть какая-то Ника? – Знаю. – Давай поговорим об этом? Ты расскажешь про свою мифическую Нику, а я тебя внимательно выслушаю. Верочка перелезла через Виктора, спрыгнула с кровати, раздавив босой ступней виноградину, отправилась к шкафу и вынула из кармана халата лист бумаги. – Вот, – она протянула бумажку Виктору. На клочке бумаги было написано: «Коля, приходи ко мне вечером, я хочу тебя до дрожи в коленках. Твоя Ника». Почерк был незнакомым. Внизу стояла вчерашняя дата. – Хм, – Виктор внимательно изучил бумажку. – Это не ты писала. – Не я, – согласилась Верочка. – И не ты. И не Николай. На корабле ещё кто-то есть. – Конечно, в лаборатории есть оборудование, способное подделать любой почерк, – задумчиво произнес Виктор. – Но проверить, кто использовал его – минутное дело. И если это не ты, то готов признать, в твоих рассуждениях присутствует логика. – Думаешь, фальшивка? – Верочка захлопала ресницами. – Где ты её нашла? – На палубе, возле Колиной каюты. Виктор свернул записку, поднял с пола джинсы, аккуратно расправил их и убрал записку в карман. – Похоже, он тебя разыграл, – Виктор вздохнул. – В любом треугольнике ровно три угла. Нас на корабле трое. Ты, я, Николай. Поскольку ни ты, ни я этой записки не писали, остается Коля, – Виктор задумчиво почесал затылок. – Хотя, может статься, это и не розыгрыш. Николай мог просто выдумать себе подружку. – На кой ему это? – Верочка изогнула бровь. – У меня есть ты. У тебя есть я. А у него никого нет. Совсем никого. Случается, у астронавтов едет крыша, медицина называет это синдромом отшельника. – Я слышала, синдром отшельника бывает у одиночек, – Верочка изящно потеребила мочку уха. – Нас на корабле трое... – Возможно, ему не хватает общения. Или он просто мне завидует, не знаю. Я поговорю с ним, не переживай. Через десять минут Виктор уже храпел. Верочка размышляла, уставившись в скрытый в полумраке потолок. О том, что она на корабле не единственная представительница слабого пола, девушка догадалась давно. Чужая помада на уголке зеркала, следы пудры на раковине, другие мелочи, заметные только женщине. Записка стала последней каплей, подтолкнувшей Верочку к действию. Ночной разговор только укрепил уверенность девушки – Виктор врал. Красиво, уверенно, но допуская в голосе знакомую Верочке фальшь. Девушка не могла уличить его во лжи – логика у Виктора была железобетонная. Действительно, они застряли на задворках космоса, действительно на корабле их было только трое. Тот вариант, что Ника – это один из парней Верочка отмела сразу. И Виктор, и Николай были абсолютно гетеросексуальны, «играть в женщину» они не стали бы ни при каком раскладе. От ситуации отчетливо попахивало мистикой. Верочка тихонько, чтобы не потревожить Виктора, поднялась, натянула джинсы, блузку и, прихватив косметичку, выскользнула в коридор. Санузел на корабле был один – просторный, с хорошей вытяжкой. Две кабинки с пневмоклозетами приютились в тыльной стороне санузла. Около выхода стояли три раковины, сушилка для рук и большое, во всю стену зеркало. Верочка достала из косметички клочок бумаги и мелким почерком написала записку, которую тут же засунула под зеркало. Потом достала губную помаду и в том месте, где была спрятана записка, провела тонкую линию. Тайник, тщательно скрытый от глаз любого мужчины, но очевидный для женщины, был готов. С осознанием выполненного долга Верочка вернулась в каюту, где тут же скользнула под теплый бок Виктора. Тот заворочался, что-то пробормотал, но не проснулся. Когда Виктор пришёл на камбуз, весь экипаж уже собрался там. Николай одухотворенно наворачивал ветчину, Ника, бросая на возлюбленного ядовитые взгляды, ковыряла вилкой какой-то ужасно полезный салатик. – Доброе утро, – вежливо поздоровался Виктор. – Можно к вам присоединиться? – Садись, – Николай кивнул в сторону стула. – Как настроение? – Голоден, как дюжина хомячков! – бодро заявил Виктор. – А почему хомячков? – спросила Ника, оторвавшись от салатика. – Почему не львы-тигры? – Э, мадмуазель, это вы просто хомячка не видели. Львы и тигры по сравнению с хомячками – сущие лапочки. Хороший хомяк ест всё время, разумеется, когда не спит. – А как это в него умещается? – Ника посмотрела на Виктора с интересом. – А он, пардон, гадит тоже всё время. Непрерывный производственный процесс, так сказать. А ещё у него есть специальные мешки, куда он набивает еду, которую не может сразу съесть. – Ты мою девушку не порть, – грозно сказал Николай, хотя глаза его смеялись. – Она же меня теперь хомяком называть будет, не дает покоя ей мой аппетит. – Твой аппетит искушает мою диету, – Ника пихнула Николая в бок. – Этот хомяк меня постоянно соблазняет на разные вкусности. А я не железная! – Ну что я говорил? – Николай сокрушенно вздохнул. – Теперь я – хомяк. – Ты хомяк по жизни, – улыбнулся Виктор, набирая заказ на синтезаторе. Николай возмущенно фыркнул и вернулся к трапезе. Ника скосила глаза на Николая и прыснула в кулак. Виктор извлек из синтезатора мелкие пельмени из мяса морской коровы, щедро сдобренные сметаной, салат из креветок под острым женьшеневым соусом, пучок зеленого лука, репу с медом, стакан томатного соуса, два куска душистого ржаного хлеба и холодный эклер с ванильно-ликерным кремом. – Да ну вас, – Ника выскользнула из-за стола, бросив взгляд на стоящие перед Виктором вкусности. – Пойду поваляюсь в каюте. – Потом подошла к Николаю, обняла его за шею и прошептала, – если есть желание, навести меня через часок. Николай согласно кивнул и чмокнул девушку в щеку. Девушка танцующей походкой вышла с камбуза и направилась в санузел. Первым делом она остановилась перед зеркалом, чтобы привести свою внешность в гармонию с внутренним миром. Мазок помады, тянущийся вдоль края зеркала, привлёк её внимание. Через секунду Ника уже читала записку. Серьёзные разговоры не полагается вести на камбузе. Виктор дождался, пока Николай уйдёт к себе в каюту, потом неспешно последовал за ним. На секунду задержался у двери, не прислушиваясь – собираясь с духом. Постучал. Николай развалился за столом и пил коньяк. Увидев Виктора, он молча достал второй стакан и указал кивком на свободный стул. Виктор на одном дыхании проглотил предложенный коньяк и бросил на стол записку. – Мне её Верочка отдала. Николай посмотрел на записку и лениво порвал её на мелкие клочки. – Она уже спрашивала, кто из нас Ника? – Она думает, Ника прячется где-то на корабле. – Ну и дура, – Николай хмыкнул. – Не понимаю, как ты её выбирал. – Как Адам Еву. Из всего многообразия оказавшихся на корабле андроидов. – Я про личность, а не про тело. – Личность меня вполне устраивает, – Виктор подвинул стакан к центру стола. Николай разлил коньяк. – На вкус и цвет... – Как скоро она обо всём догадается? – О чём догадается? – Николай невозмутимо потягивал коньяк. – Обо всём, – Виктор одним махом осушил стакан и крякнул. – Помнишь, что ты говорил? Мол, лучший выход. Один андроид – две личности, загружаем через день, никакой ревности. Мол, в жизни не догадаются. И что теперь? – Что ты ей сказал про Нику? – Это твоя выдуманная подружка. У тебя синдром отшельника. – Молодец, она это должна съесть. А по почерку что? – Ты сгенерировал его в лаборатории. Не поленись, сходи, обозначь активность. Она может проверить. – Сделаю, – Николай улыбнулся. – Верочка может догадаться, что она андроид? Психопорт нащупать или ещё что... Николай уверенно посмотрел на Виктора. – Не дрейфь. У неё программный блок стоит, чтобы психопорта не видеть. Если только по косвенным признакам. – Это как? – Виктор насторожился. – Например, поймёт, что кроме неё эту записку написать было некому. Или раскопает устав космической службы, где черным по белому написано, что женщины в космос не летают, их удел сидеть дома и нянчить детей. Или месячные, которые у неё бывают вдвое чаще, чем следовало бы. Но твоей ипостаси это не грозит – умом не вышла. Вот Ника вполне могла бы... – Мне кажется, мы выбрали неверный подход. Девушка должна быть одна. – Ревнуешь? – Нет. То есть да. То есть не в этом дело. Я о Верочке забочусь. Что с ней будет, когда она узнает? – Перепишем память. – Нет!!! – Виктор влюбился в андроида, – Николай усмехнулся. – А что ещё делать, если мы хрен знает сколько лет торчать здесь будем? Я не такой циник, как ты, не могу замыкаться в себе. – И что? – Николай изогнул бровь. – Мы используем андроида, чтобы не свихнуться за годы, которые нам предстоит провести в одиночестве. Только любовь может нам помочь продержаться всё это время. Твои обвинения не в тему, я просто пытаюсь выжить... – Ты идеалист, Виктор. – Это не отменяет приведенных мной аргументов. – Я пока не услышал разумных аргументов, – Николай поднялся со стула и прошёл по комнате. – Ты пытаешься защитить свою женщину. Это понятно. Инстинкт, пришедший из тех далеких времен, когда люди жили в пещерах и охотились на мамонтов. – И что? – Виктор машинально скопировал тон Николая. – Вот только от чего ты защищаешь свою женщину, мне непонятно, – невозмутимо продолжил тот. – От потери личности. Я завоевал её, а если ты сотрёшь её воспоминания, мне придётся начинать всё заново. И ещё неизвестно, как сложатся наши отношения. – Разумные слова разумного человека, – Николай довольно хмыкнул. – А я уж, наслушавшись той чуши, которые ты порол последние десять минут, подумал, что тебя глючит. Итак, ты не хочешь в очередной раз проходить стадию ухаживания, носить Верочку на руках, исполнять её прихоти. Так? Виктор молча кивнул. – Поэтому ты горой будешь стоять за то, чтобы сохранить память Верочки в неприкосновенности? Виктор кивнул ещё раз. – А теперь попробуй подумать, – вкрадчиво произнес Николай, усаживаясь обратно на стул. Через день мы сохраняем память Верочки на стационарный носитель. А вместо него записываем память Ники. Если Верочка о чём-нибудь догадается, мы просто запишем в тело её память недельной давности. Сделаем откат на неделю. Понимаешь? Ты точно так же будешь трахать свою Верочку, минуя стадию ухаживания, просто из её головы улетучатся все подозрения. А я прослежу, чтобы она не нашла эту записку. – Это нечестно, – попытался возразить Виктор. – Предложи другой вариант, который бы всех устроил, – коротко сказал Николай. – Ты будешь жить со своей Верочкой, а я сходить с ума от одиночества? Ты этого хочешь? Подумай хорошо, нужен ли тебе сумасшедший я? Это будет проблема серьёзнее чувств андроида. – Николай, ты циник. – Знаю. Еще вопросы есть? – А её интересы ты принципиально не рассматриваешь? – Её – это чьи? Верочки? Или Ники? – Верочки. Она более чувственная натура. – Это следует из недостатка интеллекта? – Не хами. – Если уж говорить об интересах виртуальных личностей, то не забывай и про Нику. Если Верочка станет постоянной владелицей тела, Ника умрет. Ты хочешь убить мою девушку? – Я хочу найти решение. – А нет никакого решения, – Николай улыбнулся. – Перед нами классический любовный треугольник, известный ещё с глубокой древности. Двое мужчин и женщина в замкнутом пространстве. Мы сумели справедливо поделить единственную женщину, поочередно загружая в неё два разных сознания. Это не панацея, это всего лишь временное решение. Кризис всё равно возник бы рано или поздно. Единственный выход – попытаться подавить в себе ревность и воспитать женщину так, чтобы она со временем всё узнала и смирилась со своей участью. Она низшее существо. Женщина. Андроид. – Я знаю ещё один выход, – сказал Виктор и достал миниатюрный револьвер. – Это не выход, – голос Николая дрогнул. – Любовный треугольник издревле решался устранением одного из углов. – Я человек, а она женщина! Как ты можешь? – Женщина – тоже человек. Даже когда она андроид, – холодно сказал Виктор. – Если веришь в Бога – молись. У тебя есть пять минут. Ника вошла в каюту бесшумно. Виктор слишком поздно почувствовал движение за спиной, чтобы как-то среагировать на удар. Он упал на пол, револьвер отлетел под стол. Извернувшись волчком, Виктор вскочил на ноги, с силой пихнул Нику на встающего из-за стола Николая и бросился к двери. Через секунду он исчез в коридоре. – Ты не ушиблась? – Николай на лету поймал Нику и нежно её обнял. – Что со мной случится, я же андроид, – печально улыбнулась девушка. – Слышала разговор? – Сама вычислила. – Как? – Николай изогнул бровь. Ника протянула Николаю извлеченную из-под зеркала записку. Николай пробежал её глазами, нахмурился: – Существование Верочки ещё не доказывает, что ты андроид. Она, например, уверена, что мы тебя где-то прячем. – На дату и время посмотри, – сказала Ника. – Там сегодняшнее число. Поздний вечер. В отсутствие машины времени это приводит к единственному выводу – две личности используют это тело по очереди, а чтобы мы ничего не заметили, дни повторяются. – Ты у меня умная, – Николай нежно обнял Нику. – Что хотел от тебя Виктор? – спросила девушка. – Надеюсь, ты не клеился к этой самой Верочке. – Всё гораздо хуже, – Николай вздохнул. – Он настолько беспокоится о судьбе своей Верочки, что решил перевести твоё тело полностью в её распоряжение. А поскольку я с этим оказался категорически не согласен, он заодно решил избавиться и от меня. Он сказал, что любовный треугольник издревле решался устранением одного из углов. Ника выскользнула из объятий, нагнулась, подняла с пола револьвер. – Возможно, он был прав, – промурлыкала Ника, протягивая револьвер Николаю. – Думаешь? – астронавт нахмурился – Иначе он убьёт тебя. Ты этого хочешь? Я – нет. Николай хмыкнул, потом взял револьвер. Они вышли в коридор, при этом Ника пряталась за спиной Николая. – В его каюту? – спросил Николай у спутницы. – Думаю, да, – согласилась девушка. – Хотя, у него могло хватить ума, чтобы спрятаться где-нибудь на корабле. – Найдём, – уверенно заявил Николай и неторопливым шагом направился в сторону каюты Виктора. Виктор сидел на камбузе и торопливо вставлял маленькие холодные пули в барабан револьвера. Как же не вовремя вмешалась Ника. Нажми он курок секундой раньше, и сейчас на борту остался бы только один человек. И андроид, который бы ночью стал бы Верочкой, да так и остался бы ей навсегда. Виктору не нравилась Ника, она была чересчур умна, что для женщины, а тем более, для андроида являлось непозволительной роскошью. Теперь ситуация кардинально изменилась. Николай был вооружен, его сопровождала Ника, стрелять в которую было никак нельзя – Виктор не мог испортить тело Верочки. Оставался единственный выход – попытаться подстрелить Николая, а потом аккуратно скрутить Нику. Если получится. Виктор вставил последнюю пулю и тихонько выскользнул в коридор. Узел связи на корабле выглядел просто – стол, стул, небольшой компьютер, уходящий к антенне магнитный кабель. Кодировка сигнала и градуировка антенны осуществлялись программно, пользователю достаточно было набрать сообщение и адресата. Николай сидел за компьютером, пытаясь сформулировать сообщение. Ника стояла у него за спиной, вглядываясь в матовую поверхность монитора. – Думаешь, это нужно? – спросила девушка. – Разумеется. Если удача улыбнется ему, на Земле будут знать, что Виктор – преступник. Если повезёт мне – это защитит меня от судебного преследования, после того, как мы вернемся на Землю. – Если мы вернемся на Землю, – поправила Ника. – Выше нос! – Николай попытался улыбнуться. – Мы обязательно вернемся. – И что будет на Земле со мной? – Я выкуплю тебя у космофлота, и мы будем жить вдвоём в крошечном домике на берегу моря, – Николай пробежался пальцами по клавиатуре и тут же ощутил мелкую вибрацию, маневровый двигатель доворачивал корпус до оптимального положения относительно Земли. – Я запустил предварительный широкополосный информационный сигнал. В течение пяти минут для всех, кто нас услышит, будет идти сообщение, на какой частоте мы пошлем основной пакет данных. Виктор сначала не понял источника вибрации, несколько минут оглядывался по сторонам, сжимая в руках холодную сталь револьвера. Потом он хищно оскалился и неспешно направился в сторону узла связи. Развязка приближалась. Когда Виктор ворвался на узел связи, он не смог сразу выстрелить – между дверью и сидящим за компьютером Николаем стояла Ника. А уже в следующий миг Николай развернулся, отпихнул Нику в сторону, вскочил на ноги, направил в лоб Виктору револьвер. Два человека с револьверами в руках стояли друг напротив друга, чуть в стороне прижалась к стенке испуганная девушка андроид. – Поговорим? – Николай усмехнулся, глядя прямо в глаза Виктору. – О чём? – Виктор не отвел взгляд. – Попробуем найти решение проблемы. – А оно есть? – Думаешь, нет? – Николай прищурился. – Любовный треугольник – задача, не имеющая внутреннего решения. Только смерть одного из нас способна изменить ситуацию. – Если бы каждый любовный треугольник приводил к чьей-то смерти, люди вымерли бы ещё до изобретения колеса. – Я сказал «внутреннего решения», – Виктор нахмурился. – «Бог из машины» не в счёт. – Ты считаешь, что... – Да, – палец Виктора чуть дрогнул на спусковом крючке. – На Земле никогда не существовало идеального любовного треугольника. Земные влюбленные всегда были открыты для внешнего воздействия. Идеальный любовный треугольник возможен только в космосе, на затерянном космическом корабле. – Тогда, ты прав, решения нет, – жестко сказал Николай. В этот миг из колонок компьютера раздался приглушенный женский голос: – Неизвестный космический корабль, мы слышим вас. Вам нужна какая-нибудь помощь? – Deus ex machina. Возможно, это решение, – задумчиво произнесла Ника и тут же добавила: – Капитанский доступ, всем опустить оружие. Начальник исследовательского сектора дальнего космоса Александра Свербжинска, откинув голову, рассматривала матовый потолок кабинета. – Мы нашли её случайно, – докладывала Ирина Клестовская, звездный пилот третьего класса. – Во время промежуточного прыжка мы обнаружили в трех световых минутах от себя широкополосный источник радиосигнала. Спросили, не нужна ли какая-нибудь помощь. Когда Вероника ответила, мы были в шоке. Она пропала пять лет назад. Пять лет наедине с космосом, это сложно представить! За половину этого времени многие сходят с ума. Синдром отшельника. – А она? – Александра Свербжинска опустила взгляд на подчиненную. – А она хоть бы что. Забавлялась с двумя андроидами. Представляете, они приревновали друг друга к Веронике. Даже хотели стреляться. – Мужской психотип, – поморщилась Свербжинска. – Именно поэтому мужчины не летают в космос. Их удел сидеть дома и нянчить детей. Александр Вин Авиатор и стрекоза Из всех развлечений городского летнего сада Манечка Жукова больше всего любила качели. Она хохотала, взлетая высоко, упираясь каблуками башмачков в доски, держась прочно за деревянные перила и верёвочные петли, но отнюдь не визжала в воздухе, как непременно делали все её подруги по гимназическому классу, а наоборот, старалась раскачиваться сильно и с удовольствием. Началом их прогулок в саду всегда были именно качели, и только потом Манечка разрешала подругам увлечь себя, уговорить пойти слушать оркестровую музыку или, по желанию, бежать смотреть приезжую выставку тропических диковин. Ближе к вечеру, минуя узорчатые кованые ворота, приличная городская публика растекалась разноцветными компаниями по прозрачным аллеям сада в направлениях кондитерских павильонов, к бильярдной, к небольшому лодочному причалу, прятавшемуся под заросшим сиренями и черёмухой берегом маленького пруда. Музыка, если Манечке с подругами доводилось расположиться поблизости от той самой крытой веранды, была громкой и уверенной, но все произведения казались одинаковыми и быстро утомляли. Оркестр местной пожарной команды составлял гордость их городка, поэтому важные и усатые музыканты играли всегда ответственно, не жалея сил, а в начале сумерек, подчиняясь сигналу колокола с расположенной поблизости пожарной каланчи, быстро собирали свои блестящие инструменты и уходили в часть чаёвничать. Иногда девушки, вдоволь наслушавшись могучих геликонов и валторн, дружно, поблескивая озорными взглядами,уговаривались назавтра идти гулять на большую реку, на городскую набережную. На прохладном, просторном речном берегу было всё по-другому. Тревожное и сладостное настроение делало их дыхание частым, но приходилось быть постоянно настороже, потому что гимназическое начальство не одобряло прогулок в таком месте, где шумели громкими компаниями офицеры, и гарнизонные, и те, кто бывал в их городке ненадолго, проездом; где звенели гитарами энтузиасты местного телеграфного общества, да дерзко, вразвалку, ходили среди чистой публики задиристые матросы с пассажирскихпароходов и грузовых барж, жаркой летней порой в изобилии стоявших около городских причалов. В семейных разговорах пожилые люди иногда, отворачиваясь от детей, упоминали ещё и Откос, таинственное опасное место за городом, тоже на большой реке, где, судя по проклятиям старух, к зарослям густых кустов постоянно приставали большие лодки с вином, с дурными компаниями, и куда на песчаный берег специально увозили из города невоспитанных барышень суетливые кавалеры. Там же, на Откосе, по общему мнению, торговали краденым добром проезжие цыгане, скрывались душегубы и беглые каторжники. Смелая и решительная Манечка всегда смеялась над такими предостережениями, а в вечерних прогулках со своими подругами была беззаботна и спокойна. Её матушка, вдова горного инженера Ирина Анатольевна, нарадоваться не могла на дочку, не докучала своей Манечке душещипательными поучительными разговорами, всецело полагаясь на её мнение и разум, занималась домашним хозяйством, ухаживая за маленьким уютным домиком и садом, и потихоньку серьёзно болела, скрывая от дочери свой скорый уход. Любой заинтересованный посторонний взгляд выделил бы Манечку Жукову из толпы её весёлых подруг. Она, конечно, тоже, как и прочие, была весела и говорлива, часто вскакивала с места, начинала напевать и кружиться в каком-нибудь случайном танце, за что её и прозвали «стрекозой», но твёрдый характер, доставшийся в наследство от образованного папеньки, уверенная стать, строгие брови и прямые светлые волосы, убранные в роскошные косы, отстраняли Манечку от многого такого, что в их круге казалось привычным и обыденным. На канун Вербного воскресенья девушки уговорились сообща нанять извозчика и поехать на пригородное скаковое поле, где располагался аэродром товарищества «Сокол». - В те дни там будут новые интересные люди, авиаторы, даже из столицы, даже иностранцы! Уверяю вас, мои милые! Мне такое по секрету сообщил мой кузен, а у него всегда самые верные сведения относительнопредстоящих событий! Одна из подруг в восторге закатила глазки, другие захихикали, зашумели в перерыве занятий, бегая по простору своей классной комнаты. В солнечном холоде весенних берёзовых рощ терялось отрывистое потрескивание моторов, совсем близко от трибун топорщились блестящими проволоками и перкалем крыльев удивительно непривычныевзгляду конструкции летательных аппаратов. - Где мой французский гаечный ключ?! Принесите, милейший, мне инструмент! Поскорее, скоро же старт! Странные люди суетились у дверей большого сарая, выкатывая оттуда, из темноты, очередной аэроплан. - Это «Блерио»? - Нет, что вы?! Типичный «Фарман»! Я «Фарман» всегда по крылу узнаю, у него совершенно иное устройство укосин! Многочисленные зрители, городские обыватели, преимущественно мужчины солидного возраста, с оживлением обсуждали технические новации и возможности представленных в этот раз воздушных машин. Выбирая выгодный ракурс, твёрже устанавливали свои треноги фотографы, рысцой бегали вокруг знаменитостей репортёры. - Получилось, не беспокойся! Струбциной зажал, два взлёта шасси выдержит. Уверен! Высокий молодой человек, в грязном, замасленном рабочем костюме, в испачканных весенней глиной сапогах, ловко подтянувшись на колёсной поперечине, вылез из-под новенького, яркожёлтого летательного аппарата. - Это кто же такой? Столичный? В отдалении господин в калошах наклонился к своему спутнику. - Что вы, помилуйте?! Это же наш, приезжий инженер! На Рождество в городе объявился, живёт в меблированных комнатах, работает в механических мастерских по кузнечной части. Конструкция его собственная, привёз чертежи из Гатчины, аппарат собрал уже здесь, с помощью добровольцев. - Действительно?! Забавно, самоучка, да ещё из Гатчины…. Ну, ну, посмотрим, на что он годится… Молодой авиатор, на которого обратили внимание серьёзные господа, совсем недавно, всего лишь несколько месяцев как приехал в их городок. Александр Венгер, выпускник Николаевской инженерной академии в Санкт-Петербурге, успевший в самом начале года закончить обучение в Авиационном отделе Офицерской воздухоплавательной школы, был вынужден, по настоянию столичных властей, на некоторое время уехать в тихую провинцию. Причины тому были значительные. С переездом круг знакомств Александр радикально изменился, но ему милостиво разрешили продолжить занятия любимой авиацией, чему он и отдавал большую часть своего времени. Работа в мастерских, где он с радостью и с удовольствием, уходя от прежних забот и неприятностей, принял участие в организации прогрессивных производств, была интересна; аппарат, который он строил с помощью энтузиастов и наёмных мастеровых, выходил правильным, стройным и красивым. Вечерами же он, охотно принятый сразу в нескольких городских компаниях, азартно играл в карты, кутил в ресторане «Мадрид», ездил с новыми знакомыми по гостям и на различные семейные торжества, которыми провинция всегда была так богата. Никто не знал, даже не мог догадываться, что в душе Александра Венгера была осень, таилась мгла. Его родные, после произошедшего с ним в столице, хотели бы заставить его жить серо и нудно, привычной для многих и оттого совсем неинтересной жизнью, и делать привычное для остальных дело. Нужно было терпеть, и он просто терпел. Прищурившись от яркого весеннего солнца, Александр притопнул ногами, бесполезно отряхивая грязь с тяжёлых сапог, вытер рукавом пот со лба и, не успев даже толком осмотреться по сторонам, молча уставился на Манечку, которая так же без слов смотрела на него своими пронзительными серыми глазищами. - Интересуетесь, барышня?! Вы уж поаккуратней будьте около техники, не случилось бы чего ненароком! - А как вас звать? Манечка была весьма упрямой и решительной особой. - Меня? Александр Владимирович. - Это по-настоящему? Правда? Авиатор расхохотался, продолжая вытирать руки замасленной тряпицей. - А по мне, так вы и есть самая настоящая! Как же звать вас, красавица? - Манечка. - То есть, Мария? - Да. - По какой причине, Мария, сюда приехать соизволили? - Интересно. А вы настоящий авиатор? - Да. - А я могу с вами полететь? Манечка смотрела на Александра ничуть не кокетничая, не заискивая, а требовательно, сдвинув строгие брови. Авиатор расхохотался. - Ничуть! Даже и не думайте о таком, барышня! Выдумали тоже! До конца соревновательного дня Манечка с замиранием сердца, разрумянившись, наблюдала за полётами. Весенний солнечный ветерок был свеж, развевал разноцветные флаги на стартовой линии, сносил боком поочерёдно приземляющиеся на малой скорости лёгкие «Блерио», «Райты» и «Вуазены», но Манечка не замечала неудобств и ахала, когда воздушные потоки слишком уж сильно, на её взгляд, качали в высоте ярко-жёлтый аэроплан. Подруги, быстро соскучившись не совсем понятным им техническим зрелищем и поуговаривав её, уехали в город, а Манечка всё замирала и замирала, тревожась о знакомом ей авиаторе. К вечеру, когда полёты закончились, Александр Владимирович, бодро выскочив из сдвоенной кабины, махнул ей рукой. - Мария, вы меня подождёте? Я сейчас распоряжусь, чтобы аппарат закатывали в ангар, и быстро умоюсь. И довезу вас домой, согласны? - Да. Конечно же, Манечка была согласна. По пути, кликнув извозчика, Александр Владимирович весело расспрашивал Манечку о её жизни, рассказал и то, что считал возможным, о себе. Как он, по настоянию родителей, некоторое время учился на юридическом факультете Мюнхенского университета; как рассорился сотцом, не желая заниматься нелюбимыми скучными науками; про то, как окончил офицерский класс Учебного воздухоплавательного парка, как стал летать, как придумал свою конструкцию биплана с местами для двух человек — ученика и инструктора-авиатора. - Так вы же можете с собой в полёт ученика брать?! - Могу. Но вас не возьму. - Почему это так? - Потому что вы, Манечка, красивая. Очень. В городе Александр Владимирович, как и было обещано, подвёз Манечку к самому её дому. - Горячего чаю не хотите? Не простынете? Сейчас самая пора чай пить – вы же весь день на холоде были?! И матушка моя будет рада, я ей столько про вас рассказать хочу! Не сходя с экипажа, молодой человек покачал головой. - Вы прелестны, Манечка! Но в гости... Нет, не надо, спасибо. Потом. Весна отзвенела стремительно. Июньскими вечерами в городском саду их теперь видели всегда вместе. На любимых качелях Манечка каталась уже только с ним, со своим Сашенькой, у неё страсть как хорошо получалось учить его раскачиваться дружными движениями, замирая в высоте, сквозь ресницы наблюдая напротив себя такое милое, мужественное, улыбающееся лицо. Как-то незаметно и уместно Манечка всё-таки познакомила застенчивого авиатора с матушкой, Ириной Анатольевной, им хорошо было втроём проводить тёплые, задумчивые вечера в тихом домике на окраине. Матушка забавляла Манечку и Александра Владимировича, когда в их присутствии, после чая, пока звучало пианино, читала в недавних столичных газетах новости. - …На Ходынском поле аппарат разбился вдребезги, авиатор отделался ушибами! Тут Ирина Анатольевна непременно ахала и расстраивалась, Александр успокаивал её, и они все вместе подробно обсуждали подобные происшествия. С появлением в доме такого приятного и частого гостя матушка заметно оживилась, чаще улыбалась и охотно, вместе с Манечкой, выходила провожать его по окончанию ежевечерних визитов. В один из дней Манечка и Александр Владимирович, не уговариваясь и не сказав ничего Ирине Анатольевне, вместе летали на жёлтом аппарате, участвуя в губернских соревнованиях. Однажды, поздно вечером возвращаясь по сумеречной улице из механических мастерских, неподалёку от гостиницы Александр Владимирович столкнулся с каким-то неловким незнакомым человеком, а примерно через час в дверь его квартиры постучали. … - Ты пойми, Александр, каждый просвещённый человек должен жить протестом против нудной обыденщины! Нужно быть упоённым борьбой и риском! Ты же поддерживал наше движение всегда, что тебе стоит и сейчас принять самое активное и непосредственное участие в инициативе товарищей, а?! Тощий чёрный господин нервически расхаживал по небольшой гостиной. - Сейчас нам нужны твои умения, твоя готовность. Ты единственный, кто это сможет сделать! Открытие ярмарки – через десять дней. У нас есть верные сведения, что премьер-министр обязательно будет в вашем городе! Империю нужно освобождать от такого человека, он душит наши свободы, он не даёт возможности проявить себя многим разумным гражданам! Только его физическая гибель позволит России успешно двигаться дальше! Милый Саша… Господин отвёл в сторону тлеющую папироску, наклонился к плечу Александра Владимировича. - …Ты сможешь, ты обязан это сделать. Динамит в бельевой коробке курьер привезёт за день до акта, ты возьмёшь его в полёт, сбросишь на правительственную трибуну. В пяти верстах от скакового поля, на тракте, тебя встретят наши люди. Получишь одежду, новые документы и к концу недели будешь в Мюнхене! Условленные деньги тебе передадут уже там. Ну, оставь же свои меланхолии! Давай, наливай коньячку! За встречу, за успех! - Я не могу это сделать. Не буду. Александр сбросил с плеча руку чёрного господина, резко встал со стула и подошёл к окну. - Нет. Я уже не буду участвовать в ваших мероприятиях. Так и передай другим. Тишина обняла оранжевый абажур. - Та-ак... Не новость. Многие тоже думали, что могут в своей жизни что-то решать сами, без партийной дисциплины. Но мы же не черносотенцы, Саша, мы не кричим, мы действуем… А ещё заранее думаем. Так что твоё решение не является неожиданным для меня. Поэтому… Господин, трудно опираясь на тросточку, встал в круг света у стола, жёстко ткнул папироску в пепельницу. - Если ты будешь продолжать упрямиться и не выполнишь то, о чём мы тебя просим, то отвечать за твои капризы будут весьма близкие тебе люди. Тише, стой на месте! Александр рванулся было к господину, но два молодых, плечистых и серых лицами татарина, до сих пор молчаливо стоявшие у дверей, сделали по шагу вперёд, одинаково вытащив из-за поясов по ножу. - Вот, уже хорошо. Слушай меня спокойно и запоминай внимательно. Если ты сорвёшь выполнение нашего теракта на выставке, то волен затем делать что хочешь. Уезжай в дальние места, скрывайся, лезь сам в петлю, живи, если сможешь, счастливо, но твою светленькую Манечку эти вот господа назавтра же отвезут на Откос и сделают с ней там такое… Сделают такое, после чего она тебя никогда не сможет узнать, да и никого другого из приличных людей тоже. А потом её отдадут в грязный румынский табор, который скоро уйдёт из вашего города в неизвестность. Матушку же твоей ненаглядной Манечки в один момент поднимут на ножи другие люди или вот эти же, не знаю… Так что, Александр, выбор за тобой. Курьер с грузом будет вовремя, прими его по-товарищески. За два дня до открытия выставки, когда была объявлена программа торжественного государственного приёма и на собрании в товариществе «Сокол» распорядитель зачитал список авиаторов, определённых к полётам в присутствии высочайших гостей, Манечка поссорилась с Александром Владимировичем. - Ты же обещал взять меня в полёт! Ты некрасиво поступаешь, меняя своё принципиальное решение! И ведь без причин, без объяснений! Авиатор стоял перед Манечкой, бледный, перекручивая в руках кепи. - Последний раз спрашиваю – не возьмёшь?! - Нет. - Ну и ладно! Перед самым взлётом ярко-жёлтого биплана в его сдвоенную кабину, вместо запланированного поначалу пассажира, для уравновешивания, положили большую, плетёную из ивовых прутьев, крепко закрытую корзину с балластом. Рыкнул мотор, крутнули лопасти пропеллера помощники и летательный аппарат, подпрыгивая на неровностях земляного поля, взмыл в синее небо. Два круга вокруг трибун он сделал быстро, за считанные минуты, затем, помедлив на развороте, вышел на прямую, уходя к ближнему берёзовому лесу, грустно покачал крыльями и исчез в густом, коричнево-блестящем дымном облаке. Раздался гулкий, как будто вверху, в самом зените, лопнуло что-то тугое, взрыв. Из дыма посыпались, долго падая на землю, многочисленные щепки, тряпичные лохмотья и безобразно скрученные проволоки. Совсем скоро после произошедшего в город из Санкт-Петербурга приехал генерал, отец Александра Владимировича, посетил Манечку и её матушку. - Сын оставил для меня письмо, в котором просил, если с ним что трагическое случится, принять участие в вашей судьбе, барышня, называл вас невестой… Но Манечка тогда промолчала и ушла в дальнюю комнату. А что до качелей, то до самого конца своей ясной и ровной жизни Манечка так больше и не коснулась их неверной, обманчивой сущности. Сергей Криворотов Подарочное дерево Чёрт-те что они к нам привезли: механическое дерево. Потом уже разъяснили – по-следнее достижение зелёной революции, чудо генной инженерии в ботанике. Всё село от этого их подарочка на уши встало. Вот тебе и фонд помощи из-за границы! Но сначала по порядку. Однажды теплым солнечным утром развесили на площади перед сельсоветом крас-ные транспаранты с маловразумительными надписями: «СЧАСТЬЕ – В КАЖДЫЙ ДОМ!» и «НАСТАЛ И НА НАШЕЙ УЛИЦЕ ПРАЗДНИК!». Выкатился на площадь запылённый чёрный лимузин, такой шикарный весь, с бле-стящей трёхлучевой звёздочкой в кружке на капоте, мерседес, вроде, называется. А за ним фургонище, как наши рефрижераторы, только побольше и с прицепом, буквы на номерах непонятные. Людишки какие-то незнакомые подсуетились, не по-нашенски выражаются, выгружать начали ящики. Ну, а мы тут оказались, поскольку магазин ещё закрыт был, ждать да ждать. А вдруг пиво чешское привезли, как в старые доперестроечные времена? Да только выпивкой здесь и не пахло, как оказалось. Пока наши из сельсовета деревянную трибуну красными тряпками по привычке заматывали, микрофон подключали, те людиш-ки не наши извлекли из ящиков что-то вроде ёлки искусственной, только уж больно ог-ромной и со сложенными ветками без хвои, вроде как зонтик японский. Ну, думаем, во дают други иностранные, весна на дворе, а они вон что отчебучили – смех, да и только. Врыли они столб в клумбу, где недавно бюст вождя стоял. Провода какие-то протя-нули к дереву из ящиков, зашумело, загудело у них в машине, пошли они, почём зря, дви-жок гонять. Глядим – столб зазеленел, ветками расправляясь, закустился. А толпа уже здоровая собралась, тут и сельсоветчики полезли на трибуну, прямо Первое мая, да и только. Председатель, как положено, речь толкнул, зуд у него такой, без словесного поно-са не может, пока не изольёт, не успокоится, впрочем, за то и деньги получает. – Вот, – говорит, – сограждане, сельчане дорогие. Дождались и мы. А то талоны, та-лоны. Не зря наше правительство совместные предприятия пооткрывало. Вот уже отдача от них и нас достала. А это те самые господа из-за рубежа. Которые капиталисты, но на самом деле всё же оказались не живоглоты какие, а настоящие други для нас… – Извиняюсь, – громко так перебивает Иван Кузьмич, сельповский сторож, завсегда он под градусом, но рассуждение имеет, не балует, и потому привлекать его резонов не находилось. – Извиняюсь, – говорит. – А чтой-то эттто такое конкретно? Или, может, яр-монку нам откроют с каруселью? – Не спешите, граждане дорогие, и ты погодь, Иван Кузьмич, всё в свой черёд. Дой-дём и до этого устройства. Только покажем прежде гостям наше южное гостеприимство! – И захлопал изо всей силы в ладоши, многие поддержали, заулыбались, получилось, как раньше в газетах писали – бурные аплодисменты. Те людишки, в импортном барахле, ненашенские приосанились, кланяются так и то-же улыбаются и хлопают. Пред и говорит: – Сначала дадим слово представителю их фирмы, которая, значит, решила помочь нашей перестройке. – И опять хлопает, хотя видно уже – устал, и так, хлопая, пытается солидного мужика к микрофону притянуть. Мужик тот в синем пиджаке в лимузине прие-хал и ящиков тех не трогал, но к микрофону с охотой пошёл и начал говорить непонятно, но так, что сразу стало ясно – с немецкой земли он, с Западу. Переводчица потом коротко сказала, такая молодая шустрая в джинсовой юбке до колен: – Вот привезли мы вам в дар последнюю разработку нашей фирмы, поскольку из-вестно, что здесь один из самых передовых коллективов. Сейчас её испробуем, каждый может подойти один раз, и установка эта предоставит прямиком, что пожелаете из мате-риального мира, вещь то есть. – Слышали, граждане? – вмешался председатель, опять вдоволь нахлопавшись. – Сейчас мы реализуем наш принцып: каждому по потребности, так как поработали вы на славу, да и ещё поработаете с энтузиазмом на сборе урожая, значит. Подходите, граждане, в порядке очереди, вам всё объяснят на месте. А движок гудит, а на ёлке-дереве груши какие-то зелёные повырастали. И нача-лось… Наши-то сначала жались-жались, а потом как попёрли, забыв про иностранцев и начальство, хорошо ещё участковый тут как тут оказался, сумел-таки очередь наладить, а то сельсоветчики вместо того, чтобы за порядком следить, сами шасть вперёд. Господин в пиджаке что-то говорит подходящим, переводчица переводит, улыбается, а те к дереву самому подступают, груши трогают, и под их руками груши на глазах меняются. Выхо-дит, вроде, как уже не груша, а предмет, вещь, которую захотели иметь. Наши сначала скромничали, кто блок сигарет с фильтром утянет, кто бидон с пивом, потом серьёзнее народ пошёл: шмотки разные появились, сапоги-кроссовки, дублёнки-варёнки. Вот уже магнитофоны двухкассетные замелькали, телевизоры цветные, под тяжестью которых, пока они из груш вылуплялись, ветки, чуть ли не ломаться начали, пригнулись аж к земле самой. Один парняга демобилизованный, неженатый, умудрился даже деваху живую снять с дерева, ту ещё импортную штучку, размалёванную по фасону, как картинка, в штанишках розовых до коленок – мало ему местных оказалось, видите ли! Вот уже и сосед мой агро-ном Митрохин что-то вроде видеокомбайна урвал и пробует по частям тащить. Спохва-тился, было и я, да сторож Кузьмич вперёд полез: инвалида войны пустите, кричит, мать вашу так! Я, да и другие думали, ну, бутылку-другую старик снимет, ну, ящик папирос, ан нет, смотрим, у него в руках уже калашников оформился, металл блестит смазкой, от ветки отпочковался. Старикан его ухватил, три шага назад и трах-тах-тах-тах – длинной очере-дью по дереву. Ёлка та мигом скукожилась, ветки опали опять, как зонтик японский складной, зелень почернела, а он знай себе трах-тарарах-тах-тах. Сельсоветчики в сторо-ны, немцы эти к машинам побегли, только участковый наш сержант геройский не расте-рялся, кинулся к дебоширу, ствол кверху и отобрал автомат. – Ты, что? – кричит, – очумел совсем: дружбу народов рушишь? А Иван Кузьмич грязным кулачищем пьяные слёзы свои размазывает и вопит благим матом и просто матом: – Да я в Берлине был! В гробу мне ихние подарочки! Не хочу благ ихних! Мы сами могём, пропади они пропадом, бах-трах-тарарах! Испортил, словом, праздничек, международного скандала нам и не хватало. Гости эти, благодетели наши, шланги-провода быстренько скатали в ящики, в фургон их поза-пихали, по машинам садятся. А главный в пиджаке что-то грустно так нашим сельсовет-чикам на прощанье выдал. Пред только руками развёл: не понимаю, извиняйте - перево-дчица, как нырнула в лимузин при первых выстрелах, так больше носу не высунула. Но мой сынуля неподалёку случился, он у меня в школе по немецкому, вроде, шпре-хает немного, так вот, услыхал он те слова ихние. Потом только я догадался его порасс-просить, что гость завернул напоследок. И ответил он, что, примерно, вот что: жаль, мол, что так вышло, сами они виноваты, не учли, не готовы наши, значит, к этакому. И пообе-щал в следующий раз уже просто вещи прислать – ботинки, сапоги и хамбургеры какие-то. Кузьмича продержали в милицейском пункте до утра, а после выпустили, приняв во внимание прежние геройские заслуги. Илия Майко Институт управления временем Здание выглядело каким-то ненастоящим: стены, потолок, двери и даже деревья и газон за окном – вроде, всё обычное, вот только слишком уж «идеальное». Словно окружающее пространство нарисовано при помощи компьютерной графики. - Вы к кому? – улыбнулась в приёмной девушка с совершенным лицом. - Мне… изменить прошлое, - поёжился Паша, оглянувшись на цветы с нереально одинаковыми листочками. - К демону Марии в 5-й кабинет, - девушка махнула рукой на коридор налево и занялась следующим посетителем. Стерильные стены и, что самое странное, такой же пол, не оставляли сомнений в иллюзорности этого места. «Не обманула ведьма! – подумал Паша, проглядывая номера кабинетов. – Тройную цену заплачу, если получится». Открыв нужную дверь, парень замер: за столом сидел бородатый мужик. - Простите… - парень быстро заглянул за дверь, проверяя номер. – Я к Марии… - Он перед Вами, - буркнул демон. Паша осторожно присел на краешек белоснежного стула. Среди этого нереального совершенства было как-то неуютно. - Моя девушка, Соня… - он сглотнул, - погибла вчера. Нелепо и… - Поправка! – бородач развернул к гостю монитор, где открыл личное дело посетителя. – Бывшая девушка. - Да! – у парня перекосилось лицо от боли. – Если б я мог всё исправить! - Вы зря жалуетесь, - демон взглянул на данные компьютера. – У Вас не такая уж плохая ситуация. Вам дан был всего один урок: прощение. И он усвоен. Живите и радуйтесь. - МОЙ урок! Почему ОНА умереть должна? - Родится заново, в новом теле. Паша упрямо замотал головой. - Стирание урока приведёт к новому. Более жёсткому. - Я согласен! Что может быть хуже?! - Все так говорят, - пожал плечами демон. Но ритуал был исполнен: клиент предупреждён и согласен. Хозяин кабинета провёл рукой перед лицом парня, замораживая его. И мысленно настроился на ангельское подразделение, приглашая коллег. - Привет! – возник перед ним Ринко и вздрогнул, увидев своего подопечного. - Меня здесь звали? – как всегда, с опозданием появился Йонас. – Простите, плохо ещё ориентируюсь на мысленный зов. - Господа, у меня заказ, касающийся ваших подопечных, - начал демон скучную, но обязательную осведомительную часть. Когда он закончил, Йонас пожал плечами: - Причём тут я? Софья будет в этом теле или в новом, в моей работе ничего не меняется. Впрочем, этот новенький и не беспокоил демона. Он испытующе смотрел на Ринко. А тот раздражённо проворчал: - Мы здесь формально, Йонас. Мария просто выполняЛА свою работу. Демон расхохотался: - Не сдержался, чтобы не подколоть, Ринко? Это от бессилья, друг. Он щёлкнул пальцами, и ангелы оказались на ночном проспекте. Вчера. По дороге мчались машины, а подопечные ссорились у входа в кафе. - У меня было с ним всего раз! – Соня схватила Пашу за рукав, но тот разжал её пальцы. - Я тебя не прощу. Никогда. Просто не смогу, - парень развернулся и пошагал прочь. Ринко метался вокруг, выглядывая Марию. Демон определённо где-то рядом, но раз не здесь, значит, задумал что-то. А молодой ангел лишь равнодушно скользнул взглядом по девушке, рыдающей возле кафе, и стрельнул у прохожего сигарету: - Так редко получаю физическое тело… Правда, последнее пришло в негодность как раз из-за никотина, - ангел закашлялся и хрипло засмеялся, - Эх, земные соблазны... - Она тут будет стоять и плакать минут пять, не помнишь? – продолжал бегать вокруг Ринко. Йонас пожал плечами: - Ты серьёзно собираешься помешать демону? Будешь толкать девушку под машину, а он оттаскивать? - Я не могу позволить, чтобы мой подопечный пропустил урок! - Машины что-то исчезли, - отметил Йонас. Ринко нахмурился и, пробежав чуть выше по дороге, увидел, наконец, демона: Мария в форме гаишника стоял на площади, отгоняя автомобили на соседнюю трассу. - Нет… - ангел помчался обратно. …Но Соня уже переходила дорогу. Совершенно пустую и безопасную. И рядом не было даже велосипеда, чтобы её сбить. Несколько шагов девушки превратились для Ринко в театр замедленного действия. Он уже решился убить её простым ударом кулака (мало ли бандитов на дороге?), когда Соня сделала последнее движение и оказалась на другой стороне. Через мгновение рядом возник ухмыляющийся Мария. - Вероятностная развилка завершилась, - он щёлкнул пальцами, и троица вернулась в кабинет. Йонас быстро попрощался и исчез, а Ринко хлопнул по затылку замороженного Пашу: - Лентяй! Боль ему невмоготу! - Чисто из любопытства, - откинулся в кресле демон. – На что будет заменён стёртый урок? - Как всегда. Самый мягкий из возможных, - нахмурился ангел и, уже собираясь удалиться, взглянул на старого приятеля: - чисто из любопытства: почему «Мария»? В последнюю жизнь ты был женщиной? - Это было тогда и мужское имя! Языкастые все какие… Вяло улыбнувшись, Ринко исчез, прихватив Пашу. Демон зевнул и пролистал кадры из личного дела клиента. «Всё-таки усвоил урок, - усмехнулся он. – Инвалидом только пришлось стать». Какая ирония! Через неделю на том же шоссе угодил под машину Паша, и после того, как Соня выхаживала его днями и ночами, в его глазах, наконец, загорелось оно: прощение! Урок был пройден. Бородач пролистал ещё на год вперёд и засмеялся: так и знал, что легко парень не отделается. Молодая девушка не могла всю жизнь посвятить инвалиду – уже следующим летом за ней начал ухаживать коллега, и она, уставшая от забот, упала в объятия сильного здорового мужчины. Как только прикованный к постели узнал об этом, в душе загорелись ревность, злоба, ненависть… Через три года список уроков зашкалил. «Мария! Новый клиент», - раздался в голове голос секретаря, и демон потёр руки: «Кому-то хочется ужесточения урока? Давай!» Алексей Ильевский Полет 1 Уже два часа лейтенант находился на рабочем месте. Его уши облегали наушники, взгляд направлен на установленные перед ним мониторы, которых было несколько десятков. Экраны демонстрировали салон самолета. На каждый монитор транслировалось изображение с отдельной камеры. Камеры были установлены в салоне самолета таким образом, чтобы весь салон полностью просматривался. Рядом с каждой камерой был установлен динамик. Лейтенант имел возможность подавать в наушники звук с интересующего его динамика. В салоне рядами сидели люди. Каждый был прикован наручниками к вертикальной стойке. Кроме того, у всех на ногах были надеты кандалы. Цепи были достаточно длинные, так что прикованные сидели вполне комфортно. Однако покинуть свое кресло было невозможно. Расстояние между соседними креслами было больше, чем длина цепи, так что дотянуться до соседа было также невозможно. Все были одеты в униформу – серые брюки без ремня и серую же рубашку. Обувь состояла из серых тапочек. У большинства были очень короткие стрижки, у некоторых головы были выбриты наголо. Внешний облик каждого ясно говорил – никаких режущих, колющих и прочих потенциально опасных предметов у прикованных нет и быть не может. По проходам медленно ходили охранники. У каждого были пистолет в кобуре, электрошокер за поясом, а также резиновая дубинка. Охранники отвечали за порядок на воздушном судне. Работа лейтенанта состояла в дополнительном контроле. Заметив что-либо подозрительное в поведении прикованных, ускользнувшее от охраны в салоне, лейтенант мог по спецсвязи подать сигнал охранникам. Кроме того, лейтенант также контролировал работу самой охраны. Пока все шло без проишествий. Прикованные или сидели с закрытыми глазами, или смотрели прямо перед собой. Вдруг на двенадцатом мониторе произошло какое-то движение. Один из прикованных повернул голову к соседу справа. Подмигивая, он пытался привлечь его внимание. Это было нарушением инструкций по перевозке, однако лейтенант решил подождать несколько минут в надежде, что кто-нибудь из охранникоа заметит непорядок. Охрана не подвела! Один из охранников вырос рядом с нарушителем и грозно навис над ним. Тот застыл в испуге. Удар тяжелого ботинка по щиколотке напомнил нарушителю о важности соблюдений инструкций по перевозке. Скривившись от боли, прикованный повернул голову и уставился в пространство перед собой. Порядок был восстановлен. Лейтенант отметил быструю реакцию охраны. Удар по щиколотке, возможно, был сильнее необходимого, однако в пределах нормы. Минут через сорок на двадцать втором мониторе зашевелилась прикованная пожилая женщина некрупного телосложенияю Старушка ерзала на месте, дергая цепь. Рядом с ней появился охранник. Лейтенант повернул выключатель, настроив свои наушники на динамик от двадцать второй камеры. – Я, мне нужно, извините... по малой нужде... в туалет, – мямлила старушка. – Воспользуйтесь памперсами, – бесстрастно ответил охранний. – Но я не могу в памперс, у меня не получается, – повысила голос прикованная. В последних словах отчетливо прозвучали истерические нотки. – А вот это уже посерьезней подмигивания, – напрягся лейтенант. – Истерика на борту – опасная штука, ее следует пресекать немедленно. Охрана и на этот раз не подвела. Старушка снова открыла было рот, однако короткий тычок дубинкой под ребра мгновенно ее успокоил. Судя по журчащему звуку из двадцать второй камеры, проблема туалета также была решена. – Ну что ж, – удовлетворенно отметил лейтенант, – быстро, четко, и без превышения необходимого уровня воздействия. Оставшаяся часть полета прошла без проишествий. 2 Рабочий день лейтенанта подошел к концу. Заполнив рапорт о полете, прошедшем под его наблюдением, он вышел в общий зал аэропорта. Перед дверями, из которых выходили прилетевшие пассажиры, толпились встречающие. До лейтенанта долетел обрывок разговора двоих прилетевших, вместе вышедших в общий зал. Лицо одного из них показалось ему знакомым. – Ну и зачем ты начал мне подмигивать? – прозвучал вопрос. – Ты же знаешь инструкции по перевозке. – Даже не знаю, – ответил тот, чье лицо показалось лейтенанту знакомым. – Как-то скучно стало. – Вот и получил по заслугам, – сказал ему товарищ. – Небось, сразу скучать перестал. – До чего же иногда трудно узнать людей в гражданском, – лейтенант наконец-то узнал нарушителя. – А вот и старушка, – на этот раз лейтенант сразу узнал нарушительницу. Ее встречала целая семья, наверно, дети, внуки. – Почему ты держишься за бок? – долетел до лейтенанта вопрос. – У тебя что-то болит? – Да я... туалет... – лейтенант с трудом различал слова. Подойдя ближе, он услышал окончание рассказа. – Я сама виновата! Надо было перед полетом купить памперсы и потренироваться. Так что я получила заслуженно. Ведь это же для моей же безопасности! Елена Пильгун Босиком по белым тучам Это облака, они реальны. Не фото, рисунок, работа сознания. Это плывут облака, наваливаясь, догоняя, клубясь. Наливаются сизым, оплетаются в белую вязь. Алексей Кудинов «Остановись». 1 Голубое небо в то утро было по-настоящему петербуржским: высоким, ярким до рези в глазах и полным истинно майских предчувствий нарождающегося лета. Пронзительно и зло вопили обезумевшие чайки, шуршали снимаемые куртки. Все вокруг говорили о грядущей жаре. – Предлагаю пройтись пешком, – сказала Леночка, пристраивая на руке тяжёлый плащ. – Вы как? Васильков сморщился и глянул на часы. Во-первых, если они пойдут пешком, то дорога займёт двадцать минут, не меньше, потому что нет уже былой прыти. Значит, на работу они опоздают. Вовторых, двадцать минут нужно будет поддерживать светскую беседу с девчонкой, которая в два раза младше его. И хотя Леночка совсем не похожа на своих ровесников – одевается по-человечески, чипы себе не вживляет, да и вообще как будто родом из позапрошлого поколения, – всё равно, двадцать лет разницы в нынешнем мире – настоящая пропасть. – Опоздаем, – коротко сказал Васильков. – Пять минут – ерунда! – легкомысленно возразила Леночка. Они начали восхождение по мокрому от ночного дождя пешеходному виадуку. Акварельное небо стало ближе, чайки хлопали крыльями прямо над головой, а внизу противнейшим образом пищал железнодорожный переезд. На спуске Васильков позволил себе глянуть по сторонам. Это было грубейшим нарушением его личных правил, но удержаться было невозможно. Влево и вправо убегали блестящие, отполированные тысячами поездов рельсы, а впереди, за нежно-зелёным ивняком, пряталась жёлтая трёхэтажная башенка института. – А знаете, Леночка, раньше этого виадука не было, – сказал Васильков, когда писк за спинами стал тише. Сказал и прикусил язык, но святотатство №2 уже свершилось – он вспомнил прошлое. Леночка ошарашенно вытаращила на него глаза, и Васильков не смог бы точно утверждать, что именно её поразило: отсутствие виадука или то, что он с ней заговорил. Или то, что он, Васильков, вообще может говорить. На отвлечённые темы. – Понимаете, Леночка, раньше люди шли в промзону прямо по путям. Ну, через рельсы. Смотришь налево-направо и идёшь, – объяснил он и неожиданно для себя добавил: – С тех пор, правда, немного изменилось. Виадук вот построили… И пищалку эту поставили. – А раньше пищалки не было? – осторожно спросила Леночка. – Не было. Был звонок. Громко звенел, даже в кабинете иногда было слышно. – А когда это было? – ещё осторожнее спросила Леночка, заглядывая ему в лицо. – Лет двадцать назад. Они не спеша шли по разбитой дорожке. За грохотом пролетающих автомобилей едва слышно шелестел ивняк, и неуверенно чирикали неведомые пичуги. Леночка замерла на полушаге. Васильков хотел было продолжить путь в одиночку, но прижатый к губам пальчик и требовательное «тс-с-с» заставили его остановиться и прислушаться. Соловьиная трель. Коленце за коленцем, неуверенно выводил соловей свою песню. Он начинал звонко, празднично, но потом траурно булькал, словно першило что-то в птичьем горле. Однако соловей не сдавался – он снова и снова повторял её, усложнял, удлинял… Соловьиная трель. У Василькова нехорошо похолодело в груди. Колыхнулась внутри вязкая трясина, вынырнула давным-давно спрятанная горечь старых мыслей, закипела в венах кровь, будто и не было этих беспросветных двадцати лет. Он – не взрослый незаменимый инженер, нет. Он – юнец с трясущимися коленками, несёт свой красный диплом в эту башенку, мелькающую за ивами, чтобы встать в одну шеренгу со Знаменитыми, с генералами от науки… – Как красиво… – мечтательно улыбнулась Леночка, вслушиваясь в птичью песню. Васильков одобрительно угукнул и, подхватив девушку под локоток, на крейсерской скорости двинулся к своему первому и последнему месту работы. Воспоминания он задвинул в самый дальний угол сознания, внутри воцарилась привычная пустота. Так было спокойней, так было лучше. Проходная встретила их равнодушно. Народ толкался, шумел, нимало не беспокоясь, что он за турникетом, а рабочий день уже начался. Васильков решил не удивляться. Мало ли, вдруг это собрание вкладчиков из числа работников института со специальным разрешением на выход, а не прогульщики. Только почему тогда Леночка так смотрит на меня, скептически улыбаясь, будто режим уже лет десять, как отменили? Зато в лаборатории всё оказалось в порядке. Новомодная дверь с кодовым замком их впускать отказалась. Спустя долгие пять минут безуспешных попыток подобрать цифровую комбинацию, дверь распахнулась сама, и на пороге возник начальник лаборатории Павлов Константин Юрьевич, по прозвищу Царь. Был он невысок ростом, близорук, из-за чего носил массивные очки в металлической оправе, а также белобрыс и обижен жизнью. Впрочем, чистотой своего мироощущения он мог тягаться с тибетским Ламой. – Вы опоздали, – заявил Царь, глядя снизу вверх на Василькова, который инстинктивно сгорбился и постарался спрятать лишние сантиметры, втянув голову в плечи. – На пару минут всего лишь, – тоненько пискнула Леночка, но была проигнорирована. – В ваши обязанности, Васильков, несмотря на давно отменённый режим, входит соблюдение правил внутреннего распорядка, которые, в частности, указывают, что рабочий день… –…начинается в восемь-восемнадцать, – с покорностью в голосе закончил Васильков. –…у и-тэ-эр ненормированный! На этот раз мужчин развернуло. Леночка стояла бледная и до невозможности решительная. – Немедленно пр-ройдите на своё р-рабочее место! – рявкнул Константин Юрьевич и бросил вслед затянутой в серый твид фигурке. – Пигалица какая нашлась! Сделали мне подарочек в отделе кадров, нечего сказать. Васильков переминался с ноги на ногу. Всё это совершенно лишнее. Нужно работать. Опоздали, виноваты, можно вечером задержаться… Нет, вечером тут строго, после пяти – только со специальной бумажкой. Да и автобусы потом редко ходят, а на глайдерах летать – приятного мало: в ушах треск, будто небо на тряпки рвут… Лишь бы тихо вокруг было, не обижал никто, не ругался. Нужно работать. –…за что я тебе деньги плачу, спрашивается? Чтоб ты шлялся где-то с малолетними девицами? «Всё прослушал…» – с ужасом подумал Васильков. В голове со скрипом проворачивались шестерёнки. Он за столько лет и разговаривать-то разучился, а тут такой выговор… – Да. То есть, нет, конечно, нет! – запутался Васильков. – А почему на развозке не поехали? – Водители там уж очень лихие, Костик, на виражах плохо становится… Летают, как им вздумается, – тараторил Васильков, бочком продвигаясь к двери. – Ты, Костик, на меня не сердись. И на Леночку тоже – она человек новый, пару месяцев всего работает. – Иди уж, – бросил Царь. – Всё с тобой ясно. А с Леночкой я ещё поговорю. И не таких обламывал. Васильков просочился в комнату. За его спиной прогромыхали каблуки начальника, мягко чмокнула дверь, и работа закипела. Забрались в подкорку все посторонние мысли, концентрация на задаче достигла такой силы, что Александр Семёнович мог слышать, но не слушать. Это была исключительно его манера программирования: отключившись от всего мира, начать с маленькой детали, с одинокого блочка и раскрутить код, как иной писатель строит повествование на одном единственном образе. Тихое «ах» вернуло Василькова в реальность. Золотистое свечение заливало комнату и в нём казалось фантастическим всё – обшарпанные столы, стеллажи, заваленные списанными приборами, волнами вздыбившийся линолеум… Даже кофейные подтёки на кружке вдруг превратились в авторскую акварель. Короткая вспышка. Темнота. Потом тусклый квадрат окна с его бледным траурным светом. И сизый прямоугольник на противоположной от проектора стене. – Что это было? – голос Василькова дал петуха, он закашлялся. – Первый запуск блока визуализации, – ответил Константин Юрьевич. Он очень старался выглядеть равнодушным, но глаза за стёклами очков горели, а руки – дрожали. – Визуализации чего? Робкий вопрос Леночки, увы, остался без ответа. Царь шебуршался, пыхтел, что-то переставлял, стараясь загородить спиной место действия. – Готовься, – бросил он Василькову, пробегая мимо с клубком кабелей. Васильков пожал плечами. Снял часы. Не в первый раз ему приходилось рисковать своей жизнью в проектах начальства, но этот… Отсюда, с противоположного конца комнаты, он хорошо видел очередную авантюру: полупрозрачная сфера из спектролита, увешанная неприличным количеством примочек и спутанная проводами так, что больше походит на пойманную рыболовной сетью глубоководную мину, чем на лабораторную установку. С тем же отрешённым видом Васильков расстегнул пояс и выдернул его из брюк. Ничего металлического на теле – это правильно. Одно странно – сколько раз испытывали на нем уже эту штуку, а свечения не было, только нарастающий гул, от которого чешется тело и хочется чихать. И абсолютно бесполезно задаваться вопросами «почему?», «зачем?» и «как?». Даже он, второй разработчик после Константина Юрьевича, лишь приблизительно представляет, как эта штука работает и зачем она нужна. Отфутболив под стол ботинки, босой Васильков подошёл к сфере. На краткий миг он даже расправил плечи – высокий, статный, не старый ещё мужчина, хоть и седой, как Казбек. Его бросило в жар, от невесёлых предчувствий слегка мутило. – Ну! – выдохнул Царь и осторожно откатил дверь в сферу. Васильков залез внутрь сферы. Не было в ней никакого сидения («Потом, мелочи всё это!» – вопил Костик, когда речь заходила об элементарной эргономике), ни панели управления, ни-че-го. Только полупрозрачный спектролит, в котором весело мигают огоньки индикаторов. – Подожди, не закрывай! – крикнул вдруг Костик и кинулся к дальнему стеллажу. Но дверь, тронутая рукой Василькова, уже с протяжным скрипом двигалась по рельсам, неуклонно уменьшая щель. – Леночка, проявите инициативу, наконец! – возопило начальство из позы «собака, глядящая вниз», судорожно роясь в горе барахла. И Леночка проявила инициативу. Придерживая плечом дверь, она умудрилась засунуть в щель попавшийся под руку оптический делитель стоечного исполнения, сломав при этом два ногтя и расцарапав пальцы о спектролит. – Поворачивайся! Спиной поворачивайся! Васильков послушно заелозил попой по скользкому дну. Какая-то тряпка закрыла глаза, рывком затянулся узел чуть ниже затылка. Дверь за спиной пришла в движение. Костик снаружи ещё что-то говорил Леночке про отсутствующие блокировки и необходимость тряпки, но слышно было плохо. Удалось лишь разобрать странное «откроет глаза – ослепнет», вдогонку которому донёсся далёкий гром. Кто-то рвался в лабораторию. Бил кулаком в дверь, может быть, даже кричал, только это всё равно – звукоизоляция у новой двери была отменная. «Как в гробу, ей-богу», – успел подумать Васильков прежде, чем дверца сферы окончательно отделила его от внешнего мира. Наступила абсолютная тишина. Васильков сидел в позе эмбриона, подтянув ноги к животу и уперев лоб в колени. Тряпка определённо пованивала керосином. Сегодня не думать, как требовал того Костик, не получалось. Тишина, темнота и пустота мешали расслабиться. Мысли кружились, словно конфетти в день рождения, перед глазами мелькали картинки злополучного утра: злые начальственные глаза, хрустальный виадук над переездом, испуганная Леночка… Все они были яркими и оттого ещё более запретными. Первой исчезла тишина, сменившись лёгким гулом на одной ноте. Васильков скрипнул зубами. «Если не можешь не думать, думай о работе, думай о работе…» – твердил он, как мантру, первый пункт инструкции, придуманный Костиком к своему изобретению под кодовым именем «Солнышко». Воистину, незаменимая вещь – инструкция, особенно в такие невезучие дни, как этот. Итак, о работе. Работаю я в НИИФИКА с какого-то там жутко лохматого года. В данный момент в очередной раз испытываю прибор «Солнышко». Я, своего рода, лабораторная крыса. Красивая такая крыса, белая, то есть седая. Умудрённая опытом. Что ещё? Вокруг меня – спектролитовый колпак, по издаваемым звукам напоминающий взлетающий вертолёт. А гудение этого вертолёта явно оказывает какое-то физиологическое действие – тело зудит и чешется. Основная же моя профессиональная обязанность – программировать разные штуки, например, дактилоскопический сенсор для «Солнышка», который уже почти закончен. Чего только программист не сделает, если у него есть алгоритм и исходные данные, даже будучи дуб-дубом в биологии и всех остальных науках. В сухом остатке имеем потрясающую сцену – на зелёной траве сидит старая лабораторная крыса и моргает красными глазками на взлетающий вертолёт, возле которого дёргается страдающий чесоткой пилот, обязанный под страхом потери зарплаты сделать дактилоскопию крысе, которая сидит в зелёной траве… Потом исчезла темнота. Под дрожащими веками порозовело. Картинки с крысой и вертолётом медленно таяли в сгущающемся алом тумане. Васильков сжался в комок. Думать о работе в таком состоянии мог только законченный трудоголик. Напряжение накатывало волнами, создавая странное ощущение звенящей лёгкости внутри. Он понял, что сопротивляться бесполезно и взмыл в небо. Далеко внизу остался и хрустальный виадук, и соловьиная трель, и жёлтая башенка института. Всё ближе казались тучи. Серые, сизые, чёрные, но непременно плотные и вязкие. Под веками нестерпимо ярко полыхнуло Солнце. «А с высоты все тучи – белые», – подумал вдруг Васильков, с какой-то детской радостью рассматривая льнущие к босым ногам клочья небесной сахарной ваты. Эйфория схлынула внезапно. В глазах потемнело, спина потеряла опору. Васильков вывалился из сферы, кувыркнувшись через голову и чуть не сломав себе шею. – Что это было? – спросил Васильков пару минут спустя, с чувством полнейшего омерзения стягивая с головы керосиновую тряпку. – Не знаю, старик, но тебя здорово шандарахнуло, – громогласно заявил кто-то голосом Володьки Ерошенко. Слишком громогласно, на публику. – Владимир Павлович, ну разве можно так выражаться… – укоризненно пробормотала Леночка, прикладывая ко лбу Василькова мокрый платочек. Слава всем богам, не керосиновый. – Как есть, так и говорю, Леночка! А если охота Константину Юрьевичу посмотреть на солнышко, то пусть на улицу выйдет, а не сводит в гроб лучших сотрудников института! – Володька взял тоном выше. Но устраивать выговор Царю было делом безнадёжным. Из своего полулежачего положении Васильков хорошо видел его скрученную «а-ля вопросительный знак» фигуру, руки, вцепившиеся в виски… И непременные белые блики от мониторов на выпуклых линзах очков, превращающие лицо в безжизненную маску. Кряхтя от боли в надломленной пояснице, Васильков поднялся. Босые ноги мёрзли на холодном полу. – Зачем ты пришёл? – спросил он Володьку, оборвав на полуслове излияния последнего по поводу несоблюдения правил охраны труда. Менее безобидные вопросы Васильков решил оставить на потом, тем более что Царь никого не замечал и полностью погрузился в себя. – Тебя спасать, – фыркнул Володька. – В прямом и переносном смысле. «Софит» реанимируют, представляешь? У нас снова будет настоящая работа! Васильков отвёл глаза. Настоящая работа – здорово. «Софит» – замечательно. Тогда почему сейчас это интересует его много меньше, чем белые тучи под ногами? 2 – Московское время девять часов вечера, – с чувством собственного достоинства сообщило радио. – В выпуске новостей вы узнаете: сегодня утром на Петрозаводском шоссе столкнулись три глайдера, российские учёные выяснили, как социальное благополучие человека зависит от атмосферы в рабочем коллективе, почему жители района Старой… Васильков крякнул от досады и крутанул ребристое колёсико радиоприёмника. Диктор обиженно зашепелявил и сник, превратившись в шорохи и потрескивания. – Как социальное благополучие человека зависит от атмосферы на рабочем месте… Бред какой, господи! – пробормотал Санька, сгружая тарелки в мойку. – Это ж и ежу понятно: спокоен ребёнок – счастливы папы… Мытьё посуды никогда не доставляло Василькову удовольствия, но настоящей едой теперь можно было побаловаться только дома. В кафе, ресторанах и столовых – исключительно синтетическая пища. Этакая смесь бульдога с носорогом под соусом молекулярной кулинарии. Только вдуматься – сливочный пломбир «Филе лосося»! Оглядев непокорённый Эверест из грязной посуды, Васильков аккуратно пристроил на его вершине чашку с блюдцем. Конструкция пошатнулась, но устояла. Васильков с облегчением вздохнул и полез в холодильник за кошачьим кормом, вынырнув наружу с заветным пакетиком. – Филе лосося, – прочитал он вслух. – Ну хоть без сливочного пломбира… Курсивчик! Курси-иивчик, кис-кис-кис… Тишина. – Курсивчик? Полнейшее равнодушие. – Кискин, ты чего? Бастуешь? Курсивчик, как оказалось, сидел на бортике балкона, словно памятник самому себе. Чёрно-рыжий пушистый памятник. А перед его носом, растопырив хвосты, розовые от закатных бликов чайки. Вопили они немилосердно, а от их мёртвых петель и остальных пируэтов перехватывало дыхание и появлялась дрожь в кончике хвоста. Васильков вышел на балкон. В лицо пахнуло пьянящей весенней свежестью. – Зачем нам рыба, раз есть чайки, – сказал он и погладил кота. – Бизнес-ланч, мечта всех кошек мира, верно? Курсивчик мурлыкнул в том смысле, что да, верно, только попробуй этот разлетавшийся бизнесланч поймать, не выпав с балкона. Впрочем, большая часть предполагаемого бизнес-ланча не мельтешила перед глазами, а спокойно сидела в поле, начинавшемся в метрах двухстах от дома. Когда-то давно эти поля были застроены маленькими домиками с красными крышами. Потом, в эпоху строительного бума, их снесли и успели даже залить фундамент под небоскрёб, но возвести не смогли: то ли денег не хватило, то ли не было спроса на такое жильё в колпинском захолустье… Так и получилось, что ценз в три этажа остался выдержанным на берегах Невы да здесь, в полях возле Московского шоссе. Васильков смотрел на багровый шар, падающий за горизонт. Далеко внизу медленно таяли в тумане развалины несостоявшихся домов и белые точки устроившихся на ночёвку чаек. «Вот бы это нарисовать», – подумал вдруг Васильков и мысленно дал себе пощёчину. Нарисовать! Это ж надо придумать! Двадцать лет он, Васильков, не брал в руки кисти и краски. Двадцать лет не возникало в голове мысли: «А как этот сумасшедший мир будет выглядеть на бумаге?» Двадцать лет единственным делом, единственным интересом в жизни была работа. Васильков ухватился за спасительную соломинку. Ассоциативный ряд построился с удивительной быстротой. Работа – двадцать лет назад – Володька Ерошенко – «Софит». А ведь где-то в недрах шкафа лежит оперативный журнал Володьки с уникальными и никому не нужными результатами экспериментов на «Софите»... Васильков забрался на табуретку. На уровне глаз оказались верхние отделения платяного шкафа. Старое тряпьё, провода, околовелосипедный хлам, меховые шапки… Он швырял всё на пол, за спину, почти не глядя. Пару раз с испуганным воплем шарахнулся Курсивчик, чуть не сбив табуретку и хозяина вместе с ней. Спустя несколько минут обнажились аккуратные стопки постельного белья, рубашек и спрятанных впрок полотенец. Всё чистое, наглаженное, будто только вчера Катя навела здесь порядок. Боже мой, Катя, Катя! Как же я по тебе соскучился… А руки уже осторожно перекладывали кипы белья. Судя по ощущениям в сведённых судорогой икрах, это длилось долго. Наконец, пальцы нащупали тряпичный корешок и затёрханный картон. Васильков спрыгнул и, запинаясь о разбросанные вещи, кое-как добрался до кровати. На колени легла папка с тесёмками и надписью на крышке «Софит. Оперативный журнал. 2013 год» – Думать только о работе, – повторил он, хрустнул суставами и открыл папку. «18 сентября. Изготовлен приёмный элемент – диагностическая линейка на 16 каналов». «19 сентября. Проложено волокно. Не удалось подсоединить световоды к фотодиодной матрице из-за разности между диаметром торца световода и просверленными в планке отверстиями. Обнаружены малые углы обзора». «20 сентября. Сборка отражателя боковой кассеты». Да, это была настоящая работа. Бешеный ритм, миллион недоделок, некогда, потом, потом… Нужен был результат. Результат получили, и наступило то самое «потом». Вялотекущая разработка, затянувшаяся на три года, но всё-таки более реальная и осязаемая, чем та же конструкторская документация, регулярно отправляемая в корзину. Многих страниц не хватало, а между тридцатой и сорок пятой была небрежно всунута заляпанная тетрадка и два мятых акварельных эскиза. У Василькова ёкнуло сердце. Тетрадку он узнал сразу – это был дневник тех лет, а эскизы… Написанный по-сырому пейзаж с десятком домиков, крытых красной черепицей, и с красным солнечным диском над линией горизонта. А с другого листа на Василькова смотрел Курсивчик – самый первый Курсивчик. Тоже чёрный с рыжим отблеском, только глаза не медные, а зелёные. Васильков отложил в сторону рисунки и взял в руки замусоленный дневник. День не заканчивался. День не уставал приносить сюрпризы. 3 Из дневника Василькова: «Работаю уже неделю. Чувствуется казарменный запашок. Дело, собственно, не в отношениях “начальник-подчинённый”», не в просиживании “от звонка до звонка”, а в мелочах. Например, куртки в шкафу. Крайняя справа, спиной к стенке – чёрная, кожаная, начальника отдела. Остальные – лицом к ней и, что самое страшное, по рангу! Начальник лаборатории, начальник группы, ведущий инженер и, наконец, моё пальтишко. Субординация во всём! Субординация везде! Даже в гардеробе». *** «Сегодня ветер был такой силы, что маленькие собачки летали на поводках». *** «Бывают такие люди, от одного вида которых появляется кислинка на языке. А когда понимаешь, что они будут маячить перед глазами ещё не год и не два, у тебя сразу сводит скулы». *** «И все-таки я, рискуя прослыть Шутом, дураком, паяцем, И ночью, и днем твержу об одном: Не надо, люди, бояться! Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы, Не бойтесь мора и глада, А бойтесь единственно только того, Кто скажет: “Я знаю, как надо!” Кто скажет: “Идите, люди, за мной, Я вас научу, как надо!” А.Галич». *** «Главное в работе – ощущение нужности. Если ты можешь получить его в любом другом деле, то работа неизбежно отойдёт на второй план». *** «Первый выговор. От Константина Юрьевича. Учёный – это неправильно. Правильно – научный сотрудник». *** «Делая что-то для большого проекта, мы сталкиваемся со многими трудностями. То договор подписан слишком поздно, то не подписан совсем. Или так: нужно сделать документацию, продумав всё на многие годы вперёд и уложившись в определённые средства. А всё потому, что кто-то когда-то ляпнул Самому Главному, что проект будет закончен к семнадцатому году. И что теперь? Кто будет Самым Смелым, кто найдёт в себе мужество выйти из толпы суетящихся “научных сотрудников” и сказать: “Простите великодушно, заврались”?» *** «В запущенных случаях стремление к независимости принимает удивительные формы заносчивости, гордости и правильности. Вот возьмём, хотя бы, нашего Константина Юрьевича. Прийти на работу раньше на час, чтобы уйти на час раньше же – это ли не пример высшей святости для сотрудника с ненормированным рабочим днём? Увы, нет, ибо делается это не за Идею, а исключительно ради того, чтобы лишний раз не подходить к начальству и вообще не быть чем-то обязанным людям. При этом половину рабочего дня он спал, так как утром совершал форменное насилие над собой. Зато всё по правилам, и довольство собой зашкаливает. Аллилуйя!» *** «Приходил какой-то дядька. Говорят, работник лаборатории. Он как бы мимоходом заявил, что “эти мальчики – гениальны, а тебя совсем не знаю”. Мол, что не гений – видно сразу, а остальное не важно. Не мне ему что-то доказывать. Надо искать свою нишу, где не будет Кость и остальных гениев. Это очень просто – достаточно сделать так, чтобы хоть кому-нибудь в жизни ты был нужен как воздух. Чем, кстати, Константин Юрьевич и занимается. Уехал на базу отдыха слушать лекции (оформив это как командировку!), а тут паника началась. Ничего не могут без Кости сделать – у него схемы, под ним идеология, в его башке – информация! Наверно, это неправильно. Нужно искать другой путь. Незаменимых людей быть не должно». *** «Поскользнувшийся прохожий – петербургскому тротуару: – В тебя, как в зеркало, гляжусь…» *** «Сегодня работал с упоением. Чувство особенной и очевидной нужности в этом странном, тесном мирке лилось через край – хотелось ежеминутно ловить в коридоре Володьку с его вечными бумажками про пожарную безопасность и с деловым видом шествовать мимо незнакомых сотрудников, как правило, седых и серьёзных. Хотелось работать. Оказывается, за два месяца беспрерывного изучения пустых книжек и составления элементарных программ, я соскучился по настоящему делу. Делу, нужному конкретным людям. – Когда-то давно я тоже занимался инженерной работой, – прокомментировал происходящее Константин Юрьевич. В его голосе была зависть, но я промолчал: перекладывание бумажек – очень прибыльное дело в этой организации, но променять на них реальный результат… Стоит ли?» *** «Очень трудно привыкнуть, что человеку, сидящему восемь часов в день на расстоянии вытянутой руки от тебя, абсолютно наплевать на твою персону. Ты – изредка говорящий и почти всегда бесполезный дрессированный автомат с руками из неправильного места. В большинстве случаев ты – предмет мебели, не лучше и не хуже шкафа или стола». *** «Что должен чувствовать работник, когда в кабинет заваливается толпа вышестоящих и, простирая руки, указывает на Константина Юрьевича: “Вот наш будущий нобелевский лауреат!” Зависть? Стремление тянуться и соответствовать? Отвращение. Ко всем и к самому себе». *** «Ходил в 510. Несли чепуху. А вопрос такой: «Какова вероятность, что 1010 мартышек, собранных в одной точке пространства и времени, смогут написать «Войну и мир»?» *** «Весь день пропадал на стенде. Заработался так, что потерял счёт времени и опоздал на автобус. Проверяли на «Софите» новую диагностику – всё разваливается, сделано на коленке, но, боже мой, сколько энтузиазма! Не просто рабочая атмосфера в привычном смысле – гробовая тишина, где все сидят, как буки и бяки, а настоящая работа. На стенд мы пришли в начале одиннадцатого. Полный аншлаг – я, Кубасов, Володька, Тимур, Гетман, ещё два пожилых дядьки. Впрочем, эти бездельничали: курили и обсуждали барахлящие пояса Роговского. Удивительно, как же чертежи не совпадают с реальностью. Приходится переделывать на ходу. А ещё остро встала проблема с материалами – изолента горит во время разряда, краска превращается в сажу… Про скотч вообще молчу. Не знаю, сколько прошло времени, но, наконец, всё налажено, закрыты шторки и все толпятся в пультовой – маленькой комнатушке с нагромождением старых приборов. Вообще, глядя на эти обшарпанные стены, выдранные с мясом половицы, развал из фольги и разнокалиберного барахла, никогда не скажешь, что там, за стенами пролёта – двадцать первый век, век автоматизации и гаджетов. А я, между прочим, даже крейт сюда притащить не могу. Шумы, наводки. Сгорит. – Откроешь глаза – ослепнешь, – сообщает Володька и для большей надёжности отодвигает меня в уголок, к стойке с осциллографами. – Начали, – растягивая каждый слог, командует Кубасов. А я стою сам не свой. Что будет? Какая будет вспышка от этих восьми ламп? Все молчат, и кажется, что напряжение копится не только на силовых батареях, но и в воздухе. – Четыре, шесть, восемь… – медленно читает Гетман с зарядного устройства набегающие киловольты, – десять… двенадцать… Я, конечно, засунут в дальний угол, но краем глаза вижу в рабочем окне наш «Софит» – зелёная силовая часть, шлейф проводов и куб из серых металлических штор – там, внутри, сейчас что-то произойдёт… – Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, – быстро говорит Гетман и сразу резкое, как удар хлыста, – разряд! Наверно, я всё-таки успел зажмуриться, но под веками розовое на миг становится нестерпимо белым. Глухой грохот. Это восемь мощных ксеноновых ламп показали, на что способны. Дальше рутина. Всё буднично и неинтересно. Что-то в норме, что-то – нет, надиктовываются показания приборов, я равнодушно сообщаю, что записал все данные на карты памяти… Но внутри снова рождается азарт и копится энергия для новой вспышки» *** «Всё, что ты говоришь, говорит о тебе, и особенно то, что ты говоришь о других». Поль Валери *** «…А на работе сегодня тихо. То есть тихий ужас. На «Софите» всё горит, по коридору стелется пронзительный и бодрящий запах растворителя, а Константин Юрьевич вернулись из очередной обучающей командировки и решили поговорить “за жизнь”. К сожалению, моего согласия на это не требовалось. Начал он внезапно: – Бывает ли у тебя, Васильков, такое, что тебе нечего делать? – Нет, у меня нет свободной минуты. – А вот мне нужно сначала пару недель отдохнуть, а потом я начинаю “идеи генерировать”, – произнёс он со снисходительной ухмылочкой. Я энергично покивал, в глубине души надеясь, что дальнейших излияний не последует. Нет, я, конечно, понимаю, что человек съездил на обучение, прослушал лекции по межличностным коммуникациям, но зачем же на мне практиковаться? Здоровается и то сквозь зубы, а тут – беседа… И только я успел выдохнуть, как этот будущий нобелевский лауреат заявляет, что не собирается подбирать слова, но “очень хочет во мне разобраться”. Вот сейчас уже глубокая ночь. Катька спит, натянув одеяло до кончика носа. В окно бьётся снежная крупка. Мне бы лечь, расслабиться, а я не могу. Не могу избавиться от ощущений препарированной лягушки. – Почему ты торопишься жить, Васильков? Почему ты пошёл в школу с шести, а в двадцать – уже здесь, да ещё и с красным дипломом? Люди все – идут в садик, в семь лет – школа, восемнадцать стукнет – топают в институт. Потом в двадцать четыре года кое-как его заканчивают, благополучно устраиваются не по специальности, а к сорока разрождаются одним ребёнком и пашут до шестидесяти. Ты же такими темпами уложишься в двадцать пять. Что же ты будешь делать потом? – И как же я должен был жить после института? Просто ждать, пока пройдут выигранные годы? – спросил я. Лучше б промолчал или глухим прикинулся, ей-богу. – Да. Гулять, наслаждаться жизнью. Глаза у меня вылезли на лоб, а челюсть упала. Наслаждаться жизнью… А как же Катя, свадьба, переезд? Как могло быть иначе? А родителям помогать? Да и вообще – чем можно заниматься четыре года? Заняться, наверно, можно, только кому ты будешь нужен со своим дипломом после четырёх лет безделья? – А кто меня кормить будет и деньги зарабатывать? Чёрт побери, я задал этот вопрос на автопилоте, тоном, полным сарказма, а мой собеседник лихо подвёл черту. Сказал, как отрезал: – Значит, ты делаешь из себя машинку для зарабатывания денег. – Деньги – не цель, – попытался возразить я, но он уже не слушал, снова спрятавшись за своими мониторами. Практикум по межличностным коммуникациям был пройден. <…> А может быть, его раздражает то, что у меня в двадцать один год есть больше, чем у него в тридцать, не считая лишь более высокой должности? Или я вправду спешу жить? Не знаю. Ясно лишь одно – если не бежишь вперёд, то непременно катишься назад». *** «Совсем невмоготу. Может, ещё не поздно всё изменить? Набор на курс акварели ещё открыт, успею записаться. Правда, платить нечем, и у кого занять – не знаю. До ужаса не хватает города. Здесь всё опостылело, а там вечно новое. И нет этого буравящего взгляда за белыми бликами очков». *** «Сегодня у Константина Юрьевича был приступ служебного рвения – развыступался не на шутку. Например, мне было сказано совершенно менторским тоном, что человек на работе должен заниматься интересными вещами. Неужели он не может понять, что единственный мой “долг” на рабочем месте – выполнять указания начальства! Никто и никогда не спрашивает: интересно тебе, Васильков? Потом он ушёл в соседнюю комнату, к вышестоящим. Людей нет, все заняты ерундой, один он всё тянет. Ну, ерундой так ерундой. Позвонил в художку, записался на курс. Надо заниматься интересными вещами». *** «Вспомнилось. АБС. “Попытка к бегству”: — Вот приходите вы на работу. Обычные трудовые будни… — Хорошо. Будни. Я ложусь на вычислитель и думаю… Час думаю, другой думаю. Третий думаю… — И наконец? — Пять часов думаю, ничего у меня не получается. Тогда я слезаю с вычислителя и ухожу. — Куда?! — Например, в зоопарк. — В зоопарк? Отчего же в зоопарк? — Так. Люблю зверей. — Ну а как же работа? — Что ж работа… Прихожу на другой день и опять начинаю думать. — И опять пять часов думаете и уходите в зоопарк? — Нет. Обычно ночью мне в голову приходят какие-нибудь идеи, и на другой день я только додумываю. А потом сгорает вычислитель. — Так. И вы уходите в зоопарк? — При чём здесь зоопарк? Мы начинаем чинить вычислитель. Чиним до утра. — Ну а потом? — А потом кончаются будни, и начинается сплошной праздник. У всех глаза на лоб, и у всех одно на уме: вот сейчас все застопорится и начинай думать сначала». *** «Отработал год. Терпение лопнуло – пошёл к начальнику с просьбой отсадить меня подальше от Константина Юрьевича. А что? Мы всё равно друг друга не перевариваем, даже разговариваем через посредников. Начальник разохался – он, оказывается, ничего не замечал! И решить вопрос сам он не в состоянии. Потащили меня к начальнику отдела. Чёрт побери, почему меня? Почему не Костика?! А начальник отдела тот ещё шельмец. Ему вообще одного надо – чтобы подлости делались тихо и с улыбкой. А как нахваливать мою работу начал… Только ведь дня три назад в глаза мне говорили, что “это всё фигня и ерунда”. Хочется, как Станиславский, кричать: “Не верю!” Короче, остался на старом месте. Сбежать не удалось». *** «Первым симптомом упадка в организации является установка в вестибюле или на проходной большущего телевизора, в котором высокое начальство этой организации бьёт себя кулаком в грудь и настойчиво объясняет, какое оно, начальство, хорошее и замечательное». *** «Было первое занятие в художественной школе. Очень уютное помещение, увлечённые люди. Правда, все рисуют маслом, один я – акварелью. Преподаватель, член Союза Художников, удостоил похвалы, но есть и проблема. Я боюсь краски, он прав. Я боюсь ярких цветов и больших пятен. А вдруг не туда потечёт? Наверно, это психологическое. Пробовал рисовать небо «по-сырому». Тучи получаются серые, свинцовые, и почти нет белых облаков. Катюша очень рада, что я нашёл дело по душе. Курсивчик разодрал дорогущую веерную кисточку, придётся покупать новую». *** «Сегодня, например, я во власти Хандры. С самого утра. Весь день. И вечер. И ночь. На душе пасмурно, прежние цели воняют падалью, былое скалится улыбкой черепа, и всё правильное вывернуто наизнанку. А изнанка-то у правильного – глаза б не глядели» Г. Л. Олди». *** «Курс в художке подходит к концу. В понедельник было предпоследнее занятие – натюрморт в технике “гризайль” – только белый лист, вода и чёрная акварель. Начавшиеся пару дней дожди разогнали всю разноязыкую публику с улиц города. Идёшь по Невскому проспекту – темно, пусто, а за вытянувшимися в струнку уличными огнями прячется кусочек светло-зелёного неба. Большой город нельзя не любить. Он дарит тебе ощущение Абсолютной Свободы, приятную пустоту внутри и вокруг. Ты можешь улыбнуться ребёнку в метро, можешь остановиться у прилавка с сувенирами и притвориться типичным туристом. Главное – уверенность в том, что за тобой не следят чьи-то глаза и что из толпы не вынырнет вдруг знакомое лицо. А это хорошо и хорошо весьма. Катька, конечно, по возвращении настроение испортила. Её можно понять – много ль радости сидеть дома и мужа ждать, зная, что он не деньги трудом праведным зарабатывает, а за мольбертом “отдыхает”? Но всё же это несправедливо, и после устроенной сцены не хочется соглашаться на продолжение занятий. Владимир Павлович утверждает, что из меня выйдет толк. Что значит – выйдет толк? Я стану художником? Брошу всё, в тартарары пошлю НИИ и – рисовать? Жаль, что я сам в это поверить не могу. Так бывает только в сказке». *** «Слышал по радио – в Библии труд сделан проклятием человека, а не смыслом его жизни. Передача называется «Пасторские беседы». Не думаю, что этот поп долго там продержится». *** «<…> Чаще всё умирает гораздо раньше. Причина ясна, ибо каждый шаг на самом нижнем административном уровне, каждый поворот самой маленькой шестерёнки сопровождается искренним: “Это же всё равно никогда не заработает”. Искренность эта основана на рассуждениях типа “надёжность больших систем неуклонно стремится к нулю” и опыте работы на всевозможных советских установках. “Вот взять, хотя бы, БАК, – говорит мой начальник. – Что они там нашли? Бозон Хиггса? Враньё”. Может, и враньё, но только они построить БАК смогли, а мы? И я, кажется, знаю, почему у нас точно никогда и ничего не будет сделано по уму. Потому что даже на уровне рабочей документации у писклявой шестерёнки одна мысль: “Откукарекать вовремя, дабы не получить по шапке”». *** «Слухов просто так не бывает. Режим всё-таки ввели. Проходная закрыта с девяти утра до пяти вечера. В коллективе наблюдается раскол, ибо уже известно, что у начальников будет свободный вход/выход. Молодёжь начинает роптать. Из Колпино приехать вовремя почти невозможно, даже заложив на дорогу два часа». *** «Науки больше нет. Есть только сотрудничество научных сотрудников около того, чего нет, над тем, чего нет, с целью создания того, что никогда создано не будет». *** «Увидел на столе у Константина Юрьевича книгу “Как достичь успеха чужими руками”. Даже не удивился». *** «Никак не могу дописать свою повесть. Шестьдесят страниц, а дальше – ступор. Порвать и начать с нуля не хватает решимости. И вообще, с этим режимом сил нет совершенно, приходишь и падаешь. Плохо. Катька злится. Пришёл ответ из журнала. “Акубенс Рака” не берут из-за “неблагонадёжности”… Ерунда какая. Как в советские времена – “за неконтролируемый подтекст”». *** «Народ разбегается. Отдел кадров штурмует толпа с заявлениями об уходе. Много молодых. Старики вцепились в кресла и сидят сиднем от звонка до звонка». *** «Разбираю “Софит”. Работаю медленно, очень медленно. Всё надеюсь, что придёт приказ остановить разрушение. У Володьки сдали нервы – берёт в руки шкворни, столько, сколько может унести, идёт к железной двери в пролёт и начинает этими шкворнями в эту дверь кидаться. Уже пару раз приходил директор, интересовался причиной грохота в десяти метрах от его апартаментов». *** «Надо уходить. Самое время. Хорошего понемножку». *** «Начальника лаборатории “ушли” на пенсию. Начальник группы написал заявление. Остался один молодняк. Через неделю – НТС и выборы нового начлаба. Константин Юрьевич назначен врио, кто бы сомневался». *** «Лучший способ прожить спокойно несколько минут – сделать морду тяпкой. Или, на худой конец, прикинуться шлангом». *** «Смехопанорама, а не НТС. Все с деревянными лицами, из директора центра песок сыплется, а в середине зала – непрошибаемый Константин Юрьевич. “Самое то для начальника лаборатории”, – подумал совет. На том и порешили. С горя пошёл к главному сплетнику центра. Рассказал последние новости, в благодарность получил всю подноготную Константина Юрьевича. Моя догадка оказалась правильной. Не бог весть что, конечно, но дед его был генералом, занимавшим не одну командную должность в нашем НИИ в середине прошлого века». *** «Как могут одновременно действовать два непреложных закона бытия: “что ни делается – к лучшему” и “чем дальше, тем хуже”?» *** «Константин Юрьевич с милой улыбкой людоеда подсунул мне сегодня какой-то документ на пяти страницах, густо заполненных текстом. Читал-читал, ничего не понял, только в каждой строчке “К. П.” написано. Сдался. Подмахнул. Умчался Константин Юрьевич с ней. Часа два не было. Возвращается, бумажку эту несёт перед собой на вытянутых руках, как первенца. Печатей на ней стало так много, что в глазах рябит, а на первой странице – Большая Круглая. Из Первого отдела. – Будем долго и плодотворно работать, – произнёс он в конце своей маленькой, но прочувствованной речи. Я покивал и уткнулся в компьютер. А что теперь остаётся делать? Ведь получается, что я на пять лет невыездной. “К. П.”. Не знаю, что это значит, но если это начальственные инициалы… Читаем “ка-пэ” – пишем “каппа”. Конечно, он не водяной, а я не Акутагава, но лучше так, чем “Царь”. Потому что если он назвал себя “Царём”, то я – “суще глупый холоп”». *** «Работа – это наиболее легальный и уважаемый способ зарабатывать деньги». *** «Катя собрала вещи и уехала к родителям. В распахнутую дверь крикнула, что жизнь – больше, чем твой институт. Всё рушится. И Курсивчик орёт на балконе от этой смертной тоски». *** «Дурак. Надо было уходить». 4 Утро следующего дня оказалось карикатурой на солнечные прогнозы синоптиков. Небо было залито расплавленным серебром туч, под бешеным натиском северного ветра целовали землю жухлые прошлогодние камыши. Васильков стоял у распахнутого окна. Моросящий дождь, похожий на занавес из танцующей водяной пыли, прятал от глаз дальние корпуса института, чудом уцелевший лес возле проходной и подступивший вплотную город. Поэтому было совсем нетрудно на секундочку, только на секундочку, закрыть глаза и под еле слышный писк переезда восстановить в памяти прошлое. Прошлое без небоскрёбов и летающих машин. Прошлое с самыми обыкновенными наземными пробками. Прошлое, в котором на горизонте – две высотки, водонапорная башня и посёлок Металлострой между промзоной и Невой. Да, вспоминать оказалось не труднее, чем закрыть и открыть глаза. Только откроешь глаза – ослепнешь. Васильков украдкой оглянулся. Константин Юрьевич, сложив руки за спиной, мерил шагами комнату. Двадцать лет совместной работы, из них лишь первые два года – в дневнике, а остальное? Неужели в них не было ничего, кроме этого кабинета да меняющихся со скоростью света лиц молодых специалистов, которые не выдерживали здешней жизни и полугода? Оставалось признать поражение. Признать, что все мечты и амбиции давно умерли, что его всётаки сломали. Дали ему желаемое – абсолютную нужность и деньги. Хотя, чёрт с ними, с деньгами, – всё равно лежат мёртвым грузом в тумбочке под телевизором. Но мог ли он двадцать лет назад представить, что из него сделают лишь подручное средство для реализации чужих проектов? Васильков пришёл сегодня в восемь утра и дописал последний модуль. Константин Юрьевич, помятый и сонный, сказал «спасибо» и забрал код. Однако больше заданий он не дал, а это значит… Васильков хрустнул пальцами. Больше всего на свете ему не хотелось сейчас ввязываться в какуюнибудь новую авантюру Костика. Разумеется, «Солнышко» ещё отлаживать и вылизывать, но это Шанс. Шанс сбежать. «Ещё один пробный эксперимент, и ты свободен», – остаток жизни можно было бы отдать за такой приказ начальства. О самом эксперименте Васильков старался не думать. Снова расправить руки, как крылья, снова взмыть в небо, небрежно кивнуть Солнцу и босиком пройтись по белым тучам… В этом тоже была свобода, но свобода совершенно мистическая, какая бывает только во сне. – Пароль неверный. Зафиксирована попытка взлома, – с мягким укором вдруг сообщил женский голос из динамика под дверью. – Однако, – Костик глянул на часы, – половина одиннадцатого. Наша Леночка не торопится. Васильков подошёл к двери. Кодовый замок помаргивал голубыми огоньками. – Ты снова поменял пароль? – спросил он. – Когда до смысла жизни остаётся один шаг, то пароли нужно менять так же часто, как иная дама света меняет перчатки, – Костик злобно захихикал, – поэтому, Васильков, пароль нынче: тройка, семёрка, туз! «…а вот и Пиковая дама», – обречённо закончил Васильков, впуская в комнату Леночку. Плащ цвета бычьей крови, покрытый алмазной пылью из мелких дождевых капель. Таинственно поблёскивающая цепочка, нырнувшая в глубокое декольте. И губы. Алые, идеально очерченные, обещавшие так много, что… У Василькова перехватило дыхание. Горячая волна поднялась вверх по позвоночнику, колыхнулось внутри что-то тёмное, неизведанное и заговорило: «Когда до смысла жизни остался один шаг… Сделай один шаг, положи ей руки на плечи, прижми к себе… Что могут эти современные юнцы? Бродить по виртуальной реальности и всё. Поцелуй её! Нежно. Страстно. Так, как хочешь только Ты. У тебя ведь были женщины. Не одна, не две. Ты не помнишь, а я помню. «В центре мира – не страшно. С мужчиной – не страшно». Ну же, вспоминай. Ты услышал это под Мурманском, от местных. Сбрось с неё плащ, проведи рукой по хрупкой шее… Как тогда, на берегу Белого моря, помнишь? Вы стояли меж обкатанных валунов под свинцовыми тучами. Посмотри, как она похожа на твою первую любовь, на твою Катю…» Сердце пропустило удар, оставив в грудной клетке неприятную звенящую пустоту. «На твою Катю…», – мысленно повторил Васильков. Наваждение исчезло, оставив после себя лишь тоску и головную боль. Да, Леночка всё рассчитала правильно. Если уж опаздываешь на два с половиной часа, то будь неотразимой. Такой, чтоб начальник потерял дар речи, а там, глядишь, и нагоняй станет меньше. В глазах Леночки горел торжествующий синий огонь. Она процокала каблучками мимо остолбеневших мужчин, изящным движением скинула плащ. Правда, облегающее чёрное платье с кружевной вставкой по подолу не произвело большого эффекта – Васильков уже хмуро смотрел в сторону, а в Константине Юрьевиче начальственность попирала ногами восхищение женщиной. – Леночка, а вам не кажется, что вы занимаете не своё место? – Костик пошёл в атаку с явно заранее заготовленной фразы, и с учётом того, что Леночка была «при полном параде», вопрос сразу приобрёл некоторую двусмысленность. Леночка медленно поднялась. Паника. Обречённое понимание. Упрямо вздёрнутый подбородок. – Вы меня увольняете? – Пока нет, хотя есть за что, – в тон ей ответил Константин Юрьевич. – Просто предлагаю проверить. Подцепив девушку за локоток, он направился к «Солнышку». – Этот прибор, Леночка, вам хорошо знаком, – начал Костик. – Вы написали много документации… э-э-э… несомненно важной. Вы мужественно взвалили на свои хрупкие плечи тяжесть закупочных тендеров и конкурсов. Более того, Вы добровольно выполняли некоторые административные функции, которые… э-э-э… находятся непосредственно в моём ведении, за что я вам бесконечно благодарен… – И? – поощрила его излияния Леночка. – И я вдруг подумал – а, может быть, это совсем не то, чем вы хотели бы заниматься? Это был удар. Леночка вздрогнула всем телом, как человек, чьи мысли внезапно озвучили вслух. Но Павлов Константин Юрьевич ничего не знал о милосердии. – Вы молчите, Леночка, но я помогу вам найти ответ. Смысла жизни для человечества нет, но он есть у каждого из нас – это наша работа. После долгих размышлений я пришёл к мысли, что в мире для каждого есть место, такое, где он необходим и незаменим. Вот, например, Васильков, – Костик обернулся, – на своём месте. Он незаменим, он в совершенстве владеет своей профессией, он реализовал в ней свои таланты. Одним словом, он счастлив. Они смотрели друг другу в лицо. Впервые за много лет на пути взгляда Василькова не было белых бликов – он наконец видел эти самоуверенные, молочно-голубые глаза. Наглые, бесстыжие, они лгали ему. Васильков чувствовал эту ложь, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не закричать: «Ты ошибся! Первый раз в жизни ты ошибся. Я никогда не был счастлив здесь!» Костик отвернулся, возвращая всё внимание ледяной скульптуре по имени Леночка. Жестом фокусника он извлёк из нагрудного кармана узкую полоску чёрного бархата. «И когда успел?» – обречённо подумал Васильков, занимая лучшее место в партере. А гордой Леночки больше не было. Была только смирная и вся какая-то съёжившаяся девчонка, босая и с чёрной повязкой на глазах. Повинуясь приказу, она приложила ладошку к «Солнышку». Сфера вспыхнула, по комнате пробежал тихий звон. Часть сферы мягко отъехала в сторону, открывая «дверной» проём. – И помните, Леночка, думайте о работе! – давал последние наставления Костик, устраивая девушку в сфере. Закончив с наставлениями, Костик метнулся к самодельному пульту и ткнул в зелёную кнопку. Дверь в сферу качнулась и, словно преодолевая сомнения, неровно покатилась вперёд и захлопнулась со щелчком. За полупрозрачным материалом Васильков смутно видел свернувшуюся в клубок чёрную фигурку. Внутри у него всё замерло. – Начали! – выдохнул Костик. Ничего не происходило. Лишь через полминуты Васильков уловил лёгкий гул, волнами уходивший от сферы во всех направлениях. – Экран, – прошептал Костик, включая проектор. На противоположной стене Васильков увидел двоих: маленького толстого очкарика и типичного программиста – расхристанного дядьку а-ля Горбун из Нотр-дам де Пари, только раза в два выше ростом. Потом мелькнули телефонный справочник, какая-то жуткого вида мегера с разинутым ртом и дверная табличка «Отдел закупок»… В сфере нарастало жёлтое свечение. Леночка ещё держалась – на экране в дымке таял переезд, развозка летела к жёлтой башенке института. Вдруг всё исчезло. Страшно знакомо приблизились тучи, от внезапно вспыхнувшей небесной синевы заболели глаза… Васильков инстинктивно подался вперёд. На экране кружились птицы. Маленькие, большие, с загнутыми клювами и разноцветными хвостами. Бешеная круговерть радужных перьев сводила с ума, но Васильков точно знал, что Леночка счастлива сейчас. Знал, потому что уже был на её месте. Много позже, прокручивая в памяти эти события, Васильков не мог сказать, сколько времени продолжался птичий хоровод. Помнил только, что птицы превратились в непонятное шестизначное число. В тот же момент хрустальный звон ударил по натянутым нервам, сфера за спиной мелькнула белым электрическим светом и погасла. Под восторженные и в большей степени бессмысленные вопли Константина Юрьевича Васильков вытащил из распахнувшейся сферы Леночку и усадил в кресло. Как мерзкое земноводное, он сдёрнул повязку с её головы. – Я видела птиц, – прошептала Леночка. Васильков молчал. – Очень много птиц, – повторила она громче. Первый шок превращался в панику. – Это было так, как будто кто-то думал за меня, без меня… Понимаете? Васильков отвернулся. Было стыдно, невыносимо стыдно за то, что не уберёг. За то, что просто сидел и наблюдал, как ломается человеческая судьба. Наверняка есть способы её починить, вернуть всё на свои места… И уж точно когда-нибудь наступит совершенно обычный день в обычной лаборатории обычного НИИ, они будут сидеть каждый в своём углу, изредка отпуская едкие шуточки и слушая крики взбесившихся чаек. Тогда останется только одна маленькая проблемка – научиться забывать. Забывать белые тучи и птичий круговорот. Вопли Константина Юрьевича наконец обрели смысловую определённость, и присутствующие немедленно получили сведения о том, что они стали свидетелями исторического эксперимента по определению смысла конкретной человеческой жизни. – Моя машина – это не элементарный тест на профпригодность, – вещал Костик возле светящихся на стене цифр, воздев к потолку правую руку с каким-то справочником, – это новое слово в Науке! Теперь уйдут в небытие муки выбора специальности у выпускников школ. Никогда больше не встретите вы измученных, уставших людей, ненавидящих свою работу. Счастье для каждого, счастье каждому своё, и благодарное человечество вас не забудет! Уже завтра здесь будут толпы журналистов, жаждущих первыми опробовать моё «Солнышко» в действии. Наш ключ к успеху – небольшое психо-физиологическое исследование и капелька сосредоточенности Леночки на слове «работа» – и вуаля! Костик сделал театральный жест в сторону светящихся цифр. – Это шестизначное число – код профессии из последнего «Вестника Объединения трудящихся». И профессия эта называется… – Костик порылся в книжке, – орнитолог! Васильков лишь чудом удержался от нецензурного комментария. Если выражаться мягче, полученный результат был очевиден для любого, кто хоть раз прошёлся с Леночкой утром от переезда до проходной. Да, Васильков сдержался, но зато теперь он знал, как научиться забывать, – надо всего-то вытрясти свой шестизначный код из этой машины и бежать отсюда, пока не поздно. 5 Как обычно бывает в таких случаях, мечты на пути к реальности встречают множество препятствий, главным из которых, пожалуй, является волокита. Чаще всего это бумажная волокита: сбор подписей для «братской могилы» на второй странице документа, бесконечный поиск правильной формулировки, оформление запроса на официальном бланке с обязательным маринованием в канцелярской очереди… Также, как подвиды, можно выделить волокиту Отдела Закупок и ТогоСамого-Первого-Отдела, своего рода Эверест и Килиманджаро бумажного мира. Однако наиболее яркие впечатления остаются от «звонковой» волокиты. В этом случае вы проклинаете телефонную трубку и зарекаетесь когда-нибудь что-нибудь узнать таким способом в будущем, потому что секретарь начальника отдела ничего не знает, и вас отсылают к специалисту по защите информации. Специалист обедает, но его коллеги хором утверждают, что он этим не занимается, но помочь вам смогут в приёмной генерального директора. В приёмной после вашего звонка начинается паника, и вас прямым текстом посылают на все четыре стороны с указанием, что все четыре стороны ведут в Тот-Самый-Первый-Отдел. Там в два часа дня в пятницу уже почти никого нет, а те, которые «не почти», сообщают, что после пяти вечера и до первого обхода вы обязаны сдать ключи, а как оформлять разрешение на работу позже обхода в курсе только Господь Бог или Отдел Охраны. В охрану Васильков звонить не стал. Было ясно, что оформить такое разрешение обычному человеку не под силу. Но, может быть, это под силу Володьке Ерошенко. Васильков ещё раз перелистал телефонный справочник. Ассоциативный ряд, рождённый в голове именем друга, помимо всего прочего включал фразу: «Двенадцатый корпус, на второй этаж, направо». Пусто. Ну не Константина Юрьевича просить ведь? Он не будет в восторге, если на вопрос «зачем?» услышит что-то вроде «слазить в Солнышко, а потом уволиться». В лаборатории было подозрительно тихо. Костик ушёл к директору центра и, наверно, уже поднял изрядную бучу в соцсетях и информагентствах сообщением о «Солнышке». Леночка куда-то исчезла. С вещами, что было совершенно не в её стиле. Ещё раз оглядев пустую комнату, Васильков сунул ключи в карман, набросил куртку на плечи и решительно хлопнул дверью. Главная дорога – так называемый «проспект», – встретил его потоками пузырящейся мутной воды. Дождь, не прекращавшийся с самого утра, настойчиво лез за шиворот, а попытки Василькова спрятаться под прозрачными деревьями с лёгким налётом первой зелени оказались безуспешными. Так, короткими перебежками и прыжками через лужи, Васильков добрался до двенадцатого корпуса, шмыгнул в раскрытый лаз в транспортных воротах и перевёл дух. Сразу за порогом начинался длинный коридор, конец которого терялся в густом сумраке. Закреплённая под потолком пара ртутных ламп тоскливо звенела, но света давала до обидного мало. Васильков осторожно двинулся вперёд. Двенадцатый корпус уже двадцать лет назад был притчей во языцех. Он словно застыл во времени: узкие коридоры, где два человека могут разойтись только боком, нагромождение старых сейфов в самых неподходящих местах, останки гардероба с грязными халатами и двери, двери… Маленькие, в половину человеческого роста, со всевозможными запорами, щеколдами и даже железными бубликами. Человек с фантазией имел бы полное право объявить это место гномьей шахтой на подводной лодке. Под ногой с треском разверзся фальш-пол, Васильков выругался. Из образовавшейся щели вылезла охапка перекрученных кабелей. Где-то посередине коридора Васильков заметил на стене выцветшую карту Советскго Союза. Пыльное розовое пятно простиралось от центра Европы до Аляски и было сплошь утыкано флажками. Васильков задрал голову к потолку, силясь прочесть название этого старинного безобразия, но разобрал только «…поставленные НИИФИКА в различные…» Коридор упёрся в лестницу, кривую и щербатую, как рот столетнего старика. Вскарабкавшись на второй этаж, Васильков облегчённо выдохнул и привалился к подоконнику. Серый свет патокой тёк через заляпанные стёкла. Пахло свежим табаком, за нагромождением стен разговаривали. На этой лестничной площадке тоже ничего не изменилось: та же вытертая краска на полу, те же стены с потрескавшейся штукатуркой. Осталась на месте и самая оригинальная пепельница института – латунная подставка, из которой осиновым колом торчало древко Красного Знамени. Само знамя, когда-то несомненно красное и сверкавшее позолотой, теперь подметало пол. Васильков отлепился от подоконника и пошёл на звук голосов. Народу здесь жило немного, а уж из шумных – только Володька Ерошенко. Странное дело, думал Васильков, почему мы устроены так, что к одним людям идём с бедами, к другим – с просьбами, к третьим – с радостью, но всех считаем своими друзьями? Вот Володька, к примеру, пришёл вчера ко мне с хорошими новостями про «Софит». Значит, он считает меня другом. А я иду к нему с просьбой прикрыть, защитить, помочь обмануть самого себя… И тоже считаю его своим другом. Кто же из нас прав? Кто из нас настоящий друг – тот, кто способен поделиться радостью, или тот, кто перекладывает свои проблемы на чужие плечи? Наконец, шум голосов заглушил мысли. Васильков остановился перед настежь распахнутой дверью. Над косяком висела табличка «КЛ-2. 203». Держалась она на одном гвозде и честном слове. Помещение, занимаемое лабораторией КЛ-2, было очень старым и всё перегорожено шкафами. Шкафы здесь заменяли стены и ширмы. И вообще, в комнате из приборов, связанных с электроникой, были только холодильник да чайник. А вот собственно работой лаборатории были стенды. Разбросанные по разным корпусам, они создали своим владельцам славу умельцев-сделать-чудонауки-и-техники-из-разных-бесполезных-штук. Сотрудники лаборатории пили чай, облепив два составленных вместе стола в центре комнаты. Впрочем, сколько Васильков здесь работал, столько и пили чай в КЛ-2, непременно в три часа дня и непременно с обсуждением последних новостей. Во главе стола сидел Володька. Обшарпанное кресло под ним жалобно скрипело, когда он инстинктивно пытался устроиться поудобней на стремящихся к солнцу пружинах. И Володька был весел. Васильков отметил это машинально, ибо если Володька был весел, то окружающих обязательно ждала какая-нибудь большая гадость в виде внепланового отчёта для заказчика или чего-нибудь похуже. – Какие люди! – проорал он, заметив стоявшего в дверях Василькова. – Проходи, располагайся. Свободных стульев – скока хошь! Ребятки, найдите дорогому гостю общественную кружку и общественную ложку. «Ребятки», немолодые уже дядьки, засуетились, и через минуту перед смущённым Васильковым стояла металлическая кружка с кипятком, а кто-то протягивал ложку и сахарницу. Под локтём робко пихалась коробка с чайными пакетиками. – Ну, рассказывай, что там у вас новенького, – произнёс Володька тоном провинциального следователя. – У кого – у вас? – забеспокоился Васильков. – У кого… У лаборатории КЛ-6, разумеется. Володька вдруг одарил Василькова взглядом Василиска. «Ребятки» притихли, и Васильков понял, что снова влип в историю. – Мы… э-э… работаем… – А над чем вы работаете? – прогудел дядька справа. Милый такой дядька, даже в сложенном состоянии остававшийся выше остальных на добрых полметра. «Чёрт побери, – простонала мудрая половина Василькова. – Надо было хоть разок зайти, познакомиться, тогда не чувствовал бы сейчас себя таким идиотом…» – Мы создали машину для определения наиболее подходящей профессии для конкретного человека, – выпалил Васильков и замер. Его чувства обострились, напряжённо следя за реакцией сотрудников КЛ-2. Он получил то, что хотел. Греясь в лучах славы, Васильков думал, что вот она, настоящая жизнь – крутиться, позёрствовать, играть на грани фола ради восхищённых взглядов и исполненных значимости «о-о-о». Один только Володька оставался равнодушным. Он дождался града вопросов на тему «а как эта штука работает», грохнул чашкой об стол и во внезапной тишине прозвучало: – Разве вы не понимаете, что задавать подобные вопросы неприлично? Во-первых, это, наверняка, ещё не запатентованная штука, а во-вторых, первый отдел ещё живее всех живых… Дядьки глубоко вздохнули и начали собираться, убирая со стола коробочки со сладкими грехами человечества. «Соблюдать правила внутреннего распорядка», читай – «высиживать до пяти нуль-нуль за идею», они явно не собирались. Васильков пришёл в себя. Благодарность за то, что не пришлось отвечать на вопрос «как же эта штука работает» майским половодьем затопила душу. Ах, если б ещё знать, как она работает… Было б проще, гораздо проще. – Зачем ты пришёл? – спросил Володька, и теперь Васильков уже не мог сравнить его тон с тоном следователя. Перед ним был Хозяин. Его Хозяин. – Поговорить и… попросить, – Васильков запнулся. – О чём? – О «Софите». Глаза Володьки сверкнули. Он рывком встал и махнул рукой в сторону дальнего угла комнаты. Там, за шкафами, трещавшими под гнётом отчётов и справочников, прятался стол, а над ним к стене была пришпилена табличка «Место для интимных бесед». Воистину, КЛ-2 никогда не могла бы стать образцовой лабораторией. Они умудрились даже ПСР превратить в цирк. Васильков никогда не знал, как эта аббревиатура расшифровывается, но смысл был следующий – любой человек, зайдя в любую комнату, должен суметь сам найти военную тайну и выкрасть её. Для того чтобы облегчить вору жизнь, предлагалось подписать все предметы и приборы в комнате, даже полки и ящики столов. У Константина Юрьевича, который свято соблюдал принцип «приказы не обсуждаются», ПСР дошёл до абсурда: на принтере висела табличка «Принтер», место для «парковки компьютерной мыши» он очертил розовым маркером, а к настольному вентилятору с двумя кнопками прилагалась инструкция на пять страниц. В КЛ-2 поступили проще – объявили войну системе. Они, конечно, всё подписали, но та-а-ак… Сюда водили экскурсии. Здесь черпали вдохновение все остряки института. Здесь был хрестоматийный «стул для посетителей» со стальным шипом в центре сиденья, две мусорных корзинки «Для гениальных идей» и «Просто барахло», а на шредере маркером было написано: «Черная дыра в NGS 4395». И, конечно, «Место для интимных бесед» не выбивалось из общей картины. Васильков уселся напротив Хозяина. Надо было начинать разговор, и в голове уже формулировалась необходимая банальщина, когда очередная усатая голова появлялась из-за шкафа и говорила: «До свиданья, Владимир Алексеевич». Владимир Алексеевич степенно кивал, избранным желая лёгкой дороги. Наконец комната опустела, и они остались одни. Часы с башенкой протикали три с четвертью. Первым нарушил молчание Володька. – Ты собирался поговорить о Софите. – Да-а, – неуверенно протянул Васильков. – Это очень здорово, что возобновляют работы. Я вот даже журнал вчера откопал с наработками тринадцатого года. – Гм-м. – А ведь мы тогда так и не определились с профилем отражателя. – Верно. – Да и тему как-то внезапно закрыли… Васильков ещё немного побормотал себе под нос и умолк. Кого он обманывает? «Софит» ему сейчас так же интересен, как прошлогодний снег. Володька забарабанил пальцами по столу. – Значит, внезапно закрыли? – проговорил он через силу. Васильков молчал. – Так внезапно, что… Да нет, ты же тогда был заинтересован, чтобы его оставили в покое… – Володька помотал головой. – Скажи, старик, ты знаешь, кто прикрыл «Софит» двадцать лет назад? Васильков заколебался. С одной стороны, в дневнике ничего такого нет, а с другой может он, Васильков, и знал что-то тогда, просто теперь не помнит. – Нет. Володька криво усмехнулся. Глаза его потемнели. – Ну, на нет и суда нет. А я вот знаю из достоверных источников, что сделал это твой Константин Юрьевич. И нечего так на меня пялиться. Пялиться, и правда, не следовало. Васильков распрямил плечи и набрал в грудь побольше воздуха. Надо было защищать и защищаться, а то, чего доброго, ещё пособником назовут. – Я ничего об этом не знаю. «Софит» был единственным реально функционирующим стендом. Слушай, я не понимаю, откуда у тебя эта бредовая идея? Да, Костик не подарок, но гадости он делать бы не стал. – У меня информация из проверенных источников, – повторил Володька, сдерживаясь из последних сил. – Я не верю… – Ах, ты не веришь! – взорвался Володька. – Да он сам, лично, пришёл ко мне лет пять назад, поставил на стол бутылку и говорит – прости, мол, великодушно за былую подлость! Каюсь, говорит, это я ваш «Софит» загнобил, я вашу тему закрыл! – Да не может быть такого! Он же тогда ещё даже начальником не был. – А разве для этого нужно было быть начальником, если он дверь в кабинет директора ногой открывал? Одному сказал, другому сказал, Москву подключил – сукин сын, генеральский сынок… Много ли дел? Зато выгода какая – все деньги, выделяемые институту на проект, уходят исключительно на систему синхронизации. И ни с кем делиться не нужно. – Впрочем, он приходил тогда не за прощением, – произнёс Володька после небольшой паузы, – ему нужно было зарядное устройство для какой-то штуки. Твой Костик хорошо знает правило – расскажи о своём проступке сам и он перестанет быть проступком… Старое правило. И знаешь, старик, все приходят тогда, когда им что-то нужно. Что нужно тебе, Васильков? Тишина. – Что тебе нужно? Не надо рассказывать про большую светлую любовь к «Софиту» или ко мне. Ты двадцать лет не ходил сюда и не зашёл бы ещё десять, если б я вчера не прибежал к тебе по простоте душевной. Рассказывай. Васильков мельком взглянул в честные Володькины глаза и нырнул в омут с головой. – Мне нужно разрешение на работу после пяти вечера. Я попытался сделать его сам, но не продвинулся дальше телефонных звонков. – На завтра? – На сегодня. – А зачем тебе оно? – Я хотел бы ещё раз опробовать на себе «Солнышко»… – Ты хочешь разобраться, как оно работает? Наверняка Костик поручал тебе только второстепенные модули. – Да… То есть нет, не только… – промямлил Васильков. Он чувствовал, что заврался и что остаётся только два выхода: уйти или рассказать всё начистоту. Повисло напряжённое молчание. – Понимаешь, Володя, я тоже хочу узнать свою судьбу. Леночка уже… сегодня… А я, вчера… Это было ещё на стадии отладки, а теперь он выводит шифр профессии… И Василькова прорвало. Взахлёб он рассказывал про утренний эксперимент, про последний законченный модуль, про Леночку, про обещанную ватагу журналистов на проходной, про то, что он якобы на своём месте, про ядро программы, которое писалось Васильковым с типично программистским подходом – вот алгоритм, вот переменные, а что всё это значит – ведать не ведаю… Володька слушал внимательно, но когда картина в целом прояснилась, он прервал Василькова на полуслове. – Я не успею сегодня оформить разрешение. Может, всё-таки, подождём до завтра? Если не можешь добиться результата – дави на жалость. Васильков умоляюще сложи ладони перед лицом. – Ладно-ладно, – поморщился Володька, – я попытаюсь что-нибудь придумать. Только я пойду с тобой. Мне тоже интересно посмотреть на ваше «Солнышко». Он проводил Василькова до двери. К тому моменту окрылённый надеждой Васильков уже практически парил в воздухе, или как ещё можно было назвать это ежесекундное подпрыгивание и подшаркивание? Когда они уже стояли на пороге, у Василькова затренькал телефон. Он его будто не слышал, продолжая благодарить, трясти Володьке руку, уточнять время… Но телефон был упрям. Наконец Васильков не выдержал и вытащил его из недр куртки, не выпуская из правой руки Володькину ладонь. – Да, – сказал он трубке. Та в ответ что-то громко затарахтела. Володька почувствовал, как судорога прошла по руке друга. Не сказав больше ни слова, Васильков через двадцать секунд нажал сброс и сунул телефон в карман. Лицо у него было белее мела. Володька тронул Василькова за плечо. – Что случилось? – Леночка. Она сбежала. Собирается учиться на орнитолога, написала заявление по собственному желанию. 6 Васильков сидел за столом, обхватив голову руками. Жизнь, как обычно, проходила мимо. Но сегодня, сейчас, он сознательно не реагировал на шелест бумаги, пыхтение начальника, суету пятничного вечера за приоткрытой дверью. Он ждал. На стол перед его носом шлёпнулась пачка листов. На первом листе красовался штамп института. Васильков ничего не сказал. Бумага была лишней. Бумага крала время. – Это новый договор. Повышение зарплаты, максимальная премия. Четырнадцатая зарплата. Подпишешь на последней странице, – голос начальника натянутой струной звенел над головой. «Он нарочно отвлекает меня от Мысли. Он знает, что я хочу сделать», – подумал Васильков. Нервы внутри дрогнули с таким звуком, как будто кто-то неловко поставил фарфоровую чашечку на блюдце. – Я обязательно прочту и подпишу, – сказал Васильков, не меняя позы. – Хм-м, обычно ты не читаешь то, что подписываешь, – с сомнением в голосе сказал Константин Юрьевич. – Ладно, я пошёл. Опечатаешь кабинет. – Пароль тот же? – Тот же. Неприятно чвакнула входная дверь, и уши сразу залепила тишина. Мысль была очень простая. Она умещалась в одно слово – «сбежать». Мысль диктовала последовательность действий. Дождаться Володьку Ерошенко, запустить «Солнышко», прочитать шестизначный код и завтра же написать заявление об уходе. Но паника, загнанная Мыслью на край сознания, подливала масла в огонь. А если Володька не сможет сделать разрешение на работу? Это раньше, в золотые годы, можно было беспрепятственно сидеть хоть до семи часов вечера, а теперь до пяти и ни-ни даже на полчаса. Конечно, по отношению к Володьке всё это нечестно. «Софит» – замечательная тема, да и вообще – что может быть интересней работы на стенде? Но Мысль била в висок. Мысль не сдавалась. Мысль совершенно искренне утверждала, что цель оправдывает средства. Васильков приоткрыл глаза. Стопка листов по-прежнему покоилась на остальном бумажном бардаке – набросках алгоритмов, ценных указаниях, всевозможных ошмётках планов, технических зданий и руководств. «…обычно ты не читаешь, что подписываешь», – вязкое болото внутри шевельнулось, позволяя памяти сделать вдох. Да, много лет назад он уже подписал одну такую бумажку и попал к Костику в кабалу. Это как в книжке – душу не продаю, а лишь отдаю в аренду на девяносто девять лет… Васильков открыл последнюю страницу оставленного документа. Текст, набранный самым мелким шрифтом, заполнял её от края до края. Читать его не было ни малейшего желания. В конце концов, что Костик сможет сделать, если он не подпишет? Ну, поругается на пустой стул, ведь Васильков завтра даже заходить сюда не будет, сразу в отдел кадров. Нет, лучше подписать. Тогда у него будет пара часов форы. Непослушные, словно набитые ватой пальцы нащупали ручку. Он расписался, закрыв глаза. – Зафиксирована попытка взлома, – мелодично сообщил голос из динамика. Васильков метнулся к двери. Через считанные секунды в комнате стало так шумно, будто Володька пришёл не один, а со всеми своими «ребятками». – Получил разрешение? – почему-то шёпотом спросил Васильков, обегая взглядом каменную скалу по имени Володя Ерошенко. Тот медленно вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку и бросил её на стол. Как подаяние в шапку нищего. Васильков засуетился. Если бы он оставлял после себя след, как фея из сказки, то в центре этой дымчатой паутины оказался бы Володька, плюхнувшийся в кресло и небрежно перекладывавший бумажки на столе Василькова. – Игнатова на тебя нет, старик. – А? – Игнатова, говорю, на тебя нет. Не рабочий стол, а склад военных тайн. Бери – не хочу. – Володька хитро прищурился. – И за всю эту аферу я стрясу с тебя по полной. Часов сто на «Софите» отпашешь, не отвертишься. – Хорошо, хорошо, благодетель. В вязании дымчатых кружев в пространстве комнаты вдруг наметилась пауза. Васильков вынырнул из-под сферы и уставился на Володьку. – Сколько часов? – Сто. Ухмылка «благодетеля» стала откровенно угрожающей. – Но… – Никаких «но». Васильков вздохнул и снова спрятался за сферой. – А всё, старик, потому, – Володька уже откровенно издевался, – что сначала нужно думать, а потом соглашаться. У тебя тут договор валяется на столе. Ты куда-то переводишься? – Нет, это повышение зарплаты. Костик сказал подписать. – И про повышение зарплаты тоже он сказал? – голос Володьки вдруг дал петуха. Он закашлялся. – Ага. Васильков вылез из дальнего угла, отряхнул колени. По позвоночнику медленно поднималась волна адреналина. Всего пара минут… Лишь бы выдержать звон в ушах, красное марево под веками и нелепую прогулку по облакам. Впрочем, прогулка – очень даже ничего, даже жаль немного, что она не сама цель. Васильков кивнул другу. Босые ноги немилосердно мёрзли, в расстёгнутый ворот рубахи тянуло холодом от окна. Володька поднялся. – Старик, а ты уверен, что хочешь этого? Васильков сунул ему в руки кусок чёрного бархата с тесёмками. – Помоги нацепить, – сказал он глухо. – Откроешь глаза – ослепнешь. В ответ Володька только пожал плечами. Перед глазами была темнота. Несколько секунд ещё тускло светился рваный прямоугольник окна под веками, а потом и его не стало. Узел повязки впился в голову. Чувства Василькова обострились. Он вдруг понял, что слепой человек, каким он, в сущности, сейчас был, должен иметь другие ориентиры. Вот он опирается на твёрдую руку Володьки… Ха! Твёрдая рука не дрожит, верно? Но чего он боится? Того, что машина выдаст шестизначный код Господа Бога? Глупость какая. Холодный спектролит обжёг спину. Володька медлил. – Закрывай! – рявкнул Васильков в темноту. – И проектор включи. Дверь хлопнула над ухом, и в наступившей гулкой тишине мысли стали почти осязаемы. «Думай о работе, – повторил Васильков шёпотом, ловя прибой нарастающего гула, – думай только о работе и всё получится». – Ну очнись же ты-ы… Эй! Ну? Может, скорую вызвать? Васильков разлепил глаза и со стоном помотал головой. Всем известно, что вопрос о скорой помощи в случае многих недомоганий гораздо эффективнее холодных компрессов и пилюль: то ли человек не хочет выносить сор из избы, то ли у врачей проблемы с репутацией. – Уф-ф! – у Володьки явно отлегло от сердца. – А я уж испугался… Ты опять ходил по облакам, я видел на стене. Шёл, шёл… – А дальше? – Васильков принялся осторожно растирать затёкшие колени. – А дальше была вспышка и… – Володька замялся и отвёл глаза. – И экран потух. Васильков сидел лицом к сфере, по которой продолжали пробегать белые искры. А ответ на главный вопрос там, за спиной. Он обернулся. Экран был пуст, не считая двух слов в центре. «Test sample». – Тестовый пример, – пробормотал Васильков, – тестовый пример… Чистая, неразбавленная ярость накрыла его с головой. Багровые волны с грохотом подкатывали к островку взбешённого сознания. – Я – пример?! Я – пример для всех? – возопил к небесам Васильков. – Столько лет я терпел издевательства, жил только работой, и вот теперь благодарность? Он рвал и метал. В буквальном смысле. В светящиеся буквы полетела бархатная повязка, ворох бумажных клочков повис в воздухе. Руки наткнулись на спинку стула. Сжали. Подняли в воздух. Замахнулись на потухшую сферу. – Ты этого не сделаешь, – спокойно произнёс Володька. Отрезвляюще спокойно. – Почему – не сделаю? – проскрежетал Васильков. – Потому что ты не посмеешь лишить остальных права Знать. – Что мне до остальных! – Васильков хрипло рассмеялся. Но ярость угасала, уступая место другому «почему». «Почему я?» Наверно, он сказал это вслух. – А кто другой? Кто был с Константином Юрьевичем рядом столько лет? И вовсе не удивительно, что ты стал для него примером, надо же было на ком-то отрабатывать алгоритмы, методики… как это там у вас называется? Он же не мог знать, что ты совсем не на своём месте. Васильков осторожно поставил стул на пол. Руки предательски дрожали. – Но как он посмел решать? Решать без меня, за меня! – Дурак! Васильков судорожно сглотнул и подумал, что начались слуховые галлюцинации. Но Володька действительно смотрел на него с отвращением, будто и не Васильков был перед ним, а какой-то пресмыкающийся ящер, причём слово «пресмыкающийся» было ключевым. – Объяснить? – Володька сверкнул глазами. – Да. – Дело в том, старик, что ты теперь один из немногих, кто сможет сделать выбор сам. В списке счастливчиков ты – на первом месте, за тобой – все те, кто работал в вашей лаборатории в последнее время, не считая Леночки. Знаешь, я всё время голову ломал – почему у вас такая текучка? Ну, конечно, Костик с его характером – не подарок, но не настолько же! А теперь я понял – он тестировал машину на них. На них и на тебе. Ты мне не веришь, я вижу. Тогда скажи, если бы эта машина выдала бы сейчас якобы твою профессию… Что дальше? – Тогда меня бы уже здесь не было, – отрезал Васильков. Он понял, к чему идёт разговор. Он – тестовый пример. Это уже не просто Шанс сбежать, это Идеальный Шанс, Случай-Один-На-Миллион, когда можно смело обматерить начальника, хлопнуть дверью и начать жизнь заново. С чего начать? О, если бы всё было по-другому, тогда у него был бы шестизначный код профессии – путеводная звезда, пусть и с автографом «Павлов К. Ю.» Но если так… Васильков вздрогнул. – Но если Костик выбрал меня в качестве примера идеального человека на «своём месте» – он ошибся… Тогда «Солнышко» будет ошибаться всегда? Володька пожал плечами и начал складывать разбросанные бумаги. Васильков, ещё немного подождав ответа, осторожно задвинул стул и убрал со стола разбросанные тестеры и комплектующие. Завтра сюда придут люди. Много людей. С фотоаппаратами, планшетами, микрофонами. Будет много вопросов, например, как же эта штука работает. И даже хорошо, что он не знает, как она работает. – Я думаю, Костик не слишком ошибся, – сказал Володька на проходной. – В конце концов, ты столько лет работал с ним, работал самоотверженно, а когда появилась возможность уйти, ты снова согласился с ним сотрудничать. Васильков заполнил лёгкие пьянящим майским воздухом и сощурился на оранжевый клубок Солнца над горизонтом. Спорить не хотелось. Очень хотелось верить, что Володька ошибается так же, как и все в этом мире, что в подсунутой Константином Юрьевичем бумаге, бумаге из категории «чёрт ногу сломит», было только про зарплату… Что есть ещё Шанс открыть глаза и не ослепнуть. 7 (Эпилог) Декабрь с каждым днём всё больше напоминал апрель – травка зеленеет, солнышко блестит… Солнышко, правда, не наблюдалось уже пару недель. Оно или скромно пряталось за высотками, опустив очи долу, или с неохотой подсвечивало рваные полосы облаков. – Э-эм, – протянул Константин Юрьевич, замирая перед эпической лужей неопределённой глубины. На линзах очков каплями оседала водяная пыль, болтавшаяся в воздухе. С трудом обогнув препятствие по травке, которая на поверку оказалась болотцем, он пробежал по чавкающей тропинке к проходной института. Возле турникета в изнурительном ничегонеделании слонялась парочка охранников. Константина Юрьевича они проигнорировали. Все его теперь знали в лицо, все или почти все получили шестизначный код своей… э-э-э… нет, не мечты. Судьбы. Константин Юрьевич отвесил охранникам театральный поклон и улыбнулся собственным мыслям. Формально он ещё оставался начальником лаборатории без единого сотрудника, даже получал зарплату – гроши по сравнению с тем доходом, который давало «Солнышко». Впрочем, когда пошли деньги, он понял, что деньги – не главное. Главное – почёт и слава. На энное количество денег совсем не сложно купить и то, и другое, но искреннее уважение и почёт… О-о-о, ради этого стоило крутиться полжизни. «Солнышко» и здесь помогло. Премии, гранты, конференции. Стать на короткую ногу с академиком, поручкаться с президентом, выходить из дома под вспышки фотокамер… Был и ещё один повод улыбнуться. Теперь институт стал для него исключительно alma-mater, а про мать всегда можно забыть (при количестве цинизма внутри, превышающем нормы морали). И пусть он ни разу не опробовал «Солнышко» сам, он всё равно нашёл своё место в жизни. «Счастья всем задаром!» «Не ходи к гадалкам – узнай своё предназначение у Науки». «Работа должна приносить человеку радость». «На рабочем месте надо заниматься интересными вещами». «Солнышко тебе поможет!» Плакаты с такими лозунгами покрывали почти всю поверхность стен длинного коридора, по которому шёл Константин Юрьевич, круто свернувший вправо от входной двери. Когда-то здесь жили кадровики – горстка людишек, вершивших человеческие судьбы в отдельно взятом институте. Но «Солнышку» требовалась жилплощадь. Директор института предложил занять актовый зал, но Константина Юрьевича актовый зал не устраивал. Это что ж получается, просители будут сидеть в просторном помещении, перекидываться шуточками, дремать в мягких креслах, а «Солнышко» будет, как последний актёришка, помаргивать лампочками на сцене? – Нет, – сказал тогда Константин Юрьевич. «Нет, – подумал тогда он. – Люди должны сидеть на жёстких скамьях, подпирать стенки. А ещё лучше – ждать на морозе или жаре. Нужно, чтобы очередь была длинной. Я хочу идти мимо и смотреть им в глаза. Да и расширяться придётся, в институте всего три тысячи человек, этого хватит на пару месяцев. Надо ставить “Солнышко” за проходной». Директор уступил. Отдел кадров перегнали в какой-то дальний корпус, а Константин Юрьевич вынес «Солнышко» за проходную. Нанятые за личные деньги рабочие сломали пару стенок, длинными скамьями загородили и без того узкие коридоры, а типография получила большой заказ на агитплакаты. Всё сбылось. Константин Юрьевич медленно протискивался в узком проходе между людских ног и смотрел в глаза просителям. Он видел их насквозь. Парню осточертел начальник, женщине платят копейки, эти двое – типичный офисный планктон… Половина из них бросит всё и уйдёт в неизвестность, половина от половины попытается совместить новые ориентиры со старым местом работы, а остальные… Остальных Константин Юрьевич узнавал по злому огоньку в глазах. Даже если они получают «плохой ответ», ничего не меняется. Такие приходят к «Солнышку» из принципа. Из принципа же и оставляют всё по-старому. Благоговейный шёпот поднимался за спиной как пена кильватерных струй. – Спаситель наш! – взвизгнула справа какая-то бабка и повалилась в ноги. На краткий миг Константин Юрьевич даже пожалел, что рядом не нашлось репортёра. Кое-как водворив бабку на место, он продолжил движение и наконец добрался до массивной железной двери небольшого зальчика. Не обратив внимания на красную лампочку в дверном косяке, он проскользнул внутрь. В сизом полумраке комнаты «Солнышко» напоминало обмотанный новогодней гирляндой воздушный шар. Разноцветные искры быстро таяли в сумасшедшем танго без очевидных закономерностей. Эксперимент только что закончился. Константин Юрьевич сощурился на два чёрно-фиолетовых силуэта в центре комнаты. Много бы он дал сейчас, чтобы та бабка в коридоре задержала его ещё на пару минут. Тогда бы не пришлось видеть и слышать это. – …можем оказаться на правильном месте, но мы… – Васильков, стоявший на коленях, запнулся, – но мы можем не быть там счастливы, поймите это. – А как же – счастье всем за-за-задаром? – вторая фигурка, сидевшая в кресле для посетителей, вскинула голову. В неверных тенях качнулось короткое каре по плечи. «Даже интересно, что он ей ответит, – мельком подумал Константин Юрьевич. – Он-то на своём месте». – Счастье мы должны найти сами, а «Солнышко» даёт лишь направление, но иногда… – голос Василькова звякнул металлом, – ошибается. Константин Юрьевич очень хотел шагнуть вперёд и возмутиться. Громко возмутиться. И лишь из чувства самосохранения он сдержался. Он считал Василькова в некотором роде сумасшедшим. Ни семьи, ни отвлечённых интересов. Двадцать лет только о работе и только на работе: не было в мире причины, по которой он не явился бы под светлые очи начальства. И Константин Юрьевич всегда считал, что более идеального сотрудника, который подходил бы к своей должностной инструкции также, как два черепка разбитой вазы, ему не найти. Полгода назад, когда этот тихий сумасшедший вдруг взбунтовался и выяснилось обратное, в голову Константина Юрьевича закралась мысль о большой системной ошибке. Он не поверил, но и возражать не стал. Васильков был ему нужен. Только он, при минимуме информации, мог интуитивно найти причину той или иной неполадки. Одним словом, ради такого обслуживающего персонала для «Солнышка» Константин Юрьевич был готов на определённые уступки. Константин Юрьевич спрятался за высокой китайской ширмой в углу. В конце концов, люди после эксперимента обычно немного не в себе. Может, эта девчонка не запомнит слов, подрывающих его, Константина Юрьевича, авторитет. В комнате стремительно светлело. Разгорались лампочки в потолке, один за другим вспыхивали настенные плафоны. Освещение включалось автоматически, ровно через две минуты и сорок семь секунд, необходимых среднестатистическому посетителю для осознания своего «Я» после «Солнышка» и составления первых планов на будущее. Голоса за ширмой стали более-менее официальными. Впрочем, Константин Юрьевич уже особо не прислушивался. Перед ним высился архив – огромный шкаф под самый потолок, забитый книгами учёта. В каждой из них – сотня историй профессиональной деятельности самых разных людей и сотня вердиктов «Солнышка» в конце каждой истории. Это захватывало. Это вызывало приятную дрожь в коленках. Так чувствует себя Дьявол после переписи населения в подвластных ему девяти губерниях. На нижней полке под табличкой «Книги благодарностей и жалоб» лежало штук пять увесистых томов и одна тощая книжица размером с блокнот. Наверно, и у Дьявола так же: пять томов с похвалами и искренними «Спасибо, спаситель наш!» (А что? Пламя ведь и горячее бывает. А мы тут вам смягчаем неизбежное, разве нет?) и одна книжонка с воплями: «Это ошибка! Я и мухи не обидел!» Константин Юрьевич быстро перелистал книгу жалоб. Конструктивных идей было мало. В основном они касались неполноты Справочника возможных профессий – Константин Юрьевич решительно вычеркнул оттуда всякий сброд из художников, музыкантов и иже с ними. Взгляд Константина Юрьевича зацепился за короткие строчки, написанные бисерным почерком в уголке страницы. «Смотрит в небо малыш. Он не верит, что небо – бездна, Зная точно, что небо – море. Смотрит в небо и словно грезит, Видит сон: в этом сне по морю, Облака разрывая в клочья, Баттерфляем по волнам – слышишь? – Человек плывёт. Небом бредит малыш. Ежедневно и еженощно».* Хлопнула входная дверь. Константин Юрьевич вышел из-за ширмы с книгой жалоб в руках. Васильков, сгорбившись за конторкой, что-то торопливо писал. – Ку-ку, – сказал Константин Юрьевич. Он не знал, с чего начать. – Здравствуй, Костик. – Как наше «Солнышко» поживает? – Всё в порядке. Они помолчали. – А кто у тебя сейчас был? – Костик подошёл ближе. Беспричинное чувство вины перед этим человеком с копной седых волос затопило душу. – Социальный работник, – ровный голос Василькова звучал, как вызов. – Э-э-э… И что же «Солнышко» ей… ему помогло? – Да. Он утвердился в мысли, что находится на своём месте. «Утвердился… – мысленно хмыкнул Костик. – Как же. Ты же знаешь, что я вас слышал». Внутри стало пусто, словно нервные клетки, выгнав взашей Вину, теперь не знали, что им ощущать. Васильков нарочито медленно поднял голову и принялся рассматривать начальника в упор. Никакого сумасшествия, никакого спокойствия – только совершенно определённая решимость. Бунт. – Ты помнишь, о чём мы договаривались? – спросил Васильков очень тихо. Константин Юрьевич отступил на шаг. Он очень хорошо помнил, о чём они договаривались и как они договаривались. Скула и плечо уже полгода ноют при перемене погоды. А Договор заключался в следующем. Получая Василькова со всеми потрохами в качестве обслуги «Солнышка», Костик обещал отдавать ему один эксперимент в неделю. Это стоило Костику около полумиллиона убытка в год и каждый раз создавало в душе сумятицу: Васильков совершенно спокойно вылезал из «Солнышка», разминал затёкшие руки и брался за работу. Всё на глазах у начальника. И начальник снова и снова понимал, что Васильков ненавидит своё теперешнее положение и что только совесть не позволяет ему отказаться от подписи под кабальным договором. Так и жили: раз в неделю Васильков позволял себе маленькую месть, а Костик чувствовал себя чудовищем. Лишь об одном Костик не подозревал – «Солнышко» было для Василькова не только орудием мести, но и отдушиной. На пару минут оно дарило ему Счастье, Свободу и прогулку по облакам. Константин Юрьевич на всё согласился, но не смог сделать это честно. Он добился увольнения Володьки Ерошенко. Он поговорил с «нужными людьми» – не с шишками, а с теми, от кого зависело куда больше – отдел закупок, юридические и всякие другие сборища бездельниковадминистраторов. Они постарались, и сначала новый «Софит» оказался недоукомплектованным, потом не получил финансирования, а в итоге сорвал оборонзаказ. Полетели головы, в том числе у Костиных помощников. И хотя у Константина Юрьевича были лишь подозрения, что именно Володька Ерошенко помог Василькову «проснуться», он всё равно искренне считал, что имеет право так поступить с ним. А Васильков всё равно никогда не узнает, почему на самом деле уволился его друг. – Помню, – ответил наконец Костик. – Тогда где ты пропадал целый месяц? – голос Василькова гудел, как натянутая тетива. Его широкие ладони сжались в кулаки. – Мне было никак не вырваться, – попытался оправдаться Костик, – там был симпозиум, а потом конференция в Токио… Васильков разжал кулаки и поднялся. Костик наблюдал, как методично он готовит «Солнышко» к эксперименту. Над собой. За дверью шумели. Костик метнулся к двери, нажал кнопку «Технический перерыв». Голоса стихли. Васильков стоял босиком на кафельном полу. Ворот рубашки был распахнут так, будто его просто рванули пальцем. Глаза его горели. – Начинаем, – рявкнул он и рыбкой скользнул в спектролитовую сферу. Константин Юрьевич молча захлопнул дверь. Проверил сеть. Нажал «Пуск». В комнате стало темно. Точнее должно было стать темно, но в узком окне под потолком вдруг показалось Солнце. Золотистый луч под ровное гудение своей тёзки скользнул по бумагам на конторке. Взгляд Костика выхватил фразу, написанную аккуратным почерком Василькова: «Мы видим свинцовые, серые, чёрные тучи, а для Солнца они все одинаковы. Одинаково белые». Константин Юрьевич вздрогнул. Он пролистал всю текущую книгу учёта, судорожно зашелестел тощим блокнотиком с жалобами… На каждой странице рукой Василькова было выведено: «Откроешь глаза – ослепнешь». В памяти во весь рост выпрямился высокий седой человек. Босые ноги. Разорванный ворот. Глаза… Костик заозирался по сторонам в тщетной надежде не обнаружить того, что искал. В кресле для посетителей валялась чёрная бархатная повязка, защищавшая глаза клиента от вспышки «Солнышка». – Бредит небом малыш, бредит небом… – твердил Константин Юрьевич Павлов, нажимая все подряд кнопки на панели управления «Солнышком». Но блокировки делал не он. И во время первых экспериментов это казалось таким неважным. А Васильков брёл по небу. Горизонт опускался ниже, и синее марево становилось тем ярче, чем выше он поднимал голову. Это так просто – открыть глаза. Просто идти босиком по белым тучам. __________________ * Отрывок из стихотворения Павла Асеева «Смотрит в небо малыш».
