Международные отношения: социологические подходы / рук. авт
advertisement
Международные отношения: социологические подходы / рук. авт. колл. проф. П.А. Цыганков. – М.: Гардарика, 1998, 352 с. 1 ОГЛАВЛЕНИЕ ПРЕДИСЛОВИЕ Павел Цыганков ........................................................................... ВВЕДЕНИЕ ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЙ СТАТУС СОЦИОЛОГИИ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (Павел Цыганков) ..................................................... - МО в свете глобальных политических перемен .................................... а/ Глобальные политические тенденции .................................................. б/ ”Отставание” теорий ........................................................................ - Социология международных отношений: пределы и возможности ........ а/ Проблематика МО в свете предмета социологии ................................. б/ Социология международных отношений: конкурирующие позиции .......................................................................... в/ Возможности социологии международных отношений ........................ ГЛАВА I ВКЛАД СОЦИАЛЬНЫХ НАУК В АНАЛИЗ МЕЖДУНАРОДНОЙ ПОЛИТИКИ (Мишель Жирар) - Введение ................................................................................................ - Объективация и проблематизация ......................................................... - Эмпирическое иследование и докажательство ........................................ ГЛАВА II ГЛОБАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО НА ИСХОДЕ ДВАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ (Йел Х.Фергюсон)............................................................................. - Евроцентризм: государство, социальные науки и МО .......................... - Другие неверные положения государство-центричной теории .............. - Возрастающая неадекватность государство-центричной модели и контр-аргументы ................................................................................. Теория для современного и будущего глобального общества.................. - К третьему тысячелетию ....................................................................... 2 ГЛАВА III ЧЕТЫРЕ CОЦИОЛОГИИ МЕЖДУНАРОДНОЙ ПОЛИТИКИ (Александр Вендт) ......................................................................... - Системный подход к межгосударственным отношениям ........................ а/ Государственно-центричный подход ................................................... б/ Теория систем ..................................................................................... в/ Неореализм и его критики .................................................................... - Карта построения структурных теорий ................................................ а/ Четыре социологии ............................................................................. б/ Три интерпретации ............................................................................ - Характеристика международных теорий ............................................. а/ По поводу "идеализма" ....................................................................... б/ Эпистемология и Via Media ................................................................ ГЛАВА IV ДИСКУССИИ О МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЯХ: СВЯЗЬ С МИРОМ БЕЗОПАСНОСТИ (Дидье Биго)........................................................... - Эпистемология : спор идей и социальная реальность ............................ - Дискурсы о международном порядке и профессионалы безопасности ... - Поле безопасности и его трансформации .............................................. а/ Биполярность и устрашение: эпистема поля безопасности .................. б/ Реконверсия знаний и повествовательность .......................................... - Лики безопасности: окончание конфликтов и однополярность ............. а/ Конец истории? ................................................................................... б/ Формирующаяся однополярность к лучшему или к худшему .................. - Лики небезопасности: мировой беспорядок и цивилизационный clash ....................................................................... а/ Дезинтеграция на Востоке и фрагментация Юга : триумф международного беспорядка ................................................................... б/ Создание нового врага : угроза с Юга и цивилизационный clash ............. - Последствия трансляции угрозы на поле безопасности ......................... а/ Внутреннее переустройство поля безопасности и сталкивание Востока на Юг ........................................................................................ б/ Расширение поля безопасности : взаимопроникновение внутренней и внешней безопасности ........................................................................... ГЛАВА V СОЦИАЛЬНЫЕ ПЕРСОНАЖИ (АКТОРЫ) МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (Александр Р.Грум) .................................................... - Размежевание МО и политической науки и его последствия .................. - Исторические основания государство-центричной модели МО .............. 3 - Эволюция международных отношений и государство-центричный подход ...................................................................................................... - Растущее многообразие акторов международных отношений ................. ГЛАВА VI МЕЖДУНАРОДНЫЕ ПРОЦЕССЫ (Марина Лебедева)........................... - Что такое международные процессы в современном мире? ....................... - Международные конфликты и их особенности на рубеже ХХ1 века .................................................................................. - Международное сотрудничество и процессы интеграции ....................... а/Международные переговоры ................................................................. б/Принятие решений ................................................................................. ГЛАВА VII НОРМЫ, КУЛЬТУРА И МИРОВАЯ ПОЛИТИКА : ТОЧКА ЗРЕНИЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМА (Марта Финнемор).. - Обзор социологического институционализма ......................................... а/ Культура и организации ........................................................................ б/ Содержание и значение мировой культурной среды ................................ в/ Программа исследования институционалистов .....................................- Значение для политической науки ......................................................... - Заключение ............................................................................................ ГЛАВА VIII УРОВНИ АНАЛИЗА МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (Бэрри Бузан) .................................................................................. - “Проблема уровня анализа” и как она возникла в теории международных отношений ...................................................................... - Сколько и какие уровни? ......................................................................... - Уолц и спор о структуре и элементе .......................................................... - Ложный конфликт между структурализмом и аналитиками уровня части ............................................................................................. - Заключение ............................................................................................. ГЛАВА IX МЕТОДИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ И МЕТОДИКИ ПРИКЛАДНОГО АНАЛИЗА МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ (Ксения Боришполец) .................... - Роль прикладного анализа международных отношений в системе современного научного знания .................................................. - Базовые методики прикладного анализа международных отношений ... а/ Контент-анализ в исследованиях международных ситуаций 4 и процессов ................................................................................................ б/ Ивент-анализ в исследованиях международных ситуаций и процессов ............................................................................................... в/ Когнитивное картирование в исследвоаниях международных ситуаций и процессов ................................................................................ - Изучение международных отношений с позиций прикладного моделирования ......................................................................................... а/ Моделирование и системность б/ Логико-интуитивное и формализованное моделирование ....................... в/ Нормативное моделирование международных ситуаций и процессов ............................................................................................... - Применение математических средств как самостоятельная проблема прикладного изучения международных отношений ............................... а/ Квантификация и формализация содержательных моделей международных ситуаций и процессов ..................................................... б/ Динамические модели как средство описания поведения международных систем и субъектов отношений во времени ............................................... в/ Использование вычислительной техники при анализе ........................... международных ситуаций и процессов ..................................................... - Заключительные выводы ....................................................................... ГЛАВА X ТЕОРИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ ПЕРЕД ЛИЦОМ БУДУЩЕГО (Кен Бус)......................................................................................... - Взгляд на будущее ................................................................................. - Перед лицом будущего ........................................................................... - Деконструкция будущего ....................................................................... - Постижение будущего ............................................................................ - Надежное будущее ................................................................................. 5 ПРЕДИСЛОВИЕ Павел Цыганков Эта книга — не учебник и даже не учебное пособие в полном, т.е. традиционном смысле этого слова. В самом деле, читатель не встретит здесь перечня основных законов рассматриваемой дисциплины, непререкаемых авторитетов, окончательных и незыблемых выводов, устоявшегося понятийного аппарата, бесспорной структуры и даже не подвергаемого сомнению самого изучаемого объекта. Более того, авторами этой книги являются ученые разных стран, преподающие в университетах Европы, Америки и России, и исповедующие несовпадающие, нередко даже противоположные теоретические взгляды и методологические подходы. И тем не менее, как бы парадоксально это ни выглядело, она все же претендует на роль учебного пособия. Во-первых, МО1 никак не может считаться “традиционной” наукой ни с точки зрения своего “возраста” (систематизированное, целенаправленное изучение международных отношений в рамках относительно самостоятельной дисциплины началось сравнительно недавно, в первой половине нашего столетия, а ее включение в университетские учебные планы до сих пор не стало всеобщим2 - ни с точки зрения своего академического статуса (который периодически подвергается сомнению и критике как “извне”, так и “изнутри” самой дисциплины). Наука о международных отношениях не представляет собой некоего монолита, ей изначально присущи соперничество, конкуренция, борьба парадигм, школ и теорий. Стремление к формированию единой теории международных отношений каждый раз сталкивается с усилением их противоборства как раз в те моменты, когда кажется, что ее основы уже созданы: так было после первой мировой войны в период недолгого доминирования либерализма; после начала второй мировой войны, когда его вытеснил с этих позиций политический реализм; в 80-е годы, коЗдесь и далее в книге абревиатура “МО” означает науку о международных отношениях и академическую дисциплину, объектом которой выступают реально существующие связи и взаимодействия участников мировой политики (независимо от играемой на международной сцене роли — главных “героев” или статистов). 2 Чаще всего это зависит от степени либеральности господствующего в той или иной стране политического режима 1 6 гда обострилась дискуссия между реалистами и транснационалистами; наконец, в этом же смысле может быть истолкован и тезис о “столкновении цивилизаций”, выдвинутый в противовес попыткам объявить о “конце истории” после “третьей мировой” - Холодной Войны. Нарастающий плюрализм концептуальных подходов, научных школ и выдвигаемых приоритетных методов каждый раз разрушал указанные надежды. Как показывает С. Смит, сегодня существует по меньшей мере десять представлений о сущности и содержании науки о международных отношениях, вокруг которых ведутся дискуссии между различными школами, теориями и парадигмами (cм.: Smith, 1995, p. 19). Во-вторых, в нашей стране МО постигла довольно сложная судьба. На протяжении всего советского периода - т.е. именно того времени, когда она интенсивно развивалась на Западе, обретая здесь статус как университетского предмета, так и относительно автономной прикладной науки, данная дисциплина существовала у нас как бы полулегально: развитие, по заказу и под бдительным крылом “инстанций”, отдельных прикладных направлений, сочеталось с почти полным отсутствием теоретических разработок МО как целостной дисциплины. Подозрительное отношение контролирующих органов к врожденному идеологическому греху этой дисциплины приводило к тому, что даже в МГИМО - фактически, единственном учебном заведении, где она преподавалась, - теория международных отношений неоднократно изымалась из учебного плана, как “несоответствующая задачам подготовки специалистов” даже в том виде, в каком она только и могла преподаваться в то время, - т.е., по существу, как часть научного коммунизма, игнорирующая достижения мировой теоретической мысли. Не случайно, столь немногочисленные в то время серьезные работы в данной области написаны с позиций “критики буржуазной науки”, которые хоть в какой-то мере давали возможность ознакомить(ся) советское научное сообщество с состоянием исследований в этой сфере на Западе. В свете вышесказанного становится более понятной та катастрофическая нехватка учебно-методической литературы по МО, с которой мы сталкиваемся сегодня, когда эта дисциплина активно вторгается в сферу высшего образования, включается в учебные планы обществоведческих факультетов и отделений университетов, создаваемых в стране и в новом зарубежье специализированных кафедр, подразделений и институтов. Впрочем, какие-то сдвиги в этой области происходят. Уже появились первые учебные пособия по МО, а также другие материалы учебно-методи7 ческого характера, призванные способствовать формированию целостного, систематизированного представления о международных отношениях как специфической сфере общественных взаимодействий, познакомить с основными понятиями дициплины, с наиболее распространенными в ней парадигмами, научными школами и исследовательскими методами, а также с их представителями (См., например, Антюхина-Московченко и др., 1989; Загладин и др., 1995; Новиков, 1996; Цыганков, 1996). Конечно, их явно недостаточно, работа над созданием новых учебных пособий - “хороших и разных” - должна быть, безусловно, продолжена. Вместе с тем, уже имеющийся в этом отношении опыт показывает, что параллельно (именно параллельно, т.е. одновременно, а не последовательно - не вслед за ней) с такой работой должна вестись и другая - работа по созданию учебных пособий следующей ступени, предназначенных для тех, кто уже овладел основами МО и призванных ввести их в творческую лабораторию этой увлекательнейшей дисциплины, имеющей многоообещающее теоретическое будущее. Образно говоря, не прекращая работы над созданием литературы по “арифметике” МО, мы должны направить свои усилия на подготовку учебных пособий по “высшей математике” этой дисциплины. Предлагаемая вниманию читателя книга ставит себе именно такую задачу. Она рассчитана прежде всего на тех, кто уже знаком с основами МО - на специализирующихся в этой области студентов, магистрантов и аспирантов; думается, что она будет небесполезна и для преподавателей. Участие в книге известных западных ученых будет способствовать дальнейшему выходу из той самоизоляции, в которой наука о международных отношениях в течение многих лет находилась в нашей стране, а российские студенты получат возможность познакомиться с состоянием разработки ее проблем в мировой литературе. Научный характер любой общественной дисциплины или теории проявляется в степени ее “приложимости” к анализу конкретной социальной реальности (например, истоков особенностей, эффективности и перспектив внешней политики того или иного государства), которая, в свою очередь, зависит от степени отражения ею состояния мировой теоретической мысли. Наука не может не быть интернациональной по своему теоретическому багажу, а научное сообщество не может развиваться, оставаясь замкнутым. Вот почему столь важен сам факт неформального международного сотрудничества в создании нового поколения вузовских учебников и тем самым — в развитии российского политологического образования. Не меньшую важность представляет и тот вклад, кото8 рый подобное сотрудничество способно внести в преодоление все еще существующих границ между научными сообществами. Несколько слов об общей концепции книги. Окончание Холодной Войны, сопровождавшееся распадом СССР и “Восточного блока”, в корне изменили облик международных отношений и потребовали нового подхода к их изучению. Приходится признать, что на сегодняшний день наука еще не выработала такого подхода. Поэтому, не отказываясь от общепризнанных достижений различных теорий международных отношений, которые позволяют говорить о существовании соответствующей относительно самостоятельной дисциплины, мы хотели бы исходить из “транс-теоретического” принципа. Его суть может быть кратко резюмирована следующим образом: а/ - рассмотрение международных отношений с позиций глобальности (единства) и системности (целостности); б/ - признание изменившейся роли государства-нации и повышение внимания к “нетрадиционным” акторам; в/ - сознательный отказ от “теории” в пользу освещения тенденций и детерминант; г/ - сочетание “макро”- и “микро”парадигм. Иначе говоря, речь идет об анализе рассматриваемых вопросов с позиций социологического подхода. Именно с таких позиций можно, на наш взгляд, показать преимущества и недостатки существующих сегодня основных парадигм и теорий международных отношений. В этой связи во Введении обосновываются возможность и необходимость социологического подхода к рассмотрению трансграничных взаимодействий социальных акторов, говорится о том, в чем заключаются существо и особенности социологии международных отношений, освещаются традиции и современное состояние этой (суб)дисциплины. Одно из преимуществ (и вместе с тем особенностей) социологического подхода к анализу международных отношений состоит в их рассмотрении как глобального общества, в рамках которого на передний план выступает то, что объединяет человечество, а не то, что его разъединяет. Концепции глобального общества свойственно критическое отношение к характерной для реалистской парадигмы государство-центричной модели международных отношений и абсолютизации автономии внутренней и внешней политики государства. Именно об этом и идет речь в первой главе. Две следующие главы посвящены анализу различных теорий международных отно9 шений. При этом во второй главе предлагается рассмотрение конкурирующих социологических интерпретаций международных отношений с позиций конструктивистского подхода, а в третьей дается анализ новейших трактовок изменений на международной арене после Холодной Войны в связи с интересами и предпочтениями их авторов. Главы IV - VII отражают макросоциологическую парадигму в рассмотрении международных отношений: здесь речь идет о специфическом преломлении в данной области таких общесоциологических категорий, как субъекты, процессы, нормы и ценности, а также о наиболее распростаненном в науке международных отношений методе познания своего объекта (хотя, как сможет убедиться читатель, содержание этого метода - уровнего подхода - понимается в ней по-разному). Микросоциологическая парадигма в анализе взаимодействий на международной арене находит свое отражение в восьмой главе, где излагаются наиболее распростаненные прикладные подходы и методики их исследования. Наконец, заключительная глава освещает возможности и перспективы науки о международных отношениях перед лицом будущего. Многообразие высказываемых в книге позиций и взглядов не мешает тому, что их авторы едины в общей оценке МО как развивающейся дисциплины с большим будущим. “Мы имеем дело с трудной и противоречивой дисциплиной, но она все больше и больше становится единственной дициплиной, претендующей на то, чтобы стать наукой всех наук в изучении общества”, - утверждает Кен Бус. И даже если он несколько преувеличивает, он нисколько не ошибается в главном - в обосновании необходимости внимательного и целенаправленного изучения того, что происходит в этой сложной сфере общественных отношений сегодня и какие изменения могут ожидать ее в самом ближайшем и более отдаленном будущем. Хочется надеяться, что предлагаемая книга окажет в этом существенную помощь. * * * Подготовка любой коллективной работы - дело весьма сложное и зачастую не самое приятное. Тем более мне хотелось бы высказать самую искреннюю благодарность всем авторам, которые столь любезно откликнулись на мое предложение о создании данного учебного пособия и приняли в нем участие - Йелу Фергюсону, Александру Груму подготовившими и приславшими свои главы специально для этой книги; Марине Лебедевой и Ксе10 нии Боришполец, которые согласились написать соответствующие разделы; Александру Венду, приславшему свою неопубликованную рукопись, Марте Финнемор и Дидье Биго, которые были в числе первых среди тех, кто ответил мне согласием; Бэрри Бузану и Кену Бусу, откликнувшимся на мою просьбу предложением воспризвести в русской редакции ранее опубликованные ими материалы, и издательствам, которые дали не это соответствующее разрешение. Разумеется, книга не могла бы быть выйти без той многотрудной работы, которая выпала на долю переводчиков - это студенты-выпускники МГИМО Марат Навретдинов, Балакин Дмитрий и Эльбрус Кутрашов, научный сотрудник кафедры социологии международных отношений социологического факультета МГУ Олег Хлопов, аспирантка той же кафедры Ольга Антипова. Наконец, работа над книгой была для меня существенно облегчена самоотверженной помощью со стороны самых близких мне людей - моей жены Лучиновой Светланы, которая не только помогала мне в организационной и научно-технической работе, но и сделала перевод одной из глав, и моего сына Цыганкова Андрея, принявшего самое близкое участие в данном проекте и выполнившего посредническую роль в контактах с американскими коллегами. * * * Об авторах. Мишель Жирард (Michel Girard) - Профессор департамента политической науки Университета Париж 1 - Сорбонна, один из соруководителей Европейского Консорциума Политических Исследований. Он опубликовал ряд работ, посвященных вопросам теории и эпистемологии международной политики, в частности: Girard M. (dir.). 1994: Les induvidus dans la politique internationale. Paris, Economica (русский перевод: Мишел Жирар (рук. авт. колл-ва). Индивиды в международной политике. - М., 1996 ); Girard M., Eberwein W.-D. and Webb K. (eds.). 1994: Theory and Practice in Foreign Pocily-Making. National Prespectives on Academics and Prosessionals in International Relations. London, Pinter Publishers, и др. 11 Йел Фергюсон (Yale Ferguson) - Профессор, директор Департамента политической науки Государственного Университета Нью Джерси (RUTGERS). Автор многочисленных книг, учебников и статей, посвященных анализу международных отношений. Среди его публикаций такие, как: H. Hedley Bull’s The Anarchical Society Revisited.’ In Barbara Allen Roberson, ed., International Society and the English School Reconsidered (London:1997); The Elusive Quest: Theory and International Politics (Ferguson and Mansbach, 1988); "Postinternationalism and the Future of IR Theory" in Heidi Hobbs, ed., Pondering Postintrnmationalism (Albany, NY: State University of New York Press, forthcoming). Александр Вендт (Aleksander Wendt) - Доцент (Assistant Professor) департамента политической науки Йельского Университета. Им опубликовано: Social Theory of International Politics (1997); The agentStructure Problem in International Relations Theory (in: International Organization, Summer, 1987); The Social Construction of Power Politics (in: International Organization, Spring, 1992); Collective Identity Formation and the International State (in: American Political Science Review, Summer, 1994) и др. Дидье Биго (Didier Bigo) - Доцент Института политических наук в Париже, главный редактор журнала “Культуры и Конфликты”, автор и редактор ряда книг, среди которых: Approches polйmologiques (par Hermant, Daniel et Bigo Didier, dir. 1991); Police en rйseaux l’expйrience europйenne (1996), а также множества статей во французской и американской научной периодике. Александр Грум (Aleksander Groom) - Профессор, заведующий Департаментом политики и международных отношений Университета Кент (Великобритания). Он также является Директором Центра Конфликтологии, членом Академического Совета ООН (ACUNS), основателем и руководителем группы по Международным Отношениям Европейского Консорциума Политических Исследований. Автор множества публикаций по международным отношениям, в том числе: Theory and Practice in International Relations (Groom and Taylor, eds.); International Relations: A Handbook of Current Theory (Light and Groom, eds., 1985); International Relations Theory: a Bibliography (Groom and Mitchell, 1978); Contemporary International Relations: A Guide to Theory (ed. by Groom and Lignt, 1994) и др. Марина Михайловна Лебедева - Профессор кафедры дипломатии МГИМО (Университета) МИД РФ, Действительный член Международной Академии наук, Член Международного редакционного совета журнала 12 International Negotiation: A Journal of Theory and Practice, издаваемого в США. Автор 75 публикаций, в том числе книг, учебных пособий, брошюр. Среди них: Вам предстоят переговоры (1993); Теория и методология ведения международных переговоров. Учебное пособие (в соавторстве с Загорским, 1989); Dealing winh Conflicts in and around Russia: Enforce or Negociate? - The Hague, Netherlands Institute of International Relations (‘Clingendael’) - перевод на русский: Конфликты внутри и вокруг России: применять силу или вести переговоры? (1993). Ряд работ опубликован в США, Великобритании, Нидердандах, ФРГ, Франции, ЮАР. Участник многих международных конгрессов, конференций, симпозиумов по проблемам иеждународных отношений, урегулирования конфликтов, ведения переговоров. Марта Финнемор (Marta Finnemore) - Ассистент-профессор департамента политической науки Университета Джорджа Вашингтона (Вашингтон). Автор книги National Interest in International Society (1996) и многих статей в ведущих журналах США. Бэрри Бузан (Barry Buzan) - Профессор международных исследований в Университете Варвик и Центра исследований мира и конфликта в Университете Копенгагена. Автор целого ряда книг, посвященных вопросам безопасности, миграции, стратегическим и теоретическим исследованиям. Это -Peaple, State and Fear: The national Security Problem in International Relations (1983, revised 1991); An Introduction to Strategic Studies: Military Technology and International Relations (1987); The Logic of Anarchy: Neorealism to Structural Realism (1993); Identity, Migration, and the New Security Agenda in Europe (1993); International Relations Theory Today. (1995). (Три последние работы в соавторстве). Ксения Петровна Боришполец - Ведущий научный сотрудник Центра международных исследований МГИМО (Университета) МИД РФ, автор ряда публикаций, посвященных анализу ситуации в СНГ, внешней политики России, вопросам этно-национального развития, среди них Содружество независимых государств. Развитие и перспективы (в соавторстве. 1993); Политическое будущее России в свете тенденций этно-социального развития (1966); Politische Zukunft von Russland unter berucksicht der modernen Entwicklungen in etnischen Beziehungen (в соавторстве. Bern, 1966) Кен Бус (Ken Booth) - Профессор международной политики Университета Уэльса. Он был научным сотрудником (Scholar-in-Residence) в Военно-морском колледже США, старшим исследователем Центра международ13 но-политических исследований Дэльхаузского Университета (Канада) и приглашенным профессором факультета социальных и политических наук Кембриджского Университета. Автор и редактор множества работ, посвященных проблемам теорий международных отношений, а также проблемам международного права и стратегических исследований. Среди них: Stategy and Ethnjcentism (1979); Law, Force and Diplomacy at Sea (1985); New Thinking about Strategy and International Security. - Ed. (1991); International Relations Theory Today. - Ed. (1995). Павел Афанасьевич Цыганков - Профессор, заведующий кафедрой социологии международных отношений социологического факультета МГУ им. М.В. Ломономова, профессор кафедры международных отношений и внешней политики России МГИМО (Университета). Был стажером-исследователем фонда “Дом наук о человеке” и Универитета Париж-1 (Сорбонна) во Франции, приглашенным профессором департамента политической науки Монреальского Университета (Канада), а также Ровенского Института Славяноведения Киевского Славянского Университета. Некоторые публикации: Введение в социологию международных отношений (в соавторстве. 1993); Международные отношения как объект изучения (в соавторстве. 1993); Политическая социология международных отношений. 1994; Мировая политика. Проблемы теории и практики(в соавторстве. 1995); Международные отношения (1995). 14 ВВЕДЕНИЕ ________________________________________________________________ ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЙ СТАТУС СОЦИОЛОГИИ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ Павел Цыганков МО - наука, по преимуществу политическая3. Поэтому, если следовать идущей еще от нашего соотечественника Б.Н.Чичерина традиции разграничения политической науки и социологии политики, соответственно, как изучения способов воздействия государства на общество и как исследования механизмов влияния социальных общностей и институтов на государство и политический порядок в целом (Амелин, Дегтярев, 1997, с.136), то именно на этом пути следует искать истоки становления политической социологии международных отношений. И здесь не обойтись без самой общей характеристики тех изменений, которые происходят в политической сфере в последние годы. Динамизм и размах происходящих в ней трансформаций делают еще более убедительным отмечаемое многими авторами (в том числе и на страницах этой книги) отставание теорий международных отношений в их осмыслении. В то же время, поскольку социология обязывает к изучению “социального”, постольку возникает необходимость рассмотрения существа и глобальных социальных перемен. В связи со сказанным, в первой части данного раздела речь идет о том теоретическом вызове, который предъявляют науке международных отношений глобальные политические тенденции. Во второй части обсуждаются возможности и пределы социологии международных отношений в изучении происходящих сегодня политических и социальных изменений планетарного масштаба. МО В СВЕТЕ ГЛОБАЛЬНЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПЕРЕМЕН Масштабность этих перемен помогают понять такие впечатляющие события международной жизни последних лет, как падение Берлинской стены и окончание холодной войны, распад Советского Союза и “мировой социалистической системы”, крушение биполярного мира и резкое увеличение количества суверенных государств - членов международного сообщества. Добавим к этому новый этап в интеграционных процессах в Европе и Северной Америке, качественно новый политический статус объединенной Германии, политические последствия 3 О разграничении предметов политической науки и науки международных отношений см: Цыганоков, 1995. 15 югославского конфликта. Огромных масштабов достигли и продолжают возрастать миграционные потоки из менее развитых регионов и стран в более богатые в экономическом и более благополучные в социальном отношении государства... Происходит переструктурирование всего мирового политического пространства. Каковы ответы МО на эти новые вызовы? Способна ли эта дисциплина давать обоснованные, а главное, реальные прогнозы относительно будущего, а также практические рекомендации относительно необходимых уже сегодня политических решений? Как подчеркивают многие известные специалисты-международники, глобальные политические изменения, в известном смысле, застали теорию4 врасплох. Оказалось, что ее основные концепты мало приспособлены для осмысления происходящих сдвигов, методология слабо согласуется с изменившимися условиями, операциональность теоретического арсенала аналитических методов и методик значительно снизилась. Это не означает ее полной несостоятельности, или же абсолютной несовместимости позиций различных научных направлений и школ. В то же время восстановление доверия к теории предполагает поиски новых (и, в известном смысле, возврат к некоторым из прежних, из-за своей нетрадиционности или по иным причинам отвергнутых или не получивших достаточно широкого развития) подходов, которые при современном состоянии предмета способны дать представление (неизбежно весьма условное и приблизительное) о том весьма сложном и успешно сопротивляющемся научному анализу объекте, каким являются международные отношения. а/ Глобальные политические тенденции Стремление осмыслить происходящие перемены в их целостности приводит исследователей ко все более широкому использованию таких понятий, как “глобальность” и “глобализация”, которые призваны отразить то общее, что составляет специфику изучаемых процессов и явлений, их нередуцируемый характер. Однако подходы представителей различных теоретических направлений к оценке этих понятий, а также лежащего в их основе феномена роста взаимозависимости5 значительно расходятся, их интерпретации варьируются в зависимости от теоретических предпочтений. Так, неореалисты (К. Уолц, Р. Гилпин и др.), с точки зрения которых решающее влияние на эволюцию международных отношений остается за государством, главным следствием усиления взаимозависимости видят формирование глобальной международной системы. В основе ее функционирования лежат опредеВ данном случае понятие “теория” использовано в широком смысле: как совокупность накопленного наукой знания о политических процессах. При этом здесь речь идет прежде всего о международно-политической теории, представленной несколькими соперничающими друг с другом научными направлениями. 5 Взаимозависимость, пишет О. Янг, это “мера, в которой события, происходящие в данной части или в данной составляющей мировой системы, влияют (либо непосредственно, либо самим впечатлением, которое они производят) на события, возникающие в каждой из других составляющих системы” (O. Young. Interdependence in world politics // International Journal, 24, automne 1969, p. 726) 4 16 ляемые ее структурой и поддающиеся эмпирическому описанию и верификации причинно-следственные отношения. При этом “системность” предполагает, что за внешне хаотическим нагромождением событий и несогласованных поведений, в конечном счете, скрываются некие управляющие ими детерминанты и закономерности. В этой связи любые “международно-политические системы, представляют собой, наподобие экономических рынков, равнодействующую поведения составляющих их элементов, каждый из которых руководствуется при этом собственной выгодой” (Waltz, 1979, p.91). “Реалистический” дискурс и сегодня остается на вооружении политических деятелей. В условиях современного переходного периода государственные руководители, озабоченные проблемами всеобщей безопасности, проводя свою международную политику, как и прежде, рассматривают происходящие события в свете категорий политического реализма. Как отмечает Ф. Константэн, главная причина такого положения в том, что политический реализм лучше всего способствует мобилизации “национального” общественного мнения в пользу "своего" правительства, постулируя, что именно оно защищает "национальный" интерес. Это не только укрепляет существующую власть, но и способствует усилению национального единства перед лицом внутренних противоречий. Тем самым, в полном соответствии с традициями классического подхода, речь идет о стремлении установить глобальный порядок, регулирующий иерархизированные властные отношения, когда правительства, используя свою легитимность, а при случае и насилие, в любой момент могут напомнить, что именно они (или, иначе говоря, государства, которые они представляют) и являются в конечном счете высшей властью на международной арене. В этом смысле “глобальная система”, пусть даже примитивная в своей институализации, предстает как более или менее структурированная совокупность государств и созданных ими межправительственных организаций, призванная управлять противоречиями (Constantin: 1994, p.54; 67-69). Однако в условиях современного “послехолодновоенного” периода всемирной истории, с характерными для него потрясениями, массовым выходом на политическую сцену влиятельных транснациональных (или, иначе говоря, негосударственных) акторов, растущим политическим значением информационных технологий, новейших средств связи и коммуникации, возникновением нового поколения конфликтов и переструктурированием межгосударственных отношений, строгие системные объяснения, основанные на распределении властных отношений между государствами и их силовом потенциале, сталкиваются с непреодолимыми трудностями. Апеллируя к подобным трудностям в своей критике политического реализма, сторонники концепций транснационализма (Дж. Най, Р. Кеохейн, М.-К. Смуц и др.) предлагают иной подход к пониманию глобализации. По их мнению, взаимозависимость, лежащая в основе глобальных процессов, наиболее ярко выражается в подрыве монополии государств (прежде всего великих держав) как единоличных вершителей судеб мировой политики, в размывании таких незыблемых 17 прежде устоев, как государственный суверенитет, нерушимость границ, в изменении содержания и смысла понятия “безопасность”(см., напр.: Badie et Smouts, 1992). Эта позиция была еще больше усилена в работах Дж. Розенау. С его точки зрения, любая совокупность взаимодействий, способствующая (пусть даже чисто теоретически) распространению интересов той или иной социальной группы за пределы границ данного государства, является источником глобализации (Rosenau, 1993, p.500).Таким образом, глобализация политики это такое сочетание взаимодействий “внутри-” и внешнеполитического характера, которое имеет тенденцию неограниченного распространения, преодоления границ национальных государств, нарушения их территориального суверенитета. Обобщая имеющие точки зрения и наиболее распространенные позиции, можно выделить следующие тенденции. Во-первых, в качестве одной из глобальных тенденций называют тенденцию к размыванию границ между внутренней и внешней политикой. Так, уже в конце 60х годов появляются работы, в которых аргументированно показывается взаимосвязь и взаимовлияние внутренней и международной политики (Rosenau, 1969). В дальнейшем усиление взаимозависимости различных обществ и возникновение новых проблем, решение которых не может быть найдено в рамках отдельных государств, приводит ряд исследователей к выводу о прогрессирующей проницаемости границ между внутренней и внешней политикой6. Сегодня уже мало у кого вызывает сомнение тезис о том, что изучение мировых политических процессов не может быть успешным, если оно отказывается принимать во внимание особенности внутриполитических процессов. Более того, усиление взаимозависимости является, по мнению некоторых исследователей, достаточным аргументом не только для того, чтобы принять вывод о принципиальной значимости внутренних дел для выработки внешнеполитической линии и международной ситуации для определения внутренней политики (James et Hristoulas, 1994, p. 67), но и выдвинуть положение о том, что объект изучения международных отношений не обладает нередуцируемой спецификой, которая оправдывала бы существовование особой дисциплины (см.: Braillard, 1994, p. 25). Речь идет, таким образом, об интернационализации политики. Наиболее явно это проявляется, с одной стороны, как выход за пределы внутригосударственной деятельности международно-политической активности регионов и других субъектов федеративных государств, устанавливающих самостоятельные связи с приграничными регионами соседних стран, а иногда и с иностранными государствами в целом. С другой стороны интернационализация проявляется и как непосредственное влияние Данный вывод, наряду с с выводом об утрате государствами монополии на роль вершителя судеб международной политики, сыграл решающую роль в становлении транснационализма как теоретического направления в изучении международных отношений (см., например: Keohane and Nye, 1976). 6 18 международной жизни на внутриполитические процессы в том или ином государстве. С этим связана вторая тенденция — демократизация как международных отношений, так и внутриполитических процессов. Она наблюдается во всех странах, независимо от господствующего в них типа политического режима. С окончанием холодной войны даже в условиях самых авторитарных режимов значительно снизились возможности скрывать, а тем более легитимировать нарушения государством личной свободы граждан, их естественных и политических прав. Всемирное распространение получает такое явление, как прогрессирующая политизация масс, повсеместно требующих доступа к информации, участия в принятии касающихся их решений, улучшения своего материального благосостояния и качества жизни. Достижения постиндустриальной революции — спутниковая связь и кабельное телевидение, телефаксы и электронная почта, глобальная сеть интернет, объединяющая более 50 миллионов человек во всех странах и делающая возможным почти мгновенное распространение и получение необходимой информации едва ли не по всем интересующим современного человека вопросам, — стали признаками повседневной жизни людей не только в экономически наиболее развитых государствах, но и получают все более широкое распространение во всем мире. В результате разработка и реализация внешнеполитических установок перестают быть уделом узкой группы специального государственного ведомства, становясь достоянием совокупности самых разнообразных институтов, — как правительственных, так и “независимых”, как политического, так и неполитического характера. В свою очередь, это оказывает глубокие последствия на политические отношения с точки зрения круга их непосредственных участников. Отсюда третья глобальная политическая тенденция, связанная с расширением состава и ростом многообразия политических акторов. Только за последние полвека количество государств - членов мирового сообщества возросло с 6О до 185. Одновременно с количественным ростом увеличивается и иерархия между государствами: если в идеологическом плане структура мировой межгосударственной системы становится более однородной, чем в эпоху холодной войны, то в плане социально-экономическом и военно-политическом наблюдается совершенно иная картина. Сегодня прогрессирующий разрыв в уровнях экономического развития, материального благополучия и качества жизни между богатыми и бедными странами обостряется “выбросом” на мировую арену, в результате распада СССР и мировой социалистической системы, новых суверенных государств — ранее принадлежавших к богатому Северу, а сегодня в большинстве своем тяготеющих по всем объективным показателям к бедному Югу. Но возрастание количества и неоднородности политических акторов касается не только государств. В наши дни в мировой политике наряду с государствами активно участвуют и другие действующие лица, усиливая давление на принимаемые в этой сфере решения и способствуя усложнению ее структуры: регио19 нальные администрации, сепаратистские и ирредентистские силы, религиозные движения, независимые профессиональные организации, экологические партии, транснациональные корпорации, политические объединения, - все они способны оказывать непосредственное влияние на ход событий, не оглядываясь на национальные правительства. Как подчеркивает Д. Розенау, возникают контуры новой — "постмеждународной политики", основные черты которой сводятся к трем параметрам. “Макропараметр” (или, иначе говоря, структурный уровень) характеризуется тем, что здесь, как бы параллельно с традиционным миром межгосударственных взаимодействий возникает "второй, полицентричный, мир" — мир “акторов вне суверенитета”, в котором действуют принципиально иные, неизвестные, или же малораспространенные прежде связи и отношения. Важные изменения просходят на уровне “микропараметра”, т.е системы взаимодействий индивида с миром политики: они касаются лояльности индивида к его группе принадлежности, меры его подчинения власти, возросшей способности к анализу международных отношений и эмоционального вклада в мировую политику. Наконец, “реляционный” параметр (параметр властных отношений) характеризуется, главным образом, снижением эффективных компетенций правительств, эрозией традиционных международных авторитетов (Rosenau, 1990). Четвертая политическая тенденция, имеющая глобальный характер, касается изменений в содержании угроз международному миру и расширения понятия безопасности. Как подчеркивает Дж. Розенау, мир “постмеждународной политики” характеризуется хаотичностью и непредсказуемостью, искажением идентичностей, переориентацией традиционных связей авторитета и лояльностей. В свою очередь, М. Николсон отмечает, что возросшее число участников вносит в систему международных отношений большую неуверенность, связанную с чрезвычайно широкой палитрой интересов, стремлений и целей, с вытекающей из этого труднопредсказуемостью мотиваций и последствий различных вариантов их поведения (Nicolson, 1994 in Girard (dir.), 1994, p.114-116). При этом новые проблемы не заменили старые, а наложились на них. К угрозам стратегического характера, вытекающим из частичной несовместимости целей участников политического процесса, добавились угрозы параметрического свойства, как следствие воздействия внеличностных факторов (например, таких, как деградация окружающей среды, или техногенноое давление на социум). Обеспечение военной безопасности государств продолжает оставаться актуальной задачей, но к ней добавляются вызовы, связанные с возросшими ставками в сфере экономического соревнования, проблемами экологии, информации, культуры. Одновременно меняется содержание и понятия силы. Как отмечают Дж. Най и Р. О. Кеохейн, это содержание всегда было размытым для государственных деятелей и аналитиков международной политики; а в настоящее время оно стало еще более трудноуловимым. Традиционный взгляд, согласно которому военная сила определяет все другие ее формы, и государство с наибольшей военной силой 20 контролирует международные отношения, — во многом продукт эпохи холодной войны. Но уже тогда ресурсы, обеспечивающие силовые возможности, становились более сложными. Теоретики взаимозависимости обратили внимание на перераспределение силы во взаимодействии международных акторов, на перемещение основного соперничества между ними из военной сферы в сферы экономики, финансов и т.п. и на увеличение в этой связи возможностей малых государств и частных субъектов международных отношений. При этом подчеркивается различие степеней уязвимости одного и того же государства в различных функциональных сферах (подсистемах) международных отношений. В каждой из таких сфер (например, военная безопасность, энергетика, финансовые трансферты, технология, сырье, морские ресурсы и т.п.) устанавливаются свои "правила игры", своя особая иерархия. Государство, сильное в какой-либо одной или даже нескольких из этих сфер (например, военной, демографической, геополитической), может оказаться слабым в других (экономика, энергетика, торговля). Поэтому оценка действительной силы предполагает учет не только его преимуществ, но и сфер его уязвимости (Keohane and Nye, 1977, Ch.1). Описание глобальных политических тенденций можно было бы продолжить, добавив к уже рассмотренным выше, например, интеграционные процессы или же изменения, связанные с проблемой государственного суверенитета(cм. об этом: Badie et Smouts, 1992). Однако и представленного уже достаточно для того, чтобы попытаться рассмотреть различные варианты теоретических ответов на эти новые вызовы. б/ “Отставание” теорий МО в осмыслении глобальных политических тенденций Как мы уже видели, теоретические позиции политического реализма подвергаются существенному сомнению в одном из центральных вопросов, касающихся глобальных перемен: вопреки постулату классического подхода об автономности международной политики по отношению к внутриполитической жизни (см. Lipshutz, 1992; Braillard, 1994, p.31), все более широкое распространение получает противоположная точка зрения. Парадокс состоит в том, что, как справедливо отмечают некоторые авторы, исследования, проводимые на ее основе, нередко способствуют не столько прояснению изучаемого предмета, сколько его еще большему затемнению. Это касается прежде всего явно поспешного вывода об исчезновении границ между внутренней и внешней политикой. Несмотря на длительное господство политического реализма в исследовании международных отношений, теоретические усилия, направленные на поиски взаимосвязи между внутр- и внешнеполитичекими факторами в политике государства, имеют давнюю традицию. Так, например, стало уже общим местом положение о поиске государем внешнего врага для разрешения внутренних 21 проблем. Теоретические изыскания, опиравшиеся на это положение, были, как правило, обречены на успех. Тем более удивительным и впечатляющим является вывод П. Джеймса и А. Христуласа: проанализировав наиболее крупные эмпирические исследования за последние 30 лет, посвященные анализу соотношения между внутренним и внешним конфликтом, они не обнаружили убедительных подтверждений указанного положения (James and Hristoulas, 1994). Данный результат важен не только в том отношении, что демонстрирует существование различий между внутренней и внешней политикой, из относительную автономность по отношению друг к другу. Наряду с этим он имеет и более широкое значение: он заставляет усомниться в обоснованности любых априорных детерминистских схем в исследовании политических процессов. Критическое отношение к детерминизму нередко отождествляется сегодня с постмодернизмом, который, в свою очередь, интерпретируется как глубокий тупик в изучении международных оотношений по причине своего безграничного релятивизма, приверженности тезису о безраздельном господстве случайности и деструктивных тенденций (Braillard, 1994, p.33). Между тем уже упоминавшаяся выше работа Дж. Розенау несет на себе явный отпечаток постмодернизма (несмотря на то, что ее автор решительно заявляет о важной роли индивидов в эволюции постмеждународных отношений), и вместе с тем настаивает на том, что “проблемы, для разрешения которых мы применяем наши знания, не случайны по происхождению” (Rosenau, 1990). В свою очередь, П. Аллан, напротив, считает индивида источником “абсолютной случайности” в мировой политике и полагает, что именно случайность, а не иллюзорный основополагающий порядок становится лучшим инструментом ее объяснения (Allan, 1994, p.65-66). Это означает, в частности, что ни одна из глобальных тенденций не может рассматриваться как закономерная, или как предопределенная: сомнению может быть подвергнута любая из них, так же как любая сопровождается контртенденциями. Так например, и демократизация, и упадок роли государства в мировой политике, занимающие столь значительное место в работах представителей транснационализма, далеко не столь очевидны и необратимы, как они в них нередко выглядят. "...Национальные государства, - пишет, например, Н. Элиас, - уже передали наднациональным структурам функцию обеспечения физической безопасности своих граждан и, следовательно, не являются больше единицами выживания”(Elias, 1991, p.283). Подобные утверждения, в свете убежденности их автора в том, что “любая социальная эволюция подчинена необходимости”(Elias, 1991a, p.200), выглядят не только как изгнание всякой случайности из теории, но и как уверенность в необратимости наблюдаемых сегодня глобальных тенденций. Однако в действительности уменьшение роли государств в мировой политике достаточно трудно оценить. Во всяком случае, как верно замечает Г. Девен, многие авторы блестяще доказывают противоположное: с их точки зрения, в долгосрочной исторической перспективе современное состояние международных взаимодействий не 22 может рассматриваться как показательное и в глобальном плане свидетельствует, скорее, о консолидации национально-государственного суверенитета (Devin, 1995, p.307). Действительно, “всемирный триумф капитализма” и победа рыночных идеалов не спешат проявиться в повсеместном торжестве демократии. Как показывают, например, исследования процессов миграции в современном мире, изменения в международной системе в связи с созданием зон свободного обмена, общих рынков и политических союзов, влекут за собой переход государств к более жесткой политике в данном вопросе - политике, направленной на сдерживание потоков беженцев и создание барьеров на пути эмиграции. Так, например, страны с наиболее развитой демократией, входящие в Шенгенское пространство, вместо столь необходимой сегодня политики новой международной солидарности проводят принудительную политику по отношению к беженцам и иммигрантам: “...Государство сопротивляется изменениям, отказываясь актуализировать понятия границы, суверенитета и гражданства”(Perras, 1994, p.16). Европейское сообщество не только испытывает "дефицит демократии", но и порождает интеллектуальные споры в эпоху нового оживления демократии, что является предвестником куда более серьезного общественного конфликта, связанного с высокой мобильностью экономических ресурсов и усилением транснациональных потоков миграции (Herman, 1994, p.55). Не лучше обстоит дело и с тезисом о преодолевающем национальные границы процессе становления самоидентификации индивида в рамках всего человечества (Elias, 1991a, p.300). Как показывает Ж. Эрман, в нынешний переходный период речь идет скорее о формировании глобального плюриномичного пространства, в котором индивид разрывается между отмирающей местной и распадающейся глобальной идентификациями, между националистическим отчуждением и космополитической аномией. Поэтому необратимое движение глобализации, устанавливающее окончательный космополитический характер индивида выглядит весьма проблематичным (Herman, 1994, p.55-56). Что же касается проблемы безопасности, то и здесь теория явно отстает от происходящих в мире глобальных перемен. В целом в этой области сегодня уже является очевидным и общепринятым признание того, что стратегические исследования, — как находящееся под влиянием политического реализма теретическое направление, содержанием которого является изучение вооруженных конфликтов и кризисов — уже не могут существовать автономно, концентрируясь исключительно на военных аспектах безопасности: они должны как можно более тесно увязываться с анализом всей совокупности международных отношений. Но если все эти отношения изучаются лишь под углом зрения безопасности, возникает вопрос, не рискует ли такой подход возможностью привести к “гегемонии стратегических исследований”, или же, наоборот, к утрате самого предмета исследования (См.: Ordre ou anarchie? Les nouvelles tendance de la sйcuritй internationale // Йtudes internationales, vol. XXV, n° 2, juin 1994, p. 350). 23 Транснационалисты справедливо настаивают на необходимости “открыть” изучение безопасности, расширить его поле, включив в него анализ невоенных аспектов проблемы: “Доминирование силовых теорий национальной безопасности не способствует плодотворному анализу проблем экономической и экологической взаимозависимостей, - пишут Дж. Най и Р. Кеохейн. - В своей традиционной трактовке безопасность явно не является тем главным вопросом, с которым сталкиваются правительства”(Keohan and Nye, 1977, p.38). Учет этого обстоятельства предполагает концептуальное переосмысление и переформулирование парадигм исследования проблемы безопасности, оказавшихся неадекватными новой ситуции, возникшей после окончания холодной войны. Анализ экономических, социальных, экологических, или социокультурных аспектов безопасности требует, прежде всего, преодоления класического разделения между “high politics” и “low politics”(там же рр. 350-351). Однако. современное состояние исследования проблем безопасности не дает оснований для оптимизма в этом отношении: здесь попрежнему наблюдается доминирвание “силовых” и геополитических подходов, недооценка негативной роли транснациональных и субнациональных факторов как источников или генераторов конфликтов. Наконец, в современных условиях глобальная тенденция демократизации действительно создает возможности построения системы коллективной международной безопасности, подтверждая тем самым аналогичный тезис траснационалистов. Однако на практике, как показывают аналитические исследования, этому противостоит ревностное отстаивание государствами своего национального суверенитета, оценка ими как агрессии всякого вмешательства в их внутренние дела, опора на национальные интересы, а не на абстрактные принципы общеловеческой нравственности и даже не на международно-правовые нормы (см. об этом: Weiss, 1993). Таким образом, крупномасштабные политические перемены плохо поддаются адекватному описанию языком наиболее авторитетных теорий международных отношений, ни одна из которых не может поэтому претендовать на роль теоретической базы долгосрочного прогнозирования и планирования политической деятельности. Следует признать безуспешность и попыток создания новых парадигм — идет ли речь о наступлении во взаимодействии между государствами и их союзами новой эры, в которой баланс сил уступает место “балансу интересов”; о “конце истории”, когда ценности и идеалы Запада оказались воспринятыми всем остальным человечеством, и многообразие мира вступило в стадию своего исчезновения; о “всемирном триумфе капитализма”, ставшего идеологией и практикой современного развития; о “столкновении цивилизаций”, которое приходит на смену противоборству между капитализмом и социализмом (в другой терминологии, между свободным миром и тоталитаризмом), или же, наконец, о необходимости “транс-системного” подхода в исследовании глобальных политических проблем (и, в частности, проблемы международной безопасности). 24 Разумеется, это признание неадекватности современных теорий новым политических реалиям не равнозначно признанию их полной несостоятельности, как и присоединению к постмодернистским выводам о полном исчезновении всякой преемственности между прошлым, настоящим и будущим. Вместе с тем в обстановке переходного периода, - когда происходит процесс “реидентификации” самого исследуемого объекта и его теоретическое переосмысление, - наблюдается достаточно очевидное разочарование в теории(ях) международных отношений и возрастание интереса к их анализу в терминах и методами социологической науки. СОЦИОЛОГИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ: ПРЕДЕЛЫ И ВОЗМОЖНОСТИ “Современная мировая политика - это не сплошная паутина, а гобелен разнообразных взаимоотношений, в таком мире одна модель не может объяснить всю ситуацию”, - пишут Р. Кеохейн и Дж. Най (Nye and Keohane, 1977, p.12). Действительно, противоречивость и неоднозначный характер наблюдаемых в современном мире глобальных перемен с особой очевидностью высвечивает недостатки, присущие всякой теории. Это тем более верно, что всякая теория, по определению, имплицитно содержит в себе претензию на самодостаточность. Как показывает Ж.Ж.Рош, всякой теории присущи такие недостатки, как консерватизм, тенденция к редукционизму, а также гегемонизму. Консерватизм, - поскольку теория, как система непротиворечивых знаний, являясь результатом сложных и длительных усилий по обобщению множества аналитических исследований, естественно, стремится к сохранению накопленного, защищая его от проникновения чуждых ей концептов и выводов. Редукционизм, - ибо всякая теория строится на фундаменте, который состоит из одной или нескольких посылок аксиоматического характера. Гегемонизм, потому что всякая теория основана на презумпции рационального. В этой связи любое явление, которое не вписывается органично в ее объяснительные рамки, объявляется иррациональным и рассматривается в качестве маргинального, не влияющего на общие выводы, а то и подлежащего устранению. В конечном итоге, всякой теории, по указанным причинам, угрожает опасность вырождения в теогонию (Roche, 1994, pp.34-46). а/ Проблематика МО в свете предмета социологии Стремление избежать отмеченных недостатков заставило ряд исследователей (в основном европейских - таких, как Р. Арон, Й.Галтунг, М. Мерль, Н. Элиас, Б. Бади и М.-К. Смуц, и др.) обратиться к социологии международных отношений, трактуемой как свободная от односторонних теоретических предпочтений и потому открывающая более плодотворные пути к критическому преодолению соперничест25 ва существующих теорий, с одной стороны, и к сохранению и использованию накопленного в их рамках и выдержавшего проверку временем знания, - с другой. Несмотря на то, что первые попытки социологического подхода к анализу международных отношений относятся уже к концу 1940-х - началу 1950-х гг., т.е. по сути к первым шагам конституирования науки международных отношений как относительно самостоятельной дисциплины (подробнее об этом см.: Цыганков, 1992, с. 7-8), - длительное время “социология международных отношений” рассматривалась представителями обеих дисциплин как не совсем удачное словосочетание, в лучшем случае - как экзотическая субдисциплина, не имеющая собственного сколь-либо определенного эпистемологического статуса. Социология и МО развивались как бы параллельно, игнорируя друг друга: социология использовалась “для внутреннего употребления”- для анализа общественных отношений, ограниченных рамками государственного суверенитета, а МО рассматривались как “асоциальные” - в том смысле, что они избегали анализировать гражданское общество, занимаясь исключительно межгосударственными отношениями. Как констатирует Йел Фергюсон в первой главе этой книги, для социологии существовали только национальные общества-государства, за пределами которых общества, а, следовательно и объекта социологии, как бы не существовало. Мартин Шоу с полным основанием подчеркивает теоретическую парадоксальность подобного положения, когда социология принимала в расчет только дискретные общества, - хотя каждое конкретное общество формировалось в процессе миграций, дифференциаций и взаимных контактов с другими обществами, и существование изолированных обществ представляет собой историческое исключение, - и когда МО на этой основе содержали допущение об автономности межгосударственных отношений от социальных взаимодействий и о возможности, исходя из этого, исследовать первые вне (или до) последних (Shaw, 1994, p.5-6). В этом проявлялась безусловная слабость не только МО, но и социологии, ибо вопервых, международные отношения представляют собой сферу общественных отношений, - хотя и своеобразную, со своей нередуцируемой спецификой, - а во-вторых, как показано на страницах этой книги, одна из все более очевидных тенденций их эволюции состоит в их возрастающей социализации, или, иначе говоря, в относительном падении удельного веса государств в многообразных обменах между людьми. Одна из общих черт МО и социологии состоит в их, соответственно, большей или меньшей неуверенности в предмете и объекте своей дисциплины (для МО это дополняется явно выраженной неуверенностью в своем эпистемологическом статусе). Несмотря на категорические заявления отцовоснователей (например, соответственно, О. Конта и Г. Моргентау) в рациональности и научной строгости социологии и МО, как первая, так и вторая периодически возвращаются к дискуссиям на эту тему. Так, С.Л. Франк еще в 1909 г., в связи с появлением “Социологии” Г.Зиммеля, обратил внимание на “во26 прос о сущности и задачах этой спорной, можно сказать, загадочной дисциплины, имя которой имеет почти столетнюю давность, но которую и доселе вряд ли можно признать существующей” (цит. по: Добреньков В., 1997, с. 126). В свою очередь, П.А.Сорокин в 1913 г., характеризуя попытки определения объекта социологии, констатирует, “что пока в данном вопросе социологи не достигли еще полного согласия, а тем самым пока еще неясной остается и сама концепция социологии” (цит. по: Добреньков В., 1997, с. 60). В какой-то мере такое положение применимо и к современному состоянию социологии : не случайно, например, В.Ядов говорит о несогласованности общесоциологического знания с развитием частносоциологических теорий среднего уровня (Ядов, 1990), а Г. Осипов - о дихотомии макросоциологической и микросоциологической парадигм (Осипов Г., 1990). Наиболее радикально настроенные в этом отношении исследователи склонны даже вовсе отрицать существование общесоциологической теории как таковой: общей социологии, утверждает Ж.-П. Дерриенник, не существует, т.к. все множество социальных событий не может быть изучено, во-первых, в силу своей бесконечности, а во-вторых, в силу неопределенности самого термина “социальное отношение” (Derriennic, 1977, p.13). Думается, однако, что это преувеличение7. Несмотря на значительный разброс позиций, определенный консенсус по вопросу о существовании и предмете общесоциологической теории в научном сообществе все же имеется. Суммируя высказанные точки зрения относительно предмета социологии в аспекте рассматриваемой проблемы (эпистемологического статуса социологии международных отношений), можно выделить несколько важных положений. Вопервых, как подчеркивал С.Л. Франк, социология выступает как “обобщающая социальная наука”, основанная “на выделении особого, логически самостоятельного момента, ускользающего от внимания специальных общественных дисциплин”, которой присущи “фактическая независимость и внутренняя закономерность” (цит. по: Добреньков (ред.), 1997, с. 128). С этим вполне согласен и Ф. Гиддингс, по мнению которого социология “... может быть определена как наука социальных элементов и общих принципов... Кроме того, социология есть наука обобщающая и координирующая...” В свою очередь, Г. Зиммель в этом отношении еще катего- 7Что касается, термина “отношение”, то и здесь, при всей его сложности, имеются определенные наработки. Суммируя высказанные в этой связи разнообразные позиции, Ф. Константэн отмечает, что данное понятие напоминает об обмене, т.е. ситуации, в которой один актор пытается получить от другого (или навязать другому) нечто такое, чего тот не имеет (или не хочет). В обмене, даже мирном, имеется властная ситуация, к-я, как сегодня подчеркивается, носит характер "отношения". Оно может касаться самых разнообразных объектов (военных, финансовых, культурных, торговых, материальной собственности, и т.д.), которые могут комбинироваться, взаимно усиливая или наоборот нейтрализуя друг друга, углубляя неравенства, или напротив смягчая их. Стратегия взаимодействующих сторон состоит при этом в наилучшем использовании контролируемых ими ресурсов, с тем чтобы сделать итог обмена благоприятным для себя (Constantin, 1994, p.49). 27 ричнее: “Социология - теория познания частных социальных наук” (цит. по: Козлова и др. (сост.). 1993, сс. 7-8; 3). Во-вторых, объектом социологии, по общему мнению, выступают общественные формы социальных явлений (Франк), их взаимодействие (Сорокин), социальные явления (Гиддингс), социальные системы (Парсонс). Обобщая эти позиции, С. Фролов определяет социологию как науку, изучающую “структуры общества, их элементы и условия существования, а также социальные процессы, протекающие в этих структурах” (Фролов, 1994, с.15). В-третьих, наиболее общим объектом социологии выступает общество, рассматриваемое как самодостаточная система (Парсонс), которой присуща определенная организация (Гиддингс). Стремясь подчеркнуть, что оно представляет собою “нечто большее, чем простая сумма гетерогенных явлений”, некоторые предпочитают использовать термин “сообщество”. По Ф. Знанецкому, “сообщество” отличает то, что включенные в него люди осознают свою общность, проявляют готовность к взаимодействию для пользы общей цивилизации, формируя тем самым социальную связь. Последняя “проявляется в таких знакомых всем явлениях, как общественное мнение, коллективный контроль над лицами и группами со стороны социальной среды, развитие новых идеалов и попытки их реализации вне организованного группового действия” (цит по: Добреньков В. (ред.), 1996, сс.64, 65). “Общество должно составлять социетальное сообщество, которое имеет адекватный уровень интеграции, или солидарности, и отличительный статус членства”, - пишет, в свою очередь, Т. Парсонс (там же, с.509). Наконец, так же мало изменилась и структура социологического знания. Ф. Знанецкий, различая социологию как общую теорию и частную науку, считал, что его содержание составляют подразделения, изучающие социальные действия, социальные отношения,социальные персонажи (или социальные личности) и социальные группы. Их объединяет то, что все они представляют собой социальные системы (см.: “Исходные данные социологии”// Добреньков (ред.). 1996, сс.6075). Примерно в такой тематике варьируется и структура современных учебных курсов по социологии (см., например: Фролов, 1994). Вполне объяснимым является и то, что значительную часть в них занимает описание методов, методик и техник социологического анализа (иногда эта часть занимает даже неоправданно большое место - до такой степени, что возникает впечатление подмены социологической науки проведением опросов, изучением общественного мнения и т.п, что вызывает справедливую тревогу и протест ее представителей: см. там же, с.3). Естественно ожидать, что свойственное социологической науке понимание своего объекта и предмета, ее структуры и основной проблематики так или иначе проявит себя и в применении к рассмотрению такой области общественных отношений, как сфера международной жизни. Такая корреляция во многом касается и проблематики МО. Если рассмотреть ее с позиций взгляда на структуру социологического знания, предложенного 28 Ф.Знанецким, то мы увидим, что в рамках МО активно разрабатывается проблематика всех указанных им разделов общей социологии. Характерной чертой МО является то значение, которое придается здесь проблематике социального действия. Более того, по убеждению Ж.-П. Дерриенника, социология международных отношений только и может быть социологией действия: она должна исходить из того, что наиболее существенной характеристикой фактов (вещей, событий) является их наделенность значением (что связано с правилами интерпретации) и ценностью (связанной с критериями оценки). В свою очередь, то и другое зависит от информации, и влияет на решение. Понятие решения, - содержанием которого выступает выбор между множеством возможных событий, осуществляемый в зависимости от существующего состояния информации и особых критериев оценки, - рассматривается как центральное для акционалистской социологии международных отношений (см. Derriennic, 1977, pp. 15-19). Вопросы, связанные с социальным действием в применении к межгосударственным отношениям являются основополагающими для реалистической парадигмы МО, хотя причиной действий здесь считается не выбор и решение людей, наделенных властью, а имеющий объективные основания национальный интерес. В целом же, ни одна из конкурирующих теорий МО не склонна игнорировать проблему международных процессов, выступающих результатом социальных действий и социальных отношений. Касаясь проблематики социальных отношений более конкретно, можно сказать, что многообразие имеющихся в МО подходов и парадигм не мешает тому, что проблема прав и обязанностей, моральных норм и “нравственнных данных” является здесь одной из центральных. Так, например, половина из шести принципов политического реализма посвящена попыткам разрешения дихотомии этики ответственности и этики убеждения (см. Morgenthau H., 1978, pp.). Не меньшее место указанная проблема занимает и в либеральной парадигме, традиции которой восходят к философии стоиков и библейским постулатам о единстве человеческого рода, взглядам средневекового теолога Ф. де Витория и выдающегося мыслителя XVIII в. И. Канта, полагавших, что стабильный международный порядок может быть построен и сохранен лишь с учетом универсальных моральных принципов и базирующихся на них правовых норм. Она стала предметом дискуссии между коммунитарными и космополитическими теориями международных отношений: первые утверждают, что политические единицы являются носителями прав и обязанностей в международном обществе, тогда как с точки зрения вторых моральные аргументы должны основывааться не на сообществах, а либо на природе человека в целом (на “человечности”), либо на индивидах (см. об этом: Smith, 1995, p.). На ней построен и так называемый деонтологический подход, провозглашающий основной сферой проявления и высшим критерием действенности индивидуальной морали в международных отношениях сферу прав человека (см. об этом: Girard (dir.), 1994, pp. 36-38). В 29 нашей книге она является предметом специального анализа в первой и особенно в седьмой главах. Относительно проблематики социальных персонажей можно сказать, не только то, что без ее рассмотрения не обходится ни одна сколь-либо серьезная попытка систематизировать теоретические взгляды на существо международных отношений, но и то, что она закономерно становится основной в споре между государство-центристскими и транснационалистскими теориями, - споре, свидетельствующем о правомерности социологического подхода к анализу новых явлений в международных отношениях (см. об этом: Badie et Smouts, 1992). Данной проблеме уделяется значительное внимание в первой, четвертой, девятой и одинадцатой главах. Наконец, теория социальных групп так же необходима в МО для исследования международных взаимодествий. Й.Галтунг приводит четыре довода в пользу ее использования для изучения как “конкретных”, так и “абстрактных” взаимодействий в сфере международных отношений. Во-первых, ограниченное число государств и сравнительно низкий уровень организации системы международных отношений оправдывает применение терминов, соответственно, “малые” и “группы”. При этом малые группы и международные системы могут рассматриваться как изоморфные, с явными соответствиями (индивид - нация; межличностное взаимодействие - межнациональное взаимодействие). Во-вторых, теория малых групп представляет собою теорию взаимодействия в наиболее очевидной, освобожденной от всех коннотаций, форме. Для макросоциологии - это то же, что камерная музыка для симфонического оркестра. В-третьих, теория групп, опирающаяся на здравый смысл, лабараторный экмперимент, исследовательскин отчеты и т.п., достаточно хорошо разработана, и поэтому ее применение способно дать вполне достоверные результаты. Наконец, в четвертых, эта теория имеет не только прочно укоренившиеся концепции, но и относительно высокий уровень их теоретической интеграции. Это означает, что однажды установленные и укоренившиеся соответствия, будут разнообразными в том смысле, что они затронут отношения между элементами (см.: Galtung, 1968, pp.277-278). Использование теории социальных групп, под которыми понимаются свободно сформировавшиеся объединения, члены которых при определенных условиях равноправия стремятся быть похожими друг на друга, разделяя общие нормы и ценности, позволяет Галтунгу сформулировать несколько выводов, касающихся внутренних процессов в международных группах, правил поведения их членов, взаимоотношений между лидерами и маргиналами и компонентов взаимодействия (там же, сс.284-293). Одним из наиболее значимых выводов, ставшим несомненным достоянием МО, явился вывод о зависимости между рангом и взаимодействием в межгосударственных отношениях, согласно которому, например, отчуждение и агрессия могут являться следствием рангового несоответствия (там же, сс.287-288). Таким образом, между социологическим знанием и МО имеется значительная корреляция, выводы социологии широко используются в исследовании между30 народных отношений, и имеются определенные основания говорить о формировании такой субдисциплины как социология международных отношений. Однако, ее специфика состоит не столько в проблематике, или даже в ее содержании, сколько в подходе к исследованию этой сложной реальности. И следует сказать, что относительно особенностей такого подхода единства позиций среди его стронников не наблюдается. б/ Социология международных отношений: конкурирующие позиции По существу, с самых первых работ, так или иначе относящихся к социологии международных отношений, наблюдается несопадение высказываемых в них взглядов. Конкурирующие позиции выдвигаются по всему спектру проблем: от понимания предмета этой дисциплины и ее соотношения с другими дисциплинами, изучающими тот же объект, до терминологических предпочтений, - имеющих, впрочем, далеко не маловажное значение, - и расхождений в содержании “национальных школ” социологии международных отношений. Уже в одной из первых крупных работ, специально посвященных социологии международных отношений (Aron, 1962), Р. Арон говорит о ее специфичности - в том смысле, что она должна рассматривать межгосударственные взаимодействия “развивающиеся под сенью войны”. В своем докладе на заседании Французского социологического общества, посвященном социологии международных отношений, он настаивает на бессмысленности поисков в специфической сфере международных отношений эквивалентов привычных для социологов понятий социальных ожиданий, социальных ролей и ценностей (Aron, 1963, p.308). Подобная позиция характерна для его последователей и сегодня. С другой стороны, как во Франции, так и в других странах все большее распространение получает иной взгляд, согласно которому особенность социологии международных отношений состоит именно в упадке роли государства, как центрального персонажа международной сцены, и в массовом выходе на нее негосударственных акторов - профессиональных ассоциаций и частных групп, транснациональных корпораций и социальных движений, религиозных объединений и международной мафии, межнациональных сообществ и противоборствующих цивилизаций, иммигрантов и предпринимателей, преступных “авторитетов” и беженцев и т.п. (см., например, Merle, 1972; Keohane and Nye, 1977; Rosenau, 1990; Badie et Smouts, 1992).Указанное расхожение говорит, в частности, о том, что социологии международных отношений не удалось интегрировать и примирить друг с другом достижения противоборствующих парадигм - соответственно, политического реализма и транснационализма8. Не Фактически в социологии международных отношений присутствуют все известные теоретические пардигмы МО, в том числе и модернизм (см., напр.,Bouthoul, 1970), и неомарксизм (напр., Galtung, 1968), и неоидеализм (напр.,Wendt) 8 31 удалось ей избежать и присоединения к той или иной из социологических школ, т.е. собственного раскола по принципу предпочтения, отдаваемого одной из известных теоретических традиций: например, традиции М.Вебера или Э.Дюркгейма (см. об этом: Цыганков, 1996, сс. 33-40). Расхождения существуют также в оценке статуса и функций социологии международных отношений. С одной стороны, она рассматривается не более, как метод(ы), назначение которого - установление детерминант и закономерностей, действующих в данной сфере. С этой точки зрения, она обречена на существование между событием и теорией, оставаясь в пределах лишь микросоциологической парадигмы, устанавливающей корреляции, и, следовательно, лишена какой-либо возможности опереться на автономную теорию, способную удовлетворить попперовским требованиям фальсификации (точка зрения Арона). Международные отношения должны изучаться с точки зрения трех подходов, - утверждает Ж.Унцингер, - теории, социологии и истории. Теория задается вопросом о природе и фундаментальных основах международного общества, социлогия - о его закономерностях, а история - о его трансформациях и ходе международной жизни (Huntzinger, 1987, p.18). Но, с другой стороны, утверждается, что социология международных отношений вполне имеет право претендовать на статус “субститута теории, которая невозможна” (позиция транснационалистов) (см. об этом: Roche, 1994, p.39). С одной стороны, заявляется, что объетом изучения социологии международных отношений должны являться социальные факты, поэтому первое методологическое требование, предъявляемое к ней, состоит в том, чтобы избавить ее от предпочтений и предрассудков, - способных произвольно ограничить или исказить анализ, - и вернуться “назад к Дюркгейму”, т.е. к базовым данным социологического метода. Но с другой стороны, заявляется необходимость некоторого отхода назад, позволяющего уловить насколько можно больше объект исследования в его целостности, и с этой точки зрения речь идет о необходимости разработки социологии власти в международном масштабе, набросок которой был дан, например, в книге Б. Бади и М.-К. Смуц (см. об этом: Constantin, 1994, p.63-64 ). Кроме того, социология международных отношений понимается по-разному, например, американской и европейской традициями МО. Для американской традиции характерно прежде всего инструментальное, прикладное понимание социологии международных отношений (хотя эта дициплина развивается здесь как заимствованная из европейских разработок), ориентированное к тому же на сохранение статуса МО как политической науки. Первостепенное значение здесь придается поискам каузальных связей, а описание и интерпретация находятся в оппозиции, хотя уже и не подвергаются остракизму9. Европейская традиция, выраженная прежде всего в английской и французской школах, обращает основное внимаПримером “американского” подхода может служит глава “Четыре социологии международной политики” в данной книге. 9 32 ние на теоретическую сторону проблемы, здесь наблюдается стремление соблюдать баланс позитивизма и пост-позитивизма. Существуют различия также между английской и французской традициями: если для первой с самого начала был свойствен подход с позиций международного общества, которое прошло длительный путь от “семьи европейских христианских наций” через “клуб цивилизованных государств” к нынешнему состоянию многокультурного сообщества, убежденного, - несмотря на то, что оно остается достаточно сильно дифференцированным, - в существовании ряда совместных интересов и глобальных угроз (см. Bull, 1984, p.87), то вторую больше интересуют “внутренние” процессы этого общества, все меньше отличающиеся, по их мнению, от “внутренних” процессов “национальных обществ” (Badie et Smouts, 1992). При этом, если посмотреть внимательно, то можно легко убедиться, что представители “американской” традиции (это не обязательно американцы) предпочитают говорить о международной (мировой) политике, а не о международных (мировых) отношениях, стремясь избежать нередко наблюдающегося, по их мнению, в европейских исследованиях “отклонения”, которое состоит в растворении (под названием социологии международных отношений) специфики политического в социальном (и даже в социально-экономическом или культурном контексте) и, с другой стороны, в размывании специфики международного путем отождествления ее с внутриполитическими процессами. Не отрицая значения взаимосвязи между “внутренним” и “внешним”, между политическим и социо-экономико-культурным, так же как соглашаясь с важностью социальных наук для политического анализа, эти ученые идентифицируют себя прежде всего как политологов - международников, подчеркивая первостепенность именно такой самоидентификации своего профессионально-интеллектуального статуса. Таким образом, если даже ограничиться уже приведенными расхожденями (а в действительности их больше), то можно сделать вывод о том, что эта субдисциплина явно не справилась с теми задачами, которые ставились перед нею “отцами-основателями”: указанные расхождения, по меньшей мере, накладывают ограничения. И все же, можно утверждать, что такие расхождения не исключают заложенных в ней возможностей и преимуществ. в/ Возможности социологии международных отношений Прежде всего следует отметить, что вышеуказанные расхождения не следует абсолютизировать. Возможности примирения позиций существовали с самого начала. Так, например, Р.Арон, на первый взгляд совершенно категоричен в том, что касается характера международных отношений: “...современные социологи, находясь под влиянием американской школы, занимаются, главным образом, гражданским состоянием и совсем мало - тем, что представляет собой его отрицание... Поэтому многие социологи современной школы, рассматривая международные отношения, не33 медленно пытаются найти в них эквивалент социальной системы, социального консенсуса и социальных ролей - всех привычных им понятий, - не всегда осознавая, что оригинальность международных отношений состоит именно в том, что они не представляют собой социальную систему в том смысле, в какой ею является гражданское состояние” (Aron, 1963, p. 308). В то же время, отрицая возможность существования единой международной системы, общей цивилизации (ибо этому мешает “плюрализм суверенитетов”) и призывая рассматривать международные отношения как не гражданское, а как, прежде всего, “естественное состояние”, он допускал, что даже в этом состоянии они представляют собой такой род социальных отношений, в которых существует “чрезвычайное многообразие игровых, конвенциональных, религиозных и других... неписанных правил, более или менее соблюдаемых ценностей” (там же, р. 312). Он признает, что существует по крайней мере два важнейших элемента консенсуса: во-первых, обладатели ужасного оружия сознают, что его применение было бы безумием; во-вторых, за исключением нескольких крайних случаев, все народы придерживаются более или менее сходных ценностей, хотя и с различной степенью убежденности и лицемерия (там же, рр. 311-314). Последователи Арона идут еще дальше в этом направлении: например, Ж.Унцингер, как уже показано выше, вовсе не отрицает существования единой международной системы, считая, что именно анализом ее структур и призвана заниматься социология международных отношений (Huntzinger, 1987, p.112). С другой стороны, для английской школы МО наиболее характерным всегда был анализ международной системы как относительно целостного “общества”, в котором господствуют единые нормы поведения его членов - государств. В своей наиболее значительной работе - “Анархическое общество: изучение порядка в мировой политике” Хедли Булл (см. Bull, 1977) высказывает взгляды, близкие, с одной стороны, политическому реализму, а с другой - получившему распространение в 90-e годы так назывемому конструктивистскому направлению в науке о международных отношениях, но не совпадающие, однако, ни с тем ни с другим (подробнее об этом см.: Ken Booth and Steve Smith,eds., 1995, р. 28). Как уже говорилось, теория международного общества имеет давние традиции, привлекая внимание не только сторонников, но и вызывая возражения, главным аргументом которых оставалась ссылка на незыблемость священного принципа государственного суверенитета (см., например, Krabbe, 1926). Именно с учетом этого аргумента в работах представителей английской школы (Burton, 1972; Banks, 1984; Bull, op. cit; Wight, 1977) оно рассматривалось как состоящее из суверенных государств, не имеющих над собой никакой верховной власти, но разделяющих определенный минимум совместных ценностей и норм (что предполагает взаимные контакты, осуществляемые от их имени специальными лицами), и обладающие рядом общих (межгосударственных) институтов. Международное общество предполагает взаимную ответственность его членов-государств, конвенционально соблюдаемые правила, определенную тенденцию к возрастанию в его 34 рамках гуманизации10 и сотрудничества. В полном соответствии с традициями политического реализма основными политическими акторами международного общества считаются государственные деятели, а главной ценностью - осторожность и ответственность в принянии решений. Это является центром притяжения, вокруг которого вращаются все остальные политические ценности: лояльность, добрая воля, решимость, смелость, сострадание, уравновешенность и, превыше всего, справедливость. “Важность каждой из них будет зависеть от ситуации, с которой столкнется актор” (Jackson, 1995). В такой трактовке международное общество коренным образом отличается от мирового общества, в рамках которого речь идет о равных правах каждого человека, независимо от его государственной принадлежности, и которое рассматривается как клиент международного общества (ибо права личности являются продуктом государства и могут, как минимум, им же и быть отменены). Кроме того, она носит в значительной мере правовой (а не только социологический) характер11. В то же время, несомненна плодотворность самой идеи общественного (социального) существа международных отношений, которая способствовала развитию социологического представления о них. Разработка указанной идеи получает новый импульс с окончанием Холодной Войны, которая как бы “замораживала” представление о международных отношениях как о межгосударственном противоборстве, делающим невозможным сколь-либо существенное продвижение по пути укреления совместных ценностей, развития гуманизации и сотрудничества в планетарных масштабах (подробнее об этом см. Shaw, 1994, pp.7-9). Идея международного общества не только выходит за национальные рамки, но и обогащается новыми положениями, которые в значительной мере преодолевают присущий ей ранее государство-центричный характер (и в том и в другом можно убедиться на примере первой главы в данной книге). Стремясь подчеркнуть возрастающую степень организованности, совместных интересов и общих вызовов, с которыми сталкивается человечество в условиях усиливающейся взаозависимости и связанного с этим все большего осознания им своей общей идентичнсоти, некоторые авторы предпочитают говорить о становлении мирового сообщества (см. Brown, 1995), другие используют термины глобальное общество (см. Shaw, 1994), глобальная общность человечества (Чешков, 1997) или цивилизация (Загладин и др., 1995). Так или иначе, социологический поворот в рассмотрении проблемы вполне очевиден12. Подробнее о проблеме гуманизации международных отношений см. Цыганков, 1997. И тем не менее, можно сказать, что уже в рассматриваемом смысле международное общество в какой-то мере дальше от естественного состояния, чем “внутреннее общество” (или, вернее говоря, государство), поскольку конвенциональный характер его происхождения легко доказуем и даже эмпирически очевиден, в то время как теория “общественного договора” - основана не более, чем на спекулятивных гипотезах. 12 Подобный смысл в определенной степени отражается и в термине "World Politics", напоминающем о необходимости учитывать глобальность объекта и множественность взаимодействий, которые обусловливают его динамику (см. подробнее: Constantin, 1994, p. 52) 10 11 35 Основываясь на подобной трактовке глобализации, некоторые исследователи не колеблясь говорят о возникновении “глобального гражданского общества”(Lipschutz, 1992, p.390; Braillard, 1994, p.31, Shaw, 1994 , p. 22-25), или, иначе говоря, о формировании всеобщих ценностных ориентаций и нормативных установок, присущих всем людям без различия их государственной принадлежности, национальной или социо-культурной идентичности, существующих в рамках единого социума. Глобальное гражданское общество основывается на возникновении глобальной экономики и культуры и характеризуется конституированием соответствующих многообразных религиозных, политических, социальных, коммуникационных и иных организаций и институтов, объединяющих людей независимо от их государственного подданства и формирующих общие ожидания, ценности и цели. Важно подчеркнуть, что в рамках рассматриваемой концепции в определенной мере преодолевается противоборство основных парадигм МО, или, точнее говоря, интегрируются их достижения: гобальное (или мировое) общество отнюдь не описывается в “розовых тонах”, а движение к нему - как однонаправленная тенденция. Наряду с тенденциями глобализации существуют и противоположные процессы. В результате происходит столкновение глобальной солидарности с партикулярной лояльностью; упадок роли государств - как главных и определяющих характер социальных отношений в глобальном масштабе сопровождается ростом национализма и стремлениями к образованию собственного суверенитета; отношения сотрудничества сосуществуют с отношениями гегемонии, доминирования и клиентелы; наряду с осознанием общей принадлежности к планетарной общности обостряется и ощущение собственной угрозы, уязвимости. Тем более, что глобальная общность характеризуется множественностью акторов, преследующих собственные цели, из числа которых отнюдь не исчезли и такие, как сила, престиж, безопасность, выживание, но также и усиление контроля над различными видами (материальных и символических) ресурсов, или освобождение от действительной либо мнимой гегемонии со стороны другого. Путь к реализации этих целей теперь все больше проходит через сети отношений различного транснационального характера - от негосударственных взимодействий “родственных” социальных групп до конфликтов и столкновений различных пространств и культур. Поэтому движение к глобальному обществу нельзя представлять как некую интеграцию, - рассматриваемую к тому же с позиций примитивно понимаемого функционализма13, отождествляя международные институты с функциональными предпосылками планетарного единства, - или же как экстраполяцию государственной модели. Глобальное общество с этих позиций предстает как, хотя и единый, но далеко не однородный социум, как многообразная социальная вселенная, как ассо13 Подробнее о концепциях функционализма см. Цыганков, 1996, сс.258-260. 36 циация мира сообществ, наконец, как планетарная совокупнсть, хотя и примитивная в своей институализации, но достаточно структурированная для того, чтобы управлять противоречиями (см. Shaw, 1994, pp.17-20; Constantin, 1994, pp.66-67; Brown, 1995, pp.7-11). Социологический характер подобного рассмотрения не вызывает сомнений. Более того, оно подтверждает (разумеется, с соответствующими “поправками”) сформулированный Б.Н. Чичериным еще в XIX-м веке политико-социологический “закон обратно-пропорционального отношения” государственной власти “сверху” и гражданского влияния “снизу” (см. Амелин, Дегтярев, 1997, с.138). * * * Если считать, вслед за Александром Грумом, что современное “призвание науки международных отношений заключается в создании политической социологии глобального общества” (цит. по: Косолапов, 1995, с.146), то приходится признать, что как автономной дисциплины ее пока нет14. Но в то же время есть основания считать, что предпосылки для нее уже существуют, и их интенсивное накопление быстро приближается к критической точке. Концептуализация этих предпосылок убеждает в том, что уже сегодня социологическиий взгляд на международные отношения способен предложить оригинальные подходы, помогающие совершенствованию как эмпирического, так и общесоциологического инструментария для изучения столь динамичной и столь рисковой сферы общественных отношений, какой является международная жизнь, что представлет собой безусловный прогресс в развитии нашего знания о ней. Впрочем, значение подобной автономности не стоит преувеличивать (см. об этом: Цыганков, 1994, сс. 59; 66-69). 14 37 ГЛАВА I _______________________________________________________________ ВКЛАД СОЦИАЛЬНЫХ НАУК В АНАЛИЗ МЕЖДУНАРОДНОЙ ПОЛИТИКИ Мишель Жирар ВВЕДЕНИЕ В течение нынешнего века представления, которые акторы, аналитики или простые граждане имеют о политике, подверглись знасительным изменениям. Сегодня наше видение международного политического мира, конечно, глубоко отличается от того, которое имели о нем наши предшественники до первой мировой войны или же в межвоенные годы. Хотя это не было предметом систеатического изучения, все же кажется, что одна из первых причин изменения заключается в тех последствиях, которые смогли оказать некоторые выдающиеся события на сознание людей. Два мировых конфликта, гонка вооружений, равновесие террора в ядерный век, возникновение множества новых государств, распространение рыночной экономики и ее процессов, совершенствование государств и их противостояние вызову увеличения числа всевозможных обменов — таковы, в общих чертах, некоторые из тяжелых феноменов ХХ века, которые способствуют перевороту и ниспровержению прошлых концепций в области международных отношений. Изучение способа, является ли он достаточной причиной или конструирующим предлогом, благодаря которому действительная история через множество опосредований смогла оказаться у истоков подлинного пересруктурирования концепций международной политики, заслуживает того, чтобы быть проведенным, констатируя при этом, что он был бы конечно в полной мере насыщен событиями. Однако, не все изменения или перевороты в представлениях о международной политике связаны с прямыми и опосредованными последствиями международных событий. Если верно, что идеи могут быть изменены только при помощи идей, то надо допустить, что только интеллектуальные причины смогли сыграть свою роль в изменении, о котором идет речь. Нет никаких сомнений в том, что растущая интернационализация в области международной политики, освобождая эти представления от ранее узко национального видения, способствовала их глу Перевод с французского П.А.Цыганкова 38 бокому видоизменению. Также, способности некоторых интеллектуалов к обновлению или инвенции смогли помочь открытию новых горизонтов, повлекли за собой новые способы видения мира15. С этой точки зрения, возникновение, утверждение и институализация, в течение нынешнего века, совокупности дисциплин, чаще всего обозначаемых, несмотря на большое число названий, как “социальные науки”, явно имело неоспоримое значение и оказало большое влияние на умы, в особенности умы аналитиков16. На первый взгляд может показаться парадоксальным утверждение о том, что наши концепции международной политики могли исытывать значительное влияние со стороны дисциплин, которые, наподобие этой основной дисциплины, каковой является социология, почти все имели своей первостепенной задачей анализ феноменов, которые являются внутренними для того или иного общества или для той или иной социальной среды. Однако, мы вынуждены признать, что сегодня значительная - и даже наибольшая часть ссылок, идей и проблематик, относящихся к международно-политическому анализу, связана с политической наукой, социологией или социальной психологией, а не только с международным правом, дипломатической историей и политической философией, как это было характерно для для прошлого и для начала нынешнего веков. Вклад социальных наук в изучение международной политики, как нам кажется, выглядит вполне определенным, по крайней мере в своих основных чертах, начиная с наиболее фундаментальных амбиций наук о человеке и обществе: стремление к объективизации и проблематизации, с одной стороны; забота об эмпирическом исследовании, с другой. СТРЕМЛЕНИЕ К ОБЪЕКТИВНОСТИ И УТОЧНЕНИЮ ПРОБЛЕМАТИКИ Начиная с Огюста Конта, отцы-основатели социологии, за которыми последовали те, кто, пользовался авторитетом в других социальных науках, предприняли попытку придать изучению социальных феноменов статус объективного знания, сравнимого со статусом наук о природе. Заявленная амбиция состояла не только в том, чтобы освободить изучаемые объекты от субъективности и предпочтений индивидуального, социального или национального порядка. Основной целью было построение универсального и бесспорного знания, подобного физике. О некоторых детерминантах инвенции см. Мишель Жирар. Теория международных отношений и инвенция // Вестник МГУ, серия 18 “Социология и политология”, 1995, № 3, сс. 68-73 15 Впрочем, университетские работники, исследователи и эксперты не одиноки среди тех, кто был, в разной стеени, затронут “революцией” социальных наук. Через многочисленные опосредования акторы международной политики и простые граждане также разными сособами получили “облучение”. 16 39 Дипломатическая история, международное право и нормативная теория международных отношений, в свою очередь, стремились к объективности, которая была свойственна именно им, но эта объективность - историческая, юридическая или философская, в зависимости от случая, - не претендовали на сопоставимость с объективностью так называемых “точных” наук. Призывая к “научному” взгляду на международную политику, социальные науки, начиная с 30-х годов, а еще в большей степени с бихевиористской войны 1950-1970-х годов, способствовали решающему ментальному разрыву17. Нет уверенности в том, что недавние попытки критических или пост-модернистских течений против объективности, действительно добились успеха в том, чтобы вывести нас из этого эпистемического периода с позитивистской доминантой18. Предлагая анализу международных отношений амбицию знания, наделенного универсальной объективностью, социальные науки способствовали вместе с другими факторами, - такими, как формирование международных сетей экспертов, - возрастающей интернационализации идей и проблематик и последующему обесцениванию ранее уже зашедших в тупик “национальных” знаний. В течение длительного исторического периода анализ международной политики резюмировался в разрозненной коллекции национальных исследований, касающихся главным образом внешних политик, которые, в свою очередь, являлись национальными. Эти исследования оставались отмеченными национальными рамками, в пределах которых они появились, и, принимая во внимание национальное направление умов, объективные или беспристрастные компаративистские исследования встречались довольно редко. Интернационализация международно-политического анализа пока еще далека от своего завершения, но процесс продвинулся уже достаточно для того, чтобы те, кто еще верит, что существуют или должны существовать “национальные” школы мысли, выглядели скорее всего как приверженцы прошлого. Потребность в объективности широко способствовала также бурному развитию дисциплины со второй мировой войны, которая вынудила многих международников к осторожному дистанцированию по отношению к этническим проблемам. Эта объективистская озабоченность аксиологической нейтральностью подтолкнула нормативной теории международных отношений к полу-автономизации и относительной маргинализации, которая может быть обнаружена повсюду, даже там, где, как в Великобритании или в Соединенных Штатах Америки, этот феномен подвергается меньшему осуждению, чем в других странах. Хедли Булл не ошибался, когда он выступал, - возможно, проявив при этом больше таланта, чем аргументированности, - с критикой начного подхода в МО, и в защиту “классического” подхода, “вытекающего из философии, истории и права” (см. Hedley Bull. “International Theory. The Case for a Classical Approach”. World Politics, XVIII, 1966, pp.361-377). 17 18 О постмодернистской критике научной объективности см. Rosenau Poline, 1992. 40 Императив объективности принял также участие в глубоком историческом движении, наблюдающемся на протяжении всего последнего полувека, когда текущие представления о международной политике, хотя и осторожно, но несколько дистанцировались от официальных концепций национальных правительств своего времени. Конечно, еще довольно значительное число экспертов, которые работают в области МО, по-прежнему связано с категориями и проблематиками правителей, советниками которых они, как предполагается, служат. Однако, совершенно бесспорно, что эксперт, играющий роль советника “государя”, уже не является, как это было прежде, неоспоримой моделью мыслителя или же высшего интеллектуалного авторитета, особенно для университетской среды или же для исследователей, которые в процессе своей профессионализации научились все больше и больше отделять теорию и практику и управлять более или менее этим состоянием разделения (см. об этом: Girard, Eberwin and Webb (eds.). 1994; Hill and Beshoff (eds.). 1994). Сама основная публика также научилась некоторому недоверию по отношению к дискурсам власти и, не будучи настолько же подозрительной во внешней политике, каковой она иногда умеет быть во внутренней политике, отнюдь не идентифицирует истину международной политики с точкой зрения своих правителей. В современных обществах, характеризующихся либерализмом и коммуникацией, отвечающие за мировую политику также должны общаться, конечно, без уверенности быть понятыми и найти понимание. Их понимание мира, событий и проблем отныне может вступать в соперничество с другими концепциями и во многом утратило свой прежний статус инстанции легитимной истины. Короче, политическая власть уже нигде, или почти нигде, не имеет гарантированной господствующей позиции в области объективности. Вследствие этого, для многих рядовых граждан международный политический мир стал менее понятным, более сложным и в то же время более неуверенным, если не сказать немного тревожным19. Неуверенность - удел не только рядовых граждан, поскольку сами специалисты, в частности под влиянием социальных наук, стали рассматривать объективное знание как продукт тяжелого труда проблематизации, который должен освободить предмет МО от всех предубеждений, с тем чтобы построить, с новыми издержками, гипотетически истинную картину того, что происходит в изучаемой ими сфере. Постановка под сомнение всех полученных идей является, бесспорно, позитивистским императивом, внесенным отчасти социологией, отчасти другими социальными науками, который имел значительные последствия в области МО. Необходимости проблематизации, теретической конструкции и модели породили тип мышления или исследования, который выходит за пределы Об эволюции граждан в современной мировой политике см.богатый интуицией вклад Джеймса Розенау: “Меняющиеся индивиды как источник глобальной турбулентности” в книге Мишель Жирар (рук. авт. колл.), 1966, сс. 99-125. 19 41 институированных видимостей, за пределы событий, дат, жестов, деклараций и официальных текстов. Анализ международной политики нашел здесь мощный рычаг, который подтолкнул к возрастающему дистанцированию по отношению к дипломатической истории и международному праву. С этой точки зрения, за несколько десятилетий интеллектуальный пейзаж претерпел решительные изменения. Объективность исторических событий и их последовательность, так же как и объективность права и догм составляющих его правил, в значительной мере перестали играть роль бесспорных ссылок, превратившись в обычные данные, которые, подобно всем другим данным, могут быть подвергнуты сомнению. Хотя удельный вес описательных исследований исторического или юридического характера продолжает занимать значительное место в дисциплине МО, очевидно, что за период чуть больше полувека анализ международной политики перестал представлять собой в той или иной мере дипломатическую историю или международное право. Эти две дисциплины, конечно, сохраняют бесспорную важность, но кажется, что их претензии на объяснение существа международной политики были окончательно отвергнуты. Нельзя отрицать, что общее движение к объективации и проблематизации содержит в себе некоторые неудобства и некоторые опасности. Первая трудность связана с девиацией “формалистского” или “теоретического” типа, которая в настоящее время очень ощутима в Соединенных Штатах и в Европе. Она проявляется в распрстранении теоретических или мета-теоретических дискурсов, которые кажутся одновременно значительно оторванными от объективных реальностей международной политики и настолько жаргонными и темными, что являются трудными для понимания даже для специалистов, не говоря уже о практиках и обычных людях. Эта трудность, которая всегда служила очень хорошим аргументом для традиционалистов, повлекла за собой другую: современный анализ международных отношений встречает много препятствий на пути своего выхода из “башни из слоновой кости”, чтобы удовлетворительным образом отвечать законным требованиям экспертизы или вульгаризации, которые исходят от лиц, принимающих решения, или от обычных граждан. ЭМПИРИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ И ДОКАЗАТЕЛЬСТВО Все социальные науки внесли почти одинаковый вклад в общую амбицию, состоящую в том, чтобы всегда прибегать к использованию таких методов, как опрос, зондирование, воздерживаться от каких-либо не подкрепленных эмпирическими констатациями утверждений, а также от утверждений, не поддающихся верификации или фальсификации путем строгих процедур доказательств. Анализ международной политики здесь снова подвергся изрядным потрясениям, вызван42 ным этой эпистемологической и методологической установкой, которая была им воспринята отчасти на свой счет. Эмпирическое исследование - выражение, которое сегодня кажется возвращается - действительно составляет, по крайней мере в принципе, неизбежный императив любого современного анализа международных отношений. Эмпирический момент, когда данные сопоставляются с гипотезами, представляет собой решающую фазу, необходимую для любой демонстрации обоснованности анализа. Хотя и нет уверенности в том, что МО проводят сегодня намного больше эмпирических исследований, чем в прошлом, но вполне очевидно, что природа и статус эмпирических материалов претерпели значительные изменения. Действительно, такие материалы теперь уже не составляют основы исследования, они являются не более, чем одним из его инструментов, или составных частей. В классической истории дипломатии, нпример, материалы о событиях входили в рассказ, который должен был воспроизводить их такими, какими они были, описывая их и связывая их методом хронологической последовательности. В международно-политическом анализе, напротив, эмпирические данные, как количественного, так и качественного характера, не описываются как таковые, а служат средством для доказательства или опровержения гипотез, которые выводятся из некоей теоретической модели. Факты, даже важные, могут быть проигнорированы, когда они не подходят для того, чтобы проверить или подвергнуть сомнению выдвинутую гипотезу. Истощающее стремление к эрудиции, которое в прошлом черпалось в крупных монографиях, уступило место методологической заботе располагать только такими данными, которые полезны для получения доказательства. Отсюда составление, начиная с 1960-х годов, особенно в Соединенных Штатах, больших стандартизированных и информатизированных баз данных, которые необходимы для применения статистических средств (в широком смысле слова). С этим же связано и использование количественных исследований, которые не обязательно касаются крупных событий или крупных объектов, но зато позволяют подвергнуть ценному эмпирическому “тестированию” гипотезы, считающися важными. Забота о доказательстве всегда была “ахиллесовой пятой” традиционного анализа, который в целом проявил себя своим большим вниманием к соблюдению избираемых им “фактов”, чем к строгости своих демонстраций, если предположить, что он стремился к достижению подобной строгости20. Это, конечно, не касалось господствующего течения в современном международно-политическом анализае, который подвергся влиянию со стороны социальных наук. По общему мнению, каким бы трудным он ни был для строгой разработки регулируемого со- О недостаточном призании доказательства традиционным подходом в МО см. знаменитый ответ Дж. Дэвида Сингера Хедли Буллу: “The Incompleat Theorist: Insight without Evidence” (rййditй dans J. David Singer. Models) 20 43 поставления гипотез и эмпирических фактов, он представляет собой необходимую движущую силу любого подлинного исследования. Доказать - это не только выстроить более или менее подходящие и часто несколько ad hoc аргументы или примеры, которые особенно убеждают убежденных, а это, скорее, показать, что, выражаясь попперовской терминологией, - гипотеза сопротивляется систематическому и строгому применению фальсификации до тех пор, пока не повлечет за собой одобрение всех умов, включая те, которые вначале были наиболее откровенными противниками гипотезы. Это объясняет ситуацию, которую трудно понять классическому уму, когда большие дебаты в МО, такие как совсем недавний спор, касающийся обоснованности и значения гипотезы о “демократическом мире”, как правило, касаются не только методик и процедур доказательства, но также и самих идей21. Любая интеллектуальная традиция, которая любит питаться общими идеями, - иногда ритуальными, иногда оригинальными, но всегда мало поддающимися верификации или фальсификации, - оказывается здесь обесцененной. Таким образом, каждый может понять, как и почему эти умные и эрудированные, национальные и нормативные дискурсы, инспирированные международным правом, дипломатической историей или философией, ужасно почтительные в своих рассуждениях о власти, заботящиеся больше об истине, чем о проблематизации, о “фактах”, чем об эмпирическом исследовании и об убеждающей риторике, чем об убедительной демонстрации, в которых до недавнего времени проявлял себя лучший традиционный анализ международных отношений, со временем подверглись непоправимой девальвации. В этой фундаментальной трансформации дискурса об истине в МО, ведущий пример социальных наук сыграл роль, которая отнюдь не являясь совершенно исключительной, часто становилась определяющей. Когда наши последователи будут писать историю наших идей в области международной политики, несомненно, странную в их глазах, они конечно смогут лучше, чем мы можем сделать это сегодня, различить историческое значение того переворота, в котором мы играем, в одно и то же время, хотя и в разной степени, роль акторов соучастников, слепых агентов и безвинных жертв. См., в частности, среди обильной библиографии на эту тему: Bruce Russett. Grasping the Democratic Peace. Princeton University Press, 1993; William R. Thompson. “Democracy and Peace: putting the cart beforemthe horse?”, International Organozation, 50-1, Winter 1996; а также дискуссию "Democratization and the Danger of War" dans la revue International Security, 20-4, Spring 1996. 21 44 ГЛАВА II ________________________________________________________________ ГЛОБАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО В КОНЦЕ ДВАДЦАТОГО ВЕКА22 Yale H. Ferguson Когда член совета Оксфордского Коледжа Хедли Булл написал свою книгу Анархическое Общество, изданную в середине 1970-х (Bull, 1977), это вызвало небольшую сенсацию среди традиционных ученых, потому что он имел безрассудство настаивать на возможности существования общества в условиях отсутствия какой-либо центральной системы правил, то есть в условиях анархии. В его представлении суверенные государства - само воплощение эгоистического индивидуализма акторов, - взаимодействуя без всемирного правительства, тем не менее ощущают потребность в некоторых общих стандартах поведения. Законы, международная организация, и неофициальные правила широко приняты потому, что все или большинство государств полагают, что соблюдение подобных ограничений отвечает их интересам. Булл таким образом соединил идеалистические понятия сотрудничества, или то, что он предпочел назвать "гроцианской" точкой зрения, с реалистским акцентом на индивидуальном интересе. В еще более радикальном духе Булл также отметил некоторые тенденции к тому, что он назвал “новым медиевализмом”, - возрастащее значение негосударственных акторов при одновременной фрагментации власти, напоминающей предвестфальскую эпоху. Однако, он не предполагал, что эти тенденции настолько сильны, что станут серьезным вызовом первенству государств во всемирной политике (см. Ferguson 2). Сегодня знаменитый теоретический залп Булла выглядит, по существу, консервативно. Конец Холодной войны, возрастающая глобализация мировой экономики, революция в средствах транспорта, связи и информации сделали традиционную картину мира — с четким разделением на суверен22 Первая часть этой главы была завершена в период работы автора в качестве исследователя в Норвежском Нобелевском Институте (Осло, январь - июнь 1996). Автор выражает благодарность Институту за проявленную им гостеприимство и финансовую поддержку. Особую пользу я получил от диалогов с доктором Geir Lundestad, доктором Odd Arne Westad и Нобелевскими исследователями. Перевод с английского П.А.Цыганкова 45 ные нации государства — безнадежно неадекватной. Вместе с тем, знакомые линии государственных границ остаются и, что возможно удивительно на фоне таких огромных изменений, большинство из них сохранятся и в обозримом будущем. Я покажу, что причиной этого является, главным образом, все большее и большее уменьшение их значения. Фактически, картина границ между государствами с их внутренними политическими системами и привычной моделью международных отношений, состоящих из связей между и среди национальных правительств, всегда серьезно страдала неполнотой. Сегодня она выглядит столь очевидной, что на этом поучительно остановиться с целью рассмотреть, как государство-центричная система укоренилась в нашем сознании, получив отражение во всех социальных дисциплинах. В этой связи мы должны исследовать несколько главных интеллектуальных ошибок. ЕВРОЦЕНТРИЗМ: ГОСУДАРСТВО, СОЦИАЛЬНЫЕ НАУКИ, И МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ На первых порах наши представления о мире были в основном узко евроцентристскими и неисторичными. Это был настоящий “вестфальский момент”, который действительно господствовал в течение нескольких столетий до и после Вестфальского Мира (1648), и именно этот опыт возникновения и усиления суверенного государства стал основой для теории международных отношений и социальных наук вообще. Удельные князья с фамильными владениями постепенно усилили свой контроль над крупными территориями с определенными границами, утвердили свою независимость от императора и римского папы, и добились полного подчинения от своей знати. Хотя процесс усиления централизованных правительств был несколько различен в каждой стране и остался далеко не полным почти всюду - особено в таких странах как Германия и Италия, - фамильные княжеские владения трансформировались в государства, наделенные суверенитетом. Гуго Гроций и его современники расценили это как обретение ими равных прав и обязанностей и описали правила, которым они следовали в своих взаимных отношениях, как международное право. Британский политический географ Питер Дж.Тэйлор четко показывает, как европейское государство разработало и реализовало это в своих функциях и в идеологических основаниях: “Начиная с традиционной функции ведения войны, современные государства добавили к своим функциям в 46 эпоху меркантилизма перед Французской Революцией экономическую политику. В период после революции, государства начали ассоциироваться с культурной общностью, названной нациями, и по мере укрепления суверенитета, признающего законным понятие "народ как нация", государства постепенно брали на себя все более широкие социальные обязанности в заботе о благосостоянии своих народов. Результатом было то, что Энтони Гидденс удачно назвал средоточием власти: государство получило высший приоритет не только в политике, но также и в экономической, культурной, и социальной стратегии” (Taylor, 1996, p.1919). Не имея под собой твердых оснований, представление о разделении мира на строго отграниченные друг от друга государства стало, тем не менее, общепринятым. Это было единственное представление, которое допускалось большинством человеческих умов, что, конечно, придавало ему некоторую правдоподобность, но ни в коем случае не обеспечивало полного соответствия социальной действительности. Мы забыли о том, что государства были побочным продуктом очень специфического периода европейской истории и склонны придавать им гораздо большую роль в обеспечении безопасности и обьединении общностей, чем они заслужили за все это время. Они стали значительным отклонением от модели политики предшествовавших тысячелетий и, возможно только по этой причине, имелись основания подозревать, что они могли бы испытывать постоянную нужду в усилении власти. Тем не менее, Тэйлор объясняет: “[Государственные] исторические социальные конструкции интерпретировались как неизбежный результат политического прогресса, и знакомые границы на политической карте мира стали рассматриваться подобно "другим" естественным особенностям - таким, как реки, горные хребты и береговые линии. Будучи "естественными", государства вытеснили все другие формы социальной оранизации” (Ibid., 1920). Приобретая империи, завоевывая большую часть остального мира, европейские страны несли с собой свою концепцию государства. Эта концепция обернулась против них, когда порабощенные народы, начиная с Британских колоний в Северной Америке, франкоязычой Гаити и большинства Испанских и Португальских владенией в Новом Мире, потребовали в конечном счете независимости. Более поздние борцы за освобождение имели возможность опираться на право "на самоопределение народов", закрепленное в Уставе Организации Объединенных Наций. Возможно не удивительно, что этот принцип интерпретировался как право само-объявленных 47 наций на образование своего собственного государства, а не на более ограниченные схемы защиты меньшинств, которые первоначально имел в виду Вудро Вильсон, когда он выдвинул данный принцип для Австро-венгерской империи на Версальской мирной конференции. Однако, большинство новых государств было далеко не такими, как их европейские прародители. Их границы не формировались в течение столетий путем расширения и усиления, а были, как правило, произвольно установлены колониальными властями. Такие границы нередко объединяли враждебные народы или же игнорировали выходящие за их пределы родственные племена. Тем временем, сдержанность в Холодной войне между сверхдержавами не допустила изменения границ, и политические элиты во многих новых государствах научились извлекать из сохранения пограничного статус-кво личную выгоду. Фактически, сохранить государство помогало интенсивное соперничество между двумя главными империями, вместе с распространяющейся коррупцией в значительной части того, что было затем описано как Третий мир. Современные социальные науки возникли в конце девятнадцатого начале двадцатого века, период наивысшего престижа государства и, таким образом, неизбежно отразили этатистский настрой. Тэйлор описывает эту ситуацию как "внедренный этатизм" в социальных науках (Ibid., 1919, 19241925). Для социологов первоначально существовало только американское общество, французское общество, японское общество и т. д., а за их пределами - только международная анархия "вне общества и поэтому вне интереса". Вебер способствовал заблуждению, согласно которому только государства имеют монополию на законное использование насилия, игнорируя тот факт, что законность насилия вытекает в основном из цели, которой оно служит, а не является его институциональным источником. Антропологи и археологи имели дело с другими типами управления, отличающимися от государства, но, странно, часто называли их "государствами", - например, “государство” Ацтеков, Шумерское "государство". Для экономистов главным была экономика отдельных стран, и такие вопросы как относительная выгода, рынок и валюты, получили в лучшем случае остаточное внимание. В своей основе “предмет экономики не изменился со времен Адама Смита и Давида Рикардо, и остается ограниченным миром торгующих наций”. Маркс возлагал свои надежды на государство диктатуры пролетариата, однако "класс" в его анализе был слишком общей категорией, а государство, как предполагалось, отмирало в далеком будущем. Только Ленин поднялся до рассмотрения значения империй и динамики империализма. 48 Политическая наука, в свою очередь, развивалась с акцентом на деятельности государства. Изучение сравнительной политики предполагало сопоставление друг с другом разных государственных политических систем, в то время как изучение внешней политики - рассмотрение "внутренних" источников выхода стратегии каждого государства в "международную" сферу. В изучении международных отношений Реализм вначале получил полное преобладание над идеализмом. Государства понимались как унитарные акторы, каждый из которых преследует, по словам Ганса Моргентау, свой "национальный интерес, определенный в терминах власти" (Morgenthau, 1978). В анархическом мире «государств-биллиардных шаров» остро стояла “дилемма безопасности”, национальная безопасность была первостепенной целью, а наиболее значительные возможности давала военная сила. Как показал Джон Васкез, когда в 1960-ых годах в американском научном сообществе начали распространяться количественные методы, - в том числе и в МО, большинство ученых, некритически попытавшихся трактовать собранные данные в терминах теории политического реализма, потерпели неудачу. (Vaskez, 1983). "Неореализм" Кеннета Уолца определил власть (power) как центральную цель внешней политики и сдедал акцент в ее объяснении на общей структуре международной системы. С его точки зрения структура международной системы выглядела как распределение возможностей (особенно военных) среди государств, но основной единицей его анализа попрежнему оставались государства (Waltz, 1979). “Институционализм” Роберта Кеохейна высветил роль международных организаций и неформальных "режимов", однако (так же как и Булл) он видел в таких организациях не больше чем отражение интересов создавших их государств-членов (Keohane, 1984 & 1988). Кеохейн в конечном счете признал, что при этом в некоторых случаях мог присутствовать эффект обратной связи, когда государства-члены "усвоили" выгоды сотрудничества из участия в режимах (или наоборот). Со своей стороны, Роберт Патнам, поддерживавший эту идею, считал, что речь шла о взаимодействии на двух уровнях: государства пытались приспособить режимы к обслуживанию своих интересов, не уступая им слишком много власти, в то время как внутренние интересы заставляли государственные правительства принимать и защищать некоторые политические стратегии на международной арене (Putnam, 1988). Национальные правительства тем не менее остались наедине со своей ответственностью: они по-прежнему играли роль привратников. 49 Хотя большинство теорий, созданных социальными учеными в период Холодной войны, были некритически этатистскими по своей ориентации, надо отметить, что имелось по крайней мере несколько направлений в МО, которые рассматривали государства как нечто более сложное, чем биллиардные шары, границу между "внутренним" и "внешним" как проницаемую, транснациональные отношения как все более и более важные, и, которые, таким образом, не сводили международные отношения к взаимодействию между и среди суверенных государств.В то же время, хотя они и отдавали приоритет этатистской модели, эти подходы не были приняты огромным большинством ученых, пока сам этатистский путь не стал обнаруживать свою тупиковость. МО (действительно, вся теория) почти всегда отражает до некоторой степени "реальный мир". Контекст, в котором он развивается: и европейский опыт международной интеграции, и международная экономика (ОПЕК, Север/Юг), и права человека, и обострение проблем окружающей среды, — все это, казалось, свидетельствовало о наступлении новой эпохи, эпохи "взаимозависимости". Однако, новое усиление Холодной войны в недавние 1970-е годы, и относительная незаинтересованность администрации Рейгана в ООН, в других международных режимах, как и в любом диалоге с Югом по вопросам "Нового Международного Экономического Порядка" способствовали тому, что интеллектуальный маятник снова качнулся в сторону политического реализма. Тем не менее, некоторые теоретики отважились выйти за рамки этатистского течения. Грэхэм Аллисон выдвинул соблазнительное предположение о том, что политику государственных правительств можно понять лучше всего, если рассматривать ее как результат действий конкурирующей бюрократии. "Национальный интерес", таким образом, следует рассматривать не как "рациональное" понятие, отражающее цель (как считают реалисты), а часто как единственно доступный компромисс, в основе которого лежат несовпадающие интересы различных бюрократических групп (Allison, 1971). Карл Дойч, рассмотрев вопросы "коллективной безопасности", созданной отдельными объединения государств и исключившей все их опасения войны друг с другом, пришел к выводу о том, что ее основой стала интенсификация взаимных сделок и компромиссов (Deutsch, 1957). Эрнст Хаас, Филипп Шмиттер и другие "неофункционалисты", заинтересовашись "международной интеграцией", попытались понять, почему ЕЭС и другие различные международные организации, со временем расширившие свои функции, все же не сумели продвинуться на некоторых политических 50 направлениях (см., напр., Haas, 1964). Они указали на "непредвиденные последствия", которые могли вытекать из уставов таких организаций, когда государства-члены сталкивались с тем, что выполнение первоначальных целей, во имя которых создавалась организация, требовало расширения некоторых (не всех) задач. Тем не менее другие ученые приняли более плюралистический подход к глобальной политике, признающий существование и важность множества акторов, взаимодействующих вне государственных границ. Такие авторы как Ричард Мансбач и Дональд Ламперт идентифицировали многочисленных “негосударственных” акторов, доказывая, что в целом ряде проблем их роль была, по меньшей мере сопоставимой с ролью государств, и что как государства, так и негосударственные акторы связаны друг с другом "паутиной" всемирной политики (Mansbach, Ferguson, and Lampert). Джон Бартон также утверждал, что "мировое общество" должно рассматриваться как "паутина взаимодействий", включающая большое разнообразие акторов (Burton, 1972). Роберт Кеохейн и Джозеф Най убедительно показали транснациональный характер глобальной политики (Keohane and Nye, 1972)23. Джеймс Розенау, начал с выяснения, на примере различных актеров, "взаимосвязей" (linkages) между "внутренней" и "международной" сферами (Rosenau, 1969), но скоро перешел в совершенно новую теоретическую область, акцентирующую внимание на многообразии "авторитетов", которые участвуют в глобальной политике, распределив роли и взаимодействуя в быстро изменяющемся мире “каскадирующих взаимозависимостей” Rosenau, 1984). ДРУГИЕ НЕВЕРНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ ГОСУДАРСТВО-ЦЕНТРИЧНОЙ ТЕОРИИ До сих пор мы концентрировали внимание на евроцентричном и неисторическом характере большинства теорий международных отношений (как и других социальных наук), свойственном для них в конце XIX - начале XX столетия. С небольшими (выходящими за рамки исследования) исключениями, теоретики основного течения сосредоточились на довольно идеализированной трактовке государство-центричного "Вестфальского момен- 2 Правда, впоследствии Кеохейн отступил от этой позиции в своей институционалистской трактовке режимов как простого отражения интересов государств. 51 та" в европейской истории, придерживаясь этой модели в течение всего времени. Имелись и другие неправильные положения, содержащиеся в модели. Государство-центричные ученые были склонны к некритическому восприятию юридического аспекта международных отношений, приписывая принципу суверенитета, гораздо больше, чем он заслуживают. Они предположили, что "суверенитет" - это что-то вроде абсолютной или окончательной власти и автономии от внешних сил, а не простая юридическая независимость24. Суверенитет означает ни больше, ни меньше, чем факт, что другие суверенные государства признали отдельную политическую единицу членом суверенного клуба (см. Цsterud, 1997). Он придает статус, подобный аристократическому титулу, но не гарантирует ни средств для обеспечения безопасности, ни денег для развития экономики или даже просто для поддержания хозяйства. Правительство, которое имеет статус суверенитета, может утверждать, что посторонние не должны вмешиваться в его дела, и что граждане должны уважать законодательство и повиноваться законам, но нет никакой гарантии, что именно так и будет. Все, что может быть об этом сказано - это то, что суверенный статус после Второй мировой войны, кажется, дает некоторую защиту от фактической агрессии и от пересмотра сложившихся границ (см. Jackson and Zacher, 1996). Роберт Джексон, например, описал тип "отрицательного суверенитета", который служит прикрытием коррумпированным африканским режимам (Jackson, 1990). Тем не менее, в то время как я пишу, президент Заира Мобуту чувствует значительное давление со стороны Соединенных Штатов и международного сообщества, и суверенный статус Заира конечно не защищает его от партизан и не гарантирует его государство от краха, если те, кто управляют им, начинают бороться между собой. Другая проблема, связанная с государство-центричной моделью, состоит в том, что она рассматривает государства как единообразную и единственную форму политической организации, в то время как действительность отличалась исключительным многообразием этих форм, имеющих мало общего между собой, кроме своего суверенного статуса (законная независимость). Немногие из новых государств, созданных в результате деколонизации, обладают большим сходством с их европейскими прародителями. Сегодня в мире насчитывается около 200 самых разных суверенных государств —от последней из оставшихся сверхдержав В этом пункте я согласен с Аланом Джеймсом (см.Alan James. Sovereign Statehood: The Basis of International Society (London: Alien and Unwin, 1986). 24 52 до некоторых крошечных политических организмов, являющихся гораздо менее жизнеспособными, чем многие большие университеты (не говоря уже о фирмах). Среди них есть и такие, которые являются жизнеспособными, хотя и не экономными, - с этой точки зрения, наиболее разительный пример представляет собой Науру: Tихоокеанский атолл с территорией всего лишь восемь квадратных миль и с населением в 10000 жителяй, большинство из которых разбогатели от продажи гуано. Но что будет с последним из Науру, когда атолл будет смыт или истощится гуано? В качестве другого примера может быть рассмотрен абсолютный контраст между процветающим городом (государством) Сингапур и ситуацией в Сьерра Леоне: больше двенадцати этносов, регулярные перевороты, бандиты и "sobels" (бывшие военные), создающие вместе с Объединенным Революционным Фронтом (RUF) хаос в сельской местности, свирепствующие грабежи и контрабанда, коррупция в добыче алмазов. Вильям Рено отмечает, что в значительной части Африки, частично незаконные торговые сети сегодня помогают компенсировать убыток традиционных систем защиты, которые прежде поддерживались деньгами бывших колониальных стран и соперничающих сверхдержав. Государственные лидеры Сьерра Леоне наняли выпускников базирующейся в Южной Африке частной военной школы одной из около девяноста действующих в Африке частных армий, с тем чтобы попытаться заменить ненадежных военнослужащих национальной армии. Рено пишет: “Африка после Холодной войны находится в анангарде насильственного перехода к новому миру - миру минимального правительства и глобальной торговли” (Reno, 1997, pp.227-230). Еще одной ошибкой государство-центричной модели является положение о том, что государства олицетворяют собой наивысшую степень гражданской идентичности и лояльности. Это абсолютный нонсенс! Индивиды, как правило, имеют множество идентичностей, большинство из которых могут сосуществовать до тех пор, пока не возникнут проблемы, вынуждающие их выбирать, в чем состоит их главная идентичность. Лояльность - явление обмена и, с некоторым временным запаздыванием, имеет тенденцию устремляться туда, где обеспечиваются материальные и психологические выгоды. Самая высокая лояльность обычно наблюдается в отношении к самому себе, семье, и к таким расширениям самоидентификации как религия или этническая общность. Когда государство служило им - обеспечивая их безопасность и благосостояние - государство также упользовалось уважением и ему служили, иногда вплоть до добровольной смерти на поле боя под 53 флагом страны. (Конечно, не всегда военная служба бывает добровольной). По контрасту, многие из правительств государств всегда рассматривались как одиозно репрессивные, крайне некомпетентные, и/или безнадежно коррумпированные - и по ряду причин, которые мы перечислим коротко, список таких государств растет. Сьюзан Стренж убедительно пишет: "Сегодня намного более сомнительно, что государство - или по крайней мере подавляющее большинство государств - все еще в состоянии требовать от гражданина такой степени лояльности, которая превышает его лояльность по отношению к семье, к фирме, к политической партии или даже в некоторых случаях к местной футбольной команде”. Она полагает, что исключение составляют те немногие государства подобные Израилю, выживание которых действительно подвергается угрозе, хотя я бы предположил, что и это случается не всегда. Кто умрет за Руанду (хотя многие, трагически, умерли по другим причинам в Руанде)? Стренж утверждает, что "глобальная компания не призывает своих служащих умирать во имя ее благ ..., хотя она очень часто призывает их работать сверхурочно, изменять выполняемые ими функции, когда надо идти в совершенно чуждые места, жить среди незнакомых людей в сложных климатических условиях". "Но зато, - продолжает она, - в сегодняшнем мире /в стабильных политических обществах/, государства не призывают граждан умирать за это же”. "Лояльность типа готовности умереть за дело, чаще наблюдается в среде этнических или религиозных меньшинств ... чем среди обычных граждан в обычном государстве” (Strange, 1996, p.72). Следующая ошибка государство-центричной модели состоит в антропоморфизировании государств, которые рассматриваются и аналитически трактуются как унифицированные акторы. Фактически, линия поведения наиболее значительных государств почти никогда не бывает однородной, ее раскалывают политические фракции, бюрократическое противоборство и политика групповых интересов. Многие другие государства, конечно, вообще едва функционируют. Важно не забывать, что государства почти никогда не являются автономным актором в глобальной политике. Мы наверное можем выразительно говорить о позиции Франции, касающейся конкретной проблемы саммита в ЕС, хотя формулирующий ее официальный правительственный чиновник может неточно отражать многообразие мнений, имеющихся в его стране. Истина в том, что все “государственные” политические стратегии, даже если они могут быть идентифицированы, могут привести к не-государственным источникам. Если мы хотим знать, где зарожда54 ется политическая стратегия и, может ли она измениться, мы должны будем проследить ее обратно - к индивидам и группам внутри государства (и давлению внешней среды). Другая связанная с этим проблема - ошибочное представление, согласно которому "внутреннюю" сферу от "международной" отделяет стена. С точки зрения наихудшего варианта этого заблуждения, внутри государств существует закон и порядок, тогда как за их пределами преобладают анархия и хаос. Любой, кто следит за заголовками "Дэйли Ньюс", должен знать, что гораздо более правдоподобным является обратное. С беззаконием и насилием чаще всего сталкиваются во внутригородских трущобах, в действиях организованной преступности, в этнических конфликтах, в беспорядочном терроризме и в гражданских войнах. В странах подобных Перу и Колумбии, в целых провинциях государства фактически действуют не государственные законы, а “законы” преступного мира. И наоборот, межгосударственные войны - сегодня редкий случай, и многие сферы транснациональных отношений являются мирными и рационально предсказуемыми. Формальные и неоформальные правила игры ограничивают степень анархии в различных зонах риска, результатом чего является значительная регулярность и, как правило, преобладание деловых отношений. Последняя трудность, связанная с государство-центричным видением мира, состоит в разделении государственного и частного секторов в теории, в то время как они всегда были тесно переплетены на практике. По крайней мере вплоть до недавнего времени, когда возникла сфера политической экономии, политические ученые, в частности, ошибочно рассматривали все, что относится к частной собственности или бизнесу и финансам как представляющее интерес только для школ управления. Однако даже в Соединенных Штатах, где доктрина laissez- faire является глубоко укоренившейся, правительство традиционно поддерживало проекты, являющиеся наиболее выгодными для бизнеса (например, каналы, национальный банк) и - что еще более важно - интересы частного бизнеса серьезно повлияли на правительственные политические стратегии, от "долларовой дипломатии" до здравоохранения и регулирования фондовой биржи. Общественная выгода была неотделима (некоторые могли бы предположть, что слишком часто - а другие, почему бы и нет?) от выгоды для частного сектора. Если это было верно в США, то сколько же таких неразличимых частных и общественных секторов имелось в "Japam Inc.”, “Singapor Inc.”(см. Usha, Low, and MunHeng Toh, 1996, pp.17-28). В последние десятилетия во многих странах пра55 вительства подняли налоги - на такой уровень, который порождает неистовые антиналоговые чувства, - но ресурсы в руках частных личностей и фирм всегда превышали то, что может иметь национальное казначейство. В современном мире государства все еще создают и расширяют союзы; однако, наиболее значительные действия такого рода - это союзы, сети, и межфирменная торговая практика глобальных компаний. ВОЗРАСТАЮЩАЯ НЕАДЕКВАТНОСТЬ ГОСУДАРСТВО-ЦЕНТРИЧНОЙ МОДЕЛИ И КОНТР-АРГУМЕНТЫ Мы подчеркнули тот факт, что государство-центричная модель глобальной политики всегда вводила в заблуждение, и обсудили некоторые из свойственных ей специфических интеллектуальных ошибок. Однако, не менее важно понимать, что если эта модель была недостаточной в прошлом, то она еще меньше соответствует современной глобальной политике. Главным термином для понимания современного мирового контекста, его своебразым паролем, служит термин “изменение”, или то, что Розенау назывет “турбулентностью”(Rosenau, 1990). Суверенные государства сохранятся на протяжении всего обозримого будущего и, несомненно, многие из них даже усилят свою эффективность и/или расширят свои функции в некоторых отношениях. Но центральный вопрос остается: вопрос о том, что традиционная государство-центичная картина глобальной политики безнадежно искажает или просто не может показать? Исторически существовавшее фактическое разделение власти между государством и другими акторами превратилось теперь в четкий переход власти далеко от государства (см., например, Mathews, 1997). Полный процесс внутри общей турбулентности Розенау назвал "фрагментацией”, означающей одновременное возникновение новых, расширенных политических организаций (интеграцию) и распад других (Rosenau, 1994). Государства сталкиваются с вызовом целого ряда транснациональных сил, разочарованных граждан, а иногда и прямой внутренней дезинтеграции. В неудачных или терпящих неудачу государствах подобных Албании, Руанде, Бурунди, Заиру, Югославии, Ливану, Сьерра-Леоне (Западная Африка), Сомали и многим другим, - более благополучным, но сталкивающихся с мятежами, правительствам чрезвычайно трудно удается или даже совсем не удается 56 поддерживать минимум общественного порядка. Некоторые из этих и многих других государств сталкиваются с ростом мини-национализма или этнических или региональных требований независимости или автономии. Города и организованная преступность также устанавливают глобальные сети. Например, в Европе - месте рождения нации-государства - настоящей “case study” фрагментации - государство встречается с сильными вызовами в их различных проявлениях, как со стороны ЕС, так и со стороны мятежных регионов - подобных Северной Италии, Рон-Альпам, Каталонии, а также Стране Басков и Корсике, различным этносам Бельгии, амбициозным городам, итальянской мафии, германских Земель и т.д. (Newhouse, 1997). Глобализация бизнеса и финансовый размах показывают, что имеются обширные области политической деятельности, неконтролируемые правительствами и даже с трудом поддающиеся их сколь-либо существенному влиянию. Правительства, подобно каждому из нас, находятся в замешательстве от темпов происходящих изменений и фактического характера проблем, с которыми они сталкиваются. Они испытывают глубокую неуверенность не только относительно того, какую политику они еще могут предпринять и какая была бы наиболее успешной, но также, - на более базисном уровне, - какие данные собирать с целью обеспечения основ для информированных решений. Эти неразберихи обостряют обычное соперничество между политическими фракциями и бюрократическими группами до такой степени, что результатом часто является правительственное бездействие и тупик. В то же время, революция в информации и средствах связи, в соединении с образовательным прогрессом в многих частях мира, влекут за собой огромные последствия на микро-уровне. Граждан становится все труднее вводить в заблуждение, и они получают все больше возможностей, чтобы, не взирая на границы, организоваться для своих собственных целей. Стрэнж комментирует: "Политические деятели всюду утверждают, что они имеют ответы на экономические и социальные проблемы и что они действительно отвечают за судьбу своей страны. Люди больше не верят им” (Strange, 1996, 3). Даже там, где наблюдались действительные признаки политического прогресса, - например, в демократизации значительной части Латинской Америки и бывшего Советского блока, - остается ощущение глубокой неудовлетворенности, основанной на убеждениии, что правительство безнадежно коррумпировано, и/или в любом случае не может больше (если оно когда-либо могло) руководить экономикой. Например, Джордж Домингуез отмечает, что в Латинской Америке "постоянное опасение вызывает об57 ласть, которую экономист Альберт Хиршман назвал манией скандала или навязчивой идеей неудачи”. "Многие все еще полагают, что экономический успех эфемерен и что наихудшие враги демократии - это политики, выступающие от ее имени” (Domingez, p.101). Не отрицая, что мир в некоторых отношениях меняется, непреклонные защитники старой государство-центричной картины тем не менее, предлагают несколько контр-аргументов: (1) Государственные территориальные границы кажутся относительно устойчивыми. Например, Джексон и Закер пишут: "В двадцатом веке, и особенно начиная с 1945 года, государства не только стали считать, что они не должны стремиться уничтожить друг друга, они приняли позицию, что они не должны наносить друг друг ущерб,- это означает, что они не должны выдвигать территориальных претензий к другим государствам. Сегодня государства относятся к территориальной целостности друг друга с гораздо большим уважением, чем когда-либо прежде, или, иначе говоря, они более связаны нормативно зафиксированными территориальными договорами” (Jackson and Zacher, 1996, 26). Вместе с тем, как уже отмечалось, соперничество в Холодной Войне после 1945 года парадоксально считается периодом стабильности, что характерно и для первых дней послехолодновоенной эпохи. Мы все еще можем наблюдать стремление к пересмотру границ, хотя Война в Заливе, ставшая ответом мирового сообщества на кувейтскую агрессию Ирака, должна была продемонстрировать решимость в отстаивании неприкосновенности границ (по крайней мере, стратегически важных и богатых ресурсами государств) против военной агрессии. На местах, подобных Африке, продажные элиты тоже заинтересованы в неприкосновенности границ, которые разделяют их сферы грабежа. Однако более важным объяснением как уменьшения случаев межгосударственных войн, так и устойчивости границ, является то, что территориальные границы все больше утрачивают свое прежнее значение. Безопасность и процветание сегодня зависят, для большинства государств, больше от глобальных рыночных акций, чем от обладания дополнительной территорией. (2) Второй аргумент касается расширения способов и возможностей прямого воздействия правительств наболее развитых государств на жизни своих граждан25. Правительственные правила не позволяют продавать ядовитые вещества, устанавливают коридоры воздушного движения, заставляАргументы 2-4 покрывают “три парадокса”, которые ярко осветила Стренж: см. Strange, The Retreat of the State. р. 4-7. 25 58 ют водителей застегивать пояса безопасности, обеспечивают необходимый уровень занятости населения и т.п. Как видят многие, правительства направили свой бюрократический гнев на индивидуальные свободы граждан, оскорбляя их повышением налогов в уплату за сверхбюрократическое бремя. Не удивительно что налоговый бунт и движения приватизации распространились во всем мире! То, что это возможно, не отменяет того факта, что правительства, кажется, располагают небольшой способностью защитить граждан от потрясений глобализации и, действительно, выглядят гораздо более озабоченными тем, чтобы предложить стимулы и устранить препятствия (включая самих себя) для полного интегрирования своих национальных экономик в глобальную экономическую систему. (3) Неопровержимые данные статистики также показывают, что с ростом различных мини-национализмов список государств может скорее увеличиться, чем стать короче. В замечательной манере двойного мышления данные статистики тем самым переводят проблему в другую плоскость, с тем чтобы подтвердить свою картину мира - тот факт, что государства могут распадаться, и внутренние границы таким образом могут стать внешними. Государства порождят еще больше государств, до нескольких тысяч, если все движения будут успешными. Мы, как предполагается, приветствуем этот финальный триумф идеального государства. Простите мне, но я полагаю, что такой мир был бы далек от того, который мы знаем сегодня, и мало вероятно, чтобы он был похож на что-либо в будущем. Много "этнических" групп скорее хотят получить "просто" автономию, чем полную независимость, и не будут способны добиться полной независимости, даже если они хотят это. Однако, требования и иногда насильственное поведение таких групп будут несомненно продолжать досаждать многим из существующих государств. (4) Пытаясь опровергнуть вывод о слабости государства, некоторые защитники государственной модели ссылаются на пример "азиатского государства". Одна трудность с этим аргументом, как уже было показано, состоит в том, что так называемая "государственная" политика далеко не так однородна и представляет собой нечто большее, чем лишь инструмент частного сектора. Правительство Сингапура начало с поддержки секторных возможностей в пределах глобальной экономики для национальных и транснациональных фирм, но где-то вдоль линии хвост частного сектора, оказывается, начал вилять собакой. Относительно Японии, Стренж считает, что ее “исключительность” была в основном, результатом послевоенной Западной 59 помощи, технологии, а также политики закрытого рынка. Эта эпоха теперь прошла, и сами японские граждане уже менее склонны приносить традиционные жертвы и верить вымыслу, в соответствии с которым то, что хорошо для бизнеса, организованной преступности и государственных бюрократов обязательно хорошо и для них. Что касается Китая, то еще остается неясным, может ли сильное государство долго сосуществовать со все более и более приватизирующимися фирмами и рынками. Кроме того, национальное правительство уже сталкивается с серьезными проблемами, связанными с влиянием военных, а также региональным и локальный неподчинением. До настоящего времени, экономический успех защищал китайское и другие азиатские правительства от углубленного гражданского исследования и критики. Однако, в случае мирового или регионального экономического спада их проблемы, несомненно, обострятся. (5) Последний контр-аргумент состоит в том, что государства восстанавливают многие из их потерянных прерогатив, сотрудничая через международные организации и режимы, и используя неправительственные (НПО) и международные неправительственные организации, способные функционировать вне суверенных границ. Двойная мораль продолжается: государства просто не могут справиться сами, поэтому они спасают "свой” авторитет, создавая международные институты, которые "они" все еще контролируют. Фактические порождения государств (подобно фирмам), эти другие акторы помогают спасти государства и их границы от чрезмерного устаревания, но их возможное воздействие на гражданские идентичности и лояльности не очевидно.Тем временем, некоторые международные организации и режимы оказываются нечто большим, чем сумма их частей-государств и, не являясь территориальным образованием, их способность исправлять малоприятные аспекты глобализации ограничена даже больше чем, если бы они были иными. Встречи “Семерки”- это, по существу, налаживание связей с общественностью, имеющее целью внушить, что правительства "кое-что делают”, когда на деле их влияние в лучшем случае является не главным. ВТО занимается несколькими высокопрофильными проблемами и спорами, в то время как основной объем всемирной торговли спокойно происходит между фирмами. Многое из них функционируют в сфере услуг, и свыше половины их сделок не попадают в официальные сводки. Даже когда правительствам удается улаживать политические позиции относительно чего-то важного, они следуют примеру интересов частного сектора. Какое место, в эмпириче- 60 ском смысле, занимают здесь "государства", имеющие свое "собственное" влияие в этом процессе? ТЕОРИЯ ДЛЯ СОВРЕМЕННОГО И БУДУЩЕГО ГЛОБАЛЬНОГО ОБЩЕСТВА Окончание Холодной Войны и нарастающие темпы глобализации всемирной экономики застали большинство теоретиков врасплох. Большинство из них оказались неспособны адекватно объяснить конец холодной войны, не говоря уже о ее непосредственных последствиях или о периоде консолидации после холодной войны (мой университетский коллега Саул Мендловиц называет его периодом "пост-пост холодной войны”) в который мы теперь, кажется, вступаем. Возможно это и так, но есть по крайней мере несколько относительно новых и перспективных линий теоретического анализа, объяснения, и исследования, которые ведут нас к гораздо более сложному видению мира, далекому от традиционной картины суверенных государств26. То, что мы теряем от узости этих подходах, мы находим в реализме (с маленькой буквы27). Основой для любого обсуждения пионерских подходов должна быть последняя работа Розенау. Он справедливо гордится тем, что завершил рукопись своей работы “Turbulence in World Politics” в августе 1989 - как раз накануне грандиозных событий, связанных с развалом Советского блока, потому что в динамике глобальной политики книга уловила многое из того, что помогает понять существо происходящего политического изменения. Розенау продолжил свое исследование "фрагментации" и взаимосвязи, все более концентрируя свое внимание на существовании возможных параллелей между научными теориями хаоса и сложности, с одной стороны, и проявлениями глобальной политики - с другой. Он также дал экстенсивное описание “глобального управления”, понимаемого в широком смысле: как “система правил на всех уровнях человеческой деятельности - от семьи до международной организации - в которой достижение целей посредством управления имеет транснациональные последствия”. “Управление” в его понимании “охватывает действия правительств [различных уровней], но оно Моя позиция по отношению к этим подходам подробно изложена в: Yale H. Ferguson, "Postinternationalism and the Future of IR Theory" in Heidi Hobbs, ed., Pondering Postintrnmationalism (Albany, NY: State University of New York Press, forthcoming). 27 По-видимому, речь идет о реализме “здравого смысла”, в противоложность “рациональной” теории политического реализма (прим. перев.) 26 61 включает также и многие другие каналы, через которые идет поток [команд] в форме выдвигаемых целей, издаваемых директив и преследуемых политических стратегий”. Розенау подчеркивает, однако, что такие слова, как “управление” и “команды” не должны пониматься как иерархическое правило для многих групп, и что на формирование результатов могут влиять даже индивиды (Rosenau, 1995; см. также: idem., 1992). И он совершенно обоснованно исследует взаимодействие между изменениями на микро - и макроуровнях. Основное направление совместной работы автора настоящей главы и Мэнсбэч’а часто пересекается с позицией Розенау. Наша модель глобальной политики выведенная частично из анализа шести до-вестфальских исторических систем - это мир многих типов (государственого устройства (и разновидностей внутри типов) которые сосуществуют, сотрудничают и конфликтуют, а также часто выполняют одни и те же задачи, как несушка и выводок. Государственое устройство в нашем понимании в определенной мере совпадает с институализацией и иерархией, а также с возможностью мобилизации сторонников для достижения политических целей (то есть для реализации ценностей). Каждое государственное устройство - это “полномочия” в рамках той или иной конкретной “области”, с имеющимися здесь людьми, ресурсами и проблемами, на которые он оказывает существенное влияние или им контролируются. Полномочия не нуждаются в “легитимности”; идентичности индивидов, как правило, многообразны, и лояльностью пользуются только те государственные устройства, которые дают людям то, в чем они нуждаются и что они хотят. Политические границы не были неизменными; наоборот, в ходе истории они изменялись, причем иногда очень сильно. Государственные устройства всегда являются “исчезающими”, хотя их изменение не бывает однонаправленным. Действительно, мы согласны с Розенау в том, что общая картина выглядит как одновременное слияние и расщепление, когда некоторые государственные устройства процветают, а другие увядают и отмирают. Тем не менее, не все государственные устройства и связанные с ними идентичности и лояльности исчезают полностью; как правило, они имеют тенденцию встраиваться в рамки последующего государственого устройства, функционируя в этих рамках с относительной автономностью или же сохраняясь в них лишь как память, которая когда-нибудь может восстановиться (Ferguson and Mansbach, 1996; 1996a; 1996b; Ferguson and Mansbach, in press). 62 Хотя Кеннет Уолц твердо основал свою версию неореализма о распределении возможностей в международной системе на реалистских положениях о том, что главными акторами мировой политики являются государства, другие попытки системно-уровневого анализа были более впечатляющими. Например, Бэрри Бузан и Ричард Литтл заявили, что уолцевская концепция структуры является настолько же ограниченной, насколько и темной в отношении одинаково важных акторов, институтов и процессов, которые они стремятся анализировать. Их подход является отчасти обещающим, потому что ведет исторические перспективы с довестфальской эпохи в Европе, хотя, возможно (как это следует из контекста), они придают суверенному государству слишком большое значение по сравнению с другими акторами (Buzan & Little). Другой, более известный системно- уровневый подход это мир-системная теория Иммануэля Валерстайна (разделяемая также, в числе многих других, Питером Тэйлором Peter Taylor) и мир-истории (cм. Benton, 1995). Валерстайн традиционно подвергался критике из-за своего определения международной структуры как распределения экономических возможностей, что является своего рода неомарксизмом а la Waltz. Мир-история, наоборот, кажется лучше приспособлена к тому, чтобы учесть большее количество переменных и особенно вопросы, сявзанные с культурой. Международные политические экономисты, как видно уже из самого термина этой субдисциплины, ведут свои исследования на границе между политической наукой и экономикой, и многие из них (хотя не те, кто близок к неореализму или институциализму) совсем не склонны рассматривать обе дисциплины как части государство-центричного направления. Пример тому - работа Стренж, хотя по иронии судьбы она начинала свой анализ рынков отчасти для того, чтобы напомнить лидерам государств, что они должны больше знать о глобализации, с тем чтобы осуществлять регулирующие ограничения. Через какое-то время, она выглядит уже менее оптимистичной в том что касается возможности таких ограничений. Со своей стороны, другой видный специалист международной политической экономии, Барри Джонс, замечает: “Сложный и неопределенный характер современных событий требуют [от социальной науки] открытости, осторожности и методологической тщательности. Когда речь идет о необходимости ответить на более серьезные интеллектуальные вызовы, то остается явно мало места ... для междисциплинарных разграничений”. Предупреждеая против недооценки сохраняющегося значения государств, он тем не менее подтверждает, что “[Глобализация]... лишила территориальные границы их незыблемого 63 статуса и переместила их в среду центральной проблематики современности” (Janes, 1996, p.1953). Однако другой перспективный подход в современной теории международных отношений мог бы быть свободно классифицирован как не-государсво-центричный конструктивизм. Работы Гидденса о теории “структурирования” подняли проблему, которую Александр Венд и другие определили как проблема агента/структуры и применили ее к изучению сферы международных отношений. Хотя впоследствии Венд сосредоточил почти все свои исследования на государствах как предполагаемых первичных агентах (см., например, Wendt, 1995), нет никакой существенной причины, объясняющей почему выяснение вопросов о том, кто или что являются агентами и структурами в глобальной политике и как они взаимодействуют, не должно привести к образу гораздо более сложного мира. Исследование именно такого мира стало задачей, которую поставили перед собой многие ученые-пионеры, отличающих себя от менее рискованных неолибералов28. Николас Онуф вместе с Фридрихом Кратокуилом, - чьи интеллектуальные корни находятся больше в международном праве и политической теории, чем в социологии, был в авангарде тех, кто подчеркивают “правила”, которые помогают структурировать социальные связи на всех уровнях (см. Onuf, 1989; 1996. Kratochwil, 1989). Кратокуил и Йозеф Лапид также напомнили научному сообществу МО о сохраняющемся значении культуры и идентичности (Lapid and Kratochwil, 1996). На родственном фронте, Томас Бирстекер и Синтия Вебер рассматривают государственный суверенитет состояния как “социальную конструкцию”, “назначением которой является достижение путем переговоров взаимодействий между интерсубъективно идентифицируемыми сообществами”. В их представлении “практические конструкции воспроизводят, восстанавливают и разрушают как государство, так и суверенитет” (Biersteker and Weber, 1996). Никакой обзор переднего края теории международных отношений не может игнорировать историческую социологию и, в частности работу Майкла Maнна. Maнн посвятил значительную часть своего раннего творчества объяснению механизма эволюции “автономной власти государства”, особенно под влиянием войн и капитализма (Mann, 1988). Но поистине исторического значения достигает его знаменитая трилогия о происхождении социальной власти (Mann, 1986), охватывающая период от древней Месопотамии и затрагивающая намного более широкий диапазон социальных акто28 О различии между неореалистами и неолибералами см. особенно Boldwin, 1993. 64 ров, чем современное государство. В своей более поздней работе он исследовал напряженность между нацией-государством и глобализмом, уделив особое вниманием негосударственным отношениям и институтам. Он пишет: “поддерживать «глобализм» означало бы повторять ошибку концепции «нация-государство». Мы должны отклонять любое представление об обществах как обособленных ограниченных системах”. “[Общества] никогда не были унитарными. Они всегда состояли из многообразных сетей взаимодействия, многие из которых пересекали национальные границы, выходя далеко за их рамки. Это было истинным для всех доисторических и исторических периодов... Это остается истинным и сегодня”. Maнн, фактически, различает пять “социопространственных уровней социального взаимодействия”: локальный, национальный, международный, транснациональный и глобальный. Все они, с его точки зрения, тесно “переплетаются друг с другом, оставаясь в то же время частично автономными” (Mann, 1996). В заключение рассмотрим взгляды политических географов. Свежий взгляд Джона Эгню, Стюарда Корбриджа, Питера Тэйлора и других должен был побудить нас к тому, чтобы мы взглянули на мир просто как на “политическое пространство” и начали заполнять это пространство наиболее значительными для нас предметами (Agnew and Corbridge, 1995; Agnew, 1997). Конечно, можно заявить, что на самом деле это мало что дает, но если правильно прочитать этих авторов, то именно в этом и состоит главное. Они используют политическое пространство как средство, помогающее избегать того, что Эгню и Корбридж называют “территориальной ловушкой”, рекомендуя нам забыть все привычные (и потому связывающие нас) теоретические подходы и заново осмыслить изучаемый нами предмет, подойдя к нему с более реалистических (с маленькой “р”) и более изобретательных позиций. Ничто не может быть ближе к стратегии“концептуального освобождения”, которую предлагает нам Розенау и которой он неизменно следует сам29. Читатель может обратить внимание, что в своем кратком обзоре наиболее перспективных подходов теории международных отношений я нигде не упоминаю ни о постмодернизме, ни о различные вариантах "критической" теории. Постмодернизм способствовал в основном прояснению проблем смысла и языка, также как нормативной размерности и интеллектуального "истеблишмента", присутстующего во всех теориях. Однако, там, где большинство помтмодернистов проявляют свой крайний релятивихм, они показывают себя хорошими разрушителями, но неспособными на реконструкцию. По контрасту, критические теоретики гордятся своими нормами как признаком чести и претендуют на реформистскую миссию. (Некоторый конструктивисты, конечно, прелставляют собой исключение и не подпадают под это обобщение, но я лично не полагаю, что в таком случае они принадлежат к категории "критических" теоретиков). Моя собственная позиция состоит в том, что, хотя строгая наука остается за пределами наших возможностей, подлинный эмпиризм является как необходимым, так и достижиммым, если мы признаем, что ценностные исследования неизбежно вносят и эпистемологиче29 65 К ТРЕТЬЕМУ ТЫСЯЧЕЛЕТИЮ В заключение мы могли бы спросить, где же это глобальное общество, управляемое в терминах структур(ы)? Какая картина дожна придти на смену государство-центричному видению мира в следующем тысячелетии? Сегодня это видение, как я уже показал, остается все еще операциональным для некоторых целей. Вместе с тем, то, что мы наблюдаем в нсточящее время, отмечено ростом темпов изменения, ускоряя вековые процессы слияния и расщепления. В наши дни имеется значительно больше чем прежде политических стратегий и форм политического правления, и их взаимосвязи чрезвычайно усложнены. В этой высоко динамичной среде, как всегда, будут процветать те виды политического правления, которые способны реагировать на новые проблемы, другие же окажутся в упадке. Не случайно мы являемся свидетелями быстрого роста международных организаций и неформальных режимов, увеличения числа и роли НПО и МНПО, - не говоря уже о крупных, мелких и средних фирмах, - а также возрождения этнической идентичности, религиозного фундаментализма и т.п. Эти политические формирования/идентичности способны делать и обеспечивать то, что не могут делать и обеспечивать государства. Мы можем философски спросить, как это делают европейцы в своей дискуссии о “субсидиарности”, какие политические формы правления лучше всего подходят для тех или иных функций? Вопрос о степени участия локальных администраций различного уровня в определении общей политической линии управления государством является, конечно, предметом не прекращающихся традиционных внутриполитических дискуссий. Но наиболее вероятным является то, что глобальные результаты зависят от случайности, выступают итогом проб и ошибок, а иногда и борьбы различных сил. Для многих негосударственных акторов характерен шокирующий дефицит демократии, хотя, - если рассматривать вещи в перспективе, - большинство из имеющихся в мире государств всегда имели столь же серьезный дефицит демократии. Что касается картины, то вероятно лучше всего будет выделить одну для каждого проблемного поля, отражающего совокупность всех ские ограничения. Критическим теоретикам, я могу только сказать, что мы должны пытаться понять мир насколько возможно беспристрастно, прежде чем начинать пробовать сделать из него нечто лучшее. 66 включенных сюда релевантных акторов30. Мы должны заняться вопросом, кто или что контролирует (или влияет на) какие конечные результаты на глобальной арене. Часто ответ на него представляет чрезвычайную трудность. Возьмем, например, кампанию “За сохранение Амазонских лесов”, которую описывает Ронни Д. Липшуц: “[Решение этой проблемы] зависит от местных группировок, сборщиков каучука, в некоторых случаях от региональных исследователских организаций, от социальных перемещений в бразильских городах, от международных экологических организаций, базирующихся в Соединенных Штатах и Европе, от правительств индустриально развитых стран и от международных организаций. В оппозицию к ним встали бразильское правительство и военные, организации скотоводов и землевладельцев, правительства бразильских штатов, другие правительства индустриально развитых стран и, по всей вероятности, национальные и международные корпоративные акторы. Каждый из этих акторов... приобрел определенный объем «правительственных полномочий» в пределах слабо обозначенной политической, экономической и/или общественной сферы. Каждый из этих акторов, в тот или иной момент, считает полезным объединяться с другими, на других уровнях, с тем чтобы оказывать давление на остальных акторов, на других существующих уровнях. Результат похож скорее на поле боя, чем на согласование и сотрудничество, - ибо в действительности насилие есть столь же реальный компонент этой конкретной кампании - но, пока нет окончательной разграничительной линии, процесс не является полностью лишенным правил” (Lipschutz with Judith Mayer, 1996, p.250-251). Это - своего рода карта, на которой мы видим то, что скоро должно стать привычным. Очень большим вопросом в более длительной перспективе является то, что Стренж называет “отступлением государства” в том что касается идентичностей и лояльности. Мы все начали сталкиваться с растущей неопределенностью относительно того, где должны находиться наши преданность, лояльность, и идентичности (она обозначила это термином “проблема Буратино”). Она пишет: “Здесь - новое отсутствие чего-либо абсолютного. В мире многообразной разделенной власти каждый из нас сталкивается с проблемой Буратино, и нашим гидом здесь является только наша собственная совесть” (Strange, 1996, p.199). Томас Франк выражает это следующим образом: “В период холодной войны ... многие были согласны Ограниченнность этой картины, конечно, в том, что проблемные поля часто имеют тенденцию накладываться и влиять на друг друг такими способами, полный смысл которых мы не понимаем. 30 67 идентифицировать себя ссылкой на то, чем они не были... Проблема такой самоидентификации состоит в том, что она не может сохраняться в условиях спада иностранной угрозы... Между тем, наш другой источник ясной идентичности - светская вера в свою нацию или государство начинает подрываться как ужасным кровавым следом, тянущимся за современными национальными и племенными волнениями, так и сопутствующей эрозией гражданского общества. Наше чувство “самости” подрывается также возрастастающим пониманием человеческой взаимозависимости и ее проявлениями в мощных международных организациях и международных режимах. В начале третьего тысячелетия ощущается, что наступает глобальный кризис идентичности. Все более и более наша психика и даже наша материальная оболочка, кажется, опираются на расколотую и мозаичную самоидентификацию. В нашей душе соперничают разные слои лояльности: к семье, к этносу, к нации, к универсальной или партикулярной церкви, к транснациональной корпорации или гильдии ремесла, возможно даже к институтам, основанным на общечеловеческих идеалах гуманности. Таким образом, оказывается, что мы должны сделать инвентаризацию, переопределить самих себя” (Frank, 1997, p.151). Как я уже подчеркивал, лояльности и идентичности не должны быть исключительными. Подобно Британской монархии (до недавних скандалов), государство может сохранить что-то из того, что может отмечаться в качестве сентиментального символа еще долгое время после того, как основная его сущность уже утрачена. Для баланса вспомним также и некоторые из мрачных проявлений государственной власти. Упреждение, конфликты между и среди конкурирующих властей никогда не исчезнут, и картина будущего будет частично зависеть от индивидуальных позиций каждого человека. По мнению Стренж, нашим гидом будет не только наша совесть. Каждая из наших индивидуальностей все еще запутана в старых идентичностях и лояльностях, и выбор, который мы делаем в тот или иной момент, нельзя рассматривать как полностью волюнтаристический. Различные власти (государство угасает быстро) предлагают цену за нашу преданность, но они также одновременно устанавливают над нами свой контроль и влияние и, нравится нам это или нет, только в них наша надежда на сохранение ценностей, которыми мы дорожим. 68 ГЛАВА III _____________________________________________________________ ЧЕТЫРЕ СОЦИОЛОГИИ МЕЖДУНАРОДНОЙ ПОЛИТИКИ Александр Вендт С недавних пор в трудах ученых стало обычным рассматривать международную политику как созданную в обществе. Заимствуя разнообразные теоретические традиции - критическую, дискурсионную, феминистическую теории, объясняющую социальную науку, неомарксизм, постмодернизм, теорию структур, символический интеракционизм и другие, растущее число исследователей Международных отношений (МО)31 принимает два основных утверждения “конструктивистской” общественной теории, выдавая их за свои собственные: 1) в основе общения людей (здесь: международной политики) лежат, в первую очередь, общественные, а не материальные причины; 2) индивидуальность акторов (здесь: в основном, государств) и их интересы являются следствием, прежде всего, определенных общественных причин, а не даны природой. Первое утверждение “идеалистично”, поскольку общественный характер является производной от убеждений и ожиданий, что противоречит “материалистическому” взгляду, согласно которому биология, технология или окружающая среда определяют общественные формы. Второе же, конструкционное утверждение “холистично”, так как оно придает особое значение образовавшимся в структурах системы силам в формировании индивидуальности акторов, что идет вразрез с “индивидуалистической” позицией, которая считает, что структуры могут быть уменьшены до размеров индивидов, появившихся на свет до них. (Все эти термины я объясню ниже). В данной главе делается акцент на конструктивистской версии социальной теории и используется ее развитие в Идеалистической теории международной политики32. Для конструктивизма, умеренной формы которого я придерживаюсь, международная система не относится к числу простых, как по общественному, так и по конструкционному показателю. С одной стороны, хотя внутренняя политика Перевод с английского М.Навретдинова, Д.Балакина, Э.Кутрашова Вслед за Николасом Онуфом (1989) я применяю заглавные буквы для обозначения научной дисциплины, объясняющей феномен международных отношений. Насколько я знаю, Онуф был первым, кто употребил термин "конструктивизм" среди исследователей МО. Этот термин получил широкое распространение в других научных сферах. 32 Теории МО я буду обозначать заглавными буквами, с тем, чтобы отличать их от общественных теорий 31 69 проводится в жизнь на основе норм и законов, международная политика строится на основе интересов и принуждений. Разумеется, существуют международное право и международные институты, но возможности этой надстройки противостоять материальным основам силы и интереса выглядят ограниченными. Поэтому, кажется, можно предположить, что международная система не является чересчур “общественной” сферой, осуществляя в этой области интуитивную поддержку “материализму”. А с другой стороны, хотя зависимость индивидов от общества позволяет предположить, что личности индивидов созданы обществом на основе непротиворечия, государства, являющиеся основными акторами в международной политике, намного более автономны от системы, элементами которой они являются. Внешняя политика часто определяется, в первую очередь, внутренней политикой, т.е. аналогом личности индивида, а не международной системой (обществом). Некоторые государства, такие, как Албания и Бирма, взаимодействовали с другими настолько мало, что их стали называть “аутистичными”, т.е. потерявшими связь с реальностью (Buzan, 1993, p. 341). Поэтому, можно предположить, что международная система не производит капитального “построения” индивидуальности государств и их интересов, осуществляя интуитивную поддержку индивидуализма в этой области (с допущением, что государства и есть “индивиды”). Основной проблемой здесь становится невысокая плотность, или насыщенность общественной структуры международной системы, что снижает возможности конструктивистского теоретизирования. Эту сложность отражает основное направление в современном исследовании МО. Кеннет Уолтц в своей книге “Теория международной политики”(Waltz, 1979) совместил микроэкономическую интерпретацию международной системы (индивидуализм ) с классическим реалистским упором на силу и интересы (материализм) и получил, таким образом, ”неореализм“, который сегодня, несмотря на все споры, общепринят в структурной теории МО. Это породило частично конкурирующую с неореализмом теорию - неолиберализм, наиболее полно сформулированную Робертом Кеохейном в его книге “После гегемонии” (Keohan, 1984). Неолиберализм, вобравший в себя много положений неореализма, расходится с ним в оценке роли международных институтов, считая, что они способны снивелировать эффект силы и интереса в достаточной степени для того, чтобы содействовать сотрудничеству между государствами. Проводя аналогии со структурным марксизмом, можно сказать, что Кеохейн доказывал “относительную самостоятельность” международной надстройки от анализа базиса, анализ которого был сделан Уолтцем. Неореалисты и неолибералисты продолжают занимать промежуточное положение в данной отрасли знаний, общность их взглядов способствует прогрессу в их диалоге. Однако, подобный диалог стал достаточно узким, и временами кажется, что он сводится к обсуждению той частоты, с которой государства стремятся к относительным выгодам по сравнению с абсолютными (особенно см. Baldwin, ed., 1993). 70 Несмотря на интуитивную правдоподобность предположений материализма и индивидуализма о мировой политике, существует длительная традиция конструктивистского теоретизирования по данному предмету. Сначала были такие философы, как Руссо, Кант и Гегель, каждый из которых в разной степени и виде обладал конструктивистской чувствительностью. Идеалисты межвоенных лет, достаточно сильно оболганные, также вписываются в эту традицию; название своей системы доводов я почерпнул именно из их взглядов. В более близкие нам годы (Deutsch, 1963) Карл Дойч считал, что основой любой системы являются “средства коммуникации”, и он стал основным теоретиком международного сообщества. Хедли Бул (Bull, 1977), принадлежавший к английской школе, утверждал,что международная система - это “общество” с общими нормами. Эрнст Хаас (Haas, 1983) доказывал, что знание - краеугольный камень общественной жизни, и он стал основоположником теории региональной интеграции. Сегодня отражение идей вышеупомянутого и иного происхождения ясно видно в трех основных направлениях конструктивистской теории МО: -модернистском (связывается с именем Джона Рагги (Ruggie, 1983a; b) и Фридриха Кратоквила (Kratochwil, 1989); - постмодернистском (Ричард Эшли (Ashley, 1987) и Р. Би. Джей. Уолкер (Walker, 1989). -феминистском (Спайк Петерсон (Peterson, ed. 1992 ) и Энн Тикнер (Tickner, 1993). Различия между этими направлениями и внутри них значительны, но все они сходятся во мнении, что неореалистский неолиберализм неполностью подготовлен к существованию в обществе в том смысле, что он уделяет недостаточно внимания тем методам, которыми международное общество создает акторов мировой политики (ср.: Wrong, 1961). Появление этой конструктивистской литературы дало начало трехсторонним дебатам с неореалистами и с неолибералами (напр., Mearsheimer, 1994-95, Keohan and Martin , 1995; Wendt, 1995 ). С 1966 г., когда Мартин Уайт мог спросить: ”Почему не существует международной теории?”, мы прошли длинный путь. Конструктивистское направление получило импульс для развития после окончания “ холодной войны”, заставшего исследователей МО по разные стороны баррикад врасплох и бросившего ортодоксальность на произвол судьбы. Однако, это направление отражает изменения в общественной теории и гуманитарных науках. Частично по этой причине исследователи МО с позиций конструктивизма медлили с разработкой системной программы эмпирического исследования (Keohane, 1988). Положение вещей меняется33, но до тех пор, пока не будет заложена важная эмпирическая основа, конструктивистская теория МО будет больше Смотри, например, Адлера и Барнетта (Adler and Barnet, eds., 1996), Бирштекера и Вебера (Biersteker and Weber, eds.,1996) и Катценштейна (Katzenstein, 1996). 33 71 относиться к нашим надеждам, нежели достижениям. Я не буду непосредственно вносить свой вклад в усилия по ее созданию, а сконцентрируюсь вместо этого на некоторых теоретических вопросах, которые препятствуют ее развитию, а именно : - неразбериха в том , что такое конструктивизм; - чем он отличается от конкурирующих теорий; - что он значит для международной политики . Я исследую эти вопросы на двух уровнях. Первый уровень - общественная теория или использование метода анализа. Общественная теория занимается фундаментальными допущениями общественного исследования : природой агентов и их отношениями с общественной структурой; ролью материальных сил и сил, способных к формированию и восприятию идей в общественной жизни; правильной формой общественного объяснения и т.д.... Эти дебаты не обладают спецификой в зависимости от области знаний и как таковые не определяют наше мышление о мировой политике, однако они структурируют вопросы, которые мы задаем, и ответы, к которым приходим. Отношение исследователей МО к данным вопросам остается двойственным. Проблемам, связанным с аналитикой в МО, в недавнем прошлом уделялось больше внимания, чем остальным направлениям политической науки, и это способствовало возникновению здорового методологического плюрализма (Лапид, 1989). Однако также существует и неудовлетворенность тем уровнем абстрагирования, который присутствует в дебатах, поэтому, появились призывы просто продолжать эмпирическое исследование. МО -это МО, а не общественная теория. В определенный момент исследователям МО надо закончить разговоры об эпистемологии и начать объяснять окружающий нас мир. Однако существует один веский резон для того, чтобы задуматься об общественной теории: без нее мы не можем объяснить мир. В отличие от собак и кошек, международная политика не может исходить непосредственно из ощущений. Невозможно разглядеть государство или государственую систему без теории, выдвигающей спорные онтологические предположения о том, что же представляют из себя эти вещи. Неореалисты определяют структуру международной системы как распределение материальных возможностей, неолибералы - как совокупность возможностей, интересов и институтов, конструктивисты - как общие идеи. В длительной перспективе эмпирические наблюдения могут помочь нам выбрать наилучшее из определений, но наблюдение за вещами, не поддающимися наблюдению, всегда требует теоретических обоснований, а это создает неизбежный разрыв между эмпирическими открытиями и теоретическими умозаключениями ( философы именуют этот разрыв “недостаточным подкреплением теории” исходными данными ). В этих условиях эмпирические вопросы тесно переплетутся с онтологическими и гносеологическими, аналогично тому, как на вопросы “что это ?” и “как это изучать ?” надо ответить себе до того, как задаться вопросом “что вызывает что ?”. Возможно, мы могли бы не принимать эти вопросы в расчет, если бы 72 нам удалось прийти к единым ответам на них, как кажется, это смогли сделать экономисты (см.: Гласса и Джонса, 1988), но нам это не удается. Рациональный выбор теоретической работы, которая доминирует в основном направлении исследования МО, является, например, лишь одним из нескольких социологических подходов к международной политике, каждый из которых заявляет о наличии у него важных сторонников. Кто-то в подобном плюрализме увидит показатель дисциплинарной незрелости, кто-то — меру увеличения сложности данной отрасли знаний. Общественные теории не являются теориями международной политики. Размышления об индивидуализме, материализме и их альтернативах могут в конечном счете помочь лучше объяснить международную политику, но их вклад будет косвенным. В то же время непосредственная роль в объяснении международной политики принадлежит второму уровню - уровню самостоятельной теории, на котором эта работа и оперирует. Самостоятельное теоретизирование обладает спецификой в зависимости от области знаний, в которой оно используется. Оно подразумевает выбор системы (семья, работа, международная система), определение того, каковы в этой системе акторы и как они устроены, и после этого, на базе этих данных, разрабатываются утверждения об их (акторов) поведении. Самостоятельная теория получает информацию из общественной теории, но в то же время первая теория не может быть выражена последней. В работе мною сделаны наброски идеалистической теории международной политики. Отправная точка этой теории - ударение Уолтца, сделанное им на государство и относительную автономию международной политики и направившее дискуссию в русла, которые кому-то могут быть не по душе. Я прихожу к выводам, отличным от выводов Уолтца, частично из-за наших различных онтологических убеждений. Он считает, что первичность материальной мощи и устойчивость национальных интересов неизбежно придают международной анархии аморальность, которую можно преодолеть только при помощи всемирного органа управления. Я же полагаю, что первичность идей и уступчивость в интересах означает, что “анархия - это то, что государства делают из нее” (Wendt, 1992). СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД К МЕЖГОСУДАРСТВЕННЫМ ОТНОШЕНИЯМ Государственно-центричный подход Основная проблема порядка в общественной жизни заключается в регулировании физического насилия. В чем заключается сущность технологии насилия, кто контролирует его, как оно влияет на изменения остальных общественных отношений? Нельзя сказать, что остальные отношения в обществе могут быть сведены к структуре насилия в обществе. Нельзя также сказать и то, что структура насилия - самая серьезная забота общества; эта структура может и не создавать каких-либо проблем, а реальные трудности могут лежать в сфере окружающей сре73 ды, экономики, прав человека. С уверенностью, можно сказать только то, что все остальные общественные отношения могут существовать в тех формах, в которых они существуют, и разные иные вопросы могут приобретать значимость только при условии их совместимости с “силами” и, особенно, “отношениями разрушения” (Deudney,1996). Если люди нацелены на то, чтобы убить друг друга, то они не будут сотрудничать по вопросам торговли и прав человека. Власть может существовать где угодно (Foucault, 1979), формы ее могут быть различными в зависимости от важности, но основа - это власть организованного насилия. Наиважнейшая проблема политики — как она распределяется и регулируется. Данный вопрос является также одним из аспектов в сфере МО. Ученые, критикующие теорию МО, в которой центральное место занимает государство, могут заявить, что свойственная ей степень проникновения в суть явления достаточно консервативна и годится лишь для решения возникающих проблем, а не для радикальных перемен (Cox,1986; сравни: Fay,1975). Я в этом не уверен. Может быть, неореализм и не способен объяснить структурные изменения, но можно себе представить, критические теории о центральной роли государства, которым это по плечу. Моя цель - создать такую теорию. Во избежание теоретизирования по вопросу о центральной роли государства настроенным критически исследователям МО приходится соглашаться с определенной правильностью неореализма по вопросам международной политики, что мне кажется ошибочным. С другой стороны, знание всегда представляет большую ценность для каких-то одних целей и меньшую для каких-то других, а поэтому, исходя из анализа государств и организованного насилия, негосударственным акторам, заинтересованным в торговле и правах человека, предоставляется сравнительно мало возможностей для деятельности. В своей работе я указываю, что теория, базирующаяся на убеждениях о центральной роли государства, может вырабатывать такую способность проникать в суть явления, которая может помочь развитию международной системы от главенства закона джунглей до состояния верховенства права. В то же время это- всего лишь один из элементов глобальной повестки дня в сфере мировой политики. Теория систем Все разновидности теории системности государств утверждают, что государства - это акторы, обладающие в той или иной степени человеческими качествами: материальным телом, намерениями, рационализмом, интересами и т.д. Это спорное утверждение. Многие ученые пытаются усмотреть в сущности государственных акторов материализацию или антропоморфизацию того, что на самом деле является структурами или институтами, не обладающими физическими свойствами (см: Ferguson and Mansbach, 1991:370). Они считают, что государственный фактор- это, по большому счету, полезный вымысел или метафора. Я же отстаиваю ту точку зрения, что государства - это реальные агенты. Обычно те, кто 74 принимают решения, изъясняются в таких терминах, как национальные “интересы”, “необходимости”, “ответственность”, “угрозы” и т.д. И именно при помощи таких антропоморфных рассуждений государства определяют самих себя и друг друга в качестве агентов. Международная политика в том виде, в каком мы ее знаем сегодня, была ба невозможна без атрибутов корпоративного посредничества, это признается международным правом, предоставляющим государствам законную”индивидуальность”. Однако, эта “индивидуальность” зависит от человеческого фактора, и то, как она возникает из недр государственной структуры, — важная проблема, до сих пор отрицаемая исследователями МО. Государства — это акторы. Напрашивается вопрос, а чем же объясняется поведение государств? Сфера государственного поведения, в которой заинтересованы исследователи МО, — внешняя, а не внутренняя политика. Первый вопрос заключается в том, на каком аналитическом уровне надо искать причины поведения государств? Уровни размышления являются общепринятыми в науке и отражают многослойность реальности. Социология, психология, химия, физика- до тех пор, пока эти направления описывают причинные механизмы, которые не могут быть сведены к предшествующему уровню, имеет смысл относится к ним как к четким. Подобное положение вещей существует и внутри МО (для фундаментального ознакомления с вопросом см. Onuf, 1995). Уолц (Waltz, 1959) в своем классическом труде выделил три уровя или “образа” изучениея международной политики: уровень индивидов, внутренней политики и международной системы. Для теории все три из них важны и поэтому включены в нее, а на практике исследователи МО тяготеют к тому или другому уровню, что становится возможным ввиду относительной самостоятельности каждого из них. Я принимаю за основу “третий” системный уровень. Это не означает, что индивиды или внутренняя политика не важны, напротив, с учетом невысокой “плотности” международной системы, они могут пролить на мировую политику больше света, чем “третий” уровень. В то же время, как таковые, первые два уровня относятся к государствам как к явлениям, оторванным от международной реальности, действующим в строго внутренних целях, не связанных друг с другом. Третий уровень выдвигает предположение, что действия государств зависят, помимо прочего, и от структуры взаимоотношений с другими государствами. Первый и второй уровни влияют на третий так же, как и факторы, составляющие уровень, влияют на логику структуры системы уровня, но это отлично от теоретизирования просто на первом или втором уровнях. Раз уж у международной системы имеется структура, то нам необходим системный подход для ее изучения. Естественно, что это предполагает возможность разделения уровней системного анализа внутренней и внешней политики. Кто-то может и не согласиться, считая, что международная взаимозависимость все более делает внутреннюю политику вопросом внешней, и наоборот (Hanrieder,1978) или что связь между политикой внутренней и внешней - это вопрос общественного конструирования, в котором надо искать 75 проблемы, а не принимать его так, как оно есть (Campbell, 1990). Для исследователей с такими убеждениями размышление на различных уровнях - это проблема в теории МО, а не ее решение. Существует по меньшей мере два ответа на подобный критицизм. Один заключается в оспаривании эмпирических основ того, что международная взаимозависимость не увеличивается (Уолтц, 1979, p. 129-160: Thomson and Krasner,1989) и что плотность взаимодействия остается значительно выше внутри государств,чем между ними. В этом случае можно продолжать говорить о внутригосударственной и внутрисистемной политике как о двух четких сферах. Это отнюдь не является сильной защитой для третьего уровня анализа, поскольку ожидаемый рост взаимозависимости в будущем сделает системное теоретизирование бесполезным. Более того, поскольку предполагается, что в рамках системы существует низкая плотность взаимодействия, весь парадокс состоит в том, что, согласно этому варианту ответа, системные факторы могут и не быть важными по отношению, в первую очередь, к факторам, из которых состоит уровень. Юридические основы требуют более серьезного подхода. Вне зависимости от той степени, в которой взаимозависимость размывает фактические границы между внутренней и внешней политикой, в современной международной системе политическая власть формально выражена в двух видах: вертикальном внутри государств (иерархия) и горизонтальном между государствами (анархия) (Waltz, 1979). Частично это следует из природы государств, а частично из суверенитета как международного института, в рамках которого государства признают друг друга носителями эксклюзивной политической власти внутри ограниченной территории (Ruggie, 1983a). До тех пор, пока глобальное политическое пространство организовано подобным образом ( а ситуация начинает меняться с развитием авторитетных международных режимов в защиту капитализма и прав человека), государства друг к другу будут относиться иначе, чем к своим собственным обществам. Внутри страны государство связано объемной структурой правил, которые держат его власть подотчетной обществу. За пределами своей территории государство связано другим набором правил, а именно логикой, или, как я утверждаю,”логиками” анархии. Основная проблема, связанная с определением системного подхода, — возможность институциональной дифференциации внутри международной системы между политической, экономической и другими функциональными суб-системами. Государства - это ядро любой межнациональной системы, поскольку они составляют те четкие объединения, без которых такая система не может существовать по определению. В недифференцированных международных системах логика межгосударственных отношений - единственная логика, что исторически стало преобладающей модальностью в мировой политике(ср. Chase-Dunn, 1981). В таких “мирах” до сих пор могут существовать “сектора” экономического, политического и военного взаимодействия (Buzan, Jones and Luttle, 1993), но до тех пор, пока они 76 институционально друг от друга не отличаются, они не смогут основать определенные логики анархичного взаимодействия. Государства, например, взаимодействуют в области экономических вопросов уже в течение многих веков, но, как правило, это происходит посредством торговой политики, отражающей логику межгосударственного военного соперничества. Однако, в течение последних двухсот лет и, особенно, с начала Второй Мировой войны международная система испытала существенную институциональную дифференциацию, сначала в экономической и политической сферах, а позже и в появляющейся сфере глобального гражданского общества. Возможно, что основной причиной данных изменений стало распространение капитализма, который, в отличие от других способов производства, основывается на институциональном разделении на сферы общественной жизни (Wood, 1981; Waltzer, 1984). Подобный перенос структуры на глобальный уровень еще далек от той ситуации, когда его можно будет назвать полным, однако он уже трансформирует природу международной политики. Это не опровергает системного теоретизирования, которому до тех пор, пока государства конституционально разделены, принадлежит особая роль, но это также не означает и того, что сущность международной системы неизменна. В целом, с позиций системного подхода изучение государств возможно и при их относительной автономии от других единиц и уровней анализа мировой политики. Невозможно одновременно изучать все на свете, и существуют веские причины, скрытые в природе государств, для выделения межгосударственной системы в качестве самостоятельного объекта исследования. Тем не менее, многие критикуют такой подход ( например, Ashley, 1988; Ferguson and Mansbach, 1991; Rosenberg, 1994). Направления и аргументы этой критики различны, но их объединяет общее заблуждение относительно места государства в международной жизни. Иногда, например, реализм отождествляется с третьим “образом”, следствием которого он на самом деле не является. В других случаях утверждается, что нам не под силу изучать государства и образуемые ими системы, поскольку они ( государства) не являются реальными и определенными феноменами. Думается, что подобные эмпирические утверждения далеки от действительности. Поэтому нет смысла критиковать системный подход к межгосударственным отношениям за то, что он отводит центральную роль государствам, как не имеет смысла критиковать теорию о лесе за то, что основное место в ней уделено деревьям. В конце концов, если критика сводится к тому, что МО в прошлом нередко отрицали существование негосударственных акторов и несистемных уровней анализа и что поэтому данная область знания должна быть расширена за рамки третьего уровня, то я полностью с этим согласен, но это не аргумент против системной теории. Существует множество важных феноменов в области мировой политики, которые не могут быть объяснены при помощи такого рода теоретизирования, но это не означает, что надо игнорировать явления, котрые не поддаются объяснению . 77 Неореализм и его критики34 Возможно, что самой поразительной чертой неореалистического структурализма является его аналогия с неоклассической микроэкономической теорией. Государства схожи с фирмами, а международная система - с рыночной, внутри которых происходит конкуренция между государствами. С точки зрения структурного подхода это странно, так как микроэкономика индивидуалистична, холизм большинства структуалистов (таких, как Дюркгейм, к которому Уолтц тоже обращается) ей довольно несвойствен. В то же время, доказывая (Waltz, 1979, p.91), что “международные политические системы, подобно экономическим рынкам, обладают индивидуальностью вследствие своего возникновения, спонтанного развития и непредсказуемости”, Уолтц делает ударение и на эффектах обратной связи международной структуры по отношению к агентам в лице государств. Конкуренция уничтожает государства, которые действуют с низким КПД, а международная система подготавливает оставшиеся государства к тому, чтобы они вели себя определенным образом ( там же: 74-77). Так, тезис холистов о “ верхах и низах” в контексте агентов и структур, похоже, получил детальное развитие в работе Уолтца, именно, в том месте, где он затрагивает изобретение индивидуалистов в вопросе о “ дне и вершине”. Тем не менее, мне кажется, что его взгляды на “ верхи и низы” значительно слабее, чем надо, в связи с микроэкономическим аналогом. Экономистам не интересен вопрос создания акторов, а ведь он является одной из самых важных проблем, которые может объяснить структура. Причем, подобная незаинтересованность в значительной степени отражена и в неореализме. Микроэкономический подход к структуре не дает ответа на вопрос, из чего она создана. Ряд экономистов считают, что рынок - это институт, созданый общими идеями; другие принимают во внимание только материальную силу и интерес. Таким образом, второй чертой неореалистского структурализма является его материализм: структура международной системы определяется как распределение материальных возможностей в условиях анархии. Разновидности атрибутов отношений, которые могли бы определить “общественную” структуру ( в качестве моделей дружественности или враждебности), исключены из определения самым тщательным образом (Waltz, 1979, p.98-99). Изменение международной структуры определяется исключительно материальными различиями в полярности (ряда основных сил), а структурные изменения - исключительно переходом от одной полярности к другой. И , наконец, тот факт, что Уолтц писал свою работу во времена, когда автономия системного подхода не была общепризнанной, обусловил его озабоченность поддержанием четкого различия между анализом на системном и частном уровнях. Поэтому он вводит для системного уровеня два существенных ограничения. Во - первых, он считает, что задачей исследования данного уровня должно быть объяснение только международной, а не внешней политики, т.е. 34 Фраза принадлежит Кеохейну (Keohane, 1989). 78 объединение факторов принуждения и тенденций системы, а не действий отдельных государств (pp. 121-122). Например, наиважнейшая гипотеза Уолтца о логике международной системы состоит в том, что государства стремятся уравновесить мощь друг друга. В некоторых случаях в этот процесс могут вмешаться и люди, ответственные за принятие решений в области внешней политики, но чаще все происходит без их участия, и именно подобную, более многогранную ситуацию призвана объяснить системная теория. Второе ограничение вытекает из первого: изучение взаимодействия между государствами, которое иногда именуют “процессом”, рассматривается как компетенция частного уровня, а не системной теории. В качестве объекта теории взаимодействия избираются конкретные действия, которые зависят от особенностей, свойственных частному уровню. Например, теория игр объясняет поведение акторов на языке их соединяющихся предпочтений и стратегий. У Уолтца, несмотря на рыночную аналогию в его работах, на эту теорию, как таковую, времени не остается. Это привело к тому, что международное взаимодействие было предано теоретическому забвению: переданное неореалистами в “чистилище” теории частного уровня, у студентов, изучающих внешнюю политику, оно вызывает столь же малый интерес, поскольку не обладает явным “системным” измерением. Позднее ясность в этот вопрос была внесена Бузаном, Джонсом и Литтлом (1993), которые относятся к взаимодействию как к очевидному уровню анализа, расположенному между частным и системным уровнями. Индивидуализм, материализм и отрицание взаимодействия составляют ядро неореалистического структурализма, и в глазах многих “структурная” теория международной политики должна выглядеть именно таким образом. В течение многих лет структурализм подвергался существенной критике, часть которой отражала желание, чтобы системная теория МО делала то, что она в принципе сделать не может. Другая же часть касалась неореалистской версии системной теории. Поскольку должный обзор литературы по этой проблеме занял бы целую главу, я бы хотел лишь упомянуть о трех основных направлениях критики. Первое заключается в том, что неореализм не способен объяснить структурные изменения (Ruggie, 1983a; Ashley, 1984; Walker, 1987; Wendt, 1992; Kratochwil, 1993). Неореализм признает возможность структурных изменений - переходов от одного распределения власти к другому, хотя он и не пытается объяснить их, т.к. это затрагивает изменения на частном уровне35. Однако, вид структурных изменений, подразумеваемый критиками, является в большей степени социальным, чем материальным: переход от феодализма к суверенным государствам, окончание “холодной войны”, установление мира между демократическими государствами. Неореалисты не считают подобные изменения “ структурными”, поскольку они не изменяют полярность и не преодроевают анархию. В результате, Для ознакомления с реалистским подходом к структурным изменениям, который обращается к подобного рода факторам, смотри Гилпина (Gilpin, 1981). 35 79 хоть неореалисты,возможно и признавали значимость внешней политики, внимание этим вопросам они уделяли немного, а если и уделяли, то их доводы типично были следующей формы: “plus зa change...” (например, Mearsheimer,1990; Fisher, 1992; Layne, 1993). Второе направление критики неореализма сводилось к тому, что последний неспособен выдвигать фальсифицируемые гипотезы. В сущности, любое поведение во внешнеэкономической области может, например, быть истолковано как проявление баланса сил. Неореалисты могли бы поспорить, что еще во времена “ холодной войны” конфронтационная политика была доказательством уравновешивания Запада со стороны СССР. После этого на смену конфронтации пришла примиренческая политика. Точно так же как в былые времена, военный фактор играл роль балансира, теперь на сцену вышли экономические средства. С учетом потенциальной гибкости не ясно, что можно было бы считать доказательством против гипотезы о балансе сил. Возможно, поведение стороны, одержавшей победу в противостоянии двух систем, в условиях окончания “холодной войны”; но по данному пункту неореалисты отвели себе продолжительные временные рамки. Так, например, Кристофер Лэйн (1993) утверждает, что у ФРГ и Японии может уйти полвека на то, чтобы приспособиться к развалу СССР и сбалансировать США в военном аспекте. По общему признанию неореализм не создан для объяснения внешней политики, а если какая - либо политика, не ставящая своей целью государственный крах, и совместима с уравновешиванием, то непонятно, в каком смысле она является научной гипотезой. Наконец, с позиций третьего направления, сомнительно, что неореализм адекватно объясняет даже то “небольшое количество важных вещей” (Waltz, 1979), которые он считает своей заслугой. В этом контексте я, в частности, думаю о силовой политике и балансе сил, т.е. о тех тенденциях, которые, как считает Уолтц, объясняются условием только лишь анархии. В своей работе “ Анархия это то, что из ее делают государства” (Wendt, 1992), я утверждал, что необходимые разъяснения дает именно предположение о том, что анархия - система, помогающая сама себе ( что вытекает не только из анархии, но и из эгоизма государств по вопросам собственной безопасности). Государства могут быть, а могут и не быть эгоистами, и эти колебания способны видоизменить “ политику” анархии. Эгоизм Гоббса по принципу “спасайся, кто может” обладает динамикой, отличной от анархии по Локку, базирущейся на эгоизме “ статус-кво”; а она, в свою очередь, отличается от анархии Канта, существующей на основе интересов коллективной безопастности, что уже ни в каком смысле не является системой “помоги себе сам”. Это наводит на мысль о том, что даже в тех случаях, когда характер международной системы соответствует пположениям неореалистов, то это происходит отнюдь не по причинам, которые ими выделяются. Эти и другие проблемы внесли свой вклад в широко распространившееся состояние кризиса в области проекта третьего уровня. Мало кто из исследователей 80 сегодня относит себя к неореалистам, и ни у кого нет готовой альтернативной системной теории. Используя серьезные упрощения, можно выделить два вида реакции исследователей МО на сложившуюся ситуацию. Одни отошли от государств и их систем в сторону и вместо этого сфокусировались на новых единицах анализа ( негосударственные акторы) и уровнях анализа ( индивиды или внутренняя политика). Это породило ряд очень интересных работ в недавних исследованиях МО, которые, правда, не имеют к системному подходу никакого отношения. Негосударственные акторы могут быть очень важны, но это не означает, что нам больше не требуется теория о системах государств. Аналогично, индивиды и внутренняя политика могут быть значимыми причинами внешней политики, но игнорирование системных структур означает, что государства оторваны от реальности, а это, обычно, неверно. То есть первый вид реакции меняет субъекта, а не решает проблему. Вторую разновидность реакции исследователей можно назвать реформистской: расширение неореализма с тем, чтобы включить в него больше переменных величин, но без изменения основных его утверждений о международной структуре. Вновь намеренно делая упрощения, в этой тенденции можно различить два направления: пост-уолтцианское (мой термин) и неолиберальное. Первое сохраняет сфокусированность на материальной мощи как ключевом факторе мировой политики, привнося переменные, способные к восприятию идей, и другие переменные частного уровня. Стефен Уолт (Walt, 1987) утверждает, что теорию Уолтца необходимо наполнить осознанием угрозы, что вытекает из оценки намерений и идеологии. Рандалл Швеллер (Schweller, 1994) уделяет внимание колебаниям мотиваций государств и, особенно, различиям между государствами, нацеленными на сохранение статуса-кво, и их ревизионистскими визави. Бузан, Джонс и Литтл (1993) расширили компетенцию системной теории с тем, чтобы включить в нее изучение взаимодействия. И так далее. В процессе развития этих инструментов понимания приверженцы пост-уолтцианского направления часто обращались к классическому реализму, располагающему более широким перечнем переменных, чем его скудный неореалистичный кузен. С другой стороны, неолибералы извлекли выгоду из микроэкономической аналогии Уолтца, имеющей богатую базу собственных концептуальных ресурсов. Сосредоточившись на проблеме эволюции ожиданий по ходу взаимодействия, они продемонстрировали, как государства могут развивать международные институты, которые продвигают сотрудничество вперед даже после того, как распределение власти, сдерживавшее государства, ушло в прошлое (Krasner, 1983; Keohane, 1984; Oye, ed., 1986). Совсем недавно неолибералы обратились к “идеям” как дополнительной переменной, вклинивающейся между властью (интересами) и результатами (Goldstein, 1993; Goldstein and Keohane, ed., 1993). Несмотря на то, что позиции этих двух направлений в части описания международной политики серьезно расходятся, пост-уолтцианцев и неолибералов 81 объединяет общее убеждение, а именно, определение Уолтцем структуры. Причем, первые менее верны микроэкономическим аналогиям, но кардинально не отходят от материалистических убеждений Уолтца. Вторые же используют микроэкономические аналогии таким образом, что эти аналогии оказываются смягчены,но с упорством отказываются от всякого материализма, говоря (как это может сделать идеалист), что сами по себе сила и интерес - это категории, производные от идей. Подобная позиция сделала неолибералов уязвимыми по отношению к обвинениям в том, что их теория не отличается от неореализма (MearsheimerМиршимер, 1994/5 ), который, впрочем, и сам настолько недоконкретизирован, что важность подобных заявлений сомнительна. Однако, каким бы ни был исход этих дебатов, маловероятно, что он принесет значительный пересмотр структуры. Естественно, что разговоры осоциальном содержании для всех них являются анафемой. Было бы полезно поразмыслить над тем, совместимы ли эти попытки реформ с основным ядром неореалистической программы исследования или часть из них , возможно, является “дегенерирующим отклонением от истинных проблем”(Lakatos, 1970). Здесь я не буду рассматривать эту проблему (для ознакомления с ней см. Vasquez, 1996). Вместо того, чтобы подвергать сомнению согласованность неореализма и неолиберализма, я бы хотел обозначить суть альтернативы. Основное предположение состоит в том, что проблема системного подхода заключается на сегодняшний день в неореалистском понимании структуры и структурной теории, лежащей в его основе, и поэтому необходимо провести “понятийную реконструкцию” всего проекта. Выражаясь более конкрето, я считаю необходимым произвести три действия, с тем чтобы наполнить все вышеперечисленные черты неореализма проблемным содержанием. Первое и самое важное - это пересмотреть понимание того, из чего состоит международная структура. Я думаю, что именно из того, что отрицается Уолтцем: это скорее социальный, нежели материальный феномен. И, поскольку я убежден, что ядром общественного характера является распределенное знание, то это наводит на идеалистическое представление о структуре как “распределении знания” или “идеях на всем их пути до низа общества (а также, и в любом другом направлении)”. Характер общественной жизни определяется ожиданиями государств и их убеждениями относительно друг друга, что, как правило, зависит от социальных, а не материальных структур. Это не означает, что материальная сила и интересы не важны, но их природа и влияние зависят от социальной структуры системы, а точнее, от того, какая из трех “ культур” анархии доминирует - Гоббса, Локка или Канта. Биполярность в культуре Гоббса- это одно дело, а у Локка или Канта - совсем другое. В этой связи стоит отметить, что концепция структурных изменений имеет отношение к изменениям в упомянутых “культурах” (как, например, окончание “ холодной войны” ), а не в материальной полярности. Такое понимание структуры может показаться странным поколению исследователей МО, вскормленных неореализмом, а они олицетворяют основное течение в социологии. 82 Социологический поворот очевиден в моем втором действии, заключающемся в доказательстве того, что индивидуальность и интересы государств зависят от международной системы гораздо больше, чем это можно увидет при помощи экономического подхода к структуре. В связи с низкой плотностью международного общества я не берусь говорить об определяющем влиянии на государства именно международными структур (значительная часть процесса происходит внутри государства), однако, если нами принимается холистическое понимание структуры, то мы в состоянии различить два аспекта в содержании государства, которые игнорируются индивидуалистическим подходом: способы влияния международной системы на индивидуальность государств, а не только на их поведение, а также способы не только вызова, но и установления системной индивидуальности государств ( эти различия я объясню ниже). Даже если полная теория индивидуальности государств должна содержать весомый внутригосударственный компонент, его размеры и роль в конструктивистской гипотезе значительно меньше, чем это может показаться. Третье, заключительное, действие вытекает из взглядов Бузана, Джонса и Литтла (1993), которые утверждают, что международное взаимодейтсвие или процесс - действительная проблема системной теории, и делают в их анализе шаг вперед. Нововведение Бузана, Джонса и Литтла важно для того, чтобы проиллюстрировать возможность большего количества последствий в анархической системе, чем предложено в модели Уолтца. Однако, так же, как и Уолтц, они признают, что у анархий имеется определенная, отличная от процесса “логика” ( отсюда и название у них - “Логика анархии”), а взаимодействие само по себе не структурировано. В дальнейшем я покажу, что у анархии нет логики, отдельной от процесса, и что взаимодействие структурировано, но на другом уровне , нежели макроуровневные структуры. Неореалистов может насторожить, что это снимает автономию системной теории, но я так не считаю. Отличие системного подхода заключается не в упорной независимости от инструментов частного уровня, а в уделении внимания проблемам того, как построены международные отношения, что не может быть объяснено теориями, с точки зрения которых связь между реалиями и государствами потеряна. Признание данного факта позволяет расширить системный подход включением в него структур взаимодействия и предоставляет возможность объяснить изменения в логике анархии процессами внутри международной системы, а не только экзогенными шоками. Мой интерес к взаимодействию мотивируется практическими и этическими причинами. Я считаю, что основным определяющим фактором общественной жизни является то, как один актор определяет свою сущность по отношению к “ другому”. Кто есть другой? Раб или клиент? Неверный? Друг или враг? Может, эту черту и сложно изменить, но ведь она не высечена в камне и, подчас, действительно является единственной изменяемой акторами переменной. Будничная жизнь международной политики представляет собой развивающийся процесс, во время 83 которого одни государства определяют свое отношение к другим, распределяя их по соответствующим контрсущностям и просчитывая результат. Основной практической проблемой внешней политики является проведение в жизнь процесса, обладающее, к тому же, и этическим измерением (как нам следует относиться к “другому”? ). Я не стану уделять слишком много внимания этим практическим и этическим вопросам, но они зависят от ответов на вопрос, на который невозможно ответить при помощи теоретизирования только на частном уровне, а именно, как создаются определенные представления о себе и о других? Эти три действия являются попыткой переосмысления господствующей онтологии международной структуры. В исследованиях МО онтология понапрасну стала восприниматься как ругательное слово. В повседневном мире у каждого есть своя онтология, поскольку все мы делаем предположения о существующем мире: собаках, кошках, деревьях... Обычно мы думаем об этих предположениях как об онтологии даже в меньшей степени, чем как о проблемных вопросах, поскольку большинство их проявлений воздействуют непосредственно на органы наших чувств. Если мы о них спотыкаемся, то они реальны. Онтология становится более противоречивой, когда мы обращаемся к неподдающимся наблюдению вещам. В отличие от физики, которая может проверить онтологические интуиции при помощи сложнейших экспериментов, исследователи МО не имеют, по большому счету, эмпирического доступа к той глубокой структуре реальности, которую они изучают. Достижение Уолтца заключается в том, что он выдвинул системную онтологию международной системы на передний план. Эта онтология может быть неверной, но она не может быть опрокинута несколькими аномалиями, незамеченными событиями, притянутыми за уши толкованиями, поскольку нелегко отделить то, что мы “видим” в международной жизни, от наших понятийных рамок. Подобным образом для МО может быть полезно рассматривать больше, чем одну онтологию. В конструктивистской теории МО содержится одна такая альтернатива. Моя цель заключается в том, что обозначить ее и способствовать изучению ее особого смысла. В этой связи дебаты в сфере общественной теории могут быть представлены в виде опреленной графической схемы. КАРТА ПОСТРОЕНИЯ СТРУКТУРНЫХ ТЕОРИЙ Системные теории международной политики исходят из разных концепций структуры. Поэтому утверждение о том, что какая-то теория является “структурной”, как это любят делать неореалисты, дает нам очень мало, если не уточняется, о каком виде структурализма идет речь. В данном разделе я интерпретирую различные формы структурной теории МО в свете двух дискуссий по социальной теории. Одна из них ведется вокруг того, в какой степени структуры являются материальными или социальными, другая касается их отношения к агентам. В каждой дискуссии есть две базовые позиции, дающие четыре социологических подхода к проблеме структуры (материалистический, идеалистический, индивидуали84 стический и холистический ) и “карту” комбинаций по принципу “2х2“ (материалистически-индивидуалистическую, материалистически-холистическую и т.д. ). Эту карту можно приложить к любой сфере социологических исследований, от вопросов семьи до мировой системы, и она как таковая слабо отражает разницу между системными теориями МО. Однако, важное различие между ними состоит в том, к какому из четырех квадрантов карты относится их концепция структуры. Четыре социологии Для понимания смысла дискуссий вокруг структуры международной системы необходимо различать причинные и составные отношения, следствия и вопросы. В причинных отношениях априорное условие Х создает следствие Y. Это означает, что X предшествует по времени и, таким образом, существует независимо от Y. При составных отношениях, Х - это то, чем оно является в силу своего отношения к Y. Х предполагает Y, и здесь нет временного разъединения как такового; их отношение скорее необходимо, чем условно. Причинные и составные следствия различны, но не являются взаимоисключающими. Вода появляется в результате соединения существующих независимо друг от друга атомов водорода и кислорода; в основе ее лежит молекулярная структура известная как Н2О. Н2О не является "причиной" воды, но это не означает, что у структуры нет следствий. Подобным образом, рабовладельцы и рабы появляются в результате условных взаимодействий людей; в их основе лежит институт, известный как рабство. Рабовладельцы не могут быть "причиной" рабов, т.к. без рабов они не могут быть господами, но это не означает , что институт рабства не имеет последствий. Различие уже не ново для науки (еще Гегель называл их соответственно "экстернельными" и "интернальными" отношениями), однако сегодня ему уделяют недостаточно внимания, что, как я считаю, привело к появлению значительной части сегодняшней путаницы в сфере исследования МО, где речь идет об идеях и структуре. Реконструкция этого различия не прекратит дискуссий, но может помочь ясно определить, о чем идет речь. Дискуссия вокруг соответственной важности материальных сил и идей в социальной жизни имеет более длительную историю и более привычна для исследователей МО. Для того, чтобы продолжить в том же русле, давайте поставим вопрос следующим образом: "Какое значение имеют идеи в социальной жизни? - или, альтернативным образом, - “Насколько структуры создаются из идей?" (В дальнейшем я определяю идеи как "знания", но сейчас на это можно не обращать внимания). Здесь существует широкий спектр для мнений и позиций, но на практике социологи объединяются вокруг двух видений, материалистического и идеалистического. Оба подхода признают роль идей, но расходятся в том, насколько важными являются их последствия. Материалисты считают, что для общества наиболее значимы природа и организация материальных сил. В их рассуждениях повторяются, по крайней мере, пять материальных факторов: 1) природа 85 человека; 2) природные ресурсы; 3) физическая окружающая среда; 4) производительные силы; 5) деструктивные силы. Они могут играть разную роль: способствуя манипуляции миром, давая власть одним акторам над другими, располагая людей к агрессивности, создавая опасности и т.д. Это не означает то, что идеи для них не имеют определенных последствий (возможно в качестве "имеющей место переменной"), но материалисты утверждают, что такие последствия имеют второстепенное значение. Однако, при обосновании этого утверждения очень важно, чтобы гипотетические следствия материальных сил были четко отделены от следствий идей, что происходит не всегда. В современной политической науке, к примеру, обычным делом стало сопоставлять “власть и интерес” с “идеями и институтами” в качестве причин социальных явлений, и называть первую “пару” “материальными” силами. Я согласен с тем, что власть и интерес являются определенным и важным источником социальных причин, но это касается материалистического понимания, если их последствия не основываются на идеях и институтах; если же они основываются на них, то это подтверждает правоту идеалистического подхода. Материалистическая позиция состоит в том, что материальные силы определяют социальные формы. С моей точки зрения, такое понимание объясняет относительно немного в сфере международной политики. Идеалисты считают, что самую значительную черту общества составляют природа и структура общественного сознания (то, что я называю распределением знаний). Иногда эта структура выражается для акторов в форме норм, правил или институтов, иногда этого не происходит. Как бы то ни было, ее роль может проявляться по-разному: формируя идентичности и интересы, помогая акторам найти общие решения проблем, определяя ожидания для поведения, создавая угрозы и т.д. Эти возможности не отрицают важности материальных сил, но утверждение идеалистов состоит в том, что материальные силы вторичны, что их значение зависит от их конкретной важности для акторов. Материальная полярность международной системы конечно имеет значение, но это значение зависит от того, являются ли полюса врагами или друзьями. Таким образом, в противоположность материалистической тенденции подходить к идеям в сугубо причинных рамках, идеалисты склонны подчеркивать конструктивные (содержательные) следствия идей. Учитывая то, что термин “идеализм” также относится к теории международной политики, следует отметить то, что идеалистическая социальная теория не влечет за собой идеализма в МО (хотя последний влечет за собой первую). Действительно, существует так много потенциально неверных пониманий идеалистической социальной теории, что может быть полезным вкратце обобщить, чем она НЕ является. 1) Она не является нормативным взглядом на то, каким следует быть миру, а представляет собой научный взгляд на то, каков он есть. Идеалистическая социальная теория стремится быть такой же реалистичной, как и материализм. 86 2) Она не предполагает, что человеческая природа изначально хорошая, или, что социальная жизнь изначально кооперативна. Наряду с оптимистическими и реалистическими теориями существуют и теории с преобладанием пессимизма. Пессимизм или конфликтность - не монополия материалистов. 3) Она не предполагает, что разделяемые идеи не имеют объективной реальности. Разделяемые мнения выступают в отношении индивидуальных акторов, как внешние социальные факты, хотя они не имеют внешнего характера для совокупности акторов. Социальные структуры не менее реальны, чем материальные. 4) Она не предполагает, что социальное изменение происходит легко или даже что оно возможно при данных исторических обстоятельствах. Акторы должны преодолеть институционализацию, ассиметрию распределения власти и проблемы коллективного действия, чтобы социальное изменение произошло, и на деле в социальных структурах изменение происходит иногда труднее , чем в материальных. 5) Наконец, она не имеет в виду то, что власть и интерес не имеют значения, скорее она утверждает, что их значение и последствия зависят от идей акторов. Военная мощь США означает одно для Канады и другое для коммунистической Кубы. Идеалистическая социальная теория заключает в себе очень ясное утверждение: это глубокая структура общества создается скорее идеями, чем материальными силами. Это идеализм Гегеля и Мида, а не Поллианни и Питера Пэна. В этом смысле, большая часть современной социальной теории идеалистична. Эти широкомасштабные определения материализма и идеализма выходят за рамки центральную часть альтернативных исследовательских программ или “социологий” последователей Лакатоса и, как таковые, непосредственно не относятся к МО. В качестве исследовательских программ, каждое из них вмещает понимание другой , но только в своих собственных рамках. Некоторые материалисты допускают, что разделяемые мнения могут влиять на поведение, и некоторые идеалисты признают, что материальные силы могут влиять на социальные возможности, что сдвигает оба подхода в сторону центризма. По-настоящему центристскую позиция, однако, трудно доказывать и поддерживать, поскольку материалисты всегда будут против аргументации, в которой надстройка не связана с материальным базисом отношениями детерминизма, а идеалисты всегда будут оспаривать утверждение о наличии такой связи. Это отражает конкурирующие направленности двух социологий: “начинать с материальных факторов и насколько можно учитывать роль идей в этой связи” и наоборот. В результате создается тенденция к бимодельному распределению независимых теорий в русле научного прогресса без действительно центристских позиций. Вторая дискуссия касается отношений между агентами и структурами. Проблема “агент-структура” стала отдельным направлением в социологии и особенно в МО . (Не следует это путать с проблемой “уровней анализа” [Singer, 1961]. Так как большая часть дискуссии касается онтологического статуса струк87 туры и его последствий, то проблем может быть поставлена в виде вопроса “какое значение имеет структура в социальной жизни?” Двумя основными ответами на него являются индивидуализм и холизм. Оба признают за структурой объяснительную роль, но расходятся в том, насколько глубоки ее следствия. Расхождение касается того, в какой мере структуры “составляют” агентов. Для понимания этой концепции необходимо проведение двух различий: одного, сделанного выше, между причинными и составными воздействиями, и второго, касающегося разницы между последствиями структур в отношении качеств агентов, особенно их идентичностей и интересов, а также влиянием на их поведение36 . То, что структура “составляет” акторов означает, что она имеет качественные последствия, а то, что она “сдерживает” акторов означает подчеркивание поведенческих последствий. Так как первые часто имеют поведенческие последствия, но не наоборот, качественные последствия более глубоки. В свою очередь, и качественные и поведенческие последствия могут либо быть вызваны структурами, либо составлены ими. Так как составные последствия подразумевают большую зависимость агентов от структур, я буду подходить к ним и как к более глубоким. Индивидуалистский подход гласит, что научные объяснения следует сводить к качествам или взаимодействиям индивидуумов, существующих независимо. Я утверждаю, что этот подход более конкурентноспособен, чем обычно признается его критиками (или даже сторонниками). Он может соперничать со структурами имеющими либо причинные, либо составные последствия на поведение агентов. И он также может соперничать, по крайней мере в принципе, со структурами, имеющими причинные воздействия на качества агентов, к примеру, через процесс социализации. Однако здесь я говорю “в принципе”, так как на практике большинство индивидуалистов подходит к идентичностям и интересам как к экзогенно заданным и обращаются лишь к поведенческим эффектам37 , что в свою очередь было объектом для значительной части критики со стороны холистов. Это особенно верно для формы индивидуализма, доминирующей в современных исследованиях МО, которую называют рационализмом (теория рационального выбора и игры), и которая изучает логику выбора в условиях принуждения. Одно из важных положений этого подхода, выдвинутых Джорджем Стиглером и Гарри Бекером (Stigler and Becker, 1977), гласит, что результат следует объяснять ссылками на изменяющиеся “цены” в окружающей среде, а не изменяющимися “вкусами” (идентичностями и интересами). Тем не менее, индивидуализм в принципе может соперничать с причинной теорией того, как структуры Составной частью этого более широкого вопроса является важное разграничение "предпочтений исходов" и "стратегий", проведенное Робертом Пауэлом (Powell, 1994). 37 Это может проистекать из того, что, хотя "значение" индивидуализма совместимо со структурным определением интересов, его сопутствующее "значение" заключается в том, что данные индивиды являются отправной точкой теории. По вопросам основных и сопутствующих аспектов теорий смотри: Краснер (Krasner, 1991). 36 88 понимаемые как системы взаимодействий - конструируют качества агентов. Он исключает возможность того, что структуры оказывают составные последствия на агентов, так как это означало бы, что структуры нельзя сводить к качествам или взаимодействиям онтологически первоначальных индивидов. Эта возможность, касающаяся составных последствий, является чисто холистской гипотезой, хотя, в отличие от индивидуалистов, холисты очень активно теоретизировали и вокруг составной причинности агентов38. Холизм гласит, что последствия социальных структур нельзя сводить к независимо существующим агентам и их взаимодействиям, и что эти последствия включают в себя составление агентов в обоих - причинных и составных - значениях. Люди не могут быть профессорами без студентов, как и не могут они стать профессорами вне структур, через которые происходит их социализация. Это подразумевает концепцию социальной жизни по схеме “верх-низ”, что противоречит подходу индивидуалистов “низ-верх”. В то время как последний движется вверх от онтологически первоначальных агентов, первая работает в нисходящем режиме от несводимых социальных структур. Как я упоминал в начале этой главы, международная система является трудным орешком для холистского подхода, т.к. ее низкая плотность означает, что идентичности и интересы государств сравнительно больше зависят от внутренних, чем системных структур. Оспаривание позиций холистов становится даже более острым, если допускать, что индивидуализм по крайней мере в принципе может соперничать с причинным подходом построения государств системными структурами. Однако, по-видимому под влиянием рационализма, на практике индивидуалисты в МО не учли эту возможность и даже в принципе не признают каких-либо составных последствий, которые структуры могут иметь на государства. Я считаю, что структура международной системы оказывает влияние на идентичности государств через оба вида последствий. Они могут быть меньшими, чем последствия внутренних структур, и конечно полная теория идентичности государства будет включать в себя существенный внутренний компонент. Однако здесь я не предложу какой-либо теории, фокусируя, вместо этого, внимание лишь на следствиях международной структуры, которые сравнительно автономны и дублируемы. Эта дискуссия может отчасти прояснить путаницу в МО относительно характера теории Уолтца, которую одни трактуют как “структуралистскую” (Walker, 1987; Hollis and Smith, 1990; Buzan, Jones and Little, 1993), другие - как “индивидуалистскую” (Ashley, 1984;Wendt, 1987; Dessler, 1989). Я подозреваю, что здесь разные исследователи фокусируют свое внимание на разных смыслах, Нижеследующее может также быть охарактеризовано как "структурализм" в концептуальном смысле, но, с учетом того, что все стороны заявляют о том, что концепция структуры своим рождением обязана им, то во избежание путаницы, здесь следует употреблять термин "холизм". Главные же действующие лица пусть спорят о природе структурализма. 38 89 в которых его теория является структурной. С одной стороны, он утверждает (1979: рр), что международная система “формирует и подталкивает” государства, пока они не станут подобны “единицам". Это составной аргумент - не просто поведение, но и качества государств видятся как эффект международной структуры, что идет дальше характерного для индивидуалистов пренебрежения к общей идентичности. С другой стороны, эффекты структуры, на которые он указывает, скорее причинные, чем составные, что способствует индивидуалисткой интерпретации его подхода. И, утверждая, что структура системы имеет тенденцию к продуцированию подобно единицам, Уолтц подходит к идентичности и интересам государств в рационалистском духе, что в еще большей степени подтверждает это видение его теории. Поэтому, в итоге структурализм Уолтца имеет смешанный характер, хотя и с некоторым сдвигом в сторону индивидуализма, говоря, что в международной системе происходит сравнительно незначительное создание государств, хотя она и определяет их поведение. Как и в случае с материализмом и идеализмом, индивидуализм и холизм создают исследовательские программы, в которых определенные утверждения считаются самоочевидными, и исследование направлено на то, чтобы примирить с ними реальность. Это создает ту же ограниченную гибкость с бимодальными тенденциями, которую мы видели выше. Некоторые индивидуалисты проявляют интерес к “формации эндогенной преференции”, и некоторые холисты признают, что агенты имеют свою внутренне присущую им атрибутику. В конце-концов, несмотря на стремление к центру спектра, оба подхода привязаны к фундаментальным утверждениям, которые сдерживают их усилия. Индивидуалистские теории преференциальных формаций обычно фокусируются на факторах внутри акторов, а холистские теории внутренне присущих атрибутов обычно стремятся насколько возможно минимизировать эти факторы. Иными словами, здесь тоже происходит размежевание независимых теорий вокруг двух основных полюсов. Если разместить дискуссию между материализмом и идеализмом по оси абсцисс, а индивидуализм-холизм по оси ординат, то получится следующая картина: 90 Рисунок 1 (холизм) ВЕРХНЯЯ ТОЧКА СТРУКТУРНЫЕ РАЗЛИЧИЯ __ __ НИЗШАЯ ТОЧКА (индивидуализм) НИЗШАЯ ТОЧКА ВЫСШАЯ ТОЧКА (материализм) (идеализм) РАЗЛИЧИЯ, ПРИЧИНОЙ КОТОРЫХ ЯВЛЯЮТСЯ ИДЕИ Поскольку одной из наших задач является прояснение концепции “социального конструирования”, постольку, ось абсцисс касается первой фазы этого, ординат - второй. Три интерпретации Существуют три различных способа интерпретации того, о чем эта карта: методологический, онтологический и эмпирический. Так как они влияют на то, что мы будем думать о различиях между системными теориями МО, они заслуживают хотя бы краткого рассмотрения. Каждая интерпретация обладает своими достоинствами, и поэтому моей целью является скорее объяснить, как я пойду дальше, нежели решать, какая из них лучше. Для иллюстрации я концентрирую свое внимание на дискуссии вдоль оси координат между теми, кто рассматривает идентичности и интересы как заданные (реалисты) и теми, кто так не считает (конструктивисты). Подобную картину можно построить и вдоль оси абсцисс. Методологическое различие. На одном уровне различие между рационализмом и конструктивизмом заключается просто в том, что они задают разные вопросы. Все теории должны принимать что-либо как заданное и таким образом брать в "кавычки" (Гидденс, 1979: 80-81) вопросы, которые могут быть поставлены как проблемные другими теориями. Различные вопросы создают необходимость вовлечения самостоятельного конфликта. Рационалистов интересует то, как побудительные мотивы в среде влияют на ценность поведения. Для ответа 91 на этот вопрос они подходят к идентичностям и интересам как к заданным, но это в точности согласуется с вопросом конструктивистов о том, откуда исходят эти идентичности и интересы - и наоборот. Другими словами, в этой интерпретации идентичности и интересы видятся как эндогенные или экзогенные по отношению к структуре только теоретически, а не в реальности. Ни один из подходов не является изначально “лучшим”, чем другой, как неизвестно, насколько “лучше” исследовать причины малярии, чем оспы, ведь это просто разные вещи. Это важно учитывать в свете полемики, идущей вокруг теории рационального выбора. По одному из своих содержаний эта теория является лишь методологией ответа на определенного вида вопрос, и отвергать ее имело бы не больше смысла, чем если бы экономисты-марксисты отвергли математику за то, что ею пользовались “буржуазные” экономисты. Хотя вопросы и методы не детерминируют самостоятельную теорию, это все же неозначает, что они не играют никакой роли. Существует по крайней мере три пути, через которые они могут повлиять на содержание первоочередного теоретизирования, особенно, если какая-либо группа вопросов начинает доминировать в данной сфере. Во-первых, то, что мы принимаем идентичности и интересы как заданные, может повлиять на ход дискуссии вдоль абсцисс вокруг важности идей и материальных сил. Например, неореалисты утверждают, что идентичности государств и их интересы проистекают из материальной структуры анархии. Если начинать с этого утверждения, то идеи априорно сводятся к отношению между материальными силами и результатами. Идеи могут все же играть роль в социальной жизни, к примеру, детерминируя выбор среди равнозначных вариантов. Но принимать неореалистский анализ идентичности и интереса как заданных тем не менее означает признания того, что фундаментальная структура международной политики имеет скорее материальный, нежели социальный характер. Именно это неолиберальная теория сделала в 1980 году, определив теоретическую проблему как демонстрирующую, что международные институты (являющиеся разделяемыми идеями) вводили дополнительные расхождения позже объясненные лишь через материальную власть и интерес - как будто институты не составляют власть и интерес. Это повторяется и в недавних исследованиях неолибералов об “идеях”, согласно которым “действия ... можно понимать на базе эгоистичных интересов в контексте реалий власти” (Goldstein and Keohane, 1993: 37) - как будто идеи не составляют власть и интерес. Это допускает слишком многое для априоризма неолибералов и сводит неолиберализм к второстепенной роли разрешения остаточных разногласий, не объясняемых первичной теорией. Чтобы по-настоящему оспаривать постулаты неореализма, необходимо показать, как интерсубъективные условия создают материальную власть и интересы, а не подходить к последнему как к отправной точке, не имеющей идеи. 92 Вторая опасность заключается в превращении методологического принципа в подразумеваемую онтологию (Ruggie, 1983а, p.285). Рационалистическая методология не предназначена для объяснения идентичностей и интересов. Она не исключает какое-либо объяснение, но не дает и своего. Однако, неолибералы все в большей степени признают необходимость теории государственных интересов. Каким образом следует искать ее? Один из ответов на этот вопрос может дать международная система; другой - внутренняя политика. Неолибералы в подавляющем большинстве склонны ко второму варианту. Это может быть объясняться как тем, что государственные интересы действительно создаются в результате внутренней политики (Moravcsik, 1993), как и тем, что неолибералы настолько интернационализировали рационалистический взгляд на системную теорию, что стали автоматически допускать, что причины, лежащие в основе государственных интересов должны быть “экзогенными” по отношению к системе (положение, которое было подкреплено неудачей неолиберальной попытки рассматривать системную причину как альтернативную гипотезу в отношении идеи внутренней политики). Другими словами, путем сохранения того, как рационалисты видят мир, теоретическая экзогенность молчаливо трансформируется в допущение реальной экзогенности. Последняя может быть эмпирически правильной, но к ней следует приходить лишь после сравнения объяснительной силы внутренних и системных детерминант. Эти первые две проблемы свидетельствуют о ряде подводных камней в методологическом обосновании “социальной науки, движимой мотором” (Shapiro and Wendt, 1992), но не подрывают мнения, о том, что рационализм и конструктивизм взаимно дополняют друг друга. Следующая вызывающая озабоченность проблема, которую не так просто выделить, состоит в том, что два подхода делают конкурирующие друг с другом допущения по поводу того “что происходит” при взаимодействии акторов. Подходя к идентичностям и интересам как заданным, рационалисты допускают, что они не затрагиваются при взаимодействиях, как и не восстанавливаются и не трансформируются. То, как государства обращаются друг с другом, не имеет значения для того, как они определяют свои идентичности и интересы. Конструктивисты допускают полностью противоположное. Разница имеет значение для постигаемой природы международной политики и возможностей структурных перемен. К примеру, я ставлю вопрос о том, как государства могли бы трансформировать свои отношения безопасности от баланса сил к системе коллективной безопасности. Одна из возможностей состоит в том, чтобы они научились сотрудничать при сохранении своих эгоистичных идентичностей (Axelrod, 1984). Здесь трудно быть оптимистичным так как имеющиеся проблемы коллективного действия находятся в конфронтации с эгоистическими настроениями, но это допустимо. С другой стороны, если бы через взаимодействие государства смогли бы построить коллективные идентичности, то структурные изменения прошли бы легче. Все это зависит от того, что происходит при 93 взаимодействии государств, по поводу чего методы рационалистов и конструктивистов расходятся. В общем, разумные методологические различия могут генерировать различные самостоятельные выводы. Зависимость теории от метода является обычной опасностью во всех видах научного исследования, но она становится особенно проблематичной, если один из методов начинает доминировать в своей области. В какой-то степени это произошло с рационализмом в основной системной теории МО. В таком контексте определенные вопросы остаются незаданными, а определенные возможности - нерассмотренными. Онтологическое различие. Возможно самой обычной интерпретацией дискуссии между рационалистами и конструктивистами является определение ее как идущей по поводу онтологии и в частности по вопросу о том, сводимы ли структуры к качествам и/или взаимодействиям предшествующих агентов. Первыми этот взгляд в МО выразили Эшли (1983; 1984) и Кратоквил и Рагги (1986). Эшли первым поставил проблему микроэкономической аналогии Уолца, которая по его утверждению основывалась на индивидуалистской онтологии. Кратоквил и Рагги утверждали, что в господствующей теории существовало противоречие между интерсубъективистской эпистемологией концепции режима и индивидуалисткой онтологией рационалисткого базиса теории. Сторонники последовавшей дискуссии проблемы агент-структуры в МО, включая и меня, следовали за этими рассуждениями и концентрировались на онтологии (Wendt, 1987; Dessler, 1989; Carlsnaes, 1992). Я продолжаю считать, что для этой дискуссии (и для дискуссии между материалистами и идеалистами) есть важные метафизические аспекты, которые нельзя легко разрешить, аппелируя к “фактам”, поскольку любые факты, которые мы выдвигаем, будут сведены на нет через онтологические допущения о том, что из себя представляют агенты и структуры. Эти допущения трудно фальсифицировать, потому что они формируют ядро исследовательских программ и все еще в значительной степени обуславливают наши самостоятельные теории. Сказав это, я вместе с тем хочу подкрепить озабоченность онтологией введением эмпирической точности. Из онтологической интерпретации, согласно которой рационалисты и конструктивисты стоят перед лицом радикальной несоизмеримости, кто-то может сделать вывод, что нам остается лишь заплатить и забрать то, что выбрали. Это недопустимо. Различные онтологические подходы часто по-разному смотрят на то, что следует изучать (Kinkaid, 1993). Эмпирические данные, противоречащие этим онтологическим подходам, не всегда могут иметь определяющее значение, поскольку их защитники могут утверждать, что проблема заключается скорее в рассматриваемой конкретной теории, чем в лежащей в основе онтологии, но все же эмпирические данные могут быть полезны. Не следует принимать на веру возможность того, что различные онтологические подхо94 ды являются несоизмеримыми, но это никак не должно быть оправданием для избежания сравнения (Wight, 1996). Обсуждение онтологических вариантов необходимо, но в то же время их надо преобразовывать в положения, которые могли бы быть вынесены эмпирическим путем. Эмпирическое различие. В дискуссии между рационалистами и конструктивистами на карту поставлены по крайней мере два эмпирических вопроса. Первый заключается в том, насколько государственные идентичности и интересы создаются внутренними или системными структурами. Если ответом являются внутренние структуры, то государственные интересы фактически будут экзогенными по отношению к международной системе (а не просто “как бы” экзогенными) и системные теоретики МО таким образом будут оправданы при осуществлении рационалистского “двухэтапного" подхода (Legro, 1996): сначала исследование внутренней политики для объяснения государственных интересов, а затем рассмотрение международной политики как сферы стратегического взаимодействия данных агентов. Это в основном подход неолибералов. Если же ответ заключается в системных структурах, то интересы будут выступать как эндогенные по отношению к международной системе, к анализу чего рационалистские теории недостаточно подготовлены, и, таким образом, придется обратиться к конструктивистскому подходу. Второй вопрос касается того, насколько государственные идентичности и интересы постоянны. Обычно рационализм предполагает постоянство, и если это эмпирически верно, то это объясняет, почему рационалисты не обращают внимания на то, каков ответ на первый вопрос. Даже если государственные идентичности и интересы создаются внутри международной системы, в случае, когда результаты этого процесса очень стабильны, мы мало теряем, когда подходим к ним как к заданным. Ответ хотя бы на один из этих вопросов потребовал бы обширной программы построения теорий и эмпирических исследований, поэтому я больше сконцентрируюсь на прояснении конструктивистской гипотезы системной теории, чем на сравнении ее объяснительной силы с ее рационалистскими и материалистскими соперниками. Однако, вопрос здесь состоит в том, что по крайней мере эти вопросы поддаются самостоятельному исследованию таким путем, который невозможен при онтологических дискуссиях. С другой стороны, исследователи МО не могут полностью избежать онтологических вопросов, так как то, что мы наблюдаем в мировой политике, прочно связано с концепциями, через которые происходит наблюдение. Мой подход к этим дискуссиям, перефразируя Поппера, заключается в том, что “не так уж плохо быть предвидящим метафизиком, поскольку нефальсифицируемая метафизика часто является умозрительным родителем науки, поддающейся фальсификации” (Hacking, 1983, p.3). Характеристика международных теорий 95 Какую бы интерпретацию кто-нибудь ни предпочел, рисунок 1 задает рамки для размышлений о некоторых различиях между структурными теориями МО. Здесь я кратко описываю ситуации, когда различные теории могли бы попасть на карту. При этом важно подчеркнуть, что карта, которая может быть приложена к любому уровню анализа, может быть приложена за один раз лишь к одному уровню, и это окажет влияние на классификацию теорий. Если выбранным уровнем является международная система, то теория, допускающая, что государства создаются полностью внутренними структурами, будет классифицирована как индивидуалистская. Если мы уходим с анализа на уровне внутренних причин, та же теория может выступать как холистская относительно теории государства, подчеркивающей роль индивидуумов. Последняя сама может быть холистской относительно теории, подчеркивающей химию мозга. И так далее. Таким образом, появляется карта теории МО с точки зрения международной системы. Выше я утверждал, что каждый из четырех социологических подходов является исследовательской программой, оказывающей центростремительное воздействие на процесс построения теорий в части занимаемого ею спектра, подрывая, таким образом, исследовательскую природу каждого измерения в пользу дихотомной природы. Это дает основание для деления карты на квадранты. Внутри квадрантов сохраняется возможность для значительных вариаций, что могла бы быть отброшено, если бы мы полностью отказались от последовательного изображения, но здесь я не буду пытаться вычеркивать такую вариацию. Теории в северо-западной части квадранта выдвигают гипотезу того, что свойства государственных агентов в значительной степени создаются материальными структурами на международном уровне. Здесь можно увидеть по крайней мере три научные школы. 1) Неореализм - в той мере, в какой он подчеркивает продуцирование подобных единиц, хотя на практике большинство неореалистов принимают государственные единицы как заданные. 2) Мир-системная теория (Wallerstein, 1974) - более явно холистская (Bach, 1982; см. Вендт, 1987 для обсуждения), хотя, подобно всем формам марксизма, ее материализм должен приниматься в той мере, в какой она подчеркивает скорее отношения, чем производительные силы. И наконец, 3) Материализм безопасности, термин Даниэля Дэднея (Deudney, 1993) для форм реализма, фокусирующихся на том, как деструктивные силы влияют на идентичности единиц, создающих безопасность. Все они являются примерами того, что Питер Гуревич (Gourevitch, 1978) описал как “перевернутый второй образ” или теории того, как материальные структуры в международной системе влияют на природу государства. Теории в юго-западном квадранте придерживаются материального подхода к социальной жизни, но устанавливают индивидуалистский по отношению к государственным идентичностям. 1) Согласно классическому реализму Ганса Моргентау (Morgenthau, 1973), человеческая природа является основной детерминантой национальных интересов, что является индивидуалистским аргументом, по96 скольку означает, что государственные интересы создаются не международной системой. Сторонники классического реализма варьируются в той мере в какой они являются материалистами, при этом некоторые из них, вслед за Карром (Carr, 1939) признают важную роль “власти над мнением”, но их упор на человеческую природу и материальные возможности ставят их в целом в ряд этой категории. 2) Неореализм придает большую роль структуре международной системы, но поскольку он опирается на микроэкономические аналоги, он подразумевает, что эта структура лишь регулирует поведение государства, а не создает государственных идентичностей. 3) Подобно неореализму в северном и юго-западном квадрантах, неолиберализм находится между юго-западным и восточным квадрантами. Неолибералы разделяют вместе с неореалистами индивидуалистский подход к структурному теоретизированию, и большинство их не оспаривает взгляды Уолца на то, что власть и интерес являются материальной базой системы, но в отличие от неореалистов они видят сравнительно автономную роль для институциональной надстройки. Теории в юго-восточном квадранте предполагают, что государственные идентичности и интересы в значительной степени создаются внутренней политикой, но они также имеют более социальную точку зрения на то, из чего создается структура международной системы. 1) Либерализм таких ученых как Майкл Доуэл (Doyle, 1983), Эндрю Моравчик (Moravcsik, 1993) и Брюс Рассет (Russet, 1993) подчеркивает роль внутренних факторов в формировании государственных интересов, которые далее на системном уровне регулируются порождаемыми ими ожиданиями. 2) Как уже было отмечено, можно спорить с тем, что неолиберализм попадает в эту категорию, особенно в связи с тем, что он подчеркивает скорее роль ожиданий, чем власти и интересов (Powell, 1991; Weingast, 1995), хотя, по моему мнению, никто из неолибералов не выступал как открытый сторонник идеалистского видения структуры. 3) Когнитивистские теории принятия внешнеэкономических решений, во многом близкие по духу и конструктивистским подходам, подчеркивают перцепции и системы доверия (Jervis, 1976; Little and Smith, ed., 1988), но, поскольку они действуют на уровне единиц, они в целом не исследовали степень, до которой эти идеи формируются системными дискурсами, и, таким образом, на этой карте попадают в категорию индивидуалистских. Спор между неореализмом и неолиберализмом, доминировавший в последние годы в основной теории МО, являлся спором между юго-западными и юговосточными квадрантами (принимая во внимание то, что неолиберализм принадлежит к последнему): стороны соглашаются на индивидуалистском подходе к структуре системы, и вместо этого сфокусируются на соответственной важности власти и интереса по сравнению с идеями и институтами. Принципиальный вызов этому пришел от исследователей северо-восточного квадранта, которые считают, что международная структура касается фундаментального социально 97 разделяемого знания и, что это влияет не только на поведение , но и также на государственные идентичности и интересы. Любую теорию в этом квадранте я назову "конструктивистской". 1) Английская Школа, которая ассоциируется с Хедли Буллом (1977), не обращается открыто к формированию государственных идентичностей, но подходит к международной системе как к обществу, регулируемому разделяемыми нормами. Недавно Тимоти Дане (Dunne, 1995) утверждал, что она является предвестником современной конструктивной теории МО (также см. Wendt and Duvall, 1989). 2) Неограмшистский маркисизм Роберта Кокса (Cox, 1987) и Стивена Гилла (Gill, ed., 1993) больше, чем другие марксистские теории озабочен ролью идеологии, хотя в нем сохраняется интерес к материальному базису. 3) Школа мирового общества, основанная Джоном Мэйером (Thomas, rt al., 1987; Finnemore, 1996), фокусирует свое внимание на роли глобальной культуры в формировании государственных идентичностей. 4) Постмодернизм , в котором Ричард Эшли (Ashley, 1987) и Роб Улкер (Walker, 1993) первыми ввели в науку о МО конструктивную социальную теорию и продолжают быть наиболее продуманными критиками материализма и рационализма. 5) И наконец, феминистская теория, которая недавно пробила дорожку в МО (Petrson, 1992; Tickner, 1993), утверждая, что государственные идентичности создаются половыми структурами как на национальном, так и на глобальном уровнях. Таким образом, суммировав все это, мы увидим такую карту теорий МО: Рисунок 2 Материализм безопасности Неореализм? Теория Мировых Систем Классический Реализм Неореализм? Неолиберализм? материализм Английская школа Неограмшизм Мировое общество Постмодернистские МО Феминистские МО Либерализм Неолиберализм? Когнитивизм идеализм По поводу "идеализма"39 В идеальном мире неловкое посредничество (такое, как эта часть) не будет необходимым, но реальность такова, что на сегодняшний день в МО преобладают ярлыки, которые много значат в международной полити39 98 Мой собственный подход к мировой политике в различной степени обязан своим существованием действующим конструктивистским исследованиям МО и особенно Рагги (Ruggie, 1983), Кратоквилу (Kratochwil, 1989) и Эшли (Ashley,1984; 1989), но в то же время он довольно значительно отличается от них. Это создает проблему номенклатуры, так как термин, которым я пользовался раньше для описания моей работы - “конструктивистский” - сейчас я хотел бы оставить для использования в социальной, а не международной теории. Такой выбор не идеален. Некоторые могли бы уравнивать мой государственный центризм, системную ориентацию и признание того, что власть и интерес имеют значение для реализма, но это означало бы отождествление реализма с проектом “третьего образа”. Важно отделять описания мира от объяснений; в принципе кроме реализма существует много теорий, которые могли бы объяснить реальность, описываемую системной теорией государств. Выделение процесса и последствий вариации в государственных интересах дает новую возможность либерализму (см. особенно Моравчик, 1993), но мое видение государства больше марксистское (и реалистское), чем либеральное, а либералы не являются холистами в вопросе структуры системы. Мое утверждение , что капитализм трансформирует западное государство и государственную систему, имеет сильную марксистскую окраску, но истинные марксисты скорее всего посчитают его чрезмерно увлеченным вопросами материальных сил и классов. Подбор новой вывески может преуменьшить мои долги прошлому, но если я не сделаю этого, то за меня это сделают другие. Поэтому я назову мою теорию "идеалистской". Это я делая с некоторой неохотой, поскольку это содержит в себе потенциальный риск путаницы с идеализмом в социальной теории, который предполагает, но сам не влечет за собой Идеализма в МО, однако выход можно найти через написание одного из них с заглавной буквы. Реальная проблема этого выбора, однако, имеет риторический (и таким образом - политический) характер: начиная с уничтожающей критики Карра (1939), термин "Идеалистский" функционировал в данной дисциплине как эпитет, дополнительно означавший умиротворенность, утопизм и наивность короче, недостаток “реализма”. Этот взгляд настолько глубоко проник в научную среду, сто современные исследователи МО - как основного течения, так и критики - разделяющие многие воззрения предвоенных Идеалистов, все еще избегают этот термин. В последнее время происходит его возвращение в связи с опубликованием явно Идеалистских книг Макелроя (McEroy, 1992), Френсиса Фукуямы (Fucuyama, 1992) и Дэвида Лумсдэйна (Lumsdaine, 1993), а в своем президенстком обращении к Международной Исследовательской Ассоциации Чарльз Кеглей (Kegley, 1993) даже называет период, начавшийся после окончания Холодной Войны "неоидеалистическим моментом". Однако, коннотации продолжают сохраке. Ярлык, который наилучшим образом отражает мой подход, - это идеализм, а он для многих имеет нарицательное значение. Поэтому, необходимо короткое отступление. 99 няться и даже само слово кажется благоприятствует им. Подобно Марксу Грушо, большинство Идеалистов не захотят вступить в "клуб", в котором они будут членами. Тем не менее, реабилитация термина имеет три достоинства. Во-первых, это вызывает в памяти старую традицию теории МО, в основе которой лежит разделяемая сегодня конструктивистами вера в способность идей изменять природу международной политики, в то, что “анархия - это то, что делается государствами”. Это долгое время игнорировалось в научной среде, особенно в Северной Америке и автор (к моему смущению) принадлежит к тем, кто мало что об этом читал40 . Возможно повторное обращение к предвоенному Идеализму не будет означать появления новых пониманий, но, как кажется, уже наступило время для преодоления риторических сдержек и нахождения выхода. Во-вторых, “Идеализм” в отличие от "Неолибералистского Институционализма” ясно дает понять, что мы имеем дело с настоящей альтернативой реализму. Это помогает нам напомнить, что реализм и его варианты не исчерпывают возможностей в системной теории МО и этим благоприятствуют теоретическим дискуссиям. И наконец, несмотря на риск конфляции, риторическая привязка к идеализму в социальной теории и политической философии может оказаться полезной, поскольку это соединяет Идеализм в МО с идеализмом Канта и Гегеля. В свете негативных ассоциаций, однако, я думаю, что Идеализму следует иметь три определения: реалистичный , структурный и критичес кий .То, что Идеализм должен быть “реалистичным” означает, что он должен принимать объективную реальность “внешнего” мира и что первоочередной задачей социальных исследователей должно быть объяснение того, как действует эта реальность, какова она есть , а не какой она должна быть. Если реальностью международной политики является конфликт, жестокость и война, то Идеалистам нужно признать и объяснить это. Идеализму следует быть таким же научным и “реалистичным”, как реализм. В свою очередь то, что Идеализм должен быть “структурным” означает то, по Уолцу41, что ему следует концентрировать внимание на распределении идей в системе акторов, а не на идеях индивидуумов. Направляющими нитями должны быть скорее холизм, чем субъективизм, скорее культура, чем перцепции. Это означает возвращение к “реализму”, так как посредством идей коллектива общество противопоставляется его членам как объективная реальность, и также это предостерегает тех, по мнению кого упор на идеи означает, что социальные изменения легко осуществимы. И наконец, то, что Идеализм должен быть "критическим", означает, что он должен создавать знание, которое поможет, насколько это возОбъясняя подобную неудачу, все, что я могу сказать, - это то, что свои симпатии предвоенному идеализму я осознал очень поздно. 41 С учетом того, что структурализм был основой "неореализма", мы могли бы проследить идею Уолтца и создать "неоидеализм", но это кажется необоснованным в условиях отсутствия "классической" традиции идеализма в современной теории МО (не говоря уже о распространении приставки "нео"). 40 100 можно, освободить нас от деструктивных и подавляющих аспектов международной политики. Это придает Идеализму нормативный аспект, но в этом он не отличается от Реализма, сторонники которого всегда хотели “сделать мир лучше” путем воздействия на тех, кто принимает решения. Идеалистская теория МО не может дать нам картину хорошей жизни, но, увеличивая рефлекторные возможности международных систем - способность этих систем осознавать себя - она может помочь создать отсутствовавшие ранее возможности. Некоторые будут спорить, что Идеализм, который одновременно является “реалистичным, структурным и критическим”, будет непоследователен. Я согласен, что не все гладко между этими требованиями и что ни одно из них не влечет за собой остальные. Эпистемология и Via Media Рисунок 2 демонстрирует некоторые различия между теориями МО в вопросе природы и последствий международной структуры. Как таковая, она, по крайней мере частично, является картой онтологий того, что есть в международной сфере. Однако, при вопросе о том, какая проблема является наиболее неодназначной в данной дисциплине, большинство исследователей МО скорее всего назовут эпистемологию, а не онтологию. С учетом всех различий, отраженных на рис. 2, если взглянуть на политику международной структуры (а именно на решение вопросов аренды и владения, публикации в журналах, распределения по основным университетам, дискуссии на съездах), то становится ясно, что наиболее очевидные расхождения наблюдаются в вопросах о том, “как” можно познать структуру, а не “что” она из себя представляет. И, в отличие от разнообразия онтологических взглядов по данной проблеме, ученые распределились на две кардинально различных группы: на большинство, считающее науку системой гносеологически привилегированных рассуждений, при помощи которой можно достичь более полного понимания мира, и на меньшинство, которое не признает за наукой привилегированного гносеологического статуса в познании “внешнего” мира. Первая группа ученых получила название “позитивистской”, а вторая - “пост-позитивистской”, несмотря на то, что ни один из этих терминов на проясняет ситуацию42 . Поскольку одно из отличий между этими группами заключается в отношении к проблеме применимости естественнонаучных методов в сфере общественного исследования, то было бы правильнее дать им названия соответственно “натуралистов” и “антинатуралистов” или сторонников “объяснения” и “понимания” (Hollisand Smith, 1990). Как бы то ни было, на сегодняшний день стороны с труПервое, т.к. строго говоря, позитивизм - это философское течение начала 20 века, которое одобряется немногими современными "позитивистами"; последнее, потому что при данном строгом определении позитивизма, постпозитивизм фактически включает всю современную философию науки, многое в которой является "про"-наукой, т.е. ее замещением, включая и научный реализм. 42 101 дом находят общий язык друг с другом, и вряд ли что может измениться в будущем. Хотя рисунок 2 и не отражает данное гносеологическое расхождение с должной яркостью, многие ученые полагают, что дискуссии по онтологическим вопросам являются для меня частью этого различия в гносеологических взглядах (возьмем, например, важный анализ Кратоквила и Рагги (Kratochwill and Ruggie, 1986), исследовавший предполагаемые противоречия между онтологией и эпистемологией неолиберальной теории режимов). Во многом это так, потому что “позитивизм” проводит различие между субъектом и объектом. Подобное отличие достаточно просто доказать, если объекты исследования материальны (камни, деревья, а возможно, даже танки и авианосцы), поскольку их существование не зависит от идей. Танки располагают определенной каузальной мощью вне зависимости от того, знает ли кто-нибудь об этом, так же как и дерево в лесу, падая, производит шум, независимо от того, слышит это кто-то или нет. Все это, похоже, ставит материалистическую онтологию в ряд с позитивистской эпистемологией, и действительно, большинство материалистов среди исследователей МО являются позитивистами. И наоборот, доказать различие между субъектами и объектами значительно сложнее, если общество представляет собой движение идей сверху до самого низа, поскольку субъекты (а ими являются люди) создают, в определенном смысле, объекты, которые их теории намереваются объяснить. А это, похоже, ставит в один ряд идеалистическую онтологию с постппозитивистской эпистемологией. На практике, среди исследователей МО многие идеалисты придерживаются постпозитивистских взглядов. Иными словами, с этой точки зрения, представленные в рисунке 2 онтологические дискуссии сводятся к гносеологическому выбору между двумя подходами к общественному исследованию. Более того, с учетом моих идеалистических онтологических убеждений, мне бы следовало твердо защищать постпозитивистскую сторону, ведя разговор о рассуждениях и интерпретации, а не о проверке гипотез и объективной реальности. Однако, на деле, когда речь идет о гносеологии общественного исследования, я искренне верю в науку, причем, именно в плюралистическую науку, в которой важная роль принадлежит “пониманию”. В определенном смысле это втягивает меня в третью дискуссию, но не потому, что я хочу найти эклектическую гносеологию43 , а потому, что я не считаю, что идеалистическая онтология подразумевает постпозитивистскую гносеологию (при всем уважении к Кратоквилу и Рагги, я не вижу противоречия в неолиберальной теории режимов). Вместо того, чтобы упрощать онтологические различия до уровня гносеологических, я считаю, что последние должны рассматриваться в качестве третьей, независимой оси дискуссии. 43 По проблеме эклектизма см. Sanderson, 1987. 102 Таким образом, я, по существу, надеюсь найти via media44 при помощи третьей дискуссии путем примирения онтологических и гносеологических взглядов, кажущихся несовместимыми. Такая попытка может внести серьезную напряженность в дискуссию. Кто-то скажет, что она (попытка) обречена на провал и что никакой via media не существует. Может, они и правы, но я, тем не менее, настаиваю на двух доводах: 1) важно понять, что действительно существует, а не как мы об этом узнали; 2) наука должна отвечать на вопросы, а не заниматься поиском методов (в подобном случае важное место в исследовании МО отводится толковательным методам). Если говорить более прямо, то постпозитивистам я указываю на переоценку роли эпистемологии, а позитивистов прошу стать более непредубежденными. Никто не может заставить одних вести диалог с другими, но нахождение via media может показать, что существует то, о чем позитивисты и постпозитивисты могут при желании говорить. 44 Это определение было мне предложено Стивом Смитом 103 ГЛАВА IV ________________________________________________________________ ДИСКУССИИ О М. О. : СВЯЗЬ С МИРОМ БЕЗОПАСНОСТИ Дидье Биго ЭПИСТЕМОЛОГИЯ : СПОР ИДЕЙ И СОЦИАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ Cпоры о международных отношениях после трансформации 1989-1990 гг. обычно рассматриваются как чисто интеллектуальные. Конкурирующие дискурсы, которые возникли в этой связи (тезисы о конце истории, о монополярности, об американских претензиях на роль единоличного лидера, о новом мировом беспорядке, о столкновении цивилизаций), анализируются на основе их внутреннего содержания и степени их соответствия предполагаемой реальности. Тем самым допускается, что указанные дискурсы исходят из академических кругов и имеют целью углубление познания социальной действительности. В данной связи эпистемологический подход резюмируется в сопоставлении сравнительных заслуг глобалистских и институционалистских, реалистических и неореалистических, депендатистских и культуралистских подходов. Они подвергаются “тестированию”, нюансированию, диверсифицированию, комбинированию... — короче говоря, отмеченные дискурсы анализируются как чистые объекты, не зависимые от институциональных условий их возникновения. Однако высказываемые позиции не сопоставляются с тем, какое положение занимают их авторы, какова траектория их перемещения в рамках этого положения. Это приводит к вере в то, что символическая эффективность выдвигаемых дискурсов объясняется их более-менее адекватным описанием и объяснением фактов. Резонанс, который получают такие дискурсы, принимается, таким образом, как отражение присущего им качества, а их критика — как необходимость анализа их содержания. Не вызывает сомнений, что такая критика очень важна и вполне обоснована, когда речь идет о дискуссии, касающейся новых теорий и парадигм. Кроме того в сфере социальных наук надо уметь различать между новой парадигмой и реакциями тревоги, связанными с потерей привычных ориентиров в понимании мира. Сомнения вызывает другое — то, что попытки “стабилизации смысла” международных отношений, при которых мы присутствуем, представляют собой новые парадигмы, как бы они на это ни претендовали. Чаще всего они представляют собой не более чем выражение эмоциональных состояний аналитиков, их многообразных чувств по отношению как к социальным трансформациям, так — и в Перевод с французского П.А.Цыганкова 104 особенности — по отношению к надежности инструментов анализа этой социальной и международной действительности. В данной главе я попытаюсь показать, что подобное видение вещей является своеобразным эффектом теоретической иллюзии, разделяемой академическими кругами, всегда склонными интеллектуализировать социальную действительность. Анализ институциональных условий дискурса позволяет на деле показать, что вышеуказанные различные тезисы выдвигаются акторами, занимающими в обществе множественное положение, для которых принадлежность к академической среде — лишь одна, притом маргинальная часть их жизненного пути. Часто они одновременно и в большей мере принадлежат к политическому миру и к миру безопасности45. И только поняв ставки, свойственные этим двум другим мирам, или этим двум сферам, можно понять, почему, несмотря на внутреннюю слабость некоторых из тезисов, их удается навязать всем как новый общепринятый взгляд на мир, объясняющий особенности постбиполярного периода. ДИСКУРСЫ О МЕЖДУНАРОДНОМ ПОРЯДКЕ И ПРОФЕССИОНАЛЫ БЕЗОПАСНОСТИ Итак, я хотел бы проанализировать, каким образом перемены, являющиеся следствием крушения биполярности, получили трактовку, основанную не на их соответствии реальности, — трактовку, которая отражала бы их хронологию: падение стены, распад СССР, война Заливе, война в экс-Югославии, не на убедительности аргументов, а прежде всего на борьбе между “экпертами” по безопасности, стремящимися навязать, в качестве легитимной проблематики и единственно возможной интерпретации внешней угрозы, каждый свои представления, свои системы оценок. Это не означает, что они не аппелируют к действительным событиям для обоснования своей позиции, или что они не испытывают необходимости подтверждать свои позиции материальными фактами: именно отсюда их чувствительность к некоторым “выдающимся событиям” (таким, как, например, война в Заливе). Точно так же это не означает, что они не придерживаются формальных правил академического дискурса. Однако поиски истины и объяснение действительности играют для них всегда вторичную, подчиненную роль. На первом месте - задача 45Идет ли речь о Фукуяме, Хантингтоне, Краутхаммере..., они занимают промежуточные позиции между университетской средой, политическим миром, вовлеченном в размышление об обороне, и большой журналистикой. Может быть академическое поле Международных Отношений, познавши новое “summa divisio” между государственноцентричными и транснациональными положениями сумело освободиться от связей с миром безопасности, ибо транснационалисты имеют довольно мало таких связей. Но разве это не объясняет именно трудности последних в понимании последствий господства поля безопасности над некоторыми объектами, трактуемыми академической средой, и стратегии конверсии, применяемыми особенно сторонниками государственноцентричных положений? 105 сохранить свой статус эксперта, статус советника профессионалов безопасности (т.е. руководителей спецслужб, военного, или политического ведомства), способного делать прогнозы в области международных отношений. События же на рубеже 90-х гг. подорвали позиции стратегов и акторов сферы безопасности, минимизировали роль их специфических знаний в управлении внешней угрозой, которая служила основой их символической власти и их социальной легитимности. Эти события с особой очевидностью показали, что борьба за знание подчинена у данных авторов борьбе за признание. Поэтому центральная гипотеза состоит в следующем: эти дискурсы,представляющие себя как академические, нацелены прежде всего на то, чтобы реконвертировать специфический капитал “управления угрозой”, которым обладают профессионалы безопасности, и вернуть специалистам в международных отношениях их место советников этих профессионалов. В самом деле, крах биполярности вызвал двойной эффект. Капитал управления угрозой частично утратил свою легитимность после падения коммунистического противника, ибо вместе с ним исчезла “конкретная” угроза. Потому ее следовало воссоздать. Капитал управления предсказуемостью, которым обладали специалисты-международники, выполняющие роль советника государя, также утратил свою легитимность. Это резкое крушение символической власти стратегов, международников, занимающихся безопасностью, лежит в основе новой экономики борьбы и более ясно, чем в другие эпохи, выявляет пути формирования “режима истины”, дающего “смысл” мира. Вместо того, чтобы принять как прежде схему общей интерпретации, они столкнулись с необходимостью оправдаться и немедленно предложить иную интерпретацию. Этот “кризис”, порожденный крахом биполярности, который изменил соотношение силы и соотношение смысла, вызвал отступление к габитусам и объясняет, что во многих случаях вторичные рационализации этих дискурсов, их креативность, их изобретательность в действительности базируются на грамматике их непосредственых реакций оптимизма или тревоги. Что же касается их успеха, то он связан прежде всего с тем, эти дискурсы признаны прфессионалами в области безопасности соответствующими тому, что они почувствовали сами. При этом авторы указанных дискурсов, в силу своего полистатусного положения, имеют явное преимущество перед университетскими исследователями, в том смысле, что, находясь в постоянном контакте с профессионалами безопасности — военными, полицейскими или политическими руководителями, — они скорее улавливают их стихийные реакции и успешнее могут выразить их надежды и тревоги в форме теоретического суждения. Поэтому речь не идет о более тонкой аргументации, ни тем более о новой парадигме. Наоборот, их успех объясняется именно приверженностью прежним парадигмам, старым верованиям и сохранением - путем новых комбинаций - все того же теоретического горизонта. 106 Как мы увидим, такие дискурсы строятся по довольно упрощенной схеме. Абсолютизируя новизну современного периода международных отношениях по сравнению с периодом биполярного противостояния, они объясняют нынешние трансформации, исходя из двух внешне противоположных идей. Одна из них рассматривается как бесспорная, поскольку она вписывается в Историю (то, что Хиршман удачно назвал риторикой прогресса, ассоциирующейся с функцией безопасности). А другая считается опасной для существующего порядка и потому подлежащей непременному развенчанию (т.е. реакционная риторика, ассоциирующаяся с функцией угрозы) (Hirschman, 1992). В обоих случаях смешение между прекращением холодной войны, окончанием биполярности и феноменом структурной динамики, связанным с современыым распространением насилия, опрокидывает анализ и способствует диффузии дискурсов о безопасности, выливающихся или в этноцентристскую идеологию демократии и мира, горизонтом которой становится американский триумф как триумф демократии, или в идеологию угрозы с Юга и цивилизационного столкновения, усматривающей в Другом первостепенную угрозу, — идеологию, горизонтом которой является война всех против всех или всех против Запада. В обоих случаях ставшие популярными тезисы имеют, таким образом, наименьшее отношение к целям познания и объяснения социальной действительности и наибольшее — к целями власти и легитимации в рамках мира безопасности. Успешный анализ этих тезисов, подобный, например, анализу новых теорий, означал бы тогда уже участие, абсолютно не осознаваемое, в их распространении и легитимации46. При этом первый тип рассуждения, который мы рассмотрим (конец истории, однополярность), основан на оптимизме, связанном с неожиданным исчезновением врага. Выдвигающим его авторам он открывает новые возможности для мобильности внутри сферы безопасности - за счет распространения конфликтологических знаний на новые области (экономика, экология...), а также за счет определенной самоавтономизации конфликтологии. Что касается второго типа (международный беспорядок, столкновение цивизаций), основанного на пессимизме, связанном со страхом перед угрозой возврата в гоббсовское естественное состояние, то он не только обеспечивает нового врага, от которого следует защищаться, но и, перенося угрозу с Востока на Юг, сводит вместе знания военных об управлении Несомненно, что именно в этом пункте наши позиции расходятся с позициями многих коллег, - например, Хэйварда Алкера (Hayward Alker) и Уонга Джизи (Wang Jisi), которые решили реагировать на тезисы Хантингтона непосредственно, критически оспаривая их содержание, полагая, что такая критика может привести к делегитимации. Тактика Хантингтона, напротив, состояла в том, чтобы вызвать спор вокруг этих тезисов, с целью получения максимальной рекламы, и таким образом легитимировать их как новую “парадигму”. Поэтому расшифровке подлежит не столько содержание, сколько форма, грамматика этих дискурсов. Отметим однако, что в дискуссии, опубликованной в Foreign Affairs, большинство критиков выдвигали по меньшей мере малоубедительные и неостроумные возражения, тогда как наиболее серьезные аргументы авторов, которых мы только что цитировали, были затемнены. 46 107 ядерной угрозой с компетенцией спецслужб о преступности, наркомании, иммиграции. Тем самым он способствует росту взаимопроникновения между сферами внутренней и внешней безопасности. Содержание этих внешне противоположных рассуждений нацелено, таким образом, — хотя и не преднамеренно, а в силу самой их внутренней логики, — на приспособление специфического капитала “управления угрозой”, которым обладают профессионалы безопасности, к ситуации, в которой уже нет коммунистического врага. Они выдвигаются с учетом альтернативных стратегий акторов, утративших привычные ориентиры, и изменившейся среды, основу которой прежде составляли биполярность и ядерное устрашение. Эта довольно резкая модификация среды создает определенную “неуверенность”, которая ставит под угрозу некоторые приобретенные позиции и благоприятствует платным стратегиям реконверсии. Практические знания специалистов по стратегии и кремленологов, занимавших в своей области господствующее положение, внезапно отступили на второй план и даже оказались девальвированными. Действительно, новые дискурсы позволяют интегрировать в тему безопасности экономические и даже экологические сюжеты, с одной стороны, и даже непосредственно вводят в сферу безопасности акторов, которые были до этого второстепенными и маргинальными (специалистов по конфликтам малой интенсивности (LIC), служащих сыскной и даже судебной полиции), способных лучше оправдать свои “знания” перед лицом изменившейся угрозы. В рамках академического сообщества они создают также новые благоприятные возможности для некоторых специалистов по этническим отношениям в странах Юга, благодаря которым такие специалисты вступают в конкуренцию (бюджетную, символическую...) со своими коллегами, занимающимися вопросами обороны и высоких технологий47. В свою очередь, это вынуждает новые союзы между профессионалами в вопросах угрозы и акторами, легитимированными своей академической и политической полистатусностью, переформулировать канонический дискурс о “мировом порядке”. Эпистемология мировоззрений, появившихся в международных отношениях после 1989/1990 годов, обязана учитывать эту борьбу, даже если первые и не являются отражением вторых, ибо, несмотря ни на что, последствия выдвижения легитимной проблематики акторами, которые располагают символическими ресурсами, превосходящими ресурсы исследователей, есть один из самых мощных механизмов непризнания этих последних. Действительно, им трудно допустить, что эти часто упрощенные положения могут найти большее предпочтение, чем их собственная рафинированная объяснительная система. Они не хотят видеть, что эти положения имеют целью не обогащение знания, а нечто иное. Однако понимание формулировок и стратегии высказываний предполагает их анализ в связи с Некоторые быстрые реконверсии показывают впрочем, что аналитики обороны быстро поняли интерес развертывания исследований, связанных с эническими вопросами, проблемами иммиграции... 47 108 группами, которые узнают себя в этих дискурсах, и в зависимости от борьбы и союзов, которые существуют внутри сферы безопасности, находящейся в процессе полной перестройки вследствие потери ориентиров и утраты основополагающих мифов, который были созданы в 1960-е годы. Поэтому ставить вопрос об условиях высказывания этих дискурсов, о позиции их авторов, о их стратегиях, — означает подвергать себя риску оказаться под подозрением в намерениях нанести “подлый удар” по тем, кто видит себя “великими авторами”. Впрочем, только после углубленного изучения можно показать, несмотря на их полистатусность, что они тоже вносят новизну в сферу познания, но лишь по той причине, что такое изучение их (поли)статусности несомненно объясняет их дискурсы, их недосказанности, их социальную включенность и, особенно, их успех, гораздо лучше, чем классическая эпистемология, опирающаяся на текст или литературные труды их авторов48. ПОЛЕ БЕЗОПАСНОСТИ И ЕГО ТРАНСФОРМАЦИИ а/ Биполярность и устрашение: эпистема поля безопасности Концептуализация в термине поля безопасности, так же как анализ процессов “достижения безопасности” (“sйcurisation”) пока еще мало развита, хотя некоторые работы начинают ставить под вопрос символические объективации и кристаллизации, которые с 1960-х годов детерминировали адекватность между безопасностью и вопросами обороны, в частности, между отношением к ядерному оружию и к советскому противнику (Buzan, 1991; Buzan and Woever, 1993; Bigo, 1994; Bigo, 1996; Huysmans, 1995). Военный статус, обращенный на использование силы, изменяется с появлением ядерного устрашения и биполярности в 1960-е годы, ибо изменилось само отношение к принуждению; устрашение способствовало в наших обществах эвфемизации силы или точнее ее трансформации из выраженного репрессивного насилия в более структурное и символическое насилие. Как подчеркивает Шеллинг “стратегия не сводится к науке о военной победе, она становится искусством принуждения, угрозы, или устрашения”. Она становится тотальной, глобальной, направленной на подавление воли противника и она удаляется от солдата, она переходит к дипломату. Дискурс, символика, накопление получают перевес над маневром: холодная война делает вооруженное столкновение невозможным и даже ненужным. “На место действия приходит угроза, на место решения — устрашение”(Aron, 1976, p.139). Нет сомнения, что только сегодня, с окончанием неразрывно связанных друг с другом биполярности и ядерной страте4Во избежание недоразумений, важно также напомнить, что наш анализ ни в малейшей степени не нацелен на то, чтобы “свести” отказ от сосредоточения центра внимания на тексте к классовой позиции его автора, как это пытался недавно сделать один из марксистских авторов. Зато учет не только чисто интеллектуальных, но и других обстоятельств в соперничестве за умы в постбиполярный период, мы рассматриваем как фундфментальное достижение современной критики. 109 гии, можно понять все значение символической власти, скрытой в стратегическом дискурсе об устрашении, как и то, до какой степени он модифицирует классическое понимание войны. Поле безопасности заменяет войну и во многих отношениях изменяет механизм власти. Во-первых, грань между теми кто решает, теми кто применяет, и теми кто говорит о применении силы, становится все более проницаемой. Использование дискурса уже является оружием. А политический руководитель, стратег и университетский ученый, специализирующийся на вопросах обороны, продуцируют дисурсы, которые совсем не отличаются друг от друга по своему содержанию. Это создает эффект “аллодокса” у не обладающих полистатусностью университетских ученых. Они испытывают иллюзию, будто участвуют в дискуссии на равных, тогда как их социальное положение позволяет им играть лишь маргинальную роль. Только политический деятель или генерал-стратег действительно обладают авторитетом, позволяющим трансформировать ординарный дискурс в авторитетный дискурс, в “серьезный” дискурс49. Во-вторых, это создает дихотомию среди военных, на уровне руководства, между теми, обязанность которых состоит в том, чтобы размышлять над условиями “отсутствия войны” на центральном театре, и теми, кому поручено вести “опосредованные войны” на периферийных театрах. Первые должны управлять испытанием воли, управлять угрозой, управлять неуверенность, тогда как вторые продолжают исполнять свое военное ремесло, просто заменяя идею о “коммунистической угрозе” на старое понятие партизанской войны. Из этого следует иерархизация, которая благоприятствует “стратегистам” в ущерб классическим военным, которые продолжают проявлять интерес к использованию конвенциональных сил и к колониальным, освободительным и даже партизанским войнам. Профессиональное продвижение не оставляет никаких сомнений. В течение многих лет генеральские погоны завоевываются не в экзотических войнах за границей, а дискуссиях об устрашении. Основная стратегическая мысль направляется, следовательно, на изучение конфликтности, с тем чтобы распространить ее на новые области, связанные с технологией, экономикой, психологией, принятием решений..., размышляя над этим “странным миром, который создан вооружениями и который не имеет иного назначения, кроме как помешать их эффективному применению, и который выполняет это назначение только той мере, в какой возможность их применения продолжает существовать” (Aron, 1976, p.139). Широко известно, что Шеллинг, Люттвак, Арон дали грамматику этих модификаций. В ту эпоху расширение поля безопасности получило эти обоснования в работах Кана об эскалации, Уолца и Роузкранса о понятии биполярной стабильности (Kanh, 1965; Waltz, 1964; Rosecrance, 1966; Waltz, 1979). Они создали условия “консенсуса” вокруг данного представления, хотя изменения, происходящие в облике и содержании конфликтов, вновь и 49 О том, что делает дискурс серьезным проводят параллель с П. Бурдье (Bourdier 1982). 110 вновь подрывали господствующую парадигму стабильного периода и “не-войны”. Но это “вображение” или это “мировоззрение” успешно навязывалось всем акторам поля (в западной сфере), ибо оно давало им реальные возможности для обоснования своих действий по отношению к внешним акторам. Биполярная стабильность была больше чем мировоззрением, она служила “мифом”, позволяющим осуществлять накопление символического капитала, трансформируя банальные эпизоды в священные символы и вписывая любое событие в одну и ту же интерпретацию - мифом, который позволял дискурсу действовать как власть. Действительно, он позволил внушить, что дискурс об угрозе - это новый капитал (содержанием которого является опытное знание), который заменяет применение грубой силы, и что профессионалы управления угрозой должны сохранять в своем арсенале принудительную дипломатию “не-войны”. “Повествовательность” дискурса, его “выразительность” выступает здесь как форма символической власти с неравной интенсивностью, ибо его содержанием становится его форма50. б/ Реконверсия знаний и повествовательность Для частичного разрушения содержания этого стратегического мифа в обоих его измерениях - устрашения и безопасности - потребовалось, чтобы полностью разрушилось то, что служило их основой: советский враг. Действительно, полная “неожиданность” событий 1989-90 г.г. для специалистов-международников, которые находились под обаянием рейганизма с его видением противника как абсолютного зла, обусловила необходимость “поскорее” создать такой дискурс, который позволил бы “объяснить” мир и управлять его “смыслом” (Laidi, 1991 et 1986). В это время уже становится ясно, до какой степени идея безопасности определяется только своей противоположностью - идеей угрозы. Исчезновение угрозы парадоксально больше “пугает” профессионалов безопасности, которые без своеобразной сосредоточенности на образе врага имеют тенденцию рассматривать любое событие социальной действительности как потенциальную небезопасность. Антропологи показали, до какой степени случайность, непредвиденность требуют от обществ этого “скорбного труда “сокращения неуверенности” взятого на себя клерками (Balandier, 1986). Литургическое объяснение прежде, объяснение международного порядка специалистами-международниками теперь (Legendre, 1977)51. Но это необходимое оформление повествовательности само подчиняется правилам продуцирования поля, из которого оно появляется. В свою очередь, поле безопасности имеет ту особенность, что оно сформировано “профессионалами управления угрозой”, производителями знания-власти из пары безопасность/неОтношение дискурса о власти, символики к насилию никогда не проявлялось столь явно как в размышлении об устрашении, ходя стратеги никогда не задавались вопросм о символической власти их собственных рассуждений. Эти положения были высказаны нами в сообщении: “Распространение насилия и поле безопасности” на коллоквиуме “Международные отношения без территории” (см. Cultures & Conflits, n° 21, 1995). 50 7 Работа Лежендра позволяет понять филиацию между религиозной клерикальностью, ее посреднической функцией и продуцированием дискурса общественных наук в современных обществах. 111 безопасность, а также квази-структурной необходимостью с их стороны верить в предсказательные способности дискурсов социальной науки и науки международных отношений. Однако вера в предсказуемость, сама неотрывная от позиции советника государя, занимаемой производителями дискурса о международном порядке, в полной мере столкнулась с непредвиденным. Лишь немногие начали допускать, что стало уже невозможно ограничивать смысл мира рамками одного и того же дискурса и навязывать глобальную, централизованную, единственную точку зрения. Большинство же, напротив, находится в поиске новых теологий подмены. Этот критерий является, впрочем, одним из наиболее операциональных для оценки теоретических усилий, предпринятых некоторыми исследователями многообразия, рассеивания, транснационализации, дисперсионных пространств и прерывностей, усилий политизации достижения безопасности, которые нацелены на крупные обобщения и на внедрение проблематики, связанной со смыслом мира и легитимирующей мир безопасности в его первостепенных функциях. Дискурсы, которые мы будем здесь рассматривать, составляют часть этого усилия, предпринятого с целью политизировать сферу безопасности, чтобы вернуть миру “определенный” глобальный смысл, который воссоздал бы новый глобальный миф, т.е. “не то, что является нереальным, а то, что делает невозможным отличить реальное от нереального”, прибегая для манипулирования этой воображаемой действительностью к помощи локальных знаний, с тем чтобы придать ей правдободобие (Deleuse, 1990). Распространение этих дискурсов о “международном порядке” последует, таким образом, либо за линией “обеспечения безопасности”, имеющей целью успокоить население (Delumeau, 1986), либо за линией “небезопасности”, преследующей цель встревожить его, с тем чтобы оправдать патернализм (протекцию)... ЛИКИ БЕЗОПАСНОСТИ: ОКОНЧАНИЕ КОНФЛИКТОВ И ОДНОПОЛЯРНОСТЬ а/ Конец истории? В первое время события 1989-90 г.г., которые интерпретировались как советское поражение, рассматривались как победа Запада над Востоком и вообще как победа “мира” над “войной”. Казалось, что все стало возможным, благодаря изменению международного климата и “потеплению” американо-советских отношений. Дискурс о “новом международном порядке” принял мессианские измерения, особенно в начале кризиса в Заливе, когда Советский Союз уже не блокировал ооновские решения. Некоторые уже видели проблески зарождения мирового правительства. Даже “реалистические” политики, казалось, поддались эйфории. Белый Дом утверждял: “Примирение порождает новые надежды. ООН сможет действовать, и США поддержат ее с тем чтобы положить конец региональным конфликтам и продвинуть мир и свободу во всем мире” (The Times, 26 sept. 1988). В период кризиса в Заливе эта тема была продолжена Дж.Бушем: “Кризис в Зали112 ве прервал краткий миг надежды. Тем не менее мы являемся свидетелями рождения нового мира, свободного от террора... и более сильного благодаря тому уровню международного сотрудничества, которое установилось в связи с ним” (National Security of the US, Aug. 1991). При этом, празднуя прекращение биполярного антагонизма и предсказывая миру счастливое будущее, радовались тому, что исчезновение этого антагонизма означало не простое примирение двух систем, а безусловную капитуляцию коммунистической идеологии. Предполагалось, что режим, подточенный своими внутренними противоречиями, после импульса, полученного им сверху и от центра в лице Горбачева, полностью присоединится к демократическому идеалу... Демократическая идея, рынок и массовые коммуникации (три опоры либерализма), казалось, разрушили авторитарные основы режимов сначала на Востоке, потом на Юге, проявлением чего стали выборы или государственные перевороты, изгнавшие диктаторов (Стресснера, Пиночета...) в Центральной и Латинской Америке, и манифестации в Африке, расшатывающие троны старых тиранов (Кереку в Бенине...). Смысл истории не оставлял никаких сомнений — до такой степени, что несмотря на шум и фурор 1989 г. ее можно было рассматривать как закончившуюся (Fucuyama, 1989). Эффект статьи Фукуямы объяснялся не столько ее новизной и оригинальность, сколько тем, что ее автор уловил атмосферу времени и выстроил новую систему союза между традиционно противоположными группами в рамках поля безопасности. Ему удалось привести аргументы, которые воспроизводили элементы все еще существующей в Америке старой идеалистической школы, - аргументы юристов-институционалистов, верящих в созидательную силу “норм”, глобалистов-институционалистов, девелопменталистов и даже некоторых реалистов, на время попавших под влияние “подарка судьбы” - краха врага. С его точки зрения, “кажется, что возникает достаточно заметный консенсус относительно либеральной демократии как системы правления, поскольку она одержала верх над соперничающими идеологиями... таким образом, она стала завершающим пунктом идеологической эволюции человечества и окончательной формой любого человеческого правления... идеалом либеральной демократии, который не может быть улучшен в плане принципов” (Fucuyama, 1993). Утверждается, что установливается мировое время рыночной демократии, обязывающее переориентироваться в соответствии с ним всех действующих лиц, включая ислам, “который не играет никакой притягательной роли за пределами тех регионов, которые принадлежали к исламской культуре с самого начала” (Ibid., p.71). После многих застойных лет, связанных с марксизмом, происходит актуализация западного универсализма. Подсчитывают страны с либеральной демократией, включая в их число при необходимости Шри Ланку, Турцию, Парагвай, Перу... Окончание холодной войны устраняло последний барьер на пути мондиализации, глобализа113 ции52. Фактически, уже всемирной уже стала экономика, отчасти право, политика, за ними должна была последовать демократическая идеология, а в будущем надеялись и на большую гомогенизации в области культуры. Это видение Истории возрождало оптимизм первых послевоенных лет, когда Кожев, перечитывая Гегеля, заявил, что пришел конец Истории. Цивилизационный процесс53, идущий с Запада, сможет, как надеялись, развернуться на Востоке и на Юге. Теории модернизации считались верными, несмотря на выдвинутое против них обвинение в этноцентризме. Таким образом из этого пепла в благоприятный момент мог возродиться девелопментализм и предложить новым странам Центральной Европы программы, которые провалились на Юге в 70-е годы54. При этом он мыслится как эволюция, ведущая к единообразию55. Можно ли найти более убедительный и более успокаивающий дискурс для общественного мнения?56 Речь идет о том, что придать подарку рациональную форму, трансформируя неожиданное поражение Советского Союза в окончательную победу либеральной демократии. Этот дискурс тем не менее не нов. Он стал развитием тезисов американских исследований мира, Церкви, сторонников (в том числе и в самих военных ведомствах) разоружения, глобалистов, которые считают, что сила имеет не столько военную, сколько экономическую природу57. Однако этот тезис всегда был маргинальным в поле акторов безопасности. Они даже считали, что за ним стоят те, кто не понимает духа обороны, необходимости “быть готовым к войне для тоВ ответ на продолжающиеся конфликты, в ответ на противоречивое поведение населения Центральной Европы, а также в ответ на критику своих положений эти аналитики отвечают напоминанием, что конец Истории — это конец смысла Истории, а не конец процессов приспособления. Поэтому нет ничего противоестественного в том, что конфликты не исчезают — это даже закономерно, — однако, будучи лишены смысла, они угаснут сами собой, когда выдохнутся их действующие лица. 53 Сf. Elias, 1991. Если сравнить силу работы Элиаса, который рассматривает не как единообразный прогресс, а как усиление самопринуждения, являющееся следствием двойного процесса монополизации (воинственной и фискальной) и взаимозависимости, то можно сразу же увидеть ограниченность подхода Фукуямы, включая и его центральную тему. 54 Например, программа перехода к рынку, предложенная российским руководителям Джефри Саксом. В более теоретическом плане см. его работы для Brooking papers on Economic Activity. 55 Фукуяма кажется не способен понять особенности пути Западного общества и его отношение к другим обществам. Он не относится к мыслителям типа Кожева или Элиаса, а просто находится под банальным влиянием девелопменталистских тезисов. Фукуяма смешивает “sciemment?” мондиализазию, глобализацию и унивесализацию, которые не являются синонимами, как это показывает Бертран Бади в L’Йtat importй, Fayard, 1993. Но мобилизация Фукуямой Элиаса, а еще больше Кожева и Гегеля имеет вовсе не академические причины. Достаточно отметить, что ни один из этих авторов не разделил бы упрощенные взгляды Фукуямы на цивилизацию, прогресс, умиротворение, либеральную демократию, экономическое развитие, логику современной физики. См. Nor-bert Elias, La dynamique de l’Occident, Presses Pocket, p.215. Kojиve, Inroduction а la lecture de Hegel, Paris, NRF, 1948. 56 Но тем самым опасный для собственных интересов профессионалов безопасности, социальная полезность которых поставлена под сомнение. См. далее. 13 Самой известной стала книга Пола Кенеди The rise and fall of great powers — благодаря рекламе, которую получила последняя “предсказательная” глава об американском упадке. Предшествующие работы более солидны. См. Mancur Olson, The rise and declin of nations: Economic growth, stagflation and social rigidities, Yale, 1982; а еще ранее Modelsky & Tompson “The long cycle of global politics and the nation state”, in Comparative studies in society and history, 20, 1978й 52 114 го, чтобы жить в мире”. Тем не менее, развивая уже начатую ранее тему об “уменьшении выгод, вытекающих из обладания военной силой” (Kennedy, 1987), он завоевывает все так называемые международные (а по существу - американоевропейские) коллоквиумы, в то время как политики отвергают его как новую вульгату. Грэхем Аллисон иронически заметил, что девизом этому новому видению эпохи могли бы послужить“life, liberty and the pursuit of hapiness”, если бы этот девиз уже не был использован нескольким веками раньше (Allison & Treverton, 1992). “Юристы”, долго удерживаемые на границе поля безопасности теми, кто считает их симпатичными, но наивными и опасными идеалистами, видят как начинается их реванш. “Вильсонизм” вновь становится их флагом. Нормативная точка зрения, которую они разделяют с философами, вновь возвращает себе некоторую молодость, ибо говоря о будущем, она не задерживается на том, что произошло в прошлом. Даже когда конфликты продолжатся, их интерпретация не изменится. Либерийский конфликт, ситуация в Афганистане, война в Заливе, война в Югославии запросто убедят их, что умиротворение проходит через «просвещенный абсолютизм» ООН. Эпоха «гуманитарных военных операций» может наступить благодаря вере в то, что они могут принести мир в зоны конфликтов58. Происходит сближение позиций политиков, ищущих успокаивающих аргументов, юристов-международников, руководствующихся своей эстетикой иерархии норм, философов, церковников, вдохновителей и участников гуманитарных операций, журналистов. На некоторое время оно составляет конкуренцию господствующему представлению основных акторов поля безопасности, привлекая на свою сторону тех из них, кто поддерживает противоположный тезис, предлагая альтернативную общепринятой в этом поле стратегию, призванную преобразовать военное знание о безопасности в знание, обращенное к экономике59. В этом контексте тезис о конце истории следует рассматривать как спонтанное представление, отражающее ментальность маргинальных акторов поля безопасности в период его кризиса. б/ Формирующаяся однополярность к лучшему или к худшему По крайней мере за два пункта — первый: триумф Запада и последний: гомогенизация мира — неореалисты могут выдать Фукуяме и его эпигонам похвальОпираясь на связи с посредническим миром и рассуждения о “милосердии”, она позволит юристам и философам придать второе дыхание этому дискурсу, находя новых союзников, объединяя их на основе тезиса о беспорядке. В то же время она еще больше подтолкнет социализированный военный этос и будет иметь своим следствием смерть, а не операции по поддержанию мира. См. об этом статьи таких авторов как Guy Hermet, Gйnйral Le Borgne, Richard Brousse: Cultures & Conflits, n° 11, 1993. Подумаем, например, о связи между юристом Марио Беттати и гуманитарным посредником Кушнером. 59 “Упаднический” тезис может также способствовать реконверсии операциональных знаний и позволить стратегам не поддаться искушению использования военной силы. См. об этом Edward Luttwak, «From geopolitics to geoeconomics logic of conflict, grammar of commerce», The National Interest, Summer, 1990. 58 115 ную грамоту, хотя гегелевский оптимизм и возмущает их старую пессимистическую душу (Гоббс, перечитанный Моргентау). Они тоже рассматривали крах биполярности как американский триумф, и если они меньше настаивали не ценностях, то они делали акцент на резком изменении в распределении власти в мировом масштабе, - в особенности после войны в Заливе, которая вернула военному измерению силы новый блеск, подпорченный предшествующими дискуссиями об экономическом измерении и упадке Соединенных Штатов. Однако в тезисе о конце Истории их больше всего стесняло то, что он исходит от маргинальных акторов и может поставить под вопрос стратегический миф, который служит основой для господствующих позиций. Поэтому не удивительно, что возникает дискурс, не менее успокаивающий относительно “кризиса”, но сохраняющий позиции военных стратегов, ибо “doxa” неореализма уже рассматривала однополярность как гипотезу школы. В своей работе «The unipolar moment» Чарльз Краутхаммер показал себя не автором текста, «основанного на разуме», а точным авторизованным переводчиком по данному вопросу конвергирующих дискурсов академических кругов, политиков, Пентагона и влиятельных журналистов. Отказываясь верить в конец Истории, и одновременно отказываясь верить, как Джон Мирсхеймер, в возвращение беспорядка, Краутхаммер настаивает, что американская мощь после поражения коммунизма вступила в свой апогей, что (упаднические( положения, популяризируемые Полом Кеннеди, недооценивающие военную мощь, уже устарели, поскольку основанная лишь на торговле или финансах экономическая мощь конкурентов США не может поставить под сомнение их гегмонию, как это сделал СССР в военном плане. Воспроизводя свою статью 1992 года, он актуализирует ее с тем чтобы теоретически обосновать поведение США и их претензии на лидерство под прикрытием НАТО во время войны в Заливе. Отвергая гипотезы о том, что Америка превратилась в наемника или в хищника, что ответственность США состоит в том, чтобы выполнять свою роль единственной сверхдержавы как раз для того, чтобы избежать развития хаоса, который может принести мультиполярность. В отличие от биполярной стабильности, однополярная стабильность, таким образом, гораздо в большей степени зависит от ответственного поведения актора, чем от самой структуры, но в то же время она является и результатом «сдвига», который кладет конец массовому угнетению народов Востока. Шарль-Филипп Давид еще более прямолинеен: по его мнению, европейские державы нуждаются в Pax Americana точно так же как и остальной мир60. Короче говоря, стабильность под гегемонией США ожидают прекрасные дни, если Соединенные Штаты будут выполнять выпавшие на их долю ответственные задачи, поставляя общественные David (dir.) 1990. Главная мысль состоит в том, чтобы в обмен на pax americana добиться разоружения и уравновесить американские и европейские силы. 60 116 блага, необходимые для мирового порядка, и если их союзники поймут необходимость разделения тяжести (burden sharing). Представленное таким образом, рассуждение о переходе от биполярного мира к однополюсному равновесию, было одновременно и успокаивающим, оставляя место для ооновского институциализма, и удовлетворяющим теории Уолца. Этот подход объдинил многих работников Пентагона, членов администрации Буша, «think tanks», обеспечиваемых исследовательскими и университетскими фондами и принадлежащих к господствуюшему течению неореализма. Действительно, напоминая о значении военной силы, он позволял профессионалам безопасности вернуть себе центральную роль и ставил препятствие на пути предложений периферийных акторов поля, которые под прикрытием тезиса о конце Истории хотели бы собрать “дивиденды мира” за счет сокращения военных бюджетов61. Он позволял также на бумаге закрыть дискуссию об упадке США, возвращая ценность военной силе и тем, кто ею управляет. Менее опосредованный чем другие, этот тезис содержал в себе обосновываемый оптимизм и сильное сходство с ценностяи и верованиями американцев относительно их “исторической роли”. Он усваивался как легитимная проблематика, ибо как и любая символическая система, он был не просто инструментом познания, но и инструментом господства, в том смысле, что акторы, выдающие его за истину, одновременно являются господствующими акторами поля. Он позволял наконец вернуть системе представления утраченное доверие, продолжая использовать в точности те же самые категории анализа, те же методические орудия, принимающие во внимание то, что длительное время составляло содержание школы теорий биполярной стабильности: горизонт имперской силы, обретенный в 1989/90 гг. (Lynn Jones, 1991). Сила тезиса об однополярности состоит по-прежнему в той конгруентности со способом, которым преподавали науку международных отношений, с одной стороны, и со способом, которым ее критиковали, опираясь на клиополитику, настаивающую на уроках прошлого и на реалистическом обосновании. На стороне этого тезиса сила очевидности, простоты “элегантности”. Этот тезис нацелен на то, чтобы обезопасить мнения, политических деятелей и сами профессиональные круги. Но “сделанный в США” американцами и для американцев (с последствиями повторения в Европе), он страдает недостатками своего происхождения. Хотя сообщество международников находится под сильным влиянием США, оно в то же время обладает той особенностью, что некоторые миноритарные дискуры воспринимаются в нем иначе. Тогда однополярКонъюнктурный союз с периферийными акторами, необходимый для прикрытия молчания и сюрприза, был поставлен под угрозу. Однополярноть поддерживала традиционный союз авторов-неореалистов, военных кругов и политических деятелей. Нет нужды в философе (в этом отношении симптоматичным является контраст между успехом статьи Фукуямы и относительным безразличием к вышедшей впоследствии его книге) или историке, требующем от военных освободить свое место для экономистов. 61 117 ность выступает не как благо, а как зло. Имперская Америка выступает как хищная Америка. Безопасность для одних — как небезопасность для других. Что касается акторов тьер-мондистских и депендатистских дискурсов /т.е. теорий третьего мира и зависимости/ то они оказались застигнутыми врасплох еще больше, чем их теоретические оппоненты. Их верования рушатся полностью, и им надо больше времени для пересмотра своих прежних знаний. Как не оказаться вытесненными из поля “легитимного производства смысла”? Как найти новую аргументацию? Они вынуждены лишь защищать свои позиции, реагируя на новые определения смысла, выдвинутые их оппонентами. Оказавшись неспособными дать альтернативное объяснение постбиполярного мира, в ответ на тезис об однополярности они воспроизвести лишь ту критику, которую они адресовали биполярной стабильности и девелопментализму. Поэтому в основе их бунта лежит смесь мондиализма и западного этноцентризма. Они отвергают телеологическое видение истории, замыкающее общества в масштаб времени, призванный указывать, какое из них находится впереди, а какое отстает. И если, говорят они, никто реально не оспаривает мондиализации экономики, то это не означает, что то же самое происходит с демократическими ценностями. Ничто не указывает на существование социальных структур, которые вели бы к универсализации политического плюрализма и ценностей, являющихся основой западного понимания демократии. По их мнению, мошенничекая сущность термина “рыночная экономика” очевидна. Он используется западными державами как стратегема, для того чтобы навязать свои ценности и свои экономические системы, нередко поддерживая при этом правящие элиты других стран, заинтересованные в политике союза с внешним миром, но полностью игнорируя чувства их населения (Ближний Восток, Россия...). Одним из примеров этого являются условия, выдвигаемые при выделении займов экономически слаборазвитым странам. Другой пример дает война в Заливе. В этом отношении показательна недавняя публикация авторов-депендатистов (Samir Amin, Giovanni Arrighi, Andrй Gunder Frank, Immanuel Wallerstein)62. Но они не одиноки. Идет ли речь о публикациях, трактующих обстоятельства выхода из войны в Заливе, работах с критикой Америки как наемника, или о подходах, которые посредством образа хищника пытаются извлечь пользу из расплывчатости позиций, обсловленной кризисом представлений, чтобы заключить союз со сторонниками теорий упадка, речь идет об общей критике однополярного видения. Сколько бы ни ссылались эти авторы на народные массы, которые якобы разделяют их точку зрения, они испытывают кризис репрезентативности, оставляющий их в изоляции и не вызывающий к ним большого доверия. Такое положение характерно не только для тьер-мондизма. Французские социалисты, самые сдержанные в отношении США, сталкиваются с той же про62 Le grand timulte, La dйcouverte, 1991. 118 блемой легитимности. Работы Алена Жокса, с этой точки зрения, вполне отражают особенности данного течения (Joxe,1992). В цикле устрашения Жокс выдвигает априорно парадоксальную идею об Империи беспорядка. “Империя беспорядка есть совершенно рациональная форма, которую должна принять организация мирового общества, доминируемая либеральной системой конкурентного рынка и наделенная современными системами вооружений и коммуникаций... Она будет универсальной системой, порожденной единообразием мир-экономики и space power. Нацизм, по сравнению с неизбежной жестокостью грядущего мира, покажется патологическим и детским любительством. Эта империя будет поддерживать свою власть благодаря возможности нанесения ударов, в основе которой будет лежать превосходство не только на море и в воздухе, но и господство в пространстве и в радиомагнитных частотах... Это будет общество тотального насилия..., ибо где-то в кабинетах Пентагона кто-то считает возможным мысленно отделить политическое общество от гражданского общества, используя масштаб искусной и дискретной угрозы, основанной на современной электронике. Такую операцию следовало бы назвать «убийством по Клаузевицу» и дать ему философскую форму бредовой мечты о тоталитарном и всепроникающем господстве” (Joxe, 1992, pp. 287-290). Этот имперский характер сетей, которые во имя свободы разрушают все границы, сталкивается, однако, со своими собственными внутренними беспорядками и локальными сопротивлениями, в основе которых специфические повороты смысла, наподобие французской стратегической мысли, выдвигающей иные универсализирующие ценности — такие, как “территориальное определение демократии, гражданства по праву почвенности и светской национальности”. Действительно, если imperium «децивилизует», лишая территориальности, разрушая смысловые протранства иных цивилизаций, то одновременно он утрачивает и свои собственные проекты и свои ценности. Он наносит себе поражение своей «победой» и испытывает «триумфальный кризис», порождая в любом месте своего господства, включая и его американский «центр», возможности беспорядка питаемые племенным и религиозным факторами. В «наемной Америке» дискурс становится менее теоретическим и более прозаическим. Америка не имеет средств для своих проектов. Она слишком слаба экономически, как это показал Пол Кеннеди. Поэтому мечта о гегемонии логично трансформируется в простое «хищничество». Военная мощь используется для восстановления финансовых возможностей63. США специализируются в поддержании мирового порядка или в форме жандарма ООН, или в кондотьеровской форме (Joxe, 1991, p.390 et sv.). Несмотря на свою “антиамериканскую” критику, указанные авторы остаются под влиянием этой единственной динамики интеграции, и окончание биполярности означает для них наступление однополярного, если не сказать монополярного, мира, — мира, в котором США устанавливают свое господство, если не через 63 Термин, который Ален Жокс заимствует у Заки Лаиди De l’hйgйmonie а la prйdation. 119 свою экономику, то по крайней мере через свою систему ценностей, через свой язык, свою валюту и свои внезапно оказавшиеся единственными в мире военные возможности. По их мнению, Земной шар действительно может стать более однородным, но это является не следствием какого-то объективного механизма, а результатом стратегической воли господствующего актора, которой в конечном счете можно противостоять и которая способна вызвать хаос своим желанием унифицировать мир на основе собственного господства64. Парадокс этого “критического” дискурса состоит в том, что он воспроизводит свое первоначальное манихейское противопоставление Добра и Зла, Структуры и Воли, которое он просто универсализирует. Это не мешает ему однако разделять то же видение “мондиализации” — как путь к западному единообразию65. Не понимая последствий динамики феноменов фрагментации и транснациональности, которые, впрочем, имеют достаточно давнюю историю, указанные авторы, рассуждая об однополярности, неспособны мыслить постбиполярный мир иначе как биполярность, которая внезапно стала разбалансированной и нестабильной. Таким образом, они не только не разрушают сформированные неореалистами господствующие стратегические рамки, а наоборот обеспечивают им ту долговечность, которой они не получили бы без их противостояния. Ожесточенные выступления, направленные на то, чтобы подчеркнуть различие, плохо скрывают все их общие положения: девелопменталистские и депендатистские, холодновоенные и новые стратегии фактически соединяются друг с другом в новом распределении позиций. Они желают видеть только глобализацию, и их “объективный союз строится на прочном и устрашающем незнании реальностей”66. Еще более важным является то, что несмотря на разнообразие подходов, кроме неореалистического, они представляют скорее акторов с периферии поля безопасности, акторов плохо интегрированных, представляющих групы давления, враждебные профессионалам управления угрозой. Несмотря на все их усилия, предметом дискуссии становится не расхождение в трактовке однополярности. Разрыв исходит изнутри неореалистического течения. Действительно, некоторые акторы, находясь еще в шоке от потери ориентиров, обеспокоены такой “простотой”. Они с неожиданной тревогой интерпретируют локальные крнфликты, к которым они испытывали только презрение, как признаки неизбежного разрушения государственного порядка. Ведь рушится не только коммунистический режим, но и сам порядок! Парадокс в том, что самые ярые антикомммунисты больше всего ностальгируют по биполярному См. связь с рассуждением о фрагментации и хаосе, о которой мы скажем ниже. Подпадая под удар хорошо обоснованной критики Заки Лаиди в его работе L’ordre mondial relвchй, а также Бертрана Бади и Мари-Клод Смуц в Le retournement du monde. 66 Мы воспроизводим здесь формулировку, которую Режи Дебре применял к имплицитному альянсу между такими авторами как Безансон, Ревель, Крижель, Элле и Касториадис, Лефор, Мартэн. См. Tous Azimuts, Odile Jacob, 1989. 64 65 120 противостоянию. Скептически относясь к способности США обеспечить однополярность, они опираются больше на Уолца и даже на Моргентау, чтобы убедить, что отсутствие биполярности может способствовать только откату к мультиполярному беспорядку, который смешивается ими с борьбой всех против всех, с беспорядком, с анархией. Однополярность иллюзорна. Государства, не регулируемые биполярностью, так же неизбежно поддаются соблазну силовых отношений, как и люди в естественном состоянии. ЛИКИ НЕБЕЗОПАСНОСТИ: МИРОВОЙ БЕСПОРЯДОК И ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ CLASH а/ Дезинтеграция на Востоке и фрагментация Юга : триумф международного беспорядка Успех термина “беспорядок” вполне объясним. Многочисленные более или менее научные ссылки на него часто служат лишь прикрытием обыденного понимания происходящего и тревоги использующих его авторов. Внезапный конец биполярной стабильности рискует породить гонку за силой, неизбежно ведущую к беспорядку! Кошмарное видение, в котором государства действительно ведут себя так, как и предсказывала теория. Несмотря на ядерное оружие, несмотря на “здравый смысл” великих держав, на нашем порогое стоит война каждого государства против каждого государства. Национаяльный интерес без тормозов превращается в глобальную иррациональность, порядок — в беспорядок, изменение — в угрозу67. В противовес большинству, принадлежащему к оптимистическому течению неореализма68, кое-кто дает волю своему пессимизму. Джон Мирхаймер в сенсационной статье “Back to the future” (Mearsheimer, 1990), намекающей на популярный фильм под тем же названием, первым из американских неореалистов описал точку зрения, которая ставит под сомнение однополярность, и описал наступление мирового беспорядка. Исходя из того же постулата о стабильности и сохранении мира в биполярный период, он критикует “экспертов”, готовых отказаться от своих знаний об обороне и обратиться к “защите озонового слоя”, и напоминает им, что постбиполярный мир нуждается в них, поскольку он является якобы боМногие из этих рассуждений ссылаются на теории беспорядка, сложности, турбулентности, неравновесной динамики, заимствованные из работ физиков о рассеивающихся структурах, теорий кипения, теорий самоорганизации. Речь идет о классической попытке обоснования путем переноса знания из строгих наук в гуманитарные науки, но эти аналогии ни в коем случае не являются уместными. Авторы абсолютно не знают цитируемых ими работ в плане математического аппарата и этих требований. “Научные” цитаты не мешают им систематически возвращаться к самому заидеологизированному пониманию беспорядка как негативной коннотации, хаоса, насилия. 68 Джек Снайдер был одним из первых, кто отметил это разделение неореализма на либеральный оптимизм конца Истории и гоббсовский пессимизм: “Averting anarchy in the new Europe”, International Security, Spring 1990, reprinted in Lynn Jones, op. cit. 67 121 лее нестабильным и более опасным, чем любой предшествующий период. Действительно, ядерный фактор существует по-прежнему, но без биполярности, и в этом мультиполярном мире без тормозов существует риск военного использования атомного оружия, тем более что возрождающиеся националистические страсти затуманивают разум. Биполярного порядка больше нет. “Порядок, конечно, малоудовлетворительный, но все же порядок с его двумя взаимноуравновешивающими друг друга лагерями, террором ядерной угрозы и нерушимостью границ... Можно было бы думать, что за биполярностью последует новый мировой порядок, но этого не произошло. Биполярность уступила место разобщенному, разорванному, разрозненному миру...”69. Беспорядок скрывается за видимостью гомогенизации международных институтов. Начиная с 1992 г. ни один журналист не избежал рассуждений о новом мировом беспорядке. Слишком быстро забывают о том, что еще недавно отпраздновали конец морального угнетения и молчаливых подавлений, и беспокоятся о том, что распространяются конфликты, причиной которых считают возрождение национализма. Холодная война теперь рассматривается как “счастливый или по крайней мере упорядоченный период, который был понятен, ибо был принудительным для государственных акторов” (cf. Mueller, 1995). Теперь все связано с потерей стабильности, с “ослаблением” принуждений со стороны великих держав. Тезис о “мягкой биполярной системе”, выдвинутый в период разрядки, вновь используется для характеристики международных отношений после 1989 г. “Скрепы” союзнических связей и клиентелы ослабляются, и каждый континент возвращается к своей логике, своим проблемам. В каждом случае такая логика определяется рациональностью аппетитов “локальных держав”, их военными и экономическими стратегиями. За неимением воображения окончание биполярности отождествляется с концом ХХ века, что дает возможность говорить о периоде 1947-89 гг. как о периоде “жесткой биполярности и на этой основе вернуть в оборот и применить к харктеристике 90-х годов тезис 70-х годов о “разрядке напряженности”. Этот фокус удается в США тем лучше, что термины “холодная война” и “биполярность” без конца смешиваются друг с другом. Обобщая рассуждения такого типа, Филипп Моро Дефарг, резюмирует их позиции следующим образом: “С конца 40-х годов антагонизм между Востоком и Западом породил мировой порядок с почти стабильными правилами. С его исчезновением разрастаются возможности наступления анархии. Потрясающий откат американо-советского противостояния оставляет огромные регионы в трясине их собственных трудностей и конфликтов. Хотя ООН и направляет иногда полицейские силы, остаются реальностью огромные пространства планеты, уже не контроCahiers Franзais, n° 263, Dйcembre 1993. Cм.также специальный номер журнала Politique йtrangиre, озаглавленный “Новый международный беспорядок”, 3/91, содержание которого ставит под сомнение это название! 69 122 лируемые Вашингтоном и Москвой, оставленные на произвол судьбы, привлекающие торговцев оружием, наркотиками, отходами производства...” (Moreau Desfarges, 1993). Действительно, большая группа авторов (Richard Clutterbruck, Juliet Lodge, Paul Wilkinson, Richard Latter, Alison Jameison, Xavier Raufer, Franz Josef Horhshem), ранее специализировавшихся на терроризме с “красным” происхождением, находят здесь новую тему, рассуждая о мафиозном спруте, о глобальной мафии, о “серой зоне”70. По их мнению, возникают новые сверхдержавы, срастившиеся с мафией, с организованной преступностью и несущие угрозу демократическим обществам71. Голова спрута находится, якобы, повсюду, а его щупальца раскинуты по всему миру. Будучи деидеологизированными, партизанские войны якобы стали мафиозными, политические деятели третьего мира отказались от стремления к управлению и занялись систематическим разграблением своих стран, установив в них мафиозный порядок, а традиционные мафии, вступив в союз с этими новыми криминальными акторами, оказались тесно взаимосвязанными друг с другом в распространении своего всемирном господства, о котором говорит Клэр Стерлинг (Sterling, 1990). Преступность якобы стала “мутантной”, “глобальной”, “невидимой”..., но имеющей свою “армию”, состоящую из иммигрантов, диаспор, “нелегалов ”, проникающих в поры демократии снизу и в армию коррумпированных политиков, купленных сверху. Внешняя безопасность поэтому должна быть обращена вовнутрь и на контроль границ. Как в эпоху маккартизма, стала якобы необходимой всеобъемлющая слежка за внутренним врагом. Диаспоры опасны по самой своей сущности, ибо их назначение состоит в том, чтобы проводить в наших странах интересы правящих или же оппозиционных сил стран происхождения. Более изощренный дискурс о международном беспорядке и серых зонах проводит разницу между автономным преступным миром, в котором территориальные мафии успешно соперничают с государствами, а сами государства становятся мафиозными..., короче, в котором происходит неявная криминализация политики. Не выводя из этого тенденции к всемирному господству мафии (но и не исключая ее), он строится на изучении “отдельных случаев”: Колумбия, Бирма, Заир, Россия... Его правдободобие объясняется связанной с ним силой воспоминания, тем, что он основывается на известной конструкции действительности, которая отнюдь не является плодом чистой фантазии (Bigo, 1995). Он объясняется 70Термин “серая зона” происходит из словаря спецслужб. См. Rйmy Pautrat, “Le renseignement aujourd’hui ou les nouveaux moyens de la puissance”, Le Dйbat, n° 68, fйvrier 1992. Xavier Raufer создал из него свой новый “концепт” для обозначения мест, ускользающих от государственного контроля, в которых происходит торговля оружием, наркотиками и т.п.: “Угроза серых зон на новой карте мира”, Le Dйbat, n° 68, fйvrier 1992. 71Детальный анализ семантического содержания и происхождения этих рассуждений о серых зонах, сделанный на основе многих статей, см. Bigo Didier, “L’Idйologie de la menace du Sud”, Cultures & Conflits, n° 2, printemps 1991; Bigo Didier, “Du discours sur la menace et de ses ambiguitйs”, Cahiers de la sйcuritй intйrieure, n° 14, octobre1993; Bigo Didier, “Terrorisme, drogue, immigration: les nouvelles figures de insйcuritй en Europe”; “L’insйcuritй ou la peur de la peur”, RIAC 30/70, Montrйal, automne, 1993. 123 также тем, что составной частью анализа мафий, который проводит данный дискурс, является анализ политических игр, тем что он не дьяволизирует мафии, чтобы “обелить” правящие силы. На деле этот второй дискурс выделяет то, что всегда недооценивалось классической политологией, основанной на теориях общественного договора — способность господствующих сил использовать в целях сохранения своей власти самый разнообразный набор средств, в том числе как те, которые они сами формально запретили (антидипломатию, если использовать термин Дер Дериана), так и формирующиеся между ними транснациональные связи, когда речь заходит о защите оккультных интересов... В противоположность классической политологии, данный дискурс, формируемый работами специалистов в области криминологии, антропологии, политической теории, а также журналистов, показывает, что, с одной стороны, ведущаяся здесь межгрупповая борьба не дает оснований для выводов о всемирном заговоре (Labrousse, 1994; Rufin, 1995). С другой стороны, он отмечает, что речь идет не о беспорядке, отсутствии смысла, социального значения, а о логике действий, сочетающих чисто локальное и транснациональное (Foucoult, 1969). Т.о., беспорядок - это только внешняя сторона наблюдаемых изменений. Некоторые из пессимистов приходят к такому же выводу, но не утруждая себя анализм, ищут общую скрытую причину происходящего, единую переменную, врага, формообразующий конфликт, который объяснил бы все эти внешние беспорядки. Отказываясь от осмысления многообразия, они хотят воссоздать большую каузальность, вновь найти единую объяснительную модель, соединяющую смысл и власть. Выражение “The West and the Rest (of the world)” доминирует в американских предовицах (Mahbubani, 1992) несомненно потому, что оно играет на эффекте созвучия. В Европе предпочитают (в силу того что она в меньшей степени представляет Запад?) образ противостояния Севера и Юга, являющийся резкой инверсией понятия “диалог Севера и Юга”. Что же представляют собой этот Север и этот Юг в наши дни, когда понятие “третий мир” уже не имеет смысла? Север это Запад (США, Европа, отчасти Япония) и этот Север расширяется, включая в себя некоторые фрагменты Востока, создавая таким образом фактическую границу, отделяющую тех, кто сможет достичь вершин западной цивилизации (Чешская республика, Польша, отчасти Венгрия, Румыния, Словения), от тех, кто, скорее всего, обречен Историей на роль варваров, погрязших в конфликтах, живущих на периферии цивилизованного мира: т.е. весь Юг, the Rest of the World. Жан Кристоф Руфин в своей нашумевшей книге подробно описывает это новое видение мира, которое ставит Север в то же положение, в каком был Рим после разрушения Карфагена: империя лишенная врага, озабоченная хаотическим и неконтролируемым Югом, этим новым типом варварства (Rufin, 1991). Он дал также элементы новой глобальной стратегии государств Севера. Во первых, это создание буферных государств между Севером и Югом (Мексика, Марокко), что дает возможность в обмен на крохи развития фильтровать потоки иммигрантов, стремящихся 124 на Север в поисках защиты или работы. Во-вторых, это создание в некоторых регионах “витрин рыночного общества”, что напоминает первые этапы колониальных времен. Наконец, в-третьих, это откровенный отказ от поддержки “глубокого Юга” (например, Либерии)72. Это видение заимствовал Французский Комисариат планирования. “Ввиду исчезновения одной из сторон (советской), война парадигм прекратилась, но не созревает ли теперь новый большой раскол - раскол между “человеком Севера” и остальным миром? Подобный раскол мог бы породить согласие со стратегией построения заграждений с целью сделать его управляемым со стороны Севера”73. В локальном масштабе подобный подход был воспроизведен также в дискурсе о Европе-крепости и об американской стратегии в отношении ЕАСТ. Варвар не является равным и не станет им никогда. Он даже не может быть избавлен от вины за свою дикость. Причина беспорядков, таким образом, найдена. Она заключается не столько в экономике или политике, сколько в географии и кльтуре. Возврат к геополитике позволяет доказать, что эти народы еще не созрели для демократии и остаются “варварскими”. Ожидаемая западная универсализация не произошла. Экспорт государственной модели общественной организации, как и экпорт демократии оказались не очень успешными. Даже рынок топчется на месте. Разочарование вызывает одновременно ностальгию по холодной войне у ее сторонников, которые видят, что их мир рушится с исчезновением советского врага, и в то же время оно вызывает глубокое, даже расистское озлобление против всех тех народов, которые не прыгают от радости по случаю принятия западных ценностей, но даже смеют противиться им. Таким образом различия в понимании рациональности объясняются этническими причинами. Некоторые культуры и цивилизации не способны понять предлагаемые им ценности. Они слишком нетерпимы. Они слишком националистичны. Они слишком пропитаны этничностью. Это делает неизбежной конфронтацию. Готовится новый раскол, заменяющий противостояние Востока и Запада противостоянием Севера и Юга. Тем самым дискурс о международном беспорядке (из страха своей собственной пустоты?) быстро превращается в дискурс о культурном столкновении, о конфликте цивилизаций, об угрозе с Юга. б/ Создание нового врага : угроза с Юга и цивилизационный clash Каким бы непривычным он ни был, этот дискурс не является простым воспроизведением американской точки зрения в Европе. Авторитет, который имели в Проблема работы Ж.К. Руфина состоит в том, что никогда не знаешь, описывает ли он формирующуюся реальность и эффективные квазилегитимные стратегии, или же критикует систему представлений о мире, которая имеет мало общего с самим этим миром. Некоторые торопливые читатели считают, что речь идет именно о точном описании того, что сегодня происходит, другие, напротив, усматривают в ней спасительное наблюдение, обнажающее идеологию формирующейся угрозы с Юга . Критическую дискуссию об этом см.: Cultures & Conflits, n° 2, 1992. 73 Comissariat gйnйral du Plan, La France et l’Europe d’ici 2010, La Documentation Franзaise, fйvrier 1993. 72 125 США сторонники неореалистического подхода и однополярности, в течение определенного времени ограничивал дискурс об угрозе с Юга довольно узкой сферой (специалисты по конфликтам малой интенсивности). В противоположность европейцам, обеспокоенным эволюцией как центральной Европы и Балкан (югославский кризис), так и Магриба (Алжир, Марокко, Тунис, Судан), американцы скорее были рады тому, что происходит в Южной Америке. Таким образом именно в Европе и даже во Франции следует искать первые ростки рассуждений в терминах цивилизационного столкновения. То, что подобное видение является общим для французскх крайне правых, что оно более или менее прямо основано на расизме, — широко известно. Важно понять, почему оно освобождается от своих корней, распространяясь как мировоззрение и становясь настолько преобладающим, что воспринимается как легитимное всеми, включая таких как Режи Дебрей (Debrey, 1990, p.44-45), бывший “революционер”, товарищ легендарного Че, советник Франсуа Миттерана по Латинской Америке. Он одним из первых, если не считать маккартистов, переформулирует геополитический взгляд на мир, акцентируя культуралистские и цивилизационистские подходы, выливающиеся в идею угрозы “по всем азимутам”. С 1989 года он описывал в своей работе две главные опасности, угрожающие стабильности Западной Европы74. Первая, конъюнктурная, идет с Востока. Это угроза дезорганизации Европы вследствие распада Советского Союза. Вторая, более недавняя угроза, идет с Юга. Возникшая из смещения оси Восток/Запад на ось Север/Юг, она является скрытой, ибо характер опасности изменился: “привыкнув раньше к большому хорошо успокаивающему страху, общественный разум совершенно не подготовлен к появлению мелких, периферийных угроз... Окончание противостояния СССР/США перевело нас из мира, где риск (запрограмированной) мировой войны исходил из региональных конфликтов, в мир региональных конфликтов, рескующих вылиться в непрограммируемую мировую войну. Разрушенные и демобилизованные нации не обретут в этом полицентрическом хаосе большей безопасности, и Франция, как и ее соседи, должна будет иметь эффективные средства наблюдения” (Debrey, op.cit.). Все эти угрозы с Юга — локальные конфликты, религиозный интегризм, терроризм, обладание оружием масового уничтожения и даже иммиграция, демографический перепад между двумя берегами Средиземного моря, городской кризис и т.п. — соединяются, формируя многообразную, изменчивую, но опасную угрозу для внутренней безопасности наших государств75. Поэтому необходимо мобилизовать население, “наблюдать”, чтобы не сказать следить за многочисленными источниками потрясений, и заставить понять, что ставки безопасности являются теперь многомерными, а не просто военными. Указывая на те Дополнительной опасностью является угроза однополярной американской гегемонии, удушающей Европу. Clutterbuck, Wilkinson, Horsheim... Критический анализ этой литературы см.: Bigo Didier, “Du discours sur la menace et de ses ambiguitйs”, Cahiers de la sйcuritй intйrieure, n° 14, octobre1993. 74 75 126 же явления, Андре Боссар, со своей стороны, говорит о “многопрофильной трансграничной преступности”, имеющей определенные места предпочтения (“золотой треугольник” амазонская граница, долина Бекаа, марокканский риф...), но проецирующей свою деятельность во “внешний мир”. Посредником в этом выступают, с его точки зрения, враждебные государства, а указанные явления трактуются как результат стратегии Юга против Севера. Короче говоря, именно здесь появляется неожиданный, неуловимый и уже действующий враг76. Р. Дебре углубляет идею, опережая Хантингтона: “Подчиненная атлантическим приоритетам, натовская Европа «утяжелила» свой германский фланг и оголила средиземноморский. Не только с военной, но и со всех точек зрения, мы проявляем жесткость перед мягким и мягкость перед жестким. Если, грубо говоря, зеленое заменило красное как поднимающаяся мировая сила, то мы концентрируем наше внимание и наши решения на фронте борьбы против обороняющегося врага, но мы не уделяем необходимого внимания более важным фронтам, на которых действуют потенциально наступательные противники. Напряженные в зоне разрядки и расслабленные в зоне напряжения, мы можем оказаться, как обычно, застигнутыми врасплох... Ядерный и рациональный Север устрашает ядерный и рациональный Север, а не обладающий обычными типами вооружений мистический Юг (Debrey,1990, p.196)”. Короче говоря, новая угроза находится на юге — это противоположный берег Средиземного моря, это Магриб, это арабский мир, который сочетает религиозную архаику с ультрасовременной технологией. В США этот дискурс конечно может влиять на общественное мнение — что является его непризнаваемой и непрямой целью — но только до определенных пределов. Магриб слишком далеко, Россия и Югославия тоже. Нет особой необходимости “варваризировать” центральноамериканцев, хотя некоторые охотно делают это в рассуждениях об организованной преступности и борьбе против наркотиков. Жупел исламского фундаментализма уже был использован при характеристике иранской революции, и если удалось использовать в тех же целях аргумент с Ираком, а затем с Суданом и Ливией, то как заставить поверить в то, что эти страны могут представлять угрозу для США, не подвергаясь риску потерять уважение? Вот если бы эта угроза была ассоциирована с другим мощным государством, она могла бы выглядеть более правдоподобной. Сразу же после государственного переворота в России против Горбачева в течение нескольких дней в ход была пущена эта идея о “заранее спланированной акции”: СССР спланировал роспуск Варшавского пакта для того чтобы воспользоваться американской помощью, и теперь он соединится с Исламом и со всеми другими антизападными видами национализма, с целью добиться нового превосходства над Западом. Бывший Генеральный секретарь Интерпола. См.: La criminalitй transfrontaliиre multidisciplinaire, Sirey, RSCDPC; см. также: Problиmes politiques et sociaux, octobre 1990. 76 127 Но Сэмюэль Хантингтон предложил другой “альянс”, придающий правдоподобие угрозе с Юга. Он говорит о конфуцианско-исламском сговоре против Запада. “Остальной мир” намерен поднять мятеж против Запада. В статье “The clash of civilisations?” Хантингтону удалось поляризовать внимание своих коллег и мира безопасности. Государство уже устарело, новыми акторами стали цивилизации, но они ведут себя в соответствии с хорошо известными критериями интереса. Матрица реализма применена к новым, более “глобальным” акторам — цивилизациям. В целях демонстрации Китай и Северная Корея (о которых, впрочем, забывают, что они, по крайней мере официально, сохранили свою принадлежность к соцлагерю) становятся “конфуцианским” вектором, который помогает “исламскому” вектору, охваченному религиозным обновлением. “Доказательство” — трансферты вооружений: Китай продает оружие Ирану, Пакистану, Алжиру77. “Следовательно, сговор существует”. Можно переосмыслить постбиполярный период через эту матрицу, в которой важнейшим словом является не столько цивилизация, сколько “clash”, столкновение. Только идея столкновения руководит рассуждением Хантингтона. Он применяет старые рецепты Моргентау о сочетании союза и тенденции к биполярности уже не к государствам, а к “цивилизациям”. Запад против других, Запад перед лицом Востока, объединенного конфуцианскоисламской связью. Точно так же как и в случае Фукуямы, если бы статья Хантингтона не имела такого успеха, ее следовало бы проигнорировать, или осмеять78. Хантингтон резюмирует здесь также и “атмосферу времени”. Он придает легитимность дискурсам страха и здравого смысла, которые распространяются средствами массовой информации и представляют собой более или менее деформированное отражение тревог профессиональных политиков стран Запада. Он способствует внезапно получившему сегодня распространение возврату к интеллектуальным традициям довоенного времени. Гастон Бутуль, в свое время проанализировавший этот феномен, опроверг идею германской геополитики о том, что полемогенные фронты могут быть связаны с цивилизационными пространствами79. Идея о том, что столкновение цивилизаций и культурные различия станут главными признаками завтрашнего дня, заменив собой конфликт идеологий и политический раскол, что противоборство между Западной и другими цивлизациями становится новой мировой ставкой, на деле представляет собой не более чем слегка модифицированный повтор теорий Де Гобино 33 Совершенно очевидно, что достаточно сравнить объемы продаж Китая и США или Франции этим странам, чтобы убедиться в бездоказательности рассуждения. См. об этом: Cultures & Conflits, n° 4, hiver 1991. 78 Что, впрочем, и сделали многие известные американские университеты (об иронии см.: Pierre Hassner, “Un Spengler pour l’aprиs guerre froide” in Commentaire, 66, йtй 1994 et Hayward Alker, prйsentation а l’ISA), но не жунналисты и не политики, которые приняли Хантингтона очень всерьез. Поэтому и возникла необходимость публичного опровержения таких положений. Во Франции первым это сделал Заки Лаиди на страницах журнала Libйration. 79 Он напоминает, что границы между культурными зонами это пункты обмена, а не кровавых конфликтов. Gaston Boutoul : йditorial, Йtudes polйmologiques, n° 1. 128 и германских геополитических теорий Ратцеля. Хэйвард Алкер убедительно показывает слабости тезиса Хантингтона о цивилизациях. Вонг Джизи без снисхождения анализирует этот геокультурализм, источником которого является не цивилизационная теория, а именно новая биполярность, вновь делающая из Запада добро, а из других — зло. Хантингтон во всех случаях определяет цивилизацию как многообразную живую культурную целостность, подверженную изменениям в субъективных идентификациях, но обладающую объективными элементами, достаточным для того, чтобы ее можно было немедленно идентифицировать, нанести на карту и, если необходимо, определить ее территориальные границы. Короче говоря, Хантингтон создает не новую теоретическую парадигму, а новые карты для генерального штаба, и именно этим объясняется его успех. Он пере-изобретает линии разрыва, границы, выполняющие функции безопасности, одновременно легитимируя региональные перегруппировки между западными армиями и в широком смысле (ЗЕС, расширение НАТО) создание старого врага в новом обличии - Восток. Эпигоны Хантингтона немедленно приложат эту картография к югославскому конфликту, в частности, к боснийскому эпизоду: меньшинства понимаются почти исключительно с точки зрения их идентификации как групп, объединенных религиозной, этнической, языковой общностью, уходящей своими корнями вглубь веков. “С 1991 года человек переоткрывает свою природу, свои перманентности; с одной стороны, стремление к силе, с другой — потребность идентичности, т.е. отличия себя от другого, соотнесения себя с определенной группой, с определенной трнсценденцией” (Moreau Desfarges, 1993). После выяснения их природы и “определения местожительства”, меньшинства произвольно причисляются к агентам беспорядка, в том числе и ненасильственного80. Группы, воплощающие религиозные различия, также являются объектами подозрения. Предполагается, что они подчиняются только логике прозелитизма, неспособны на взаимную терпимость, и что поэтому предстоят большие столкновения между религиями Книги: Ислам против “Христианства”. По эффекту симметрии, с целью заклеймить исламского врага, готовы принять его мировоззрение и идентифицировать себя как христианина, а не как современного, светского человека81. Видение мира в терминах цивилизационного столкновения питается не своей потребностью описать реальности или учесть культурное измерение, которым пренебрегают глобалисты. Оно не ставит хороший вопрос (культурные отношения), давая плохой ответ (неизбежность столкновения). Оно не умеет поставить необходимый вопрос, ибо оно определяет культуру через географию, проводя граКритический подход к такому видению см. Ted Gurr & Barbara Harff in “Minorities at risk”, USIP Washington DC, 1993; Jacques Rupnik, De Sarajevo а Sarajevo, Complex, Bruxelles 1993. 81 Жиль Кепель показал ошибочность подобого понимания, на которое ссылается Хантингтон. Он показывает в чем состоит содержание стратегий “культурных” и ”религиозных” антрепренеров и использование ими религиозного фактора в политических целях. Gilles Kepel, Les politiques de dieu, Seuil, 1992. 80 129 ницы, чтобы исключить и насильно объединить вокруг смысла, вместо того, чтобы анализировать культуру как знаковый код, в котором каждый индивид представляет многие культуры (национальные, а также региональные, профессиональные, социально-классовые и т.п.) и никогда не может быть сведен только к одной культурной идентичности (Galbrait, 1990). У одних это видение является не более чем реакцией ультра-пессимизма, разбавленного дискурсом борьбы и исключения в противовес оптимистическим дискурсам, возникшим в 1989 году. У других оно становится центральным и стратегически задумано под углом “небезопасности” в той мере, в какой оно совпадает с позициями некоторых главных акторов поля безопасности. В любом случае оно является не объяснительным принципом, и даже не описанием, а процессом приспособления габитусов акторов поля безопасности к тем изменениям, которые они отказываются допускать. Это видение оправдывает их перед критикой периферийных акторов и позволяет им быструю реконверсию их знаний, переводя на ось Север/Юг те методы управления угрозой, которые применялись к оси Запад/Восток. Оно есть сговор самых старых из существующих парадигм, самых старых верований, самых старых страхов. Оно воспроизводит в ином масштабе маккартизм и функционирует на тех же подозрениях, тех же тревогах по отношению к Другому. Этот Другой уже поник, он уже здесь, он шпионит за нами, он действует в пользу врага. Транснациональное служит Хантингтону только для оправдвния заботы глобальной безопасности, как внутренней, так и внешней, касающейся как противника на Юге, так и иммигранта или просителя убежища. Его тезис не изобретает ничего нового в том что касается категорий, но переноса этих категорий на новую ось оказывается достаточно для изменения внутренней экономии поля безопасности, а также типа знания, требуемого в рамках этого поля от экспертов. ПОСЛЕДСТВИЯ ТРАНСЛЯЦИИ УГРОЗЫ НА ПОЛЕ БЕЗОПАСНОСТИ а/ Внутреннее переустройство поля безопасности и сталкивание Востока на Юг Таким образом, идеологическая конструкция глобализирующейся угрозы с исламским (и конфуцианским) вектором появилась с самыми первыми изменениями международного контекста и их последствиями для “профессионалов безопасности”. Она родилась у тех, кого больше всего затронуло исчезновение советской угрозы: у стратегов, агентов спецслужб, журналистов, специализирующихся на проблемах Восток/Запад, кремленологов и других “экспертов по терроризму”, оказавшихся неспособными найти новые объекты для применения своих “знаний”. “Возврат” к малым войнам вкупе с невозможность глобального устрашения изменил экономику отношений между стратегами и теоретиками LIC (конфликтов малой интенсивности). Последние, занимаясь раньше т.н. периферийными конфликтами, в то время как “центральный театр” был вне их 130 компетенции, могли выступать лишь как второстепенные участники “незначительных дел”. Конечно, латиноамериканская герилья, проигранная вьетнамская война, иранская революция, ирано-иракская война уже дали им возможность извлечь выгоду из “не-войны” стратегов, но с исчезновением советского врага они получали дополнительный реванш. Устрашение умерло, повсюду беспорядок. По планете распространяются “настоящие войны” (Dufour, 1990). И они опасны! Стратеги не вправе больше настаивать на классическом тезизе о том, что эти малые войны не имеют значения и даже приносят определенную пользу всеобщему миру. Поэтому они соглашаются принять идею международного беспорядка, идею угрозы по всем азимутам, хотя и не всегда сами в это верят. Потом они предпочтут найти нового врага, такого же крупного по своей численности и “массе”, каким был советский враг. Этим врагом становится исламско-конфуцианский симбиоз (connexion). То, что именно в этом кроются причины успеха Хантингтона, нам кажется более правдоподобным, чем гипотеза, согласно которой он будто бы создал новую концептуальную парадигму. Военные дорожат своей легитимностью, и хотят избежать негативных последствий дискредитации функции “стратегического бдения и готовности к вооруженному действию”. Эти последствия разнообразны: бюджетные последствия, затрагивающие профессионалов, последствия, касающиеся их “социальной полезности”, последствия, связанные с продуцированием этим корпусом авторизованного знания, помогающего функционированию власти, последствия для их собственной идентичности и мировоззренческой системы. Джон Кеннет Гелбрейт был одним из первых, кто увидел бюрократические ставки, которые скрывались за многими дискуссиям о разоружении82. Он объяснил, как американские консерваторы, военные и промышленники, связанные с Пентагоном (особенно с пограммами СОИ), захваченные врасплох изменившейся ситуацией, вначале не имели никакой новой доктрины. Ссылаясь на наличие угрозы с Востока, на хитрости Горбачева..., но неспособные, в течение некоторого времени, ответить на идеологию мира, которая осмеливалась требовать у них отчет за их бюджет, пока беспорядки в Советском Союзе и эволюция на Ближнем Востоке не дали им оружие против своих противников. Не согласившись ни с сокращения бюджетов, ни с критикой их “паразитизма”, их “социальной бесполезности”, они очень быстро выстраивают свои рассуждения вокруг новых возможных угроз с целью дать Атлантическому Альянсу нового врага, против которого необходимо объединиться83. John Kenneth Galbraith, “Comprendre ce qui passe en ERSS et aux USA” in Le Monde Diplomatique, fйvrier 1990. 83 Антиатлантист Режи Дебре использует эти же аргументы, но для того, чтобы оправдать особую роль Франции! Он пишет: “Заморские территории существуют вне зоны, и мы здесь находимся на переднем рубеже, не имея ни программы, ни предустановленного партнерства. Здесь (читай на Востоке) Альянс мог бы при необходимости обойтись без нас. Там (читай на Юге) мы должны обойтись без него, и никто вместо нас 82 131 Мы сами попытались показать артикуляцию этого дискурса не только в терминах интересов, но также в терминах представлений и структурирования идентичности (Bigo, Hermant, 1990). Слишком долго национальная идентичность отождествлялась с военной идентичностью, и исчезновение врага воспринималось как потеря национальной идентичности, откуда у некоторых возникала “ностальгия” по холодной войне, что вызывало бы улыбку, если бы не означало нечто иное. Паскаль Брюкнер развивает эту идею в “Демократической меланхолии”, напоминая, что для некоторых отсутствие врага означает отсутствие смысла жизни. Без врага впадают в меланхолию, ибо “враг питает будущее, способствует групповому сплочению, помогает самоутверждению путем противопоставления” (Bruckner, 1990). Чтобы восстановить свою идентичность, надо поэтому объединить в одном дискурсе различные риски, представив их как глобальную угрозу, матрицу, которая восстановит в своем воображении связи между этими разорванными временами. Матрица будет найдена быстро. Она навязывается всей силой своей “очевидности”. Угрозу с Востока преобразуют в угрозу с Юга, используя почти ту же аргументацию: речь идет о приближении к нашему порогу диктатур, обладающих все более и более мощным потенциалом и способных поставить под вопрос американское превосходство, — диктатур, опирающихся на революционную идеологию, которая сплачивает ряд стран против либеральных демократий и которая уже имеет свою “пятую колонну”. Идея угрозы с Юга, цивилизационного столкновения, инфильтрации нашей цивилизации чуждыми ценностями, которые несут с собой иммиграция и просьбы о предоставлении убежища, позволила перенести на новый объект небезопасности прикладные знания, приобретенные в период биполярности в терминах “управления угрозой”. Она позволила найти новое оправдание неравенству в распределении ресурсов, утратившим легитимность “знаниям, дающим власть”, мировоззрениям, унаследованным от сильной социализации мало меняющим матрицу. а/Расширение поля безопасности : взаимопроникновение внутренней и внешней безопасности Теоретики конфликтов малой интенсивности (LIC) в США были первыми из тех, кто считает, что распространений действий различной вредности со стороны множества акторов с плохо определенными отношениями может стать столь же опасным, как и традиционная советская угроза (Hoffman B., 1992). Но, как мы уже отмечали, их положение в мире акторов безопасности было подчинено полоне возмется за нашу нборону”, — Tous azimuts, op. cit. Этот антиамериканизм, который усилится во время войны в Заливе, заставит некоторых американских журналистов сказать, что некоторые французы, за неимением врагов на Востоке, создают их на Юге и на Западе!! См. Rone Tempest, Los Angeles Time, repris dans Courrier International. 132 жению стратегов. Однако военные не одиноки на этом острие борьбы против терроризма, наркотиков и иммиграции. Они должны действовать совместно с полицейскими и вынуждены делить с ними их озабоченности, ибо враг, которого надо победить, уже не всесилен. Речь идет не о проблеме экономии сил, а о проблеме локализации, проблеме идентификации. Врага нельзя выявить непосредственно, он “инфильтрирован”, он как вовне, так и внутри. Именно этим объясняется несчастье военных. Они дают повод подозревать, что они согласны с этим “падением угрозы”. Напротив, полицейские видят в этом замечательную возможность. Полиция, говорят они, больше не может оставаться организацией квартального комиссара и общественного спокойствия, она должна управлять интернационализацией мира и часто оказывается включенной в расследования, которые выходят за национальные рамки. Если расхождение их действий с действиями военных в течение десятилетий было совсем не убедительным, несмотря ни на что, понятие “поддержание порядка”, дифференцированной стратегии по отношению к применению военной силы способствовало приданию полицейским образа их ремесла, отличного от образа вспомогательного элемента военных, в соответствии с которым только эвфеминизация внутреннего конфликта и слабость ставок оправдывали применение полиции, а не армии. Теперь же полицейские считают, что перед лицом опасностей, угрожающих обществу или государству, их роль вполне сопоставима с ролью военных, готовых применить оружие, и они полагают, что их опыт конфликтного отношения с гражданским населением, которое становится самым типичным субъектом политического насилия, является более важным, чем опыт военных. Локальное, социетальное, ограниченность применения полицейских действий внутренним “театром”, противопоставление их международным ставкам, политическому, сфере действий военных — все это уже не имеет смысла. Полицейские теперь втянуты в международные политические ставки, определяющим образом способствуют утверждению суверенитета государств (Bigo, 1996). Это объясняет, что они развили друг с другом международное сотрудничество, вопреки представлениям о силе, направленной исключительно во “внутрь”. Многочисленные криминальные расследования больше не являются локальными или даже национальными, они пересекают границы, как только речь заходит о важных торговых сделках. Идет ли речь о борьбе против терроризма, наркотиков, или о крупной преступности, о торговле автомобилями, произведениями искусства и т.п., все специализированные услуги, которые вначале сформировались на периферии традиционной полицейской деятельности на национальной основе, должны были стать предметом сотрудничества, чтобы усилить свою эффективность, со своими зарубежными коллегами. Именно в этот момент надо было министерствам внутренних дел иметь специфическую внешнюю политику, особые контакты, выходящие далеко за пределы Интерпола. Обучили иностранных полицейских, натренировали их, чтобы усилить специфические навыки. Надо было также действовать, проникать в трансграничные сети и делать это иногда вопреки правилам сотруд133 ничества и суверенитета государств. Это способствовало формированию полицейских “архипелагов”, гораздо меньше структурированных требованием национального суверенитета, и созданию сети полицейских, которые чувствуют себя прежде всего ответственными за свою миссию общественного порядка и отделяют себя от политических правил. Борьба против терроризма и наркотиков во многих отношениях были главными векторами этой эволюции, расширяющей область деятельности полиции за счет военных, по крайней мере во Франции и в Европе, тогда как в США наблюдалось скорее обратное движение. Борьба против незаконной иммиграции и более широко политика миграционных потоков и убежища стала новой сферой оасширения компетенций министерств внутренних дел и суда за счет других министерств или по меньшей мере приведет к глубоким преобразованиям внутри самих этих министерств. Параллельно с этим, логика разведслужб создала образ мысли, преодолевающий разрыв между внутренним и внешним, и полицейские сталкнулись со все более настоятельной необходимостью управлять тем, что традиционно относилось к внешней разведке, к армии. Эта эволюция разведслужб произошла не без институциональных препятствий, не без трудностей адаптации организаций, первоначальным предназначением которых было ведение тайных войн против идентифицированного врага, используя правила секретности, унаследованные из прошлого84. Еще более деликатно это выглядело в отношении служб, решительно повернутых к внутренней политической разведке, обязанных следить за особыми группами населения, прибывшими из-за рубежа. В итоге мир полицейских разведки, благодаря теоретикам-специалистам по конфликтам малой интенсивности, стал с самым большим энтузиазмом оказывать поддержку тезису об угрозе с Юга и о цивилизационном столкновении, ибо преформулирование угроз перестраивает теперь уже в его пользу соотношение сил, которое всегда было в пользу военного мира стратегов. 84 См. работы Michel Dobry о политическом сыске для l’IHESI, mai 1992. 134 ГЛАВА V _____________________________________________________________ УЧАСТНИКИ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ Александр Дж. Р. Грум Простота названия данной главы обманчива, ибо оно влечет за собой необходимость анализа различных подходов к проблеме субъектов международных отношений. При рассмотрении любого субъекта возникает вопрос об уровне и единице анализа, и от них зависит результат анализа. Кроме того это немедленно возвращает нас к роковому разделению предметов МО и политической науки, возникшему еще в начале теоретического развития нашей дисциплины. РАЗМЕЖЕВАНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ И МО И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ Такое разделение явилось результатом процесса специализации, который способствовал возникновению многообразия наук. Ранее предполагалось, что человек эпохи Ренессанса (это обязательно был мужчина, а не женщина, так как играемая ею социальная роль не была столь значительной) должен быть искусным во всех занятиях, предписанных хорошо воспитанному и глубоко порядочному человеку (джентльмену): он должен быть как хорошим фехтовальщиком, так и любовником, как поэтом, так и инженером. Некоторые достигали удивительно высокого уровня знаний в самых разнообразных областях. Примером может служить гениальный Леонардо да Винчи. Знания считались единым целым, за исключением, возможно, духовной сферы, на доступ в которую налагали ограничения церквовь и духовенство. Тем не менее, этот холизм в нашем подходе к всестороннему изучению жизни, был разрушен по мере постепенного развития других ограничительных методов. Мы научились делать различия между естествознанием и социальными науками, хотя в то время, их еще так не называли. В рамках социальных наук, от общего целого начали отделяться различные части, закладывая основы специализированных дисциплин, со своими базовыми теориями, своими учеными, своими студентами, и, в конечном счете, своими иерархическими профессиональными структурами карьеры и бюрократией. Тем не менее влияние прежнего холизма продолжало ощущаться. Так, например, Адам Смит, родоначальник экономической науки, был профессором этики в универси Перевод с анлийского О.Антиповой 135 тете Глазго. И все же, три дисциплины, составляющие основу социальной науки экономика, политическая наука и социология - в течение XIX века создавали свой дисциплинарный статус, и, в некотором роде, каждая развивалась своим путем. А что же Международные Отношения? Сегодня Международные Отношения - общепризнанная академическая дисциплина в контексте современого университета. Значительный вклад был внесен кафедрой международной политики им. Вудро Вильсона Уэльского университета в Аберистуите в 1919 г. Конечно, предмет был описан и продуман, а также изучен во многих своих проявлениях еще раньше. Гоббс, Макиавелли и Кант - вот только небольшая часть великих представителей европейской политической мысли, изучавших вопросы международных отношений. Эти вопросы изучались и в более ранних цивилизациях: здесь можно назвать имена таких великих ученых, как Фукидид, император Ашока, или Ибн Хальдун, чтобы ограничиться лишь некоторыми. Но никто из них прямо не писал о теории международных отношений как о самостоятельной дисциплине. Те кафедры, которые были основаны в Великобритании и США после Великой войны, стали первой сознательной попыткой обоснования параметров новой дисциплины. К этому, впоследствии, добавилась формальная политически-ориентированная инфраструктура при основании Королевского института международных дел и Совета по внешним сношениям. В качестве основных рассматривались две тесно связанные между собой проблемы: изучение “причин войны” и “условий для мира”. Эти вопросы и сегодня находятся в центре внимания, хотя в целом круг исследуемых проблем с тех пор значительно расширился. Эти два вопроса - причины войны и условия для мира - которые стали как бы исходной задачей МО, не могут вызвать большого удивления. Целью новой академической дисциплины стало выяснение сущности процессов, которые привели европейскую цивилизацию к катастрофе великой войны. Европа распяла себя в этой страшной гражданской войне, которая унесла многие жизни лучшей части молодого поколения, привела к финансовому краху и экономической нищете миллионы человек, а также погубила ее моральный авторитет. Таким образом, назрела необходимость применения к анализу причин войны и условий для мира тех же строгих научных методов, которые успешно проявили себя при изучении других сфер человеческой жизни. Теперь война стала абсолютно и относительно одним из самых страшных бедствий человеческого рода. Но была также и вера в возможность научного исследования войны и в то, что его результаты могут создать основу для развития социальной инженерии, способной освободить мир от этого проклятия. На самом деле такая попытка уже была сделана с созданием Лиги Наций, разработкой концепций коллективной безопасности и развитием международных организаций. Целью либеральных интернационалистов, социальных инженеров, президента Вудро Вильсона и его сторонников было создание международного общества, подобного «внутреннему» обществу. Конечно, они видели, 136 что между этими двумя сферами имеются фундаментальные различия, но они верили, что эти различия преодолимы. Однако, именно эти различия стали основой того, что политическая наука и МО стали самостоятельными дисциплинами, пути которых разошлись. Их размежевание оказало большое влияние на формирование предмета МО, но вместе с тем оно стало отделением МО от других социальных наук, которое мы сегодня стремимся преодолеть. В то время считалось, что внутренняя политика и межгосударственная политика кардинально отличаются друг от друга по своей природе, и что эти отличия вполне оправдывают разделение двух дисциплин. Доказывалось, что внутри государств, особенно если это демократические нации-государства, должен наблюдаться высокий уровень общих для населения ценностей. Благодаря этому высокому уровню разделяемых ценностей, к которым относится и система коллективной безопасности, они должны получить отражение в политике демократического правительства. Таким образом, пределах государства люди могут не бояться монополии на принудительное насилие, выраженного в действиях полиции и вооруженных сил, которые контролируются правительством. Вооруженные люди являются такими же гражданами, разделяющими общие ценности, но при этом обладающие оружием и другими средствами принуждения. Поэтому они являются не угрозой для данных ценностей, а гарантами их сохранения. Им нужно только использовать свои возможности к принуждению против тех, кто преднамеренно нарушает законы и порядки, основанные на этих ценностях. Обычно правонарушителей немного. Как правило, в странах с населением более пятидесяти миллионов считается нормальным, если в местах лишения свободы находится до пятидесяти тысяч человек. На международном уровне этот вопрос рассматривается совершенно подругому. Здесь степень разделяемых ценностей соответственно намного ниже. Либеральные интернационалисты верили в существование, по крайней мере потенциальное, гармонии интересов всех народов мира, которая могла бы стать зародышем международного общества, имеющего, в конечном счете, те же характеристики, что и внутреннее общество. Такого еще не было, хотя развитие демократии внутри наций-государств, связанных между собой посредством Лиги Наций, было важным шагом на пути достижения этой цели. Однако, эта цель оставалась все еще далекой, и те, кто следовал традициями реализма, считали, что она никогда не может быть достигнута. Во всяком случае, как те, так и другие были согласны с тем, что ситуация, подобная существовавшей в 1920-х годах, показала, что степень общности ценностей, разделяемых на глобальном уровне, не способствовала доверию между государствами и немедленному добровольному принятию ими механизма коллективной безопасности Лиги Наций. Межгосударственные отношения — это тоже социальные отношения, но с сильными элементами анархии, и они не могут иметь никаких центральных полномочий, никакого Гоббсовского Левиафана на международном уровне. Не было никакой убедительной причины для вза137 имного доверия, основанного на концепции коллективной безопасности, и для отказа от защиты своих ценностей и интересов при помощи политики “помоги себе сам”. Международная политика до сих пор характеризуется дилеммой безопасности. Любое государство, которое неосторожно отказалось бы в своей обороне от принципа“помоги себе сам”, оказалось бы в опасном положении, когда преимущества будут на стороне менее честного противника. С другой стороны, если государство развивало свои принудительные способности, высокомерно пренебрегая своим окружением, то это могло вызвать создание направленных против него союзов, основанных на принципах баланса силы. Таким образом Международные Отношения отличаются от политической науки также степенью распространения общих ценностей и уровня коллективной безопасности, вытекающего из нее. ИСТОРИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ГОСУДАРСТВО-ЦЕНТРИЧНОЙ МОДЕЛИ МО Даже в начале Первой Мировой войны данная дихотомия увеличивалась. Ценности часто разделялись не всеми государствами. Ирландия боролась за отделение от Великобритании. Национальные меньшинства во многих частях Европы не сочувствовали государственным структурам, в пределах которых они оказались. Межгосударственное насилие было общим будущим Вестфальской межгосударственной системы с самого начала ее возникновения. В то же самое время, здесь распространялись ценности, которые становились транснациональными, или даже глобальными, такие как права человека, международные стандарты труда, защита гражданского населения и раненых в период войны. Все это получило определенную степень универсальной поддержки, основанной на юридических принципах, и соблюдалось на практике. Столь острой дихотомии между межгосударственной и внутригосударственной политикой, о какой говорили наши отцыоснователи, не было, но тем не менее, это подействовало на их убеждение о том, кто был главными акторами, с точки зрения этой новой академической дисциплины. Международная политика была в сущности межгосударственной политикой. Основными акторами были государства, поскольку они обладали способностью и моральным правом производить и использовать наиболее эффективные инструменты принуждения, включая военные средства. Кроме того, они могли опираться на ресурсы своих экономик и, что не менее важно, на лояльность своих граждан. Хотя все государства были юридически суверенными и равноправными, 138 тем не менее на практике они обладали разными возможностями, что влекло за собой разную степень их влияния на международную среду. Государства действовали в иерархической системе, в которой доминировали отношения между великими державами. Система действовала по принципу сверху - вниз, и малые державы могли пользоваться свободой действий только в той степени, в какой это позволяли им сверхдержавы. Тем не менее, многие ученые того времени вынуждены были признавать существование в этой системе и некоторых негосударственных акторов, играющих подобную ограниченную роль. Во времена спада напряженности государство могло быть великодушным привратником, но всегда сохраняло за собой droit de regard 85 и в случаях необходимости, государства не испытывали сожаления по поводу «закрытия ворот», наиболее драматичного, конечно, в военное время. Анализ международных отношений был, таким образом, государство-центричным и он концентрировался на отношениях между великими державами, ибо именно здесь всегда с наибольшей драматичностью вставали два главных вопроса — о причинах войны и условиях для мира. Либеральные интернационалисты пытались через идею коллективной безопасности и возможности Лиги Наций смягчить резкость силовой политики между великими державами. Они стремились выявить лежащую в основе гармонию интересов и развить институты международного общества, с тем чтобы через торговлю и техническое сотрудничество эта сущностная гармония интересов могла бы стать более очевидной, что должно, в конечном итоге, сделать немыслимой мировую войну. Кроме того, политические конфликты должны обезвреживаться при помощи процессов примирения, арбитража и закона. Реалисты, со своей стороны, сомневались в том, что такая возможность соответствует самой природе международной политики. Однако, как реалисты, так и либеральные интернационалисты отдавали приоритет системе суверенных государств, в которой решающими акторами были великие державы. Кроме того, история межвоенного периода, Второй мировой войны и первых лет Холодной Войны мало способствовала тому, чтобы опровергнуть подобный взгляд на международные отношения. Считается, что эксперимент, проведенный либеральными интернационалистами потерпел неудачу, но единица анализа (государство) не изменилась. Реализм, который стал теперь доминировать как новый консенсус в Международных Отношениях, даже более государство-центричен по своей сути, чем предшествующий консенсус идей либеральных интернационалистов. Тем не менее, приоритету государств, как главных акторов международных отношений, был брошен вызов, причем по многим направлениям. Арнольд Уолферс представил государство в виде бильярдного шара, хорошо интегрированного изнутри и с жестким покрытием снаружи. Международные отношения уподоблялись отношениям этих метафорических бильярдных шаров, 85 Право на то, чтобы следить (франц). 139 сталкивающихся друг с другом на бильярдном столе. Большие шары могут продвигать маленькие в выгодном им направлении, а союзничество малых может уменьшать траекторию движения больших. При этом, общим механизмом поступательного движения была силовая политика. Но были ли государства в действительности внутренне хорошо интегрированными и внешне хорошо организованными в иерархическую систему? Были ли они эффективными привратниками? Всегда ли системы сделок, перемещения идей, лояльности индивидов и групп сконцентрированы вокруг государственных акторов? Наконец были ли сами государства внутренне сплоченными единицами? Совершенно очевидно, что различные государственные министерства проводят свою собственную внешнюю политику. Многосторонняя дипломатия создавалась быстро, происходило ли это в ООН или в других международных специализированных организациях, в сотрудничестве с такими системами, как, например, НАТО, в ходе таких проектов по интеграции, как ЕС или в региональных организациях, подобных OAЕ. Различные министерства играют свою роль в жизни страны, и проводимая государством политика отличается в зависимости от политики министерства. На практике достаточно редко встречаются министерства, способные эффективно руководить всеми отраслями. Например, рассмотрим схему взаимоотношений между правительством лейбористов Великобритании и ЕС в 1970-х гг. Ширели Вильямс, министр образования, решал вопросы образования используя опыт других, в особенности европейских стран, а министр сельского хозяйства Джон Силкин был достаточно категоричен к политике, проводимой ЕС. Таким образом, мы можем сказать, о двух совершенно различных политиках относительно одного и того же вопроса и одного и того же международного института. Это не было исключением из правил. Происходило не только развитие многосторонней дипломатии, но и расширение круга проблем, ответственность за решение которых взяли на себя правительства. Сфера правительства расширилась во многих странах, оно распространяло свое влияние на индивидов, начиная с «колыбели», прямо с рождения человека, заканчивая вопросами обложения налогом на наследство - т. е. до «могилы». Но с расширением круга вопросов, правительства, по большей части, потеряли свою сплоченность. Они состояли из больших бюрократических аппаратов, имевших свои собственные рабочие структуры, ценности и перспективы, которые функционировали в основном независимо друг от друга. Министерства возникали и расформировывались и, надо сказать, у них было достаточно мало шансов, благодаря бюрократии, реализовать свои идеи и желания, за исключением, возможно, только некоторых вопросов. Например, на протяжении долгого периода времени в Великобритании, при правительстве консерваторов с 1951 по 1964 гг., министр обороны мог занимать свой пост только в течение 18 месяцев, что было явно недостаточно даже для изучения таинственной терминологии стратегической лексики. Правительство превратилось в «динозавра» с большим телом в виде бюрокра140 тического аппарата, и слишком маленьким мозгом, не способным управлять им. Исследования процесса принятия решений говорили о необходимости государственной сплоченночти для разрешения классического вопроса политической науки «кто правит?», который к этому времени практически трансформировался в вопрос «возможно ли управление?» - в смысле согласованной политики руководства, включающей в себя весь спектр государственной деятельности. В то же самое время возрастающее значение начинают приобретать различные негосударственные акторы. Транснациональные корпорации уже давно стали устойчивым историческим феноменом, но их число, потенциал и влияние, так же как и их способность распоряжаться не только ресурсами, но и лояльностью своих сотрудников, все более возрастали. По мере того как правительства становились все более ответственными за состояние экономики и уровень занятости, их интерес все больше привлекала деятельность ТНК. Вопрос de haut en bas86 сам по себе ликвидировался благодаря достижению многими транснациональными акторами определенной степени независимости. Президент Ford Motor Corporation был человеком большого значения для любого британского премьер-министра, поскольку инвестиционная политика и производственные мощности «Форда» были и остаются одним из важнейших компонентов английской экономики. Лишь некоторые английские премьер-министры могли игнорировать интересы и потребности «Форда». Но это происходило только не в экономической области, круг участников которой стремительно расширялся. Однажды И.В. Сталин спросил у У. Черчилля об областях компетенции римского папы, хотя он прекрасно знал о возможностях влияния церкови на людей. Даже в напряженные времена холодной войны, некоторые транснациональные акторы обладали возможностью влияния на происходящие события. Возьмем, например, Международный Оимпийский Комитет, который на момент Олимпийских игр в Москве, был частной организацией, принадлежащей богатым индивидам, под председательством пожилого ирландского лорда. Президент США - Картер решил наказать Советский Союз посредством отмены участия США в Московской олимпиаде, а также посредством убеждения других стран отказаться от такого участия. Международное олимпийское движение и спортсмены, телевизионные компании, рекламодатели и т.д. были поражены. Они оказали сопротивление, и Московская олимпиада состоялась, хотя и без участия США. В этой борьбе, между НПО и сверхдержавой, которая, несомненно, представляла из себя политическую борьбу, ни одна из сторон не победила. Тем не менее, примечательно, что МОК смог собрать поддержку в свою защиту у тех, кто был заинтересован и получал прибыль от спортивной индустрии, и заставил их противостоять лидеру супердержавы, даже тогда, когда правительства государств-союзников США колебались в принятии решения о бойкотировании Московской олимпиады. 86 ñâåðõó âíèç (ôðàíö). 141 Вызов государство-центричной модели мира, которая до сих пор формировала основу Международных Отношений как академической дисциплины, исходил также и из других источников. Процесс колониального освобождения вызвал значительное увеличение количества государств. Независимость стран Латинской Америки и распад Австро-венгерской и Оттоманской империй привел к увеличению числа государств внутри международной системы, но не к изменениям в существующем Европо-центричном каркасе, которая ею управляла. В период, с момента образования ООН в 1945 году число государств-членов не просто возросло, а увеличилось более чем в три раза. Это повлекло за собой значительные количественные, если не качественные различия между государствами. Бум возникновения новых государств в 1960-1970-х годах породил в научном сообществе вопрос о том, можно ли все государства воспринимать как одинаковые и равные между собой? Многие возникшие государства быстро адаптировались к существующей государственной системе и не вызвали в ней фундаментальных изменений. Конечно, некоторые, находясь в эйфории от своего нового статуса, настаивали на игре по правилам своих прежних колониальных правителей с большим блеском. Некоторые из новых государств столкнулись с процессом государственного строительства, который подверг испытанию их ресурсы. Другие обнаружили, что им трудно полностью участвовать в многосторонней дипломатии, из-за требуемого размера дипломатических служб, и недостатка ресурсов, требуемых для благополучного функционирования. Даже крупные развитые страны почувствовали давление ресурсов в терминах дипломатического представительства на двустороннем уровне, как это показывает пример расширения дипломатического представительства в государствах бывших республиках СССР. Кроме того, появилось не только большое количество новых государств, достаточно неустойчивых по своей структуре и недостаточно гибких в своей дипломатии, но и появились слабые государства, потерпевшие неудачу, такие как Либерия, Ливан, Сомали, Босния. Развитие многосторонней дипломатии сопровождалось показательным ростом числа международных организаций, как правительственных, так и не правительственных. У международных правительственных организаций обычно главным органом, наделенным правами, является секретариат, который, по самой природе многосторонней дипломатии, способен концентрировать у себя достаточно значительную власть, для оказания политического влияния. Кроме того, серетариат нес ответственность за реализацию программ, что требовало сосредоточения значительных бюджетных ресурсов. Тем самым он имел возможность стать, а в некоторых случаях и действительносно становился главным квази-независимым актором, конечно, в отношении более мелких и более уязвимых членов своей организации, ограниченных в ресурсах, персонале и знаниях. Но и международные неправительственные организации, также были способны реализовывать программы, которые отражали в некоторых случаях, ценности и интересы не столько правительства и населения страны - получателя, сколько самих НПО. Иногда, секре142 тариаты МПО и МНПО расходились друг с другом в своей операциональной политике, но это случалось не всегда. И международные секретариаты, в особенности международных финансовых институтов, таких как Всемирный Банк, были способны перестраивать значительные части мира в соответствии со своими интересами, идеологией и нормами поведения. Министерства могли дрожать от перспективы официального визита представителей Всемирного Банка или МВФ, опасаясь их результатов. Идеология международных финансовых институтов часто направлена на то, чтобы в государствах создавались открытые рынки, - процесс, который затронул как все развитые, так и развивающиеся страны. Сьюзан Стрэндж очень обстоятельно описала процесс взаимодействия между государствами и рынками, особо подчеркнув структурное влияние рынков в многообразии различных измерений. Однако, все это не предполагает, что государства не могут продолжать распоряжаться лояльностью и ресурсами, или быть источниками идей и деятельности. Тем не менее, это говорит о том, что государства - не единственные их участники, и что международные отношения - сфера деятельности многих других акторов, которые могут выдвигать подобные им претензии и действовать подобным им образом. ЭВОЛЮЦИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ И ГОСУДАРСТВО-ЦЕНТРИЧНЫЙ ПОДХОД Рассмотрим, например, классический государство-центричный феномен, война между Ираном и Ираком, начавшаяся в сентябре 1980-го года и продолжавшаяся, практически все десятилетие, с различной интенсивностью событий. По всем признакам это была государство-центричная война, то есть управление государством и организация вооруженных сил происходила по традиционной схеме. Тем не менее достаточно сложно понять данный феномен, ограничивая его только международным уровнем. Необходимо учитывать и религиозный фактор, так как иранцы являются шиитами, а иракцы считают свое государство происшедшим от сунни, хотя шииты являются самой большой религиозной общностью в Ираке. Исторический антагонизм в отношениях между арабами и персами быстро прорывается на поверхность. Но и на другом уровне - уровне индивида, конфликт был интенсивным. Аятолла Хомейни был удивительным человеком, который остро чувствовал все унижения его народа, когда он был в ссылке в Ираке. С другой стороны, многие отметят и незаурядные способности Саддама Хусейна. Соперничество, предрассудки, психология этих двух людей сыграли большую роль в Ирано-иракской войне. Индивидуальный человеческий фактор, следовательно, не должен игнорироваться. Но имеется еще и экономическое измерение. Для повышения обороноспособности своих государств и закупки вооружений оба государства были вынуждены продавать нефть. Таким образом политика крупней143 ших нефтяных корпораций и товарного рынка нефтепродуктов в Роттердаме явились важными показателями способности обоих государств продавать свои нефтяные проекты. Но это не означает, что нам следует игнорировать саму политику. Так, когда г-н Горбачев начал забирать назад денежные средства из стран Африки и Латинской Америки, с целью создания достаточного потенциала для процесса перестройки в Советском Союзе, то для того, чтобы показать свои намерения, он использовал трибуну ООН. Это означало, что пять постоянных членов (P5) Совета Безопасности впервые смогли действовать по принципу, который был заложен в основу Хартии ООН. Одним из первых актов Р5 были совместные усилия по достижению удачной резолюции, способной положить конец ирано-иракской войне. Так, внутренние потребности советского государства оказали влияние на ирано-иракскую войну. Совершенно очевидно, что если мы поймем феномен, который достаточно прост для изучения на межгосударственном уровне, то мы должны изучать его и дальше на различных уровнях политической деятельности акторов, начиная с установки цен на нефть в Роттердаме, заканчивая надеждами и желаниями политических деятелей. Если же просто построить анализ на межгосударственном уровне, тогда мы можем получить очень неточную картину действительности. Другой драматический пример, который показывает первенство как международного уровня, так и силовой политики — это процесс европейской интеграции. Европа и особенно франко-немецкое соперничество были, в конечном итоге, ареной глобального насилия, что дало стимулы для развитию Международных Отношений как академической дисциплины. Тем не менее, в период с 1950-х по 1990-е гг. этот конфликт был разрешен и силовая политика в данном регионе уступила место политике сотрудничества Европейского Союза, по крайней мере, в Западной Европе. Процесс, с помощью которого был достигнут данный результат, во-первых, включал в себя деятельность таких дальновидных политиков как Уинстон Черчилль (его речь в Цюрихе, 1946 г.), Жан Моннэ, Роберт Шуман, Конрад Аденауэр, а так же как и деятельность правительств и множества неправительственных акторов. Это стало четырехсторонним процессом строительства на основе совместного управления объединенным суверенитетом через консолидацию политических и бюрократических элит. Имеющее историческое значение построение сотрудничества в воображаемых или функциональных сферах началось позже, но процесс строительства, проходящий сквозь национальные границы, в транснациональных системах всегда был частью неофункционалистской стратегии и основным двигателем в функциональном императиве. Наконец, Европейский Союз построил в рамках своих границ сообщество, основанное на согласии, к которому он стремился со своих самых первых дней. Это инновационное многосоставное образование стало главным актором на международной арене, как в целом, так и в отдельных ее частях, хотя это не отражено ни в одной из наших традиционных категорий. Поэтому они с необходимостью должны изме144 ниться, чтобы соответствовать новой реальности. Какой уровень анализа подходит для исследования международных отноешений и существует ли он? И существует ли какая-либо особая группа акторов, которой мы должны уделять особое и первостепенное внимание? Ответ состоит в том, что конечно не существует какого-то одного особого уровня или нет какой-то одной особой группы акторов, на основе которой можно было бы строить изучение международных отношений. Действительность является намного более сложной. Государство-центричный подход к миру силовой политики хорош своей простотой, но его слабость в том, что он не способен дать достаточного объяснения тому феномену, о котором мы говорим. Как же нам следует обсуждать и исследовать данный сложный мир? Начиная с 1960-х гг, в течение 1970-х, а затем и 80-х гг., было сделано множество попыток перенести акцент с акторов на действия. Аналитики начали искать ряд образцов взаимодействия, которые помогут сформировать систему, способную постепенно породить структуры и институты. Джеймс Розенау исследовал политическую взаимосвязь и возникновение проблемных зон, и оба вопроса вышли за пределы государственных границ и привели в сферу акторов, взаимодействующую с системой взаимных влияний, касающихся каких-то конкретных вопросов. Возрождался интерес к функционалистским идеям Дэвида Митрани, и Карл Дойч заострил внимание на влиянии систем взаимодействия на рост национализма и социальных коммуникаций. Это были такие системы взаимодействия, которые давали стимул развитию институтов совместной безопасности, таких как НАТО. Джон Бартон построил свою теорию «паутины», противоположную модели бильярдного шара Уолферса. Каждому измерению мирового сообщества соответствует своя карта: существует политическая карта, религиозная, экономическая и т.д., каждая из которых может быть наложена на другую, формируя тем самым паутину, лишь частью которой является межгосударственная система. Кеохейн и Най разработали идею сложной взаимозависимости, а Стефен Краснер сыграл большую роль в создании теории международного режима. В своем раннем исследовании, посвященном анализу и обобщению слабости ранних традиционных теорий формального равенства государств, принципа территориальности и понятия того, что «ряд видов человеческой деятельности (как политической, так и не политической) пространственно может быть определен в терминах государственных границ», Оран Янг отмечал, что “Эти концепции и определения, добавляются к данному важному комплекту аналитических понятий. В действительности, они служат для жесткого ограничения шкалы переменных величин, применяемых для анализа мировой политики, сохраняя определенное число важных факторов неизменными. Эта процедура облегчает анализ, по существу, гомогенных государственных систем. В то же время, однако, она затрудняет анализ значительно большего количества логически возможных и эмпирически интересных моделей мировой политики. Т. о., современ145 ный анализ международной политики рассматривает только небольшой сегмент, входящий в более широкую область, известную под названием мировой политики... На протяжении всей истории человек готовил себя к политическим целям, основываясь на том, что сейчас известно под названием теорий «государства» и « государства-нации»”. (Young, 1972, pp.126-127; см. также: Merle, 1986). Все это не только разрушало традиционное разделение между политической наукой и Международных Отношений, но и приводило к разрушению границ между другими дисциплинами. Существует ли, например, чисто юридический или чисто экономический вопрос? Многие ученые давали отрицательный ответ на этот вопрос и стремились разрабатывать понятие междисциплинарных или мультидисциплинарных теорий. В них было много гибридов, унаследованных, начиная от теорий социальной антропологии и заканчивая политической психологией, а так же международной политической экономией, но некоторые из этих междисциплинарных попыток были чрезвычайно успешны, так как бывает достаточно трудно свести вместе экономиста и юриста, поскольку дисциплинарные подходы социальных наук уже не совместимы друг с другом. Отдельные дисциплины социальных наук сейчас разработали свои собственные концептуальные подходы, свою собственную методологию, свои собственные задачи. Юрист не склонен думать так же как и экономист, а тем более - как психолог, или политолог. То, что требовалось, следовало искать не в междисциплинарных темах, в междисциплинарных людях, которые только и способны создать новый концептуальный подход и методологии, подходящие для наук-гибридов. Их было немного и поэтому основное препятствие междисциплинарного исследования состояло в том, что ему в подлинном смысле не хватало дисциплины. Мир международных отношений, конечно, изменился. Теперь уже далеко не является бесспорным, что уровень анализа должен быть международным, а главными акторами государства. Акторы должны анализироваться, исходя из всех уровней - международного, национального, транснационального и индивидуального, - и социальные науки, после периода размежевания, теперь снова начали сближаться. Но как может быть создано подобие порядка в таком водовороте уровней и дисциплин? Транснационалисты предложили такой путь, хотя многие исследователи предпочли остаться верными старым истинам межгосударственной политики. Предложение транснационалистов состояло в том, чтобы перевернуть традиционный подход с ног на голову. В прошлом анализ начинался с рассмотрения государства как актора и с Международных Отношений как самостоятельной дисциплины. Транснационалисты начали доказывать, что уровень анализа и единица анализа, так же как и главные акторы должны определяться вопросом, источником, или проблемой, которые сформировали основу дискуссии. Если взаимодействия, - как кооперативные, так и принудительные, - основаны на такой-то конкретной про146 блеме, вопрос, или результат были прослежены, то они приведут нас к соответствующему уровню анализа, к соответствующим акторам и к соответствующей дисциплине. Ирано-иракская война приведет нас к Совету безопасности ООН, к мечтам национальных лидеров, исторической вражде цивилизаций и религий, к политике крупных нефтяных компаний. Проблема и взаимодействие, окружающее ее, определяют акторов. Это означает не то, что в даной связи традиционный подход к изучению международной политики должен быть отвергнут, поскольку он не уместен, а то, что он не дает общей картины. Это означает не то, что следует игнорировать традиционные границы между дисциплинами, а то, что не надо бояться их переступить. Оба пути, в некоторой степени являются приемлемыми для «разрезания пирога», но «пирог» можно разрезать и иначе. Новые пути в попытках понять мир могут соединяться, приобретая ценную и связную упорядоченность. Например, изучение конфликтов - предмет, который имеет отношение ко многим различным уровням, включающим: брачные конфликты, конфликты между соседями, межгосударственные конфликты, общественные конфликты и т.д. Нет никакого сомнения, что каждый из них имеет свои особые аспекты, присущие только ему, но между ними есть и некоторые сходства. Эскалация конфликта между мужем и женой, или между великими державами обладает некоторым сходством, хотя трудно представить, что партнеры по личным отношениям могут вести переговоры о ядерном разоружении, находясь в конфликте друг с другом. Существует много других похожих примеров, таких как возрастающие требования к участию на всех уровнях, начиная с детей в семье, заканчивая стремлением стать постоянным членом Совета Безопасности ООН. Каждый заботится о своей безопасности, происходит ли это на уровне индивида или группы. Большинство людей имеют несколько различных идентичностей, и политика идентичности стала играть большую роль в современном мировом сообществе, происходит ли это на уровне нации, общности, профессии, рода, расы и т.д. Каждая из этих категорий проходит через различные традиционные уровни анализа и традиционное разделение дисциплин. Однако каждая охватывает широкий спектр разнообразных акторов, намного более значительный, чем тот, с которым мы до сих пор были знакомы при изучении международных отношений. РАСТУЩЕЕ МНОГООБРАЗИЕ АКТОРОВ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ Возможно, сегодня Международные Отношения лучше воспринимаются не только как изучение межгосударственной политики, но так же и глобальной политики. Глобальная политика рассматривает такие проблемы, которые обязательно затрагивают каждого, и таким образом, никто не может их избежать. Если случится ядерная война, то она коснется всех. Никто не может уйти от экологических проблем и ухудшения состояния окружающей среды. Социальные вопросы, - та147 кие, как, например, права человека, имеют свой универсальный аспект, и благосостояние всех зависит от того каким будет глобальный диктат рынков. Существует глобальная система коммуникации, хотя контроль над ней далеко не имеет глобального характера. Короче говоря, существует ряд проблем, которые могут решаться только коллективными усилиями, ибо в противном случае не будет решен ни один из них. Международные отношения сегодня - это отношения вокруг именно таких глобальных проблем, но разница между акторами, действующими в сфере каждой из указанных проблем, может быть огромной. Иногда, очень небольшие группы людей, которые владеют достаточно ограниченными ресурсами и имеют незначительную поддержку, могут, тем не менее, иметь в свое распоряжении эффективные средства принуждения. По отношению к ним могут оказаться уязвимыми даже сверхдержавы, и это могут быть не только государства, но и ТНК: так, например, Shell изменил политику Нигерии. На дисциплинарном уровне то, что мы наблюдаем, возможно, ведет к реинтегации социальных наук и, в свете этого понятие акторов в международных отношениях видится достаточно отличным от того, с которым мы начали наше теоретическое изучение международных отношений около 80 лет назад. Наш предмет изменил свою область, но в некоторых главных вопросах он по-прежнему остается, хотя и в другой форме. Сегодня по-прежнему изучаются причины войн и конфликтов, условия для мира и благосостояния. За прошедшие десятилетия мы увидели, что существует огромное многообразие акторов, способных повлиять как на то, так и на другое. 148 ГЛАВА VII ________________________________________________________________ НОРМЫ, КУЛЬТУРА И МИРОВАЯ ПОЛИТИКА : ТОЧКА ЗРЕНИЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМА Марта Финнемор Исследователи международных отношений стали со все более повышенным интересом относиться к нормам поведения, межсубъектным пониманиям, культуре, личности и другим социальным чертам политической жизни. Однако, наши исследования проводились в большей степени за рамками какого-либо предмета. Мы стремились показать, что эти черты имеют такое же значение для изучения и исследования социальных явлений, как набеги на неотмеченную на карте территорию. Несмотря на то, что исследователям в сфере международного права, истории, антропологии, и социологии было всегда известно, что социальные реалии оказывают влияние на поведение, каждая сфера разными способами включала эти социальные конструкции в исследовательские программы. Представители социологии организации выработали особенно мощный ряд аргументов по поводу роли норм и культуры в международной жизни, что представляет собой откровенный вызов теориям реализма и либерализма в политической науке. Согласно их аргументам, убедительной силой обладает распространяющаяся и углубляющуаяся западная мирокультура, которая делает ударение на веберовской рациональности, как способе достижения справедливости, определенной как равенство, и на прогрессе, определенном как накопление материальных ценностей. Эти правила мирокультуры, составляющей которых являются акторы включая государства, организации и индивидов,- определяют для них легитимные и желаемые цели достижения. Нормы мирокультуры вырабатывают также организационные и поведенческие сходства по всему миру, которые не так легко можно обьяснить традиционными парадигмами политической науки. Вследствие того, что эти правила и нормы культуры определены как “институты” данный подход был назван теми, кто над ним работает, институционалистским. Целью данной главы является обзор социологического институционализма и определение его значения для изучения мировой политики. Перевод с английского М. Навретдинова, Д. Балакина, Э. Кутрашова 149 Сначала следует отметить, что социологи используют термин “институт” иначе, чем представители исследовательской школы рационального выбора или исторические институционалисты, делая ударение на социальных и познавательных, а не на структурных и принудительных, аспектах “институтов”. Несоизмеримые определения означают, что, несмотря на подобие в названиях, эти подходы, несмотря на то, что все они называются институционалистскими, имеют между собой мало общего. Фактически, представители исследовательской школы рационального выбора, работающие над позитивными теориями “институтов” или новой институциональной политэкономии, не являются институционалистами вообще в социоло-гическом смысле (и наоборот)87. Социологический институционализм должен интересовать исследователей МО в политическом смысле по нескольким причинам. Во-первых, социологический институционализм прямо подвергает сомнению господствующие парадигмы политической науки. Он предлагает теоретическую структуру системного уровня, с помощью которой необходимо анализировать международную политику, а также создает годные для проверки гипотизы о международном поведении, которые конкурируют с подобными положениями и гипотезами теорий рационализма и либерализма. Гипотезы социологического институционализма предусматривают сходства в поведении вследствие общей мирокультуры, в то время как реализм или либерализм предусматривают различие в поведении по причине различного положения акторов с разными интересами. Тот факт, что институционалисты исследуют свои гипотезы с помощью фактологических количественных методов, обычно не ассоциирующихся с работой над нормами и культурой в МО, не очень любимых скептиками в дискуссиях о культуре, усиливает вывод институционалистов. Объяснительные утверждения, высказанные реалистами и либералами, должны адресоваться к институционалистским альтернативам, если они будут убедительны. Во-вторых, аргументы институционалистов обращаются непосредственно к ряду теоретических подходов, разработанных за рамками дискуссии, между неореалистами и неолибералами, которая доминировала в исследовательской работе США по МО. Беспокойство институционалистов по поводу распространения Западной культуры разделяется исследователями Английской школы, которые изучают распространение Запада и природу того, что они определили, как международное общество (Bull, 1977; Bull and Watson, 1984; Cong, 1984; Buszan, 1993). Кроме того аргументы институционалистов приводят исследователей Английской школы к изучению глобализирующих явлений и растущей силы индивидов методами, которые вызывают сравнение с работами Джеймса Розенау, Майкла Джепперсон вызывает отличную дискуссию социологического понимания институтов и институционализма (Jepperson, 1991). Для сравнения различных пониманий институционализма см. DiMaggio, and Powell, 1991; Hall and Taylor, 1994. 87 150 Зурна, Эрнста Отто Чемпиля и Филиппа Серни (Rosenau, 1990; Zürn. 1995; Rosenau and Czempiel, 1992; Cerny, 1995). Так же как и Английская школа, исследователи глобализации могут оспаривать способ, с помощью которого институционалисты подходят к этим явлениям. Исследователи английской школы, возможно будут стеснены стремительной мощью и детерминизмом доводов социологов. А заинтересованные в процессе глобализации и индивидуализации институционалисты будут в затруднении от того, что этот процесс происходит скорее одновременно, чем за счет увеличивающегося влияния государств. Но в обоих случаях эти различия могут и должны быть установленны эмпирическим путем через согласованные исследования. В-третьих, хотя социологический институционализм разделяет некоторые черты конструктивистских доводов в политической науке, он предоставляет более богатую и детализированную теоретическую структуру, чем сам конструктивизм. Социологи точно устанавливают самостоятельное содержание социальной структуры. Они даже более, чем просто утверждают, что социальная структура имеет значение - они разъясняют нам, что представляет из себя социальная структура. Институционалистское точное определение мирокультуры (социальной структуры) породило гипотезы, которые могут быть проверены эмпирическим путем. Более того, в действительности они уже проверены в широкой и растущей исследовательской программе институционалистов. Далее, особенность социальной структуры, по мнению институционалистов, состоит в ее глобальности и всеокружаемости. Она проникает во все аспекты политической и социальной жизни во всех государствах. Исследование политической наукой норм и культуры имело тенденцию концентрироваться вокруг специфических областей исследования, и в связи с этим утверждает, что определенные нормы имеют значение в определенных областях исследования. Конструктивисты не сделали окончательного вывода по поводу того, как разнообразные нормы в различных сферах соотносятся друг с другом. Этот недостаток мог возникнуть изза наследия исследовательских школ, которое предоставляло теоретические рамки для более раннего изучения норм, т.к. школы были специфическими по определению, изучали каждая определенную проблему (Krasner, 1983, p.1). Без такого довода по поводу сущности системной социальной структуры конструктивизм не может представлять собой альтернативу системным теориям. Социологи утверждают, что сделали это. Как я покажу ниже, конструктивисты в политической науке имеют причины беспокоиться в связи с их утверждениями - не потому что они оказались обойденными, а потому что социологическая специфика и исследовательская программа маргинализировала политику. В-четвертых, социологический институционализм скорее объединяет и эндогенезирует исторические перемены, нежели абстрагируется от них. Большинство представителей реалистической и либеральной школ исследования МО концентрируются на развитии обобщенных принципов взаимодействия, которые упот151 ребляются вне зависимости от времени и места. Они делают основной акцент на способах, в которых, например, политика Фукидида схожа с политикой Меттерниха, которая, в свою очередь, схожа с политикой Г. Киссинджира. Акцент делается на том, что остается таким же через определенное время, а не на том, что является различным. Исторические изменения не являются частью этого анализа, они создают в нем аномалии. Заинтересованность институционалистов заключается в развитии обобщения в исторических изменениях. Они выделяют способы, в которых цели и поведение государств и даже сама их истинная природа изначально формируются господствующими политическими идеями и социальными нормами данного времени в историческом процессе. В дальнейшом, они выдвигают довод, достаточно поверхностный, по поводу динамики этого изменения. В итоге, доводы институционалистов в отношении мировой культуры непосредственно касаются недавних споров о политике. Исследования институционалистов выделяют как основную динамику будущей мировой политики не грядущий “конфликт цивилизаций”, а мощные признаки глобальной культурной однородности (см. Huntington, 1993; Ajami, 1993; Bartley, 1993; Kirkpatrick, Week and Piel, 1993; Mahbubani, 1993). Исследователи могут спорить о способах взаимодействия цивилизации и культуры, на самом деле они так и делают, но у институционалистов имеются доводы, и основания для внесения своей лепты в этот спор. Однако эти доводы являются менее четкими в отношении того, что означает культурная однородность для мирового порядка и стабильности. К этой проблеме я вернусь позже. В первой части этой главы дается краткий обзор доводов институционалистов и их исследовательских программ. Для уточнения сущности и уместности этих доводов я сопоставляю их с положениями других, более известных американских политологов. Хотя социологический институционализм имеет структурные сходства с подходом Иммануила Валлерстайна, с Английской школой, он фундаментально отличается от первого и второго как и от других доводов, с которыми столкнулись политологи (Wallerstein, 1974a; 1974b, and 1980). Во второй части главы анализируется уместность социологического подхода в исследованиях политической науки. Социологический институционализм позволяет нам задаться вопросом о чертах международной политики, которые имеются у других парадигм. Однако некоторые ответы, данные социологическим институционализмом, возможно, не принесут удовлетворения политологам. В заключении даются накоторые рекомендации о способах, с помощью которых политические исследователи могут задействовать или оспорить социологический подход, что может принести пользу и политологии и социологии. ОБЗОР СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМА Культура и организации 152 Появление доводов институционалистов относится к середине 70-х, когда группа Стэнфордского университета, заинтересованная в межнациональном анализе политических и экономических изменений, начала исследовать взаимосвязь между официальными и организационными структурами и культурой88. Господствующие теории о бюрократических аппаратах и организациях утверждали, что на самом деле культура имеет мало влияния на эти организации. Фактически, официальные бюрократические организации заключали в себе антитезис культуры они были техническими, целесообразными и следовательно культурно-нейтральными. Они находились над культурой. Стэнфордская группа подвергла сомнению этот тезис. Господствующие теории объясняли возрастание, формирование и распространение официальных бюрократических организаций с помошью фукциональных терминов. Согласно Максу Веберу, и в соответствии с общепринятым здравым смыслом, целесообразные бюрократические структуры были наиболее эффективными, и эффективность координации сложных отношений является сотавной частью современной технической работы. Расширение рынков и технологические изменения ставят все более сложные задачи перед управлением. В связи с этим бюрократические организационные структуры должны также расширяться для координации этих действий через все чаще возникающие общественные аспекты. Бюрократическая организация виделась как единственный путь разделения труда, точного определения ответственности и как путь к институционализации принятия решений и координации рациональными и эффективными способами. Проблематичность вышеупомянутого тезиса заключалось в том, что бюрократические организации распространились даже более быстро, чем рынки и технологии, которые, как считалось, вызвали их появление. Межнациональный анализ политических и экономических изменений, особенно в развивающемся мире, четко прояснил, что мир был бюрократизирован и организационно устроен гораздо быстрее, чем он развивался экономически и технологически89. В дальнейшем, связь между официальной организационной структурой (план-проект того, как предположительно будет функционировать бюрократический аппарат) и повседневными действиями организаций часто была достаточно слабой. Теоретики организаций признали это раньше, ? по межнациональному анализу (особенно тогда, когда он касался развивающихся стран), подчеркнул этот тезис. Если бюрократии действуют не в соответствии со своими целесообразными официальными структурами, тогда эффективность рациональной официальной структуры не может быть причиной для их распространения. Мэйер и его коллеги, разработавшие альтернативное объяснение, основной акцент делали на среде этих организаций. Офици- Для плодотворного обсуждения творческих истоков анализирования институционалистов см. DiMaggio and Powell, 1991. 89 Исследования Мэйера и Ханнана 1979 указывают на этот вывод (Meyer and Hannan, 1979) 88 153 альные бюрократические структуры распространялись не как результат их функциональных достоинств (то, что они являются эффективными координаторами сложных отношений, ничего не доказывает: они могут быть, а могут и не быть таковыми), а потому, что более широкое окружение поддерживает и узаконивает рациональную бюрократию, как социальное добро. Организации существуют, распространяются и имеют такую форму не потому что они эффективны, а потому что они объективно узаконены90. Это исходный пункт для культуры. Сущностью этого внешнего окружения является культура. Социальные ценности, благодаря которым поддерживаются и узакониваются эти, а не иные организационные формы, эти, а не иные культурнопросветительные мероприятия, являются культурными ценностями. Культура плохо отражена в социологии, во многом по тем же причинам, она плохо отражена и в политической науке. Частью установленной институционалистами для себя задачи является исправление этого понятия о культуре для макросоциологии(Thomas et al. 1987, p.7). Одним из способов, как они собираются ее решить, это сделать господствующую западную культуру обьектом своего изучения и таким образом лишить природных свойств черты социальной жизни, которые являются естественными и неизбежными для многих из нас, потому что это наша собственная культура. Мы настолько глубоко интегрированы в нее, что нам трудно посмотреть на нее “извне”. Согласно предположению большинства представителей социологии организаций, рациональность западного типа не является одной из непроблемотичных черт бюрократических организаций. Рациональность - это культурная ценность. Она ассоциируется с современностью, с прогрессом, и с другими культурными достижениями современной социальной жизни. По иронии судьбы, люди создают рациональные бюрократические организации скорее по другим, нежели по рациональным причинам. Когда люди сталкиваются с работой социального характера, которую необходимо выполнить, то они создают комитет или образовывают какой-либо бюрократический аппарат, потому что это соответствующий социально-принятый способ решения социальной задачи, “это то, что необходимо сделать”. Мы продолжаем формировать комитеты и бюрократические аппараты даже тогда, когда мы скептически относимся к их эффективности; действительно мы даже высмеиваем их как неэффективные и бесполезные в публичном и политическом дискурсе91. Существует почти обрядовый подход к бюрократическим орга- Плодотворная работа Мэйера и Ханнана (1977) подчеркивает этот аргумент. Предыдущее приведение этого аргумента в контексте межнациональных исследований можно найти у Мэйера и Ханнана (Meyer and Hannan, 1979). 90 Для исследования этого парадокса в контексте попыток реформирования правительственной бюрократии США за прошедшее столетие см.March and Olsen, 1989, особенно гл.5. 91 154 низациям в современной жизни. С точки зрения институционалистов, бюрократическая рациональность - это “миф”, а согласие с ней - это церемония92. С момента, когда Джон Мэйер и Брайон Рован четко выделили основной аргумент о том, что внешнее узаконивание культуры скорее, чем требования поставленных задач или функциональных нужд, объясняет многие, если не большинство аспектов поведения организации, с этого момента аналитические исследования институционалистов пошли разными путями, с эмпирической точки зрения. Довод институционалистов не обязательно является международным по своей сущности, и большая часть работы и последуюшие теоретические выкладки были сделаны исследователями при рассмотрении национального и даже локального феномена93. Институционалисты составили схему нормативной и культурной среды, которая формирует поведение организаций: умственное здоровье в искусстве и культуре, в муниципальных правительствах, в национальных правительствах и в создании целых деловых секторов (см. Meyer, 1994; DiMaggio, 1988; McNeely, 1993; Tolbert and Zucker, 1983; Dobbin, 1994; Suchman, 1994). Однако, Мэйер и его коллеги продолжали интересоваться межнациональными и глобальными явлениями. Фактически, логика доводов о том, что культурное окружение оказывает влияние на организации на всех уровнях, предполагает, что среда местного характера всегда находится внутри большего национального или транснационального окружения. Таким образом, если бы для исследователей институционализма, изучающих поведение местных организаций, было необходимо дать точное определение, истоки или динамику этой местной среды, то им пришлось бы, в конечном итоге, придти к рассмотрению глобальных явлений типа тех, которые изучают Мэйер и его коллеги. В этом субстантивном смысле доводы институционалистов глобального характера создают фон для других доводов и логически классифицируют их. Именно этот довод международного уровня представляет собой наиболее открытый вызов исследователям МО в политической науке, и их основное внимание концентрируется на этом доводе. Содержание и значение мировой культурной среды Мировая культура, которая, по мнению, институционалистов расширяется и интегрирует мир - это западная культура. И хотя литература институционалистов не содержит ни одной обширной дискуссии об истоках или содержании глобальной культуры, подобная картина возникает из некоторых источников, на которые часто ссылаются исследователи институционализма (лучше всего это показано: Thomas et al, 1987; Bergesen, 1980). Она имеет свои истоки в западном христианском мире и западном капитализме и распространялась вместе с эконоМэйер и Рован (1977) делают акцент на это в своем заголовке Среди тех, кто оказал особенное влияние на исследование этого тезиса, авторы, работавшие с ДиМаггио и Пауэллом (1991). Среди других работ, оказавших влияние см.: Scott, 1981, Mayer and Scott, 1983, Scott et al., 1994. 92 93 155 мическим и политическим расширением Запада.В этом процессе она бюрократизировалась, приобрела черты капиталистической экономики и охватила мир теми способами, которых никто не ожидал и которые не так легко объясняются другими доводами социальной науки. Фактически, Мэйер утверждает, что экспансионистская сущность ее идеологии и культуры сама по себе является отличительной чертой западной культуры, которая корнями уходит в средневековый христианский мир. Теории и идеологии, подобные западным, которые делают утверждения обо всех и обо всем, имеют гораздо больший экспансионистский потенциал, чем специализированные и локализированные, способные к формированию и восприятию идей структуры, такие как Балинезийскийский театр - государство, существование которого задокументировано Клиффордом Герцем (см., соответственно, Meyer, Boli and Thomas, 1987, p.30; Geertz, 1980). Как было замечено ранее, одной из центральных черт западной культуры является та ценность, которую она придает рациональности и целеустремленному действию. Под рациональностью институционалисты понимают просто структуризацию действия с точки зрения целей и способов достижения. Рациональное действие, на языке западной культуры, является не только положительным, оно является естественным. Однако, не надо понимать много в антропологии, истории или литературе по изучению пространства, чтобы знать, что целеустремленная рациональность западного типа не является столь очевидной (или естественной по сравнению с рациональностью незападного типа, или, в действительности, с точки зрения самих западников, хотя они с неохотой признали бы это). Существует масса других способов структуризации социального действия, особенно с точки зрения ролей, ритуалов, обязанностей и обязательств, которые не являются логически последовательными согласно западному рациональному пути, но тем не менее эффективными проводниками к общественному поведению (Для обсуждения альтернативной логики действий,поддерживающих мнение институционалистов см. March and Olsen, 1989, chap.2). Прогресс и справедливость - это две цели, на которые западные общества ориентируют свое рациональное действие. В соответствии с историческим опытом эти цели должны быть определены особым способом. Прогресс или “успех” определены материально, что для индивидуумов означает повышение благосостояния, а для государств - увеличение валового национального продукта. Справедливость обычно определяется как равенство. Рациональные способы достижения обеих этих целей, согласно структуре западной культуры, - это бюрократические аппараты и рынки. Утверждение эффективности, вследствие прогресса и повышения благосостояния, узаконивают и бюрократический аппарат, и рынок. И тот, и другой рассредоточивают власть в беспристрасных правилах, которые могут быть узаконены равенством - равным доступом, равными возможностями. Западная культурная задача поддерживания роста ВНП и распространения равенства посредством расширения и углубления бюрократии и рынков распространилась до доминиро156 вания в глобальной политической и общественной жизни. Одним из выдающихся последствий западного культурного доминирования является организация мира в бюрократические структуры западного типа. Конвенциональный аргумент о происхождении современного государства выделяют его функциональные достоинства, подчеркивая обеспечение безопасности и получение государственных доходов, для того, чтобы обосновать успех данного государства за счет других форм политической организации (см. Tilly, 1975; Skocpol, 1979. О других, более недавних аргументах, подчеркивающих военное принуждение, см. Spruyt, 1994). Это может быть (а возможно и нет) истинной причиной возникновения государства в Европе, но это не объясняет распространение государств западного типа во все уголки мира. Современное бюрократическое государство стало единственной легитимной формой политической организации в мире, фактически все другие были уничтожены. Империи, колонии, феодальные системы и множество других форм вымерли и, что возможно более важно, стали невообразимыми в современной политике (Более детально этот аргумент см. Mayer, 1980. О подробном эмпирическом исследовании этого явления см.Strang, 1991; 1990). Это не является функциональным результатом, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, чрезмерная оценка государственности как единственной легитимной формы политической организации затрудняет урегулирование политических конфликтов многих типов. Это означает, что самоопределение требует, чтобы было государство. Если вы не являетесь государством, то вы никто в мировой политике, и это понимают национальные движения, борющиеся за освобождение, равноправие. Это создает динамику типа “все или ничего” во многих конфликтах, которые, возможно, решались бы гораздо проще, если бы существовали другие организ ационные формы. Во-вторых эта оценка государственности создала множество неэффективных, даже неудавшихся государств. Возникнув в результате определенного организационно-селективного процесса далеко не как скудные и посредственные соперники, государства, как организационные формы вынуждены были находится под давлением и обладать поддержкой во многих местах мира. Факт, что безнадежно ослабевшие и потерпевшие неудачу государства могут быть снова восстановлены как государства, а не реорганизованы каким-либо иным способом, - например, как колонии, - указывает на сильную культурную поддержку государственности и неузаконенность других политических форм (О неинституциональном, но связанном с ним обосновании этой точки зрения см. Jackson, 1990). Базируясь на оргументе о Западной культуре, которая делает законными бюрократические структуры, институционалисты объясняют эти кажущиеся дисфункциональными выводы скорее результатом внешней культурной узаконенности, чем требованиями внутреннего характера. Государства существуют во многих местах не потому что они хорошо справляются с тем, что предполагается (обеспе157 чение безопасности и экономического роста, поощрение равенства), а потому, что большая мировая культура поддерживает их. Другой центральной чертой Западной культуры с важными политическими последствиями является индивидуализм и расширяющиеся представления об индивидуальных правах всех видов — прав человека, гражданина, женщины, ребенка. Мэйер подчеркивает, что Западные культурные ценности создали индивида, в качестве независимого актора, а также описывает те процессы, в которых атрибуты индивидуальности были дополнены и расширены (Mayer, 1987). Нет ничего неизбежного или очевидного, когда речь идет о структурировании обществ вокруг разобщенных индивидов. Многие другие общества и культуры вкладывают социальную ценность и мировую ответственность в понятие семьи, племени или иной социальной общности. Западный индивидуализм является отличительным, и его культурная логика ведет к определенным особым типам поведения. По существу, она приводит к расширению индивидуальных законных прав, о чем было сказано ранее. С аналитической точки зрения, она ведет Западную социальную науку к тому, чтобы с индивидуумами обращались как с не поддающимися упрощению, независимыми, несомненными субъектами, которые знают, что они хотят иметь независимость в социальном и культурном контексте действительности, как с теми, кто создает этот социальный контекст. Институционалисты выступают с противоположным тезисом, согласно которому индивид, как независимый социальный субъект, является продуктом культуры и общества, а не их создателем. Таким образом, социологический институционализм является радикально отличным от реализма или либерализма в МО в том, что он делает основной акцент на структурный или холистский аспект споров типа “агент-структура” (см. Wendt, 1987; Dessler, 1989). С аналитической точки зрения, социальная структура онтологически является предшествующей и порождаюющей агентов. Она создает акторов, а не создается ими. В качестве противоположности, большинство аргументов в МО и политической науке “начинаются” с агентов. Берется какой-то набор акторов, имеющих также предварительно установленый набор интересов таких как государства, преследующие благосостояние или безопасность; члены Конгресса, преследующие переизбрание; фирмы, преследующие получение прибыли; национальные лидеры, ставящие своей целью получить место в истории и т.п. Социальная структура на макроуровне объясняется как последствие их взаимодействия. Даже в подходах, которые МО определяют, как структурные, типа структурного реализма Кеннета Уолтца, международная структура является эпифеноменом властных возможностей индивидуальных акторов и взаимодействия между ними, у нее нет независимого онтологического статуса. Она является только сдерживающей, а не порождающей (см. Waltz, 1979). В аналитических исследованиях институционалистов социальная структура является первичной, с онтологической точки зрения. Именно она является отправной точкой для анализирования. Ее правила и ценности и создают всех акторов, 158 которых мы можем считать уместными в международной политике, включая государства, формы, организации и даже индивидов. Таким образом, структура этого аргумента похожа на структуру аргумента Валерстайна, но сущность совершенно другая. Структура Валерстайна является материальной и экономической: именно императивы капиталистической производительности создают государство, ТНК, мультинациональные фирмы, национальные движения за освобождение и борьбу классов, что и является основой современной международной политики (Wallerstein, 1974a. Детальный анализ структурного характера аргумента Валлерcтайна см. Wendt, 1987 ). Структура институционалистов имеет вполне определенную культурную принадлежность; именно Западный рационализм и индивидуализм создают государства, рынки, бюрократические организации и, что будет оспорено, саму систему капитализма. Озабоченность институционалистов по поводу расширения Западной культуры больше всего имеет сходство с озабоченностью исследователей Английской школы. Помогающие написать \?\ книгу Хэдли Булла и Адама Уотсона “Расширение международного сообщества” исследовали множество явлений, могущих заинтересовать институционалистов. Подобно институционалистам, они считают, что Западная культура распространяется, становясь мировой культурой с вовлечением важных глобальных политических аспектов. Однако эти две группы ведут свои исследования совершенно разными способами. Исследователи Английской школы действуют больше как историки, они в конечном итоге приходят к искусно собранному изложению фактов, которые интерпретируют события. Они не используют проверку гипотез, что является любимым занятием американских социальных исследователей (Bull and watson, 1984). Институционалисты, в качестве противоположности действуют схоже с исследователями американской социологической школы. Их теоретические выкладки и гипотезы являются выверенными и их методы являются позитивистскими и часто количественно усложненными - намного больше, чем большенство исследований МО. Это позволяет им сотрудничать и спорить с теми, кто отклонял бы оргументы по поводу культуры, базирующейся на более толковательных исследовательских методах. Программа исследования институционалистовИнтелектуальная структура программы исследования институционалистов проистекает в основном из понимания и структурно-ориентированной природы (как противоположности структуре, ориентированной на агентов) аргументов Мэйера и Ровена. Реалисты, либералы и другие, кто делает предложение об акторах и их интересах, как ожидается, будут считать, что различные акторы с различными интересами будут вести себя по-разному. Схожие поведения у несхожих акторов или акторов с несхожими интересами будет аномальным. Но в рамках перспективы, которую рисуют институционалисты, такое поведение легко объясняется. Глобальные культурные нормы могут 159 способствовать появлению похожих моделей поведения у непохожих акторов. Конечно, в рамках перспективы структурных реалистов международная система может принуждать не похожих акторов к схожему поведению, но принудительные действия такого рода не следует применять единообразно. Более сильные акторы будут менее принужденными, как делают вывод структурные реалисты, т.к. силовые принуждения часто оставляют мало выбора для государств. Структура силовых принуждений не может объяснить широкие рамки и единообразие изоморфных итогов, зафиксированных институционалистами. Институционалисты используют это понимание для исследования и объяснения изоморфизма социальных форм в разных сферах и регионах мира. Явление изоморфизма среди государств - предмет очевидного интереса исследователей МО и компаративистов в политической науке - исследовалось институционалистами с помощью двух путей. Во-первых, институционалисты поставили вопрос, который не могли поставить исследователи МО вследствие их онтологического предположения, что государства являются акторами. Вопрос таков: почему мы живем в мире государств? Как было замечено раньше, государства не всегда являются или объективно функциональными, или эффективно обеспечивают безопасность, экономический рост и равенство прав во многих частях мира. Однако, как продемонстрировал Дэйвид Странг, суверенные государства являются одной из наиболее прочных организационных форм, которые вытеснили всех соперников. Исходя из слабости многих менее развитых стран, этот результат можно понять только, по утвержданию институционалистов, как результат сильной внешней культурной поддержки государства в рамках мировой среды (см. Strang, 1991; Meyer, 1980; Boli, 1978b; Ramirez and Thomas, 1987; McNeely, 1989). Второй и более центральный вопрос, к которому обратились институционалисты в своем исследовании - это изоморфизм среди государств. Почему государства в столь кардинально отличных обстоятельствах выглядят столь похоже? В некоторой степени это может происходить из-за того, что существуют общепринятые действия в ответ на требования общих задач, решать которые приходится всем государствам. Всем им нужны деньги - у всех есть финансовые министерства. Всем им необходимы принудительные “аппараты” для того, чтобы собирать деньги с населения - поэтому у всех есть полиция. Всем необходимо контролировать и/или обеспечивать услуги для населения внутри страны - поэтому у всех есть министерства внутренних дел. Но изоморфизм является проникающим до такой степени, которую трудно объяснить с точки зрения местных требований. Например, национальные конституции определяют права и обязанности граждан таким образом, который соотносится не с местными условиями в различных государствах, а с определением идеологии и прав, сформулированным в других национальных конституциях, написанных в это же время. Работа Джона Боли показывает, что формулирование в конституции гражданских прав изменилось определенным образом в рамках международной системы государств за прошедшее 160 столетие. Образец расширения прав, который проводит Боли, предполагает, что если государство включает в конституцию избирательное право для женщин или экономические права для граждан - это имеет мало общего со статусом женщины или экономическими условиями государства, но это имеет очень много общего с международными культурными нормами, связанными с избирательным правом для женщин и экономическими правами в то время, когда была написана конституция (Boli, 1978a). Подобным образом исследование Ясемин Сойсл по работникам-нерезидентам в Европейских государствах показывает как концепция гражданства укоренилась в глобальных нормах человеческих прав, которые позволили создать образец политики среди этих государств, что является загадкой с точки зрения основных положений реалистов и либералистов. Все европейские государства приглашали работников-нерезидентов к себе в страну для того, что бы восполнить краткосрочный дефицит трудовых ресурсов. Когда начала расти безработица, для любого из этих государств оказалось политически невозможным отослать рабочих домой. Более того, все европейские государства предоставляли питание, жилье, медицинское обслуживание, образование и другие льготы этим иностранцам, которые им больше не нужны. Сойсал прослеживает истоки этого поведения от глобальных норм человеческих прав, которые принуждают государство так обращаться с иностранцами внутри системы (Soysal, 1995). Политика образования не вызывала бы озабоченности исследователей МО, разве, что как сфера, где государства создают граждан это именно та точка, где отношения между двумя средоточиями Западной современности - государством и индивидом - являются определенными. В результате политика образования получила много внимания со стороны институционалистов, и именно в этом исследовании было развито много важных черт аргументов институционалистов. Образование, оплачиваемое государством, невероятно выросло за последние 50 лет, и учебные планы по всему миру имеют поразительное сходство. Институционалисты указывают на то, что причины государственного управления и оформления образования не очевидны, и действительно, никто не может указать причину внезапного всплеска активности в мировом образовании после второй Мировой войны. Стремление к образованию является относительно недавним историческим явлением. В дальнейшем сущность того, что преподается и должно преподаваться по всему миру была наглядно сведена к одной точке. И снова, обращаясь к требованиям задач, можно задуматься о политических причинах того, что учебный план государства, производящего первичный товар, должен быть совершенно отличным от учебного плана страны, производящей высокотехнические товары, и тем не менее существует сходство в официальных образовательных структурах. Эти сходства, по утверждению институционалистов, появляются в результате глобальных изменений в мирокультуре и культуре образования. 161 По утверждению институционалистов, национальные системы образования структурируются общим идеологическим порядком. Франко Рамирес и Джон Боли пишут: “ Этот порядок содержит сильную диалектику. С одной стороны - это идеология государства, как первоначальное местоположение социальной организации и движителя общественного развития; с другой стороны - это идеология индивидов, как основное в социальном действии, окончательный источник ценности и средоточие социального значения. Эти стороны соединяются в рамках идеологии гражданства, где индивид видится и как вносящий вклад в план национального развития (как производитель и преданный сторонник государственых программ, законов, и правил), и как получающий прибыль в результате организационного действия государства (как потребитель и один из граждан в истинном смысле, кто пользуется определенной защитой и гарантиями, предписанными государством). Эта диалектика имеет отчетливую значимость для структуры образования и ее знания в мировой системе. Идеология индивида частично базируется на теории функционалистов о том, что новые члены общества (дети) являются существами, которые, по существу не сформировались и требуют всеобъемлющего введения в общество и приобщения к знаниям. Образование - это способ достижения этой цели (Ramirez and Boli, 1978a, p.154. Дополнительно об институционалистских исследованиях в области образования см. Meyer, Ramirez and Soysal, 1992; Meyer, 1977; Ramirez and Rubinson, 1979; Ramirez and Boli, 1987а; 1987b; Ramirez and Meyer, 1980). Таким образом “идеологии” или общие культурные и нормативные понимания о том, что такое государство и кто такой индивид, и структурируют образование (и множество других черт современной социальной жизни) общими способами во всем мире. Политика благосостояния и программа действий по его достижению также изменяются по моделям, которые соотносятся не с национальным уровнем промышленного развития, безработицы или волнениями трудящихся, а с более широкой международной переоценкой ответственности государства по отношению к гражданам. Дэйвид Странг и Патриция Цанг показали важность международных организаций в совершенствовании и распространении этих глобальных определений ответственности; Джорд Томас и Пэт Лаудердэйл включают в эти выводы вопросы земельной реформы (Strang and Chang, 1993; Thomas and Lauderdale, 1987). Даже оборонный аппарат, часть государства, являющаяся, по мнению реалистов, наиболее стесненной требованиями задач, поставленных миром, демонстрирует такой тип изоморфизма. Во-первых фактически все государства имеют оборонные министерства даже, если они не стоят перед лицом внешней угрозы. Далее, фактически все государства имеют тройственную военную структуру, включающую сухопутные войска, воздушные и морские силы, - даже государства не имеющие выхода к морю. Наконец, система приобретения оружия среди разви162 вающихся государств чаще всего вызывается символическими (и, следовательно, культурными) соображениями. По утверждению Даны Эйр и Марка Сухмана, многие из подобных государств обращаются с флагами и приобретают такое количество и такие типы оружия, которые имеют мало значения, с точки зрения развертывания для обороны, но играют важную символическую роль. Такого рода поведение трудно понять в рамках аналитической работы, которая предполагает, что военные структуры определяются требованиями защиты территории от внешних угроз. Однако, военные структуры много значат, если наличие вооружения с определенными характеристиками понимается как необходимая часть внешних атрибутов современной государственности. Понимание того, что военная сила является сильным и законным атрибутом государства в его отношениях как с другими государствами, так и со своим собственным населением, объясняет большую часть того, что в других случаях считалось бы аномальным поведением (Eyre and Suchman, 1992. Сходный конструктивистский анализ см. Wendt and Barnett, 1993). Судя по этим примерам, эмпирическая заинтересованность институционалистов является широкомасштабной. Общий лейтмотив всей этой работы - это заинтересованность в способах, которыми международное поведение соотносится и руководствуется системами или глобальными культурными факторами, нежели местными требованиями. Каждое доказательство бросает вызов конвенционалистскому подходу “актор-интерес”, включает также реализм и либерализм в политической науке. ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ Одной из политических черт социологического институционализма является то, что он представляет собой исследование, в рамках которого мы можем задавать вопросы о тех моментах, которые реализм и либерализм трактуют как предположения и поэтому исключают из исследования. Одним из примеров является исследование институционалистов в области происхождения и природы государства и суверенитета. Расширение и углубление Европейского Союза, дезинтеграция СССР и рост многополярности поставили суверенитет и государственность на достаточно высокое место для многих исследователей МО (см., напр.: Jackson, 1990; Thompson, 1994; Weber, 1995; Lyons and Mastanduno, 1995; Thompson, 1995). Что касается неореализма и неолиберализма, то они мало чем могут помочь в исследовании этих вопросов, т.к. их подходы основаны на тезисе о том, что государства - это акторы, имеющие определенные заранее установленные характеристики. Хотя предположения подобного рода имеют положительные черты (экономия и обобщение), они делаются “за счет” исключения из исследования предполагаемых черт политики. Социологический институционализм, напротив, выдвигает ряд эмпирически проверенных положений по поводу государств и суверенитета, что может стимулировать исследование. Политологи могут проверить эти аргументы 163 и найдут их недостающими, но они, по крайней мере, будут иметь теоретический стимул для таких проверок94. Права человека, особенно быстрое распространение права прав человека это еще одна сфера, где общепринятые подходы к изучению МО могут мало что дать в смысле гипотез или четких объяснений. Подходы, в которых государства считаются акторами, не слишком плодотворны в плане информации об индивидах и, исходя из них нет смысла ожидать, что индивиды будут способны идти против государства, что в любом случае будет компрометировать суверенитет государства или контроль над гражданами. Институционалисты, напротив, делают четкие утверждения по поводу того как и почему права индивидов будут распространяться, и у них имеются обширные эмпирические доказательства для поддержки своих утверждений (см., напр.: Thomas et al., 1987, гл. 6, 10-12). Теория турбулентности Розенау также выделяет индивидов, и это может быть вызовом институционалистам. Его аргумент о том, что индивиды способны бросить новый вызов государствам, вследствие революции в области познавательных возможностей, основой которой является НТР, предлагает иную модель распространения и утверждения этих прав, по сравнению с институционалистами. По мнению Розенау, распространение прав будет соотноситься с распространением технологий, тогда как институционалисты ожидают приблизительно одновременные глобальные изменения, независимо от объективныех технологических условий (Rosenau, 1990). В качестве дополнения к прояснению тех вопросов, которые скорее ставятся, чем исследуются с помощью наших основных парадигм, институционализм также исследовал вопросы, которые были центральными в дебатах неореалистов и неолибералов. Например, институционалисты могли бы привести веские аргументы по поводу многополярности и роли международных институтов, - а это краеугольный камень споров неореалистов и неолибералов. По мнению институционалистов, ожидается общее увеличение численности и влияния международных организаций, но не по тем причинам, какие выделяют неолибералы.Многополярность будет расти не только потому что она содействует наиболее благоприятным экономическим результатом и помогает государствам получить то, что они хотят эффективным образом, с точки зрения цены, но также по культурным причинам. Участие в растущей сети международных организаций является культурно необходимым и “соответствующим” , по мнению Джеймса Марча и Йохана Ольсена (1989). Дальнейшее участие в международных организациях создает или представляет то, что государства хотят или , как в случае участия в ЕС, что они есть. Аргументы институционалистов о многополярности концентрируются на том, что Рагги называет “качественным объемом” многополярности - нормах, Для четкого отрицания аргументов институционалистов о суверенитете в пользу того, что я бы назвал неоМакиавеллистской точкой зрения см. Krasner, 1994. 94 164 принципах и общих социальных пониманиях, которые она охватывает и заключает в себе - но институционалисты представляют более детализированный взгляд на то , откуда происходят эти принципы и их связь друг с другом, чем то, что до сих пор утверждалось политологами (Ruggie, 1993, p.6). Эмпирические ожидания, являющиеся следствием этого аргумента, будут основываться на продолжении развития и даже увеличения приверженности многополярности - даже когда это идет вразрез с выраженными национальными интересами - потому что многополярность охватывает ряд ценностей, являющихся центральными в мировой культуре. Тем не менее, политологов должны заинтересовать по крайней мере две черты социологического институционализма. Во-первых, исследование институционалистов уделяло больше внимания документированию эффектов мировой культурной структуры, чем изучению причин ее возникновения или механизмам изменения внутри ее. Институционалисты стремятся проводить глобально соотносящиеся исследования, и их логика и структура заимствована из ранних взглядов Мэйера и Рована об изоморфизме перед лицом несхожих задач. Исследования институционалистов в основном проходят в рамках собирания качественных данных о широком количестве единиц (обычно государств) и доказывают, что атрибуты или поведение этих единиц соотносится не столько с местными задачами, сколько с атрибутами или поведением других единиц или явлениями мировой известности (например, с международными конференциями и договорами или мировыми историческими событиями). Эти аналитические исследования подчас являются достаточно сложными, так как использование исторического анализа событий и других методов кажется неординарным для большинства политологов. Тем не менее, если однажды взаимосвязь была установлена, то предполагается, что побудителем этого были мировые культурные нормы. Детализированный процесс изучения и анализа для обоснования и уточнения положений, основанных на взаимосвязи, отсутствует. Процесс исследования, имеющий целью раскрытие процессов и механизмов, посредством которых распространяются и развиваются мировые культурные нормы, будет иметь, по крайней мере, два последствия. Во-первых, это обогатит и дополнит агументы институционалистов. Подобное исследование откроет более истинное диалектическое взаимоотношение между институтом агентов и структурой, даст возможность более убедительного рассмотрения происхождения и динамики развития мировой культурной структуры. Детализированное изучение механизмов, посредством которых развиваются и распространяются культурные нормы, также вероятно поставит под вопрос познавательную основу теории институционалистов. Институционалисты обосновывают свои аргументы о способах действия культуры в рамках социальной психологии. Так Мэйер приписывает Эрвину Гоффману, Гаю Свансону и Райту Миллсу обеспечение связи между этой социально-психологической литературной и институтами (см.: Goffman, 1959; 1974; Swanson, 1971; Mills, 1940). Детализиро165 ванное исследование процессов распространения Западной культуры, вероятно обнаружит, что ее “победное шествие” происходит не только благодаря, или даже прежде всего благодаря, познанию. Картина, представленная институционалистами, - это картина, где мировая культура распространяется без особых усилий по всему миру. Они уделяют немного внимания борьбе или принуждению. По мнению любого политолога (или историка), рассмотрение становления и распространения современного государства на Западе и на Африканском континенте, в Азии и Америке, не принимающее во внимание факты конфликтов, насилия или лидерства, является исключительно малоплодотворным. Подобным же образом предположение, что права человека, или права гражданина, или рыночная экономика устанавливались и распространялись мирным и спокойным образом, только через познание, является непригодным для любого, кто детально изучил эти процессы. Недостаток аналитических исследований процессов или причинное изучение механизмов, посредством которых мировая культура является производителем изоморфизма, затушевывает роль политики и власти в мировой истории и нормативных изменениях. Познавательные процессы, на которые указывают институционалисты являются важными, но они никоим образом не являются единственными “рабочими” процессами в международной жизни. Разрушение культурных соперников, как образно так и буквально, является освещенным веками способом установления культурного государства. Обращение с аборигенным населением в Северной Америке - толко один из примеров этого. Другим примером являются попытки этнических “чисток” в нацистской Германии, Боснии, Руанде и где бы то ни было еще. Правила культуры очень часто устанавливаются не с помощью убеждения или познавательных процессов институционализации, а с помощью силы и издания каких-либо постановлений. С течением времени культурные нормы, установленные посредством силы, могут действительно институционализироваться, в том смысле, что они становятся само собой разумеющимся качеством, создающим действие, как это описывают институционалисты. Но выделяя институционализированное качество суверенитета, например, и его последствия в мировой политике, мы не должны затушевывать роль силы и принуждения в момент установления правил суверенитета и управления их эволюцией. Пример, в котором сила и военная власть могут быть особенно важны для того, чтобы им заинтересовались институционалисты, включает в себя эпоху Реформации и окончательного утверждения господства Протестантизма над Западным государством. Институционалисты прослеживают свои Западные культурные нормы назад к средневековому христианскому миру, не говоря ни слова об эпохе Реформации или влиянии Протестантизма на эти культурные правила. Это поразительное упущение, за которое эти исследователи в долгу у Макса Вебера. Многие из правил культуры, которые выделяют институционалисты например, индивидуализм и рыночная экономика, - связаны именно с Протестан166 тизмом, а не с Христианством в целом. Можно утверждать, что та Западная культура, которая распространяется в мире, действительно является Протестантской культурой. Ведь Протестантизм стал господствовать в Европе не только через познание и убеждение, как показали века религиозных войн. Западная культура, возможно, выглядит так в результате трех веков Англо-Американского ( т.е. Протестантского) господства и власти над Западом; господства, которое закреплялось через повторяющиеся военные победы над Францией. Второй чертой исследования институционалистов, которая должна вызывать заинтересованность политологов, является то, что институционалисты точно определяют сущность мировой культуры. Они концентрируются на Западной рациональности как средстве достижения прогресса и равенства. Прогресс определен как накопление благосостояния, справедливость - как равенство, а рациональными средствами в исследовании институционалистов обычно являются бюрократии и рынки. Институционалисты стремятся трактовать эти элементы Западной современности как свободно совместные, по крайней мере. Равенство в форме индивидуальных прав распространяется вместе с рынками и бюрократиями во всем мире, и исследование институционалистов фиксирует коллективное и взаимозависимое распространение этих культурных норм. Предположение, в истинности которого усомнятся все политологи, - это то, что все “хорошее” в рамках Западной культуры может происходить и происходит одновременно. Возможно, институционалисты не имеют в виду такое предположение, но и их исследование и их теоретические выкладки последовательно подчеркивают взаимноподкрепляемую природу этих Западных правил культуры. Фактически, существуют веские причины полагать, что элементы мировой культуры, даже если они точно определены институционалистами, содержат в себе глубокие противоречия и полны напряженности, что сдерживает изоморфизм и ограничивает стабильность поведенческой конвергенции. Наиболее очевидной является напряженность между двумя “целями” Западной мировой культуры - прогрессом, определенным, как экономическое накопление, и справедливостью, определенной, как равенство. Обмен между беспристрастностью и ростом в развитии экономики хорошо известен. В принятии решений относительно экономической политики, эти два столпа нормативной структуры часто действуют в противоположных направлениях. Сторонники политики перераспределения призывают к созданию равенства в свою защиту. А те, кто стремятся к более быстрому росту будут призывать к созданию норм прогресса. Разработчикам политики часто приходится делать определенные и противоречивые обмены между прогрессом и справедливостью. Подобным образом, два рациональных средства достижения справедливости и прогресса - рынки и бюрократии - могут находиться в состоянии напряжения. Рыночные приготовления могут быть нормативно оправданными, вследствие их эффективного вклада в прогресс (накопление благосостояния) и вследствие ра167 венства, определенного как равенство возможностей и доступа. Но они часто приводят к итогам, которые ущемляют другие определения равенства, особенно равенство результатов. Рынки имеют тенденцию продуцировать неравные результаты распределения. Самым простым решением является создание бюрократического аппарата в форме государства, для того чтобы исправить ущемление равенства рынками. Тем не менее бюрократия может скомпроментировать эффективность рынков и таким образом скомпроментировать прогресс. И вновь прогресс (благосостояние) находится в конфликте со справедливостью (равенством). И снова, никакой очевидный или уравновешиваемый ряд приготовлений\?\ не может решить этой проблемы. Противоречие между господствующими культурными нормами означает, что социальные институты постоянно соперничали, хотя степень этого сопреничества в разные времена была различной. Неустраненная нормативная напряженность в ряде социальных компромисов в одно время может служить мобилизирующей основой для нападок на этот ряд социальных приготовлений\?\ в более позднее время - когда будут сформулированы нормативные утверждения, которые до этого отбрасывались. В дальнейшем компромисы между нормативными принципами соревнующегося мира могут зависеть от местных условий и личностей, которые, вероятно, будут отражать местные нормы и традиции, с которыми международным нормам пришлось пойти на компромисс. Так, после второй Мировой войны Японию принудили (заметьте, что процесс не был познавательным) принять ряд Западных экономических и политических приготовлений\?\, которые были “выкованы” в другом месте, - в США. С течением времени, эти приготовления институционализировались в Японии, но особым способом, который отражал не-Западные местные культурные нормы. Последуюший успех Японии по Западным меркам (огромные экономические накопления с относительным равенством) побудил Западные фирмы и государства Азии к использованию Японского опыта, политики и норм. Такого рода культурная отдача - от окружности к центру - принебрегается единонаправленной моделью институционалистов. Эти процессы борьбы за нормативное господство являются политическими. Фактически, нормативное состязание в большей части является тем, на чем концентрируется политика, - на соперничающих ценностях и пониманиях того, что хорошо, желательно является соответственным в нашей коллективной общественной жизни. Споры о гражданских правах, утвердительных действиях, о системе социальной безопасности, регулировании и дерегулировании, и о соответствующей степени вмешательства государства в жизнь граждан являются всего лишь спорами, потому что не существует ясного стабильного нормативного решения. И кроме того они всего лишь споры, включающие в себя конфликт между основными нормативными благами, идентифицированными институционалистами. Гражданские права, утвердительное действие и, в какой-то степени, система социальной безопасности - это споры о природе равенства - кто достигает равенства и как 168 оно измеряется. Так как все решения принимаются с вовлечением бюрократических организаций, это также споры об отношениях бюрократии и состоянии равенства. Споры о системе социальной безопасности порождают специфические вопросы о взаимоотношениях между бюрократиями и рынками и той степенью, в какой может быть достигнут компромисс между ними при условии равенства. Споры о регулировании и вмешательстве государства - это споры о той степени в какой бюрократия и рынки могут достигать компромисса, с одной стороны, или равенства и индивидуальных прав, являющихся производной от равенства, с другой. Если принимать всерьез напряженность и противоречия между элементами культуры, то исследование должно концентрироваться на политике и ходе развития. Если элементы культуры, находящиеся в парадоксальных отношениях, таких как уравновешивающие приготовления, являются ограниченными или стесненными, то возникает интересный вопрос - какие меры принимаются - где и когда? Возможно, институционалисты правы. Общие глобальные нормы могут создавать схожие структуры и подталкивать как людей, так и государства к схожему поведению в данное время, но если институт международных норм не является полностью соответствующим этому, то те изоморфизмы, о которых шла речь, не будут стабильными. В дальнейшем, могут создавать схожие организационные формы, но сходство в поведении будет небольшим. Ботствана и Соединенные Штаты могут быть организационно устроены в форме современного государства, но сущность и содержание этих форм и поведение в их рамках является очень разнородным. Изоморфизм не является однородным, он не создает идентичные результаты поведения. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Аргументы институционалистов выделяют структуру за счет института агентов. Это имеет важную интеллектуальную полезность. Это позволяет институционалистам задаваться вопросами о чертах социальной и политической жизни, которые другие течения принимают как разумеющееся, - например вопросами о повсеместной суверенности государств и расширяющихся правах индивидов. Далее, с точки зрения перспективы теории МО, акцент институционалистов на структуру позволяет объяснениям системного уровня, находящимся в соперничистве с другими господствующими парадигмами и им подобными, обогащать основную часть теории, повышая ее способность разъяснить загадки в этой сфере. Если бы пренебрежение институционалистов было бы только упущением, то было бы мало причин для беспокойства. Ни одна из теорий не объясняет всего. Всегда можно объяснить больше с помощью добавления нескольких переменных и увеличения сложности модели. Но невнимание институционалистов и структуре агентов приводит их к более серьезным ошибкам. Это приводит к тому, что они 169 неправильно определяют как механизмы, с помощью которых социальная структура производит изменения, так и сущность самой социальной структуры. Познавательные процессы могут иметь влияние на организационные изменения во многих эмпирических областях, но они соперничают друг с другом и часто заслоняются принуждением во многих эмпирических областях, которые являются предметом интереса исследователей МО. Изменение учебного плана может происходить мирными путями в результате познавательных процессов принятия решения, что же касается структур государственной власти, то эти способы иные. Насилие является фундаментально иным механизмом изменений по сравнению с познанием. Оба механизма могут действовать в одной и той же ситуации. Часто приходится принимать решение даже в рамках принудительных действий с помощью силы, но результаты получения извне в результате насильственных действий не получают отражения в познавательных теоретических исследованиях. Институционалисты не одиноки в тенденции упущения понятий власти и принуждения при объяснении организационных результатов. Многие представители организационной теории подпадают под эту характеристику. Терри Мо отметил неудачи попыток новой экономики организаций включить в свое содержание проблемы власти, но даже он, будут политологом, не заинтересовался вопросами населения, т. к. они не имеют прямого отношения к его собственной эмпирической области - бюрократии США (Moe, 1984). Модели институционалистов включают в себя мировую социальную структуру, состоящую из норм, которые в большей степени являются соответствующими этой структуре. Они делают ударение на взаимно усиливаемую и экспансивную природу этих норм. Они выделяют консенсус, появляющийся среди различных культурных моделей - о гражданстве, о государственности, об образовании, о правах индивидов - упоминая тот факт, что эти нормы и институты рассматриваются как само собой разумеющееся в современной жизни. Подразумевается, что процесс распространения мировой культуры является относительно мирным. Институционалисты не указывают точно на источники нестабильности, конфликтов, или противодействия прогрессивному распространению мировой культуры. Работа Ясенин Сойсл, возможно, является наиболее “настроенной” на противоречие между элементами культуры, изучаемые ею. Тем не менее, даже в ее работе эти противоречия имеют итогом парадоксальные устройства, с которыми, кажется, люди уживаются достаточно мирно (Soysal, 1995). Результатом этого точного определения является то, что любая политика оказывается проблематичной в рамках исследования институционалистов. Если мировая культура, которую они определяют верно, является такой мощной и гармонирующей, у институционалистов нет оснований объяснять конфликты ценностей или нормативную борьбу - другими словами, политику. Если бы в исследовании уделялось внимание институту агентов и процессам, посредством которых производятся изоморфные эффекты, то это бы предотвратило ошибки институцио170 налистов. Если сконцентрироваться более конкретно на процессах, то это привлечет внимание к противоречиям между нормативными утверждениями, и вынудит институционалистов пересмотреть как точное определение мировой культуры, так и ее возможные эффекты. Эти проблематичные черты институционалистской теории непосредственно являются предметом изучения политологов. Политика и ход развития, принуждение и насилие, конфликт ценностей и нормативное соперничество - это предмет нашего изучения. Институционализм получил бы огромную пользу от диалога с политическими учеными. Более того, политические ученые могут много узнать у институционалисто. Таким образом, исследователям МО, заинтересованным в изучении норм, не хватало самостоятельной системной теории, с помощью которой можно делать гипотезы и проводить исследования. Институционализм предоставляет это. Если принимать его утверждения всерьез, то можно радикально пересмотреть существующие социологические теории. Также, это может привести к появлению противодействующих теоретических аргументов. Любой из итогов продвинет исследование в обеих науках и обогатит наше понимание мировой политики. ГЛАВА VI ________________________________________________________________ МЕЖДУНАРОДНЫЕ ПРОЦЕССЫ М.М.Лебедева ЧТО ТАКОЕ МЕЖДУНАРОДНЫЕ ПРОЦЕССЫ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ? Конфликт в бывшей Югославии, переговоры в рамках ООН, развитие и окончание карибского (кубинского) кризиса, проведение миротворческих операций и многие другие события, имевшие место в прошлом или происходящие на наших глазах на международной арене представляют собой международные процессы. Они обусловливаются деятельностью и взаимодействием субъектов международных отношений. При этом некоторые авторы (см., напр., Мурадян, 1990; Зеркин, 1996) справедливо подчеркивают необходимость трактовки их не просто с точки зрения “совокупности событий”, т.е. пассивно, а выделении в международных процессах активного, деятельностного начала. Первый вопрос, который возникает при изучении международных процессов - в каких категориях может быть объединено все то многообразие международных событий или результатов взаимодействий субъектов, которое мы наблюдаем в мире? Ряд исследователей (напр., Schelling, 1963; Rapoport, 1960) делают больший акцент на конфликтах, другие (напр., Mitrany, 1966) - на вопросах со171 трудничества и интеграции, третьи - подчеркивают особую, причем возрастающую роль переговоров в современных международных отношениях (напр., Fisher, 1969; Zartman, Berman, 1982; Кременюк, 1988; Луков, 1988). Если обобщить эти подходы, то можно согласиться американским политологом Д.Хелдом (Held, 1989), который пишет, что основную форму выражения политики в современном мире составляют борьба, сотрудничество и переговоры. Действительно, сколь бы не были сложны и противоречивы результаты действий сторон в современном мире, все они могут быть проанализированы с точки зрения: конфликтов; сотрудничества и его результата - интеграционных процессов; переговоров. Именно в этих категориях мы будем рассматривать международные процессы, добавив еще одну - процесс выработки и принятия решений. Очевидно, что четвертая категория имеет несколько иное “измерение”, чем первые три. Она описывает не то, что происходит в мире, а скорее как или в результате чего участники международных отношений приходят к выводу о вступлении в конфликт, проведении переговоров или осуществлении сотрудничества. Через анализ проблем принятия решения также подчеркивается активный, деятельный момент в международных процессах. Международные конфликты, сотрудничество и переговоры - вещи взаимосвязанные. "Борьба и сотрудничество - это две стороны одной и той же медали, это диалектическая общность двух противоположных начал” (Цыганков, 1996, с. 279). Каждая сторона этой медали содержит в себе элемент другой. Даже в жестких условиях войны можно обнаружить элементы сотрудничества, например, по вопросам обмена военнопленными. На то, что в международных отношениях, конфликт никогда не бывает “чистым” обратил внимание еще в 1960-х гг. американский исследователь Т.Шеллинг, который писал, что такой “чистый” конфликт “может возникнуть в войне, направленной на взаимное уничтожение, хотя даже и в войне, вряд ли" (Schelling, 1963, с. 71). Впоследствии утвердилось понимание того, что международные конфликты не являются “чистыми” конфликтами, а представляют собой ситуации со смешанными интересами, в которой интересы сторон одновременно совпадают и расходятся (см., напр., Deutsch М., 1991). В свою очередь, в сотрудничестве всегда существует элемент конкуренции, жесткого отстаивания своих интересов. В результате интеграционные процессы идут далеко непросто, в том числе, и в казалось бы, благополучных странах Запада. Примеров здесь множество. Так, в 1992 г. серьезные трения, которые возникли между США и ЕС по проблемам торговли и тарифам, заставили даже говорить о "торговой войне", хотя, конечно, было очевидно, что до реальной войны дело не дойдет. 172 Переговоры также находятся в диалектических отношениях с конфликтом и сотрудничеством. В истории международных отношений войны заканчивались мирными переговорами, силовой нажим часто использовался в качестве стимула к началу переговоров, а переговоры предпринимались для предотвращения, урегулирования конфликтов или, напротив, велись в тактических целях для, того, чтобы отвлечь на время внимание и в дальнейшем использовать военные действия. С другой стороны, осуществление сотрудничества немыслимо без переговоров. Именно посредством переговоров стороны строят сценарий своей совместной деятельности в будущем (Sergeev, 1991). Таким образом, переговоры выступают своеобразным “мостом” в паре “конфликт - сотрудничество”. Конфликт урегулируется, а сотрудничество осуществляется путем переговоров. На протяжении исторического развития значимость конфликтов, сотрудничества и переговоров на международной арене была различной. В прошлом явно доминировали конфликты, что дало основание К. фон Клаузевицу дать определение истории, как истории войн. Еще в Х1Х веке межгосударственное сотрудничество было по сравнению с сегодняшними днями незначительным, а переговоры служили, главным образом, для подведения итогов войн. Принципиальный перелом в международных отношений произошел после второй мировой войны. Решающим толчком к этому послужило развитие средств массового уничтожения, которые резко ограничили возможности силового разрешения конфликтов, сделав его во многих случаях по сути бессмысленным в связи с угрозой полного уничтожения всех участников конфликта. “Развитая технология, - пишет канадский исследователь Дж. Уинхэм (Winham, 1979/1980, c. 6) - парализовала возможности военного реагирования на международной арене”. В результате чего переговоры стали “наступательным, а не оборонительным инструментом в международных отношениях....". Одновременно военные действия все в большей степени стали ограничиваться экономической, экологической, информационной, социальной взаимозависимостью мира, обусловленной современными интеграционными процессами, а также развитием различных технологий. Впрочем, необходимо иметь в виду, что интеграционные процессы автоматически не ведут к выбору только мирных средств разрешения конфликтов. Так, ирландский исследователь С.Райан (Ryan, 1990) приводит пример того, что вступление в 1973 г. в ЕС Великобритании и Ирландии, само по себе не привело к мирному урегулированию проблемы Северной Ирландии. Скептически относится к тому, что интеграция и взаимозависимость напрямую способствуют мирному урегулированию любого конфликта и известный исследователь в этой области Е.Хаас (Haas, 1987). Он исходит из следующих соображений, во-первых, одни связи и отношения всегда могут быть заменены другими. В этом смысле сотрудничество относительно. Вполне возможна переориентация с одного партнера на другого. Во-вторых, интеграционные процессы 173 идут не везде: интеграция между одними странами сопровождается поляризацией интересов между другими. И все же, несмотря на отмеченные ограничения, на глобальном уровне международные переговоры к концу ХХ столетия стали наиболее значимым звеном в триаде: конфликты - переговоры - сотрудничество. Вместе с тем, это не означает сведения на нет международных процессов, связанных с конфликтами и сотрудничеством. Они приобретают лишь иное звучание. МЕЖДУНАРОДНЫЕ КОНФЛИКТЫ И ИХ ОСОБЕННОСТИ НА РУБЕЖЕ ХХ1 ВЕКА Конфликты - один из наиболее традиционных объектов изучения в международных отношениях. Долгое время они рассматривались с точки зрения исторической науки, вне сравнения с другими видами социальных конфликтов. Истоки изучения конфликтов, предполагающего проведение сравнительного анализа различных их видов, а также междисциплинарного подхода к ним, американский исследователь К. Митчелл (Mitchell, 1981) видит в исследованиях 1940-х гг. и связывает начало такого подхода с именами К.Райта и П.Сорокина. Однако оформление подхода к изучению международных конфликтов, где они стали рассматриваться как часть более широкого класса социальных конфликтов, произошло в 1950-х годах благодаря, прежде всего таким авторам, как К.Боулдинг и Л.Козер (Boulding, 1956; Coser, 1956). С этого времени начинается интенсивное изучение международных конфликтов, этапы которого нашли отражение в исследованиях отечественных авторов (Доронина, 1981; Егорова, 1988; Международные конфликты современности, 1983). Несмотря на то, что к настоящему времени имеется огромное количество работ по международным конфликтам, особенно в США, среди исследователей нет единства в отношении того, что они собой представляют. Некоторые авторы связывают конфликты с конкуренцией (Rapoport, 1960), другие - с несовместимостью действий участников (Deutsch, 1973) или целей (Kriesberg, 1982), третьи подчеркивают момент восприятия, говоря, что объективно интересы, цели и действия сторон могут и не противоречить друг другу, но если они воспринимаются как противоположные, то это ведет к конфликту (Holsti, Brody, North, 1969; Pruitt, Rubin, 1984), четвертые видят источники международных конфликтов как в экономической и политической сферах (распределение ресурсов, роль на международной арене), так и в социально-психологической - роли личностного фактора руководителей государств (Bercovitch, 1984). Используется и различная терминология при описании международного конфликта. Нередко в качестве синонимов применяются такие понятия, как враждебность, борьба, вооруженное противостояние и другие (Mitchell, 1981). Такое разнообразие определений и подходов к междуна174 родным конфликтам определяется, в первую очередь сложностью самого феномена, а как следствие, и возможности акцента на различных его аспектах. Различные исследователи выделяют типологии конфликтов в зависимости от того, что берется в качестве основания для классификации (см. Пугачев, Соловьев, 1996; Цыганков, 1996). Например, международные конфликты могут различаться по количеству участников - двусторонние и многосторонние; по географии охвата - региональные и глобальные; по времени протекания конфликта краткосрочные и длительные. Последние (длительные конфликты) в значительной степени связываются с религиозными, культурными, этническими различиями (Azar, 1990). Различают конфликты также по уровню проявления враждебных действий - вооруженные и невооруженные; по предмету конфликта - территориальные, экономические, этнические (Holsti, 1972); конфликты по урегулированию отношений и конфликты относительно правил урегулирования (Amstutz, 1982); является ли конфликт самостоятельным или выступает средством достижения иных целей, т.е. инструментальным конфликтом (Himes, 1980). С точки зрения возможности урегулирования конфликтов важным является их типология в зависимости от структуры интересов сторон: являются ли они практически противоположными (конфликты с нулевой суммой) или смешанными (конфликты с ненулевой суммой). Первые не урегулируются мирными средствами и должны быть “переведены” в конфликты с ненулевой суммой за счет увязки интересов или “снятия” противоречий, лежащих в их основе. Международные конфликты обладают множеством функций, изучением которых занимались различные авторы, среди которых Л.Козер (Coser, 1956), М.Дойч (Deutsch, 1973), К.Митчелл (Mitchell, 1981), Хаймс (Himes, 1966), Amstutz (1982), Р.Макр, Р.Шнайдер (Macr, Snyder, 1957), Дж.Берковитч (Bercovitch, 1984) и другие. В результате этих работ были описаны положительные и отрицательные функции конфликта. К числу положительных функций конфликта относится то, что конфликты предотвращают стагнацию; заставляют обратить внимание на наличие проблемы; стимулируют креативность, побуждая участников искать выход из сложной ситуации; усиливают групповую сплоченность, внутреннюю солидарность; позволяют определить степень рассогласования интересов и целей; выявляют потенциал каждого участника; конфликты небольшой интенсивности способствуют разрядке напряженности и позволяют избежать более серьезных конфликтов за счет возможности использования институциализированных процедур. В то же время международные конфликты имеют и деструктивные функции: они ведут к беспорядку, нестабильности, насилию; усиливают стресс; порождают возможность неэффективного принятия решения. Говоря о функциях конфликта, следует подчеркнуть, что точнее было бы говорить не о функциях конфликта, а о функциях противоречий, лежащих в его основе, поскольку сам термин “конфликт” уже предполагает определенный способ 175 их разрешения, а именно конфликтный. Однако в научной литературе утвердилось понятие “функции конфликта”. Международный конфликт представляет собой динамичный процесс. В нем выделяются различные стадии или фазы. Так, К.Райт - один из первых, кто стал заниматься исследованием конфликтов, называет следующие стадии в их развитии: 1) осознание различий в целях; 2) возрастание напряженности; 3) оказание давления без применения силы для разрешения конфликта; 4) вооруженное разрешение конфликта. При этом последние две стадии он рассматривает как конфликт в узком смысле этого слова (Wright, 1965). Американские исследователи Д.Прюитт и Дж.Рубин сравнивают развитие конфликта с развитием сюжета пьесы из трех действий: в начале определяется суть конфликта, затем он достигает своего максимума (кульминации) и, наконец происходит спад конфликтных отношений (Pruitt, Rubin, 1984). Довольно традиционным является выделение двух фаз в развитии конфликта: 1) латентной (скрытой) фазы, 2) открытой фазы, когда конфликтные отношения становятся очевидными. Процесс усиления конфликтных отношений может идти двумя путями: за счет его эскалации (интенсификации и усилении враждебных действий - развитие конфликта “вглубь”) и за счет его расширения (подключения новых участников или расширение предмета спора - развитие конфликта “вширь”). Часто оба эти пути реализуются одновременно, что еще в большей мере усиливает конфликт (Pruitt, Rubin, 1984). В конце 1980-х гг. - начале 1990 гг. резко активизировался интерес к изучению международных конфликтов, прежде всего, с точки зрения того нового, что породило окончание “холодной войны”. Сначала среди ряда исследователей и политиков появились радужные ожидания относительно будущего мира. Их апофеозом явилась статья американского исследователя Ф.Фукуямы (Fukuyama, 1989), один из центральных тезисов которой состоял в постулировании “бесконфликтности” мира. Победа западной либеральной идеи, по мнению этого автора, приводит в итоге к разрешению международных споров и конфликтов только мирными средствами. Однако на деле окончание “холодной войны” вылилось во множество локальных вооруженных конфликтов, причем часто там, где, казалось, они уже невозможны - в Европе. Как реакция на “бесконфликтность” мира, стали появляться идеи об ужесточении и усилении конфликтов на рубеже веков. В довольно острой форме их сформулировал другой американский автор - С.Хантингтон (Huntington, 1993), заявивший о “столкновении цивилизаций” и увидевший суть современных конфликтов именно в их цивилизационном характере, прежде всего на религиозной основе. Впоследствии появилось немало публикаций, в которых подвергалось сомнению именно “цивилизационный характер” конфликтов конца ХХ столетия, поскольку слишком большое количество явлений не укладывалось в эти концептуальные рамки. 176 И тем не менее, развитие международных конфликтов в конце 1980-х первой половине 1990-х гг., многие из которых приняли форму вооруженного противостояния, остается фактом. Это первая особенность этапа международных отношений, последовавшего за окончанием “холодной войны”. Ломка прежней биполярной структуры породила очередную волну национализма, особенно проявившуюся при формировании вновь возникающих государств. Развитию конфликтов способствовали и множество иных факторов. Так, дали о себе знать проблемы, связанные с резким ростом народонаселения в ряде стран; распространением оружия, его бесконтрольным использованием. Обострились отношения между индустриальными и сырьевыми странами и одновременно усилилась их взаимозависимость. К этим проблемам следует добавить развитие урбанизации и миграция населения в города, к чему оказались не готовы многие государства, в частности Африки. Некоторые исследователи вообще склонны полагать, что по мере индустриализации мира вероятность конфликтов между и внутри обществами значительно возрастает (Macr, 1965). Увеличение количества конфликтов после окончания “холодной войны” породила особый интерес к проблеме их урегулирования, что нашло отражение в большом количестве работ в этой области (см., напр., Conflict Resolution Theory and Practice, 1993; Galtung, 1996; Mitchell, Banks, 1996). Другой особенностью, которую можно определить как основную при анализе конфликтов современного этапа развития мира, явился переход международных конфликтов с глобального на региональный и даже на локальный уровни. Если в период “холодной войны” противостояние Восток-Запад доминировало на международной арене и оказывало значительное влияние на региональные конфликты, будь то в Азии, Африки, Латинской Америке, то после ее окончания конфликты этого уровня “зажили” в большей степени самостоятельно. Это повлекло за собой ряд следствий и опередило многие черты конфликтов рубежа веков. Прежде всего, снизилась и без того сложная управляемость конфликтами. В прошлом сверхдержавы все же стремились к тому, чтобы региональные конфликты не выходили из под их контроля и не превратились бы в глобальное противостояние двух систем. Конечно, об управлении региональными конфликтами в биполярном мире можно говорить лишь с очень большими оговорками. Более того, сами конфликты нередко использовались сверхдержавами для решения своих задач, что было весьма рискованным. И все же в наиболее опасных случаях лидеры биполярного мира старались свои действия координировать с тем, чтобы избежать прямого столкновения. Несколько раз такая опасность, например, существовала при развитии арабо-израильского конфликта в период “холодной войны”, тогда каждая из сверхдержав оказывала влияние на своего союзника (Touval , 1992). Когда угроза превращения региональных конфликтов в глобальный путем вовлечения в противостояние сверхдержав миновала, некоторые авторы пришли к выводу о нецелесообразности урегулирования локальных конфликтов вообще, ар177 гументируя это тем, что подобное вмешательство мало эффективно и к тому же связано со слишком большими издержками, которые несет третья сторона, занимаясь поиском мирного решения. Такую точку зрения высказал, например, в начале 1990-х гг. американский исследователь Т.Г.Карпентер (Carpenter, 1991). Впрочем, подобные мнения мало повлияли на внешнеполитический курс США. Скорее американская внешняя политика осуществлялась в противовес им. После окончания “холодной войны” США весьма активно вели себя в конфликтах в различных регионах мира - на Ближнем Востоке, в конфликте между Ираком и Кувейтом, в Югославии, в Сомали и других “горячих точках”. В отличие от глобального уровня, где применение силы становилось бессмысленным, подобного нельзя сказать о локальных и региональных конфликтах. Это стало особенно ощущаться в 1990-х гг., когда вспыхнул целый ряд вооруженных конфликтов, в частности, в Европе - в бывшей Югославии, в Молдавии, в Абхазии и в других точках. Предупреждения о том, что последствия локальных конфликтов могут иметь глобальные последствия (например, поджег нефтяных вышек в Кувейте грозил экологической катастрофой), не возымели своего действия. Силовые методы разрешения конфликтов этого уровня оставались весьма распространенными вплоть до второй половины 1990-х гг. Использование силы на локальной уровне в 1990-е годы нередко сопровождается таким феноменом, как стремление “идти до конца любой ценой”. Особенно он проявляется в случае, когда силы сторон неравны. Более слабая в военном и экономическом отношении сторона нередко готова идти на крайние лишения и самопожертвования для достижения своих целей. Один из примеров - Чечня, которая не раз заявляла, что она ни при каких условиях не согласится на капитуляцию. Крайнее проявление этого феномена ведет к использованию терроризма, к захвату заложников. В результате складывается опасная тенденция, которая ведет к тому, что терроризм все в большей мере становится спутником современных локальных конфликтов. Следующая характеристика современных конфликтов заключается в том, что в значительной степени стираются границы между внутренними и международными конфликтами. Это обусловлено целым рядом причин. Конфликт в современном мире, нередко возникнув как внутренний, становится международный в результате, например, расширения. К нему подключаются другие участники и он выходит за рамки национальных границ. Но даже, если до этого дело не доходит, внутренний конфликт, как правило, воздействует на соседние страны, в том числе вследствие перехода границ беженцами. Так, в связи с конфликтом в Руанде в 1994 г. эту страну покинуло порядка 2 млн. человек, которые оказались в Танзании, Заире, Бурунди. Ни одна из этих стран не была в состоянии справится с потоком беженцев и обеспечить их самым необходимым (Brown, 1996). В иных случаях, внутренний конфликт может, оставаясь по сути внутренним, приобретать международную окраску из-за участия в нем представителей 178 других стран. Например, в конце 1996 г. в резиденции японского посла в Лиме (Перу) представителями “Революционного движения Тупак Амару” были захвачены в качестве заложников граждане разных стран. Несмотря на то, что требования террористов относились к внутренней политике Перу, в конфликт так или иначе оказались вовлеченными и другие государства, чьи граждане стали заложниками, прежде всего Япония. Другой вариант трансформации внутреннего конфликта в международный дезинтеграции страны. Примером здесь может служить конфликт в Нагорном Карабахе, который возник еще на территории СССР. После распада Советского Союза и образования на ее месте самостоятельных стран - Армении и Азербайджана конфликт в Нагорном Карабахе превратился в межгосударственный. В последние годы в процесс урегулирования внутренних конфликтов все больше вовлекается посредников из третьих стран и представителей международной организации. Это также придает внутренним конфликтам международный оттенок. Значимой чертой современных международных конфликтов является то, что в качестве сторон или одной из сторон все чаще выступают не государства, а различного рода движения - этнические, религиозные, сепаратистские и т.п. Подобного рода конфликты, конечно, были известны и ранее. Однако они находились в значительной степени на периферии международных проблем. Как следствие, “господствующие социально-политические теории, основанные на государственно-центристской парадигме, отказывали им в праве на концептуальную значимость, рассматривая их либо как явления маргинального порядка, не способные оказывать существенного влияния на основные правила международного общения, либо как досадные случайности, которые можно не принимать в расчет...” (Цыганков, 1996, с. 254). Сегодня приходится пересматривать и значение этих конфликтов и практику их урегулирования. Активное участие негосударственных акторов в современных международных конфликтах порождает еще одну их особенность. Эти конфликты сложно урегулируются традиционными средствами дипломатии, которые включают в себя официальные переговоры и посреднические процедуры. Причина в том, что нередко неразрешимыми оказываются, например, проблемы, связанные с легитимностью лидера движения, с которым можно было бы сесть за стол переговоров; с выявлением лидера, который по-настоящему контролирует ситуацию; с уверенностью, что будут выполняться достигнутые договоренности. В результате приходится искать иные, средства и возможности урегулирования конфликтов, которые дополняли бы традиционные формы переговоров и посредничества. Эти средства связаны прежде всего с деятельность негосударственный, неправительственных организаций по урегулированию конфликтов. МЕЖДУНАРОДНОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО И ПРОЦЕССЫ ИНТЕГРАЦИИ 179 Практика международного сотрудничества существует давно. В частности, в военно-политической сфере оно выражалось в создании различных военных союзов, которых немало знает история. Однако лишь во второй половине ХХ столетии проблема международного сотрудничества действительно стала областью научных исследований, что связано прежде всего с интенсификацией сотрудничества, расширением его сфер и развитию действительно интеграционных процессов, потребовавших создания межгосударственных образований и институтов. Выделяют различные виды сотрудничества и интеграции: по предмету - политическая, экономическая, научно-техническая интеграция; по географическому принципу - глобальная, региональная, субрегиональная интеграция (Цыганков, 1996); по тому идет ли этот процесс “вширь”, т.е. увеличивается количество участников, или “вглубь”, когда усиливаются интеграционные процессы среди тех же участников (Воронов, 1996) и т.п. Теоретическое осмысление интеграционных процессов связано с такими научными школами, как функционализм, неофункционализм, федерализм. Одним из ключевых вопрос, разделяющих эти школы является роль и значение политической интеграции. Отцом функционализма считается Д.Митрани, который делал акцент на развитии экономической, социальной, научно-технической интеграцией. Политическая же интеграция оказывалась у него второстепенной. Представители федерализма, напротив, выдвинули на первый план политическую интеграцию, полагая, что межгосударственные отношения должны строиться на передачи части полномочий надгосударственным образованиям. Неофункционализм, основываясь на посылках функционализма, включил в себя черты федерализма. В рамках этой научной школы приоритет отдавался экономической интеграции, однако при этом выдвигалось положение о необходимости политической интеграции для координации действий95. Изменение мира в конце ХХ столетия, развитие локальных конфликтов поставило по-новому вопрос и о развитии международного сотрудничества и развитии интеграционных процессов. Они также приобрели ряд новых черт на рубеже веков. Существенные изменения, связанные с сотрудничеством и интеграционными процессами, произошли как на глобальном, так и на региональном уровне. Для периода “холодной войны” было в значительной степени характерным сотрудничество, основанное на идеологических принципах. Это особенно проявлялось в военно-политической сфере, а на региональном уровне - в поддержке сверхдержавами той или иной конфликтующей стороны. Разумеется, далеко не все сотрудничество было подчинено идеологическим критериям, но все же это было значимой чертой периода “холодной войны”. Так, военно-политическое сотрудничество Запада повлекло создание НАТО, а затем в Восточной Европы - Организа95 Подробнее о теориях интеграции см. Барановский (1983); Барановский (1988); Цыганков (1996). 180 ции Варшавского Договора. Стремление же сохранить равновесие в любой точке земного шара выливалось в то, что при возникновении конфликта на региональном уровне и подключении к нему одной из сверхдержав, другая - налаживала сотрудничество с противоположной стороной в этом конфликте, поддерживая ее политическими, военными, экономическими и другими средствами. С окончанием “холодной войны” идеологические принципы сотрудничества, основанные во многом на противостоянии двух систем, ушли в прошлое. Однако это не означает, что конфронтационный элемент в сотрудничестве исчез из международных отношений. Сегодня международное сотрудничество становится все более комплексным феноменом. Оно строится на основе сложного переплетения интересов многих участников международных отношений. На региональном уровне отличительной чертой процессов сотрудничества и интеграции в конце 1980 - начале 1990 г. стало - его бурное развитие и одновременно - сворачивание в зависимости от региона. Наиболее интенсивно сотрудничество в конце 1980-х - первой половине 1990-х гг. проходило между западноевропейскими странами, знаменательным событием для которых были подписание Маастрихтского договора, вылившееся фактически в новый этап развития европейской интеграции. Большое значение имели такие события, как создание Шенгенской группы, облегчившей визовые и таможенные передвижения внутри Европы, а также преобразование Европейского экономического сообщества в более интегрированное образование - Европейский Союз. Все эти процессы характеризуются многоаспектностью. Они охватывают одновременно различные сферы - экономическую, политическую, гуманитарную и другие. Кроме того, для них характерна и такая особенность, как тенденция к расширению участников интеграции, в частности для ЕС и НАТО. Последствия подобного расширения неоднозначны. Так, по мнению К.Воронова (1996), расширение ЕС в 1995 г., в результате которого к нему присоединились Австрия, Швеция, Финляндия может нарушить баланс сил и интересов, а также замедлить развитие интеграционных процессов “вглубь”. Аналогичные, если не более острые проблемы, возникают в связи с расширением НАТО на восток. Наряду с интеграцией в последние годы не менее интенсивно шли и дезинтеграционные процессы - распались Советский Союз, Чехословакия, Югославия, военно-политический и экономический союзы стран Восточной Европы - соответственно, Организация Варшавского Договора и Совет Экономической Взаимопомощи. В ряде вновь образованных стран наблюдаются сильные сепаратистские тенденции, например, в Молдавии (проблема Приднестровья), Грузии (Абхазия), России (Чечня). Не избежали сепаратистских настроений и некоторые страны Запада, например, Франция, где проблема Корсики стоит довольно остро, а также Канада, в которой состоялся референдум в отношении отделения провинции Квебек. Лишь незначительным большинством голосов эта провинция осталась в рам181 ках Канады. Имеют аналогичные проблемы и такие страны как Бельгия, Нидерланды, Испания. Довольно противоречиво порой складываются отношения и между регионами. Как замечает Н.А.Симония (1996), ряд стран, в частности Азии, нередко используют в отношении Запада оружие регионализма. На глобальном уровне одна из наиболее интенсивно проявляющихся тенденций интеграционных процессов - развитие транснациональных организаций (международных неправительственных организаций). Они не представляют государственные структуры и объединяют людей по профессиональным и иным интересам (например, обеспокоенностью экологическим состоянием планеты). В рамкам этих организаций происходит интенсификация контактов, что заставляет порой говорить об уменьшении роли государств на международной арене, ставится под сомнения механизмы осуществления межгосударственного сотрудничества, сложившиеся в прошлом. Прежде всего, возрастает критика международных организаций как достаточно эффективного института международного сотрудничества. В первую очередь, критические настроениям подвергается ООН. Однако это не совсем так, поскольку на межгосударственном уровне усиливается тенденция сотрудничество в отношении глобальных проблем мира - таких как борьба против терроризма, наркотиков, сотрудничество в области экологических проблем. Эти проблемы интенсивно обсуждаются на множестве форумов самого разного уровня. Как результат этого, создаются дополнительные инфраструктуры, способствующие реализации сотрудничества в этих областях. В теоретическом плане происходит осмысления форм и механизмов международного сотрудничества. Здесь предлагаются различные модели. Наряду с традиционными теориями сотрудничества и интеграции - функционализма, неофункционализма, федерализма, обсуждаются вопросы, и соответственно предлагаются теоретические схема, связанные с ограничением интеграционных процессов. Так, в одной из своих последних работ С.Хантингтон (Huntington, 1996) выразил сомнения в возможности и целесообразности некоей всеобщей “интеграции”. По его мнению, интеграционные процессы должны быть ограничены рамками цивилизации. Мир, как отмечает С.Хантингтон, становится все более модернизированным (использует современные технологии, ориентируется на экономическое развитие), но при этом все менее “западным”, т.е. он не разделяет ценности, присущие западноевропейской цивилизации, а также его культуру и религию. Исходя из этого постулата, США например, как полагает С.Хантингтон, должны тесно сотрудничать со своими западноевропейскими партнерами, что поможет сохранению и развитию той цивилизации, к которой они все принадлежат, и держаться на расстоянии от других цивилизаций. В более узком же плане, если говорить, например, о расширении НАТО, то эта организация, согласно С.Хантингтону, должна тесно сотрудничать и включить в состав своих членов близкие в цивилизационном отношении страны, такие, как государства Балтии, Словению, Хорватию, но не те, ко182 торые ориентированы на ислам или православие. В будущем же связи НАТО с “далекими” в цивилизационном отношении странами - Турцией и Грецией, по мнению. С.Хантингтона, ослабеют. Действительно ли цивилизационный принцип является ограничительным моментом в развитии интеграционных процессов? Представляется, что такое утверждение было бы слишком большим упрощением современных международных процессов. Более того, ряд фактов, таких как, например, активная роль Японии в деятельности 7 (G-7), а ныне 8 ведущих стран мира, принадлежащих по С.Хантингтону к другой цивилизации, оказывается необъяснимым. Говоря о сотрудничестве в современном мире, необходимо иметь в виду, что эти процессы идут достаточно противоречиво: они не исключают, а предполагают возникновение конфликтных ситуаций. Однако важнейшим моментом является то, как эти конфликты разрешаются. Сотрудничество и развитие интеграционных процессов предполагает, что такое разрешение будет осуществляться только путем переговоров. Международные переговоры Необходимость решение глобальных проблем, урегулирования международных конфликтов, развитие международного сотрудничества и интеграции привели к тому, что второй половине ХХ столетия резко увеличилось количество ведущихся переговоров, расширился круг обсуждаемых проблем, все большее число людей стало вовлекаться в переговорный процесс в качестве участников, экспертов, переводчиков и т.п. Усложнилась проблематика и организационная структура переговорных процессов. Так, если в 1925 г. в Женеве после непродолжительных переговоров был подписан Протокол о запрещении применения на войне удушливых, ядовитых или других подобных газов и бактериологических средств, объем которого умещался на одной странице, то переговоры о всеобъемлющем химическом разоружении послевоенного периода длились десятилетия, и в них наряду с политиками и дипломатами принимали участие эксперты самого разного уровня (Исраэлян, 1990). Попытка первых подходов к описанию процесса международных переговоров как такового, т.е. вне исторического анализа конкретных переговоров, связана с именем французского дипломата XVIII века Франсуа де Калльера и его книгой "О способе ведения переговоров с монархами". После двухсот лет отсутствие работ по теоретическим вопросам международных переговоров внимание исследователей вновь обращается к этой проблематике в ХХ столетии. Классической здесь стала работа Г.Никольсон (Никольсон, 1941). И все же научное направление по изучению переговоров начинает складываться только со второй половины 1950-х гг. - начала 1960 гг. и связано с такими именами, как С.Сиджел и Л.Фурекер (Siegel, Fouraker, 1960); Ч.Осгуд (Osgood, 1962.); А.Лол (Lall, 1964). В это время появляется много работ, в которых на экспериментальных игровых моделях пыта183 лись выявить поведенческие закономерности процесса ведения переговоров. Вообще, в начале своего формирования исследования переговоров оказались под значительным влиянием бихейвиористской парадигмы, а основную проблему составило изучение того, как должно строиться поведения на переговорах с тем, чтобы “выигрыш” на них был максимальным. В конце 1970-х - начале 1980-х гг. произошла смена научной парадигмы. Акцент стал делаться на разработки вопросов, связанных с ведением переговоров как совместного с партнером анализа проблемы (joint problem-solving). “Выигрыш” же стал рассматриваться в значительной мере с точки зрения взаимного удовлетворения интересов партнеров. В наиболее выраженной форме этот подход нашел отражение в работе Р.Фишера и У.Юри (Fisher, Ury, 1981), где они определяют его как принципиальные переговоры. Подходу к переговорам как совместному с партнером анализу проблем стал противопоставляться торг (bargaininng), ориентированный лишь на собственный “выигрыш”. Оба подхода подразумевают направленность участников на решение проблемы с помощью переговоров, однако в первом случае стороны, прежде всего, ориентированы на реализацию собственных интересов в наиболее полном объеме без учета или минимальном учете интересов другой стороны. При совместном с партнером анализе проблемы участники исходят из того, что, поскольку они зависимы друг от друга, решение должно включать реализацию интересов обеих сторон. Впоследствии оба подхода перестали столь жестко противопоставляться друг другу. Основная причина этому заключается в том, что в реальности не существует "чистого" торга или "чистого" совместного с партнером анализа проблемы, а наблюдается сочетание обоих подходов при доминировании одного из них. В это же время (1970-1980-е гг.) большое внимание уделяется выявлению структуры переговорного процесса, выделению в нем составляющих, а также функций международных переговоров. Показано, например, что процесс международных переговоров, будучи целостным по своей сути, в то же время неоднороден и состоит из нескольких стадий. Эти стадии различаются характером решаемых задач, а также типом взаимодействия: направленно ли оно в основном на партнера (вторая стадия) или ограничивается внутренними обсуждениями. В свою очередь, внутри каждой стадии также выделяются структурные элементы. Разные исследователи называют различные стадии в переговорном процессе. Так, канадский автор Дж.Уинхэм (Winham, 1977) выделяет три стадии в переговорах: 1) поиск проблемы возможной для решения; 2) выработка программы действий; 3) достижение договоренности. Американский исследователь М.Блейкер (Blaker, 1977) описывает три стадии переговоров. Первая стадия связана с подготовкой к переговорам, главная задача которой состоит в том, чтобы сделать ситуацию переговорной, т.е. вынести на обсуждение такие вопросы и так по ним сформулировать позицию, чтобы в дальнейшем было возможно обсуждение. Вторая - предполагает проведение переговоров, третья - достижение договоренностей. 184 В работах других авторов также отмечается наличие стадий в переговорном процессе (см., напр., Zartman, 1985; Pruitt, Rubin, 1984). Обобщая приводимые различными исследователями стадии ведения переговоров, представляется целесообразным выделить следующие (подробнее, см. Лебедева, 1993): * подготовка к переговорам (предпереговорная стадия); * процесс их ведения (стадия взаимодействия); * анализ результатов переговоров и выполнение достигнутых договоренностей. Кроме выявление структуры исследовательский интерес вызывают и функции переговоров. Большинство авторов видят главное предназначение переговоров (главную их функцию) в решение проблемы (Barston, 1988; Kremenyuk, 1991; Лебедева, 1993). Вместе с тем, международные переговоры в качестве инструмента могут использоваться и реально используются на практике с разными целями или функциями, например, для взаимной информации сторонами друг друга по проблеме, решения собственных внутри- и/или внешнеполитических задач и т.п. (Ikle', 1976; Исраэлян, 1990; Лебедева, 1993). В целом же следует отметить, что в период 1970-х - 1980-х гг. исследователи уделяют внимание не столько экспериментальным моделям, сколько реальному переговорному процессу (см., напр., Zartman, Berman, 1982; Fisher, Ury, 1981; Raiffa, 1982). Оба названных этапа научных исследований переговоров (1950-е -1960-е гг. и 1970-е - 1980-е гг.) нашли отражение в отечественных работах (Кокошин, Кременюк, Сергеев, 1988; Лебедева, Хрусталев, 1989). В настоящее время существует множество различных моделей и подходов к анализу международных переговоров, однако в качестве общей тенденции следует отметить значительную прикладную ориентацию современных исследований. В этой связи интенсивно изучаются такие проблемы, как особенности национальных стилей ведения переговоров (см., напр., Fuare, Rubin, 1995), переговоры в конкретном регионе (см., напр., Jandt, Pedersen, 1996), переговоры по глобальным проблемам, например экологии (International Enviromental Negotiation, 1993) и другие. Вообще, проблематика исследований переговоров непосредственно связана с теми изменениями, которые претерпевает переговорный процесс в современном мире. В этой связи следует остановиться на основных тенденциях и особенностях развития международных переговоров. Одна из таких особенностей состоит в том, что международные переговоры, будучи частью международных отношений, все в большей степени, с одной стороны, испытывают на себе их влияние, выступая инструментом при решении целого комплекса внешнеполитических, а в ряде случаев и внутриполитических задач, с другой - сами воздействуют на международные отношения, во многом определяя и формируя их. Причем, часто влияние процесса и результата проведенных переговоров не ограничивается непосредственными участниками перегово185 ров, а распространяется на международные отношения в целом. Успешно проведенные крупные переговоры оказывают положительное влияние на сами международные отношения. Они позволяют решить проблему, не доводя дело до открытого столкновения, что, в свою очередь, ведет к дальнейшему развитию сторон, предотвращению стагнации. При этом, участники переговоров получают опыт переговорного решения, который может быть использован и в других ситуациях. Соответственно, неудача на таких переговорах отрицательно сказывается на развитии международных отношений, общем климате. Усиление роли негосударственных участников на международной арене, вовлечение большого числа лиц, которые не являются профессиональными дипломатами или политиками, в урегулирование конфликтов повлекло за собой появления ряда новых моментов в самом переговорном процессе. В частности, стал складываться подход, получивший название “второе направление дипломатии” (Track Two Diplomacy), который в отличие от традиционной дипломатии (ее "первого направления") был ориентирован на неофициальные переговорные процедуры. Бывший американский посол Дж.Макдоналд, проработавший более 40 лет в государственном департаменте и затем занявшийся педагогической и исследовательской работой определил “второе направление дипломатии” как неправительственное, неформальное, неофициальное взаимодействие частных граждан, направленное на снижение напряженности и разрешение конфликта путем улучшения коммуникации и понимания сторон (McDonald, 1987). Сходного понимания “второго направление” дипломатии придерживается и американский исследователь, один из активных приверженцев "второго направления дипломатии" Дж.Монтвилль, который определил его как "неофициальное, неформальное взаимодействие между членами враждебных друг другу общностей или наций, целью которого является разработка стратегий, оказание влияния на общественное мнение, а также организация человеческих и материальных ресурсов, которые могли бы способствовать разрешению конфликта" (Montville, 1991, с.162). В рамках "второго направления дипломатии" Дж.Монтвилль выделяет три основные сферы деятельности: первая сфера ориентирована на проведение семинаров-переговоров (workshops) между представителями конфликтующих сторон; вторая - на оказание влияния на общественное мнение с тем, чтобы изменить на уровне общественного сознания образы конфликтующих сторон относительно друг друга, уменьшить значения феноменов, связанных со стремлением обеих сторон мстить за свои жертвы; третья - на совместное экономическое развитие. Однако наибольшее развитие в рамках “второго направления дипломатии” получили все же семинары-переговоры между представителями конфликтующих общин. К настоящему времени имеется довольно обширный опыт работы в области проведения таких семинаров, в частности, по урегулированию Ближневосточного конфликта, конфликта в районе Африканского Рога и других конфликтных точках (см., напр., Doob, Foltz, Stevens, 1969; Julius, 1991). Однако несмотря на это, все же 186 трудно оценить их эффективность семинаров. Методика проведения этих семинаров и принципы, на которых они базируются достаточно полно описаны (см., Kelman, 1992; Mitchell, Banks, 1996). Однако “второе направление дипломатии” имеет и свои ограничения. На них обращают внимание и сами его разработчики, призывая не абсолютизировать данное направления. Неофициальное взаимодействие конфликтующих сторон, по их мнению, не противоречит официальной дипломатии, более того напротив, подобные встречи в большинстве случаев направлены на облегчение задач официальных представителей. Например, Г.Келман и С.Коэн подчеркивают, что неофициальные встречи "не могут рассматриваться как замещающие дипломатические и политические переговоры. Скорее они представляют собой подготовку к ним" (Kelman, Cohen, 1979, с. 301). В то же время, ориентация на поиск согласия на официальном уровне облегчает проведение встреч в рамках “второго направления дипломатия”. Следующей особенностью в развитии переговоров стало увеличение количества и значимости многосторонних переговорных форумов. Это связано в первую очередь с тем, что современные международные проблемы затрагивают интересы сразу многих субъектов международных отношений. Соответственно и решаются они путем многосторонних переговоров. В результате еще в 1980-е годы стала складываться отдельная область исследования, ориентированная на многостороннюю дипломатию (Dean, 1986; Stein, 1988; Touval, 1989; Ковалев, 1988). В 1990-е годы эти исследования получили дальнейшее развитие (см., напр., Kob, 1990; Исраэлян, 1990; Kaufmann, 1996). Одной из важнейших характеристик многосторонних переговоров является то, что они по сравнению с двусторонними переговорами опять-таки в силу проблем, которые на них затрагиваются, в большей степени находят отражения в средствах массовой информации, а значит и в большей мере подвержены воздействию общественного мнения. Усиление роли негосударственных участников в международных переговорах, а также развитие многосторонних переговорных форумов ведут к тому, что к проблемам, которые на них обсуждаются, привлекается внимание все большего число лиц. Это имеет как позитивные, так и негативные последствия. С одной стороны, переговоры оказываются под контролем общественного мнения, а это значит, что вероятность принятия решения, отвечающих лишь интересам незначительной группы людей уменьшается. С другой стороны, возникает опасность того, что самих участников переговоров, по образному выражению американских исследователей У.Зартмана и М.Бермана (Zartman, Berman, 1982), начинает тянуть скорее к окнам, чем к обсуждению проблемы с партнером. Иными словами, вместо переговоров, стороны занимаются решением собственных проблем путем апелляции к общественному мнению. Наконец, еще одной важной особенностью современных международных переговоров можно назвать то, что несмотря на широкое распространение локаль187 ных конфликтов, все же концу к концу ХХ столетия в мире в силу сильной взаимозависимости наблюдается тенденция к решению основных международных проблем путем переговоров. Это дало основание отечественному исследователю В.А.Кременюку (Кременюк, 1988) еще в конце 1980-х гг. выдвинуть идею о формировании системы международных переговоров. Отличительными чертами этой системой является то, что: 1) она отражает существующую систему современных конфликтов и споров; становится все более универсальной и объединяет формальные и неформальные процедуры; 2) приобретает самостоятельность со своими закономерностями и правилами поведения; 3) вносит свой вклад в такие процессы, как стабильность и развитие; 4) участники современных переговоров становятся заинтересованными в реализации не только собственных интересов, но и интересов своих партнеров. Принятие решения Принятие политического решения может оказать ключевое воздействие на судьбы человечества, особенно в острых международных ситуациях. Это стало наиболее очевидным после карибского кризиса 1962 г., когда на Кубе были размещены советские ракеты, а США в ответ блокировали Кубу. Тогда принятие решения о ядерной атаке американским или советским лидером могло бы привести к непоправимым последствиям. Как следствие осознания этого факта, процесс принятия решения, особенно в условиях конфликта и кризиса, стал одной из важнейших тем научных исследований (см., напр., Holsti, 1972; Janis, Mann, 1977; George, 1979), что в значительной мере послужило стимулом к формированию проблем принятия политического решения в качестве отдельной области изучения международных отношений. Первоначально авторы, работающие по этой проблематике, акцентировали свое внимание либо на проблеме рационального поведения, в значительной степени основываясь на работе Т.Шеллинга (Schelling, 1963), либо на психологических моментах принятия решения, связанных со стрессом, ошибками восприятия и т.п. К настоящему времени в науке сложился ряд направлений и научных школ, которые занимаются проблемой принятия политического решения и поиском путей оптимизации данного процесса. Эти школы и направления в значительной степени “пересекаются”, поэтому сложно классифицировать их по единому, конкретному основанию. В этой ситуации, пожалуй, наиболее оправданным будет рассмотрения направлений в зависимости от того, что оказывается в центре внимания исследователей. Например, австралийский автор Р.Ричардсон (Richardson, 1994) выделяет пять таких направлений. В рамках первого направления изучается проблема принятия решения с точки зрения рациональности выбора из множества альтернатив. Здесь, в свою очередь, существует два подхода: первый подход ориентирован на формализованные методы анализа (огромное количество работ по теории игр составляет значительную часть этих исследований), второй - на нефор188 мализованные методы и процедуры. Последний особо подчеркивает роль национальных интересов, политических целей при оценке рационального выбора. Второе направление - психологическое. Одним из основных постулатов здесь является то, что решение, особенно в условиях конфликта и кризиса, часто оказывается далеким от рационального. Так, О.Холсти замечает, что на развитие событий 1914 г., приведших к первой мировой войне, сильнейшее влияние оказал такой фактор, как стресс. В рамках этого направления изучаются также проблемы, связанные с адекватностью восприятия (Jervis, 1976); личностные особенности лиц, принимающих решения (см. напр., Hermann, Hermann, 1967). Например, в исследовании проведенном Р.Германн и М.Германн, анализировалось, насколько при принятии решений политическими деятелями кануна первой мировой войны оказались значимыми их личностные особенности. В рамках третьего направления изучаются проблемы, связанные с организационными и политическими вопросами принятия внешнеполитического решения. Внимание исследователей здесь сосредоточено на том, каков механизм принятия внешнеполитических решений (кто и как его вырабатывает). Например, обнаружено, что давление внутреннего фактора может заставлять политических деятелей основывать свою внешнюю политику на нереалистических предположениях и ожиданиях (Lebow, 1981). Четвертое направление делает акцент на процессе взаимодействия сторон. В центре внимания здесь оказываются такие вопросы, как влияние решения одного участника на поведение другого. Показано, что решения, имеющие недружественных характер в отношении другого, стимулируют противоположную сторону к принятию аналогичных решений. Исследуется также то, как каждый участник международного взаимодействия оказывается зависимым от своих предыдущих решений. Например, М.Дойч (Deutsch, 1973) пишет, что предыдущие решения обязывали США к продолжению военных действий во Вьетнаме. В результате подобных действий, стороны попадают в “эскалационные ловушки”, выбраться из которых сложно. В результате конфликт усиливается и начинает “диктовать” свою логику развития. Наконец, в исследованиях, проводимых в русле пятого направления, которое может быть определено как системное, подчеркивается, что решения, которые принимаются политическими лидерами, необходимо рассматривать в общем контексте международных отношений. Исходной посылкой здесь является то, что анализу должно подвергаться не только само решение, а и его место в более широкой системе отношений сторон. Как и конфликты, сотрудничество, переговоры - процессы принятия решения претерпевают значительные изменения за последние годы. Если говорить об изменениях, произошедших после второй мировой войны, то прежде всего следует отметить повышение цены ошибки за принятое решение. Этот фактор стал особенно значимым в связи появлением оружия массового уничтожение. Неверное, 189 несвоевременное решение может оказаться критическим. Иными словами, резко возрастает значение “человеческого” фактора в процессе принятия решения. Вторая тенденция, которая влияет на принятие решение - увеличение информационного шума. В связи с развитием средств массовой информации, компьютерных информационных сетей и т.п. информация оказывается в избытке, причем, она нередко неточна или противоречива. Если говорить о средствах массовой информации, то отчасти это обусловлено тем, нередко что, стремясь как можно быстрее передать сообщение, информационные агентства не перепроверяют его. Так, 15 февраля 1991 г. Багдадским радио и распространенное Эфиопией. Согласно нему Саддам Хусейн якобы согласился с Резолюцией ООН № 660 и выводит войска из Кувейта. На самом же деле ничего подобного не было (Tatlor, 1992). В связи с увеличением информационного шума остро встает вопрос отбора и анализа информации. Как следствие этого, повышается роль аналитических подразделений и служб, занятых подготовкой решений. С другой стороны, динамизм развития современных международных отношений остро ставит вопрос стратегического планирования, что также ведет к повышению значения аналитических служб. В последние годы весьма существенной тенденцией становится процесс усиления влияния масс на выработку и принятие политических решений через демократические выборы, дискуссии в средствах массовой информации и т.д. Это имеет несомненно ряд положительных моментов. Прежде всего, политическая элита, принимающая решение, оказывается под контролем. Вместе с тем здесь есть и ограничения. Так, не исключено, что лица, ответственные за выработку и принятие политических решений окажутся популистски ориентированными. Итак, международные процессы, описываемые конфликтами, сотрудничеством, проведением переговоров, а также принятием политического решения, особенно интенсивно развиваются во второй половине ХХ столетия, претерпевая значительные изменения на рубеже веков. Для всех них характерен ряд новых тенденций после окончания “холодной войны”. Изменяясь, международные процессы тем самым изменяют и облик международных отношений, который становится менее определенным и структурированным по сравнению с эпохой “холодной войны”, в них возрастает влияние негосударственных структур и институтов, повышается значение субъективных и случайных факторов. Все это влечет за собой интенсификацию исследований в области международных процессов. Как следствие, во второй половине ХХ столетия складываются самостоятельные направления в науке, которые заняты изучением: конфликтов; сотрудничества и интеграционных процессов; переговоров и принятия решения. Сегодня по всем названным направлениям проводится множество исследований, которые нередко пересекаются, однако все еще остаются недостаточно разработанными вопросы, связанные со взаимовлиянием различных процессов друг на друга и их общим вкладом в формирование современных международных отношений. 190 191 ГЛАВА VIII ________________________________________________________ УРОВНИ АНАЛИЗА В МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЯХ Барри Бузан В данной главе исследуется проблема уровней анализа в международных отношениях. Показывается, как этот вопрос возник, как он развивался, почему он вызвал разногласия и противоречия, что здесь вызывает дискуссию, и в каком направлении, по-моему мнению, эта дискуссия должна развиваться. При этом используется исторический подход, так как он является самым понятным и самым сжатым стилем для краткого объяснения данного вопроса. Аргументация состоит в том, что - хотя концепция уровней анализа позволила намного повысить точности теоретического суждения в МО, - самой идее было уделено очень мало внимания. Главная путаница в понимании того, что относится к “уровням”, возникает из-за широко распространенной неспособности отличить источники объяснения от объектов исследования. "Проблема уровня анализа" и как она возникла в теории международных отношений. В социальном мире явления часто имеют не одну, а несколько причин, и причины могут быть найдены не в одном, а в нескольких местах. Например, очень легко найти объяснение такого рода: “Вторая мировая война произошла из-за ненадежной безопасности Франции, реваншизма Германии и, в конечном счете, изза ослабления механизма баланса силы”. Подобная многопричинность может отражать тот факт, что все объяснения имеют один и тот же источник. В приведенном примере причины Франции и Германии затрагивают поведение и мотивы государств. Но слабый баланс сил является характерной чертой международной системы в целом, - другим источником объяснения войны, по сравнению с теми, которые связаны с поведением отдельных государств. Утверждение, что война произошла по вине Гитлера, было бы третьим видом объяснения, который отличается от государственно- и системнообоснованного, хотя и принадлежит к тому же типу, что и объяснение, согласно которому “Вторая мировая война произошла по вине Превод с английского О.А.Хлопова 192 Чемберлена (или Сталина, или Рузвельта)”. “Проблема уровней анализа” и состоит в том, как определять и исследовать различные сферы, в которых могут быть обнаружены источники объяснения рассматриваемых явлений. Вопрос об уровнях анализа возник в международных отношениях в 1950-х годах, как часть более широкого влияния бихевиорального движения, которое пыталось перенести методологию и точность естественных наук на социальные науки. Главное значение состояло в привнесении более позитивистского научного подхода в дисциплину, уделяя внимание исследуемым факторам, качественным измерениям, проверяемости гипотез, а также развитию кумулятивной теории. Одним из требований выступало нахождение и описание, в качестве источника объяснения каждого конкретного случая, только одного явления. В какой-то мере это явилось результатом влияния общей теории систем, как способа познания различных физических и социальных явлений. Традиционные подходы к МО были созданы в большей степени с историей и правом, чем с естественными науками, и лишь немногие аналитики этой дисциплины признавали научные методы. Не каждый был убежден (как и теперь), что применение естественнонаучных методов было вполне возможным в социальных науках. Но для бихевиоралистов проблема заключалась в том, что объяснение в МО создавало методологическую путаницу и ему не доставало точности. Как это бывает в историческом методе, обычный анализ смешивал различные сферы и источники объяснений и, таким образом, служил препятствием для создания более общих теоретических подходов понимания и для развития кумулятивной науки. Горячий спор между бихевиоралистами и традиционалистами фактически зашел в тупик, но бихевиоралисты настаивали на том, что каким бы ни был их подход, ученым следовало бы проявлять большую осознанность относительно методологических, онтологических и эпистемологических подходов в своих работах. Главным результатом этого спора в МО явилось развитие общности понимания относительно уровней анализа. “Бихевиоральная революция” поймала в свои сети уже много времени длившийся в социальной науке спор относительно двух главных подходов в понимании социальных явлений: атомистический и холистский. В МО эти два подхода широко известны как редукционалисткий и системный, - термины которые использовал Кеннет Уолц (Waltz, 1979, главы 2-4). Атомизм/редукционализм, являющийся очень успешной методологией в естественных науках, требует разделения объекта на его составные части. В редукционалистком подходе понимание улучшается, когда мы способны подразделить и объяснить составные части системы еще более четко, чем это было бы сделано в двадцатом веке с таким успехом в физике, химии, астрономии и биологии. Холистский/системный подход основан на предположении о том, что целое больше чем сумма его частей, и что поведение и даже содержание его частей создается и формируется структурами, которые встроены в саму систему. Если структура является устойчивой, то редукционали193 сткий подход является неадекватным, и на этой основе холизм потребовал от социальной науки особого подхода к анализу. Cпор редукционалистов с холистами продолжается среди философов социальной науки: положения холистов отвергаются “методологическими индивидуалистами”, которые, в свою очередь, настаивают на том, что все структурные объяснения могут и должны быть сведены к объяснениям сформулированным в терминах индивидов. Недавно разработанное положение “индивидуалистов” направлено на примирение двух подходов на основе сложного довода, в соответствии с которым структуры и части являются взаимно составляющими (Giddens), 1984). Однако, в такой дисциплине, как МО, в основном преобладает прагматический подход к уровням анализа и такой философский спор (не имеет значения насколько он важнен) происходит не только среди немногих энтузиастов, но и находится в пределах понимания большинства людей. Основополагающей точкой зрения в данной дисциплине было и есть то, что как редукционалисткий так и холистский подходы могут и должны быть использованы, пока не будет создано нечто вроде комплексного понимания международных отношений. Поэтому, применение уровней анализа является эклектической, много-причинной позицией внутри и редукционалистского, и холисткого подходов. Уровни анализа оказали сильное воздействие на МО отнюдь не потому, что идея уровней очень удачно и легко подошла к организации объекта исследования дисциплины с точки зрения индивидов, государств и систем. Главными инициаторами привнесения проблемы уровня анализа в теорию международных отношений явились три американских автора Кеннет Н. Уолц, Мортон А. Каплан и Дж. Сингер (Hollis and Smith, 1990, pp.97-100). Уолц внес самый существенный вклад, демонстрируя силу явно выраженного уровневого подхода в своей, до сих пор популярной, классической работе (основанной на его докторской диссертации 1954 г.) “Человек, государство и война”, изданной в 1959 г. В этой книге Уолц разбирает всю классическую литературу, посвященную войне, и показывает, что она может быть сгруппирована вокруг трех отчетливо выраженных “представлениях” (или “образов”), каждое из которых отражает различное местонахождение причины и вид объяснения. Одни авторы объясняли войну с точки зрения природы человека, другие - природы государства, третьи - природы международной системы. Схема Уолтца разделяет международную систему, и особенно ее анархическую структуру, как местонахождение объяснения ее сущности, и именно это открытие в большей степени, по сравнению с другим разработками, сформировало эволюцию понимания уровней анализа в дисциплине. Мортон Каплан поднял эту тему в своей книге “Система и процесс в международной теории” (1957), которая дала известность системной теории. Основное содержание книги представляет собой попытку сконструировать типы международной системы на основе моделей распределения власти и/ или конфигурации союзов, а затем сделать гипотетические выводы относительно поведения госу194 дарств, исходящего из этих моделей. Если Уолц был склонен рассматривать системный уровень как главный источник объяснения, то Каплан, в свою очередь, придавал большее значение уровню государства, и это послужило началом спора, который продолжается до сегодняшнего дня. Результатом такого пристального интереса к уровням явился поиск путей теоретического понимания того, что подразумевает под собой "международная система". С онтологической точки зрения было достаточно очевидно, что это сумма всех ее частей и их взаимодействие, но в качестве основы для объяснения международных отношений это может быть использовано только в том случае, если нечто большее чем сумма частей - структура или сущность системы - могут быть точно определены. Системный уровень также имел свои преимущества, так как он увеличил отчетливые характерные признаки предмета МО и дал некоторую надежду на то, чтобы сделать заявление о существовании собственной дисциплины. Вклад Сингера был менее значимым, но его предисловие к книге Уолца, а также его работа "Уровень проблемы анализа в международных отношениях"(Singer, 1961) явились существенным достижением на пути осознания проблемы и использования термина "уровни анализа", который занял центральное место в теоретической дискуссии в МО. Эти три автора положили начало дискуссии об уровнях анализа, но конечно же не завершили ее. Как только была признана важность уровней анализа для более ясного понимания международных отношений, сразу же возникли два вопроса: 1. Сколько и какие должны быть уровни анализа для международных отношений? 2. По каким критериям определять эти уровни и как их отличать друг от друга? Ни по одному из этих вопросов дискуссия не завершена. Третий вопрос заключается в том, что если будет разработана схема уровней, то как можно будет снова собрать части вместе, чтобы добиться холистского понимания. Дискуссия на эту тему только началась. Сколько и какие уровни? Ранние стадии дискуссии об уровнях анализа в международной теории создавали неоправданное впечатление простоты относительно общей идеи. Точное соответствие между идеей уровней и естественным делением объекта исследования на индивиды, государства и системы, кажется, в значительной степени предвосхитили любое тщательное изучение самой концепции уровней. Однако, в самой дисциплине литература об уровнях как идее, очень скупо рассматривает тот огромный вклад, который эта одна из ведущих идей внесла в исследование международных отношений. Остается неясным, например, являются ли уровни анализа более эпистемологическим толкованием, свидетельствуя тем самым о различных 195 подходах к познанию), или это онтологическое толкование (и, следовательно, речь идет о числе и типе сущностей, которые, как полагают, на самом деле существуют в международной системе). Нет полной ясности и в том, какими правилами руководствоваться для определения уровня или отрицания его статуса. Следовательно, нет единого взгляда на то, сколько и какие уровни существуют (или могут существовать) для изучения международных отношений. На практике дисциплина развивалась через очень прагматические и простые этапы, выдвигая несколько основных вопросов, и не отклоняясь далеко от исходного пункта. Уровни анализа в международных отношениях были тесно связаны с идеей системы, которая определяется как “совокупность элементов (units) взаимодействующих в пределах структуры”. При использовании такого подхода, сразу же возникают два очевидных кандидата на уровни: элементы и структура системы. В формулировке Уолца используется три уровня: индивид, элемент (единица) или государство и сама система, в терминах ее анархической структуры. Сингер придерживался двух уровней - системы и государства, но затем ограничился следующим высказыванием: “Следует подчеркнуть, что здесь мы имели дело только с двумя из наиболее общих подходов, и что столь же пригодными, а, возможно, и потенциально более плодотворными, могут быть и другие подходы” (Singer, 1961, р.90). В заключении к своей последней работе Уолц близок к точке зрения Сингера, хотя у него на этот счет были другие соображения. Рассуждая об основных различиях между редукционисткими и холисткими теориями, Уолтц смешивает в общую массу "теории международной политики, причины которых концентрируются на индивидуальном и государственном уровне", определяя обе как "редукционалисткие". Теории, которые обозначают причины затрагивающие международный уровень он определяет как "системные" (Waltz, 1979, р.18). По такой логике, эпистемологический подход преобладает над онтологическим, но на практике различия просто стираются: и система, и элементы могут быть (и были) рассмотрены как объекты анализа и источники объяснения. Вслед за Уолтцем и Сингером, большинство ученых в области МО принимают в конечном итоге три уровня: индивид (часто обращая внимание на лиц, принимающих решения), элемент (как правило, это государство или любая другая потенциальная группа людей, выступающая в качестве актора) и система. Как считает Юрдусев, такая базисная классификация является содержательной, хотя даже и она может быть в дальнейшем подразделяться, особенно на среднем уровне (Jurdusev, 1993, рр.80-82). Одни авторы вставляют между индивидом и элементом уровень бюрократии (Jervis, 1976, p. 15; Hollis and Smith, 1990, pp7-9). Другие вставляют между составной частью и системой так называемый “уровень процесса”, чтобы лучше проводить различие между объяснениями, которые основаны на природе составных частей и теми, которые основаны на динамике взаимодействия между элементами (Goldmann, 1979, pp. 1-2; Buzan, Jones and Little, 1993, chapter 5). Некоторые авторы полагают, что системный уровень должен 196 разделяться на два разных уровня, или структурную и “взаимодействующую способность” (определяемую как уровень передаточной, коммуникационной и организационной способности системы (Buzar, Jones and Little, 1993, chapter 4) или на "международный " и "мировой" уровни. (Goldman, цит. по: Jurdusev, 1993, р.82). Некоторые авторы имеют свои собственные схемы уровней, которые не во всем совпадают с традиционными взглядами: Розенау предлагает пять уровней идиосинтаксический, ролевой, правительственный, социальный и системный (Rosenau, 1966, p.43). Большая часть этой путаницы может быть снята, если учитывать тот факт, что в основе этих предложений находится неразрешенный спор между двумя пересекающимися между собой схемами в определении того, что же на самом деле представляют из себя "уровни". Одни (онтологический подход) рассматривают уровни как "различные составные части анализа", а другие (эпистемологический подход) рассматривают их как " типы переменных, которые служат объяснением определенного поведения составной части". (Moul, 1973, р.495). Юрдусев предлагает различать между элементами анализа "уровнями абстракции" в методологии (философскими, теоретическими, эмирическими) (Jurdusev, 1993, рр. 79-9,87), но по-моему мнению, более плодотворной для объяснения того недоразумения, которое возникает в дискуссии об уровнях, является точка зрения Моула. Первая и более простая схема рассматривает уровни как единицы анализа, проводимого на основе пространственного измерения (малого с большим, индивида с системой). Термин "уровни" не предполагает какую-либо шкалу пространственного измерения или "степеней". С этой точки зрения, уровни являются местом расположения, где могут находиться как результаты, так и источники объяснения. Они скорее онтологически референтны, чем сами служат источниками объяснения. Введение уровней анализа в международные отношения Уолцем, Сингером и Капланом может быть понято с этих позиций, и большая часть дискуссии об уровнях анализа имела место де факто внутри этих рамок. С этой точки зрения, уровни имеют широкий спектр - от индивида, через бюрократию и государство, к региону (подсистеме) и системе. Существует несколько преимуществ именно в таком понимании уровней. Холлинс и Смит (Hollins and Smith, 1990) предлагают оригинальную схему, которая, как им кажется, позволяет сохранить простоту основного дуализма между системой и частью, и в тоже время создать больше дополнительных уровней. Они считают (подражая дискуссии между редукционистами и холистами), что "полемика между системой и элементом является формальным спором, который может быть расширен в соответствии с утверждением того, что следует подразумевать под системой, а что под элементом". Далее они предлагают четыре уровня объяснения, с точки зрения теории международных отношений (международная система, нации-государства, бюрократии и индивиды), группируя их при этом на три возможные системно-элементные бивалентные пары: система-государство, 197 государство-бюрократия, бюрократия-индивид (т.е. в каждой паре левая сторона уровня представляет собой систему, в которой правая сторона уровня является ее элеметом: для элементов индивида бюрократия является системой, для элементов бюрократии, системой будет государство и т.п. Для каждой из этих бивалентных пар, вопрос заключается в том, исходит ли объяснение сверху вниз (от системы к элементу и, тем самым, к теории системного уровня) или снизу (от элемента к системе, и следовательно, к теории уровня элемента (Hollis and Smith, 1990, рр.7-9). Необычным является то, что они (Холлис и Смит) не рассматривают региональный уровень, который мог бы представлять логический компонент для любой онтологической системы, связанной с исследованием уровней. Во второй схеме под уровнями понимаются различные виды или источники, которые служат объяснением для исследуемого явления. В принципе можно дать определение всему, что поддается обозначению, как явно выраженный источник объяснения. На практике в МО дискуссия развернулась в основном вокруг трех направлений: 1. Способность к взаимодействию в целом определяется как уровень трансортной, коммуникационной и организационной способностей системы. Способность к взаимодействию основана на типах и силе взаимодействия, которое возможно в любой данной части/ подсистеме/системе с точки зрения анализа: сколько товаров и информации может перемещаться, на какое расстояние, с какой скоростью и с какими затратами. 2. Структура определяется в основном как принцип, по которому элементы располагаются в системе. Структура рассматривает, как и на основании чего элементы отличаются друг от друга, как они расположены в системе, и как они соотносятся друг с другом с точки зрения их способностей к взаимодействию. 3. Процесс определяется, в основном, как взаимодействия между элементами, особенно прочные и периодически повторяющихеся модели этих взаимодействий. Процесс рассматривает, как в действительности элементы взаимодействуют друг с другом в ограниченных рамках структуры и своих способностей к взаимодействию, и особенно уделяет внимание прочным и периодические повторяющимся моделям динамики взаимодействия. Каждый из этих источников может быть подразделен на более дробную классификацию, как это сделал Уолц с тремя видами структуры. При таком подходе мы не найдем анализа уровней и их элементов. Две схемы могут составлять матрицу, в которой каждая единица уровня анализа, в основном, содержит все источники или типы объяснения. Следовательно, процесс и способность к взаимодействию могут быть определены как источники объяснения (поведения) индивидов, государства и международной системы. Дифференцирование уровней анализа и источников объяснения зависит от непоследовательности определения того, сколько и каких должно быть уровней. 198 В вопросе об уровнях анализа как об основном вопросе международной теории, мне не понятно, почему столь очевидное и ясное отличие между анализом элементов и источниками объяснения не стало предметом теоретической дискуссии на более ранних этапах развития самой дисциплины. Одним из возможных объяснений является то, что они накладываются друг на друга, а также то, что благодаря работе Уолца было найдено отчетливое различие между системой и структурой(Buzan, Jones and Little, 1993, pp.22-8). Другое объяснение заключается в том, что из-за общего слабого понимания философии социальной науки, огромное количество споров об уровнях анализа в нашей дисциплине было сконцентрировано на определении отличий между уровнями система/структура и элемент/государство. Такая дискуссия породила путаницу между понятиями “система” и “структура”, а также в вопросе об источниках объяснения на уровне элемент/государстово. Уолц и спор о структуре и элементе Для того, чтобы понять почему основные вопросы, касающиеся уровней анализа в МО, остаются без ответов, мы должны обратиться к истории самого вопроса. Большую часть объяснения можно найти в работах, которые предшествовали дискуссии в самой дисциплине начиная с конца 1970-х годов. В центре этой дискуссии оказался Кеннет Н.Уолц со своей книгой изданной в 1979 г. “Теория международной политики”, а также те отклики, которые она вызвала - как отрицательные, так и положительные. То, что можно назвать бивалентным подходом Уолца-Сингера, главным образом, относится к уровням анализа система/структура и элемент/государство. Такой подход, без сомнения, является основополагающим, несмотря на разочарование относительно его чрезмерной упрощенности. Самое удивительное, что почти не было попыток последовать за противоположным утверждением Сингера, - о том что “столь же пригодными, а, возможно, и потенциально более плодотворными, могут быть и другие подходы”. Основные усилия были направлены на то, чтобы установить различия между уровнями (коллективного) элемента и системы. Ни Уолц, ни Сингер в своих ранних работах не смогли внести в этот вопрос определенную ясность. Уровни индивида и государства рассматривались как в значительной степени самоочевидные, а системный уровень Сингер определял довольно туманно - как “включающий в себя совокупность взаимодействий, которые происходят внутри системы и в окружающей ее среде”. В своей более поздней работе Уолц поставил себе цель четко определить два уровня и, таким образом, обозначить границы между ними: “Структуру следует изучать саму по себе, как совокупность элементов. Утверждение о том, что мы следуем системному подходу, или же создаем теорию систем, требует показать, как можно определить четкое различие между системным и элементным уровнями. Неудача в нахождении и сохранении различий меж199 ду структурой, с одной стороны, элементами и процессами - с другой, влечет за собой невозможность распутать разные по типу причины и найти различия между причинами и следствиями. Размывание различий между уровнями системы, было, как я полагаю, главным препятствием для развития теорий международной политики” (Waltz, 1970, р.78). Уолц определил систему просто как “состоящую из структуры и взаимодействующих элементов”. Следуя своему предыдущему делению единой международной политической теории на редукционалисткие и системные категории, он определил элементный уровень системы как “атрибуты и взаимодействия ее частей”, а системный уровень как “расположение частей системы и как принцип такого расположения” (Waltz, 1979, рр.18, 79,80). При изучении теории системного уровня, его целью было “объяснить, почему различные элементы ведут себя одинаково... Политическая структура создает сходство в процессе и функционировании в течение всего времени пока она продолжает существовать” (рр.72,87). Далее Уолц подробно разработал концепцию трех ступеней структуры (глава 5). Самая глубокая ступень - это принцип расположения элементов по отношению друг к лругу, а в политическом мире - опции анархии или иерархии (соответственно отсутствия или наличия центрального правительства). Следующая ступень касается функциональных различий между элементами, но Уолц ограничился лишь тем замечанием, что при анархии государства всегда “похожи на элементы”. Такая точка зрения является спорной, и этот спор выходит за рамки данной главы (Рагги,1986, р.148; Бузан, Джонс и Литтл,1993, рр.37-47). Третья ступень - это распределение способностей между элементами. Речь идет по существу о полярности: сколько в системе великих держав ? Именно такая концепция структуры доминировала в дисциплине. И хотя у нее были много критиков, но не было серьезных врагов. Интересно, что никто не подверг сомнению новаторство Уолца в дроблении уровня на три ступени, и никто не задал вопрос, а почему, каждая из этих ступеней не может иметь полноправный статус уровня. Главной задачей Уолца было определить структуру системы . Его проект, таким образом, содержал единственный элемент (система) и единственный источник объяснения (структура), хотя общее понимание, которое сложилось в ходе дискуссии, состояло в том, что эти два понятия составляют единый уровень. Причины, на основе которых он сконцентрировался на этом единственном уровне, были вполне логичными: он полагал (1), что это являлось самым важным для объяснения общих характеристик международных отношений, и (2) что в рамках дисциплины система и структура были поняты намного менее хорошо, элементы и, следовательно, больше их нуждались в исследовании. Но, поскольку книга стала очень влиятельной, такое одностороннее внимание к структуре системы значительно исказило спор об уровнях анализа. Одно из объяснений тому, что произошло, следует искать в смешении между более глубоким философским спором о подходах редукционалистов и холистов, с одной стороны, и более прагматически200 ми вопросами об уровнях анализа - с другой. В результате, в позиции Уолца эти два подхода не различаются друг от друга. Это не только ограничило спор, сведя его к двум разным типам уровня (структура и элемент), но и представило их как составные части единого мира уровней. Такая формулировка заставила отказаться от возможности говорить о том, что уровни могут поддаваться исследованию, и создала трудность в определении их места в схеме. Часть проблемы была вызвана теми терминами, которые выбрал Уолц. Изза очень тесной связи, которая существует, по мнению Уолца, между редукционалистким и системным подходами, а также из-за специфического выбора структурного и элементного уровней анализа, Уолц использовал термины "системный уровень" и структура" как взаимозаменяемые. Такое смешение осталось, в значительной степени, незамеченным, что и привело, в конечном итоге, к игнорированию того, что уровнями анализа могут выступать и другие системные качества (такие как способность к взаимодействию). Это означает, что внешне скупое определение Уолцем понятия структуры на самом деле полностью охватило как точку зрения холистов, так и значение термина "системный уровень". Следуя редукционалисткой/холисткой логике, то что не является структурой, принадлежит, по определению Уолца, к элементному уровню (т.е. к редукционалисткому уровню): "структурой является только то, что показывает, как расположены или упорядеточены элементы системы. Все остальное не включается в понятие системы." (1979, с.82). Так как Уолц дал понятие системы в очень ограниченных терминах (a также фактически ограничил его использование на системном уровне), он не смог избежать того, что множество причин и результатов оказались спущенными на элементный уровень, который в своею очередь, должен был содержать в себе все другие уровни анализа и все другие источники объяснения. Сведение Уолцем спора об уровнях анализа лишь к спору между редукционалистами и холистами привело к трем неверным результатам. Первый втискивает всю дискуссию об уровнях в неуместный спор между двумя направлениями, ограничивая его только двумя уровнями, и привнося в отношение между этими двумя уровнями противоположные качества, ассоциируемые с редукционализмом в сравнении с холизмом. Второй создал очень узкую концепцию холизм\система, сведя ее к определению политической структуры, которая редко встречается в работах Уолца. Третий создал расширительный и неясный уровень “элемента”, которому Уолц уделил относительно мало внимания. Хотя многими признается важность того вклада в науку, который внес Уолц в разработку структуры и который оказал большое влияние на развитие теории международных отношений, только немногих удовлетворяет его вывод о том, что все остальное, таким образом, переводится в категорию элементного уровня. Как считают Кеохейн и Най, "представление об элементном уровне как о мусорной свалке для всех необъяснимых разногласий, является препятствием на пути 201 развития теории" (1987, с.746). Но из-за того, что двух-уровневая схема Уолца не нашла адекватной критической оценки, возникло постоянное желание перенести то, что Уолц считает факторами элементного уровня, обратно на структурный уровень. Уолц сам признает "как трудно постоянно соблюдать отчетливые и ясные различия в уровнях системы"(1986, с. 328), но в тоже время, бескомпромиссно защищает установленную им самим жесткость границы. Такая борьба вокруг границы слишком легко проигнорировала ту возможность, что ошибка Уолца заключается не в том, где проходит разграничительная линия между уровнями структуры и ее элементами, а в том, что дискуссия сводится только к наличию двух уровней, затмевая те различия, которые существуют между анализом элементов и объяснением причин, а также в утверждении того, что структура является единственным ключом к объяснению, которое находится на системном уровне. Аргумент о природе и местонахождении границы между системой и элементными уровнями (и, следовательно, об их содержании) в значительной мере находит свое отражение в ответе на "Теорию международной политики", как это показывает название вышедшей в 1986 г. книги "Неореализм и его критика"(Keohane R.O., ed., 1986). Главное внимание уделено критике того, что теория Уолца слишком узка,частично из-за своего ограничения сферой международной политики, что, в свою очередь, приводит к расплывчатому определению структуры. В сочетании эти два ограничения исключают, или сужают, множество других факторов, которые другими учеными рассматриваются как (1) "структурные", (2) имеющие важное значение для конечных результатов, и\или (3) которые находятся, как за пределами строго политической области, так и до строго элементного уровня анализа. Здесь спор относительно обозначения уровней ведется вокруг того, что следует понимать под уровнем. Ружжи уделяет внимание "динамической плотности", понимаемой как "качество, скорость и многообразие тех дел, которые происходят в обществе" (Ruggie, 1986, с.148). Кеохейн рассматривает в подобном свете обширные потоки информации, правила и институты (1986,рр.190-7). Кеохейн и Най подчеркивают значение процессов и характер взаимодействия между государствами, обращаясь к "неструктурным стимулам, определяющим поведение государства", и к "способности государства к диалогу и сотрудничеству" (Keohan and Nye, 1987, с.746). Рагги и Кокс стараются внести в анализ социо-экономические факторы: Рагги концентрирует внимание на взимосвязи прав на собственность и капитализма с политическим суверенитетом, а Кокс старается подключить социальные силы, порожденные организацией производства (Ruggie,1986,сс.141-8; Cox, 1986,с.220). Все критики Уолца полагают, хотя каждый по своему, что холитстский\системный подход должен содержать в себе больше, чем та структура, которую предлагает Уолц. Их интерес к таким факторам, как "динамическая плотность", информационные потоки, способы связи и им подобные, явно не встраиваются в уолце202 вский структурный уровень или в один из уровней ее элементов. Ввиду вышеуказанных причин, они не могут этого сделать, потому что такая пара сама является малообоснованной. Проблема, таким образом, вновь возвращается к основному определению понятия системы как составных элементов, взаимодействий и структур. Из-за того, что его взгляд является доминирующим благодаря эпистемологическому противопоставлению редукционализма холизму, Уолц рассматривает взаимодействия как часть элементного (редукционалисткого) уровня, которые бывают разными, в зависмости от расположения и способностей элементов, выступающих связующими звеньями структурных давлений. Многие из его критиков считают, что компонент взаимодействия системы нуждается в более глубокой теоретической проработке, но их остановливает преимущественное право Уолца рассматривать структуру как единственный компонент системного уровня теории неореализма, смешение элементов анализа и уровней объяснения, а также ограничение дискуссии двумя уровнями анализа. Многие из этих проблем можно решить, если отделить элементы анализа от источников объяснения, и рассмотреть их как матрицу, которая была описана выше. В этой матрице все элементы анализа между индивидом и системой хорошо знакомы и просты. Благодаря работе Уолца, структура сегодня также является своего рода источником объяснения. Хотя она с трудом просматривается на уровне системы, ее пригодность к другим уровням, (на которых любой элемент может быть определен как система а la Холлис и Смит) вполне очевидна. Но способность к взаимодействию и процессу в столь широко понимаемой формулировке еще не до конца четко выявлена. Способность к взаимодействию означает технологические возможности и разделяемые нормы и организации, от которых зависит тип и интенсивность взаимодействия между элементами системы или внутри элемента. Эти вещи несомненно выпадают из понимания структуры, и представляют другой источник ее объяснения. Распространение новых технологий транспорта и коммуникаций изменеют качество и характер взаимодействий между и внутри элементов системы, рассматриваемой как целое. Приверженность нормам и ценностям является предварительным условием для формирования организаций, но однажды сформировавшись, такие организации значительно облегчают взаимодействия и даже способствуют им, ибо разделяя ценности и нормы, они становятся возможными и желательными. Политическая коммуникация в системе или элементе, в которой нет таких разделяемых норм или институтов, будет очень отличаться по своему объему и характеру от той, которая в большей мере наделена такими ценностями и институтами. Способность к взаимодействию расширяют как технические, так и социальные аспекты способностей, которые имеют система или элемент. Эти способности являются как определяющей характеристикой всех элементов анализа, так и четким источником перераспределения и формирования сил, играющих свою роль наряду с теми, которые исходят из структурного уровня. 203 Состояние способности к взаимодействию как четкий источник объяснения проявляется благодаря своему воздействию на общую структурную логику неореализма. Как видно из основного понятия системы, способность к взаимодействию является безусловно основополагающим качеством для существования системы. Какое количество и какого типа взаимодействий необходимо для существования международной системы? Этот вопрос не был поставлен в неореализме. Однако, причина в том, что пока не будут определены уровень и тип результатов такого взаимодействия, нельзя говорить о том, будет или не будет действовать структурная логика. В исторической перспективе воздействие низкой плотности на логику анархии становится очевидным: непостоянное взаимодействие оказывает значительное влияние на смысл и структуру системы. Когда способность к взаимодействию находится на низком уровне, даже существование многозначительной международной системы находится под вопросом. Структурная логика подавлена или ослаблена ввиду очень слабого взаимодействия. Уолц просто предполагает, что существует соответствующий уровень стратегического взаимодействия нужного типа, который заставляет работать структурную логику, но на самом деле, этого не наблюдалось на протяжении всей истории. Способность к взаимодействию является явно переменным, а не постоянным явлением (Buzan, Jones and Little,1993, chapter 4). Процесс также является четким источником объяснения применительно ко всем элементам анализа. Глядя снизу вверх, объяснения в терминах взаимодействий между и внутри элементов, стремятся понять поведение и конечные результаты в терминах способов, посредством которых элементы каждого уровня реагируют на свойства и поведение друг друга. Глядя сверху вниз, процесс состоит в динамике системы или элемента. Все это является в сущности теориями действия и противодействия, ключевое звено которых - динамика стимула и ответа. В международных отношениях многие периодические повторяющиеся модели поведения были обнаружены на системном и подсистемном уровнях в такой зачастую очень сложной динамике, которая включает войну, альянс, баланс сил, гонку вооружений и дилемму безопасности, а также в целом ряде моделей международной политической экономии, исходящих из протекционисткой и либеральной политики торговли и монетаризма. Концепции международного общества и связанная с ними идея режимов также отражают феномен процесса. Динамика процесса может быть найдена также внутри всех типов коллективных организаций, а также внутри каждого человеческого индивида. Принимая во внимание всю эту дискуссию, версия определений и разграничений уровней анализа в теории международных отношений может быть представлена в виде следующей схемы: ________________________________________________________________ 204 Элементы Источники объяснения анализа Способность к взаимодействию Структура Процесс ________________________________________________________________ Система Подсистема Элемент Бюрократия Индивид ________________________________________________________________ Ложный конфликт и аналитиками уровня части. между структурализмом Одно из неудачных последствий путаницы между эпистемологическим суждением о холизме\редукционализме и спором об уровнях анализа состоит в том, что такая путаница вызвала ненужную конфронтацию между структуралистами и аналитиками, занимающимися изучением внешней политики. Основная проблема заключалась в том, следует или нет считать структурные объяснения детерминистскими. Если да, то анализ внешней политики, как основной подход к изучению международных отношений, полностью обесценивается. Многие считали Уолца представителем структурного детерминизма, и представляли книгу "Теория международной политики" как отход от редукционалистких подходов к анализу. Уолцу было хорошо известно, что структурные принципы никогда не смогут предложить больше, чем частичное объяснение результатов в области международных отношений, и что очень важно “держать открытым теоретически интересный и практически важный вопрос относительно того, какие факторы, в различных системах, могут оказывать соответствующее причинное влияние элементного уровня и уровня систем”. Об этом он говорит во многих местах своей работы, но все эти высказывания не являются утверждениями структурного детерминизма. (Waltz, 1979, стр.48-9,78,87,123; 186, стр.238-9,343; 1990,стр34). Снова очевидна путаница между уровнями анализа и эпистемологическим спором о холизме\редукционализме. Необходимость выбирать между системным и редукционалистким подходами есть одна из позиций в более широкой, но все еще нерешенной, эпистемологической дискуссии. Нет необходимости переводить такое противостояние к спору об уровне анализа. Главная проблема в теории международных отношений заключается в том, какая часть анализа и какой источник объяснения рассказывает нам больше всего о данном событии или явлении. Ни один из уровней элемента или источников объяснения никогда не является господствующим в объяснении международных событий. Принимая такую точку зрения, мы тем самым отвергаем множество неуместных вопросов о том, кто выигрывает, выходит ли на передний план 205 возрождающийся элементный уровень, и не пришло ли время "вернуть государству его прежнюю роль". Поскольку это была новая очень хорошо аргументированная точка зрения, структурная логика преобладала в теории международных отношений на протяжении 1980-х годов. Холодная война также придала популярность такой идее, потому, что она имело дело в основном с полярностю (результаты структурных действий нескольких великих держав в системе), и аргумент Уолца относительно того, что биполярность была желаемой структурой, резонировался с мировыми событиями, находившими свое отражение в теории. Сегодня маятник качнулся в другую сторону. С окончанием холодной войны, очень легко отстаивать утверждения с позиций другого уровня. Модные высказывания Фукуямы о триумфе либерального государства и "конце истории", берут свое начало из элементного уровня и основываются на более ранних утверждениях Гуревича о том, что могущественные государства проецируют свои внутренние характеристики на международную систему. (Gourevitch, 1978, Fukuyama,1992). Размышления о режимах и международном обществе исходят из развития происходящего на системном и подсистемном уровнях, а большая часть утверждений о взаимозависимости отражает системные результаты изменений в способности к взаимодействию. С этой точки зрения, вопрос о том, какой уровень побеждает, (или проигрывает) не представляет интереса, кроме как для объяснения некоторых необычных явлений. Обычно в МО используются в значительной степени все уровни. Главным теоретическим вопросом является следующий: если два или более элемента и источника объяснения используются одновременно, то как свести к общему пониманию их различающиеся друг от друга результаты? На этот вопрос пока нет четкого ответа. Точка зрения Уолца, вероятно наиболее широкая, состоит в том, что результаты могут быть суммированы вместе и тем самым определен соответственный вклад каждого из них. Но непонятно, как определить такой вклад, или даже является ли это верным с методолгической точки зрения. (Moul, 1993, р. 499: Hollis and Smith,1990, р.6-7) Существует также сложный спор об отношениях между "агентами" (элементами) и структурами (Giddens,1984; Wendt, 1987; Buzan, Jones and Little,1993, ch.6-7). Идеи струкуры, разработанные Уолцем, в отличие от некоторых другиих концепций структуры, зависят от элементов. Структура такого вида не может предшествовать элементам, а лишь развиваться вместе с ними. Ввиду этого есть основания утверждать, что элементы и структуры взаимно образуют друг друга: государства создают структуру и структура создает государства. Как только признается такой ход рассуждений, вся дифференциация элементов анализа ставится под сомнение. Эта форма воссоединения целого является более сложной, чем та, которую рассматривает Уолц, и ее применение для нахождения уровней анализа в качестве подхода для изучения международных отношений до сих пор не ясно. Можно ли воссоединить уровни не обосновав предварительно их разделение? 206 Заключение Не может быть никакого сомнения в том, что идея уровней анализа оказала глубокое воздействие на способ изучения международных отношений. Она заставила исследователей быть более последовательными в изложении своих объяснений. Она внесла дополнения в большую часть основного спора о теории, и дала убедительный способ разделения обширного и сложного содержания предмета МО. Она стимулировала размышления о том, что из себя на самом деле представляет понятие "международная система". Она дала начало осознанию необходимости обсуждать большой ряд эпистемологических и онтологических вопросов в этой дисциплине. Что считать в дисциплине знаниями, а что легитимными методами объяснения? Какова связь между аналитическими конструкциями и "реальными" объектами, существующими в мире? Следовательно, было сделано многое, чтобы увеличить точность анализа на практике, а также были открыты сферы деятельности теории, которые, в противном случае, были бы открыты с трудом. В некоторых областях были сделаны очень значительные успехи, особенно Уолцем с его концепций о структуре. Но остается сделать еще очень многое, многие основополагающие вопросы и подходы все еще очень плохо поддаются объяснению, и на многие серьезные вопросы еще не получены ответы, или они еще не заданы. Теория международных отношений все еще находится на стадии своего становления, и не является секретом тот факт, что дисциплина все еще теоретически примитивна. Лишь некоторые предприняли попытки установить, как уровни соотносятся с практикой, при разделении международной системы на политические, экономические, военные и социальные секторы. Дискуссия об уровнях анализа остается в основном в поле зрения политических и военных секторов, это препятствует их связи с возрастающим количеством работ, посвященных важным составным частям международной теории (международная политическая экономия, историческая социология), которые имеют дело с экономическим и социальными секторами. Тем не менее, размышления в терминах уровней анализа сегодня полностью утвердились как часть теории международных отношений. Они стали мощными и полезными теоретическими стимулами дисциплины, хотя понятие уровней разработано все еще недостаточно. Уровни анализа определили образ мышления о международной системе, которая являлась основной теорией на протяжении десятилетий. Работа нескольких поколений ученых привела к тому, что сегодня это приобретает решающее значение для понимания того теоретического дискурса, который ведется в дисциплине. Но наряду с этим, в теории международных отношений существует все еще лишь очень частичная конструкция, на основании которой нужно выполнить большую часть работы. 207 208 ГЛАВА IX ________________________________________________________________ МЕТОДИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ И МЕТОДИКИ ПРИКЛАДНОГО АНАЛИЗА МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ Ксения Боришполец 1. РОЛЬ ПРИКЛАДНОГО АНАЛИЗА МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ СИСТЕМЕ СОВРЕМЕННОГО НАУЧНОГО ЗНАНИЯ. В Научное знание о международных отношениях выступает сегодня как преимущественно собирательное понятие, за которым стоит непрерывно расширяющаяся совокупность подходов, методов и методик исследования внешней политики и мирового развития (Косолапов, 1995, с.143). При этом все более заметную роль в формировании современных представлений о характере международных ситуаций и процессов играют прикладные проекты. Выдвижение прикладных исследований "на передний край" изучения международных отношений обусловили обращение широкого круга специалистов к особому научному инструментарию, ориенти рованному на сбор эмпирической информации, количественные методы ее обработки, подготовку аналитических выводов в форме прогнозных предположений. Данный подход привел в 60- 70-е годы к массированному внедрению в исследовательскую практику понятий и приемов, заимствованных из различных общественных и точных дисциплин и вызвал т.н."методический взрыв", а в дальнейшем - продолжающуюся до сих пор дискуссию по проблемам сущностных характеристик и предметных границ междисциплинарных исследований, корректности применяемого научного инструментария, его роли в получении адекватных результатов и т.д. В этой связи следует отметить справедливое,на наш взгляд, мнение, что в структуру любого прикладного исследования всегда "встроены" два раздела - методологический и методический. Первый является главным, формулирующим основные гипотезы и цели проекта, а второй в известном смысле вспомогательным. В рамках второго применяются и совершенствуются методики (техника) анализа информации на основе тех положений, которые выдвигаются первым разделом (Хрусталев: 1991, с.18). Тем не менее вопрос о научном статусе прикладных методик представляется пока достаточно спорным. В сущности, "различия между теорией и методикой в общестенных дисциплинах пожно провести на абстрактном уровне и трудно выделить на практике" (Aron: 1981, p.178). Увлечение эмпирическими исследо209 ваниям 60-70 х годов привело к переоценке их значения и попыткам объявления в качестве супернауки (Капитонов: 1996, с.15.). С другой стороны, для многих авторов методики воспринимаются как "неполноценные теории", либо же становятся как бы вровень с такими понятиями как "методы" и "подходы". (Carlesworth: 1968, p.5). Хотелось бы отметить, что в дальнейшем под термином "методика" подразумевается прежде всего сумма процедур обработки эмпирического материала... При этом аналитики обычно используют "различные методики в проведении исследования, находящегося в рамках одного и того же подхода, т.е. того способа, которым исследователь разграничивает цель и средство исследования" (Young: 1967, p.95). Тем не менее, несмотря на широкий научный интрес к проблеме разработки и применения прикладных методик в сфере анализа международных отношений, пока не сложилось общего представления об их типологии. В качестве одного из первых вариантов классификации прикладных методик можно указать, например такое деление: 1) Исследовательские техники общего плана 2) Специфические техники.- прикладной факторный анализ (Fahly J, Fahly N. 1978, p.21). Несколько в ином ключе решается подобная проблема, когда методики анализа международных отношений включены в систему единого понятия "политический анализ" (анализ внутренней и внешней политики), который подразделяется на т.н.: "Старые методы изучения управления. (Аллегорический метод. Аналитический метод. Сравнительный метод. Исторический метод. Эмпирико-прагматический метод. Логико-прогностический метод. и др.) и "Современные методические подходы к анализу управления. (Бихевиоризм. Коммуникационный. Изучение процеса принятия решений. Имитационные игры. Структурно-функционалистский подход и некоторые другие)"(Carlesworth: 1968, p.2-10). Иногда научный анализ международных отношений понимается как соединение теории международных отношений с определенным видом эмпирических исследований и соответствующих методических процедур, "выработанных или развитых социологией в области получения и обработки информации: а) статистический анализ зависимости между общественными переменными и международными переменным в том числе для интерпретации поведения в сфере международных отношений, б) социологические методы исследования мнений и позиций для интепретации мотивов действий в области международных отношений" (Вятр: 1977, с.397). В некоторых российских исследованиях выделяют, с одной стороны, такие понятия как " методические подходы к изучению системы международных отношений" , а с другой - " частные методики в исследованиях международных отношений. 1) Статистические методы (статистические модели, корреляционный и факторный анализ). 2) Аналитическое моделирование(Гантман, ред., 1976, с. 483-485). В более поздних публикациях высказывалось мнение, что в исследова210 ниях международных отношений не существует специфического метода анализа и можно говорить с одной стороны об общенаучных методах или методологических средствах ( системный подход, математическое моделирование), а во-вторых, о социологических методах (контент-анализ и некоторые другие) (Цыганков, 1992, с. 45-55). В ряде случаев вопрос о классификации методик рассматривается путем указания на междисциплинарный характер прикладных аналитических средств и перечисления некоторых из них.(Лебедева,Тюлин, 1991, с.4-5). Можно встретить и класификацию, основанную на учете степени математического обеспечения исследовательских процедур (качественные и количественные методики). Исходя из приведенных высказываний, можно сделать заключение, что вопрос о классификации современных аналитических средств, применяемых в прикладных исследованиях международных отношений, остается открытым. В качестве одного из варинатов решения этого вопроса нами предлагается следующее деление: базовые аналитические методики (контентанализ, ивентанализ, когнитивное картирование) и комплексное аналитическое моделирование (эмпирическое, нормативное, динамическое) международных ситуаций и процессов. Применение количественных методов и вычислительной техники представляется относительно самостоятельной проблемой, которая должна находить адекватное решение в зависимости от целей каждого конкретного проекта. 2. БАЗОВЫЕ МЕТОДИКИ ПРИКЛАДНОГО АНАЛИЗА МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ Переходя к описанию современных прикладных методик анализа международных ситуаций и процессов, необходимо сделать оговорку, что их реальное число намного превосходит возможности рассмотрения в рамках одной публикации. В этой связи целесообразно остановиться прежде всего на трех сравнительно простых, но обладающих достаточно высокой разрешающей способностью методиках: контент-анализе, ивент-анализе и когнитивном картировании. Эти методики сложились и были апробированы в различные периоды развития прикладных политологических исследований, пережили подъем и спад научного интереса к ним, неоднократно модифицировались в конкретных проектах. Но именно контнет-анализ, ивент-анализ и когнитивное картировние составляют, по нашему мнению, триаду базовых средств прикладного анализа в сфере международных сиутаций и процессов. Анализ содержания политических документов, динамики политических событий и особенностей политического мышления лиц, участвующих в принятии решений объективно выступают "главными несущими конструкциями", комплексного подхода при решении прикладных задач, к которому стремятся современные исследователи. Контент-анализ, ивент-анализа и когнитивное картиро211 вание обладают широким спектром применения. Они могут выступать как самостоятельный научный инструментарий и как бы "встраиваться" в рамки других исследований, хорошо сочетаются с различными математическими средствами анализа и системного моделирования. Указанные выше методики показали свою высокую эффективность в процессе обучения молодых специалистов. 2.1. Контент-анализ в исследованиях международных процессов. ситуаций и Методика контентного анализа впервые была введена в научный оборот в конце 30-х годов в США и долгое время использовалась глвным образом для изучения содержания средств массовой информации. В настоящее время эта методика рассматривается как способ выявления и оценки специфических характеристик текстов. Контент-анализ обычно применется при наличии обширного по объему и несистематизировнного материала, когда непосредственное использование последнего затруднено. Эта методика обычно является особенно полезной в тех случаях, когда категории важные для целей иследования, характеризуются определнной частотой появления в изучаемых документах, а также когда большое значение для исследуемой проблемы имеет сам язык изучаемого источника информации, его специфичекие характеристики. Среди известных примеров применения методики контент-анализа в сфере междунароных исследований следует упомянуть "Стэнфордский план"___. Группа ученых Стэнфордского университета приспособила эту методику к специфической проблематике международного кризиса (на примере кризиса 1914 года), в частности к анализу документов, которыми обмениваются во время такого кризиса враждующие стороны. На основании сравнительного изучения данных анализа содержания этих документов член стэнфордской группы Д. Циннес предложила логическую модель внутригосударственного информационного поведения в кризисе. В настоящее время в научной литературе различается два основных направления применения методики контент-анализа: направленный и ненаправленный контент-анализ. Но следует различать также "количественный" и "качественный" вариант применения методики. Все виды методики контент-анализа построены на выявлении и оценке характеристик текстового материала , которые - в основном должны дать ответ на вопрос :что хочет подчеркнуть (скрыть) его автор. В связи с этим исследователю приходится решать ряд проблем с целью выработки категорий анализа, выделением единиц анализа и установлением единиц счета выделенных единиц. Единицей анализа - смысловой или качественной является та часть содержания, которая выделяется как элемент, подводимый под 212 ту или иную категорию. Обычно такой единицей выступает политическая (внешнеполитическая) идея, значимая в международном плане тема. В тексте она может быть выражена по-разному: одним словом или некоторым устойчивым сочтанием слов. При изучении международных проблем смысловые единицы могут включать внутренние и внешние политические события, лиц являющихся их инициаторами, оценочные отношения к событиям:"за-против", "выгодно-невыгодно" и т.п. целевые установки деятельности государств, партий, лидеров; объект целенаправленной политической деятельности, способ достижения цели (военные акции, экономическое давление, политическое воздействие) и некоторые другие ключевые понятия из сферы политической жизни. Выбрав смысловую единциу и ее индикаторы исследователь должен определить также и единицу счета, которая станет использоваться для количественного анализа материала. Самым распространенным способом измерения характеристик содержания является подсчет частоты их употребления, когда фиксируется каждое появление любого признака данной характеристики (количественный или по другой терминологии частотный вариант применения контент-анализа). Процедура подсчета при контент-анализе в общем виде аналогична стандартным приемам классификации по выделенным группировкам. Например, изучая тематику газеты, можно определить процент тем по агрегированным смысловым единицам разного содержания (политическим, экономическим, военно-техническим вопросам). Существуют также специальные процедуры подсчета, приспособленные для контент-анализа. Например, формула коэффициента Яниса предназначенная для исчисления соотношения между благоприятными и неблагоприятными (относительно принятой позиции) оценками, суждениями, аргументами. Кроме того применяются и более тонкие спобосы количественного описания содержания текста. Они связаны с построением шкал для оценки выделеннных характеристик текста. В отличие от количественного (частотного) вида контент-анализа качественный вид методики ориентирован не на непосредственное количественное измерение элементов информационного масссива, а на учет сочетания качественных и количественных показателей, характерных для этих элементов ( степени развернутости изложения темы, ранга определенного внешнеполитичекого понятия при упоминании и т.д.) Качественный контентанализ более эффективен в случаях, когда необходимо определение целей субъекта внешнеполитической деятельности выраженных в явной или латентной форме. Специфика его применения заключается также в выделение единиц анлаиза, способах их классификация и в том, что роль предварительных гиоптез минимизируется и сам анализ проводится с открытым, т.е. неизвестным заранее результатом. 213 В рамках этого вида анализа предварительная структуризация информационного массива и выделение первичных единиц анализа происходит на основе критерия " целостности суждения о предмете". В ходе выполнения исследования эти единицы анализа структуризуются в виде проблемного графа, состоящего из нескольких нормативно заданных уровней (тематический, проблемный, атрибутивный и т.д.), в который включаются все без исключения элементы авторского текста. /вставка/ СХЕМА 1. В дальнейшем элементы текстовоого массива индексируются в зависимости от локализации в системе проблемного графа, после чего происходит их распределение по матричному классификатору, т.е. соотнесение с понятиями, применяемыми в общественных науках для характеристики процессов целеполагания субъектов внешнеполитической деятельности ( глобальные, региональные. локальные цели. Краткосрочные, долгосрочные цели и т.п.). По заполнению матричного классификатора осуществляется квантификация информационного массива и математическая обработка результатов. Эти результаты обобщаются и оцениваются углом зрения прогностической напрвленности. При формулировании аналитических выводов может иметь место сочетание с традиционными методами исследования. Дополнительные возможности применения контент-анализа открываются с привлечением к нему лингвистики и психолингвистики, успешно объясняющих многие вопросы анализа текстов. Таким образом методика контент-анализа позволяет расширить представления о реальных политических процессах. Выбор количественного или качественно-количественного варианта ее применения зависит от характера конкретного проекта и квалификации исследователя (исследователей). При этом надо учитывать, что качественно-количественный подход требует более высокой профессиональной квалификации и сравнительно более трудоемок. 2.2. Ивент-анализ в исследованиях международных процессов 214 ситуаций и Событийный анализ (ивентанализ) является одним из самых распространенных методических средств прикладного изучения динамики политических ситуаций. Методика ивентанализа основана на слежении за ходом и интенсивностью событий с целью определения основных тенденций эволюции обстановки в отдельных странах и на международной арене. При этом, если первоначально преобладала практика проведения "общего", не направленного анализа событий, т.е. продвижение к аналитическим выводам как бы "снизу", отталкиваясь от эмпирических данных, то в дальнейшем все большую значимость стали приобретать нормативные модели, выдвигаемые исследователем (целевой ивентанализ) и их последующее наполнение фактологическим материалом (подход "сверху"). Но в принципе оба вида событийного анализа продолжают достаточно успешно применяться. В первом случае исследователь не определяет заранее какие именно элементы изучаемого процесса (ситуации) он будет отмечать прежде всего и определяет в предварительном порядке лишь сам непосредственный объект наблюдения. Во втором случае исследование ведется на основе структуризированного подхода к сбору информации, В этих целях заранее определяется какие из элементов изучаемого процесса или ситуации имеют наибольшее значение для исследвоания. Но обычно в исследованиях оба вида наблюдения органично сочетаются. Один из ранних и наиболее известных проектов с применением методики ивент-анализа в исследованиях международных отношений является информационный банк (Банк Азара) по проблемам международных конфликтов, в который на конец 70х годов была включена информация, касающаяся 135 стран и было зафиксировано 500 000 событий за 30 лет (AZAR:1975). Целью этого проекта было изучение механизмов развития событий и закономерностей конфликтного поведения. Кроме того Э.Азару принадлежит заслуга введения в научный оборот важного (хотя и не бесспорного) средства измерения событийной динамики тринадцатибальной шкалы "сотрудничество-враждебность", получившей название "шкала Азара."(AZAR: 1972). Методика ивент-анализа может быть с успехом применена и для анализа процесса международных переговоров: частоты внесения предложений участвующими сторонами, динамики уступок и т.д. Примером использования ивент-анализа для исследования переговоров может служить работа М.Блейкера, который изучал динамику уступок на переговорах СССР и Японии по вопросу продажи КВЖД в 30-е годы (Blaker, 1977). Ивент-анализ в прикладном исследовании может быть использован как источник информации для построения гипотез, служить для проверки данных, полученных другими методами, с его помощью можно извлечь дополнительные сведения об изучаемом объекте. Применение методики ивент-анализа заключается в восприятии, выделении и регистрации всех (или только основных) фактов, касающихся поведения 215 изучаемого объекта, изменений его социальной среды, условий функционирования и развития значимых с точки зрения цели исследования. Работа с этой методикой отличается особенно высокой степенью систематизации и планомерности. Вместе с тем ивентанализа всегда подчинен общей цели исследования, и это делает отбор импирического материала селективным, т.е. заставляет при составлении информационной базы регистрировать одни факты и не принимать во внимание другие. Конкретное применение методики ивент-анализа сводится, во-первых, к составлению информационного банка данных (или подключения к уже существующим информационным системам), во-вторых в расчленении этого массива на отдельные единицы наблюдения и их кодировка по прнципу "Что-Где-Когда", в третьих - соотнесение выделеннх фактов и явлений с принятой в связи задачами проекта системой сортировки. Процесс применения методики ивент-анализа состоит прежде всего в построении системы классификации тех фактов и явлений, которые составляют исследуемую ситуацию и отвечают задачам исследования. Простейший пример предварительной калссификации может служить сортировка данных по принципу "кто это делает: свои/чужие". Не менее важным вопросом является и определение единицы наблюдения, которые должны однозначно интерпретироваться, не допускать двусмысленного толкования и быть соотносимой с политологическими, социологическиими или политикопсихологическими терминами. Обычно в зависимости от целей исследования выделяют два вида единиц наблюдения - субъекты политических отношений и их действия (акции). В качестве субъектов политических отношений чаще всего рассматриваются государства, политические институты и движения, политические лидеры. В зависимости от целей исследования можно сосредоточить внимание на вербальной или физической категории действий, составляющих структуру событийной динамики. Затем необходимо произвести выбор признаков наблюдения, т.е. установить признаки, по которым можно будет судить об интресующей исследователя международной ситуации. Фиксация результатов наблюдения может происходить путем классификации физических и вербальных действий и их кодировки: "кто, что, кому, когда". Дополнительным средством идентификации физических и вербальных акций служат также индикаторы: субъект действия (актер)- тип действия- цель действия. Если это предусмотрено целями исследования для кодировки акций может быть применено и выделение содержания каждого действия: вражда/нейтралитет/сотрудничество. В дальнейшем весь период, охваченный анализом, разбивается на интервалы в пределах каждого из которых происходит сравнение наблюдаемых собы216 тий и явлений. Интенсивность отдельных видов действий может быть оценена чисто статистически или же с помощьью шкалирования. Интересные результаты может дать также применение корреляционного анализа связей между отдельными параметрами. Простейшим примером рабочей таблицы, подготовленнной в ходе применения методики ивентанализа может быть следующая схема: СХЕМА 2. ______________________________________________________ "Свои" "Чужие" тип акций тип акций вербальн. физическ. вербальн. физическ. 1. 2. 3. 1.2.3. 1. 2. 3. 1. 2. 3. _______________________________________________________ я + + + + + + + н в + + ++ + + + а +++ р +++ ь ++ + * * * * ....................................................... _______________________________________________________ 1, 2, 3 - Виды акций. Как и всякая прикладная методика, ивент-анлиз имеет сильные и слабые стороны. К его безусловным преимуществам следует отнести высокую степень объективности информации о событиях, а следовательно и надежности как основы для принятия практических решений. Однако эта методика, как в "ручном", так и в "машинном" варианте является весьма трудодемкой процедурой, требующей достаточно высокого уровня квалификации исполнителей. Кроме того, в ряде случаев существует опасность преувеличения возможностей бихевиористского подхода к построению как программы исследования в целом, так и при формулирвании категорий, используемых при класификации событий. 2.3. Когнитивное картирование в исследованиях международных ситуаций и процессов При изучении и прогнозировании внешней политики и международных отношений важным является то, как лица, принимающие решения, видят ту или иную ситуацию. Поэтому психологические аспекты внешнеполитической практи217 ки привлекают внимание широкого круга исследователей. В 70-е годы наряду с такими подходами, как анализ политических биографий и составление психологических портретов, значительную популярность завоевало сравнительно новое направление в изучении особенностей индивидульного (реже группового) политического мышления субъектов международных отношений - когнитивное картирование (Лебедева, 1982, с.144). Методика когнитивного картирования родилась в рамках одного из ведущих направлений современной зарубежной психологии - т.н. когнитивной психологии. Когнитивная психология концентрирует свое внимание на особенностях организации, динамики и формирования знаний человека об окружающем его мире. Сторонники когнитивного подхода считают, что подобным путем можно объяснять и пргнозировать поведение личности в различных ситуациях. Центральным понятием когнитивной психологии выступает "схема" (карта). Она представляет собой графическое отображение имеющегося в сознании человека плана (стратегии) сбора, переработки и хранения информации, а следовательно, является основой его представлений о прошлом, настоящем и вероятном будущем. "...Когнитивная карта - это как бы умственное изображение среды... Когнитивная карта принимает информацию и направляет ее анализ" (Neisser, 1975, p.89). Именно эти особенности когнитивного картирования были взяты на вооружение исследователями персонифицированного уровня политической ( в том числе и внешнеполитической) деятельности. Когнитивное картирование, применяемое в сфере изучения международных отношений, ориентировано на установление того, как тот или иной политический деятель (или групппа деятелей) видит определенную политическую проблему. Данный метод получил развитие в работах О. Холсти, Р. Аксельрода. и некоторых других авторов (Axelrod, 1976). В частности, на основе данного метода ученые США М.Боэм и М.Шапиро сделали оказавшийся довольно точным прогноз о тех решениях, которые примут политические лидеры в Ближневосточном конфликте (Лебедева, 1988, с 67). Применение методики когнитивного картирования предусматривает вопервых, выявление основных понятий, которыми оперирует политический деятель, а во-вторых, указание существования между ними причинно-следственных связей, в третьих, оценку значимости и "плотности" этих связей. Для этого по ходу чтения текста (высказываний,выступлений) конкретного лица, рисуется схема-график, на которой фиксируются основные темы (точки) содержания и отображаются причинно-следственные связи между ними. Причинно-следственные связи при построении схемы-графика указываются стрелками, направленность которых определяется в зависимости от авторской логики. Уровень расположения каждой из тем фиксируется в соответствии с количеством причинно-следственных связей, центром которых она является. Если средние показаели близки - то эти темы располагаются на одном уровне. В 218 итоге формируется многоуровневая графическая карта, включающая определенное множество взаимосвязанных понятий. Видение ситуации, которое она фиксирует, может характеризоваться большей или меньшей широтой, отражать текущее положение дел, запаздывать или опережать события, и т.д. Однако все эти моменты устанавливются на этапе интерпретации результатов, полученных в ходе когнитивного картирования. /вставка/ СХЕМА 3. Основой для такой интерпретации служит выделение ключевых понятий авторской логики, оценки степени разработанности каждой из них (по количеству направленных причинно-следственных связей). В случае, если это необходимо, может быть проведена также хронологическая группировка тем в пределах графика, что позволяет уловить "скачки" значимости тех или иных проблем, на которые ориентирован политический деятель. Кроме того критериями, которые часто используются для оценки являются степень сложности масштаба и организации когнитивной карты (например, "карта-обозрение" или "карта- стратегия"), что зависит от полноты представленности пространственных отношений и присутствия выраженной точки отсчета развития авторской логики. Для изучения когнитивных карт в настоящее время используются разные методики от простых частотных подсчетов до многомерного шкалирования, позволяющего восстановить струтуру образа по результатам метрических или порядковых оценок расстояний между точками карты. Но в практическом плане более эффективнымм представляются "чтение" когнитивных карт с помощью устоявшихся политологических понятий и наиболее доступных математических подсчетов (Лебедева, 1988). Так, весьма информативными при анализе результатов когнитивного картирование могут быть следующие моменты: соотношение внутриполитической и внешнеполитической тематики, общечеловеческих ценностей и конкретных политических проблем (подробная разработка вопросов обороны - степень конфронтационности видения картины мира), общая степень эмоциональности, соотношение числа положительных и отрицательных оценок в эмоциях, использование образных сравнений, характер сотношения эмоциональной и познавательной сферы мышления данного человека. Эти и другие показатели, значимость которых учитывается в зависимости от степени и глубины проработанных иерархических связей когнитивной карты, могут использоваться как для оценки восприятия внешнеполитических проблем определенным деятелем (в том числе и в динамике), так и в целях сравнения его когнитивного стиля с когнитивным стилем других деятелей соответствующего 219 ранга. Интересным представляется и вопрос об установлении национальных особенностей когнитивного стиля политических лидеров. Когнитивное картирование является апробированным и достаточно эффективным способом анализа индивидуального и группового мышления в сфере международных отношений, восприятия политическими лидерами внешнеполитических ситуаций и процессов. Однако на сегодняшний день эта методика применяется сравнительно реже, чем контент-анализ. Процесс ее использоания более трудоемок по сравнению с конктент-анализом и не позволяет вести обработку с помощью ЭВМ на начальных стадиях исследования. Методика когнитивного картирования также более сложна в примененении, чем подходы, основанные на логической сортировке образных и рациональных конструкций, содержащихся в высказываниях различных политических деятелей (психологическое портретирование). Указывая на "слабые стороны" методики когнитивного картирования, которые необходимо учитывать в случае ее применения, следует отметить ее отрыв от содержания мотивов ценностных ориентаций личности, которые по сущству и порождают тот или иной когнтививный стиль (Лебедева, 1988). Другими словами, методика когнитивного картирования может быть более результативна в случае сочетания с другими способами прикладного анализа, в том числе и традиционными. * * * Междисциплинарные методики прикладного анализа международных ситуаций и процессов - контент-анализ, ивент-анализ, когнитивное картирование органично вошли в широкий научный оборот иногда как относительно самостоятельный исследовательский инструментарий, а иногда "встраиваясь" в комплексные проекты, реализуемые на базе современной вычислительной техники. Однако до сих пор междисциплинарные методики использовались преимущественно зарубежными специалистами. Отечественный опыт в этом плане пока достаточно ограничен (Аналитичекие методы в исследованиях международных отношений, 1982; Системный подход: анализ и прогнозирование международных отношений, 1991). III. Изучение международных отношений с позиций прикладного моделирования 3.1.Моделирование и системность Одним из примечательных моментов современных прикладных исследований международных отношений является широкое распространение моделирова220 ния. Переход к моделированию как к одному из ведущих средств прикладного изучения международных отношений был стимулирован не только успехами его применения в различных сферах общественной практики (прежде всего в военнотехнической, экономической), но и ростом аналитико-прогностической ориентации современных научных исследований. Применительно к сфере гуманитарного знания понятие моделирование выступает как комплексное средство изучения объекта исследования путем создания формально тождественного ему познавательного образа, отражающего определенные свойства объекта исследования, что предполагает широкий набор конкретных методических средств, главным из которых являетя системный подход. Прикладное значение системного подхода состоит в том,что он упорядочивает ход размышлений исследователя и тем самым экономит его усилия. Системное исследование "способствует изменению ориентации в изучении международных отношений в сторону большей связи явлений и большей перспективы..., дает возможность учесть игнорировавшиеся аспекты предмета и является основой для более обобщенного и научного подход к той области изучения, в которой традиционно доминировали работы,основывающиеся в значительной мере на впечатлении и интуции или делавшие упор на историческое своеобразие и неповторимость отдельных событий и явлений." (Lieber:1972, p.20). Анализ международных отношений на основе моделирования до недавнего времени развивался преимущественно в трудах западных (главным образом американских) исследователей. В России же этот метод широкого распространения пока не получил, хотя отдельные научные центры и имеют достаточно интересный опыт его применения. К настоящему моменту прикладное моделирование международных отношений в том числе и на базе применения ЭВМ проводится во многих научных учреждениях промышленно развитых стран. Но безусловно пальма первенства среди них принадлежит таким центрам, как Северо-западный Университет, Стэнфорский университет, Чикагский, Калифорнийский университет, Массачусетский технологический институт. Предложенные их сотрудниками различные модели внешнеполитических ситуаций и процессов (прежде всего международных конфликтов) могут рассматриваться, несмотря на свои недостатки, в качестве полезных образцов решения исследовательских задач. Вместе с тем, следует обратить внимание, что подлинно научный интрес в таких работах по большей части представляет не содержательная сторона, а техника и инструментарий анализа. Наиболее уязвимыми для критики являются примеры эмпирического моделирования , в частности построение моделей с помощью различных систем индикаторов и подготовки аналитических заключений на основании установления корреляции между одномодульными или разномодульными индикаторами. 3.2. Логико-интуитивное и формализованное моделирование 221 В ходе моделирования в сфере международных отношений исследователю приходится решать два типа задач: оценочных и операциональных. В рамках первого блока определяется специфика объекта моделирования (политические ситуации,политические процессы - завершившиеся, текущие, перспективные) и уровень информационной обеспеченности исследования. В рамках второго блока - операционального, определяются характер и формы модели, которые зависят от степени ее подобия объекту моделирования, т.е. уровню концептуального обобщения или, напротив максимальной конкретизации его признаков, в том числе и путем представления их качественных характеристик в количественном виде (квантификации) (Хрусталев, 1988). Принято выделять три последовательных этапа моделирования: логико-интуитивный анализ, формализация и квантификация. Соответственно выделяются и три класса моделей: содержательные, формализованные и квантифицировнные. Логико-интуитивный анализ - это по существу традиционная исследовательская практика, в ходе которой специалист, используя свои знания, логику и интуицию, создает модель изучаемой ситуации или процесса. Как правило эта модель конструируется на основе систематизации содержательных понятий, тесно связанных с предметной спецификой изучаемого явления и эмпирическим массивом относящихся к нему информационных данных. Примером такой аналитической модели может служить систематизация проблематики международных переговоров, предложенная Ф. Айклом (Ikle, 1964). Его система выделяет следующие основные типы переговоров: о продлении, о нормализации, о перераспределении, о создании новых условий. Их внутренние составляющие автор систематизирует следующим образом: предмет спора, основные характеристики процесса переговоров, последствия затягивания перговоров, последствия достижения соглашения. Особая графа выделяется для анализа побочных последствий переговоров. Вся систематизации сведена в следующую таблицу (Ikle, 1964, p.116): СХЕМА 4. Предмет Переговоры о продлении действующег о соглашения Продолжени Переговоры о нормализаци и Прекращени 222 Переговоры о перераспреде лении Перераспред Переговоры Побочные о создании эффекты новых условий Создание е существующ его нормального положения или его возобновлен ие е ненормально го положения (прекращени е огня, восстановлен ие дипломатиче ских отношений) Основные Сильное Сильное характеристи влияние влияние ки процесса предшествую ситуации, переговоров щих сопровожда соглашений ющей переговоры, или давление третьей стороны в интересах нормализаци и Последствия Теряют обе Если затягивания стороны враждебност переговоров ь сохраняется, реализуется преимуществ о сильнейшего еление в пользу нападающего (уступка территории, освобождени е колоний) новых институтов или заключение взаимовыгод ных соглашений Перманентн ые противоречи я между наступающи м и обороняющи мся. Постоянные и открытые угрозы нападающего Обороняющи йся может получить отсрочку, но неблагоприят ные последствия не замедлят сказаться при нормализаци и Последствия Действие Либо борьба Либо недостижени соглашения (ненормальн нападающий я соглашения прекращаетс ое реализует я положение) угрозу, либо продолжаетс сохраняется Осознание взаимной выгоды или риска упустить ее. Более заинтересова нная сторона может выступить инициатором Чем меньше шансов на соглашение, тем больше риск возникновен ия побочных эффектов Заинтересова нность может перейти от одной стороны к Другой Побочные эффекты появляются как следствие процесса переговоров Сохраняется статус-кво Побочные эффекты появляются в любом случае и 223 я, либо статус-кво прекращаетс я (молчаливый мир) могут вынудить стороны возобновить переговоры Но даже если содержательная модель обеспечивает получение значимых аналитических и прогностических результатов, с ее помощью очень сложно следить за серьезными изменениями, происходящими в исследуемом объекте, особенное если они носят бурный характер. Для решения задачи слежения за обстановкой необходимо преобразование содержательной модели из статической в динамическую. Указанное преобразование может быть осуществлено только посредством формализации содержательной модели, в ходе которого происходит значительное изменение ее формы -переход от преимущественно дискрептивной к преимущественно матрично-графической, а также и ее совершенствование. Для иллюстрации процесса преобразования содержательной модели в один из простых вариатнов формализованной можно сослаться на пример прикладного анализа переговорного процесса (Загорский, Лебедева,1989, с.71). На этапе создания содержательной модели экспертами устанавливаются следующие моменты: 1. Выявление возможных вариантов решения проблемы в ходе переговоров. 2. Каждый из элементов с учетом его практических следствий для государства расматривается с точки зрения его соответствия каждой цели, имеющей прямое или косвенное отношение к предмету переговоров. 3. Полученные таким образом оценки используются для опредения степени приемлемости вариантов ( в целом приемлемые, относительно приемлемые, малоприемлемые и неприемлемые варианты и их элементы). Выделенные понятия (категории) могут быть сведены в матрицу сопоставления вариантов решения проблемы и целей государств-участников переговоров. СХЕМА 5: механизмы варианты I решения II проблемы III сотрудничества цели государства-уч. элементы элементы элементы 1 2 3 практические следствия цель № 1 + -уп + -уп + -уп 224 цель № 2 + -уп + -уп + -уп цель № 3 + -уп + -уп + -уп ИТОГ: элементам а) по совокуп ность +; -; совокуп ность +; -; совокуп ность +; -; уп уп уп б) по вариантам совокупность +; -; совокупность +; -; совокупность +; -; уп уп уп Сопоставление приоритетов отдельных участников переговоров позволяет выявить те варианты (и их элементы, которые в той или иной степени были бы приемлемы для всех или большинства государств. При этом вероятная зона компромисса включала бы те варианты, которые для всех или большинства участников были бы наиболее, в целом или относительно приемлемы. В приведенном примере, где сравнивется приемлемость для 5 государств семи различных решений, такими являются варианты 3, 4, и 5 ( в данном случае их порядковые номера совпали с ранжировкой). Описанная выше аналитическая процедура, проводимая путем поэтапной формализации содержательной модели переговорной концепции и ее преобразования в простую формализованную модель переговорного процесса, способствует выявлению наиболее компромиссных вариантов договоренностей и достижению баланса интересов участников переговоров. СХЕМА 6. государства-уча стники Cтепень приемлемо сти наиболее приемлемые варианты в целом приемлемые варианты 1 2 3 4 5 1 1 6; 3 3; 4 4 5; 3 5; 4 4 6 5; 3 225 относитель но приемлемые варианты малоприем лемые варианты неприемле мые варианты 4 3 5; 2 5; 2 1; 2 2; 7 2; 6 1 - 7 6 7 - 1 6 Обладая весьма высоким аналитическим потенциалом, формализованные модели, однако также не в состоянии полностью решить задачи слежения за изменением внешнеполитических ситуаций и существенных колебаний динамики международных процессов. Эта задача обычно решается на этапе квантификации разделов формализованной модели и ее преобразования в квантифицированную. Примером квантифицированной модели может рассматриваться модель, предложенная Т.Саати для оценки процесса взаимного контроля и достижения соглашений между конфликтующими субъектами международных отношений (Saaty, 1977). На основе сочетания системного анализа, математической техники исследования операций и кибернетического подхода автору удалось построить, по крайней мере в первом приближении, экспериментальный "образ искусственной реальности", отражающий большинство свойств крупных международных конфликтов. Но познавательное значение этой методики значительно шире, поскольку она позволяет при наличии системы слежения за событиями оценивать темпы эволюции отдельных факторов, формирующих международную конфликтную ситуацию, помогает на ранней стадии обнаружить те из них, которые будут оказывать растущее воздействие на формирование конкретных ситуаций не только на современном этапе, но и в будущем. Требования, которые выдвигаются автором к построению квантифицированных моделей такого класса заключаются, во-первых, в проработке концептуальной схемы, подлежащей квантификации и способной отразить большинство свойств реального конфликта (или иного динамичного объекта наблюдения). Вовторых, необходимо точное описние вводимых переменных и единиц их измерения, а поведение объектов наблюдения должно быть выраженно количественно. В-третьих, моделируемая в ходе эаксперимента ситуация должна разлагаться на ряд более простых экспериментальных ситуаций, которые, если возможно,должны быть предварительно изучены или близки к уже изученным.(Саати, 1977, с.275). Квантифицированная модель искусственной международной реальности, предлагаемая Т.Саати, в общем виде состоит из двух симметричных игр, в кото226 рых ходы делаются одновременно. Одна из них - это игра с положительной суммой - "дилемма заключенного", которая ориентирована на относительно условное отражение международной экономики. Другая - игра с отрицательной суммой под названием "петухи", которая напоминает противостояние двух стран, когда они держат курс на столкновение в надежде, что их противник пойдет на уступки. /вставка/ СХЕМА 7 Приведенный выше опыт построения квантифицированной модели представляется достаточно конструктивным, хотя и не бесспорным, в качестве средства прикладного анализа динамично развивающихся международных сиутаций. Однако, по мнению некоторых исследователей, адекватная квантификация в сфере гуманитарного зания, в том числе в рамках прикладного моделирования международных ситуаций и процессов не может быть применена без учета фактора системной нормативности моделирования. 3.3.Нормативное моделирование процессов международных ситуаций и Гносеологические и практические проблемы, возникающие в связи с трудностями интеграции естественно-научного и гуманитарного знания, предлагается решать в частности путем сочетания понятийного аппарата общей теории систем (ОТС) и основными философскими категориями (Хрусталев, 1987, с.22). При этом различается строгая нормативность (следование положениям определнной теории при проведении научного исследования) или нестрогая нормативность (опора на концептуальную схему, еще не оформившуюся в теорию. В этой связи предлагается следующая структурная схема, позволяющая осуществлять системное моделирование международных отношений с учетом специфики предмета моделирования. /вставка/ СХЕМА 8 Эта схема достаточно рельефно демонстрирует взаимодействие различных составляющих программы функционирования и развития комплекса между227 народных отношений (элементов и структур). Вместе с тем на ней показано, как деятельность отдельного внешнеполитического субъекта через структуру его внешних связей воздействует на его собственное состоянии. Разумеется, общая модель, а тем более формализованная, всегда описывает реальный объект упрощенно. Предлагаемая схема системного моделирования не составляет исключения. Но тем не менее она достаточно интересна как пример прикладного подхода к решению учебных и научно- практических задач в области анализа международных отношений. 4. ПРИМЕНЕНИЕ МАТЕМАТИЧЕСКИХ СРЕДСТВ КАК САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ ПРОБЛЕМА ПРИКЛАДНОГО ИЗУЧЕНИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ В последние годы со стороны ученых-международников возрастает интерес к использованию математических методов при проведении политичесих исследдований, что позволяет расширить традицонные методы качественного анализа, повышает точность прогнозных оценок. Проблема использования математики в прикладном изучении международных ситуаций и процессов является одним из ключевых вопросов развития этого направления. Первые попытки использовать математику в сфере изучения международных отношений связаны со становлением "модернизма", держашего и по сей день монополию на применение математики. Однако достигнутый в 60-х годах уровень применения математических средств в исследованиях международных отношений явился следствием весьма скоротечного процесса, широко разрекламированного и вызвавшего необоснованные иллюзии (Гантман, ред. 1976, с. 49). Вместе с тем, необходимо подчеркнуть и другой аспект проблемы интеграции гуманитарного и математического знания в сфере политических исследований: "Политика, имеющая дело с проблемами фантастической сложности, нуждается в едином языке... Существует потребность в последовательной и универсальной логике и точных методах для оценки влияния той или иной политики на достижения поставленных целей. Нужно научиться ясно представлять сложные структуры, чтобы принимать правильные решения." (Саати, 1977, с.12). Математические средства, применяемые сегодня в исследованиях межународных отношений, в подавляющем большинстве случаев были заимствованы из смежных социальных наук, которые, в свою очередь, почерпнули их из естественных наук, прежде всего из физики. Принято выделять следующие типы математических средств: 1) средства математической статистики, 2) аппарат алгебраических и дифференциальных уравнений, 3) средства, имеющие "нефизическое" происхождение,- теория игр, моделирование на ЭВМ, информационно-логические системы, "неколичественные разделы" математики (Гантман, ред., 1976, с.50). Исследования международных отношений, связанные с применением математических методов, получили серьезную разработку в трудах прежде всего аме228 риканских ученых. Обращение к этим методам особенно широко апробировалось в сфере конфликтной проблематики.Однако в последнее время разработка данного направления сдерживается недостаточным уровнем развития теоретических представлений в области политологии, т.е. сугубо гуманитарного знания о состоянии и функционировании политической системы в рамках отдельного государства и системы международных отношений в целом. В то же время и при нынешнем состоянии развития количественных методов их применение оправдано в практике исследования международных сиутаций и процессов, так как во-первых, они позволяют вычленить ранее не очевидные взаимосвязи между субъектами международных отношений, во- вторых, исключительно важны при определении скрытых ресурсов и возможностей взаимодействия на международной арене и, в-третьих, необходимы в целях уточнения альтернатив вероятных сценариев развития обстановки и способов действия. При этом следует иметь в виду, что количественные методики имеют определенную слабую сторону. Большинство существующих политологических концепций и вытекающих из них способов анализа сиутации с трудом поддаются формализации. Кроме того, в такой области знаний, как политология, часто приходится учитывать достаточно много субъективных моментов, объектами, которые не поддаются расчленению, иметь дело с большой степенью неопределенности и высоким уровнем динамизма. Кроме того, следует иметь в виду, что в условиях, когда существуют информационные лакуны, они иногда могут быть эффективно заполнены с помощью количественных методик, однако, в других случаях недостаток информации может стать трудно преодолимым препятствием. 4.1. Квантификация и формализация международных ситуаций и процессов содержательных моделей При применении на практике количественных методов предполагается учет некоторых ограничений. Используемые концептуальные модели должны позволять подвергать формализации до количественно измеряемых показателей имеющийся информационный массив. 2. При построении прогнозов на основе использования формализованных методик должно быть учтено, что они способны просчитать ограниченное количество вариантов в строго определенных сферах приложения. Основными компонентами формализации с целью последующего применения квантификации как правило являются: 1. Разработка гипотез и выработка системы категорий. 2. Выбор способов получения выводов и логика преобразований теоретических знаний в практические следствия. 3. Выбор математического отображения, адекватного применяемой теории. Следует отметить, что проблемы, возникающие при построении системы гипотез и категорий, являются наиболее трудно разрешимыми. Гипотеза дожна 229 представлять собой такую теоретическую конструкцию, которая с одной стороны, адекватно отображала бы качественные стороны объекта исследования, а с другой стороны, предусматривала бы расчленение объекта на формализуемые и измеряемые единицы, либо вычленение системы индикаторов, адекватно отражающих состояние объекта и изменения, которые в нем происходят. К категориям, применяемым в процессе формализации предъявляются также особые требования. Они должны соответствовать теоретическим подходам и системе гипотез и кроме того соответствовать критериям математической четкости т.е. быть операциональными. Оптимальным вариантом представляется построение категориального аппарата по принципу "пирамиды", чтобы содержание категорий, несущих более обобщение, поступенчато раскрывалось бы категориями, охватывающими конкретные являения и сводилось бы к категориям, выходящим на количественно измеряемые показатели. Формализация политологических категорий и системы гипотез и построение на этой основе модели ситуации предполагает, что в рамках формального описания необходимо изложить возможно большее число представлений в возможно более емкой форме. На данной стадии важными моментами будут являться обобщения и упрощение международных процессов и явлений. Наибльшую трудность представляет собой перевод качественных категорий в количественную (измеряемую) форму, который по существу сводится к оценке значимости каждой категории. Саму же качественную категорию обычно представляют в виде пространства логических возможностей (разведение крайних точек) , что в некоторой степени позволяет преодолеть проблему дискретности измерений, и на базе сформированных переменных строят ту или иную конкретную модель ситуации. Квантифицированные методики, основанные на применении математических средств обработки и анализа информации представ- ляются высокоэффективным средством проведения прикладных исследований международных отношений. К наиболее распространенным математическим средствам, применяемым в сфере прикладного анализа международных отношений относятся следующие: 1. Анализ при помощи простых и сложных индикаторов. Данный метод положен в основу создания большинства современных информационных банков, в которые постояно вносятся сведения о событиях, происходящих в определенной стране, регионе или мире. Часто одному абстрактному понятию соответствует несколько индикаторов, в таком случае на базе нескольких простых индикаторов формируется сложный индикатор или индекс. 2. Факторный анализ. Применяется в тех случаях, когда имеются причины для ограничения количества индикаторов (переменных). Основная идея метода заключается в том, что индикаторы, тесно скореллированные друг с другом, указывают на одну и ту же причину. Среди имеющихся индикаторов при помощи ком230 пьютера отыскиваются такие их группы, которые имеют высокий уровень (значение) корреляции, и на их базе создаются т.н. факторы -комплексные переменные, которые объединены единым коэффициентом корреляции. Для выполенния какой-либо разновидности факторного анализа необходима ЭВМ со специальной программой, способной на базе индикаторов сформировать факторы. 3. Анализ корреляций. В ряде случаев возникает необходимость доказать наличие либо отсутствие зависимости между двумя переменными.При этом первоначальлное значение будет иметь сам факт наличия отношений зависимости, а также ее степень. Если исследователь располагает достаточным объемом информации, то при помощи ЭВМ он в состоянии выяснить наличие корреляции и вычислить ее коэффициент, то есть степень взаимодействия. На практике задача обычно бывает усложнена тем, что требуется выяснить отношения между тремя, четырьмя и более независимыми переменными, либо определить влияние одной переменной или целой группы на другую группу переменных, что ведет к значительному повышению сложности математических рассчетов. 4. Анализ регрессий. Данный метод используется в тех случаях, когда необходимо не только выяснить наличие зависимости, но и показать ее характер, то есть что является причиной (независимой переменной), а что - следствием (зависимой переменной).В таких случаях составляется уравнение функциональной зависимости, где Х зависим от У с соответствующими коэффициентами регрессии. Регрессия может быть линейной, (чем больше Х тем больше У, график выглядит прямой, идущей вверх). Таким образом, например, рассчитывается уровень милитаризации -расходы на оборону являются функцией от ВНП. В ряде случаев зависимость бывает непрямой, и тогда мы имеем дело с анализом нелинейных регрессий ( т.е. функцией, описывающей более сложные отношения зависимости. График имеет форму параболы. 5. Анализ тенденций. Используется в основном в прогностических целях для описания будущих отношений причины и следствия (взаимосвязи двух переменных, одна из которых являетя независимой). Поскольку количественные показатели причины для будущего неизвестны, в уравнении регресии, описывающем их отношения в настоящем, независимая переменная заменяется на время, числовые значения которой в будущем известны. Данный прием имеет свои недостатки, поскольку игнорируются будущие значения показателя причины и возможность изменения зависимости между переменными. Для анализа тенденции собирают возможно большее число данных с возможно малыми временными интервалами и вычисляют скорость эволюции системы, после чего строят график, а на основе его составляют уравнение регрессии и оценивают его параметры. Далее приступают непосредственно к прогнозу, то есть вычисляют будущие значения показателя следствия с помощью уравнения регрессии и продолжают график, после чего осуществляют интерпретацию результатов. 231 6. Спектральный анализ - методика показывает фундаментальные колебания в сложных эволюционизирующих структурах и вычисляет частоту и продолжительность фазы. Основой метода служит выделение структуры колебательного процесса (например, популярность правительства) и построение графика синусоидальных колебаний. Для этого собираются хронологические данные, вычисляется уравнение колебания и создаются циклы, на базе которых строятся графики. 7. Экстраполяция. Методика представляет собой экстраполяцию событий и явлений прошлого на будущий период, для чего осуществляется сбор данных в соответствии с избранными индикаторами по определенным временным промежуткам (неделям, меяцам, и т.д.), после чего проводится подсчет среднего значения индикатора, в соотвтствии с которым строится хронологический график. как правило, экстраполяция делается только в отношении небольших временных промежутков в будущем, поскольку при более длительном сроке вероятность ошибки сущетвенно возрастает. Математический подход в анализе международных отношений используется двояко - для решения тактических (локальных) вопросов и для анализа стратегических (глобальных) проблем. Поэтому наряду с частными математическими методиками (относящимися преимущественно к области математической статистики) сегодня математика выступает и как полезный инструмент для построений моделей международных отношений различного уровня сложности. При этом необходимо учитывать, что " применение количественных методов в социальных науках базируется на создании таких моделей, которые по своей сути зависят не столько от абсолютных значений цифр, сколько от их порядка. Такие модели предназначены не для получения численных результатов, а скорее для ответов на вопросы о том, имеет место или нет некоторое свойство, например, устойчивость" (Саати, 1977, с.20). Высказанное замечание полностью применимо и к такому нап- равлению современного моделирования как построение динамических моделей. 4.2. Динамические модели как средство описания поведения международных систем и субъектов отношений во времени Впервые построение динамических моделей для исследования международных отношений применил в сороковые годы Ричардсон, но этот метод завоевал популярность лишь в 60-е годы. Большинство современных динамических моделей действует на базе модели Ричардсона, рассматривавшего соперничество европейских государств перед Первой мировой войной. В 60-е годы был сделан следующий шаг в динамическом моделировании (Форрестер, 1978) перспектив мирового развития. Форрестер ввел в методику динамического моделирования такое понятие, как учет запаздывания, а также взаимного влияния параметров друг 232 на друга (обратные связи) Модель Форрестера -это система 114 взаимосвязанных уравнений. К достоинствам этого методического средства следует отнести то, что оно позволяет строить прогнозы не просто с учетом действующих тенденций и факторов, а принимать во внимание неоднозначность весомости конкретных факторов на различных стадиях политического процесса. При формулировании динамической модели внешнеполитического процесса делаются следующие предположения: 1. Процесс описывается конечным набором измеримых переменных (предполагается при этом,что для каждой переменной указывается методика ее измерения). 2. Скорость изменения каждой (или некоторых) из этих переменных представляется в виде функций от некоторых (может быть и всех переменных) как в настоящий, так и в предшествующий моменты времени. Вид этих функций может быть найден исходя из общих теоретических соображений и уточнен на основании анализа фактического материала, характеризующего переменные за некоторый промежуток времени. Моделью такого рода выступает модель гонки вооружений (Саати, 1977). Сходные по структуре модели применяются в настоящее время некоторыми исследователями и для описания хода дипломатических переговоров (Митчел, 1991). Иного типа динамическая модель взаимодействия между государствами, использующая нелинейные уравнения была предложена У.Люттербахером под названием SIMPEST.(Lutterbacher, 1979). В рамках этой модели каждое из государств описывается некоторой динамической моделью, состоящей из системы связанных между собой дифференциальных уравнений, а ее конечным результатом выступала сложная кривая развития во времени объекта исследования (ситуации), складывающаяся из набора наиболее вероятных форм протекания политического процесса. Динамическое моделирование при всей своей перспективности, таит опасность увлечения исследователя "магией цифр", другими словами, чем более сложной, а следовательно и менее верифицируемой будет выступать та или иная динамическая модель, тем больше опасности ее превращения из инструмента познания в инструмент форсированной политической инженерии. Внедрение математики позволяет существенно повысить эффективность конкретных исследований международной проблематики, придает им строгость и точность результатов. Вместе с тем внедрение математических методов в современные гуманитарные, в том числе и внешнеполитические исследования связано с определенными трудностями не только методического, но и организационного характера. Далеко не всегда система определений, с которой работает исследователь-гуманитарий, обладает достаточной для ее формализации четкостью и 233 внутренней непротиворечивостью. Поэтому без предварительной теоретической проработки концептуальной схемы исследования математический анализ его результатов может оказаться весьма сомнительным и даже некорректным. Для междисциплинарных исследований особенно справедлива мысль, что не бывает плохого или хорошего метода - есть адекватное или неадекватное его применение. Однако не всегда гуманитарии могут объяснить математику смысл исследуемых проблем, поставить задачу математически корректно, а математики в свою очередь довести до гуманитариев смысл получаемых результатов анализа в их математическом выражении. Подобные случаи порождают ошибочныые выводы и решения научных и практических прблем, а тем самым дисредитируется сама возможность контруктивной интеграции гуманитарных и естественнонаучных методов в сфере анализа международных отношений. Вместе с тем представляется, что пути решения проблемы адекватного взаимодействия гуманитариев и математиков в рамках единого прикладного проекта лежат не только в области совершенствования межличностного общения. Так, обе категории специалистов должны получать основательную междисциплинарную подготовку в период профессионального обучения. Кроме того эффективность их деятельности будет повышаться и в процессе внедрения в исследовательский процесс современных образцов вычислительной техники. Примером в этом плане может служить опыт зарубежных прикладных исследований с применением ЭВМ. 4.3. Использование вычислительной международных ситуаций и процессов техники при анализе Применение ЭВМ в исследованиях международных отношений началось со второй половины 50-х годов. В этой связи наблюдаются три основных направления их использования путем решения вычислительных задач, моделирования и решения информационно логических задач. Два последних направления легли в основу создания различных информационно- поисковых систем (ИПС) а также попыток построения, хотя и крайне несовершенных, информационно-логических систем (ИЛС). Среди первых попыток моделирования международных ситуаций на ЭВМ видное место занимает модель CRISISCOM (Crisis Computer) (POOL,KESSLER:1965). CRISISCOM имитирует процесс переработки информации лицами, принимающими решения, в период международного кризиса. В этой связи рассматривается группа государств, в отношениях между которыми происходят некоторые события. События описываются кодированными сообщениями, отражающими характер акций, которыми обмениваются государства. Их массив фиксируется для определенного промежутка времени, исчисляемого днями, когда развивается международная кризисная ситуация. Упорядоченный во 234 времени список таких сообщений, именуемый сценарием, создается исследователем и вводится в ЭВМ. В ЭВМ моделируется восприятие этих сообщений лицами, принимающими высшие политические решения в каждом из "задействованных" государств. Для подобного моделирования внутреннее состояние каждого лидера описывается с помощью двух массивов данных. Первый - это "матрица эффектов", измеряемая количественными показателями от " - 1" (максимальная враждебность) до "+1" (максимальная дружественность). Другой массив - упорядоченная совокупность полученных лидером сообщений. Они располагаются по степени важности в четырех зонах: "пространство внимания", "пространство "давящих проблем", "пространство "откладываемых проблем" и "общая память". Модель CRISISCOM незамкнутая: реакции стран на происходящие события не генерируются моделью, а задаются экзогенно, в сценарии, что при современном развитии прикладного моделирования вряд ли может быть отнесено к сильной стороне модели. В целом же при экспертном сравнении результатов машинной обработки информации и архивных документов, как указывают авторы модели, результаты моделирования оказались удовлетворительными. Интересным примером создания ИПС является информационно-поисковая система по локальным конфликтам GASCON. (Bloomfield, Beattie,1969). Система GASCON состоит из двух основных элементов: информационного банка и комплекса обслуживающих программ. Информационный банк системы представляет собой каталог, содержащий описания 27 локальных международных конфликтов. Все конфликты записываются однотипно. Каждый конфликт описывается по трем основным фазам (предвоенная, военная, послевоенная) с помощью так называемых факторов. Для первой фазы имеются 119 факторов, для второй-110 и для третьей-178 факторов. Все факторы сводятся в II категорий. Для конкретного конфликта указывается наличие или отсутствие каждого фактора и степень его влияния на усиление или ослабление взаимной враждебности (сильное, определенное или слабое влияние). Вторая главная компонента системы GASCON- комплекс программ двух типов: для организации информационно-справочной работы и для определения возможного направления развития некоторого нового конфликта, вводимого исследователем в систему, который работает с ней в диалоговом режиме. Ряд операций, предусмотренных в системе GASCON, позволяют ей претендовать на способность не только играть роль банка информации о международных конфликтах, но и считаться прогностической моделью. Прогностическая функция в системе осуществляется путем сравнения конфликтов. Степень подобия конфликтов определяется в системе путем операций подсчета общих факторов для этих двух конфликтов на различных фазах их развития, и общего числа факторов для каждой данной фазы. Другими словами, в рамках модели CASCON был сделан первый шаг в переходе к созданию информационно-логических систем (ИЛС), 235 которые однако не стали пока ведущим инструментом моделирования международных отношений на базе ЭВМ. Попытки перехода от информационно-поисковых к информационно-логическим (а в первом приближении информационно-аналитическим) машинным системам были предприняты и в рамках прогнозирующей человеко-машинной системы WORLD EVENT/INTERACTION SURVEY (WEIS) (McClelland, 1971). Процесс обработки информации в системе WEIS заключается в организации ввода в ЭВМ постоянного потока информации по внешнеполитической тематике, который затем преобразуется в форму, удобную для использования и хранения в памяти ЭВМ.На следующем этапе проводится первичная обработка преобразованнной информации путем разделения ее на систематическую и случайную, а затем посредством специально разработанных логико-математических процедур проводится дальнейший анализ информациии, направленный на выявление тенденций и закономерностей, позволяющий в машинном режиме выстроить взаимные политические действия государств в серии "элементарных политических акций", сгруппировать их по типам взаимодействия на международной арене и в конечном итоге провести подготовку краткосрочного прогноза развития ситуации. К более высокому уровню исследовательских задач относятся примеры моделирования систем международных отношений на ЭВМ. В этой сфере сложилось два основных направления. К первому из них принадлежат прикладные проекты, основанные на описании системы международных отношений с помощью уравнений. Эти уравнения могут быть запрограммированы на ЭВМ, а сам процесс моделирования реализуется пошаговым решением этих уравнений. Машинные модели, основанные на этом принципе, являются машинными реализациями аналитических моделей. Другой тип машинных моделей может быть реализован в случаях, если система международных отношений описывается с помощью некоторой формализованной игры, в которой ЭВМ может быть использована для автоматизации посреднических функций ( контроля правильности ходов, регулирования информационных потоков, вычисления результатов действий и взаимодействий), либо когда на ЭВМ возлагается еще и функция участника игры с правом принятия решений. Эти функции носят алгоритмический характер, что позволяет в ряде случаев выйти на автоматизированное моделирование гипотетических ситуаций в сфере международных отношений. Весьма авторитетными образцами машинного моделирования системы международных отношений считаются такие аналитические модели как, напрмиер "Дипломатическая игра "(Krend, 1970), "Балланс сил"(Reinken, 1968) и одна из самых сложных моделей такого рода - модель TEMPER (ABT, Gordon, 1969). Описание более современных примеров машинного моделирования, принадлежащих, в основном к игровому направлению, можно встретить среди публикаций в Journal of peace research (1994), Journal of conflict resolution (1995, 1996). 236 Вместе с тем, наиболее апробированным и одновременно наименее спорным по результатам своего применения методическим средством использования ЭВМ в рамках прикладных проектов по внешнеполитической проблематике является создание различных видов ИПС. В силу комплексного характера факторов, формирующих международные ситуации и процессы, и ограниченных возможностей формализации исходных данных, построение ИПС и тем более ИЛС по существу проложило новую качественную грань между содержательными и количественными разделами моделирования, применяемыми в сфере международных отношений, что по логике вещей должно вывести междисциплинарные исследования на более высокий уровень развития. Особые сложности в этом плане возникают при построении подсистемы математического обеспечения ИПС, которая практически недоступна верификации специалистами с традицонной гуманитарной подготовкой. В то же время, фактическая монополия на это обеспечение специалиста-математика влечет за собой неоправданное "ужесточение" многих важных подходов и схем. Подсистема математического обеспечения ИПС (ИЛС) состоит из большого числа программ, посредством которых решаются как служебные, так и функциональные задачи. Отдельные программы отличаются друг от друга прежде всего по содержанию решаемых задач (выделяются программы по преобразованию шкал, анализу документов, по вычислению коэффициентов связи, коэффициентов парной и частной корреляции, программы автоматической классификации различных признаков объектов наблюдения и др). Подсистема информационного обеспечения ИПС (ИЛС) функционирует относительно самостоятельно и являетя инвариантной относительно конкретных задач, рпешаемых в процессе функционирования системы. Ее построение начинается с введения в память ЭВМ и определенным образом организованной первичной информации, которая образует так назыаемый банк данных. Важным условием эксплуатации банка данных является создание гибкого математического обеспечения, позволюящего на базе информационных моделей строить математические модели. Для этого используются теория множеств, математическая логика, теория вероятностей, математическая статистика, линейное и динамическое программирование и другие математические средства. Создание автоматизированной ИПС связано и с решением разработкой многих сотен алгоритмов и программ. Необходимый минимум математического обеспечения автоматизированной ИПС составляют следующие алгоритмы: расчет распределений и их параметров, измерение связи между социальными объектами и их параметрами, классификация выделяемых международных проблем, формирование и преообразование признакового пространства, построение имитационной модели объекта, построение динамических моделей объекта, ориентироанного на прогноз, оценка качества и надежности работы математических моделей при описании конкретных международных ситуаций и процессов. 237 Уровень решения поставленной перед ИПС (ИЛС) содержательной проблемы зависит прежде всего от степени формализации международной информации, которая накладывает определенные ограничения на выбор методов ее анализа. Кроме того, решающее значение имеет применение формально логических методов в едином комплексе с современными методами автоматической обработки информации. В настоящее время специалисты стремятся осуществлять решение этих задач таким образом, чтобы создать возможность работы исследователей-междунароников с ЭВМ в диалоговом режиме. Вместе с тем, главной методической слабостью, ограничивающей возможности современного машинного моделирования является отсутствие в большинстве реализумых проектов достаточно серьезной концептуально-теоретической основы. Кроме того, в ряде случаев представляется неоправданным и выбор определенных математических средств. Например, теория игр, как показали почти полувековые попытки ее применения в качестве такого аппарата, оказалась малосостоятельной, причем положение дел усугубляют и трудности верификации игровых моделей, Оценивая методический опыт использования вычислительной техники при анализе международных ситуаций и процессов, следует подчеркнуть, что выбор математических средств их практической реализации является вспомогательным, ходя и необходимым этапом в решении конкретных задач моделирования и прогнозирования внешнеполитического развития. Поэтому моделирование необходимо рассматривать прежде всего в связи с конкретной социально-политической реальностью, научный анализ которой формирует сущностно-содержательное (качественное) определение модели прогнозируемого процесса или ситуации. Завершая рассмотрение наиболее важных проблем прикладного анализа международных отношений, следует отметить и некоторые особенности состояния этого вопроса в отечественных исследованиях. К сожалению, опыт, накопленный в этой сфере к настоящему моменту все еще недостаточно обширен и разнообразен, и в целом уступает зарубежному. В течение длительного времени отечественные исследования такого рода сдерживались с одной стороны, идеологическими стереотипами, детерминировавшими научный поиск, а с другой высокой степенью "закрытости" советской внешнеполитической практики, препятствовашей внедрению научных достижений в деятельность внешнеполитических ведомств. Хотя интеграция такого рода начала развиваться в 80-е годы, она проходила в основном не за счет рационального использования аналитических, а скорее чисто информационных разделов прикладных методик. Тем не менее количество публикаций, ориентированных на применение прикладных методических процедур анализа международных отношений постепенно возрастало. С учетом публикаций 70-90-х годов можно сделать заключе238 ние, что в рамках отечественного опыта в этой области сложилось два относительно самостоятельных направления. К первому из них следует отнести публикации преимущественно академического характера, например такие как монографию "Современные буржуазные теории международных отношений", "Международный конфликт" и некоторые другие (Гантман, ред., 1976; Доронина, 1981). Они сыграли значительную роль в развитии новых для советской гуманитарной науки аналитических подходов, и стали одним из факторов, ускоривших ее приобщение к "нетрадиционным" средствам решения практических задач. Ко второму - исследования, ориентированные на превращение точных дисциплин и математических средств в решающий, или даже вообще единственный, инструмент научного анализа международных отношений (Дружинин, Конторов, Конторов, 1988). Другим словами, предлагавшийся (и предлагаемый ) в исследованиях такого рода подход, реально вел не к рационализации процесса принятия решений за счет выявления дополнительных вариантов и способов действий, а к его подчинению жестким технократическим схемам, что с точки зрения общественных интересов еще более "затратно", чем идеологический детерминизм. Менее заметным, хотя и весьма примечательным явлением стало, на наш взгляд, появление нескольких десятков междициплинарных исследований, проводившихся в МГИМО и некоторых других российских вузах, которые не только "отсекали технократический экстремизм" , но и стремились представить междисциплинарные методики и результаты их применения в наиболее приемлемой для практических специалистов форме, доступной профессиональной верификации и оперативному внедрению (Аналитические методы в исследовании международных отношенний, 1988, Системный подход: анализ и прогнозирование международных отношений, 1991 и др.). 5. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ВЫВОДЫ 5.1. Тенденции формирования мирового политико-правового пространства повышают значимость прикладного анализа международных отношений. В то же время, несмотря на многообразие методических подходов и методик, практические результаты, достигаемые на основе их использования, не в полной мере отвечают современным потребностям. 5.2. Отмечаемый на современном этапе определенный спад энтузиазма в отношении применения прикладных методик анализа международных отношений вызван рядом объективных и субъективных факторов. При этом многие из "узких мест" исследований могут быть преодолены на путях повышения уровня нормативности методического обеспечения прикладных проектов, более тесной связи прикладного и фундаментального знания об общественных и политических процессах. 239 5.3. Несмотря на существенное несовершенство современных методических средств прикладного анализа международных отношений, корректное применение апробированных в научно-практическом плане исследовательских приемов и процедур многократно повышает эффективность результатов конкретных проектов. 240 ГЛАВА X ________________________________________________________________ ВЫЗОВ НЕЗНАНИЮ: ТЕОРИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЙ ПЕРЕД ЛИЦОМ БУДУЩЕГО Kен Бус Политические теории, как внутренние, так и международные, всегда отражают идеи своего времени. Не удивительно поэтому, что сегодняшняя мировая раздробленность, сложность и запутанность международных отношений порождают законную озабоченность состоянием дисциплины МО. Мы хотим знать, переживаем ли мы конец истории, или только ее начало. Мы хотим знать, можем ли мы предугадать будущее, когда мы так разделены прошлым. Мы начинаем опасаться, что здесь его может не быть - по крайней мере для многих из нас, для тех, кто будет жить в середине двадцать первого века. Мы размышляем над тем, кто мы? О чем мы должны думать? Как мы должны думать? Многие западные интеллектуалы начинают испытывать глубокую неуверенность в отношении ближайших предстоящих лет и их методологические озабоченности дополняются тревожными глобальными тенденциями и атмосферой конца века; это вызывает ощущение необходимости переосмыслить наши взгляды на будущее. Такие озабоченности со всей очевидностью проявляются сегодня как в изучении международных отношений, так и в других дисциплинах, и отдельная глава этой книги показывает, как они проявляют себя в дискуссиях о теории, методе, университетском образовании и в планах на ближайшее время. Эта последняя глава посвящена рассмотрению указанных тревог международно-политической теории в отношении будущего, и предлагает путь, продвигающий в осмыслении данной проблемы. Мы имеем дело с трудной и противоречивой дисциплиной, но она все больше и больше становится единственной дисциплиной, претендующей на то, чтобы стать наукой всех наук в изучении общества. ВЗГЛЯД НА БУДУЩЕЕ Если вы хотите отремонтировать автомобиль, вы должны идти к механику, а если перестроить свой дом, - то к строителю, но если вы хотите переосмыслить Перевод с английского С.М.Лучиновой 241 будущее, должны ли вы так же естественно идти к профессору -специалисту по международным отношениям? Вас не осудят, если вы не сделаете этого, ибо мы еще не очень много занимаемся будущим. Революция 1989 года в Восточной Европе, как и быстрый крах свердержавы стали явной неожиданностью для всех. В 1989-м году, завершилось трудное десятилетие для преподавателей МО, в ходе которого эта дисциплина все больше и больше раздроблялась на ряд конкурирующих парадигм. Казалось, что с падением Берлинской стены она была окончательно дискредитирована. Но если академическая дисциплина МО не смогла адекватно описать, объяснить или предсказать такой поворотный момент истории, должна ли она быть отброшена как еще один неудавшийся проект, похороненный под обломками Стены? Имея в виду подобный опыт, можно понять колебания тех, кто хотел бы обратиться к профессору МО за помощью в переосмылении будущего. Но к кому еще они могут обратиться? Другие дисциплины обладают некоторой проницательностью и взглядами относительно будущего, но могут ли они в настоящее время много предложить в отношении практической мудрости? Так, например, за привлечение нашего внимания к своему видению будущего борются теология и наука, но как далеко они могут продвинуть нас в нашем стремлении знать его? Конечно они могут предложить веру и надежду, но что они могут сказать о политике? Несмотря на все недостатки международно-политической теории, совершенно не очевидно, что другие дисциплины имеют более основательные претензии на переосмысление будущего. Поэтому еше есть время для всех исследователей, мужчин и женщин, чтобы совместными услиями попытаться вновь вернуть целостность этой "раздробленной дисциплине" (Holsty, 1985). Я верю, что такая реконструкция необходима, хотя и не по всем традиционным направлениям, если мы хотим с пользой думать о будущем, о том "кто становится чем, когда и как" (Lasswell, 1950) на Земном шаре, которым я имею в виду, говоря о мировой политике. Выражение "Вызов незнанию" переворачивает на голову девиз Канта для эпохи Просвещения (Reiss, 1989, р.54). Оно вынесено в заголовок этой главы, потому что в МО термин " установленное знание" имеет тенденцию превратиться в оксюморон. Недавно установленное знание о предмете является спорным. В течение многих лет, а отчасти еще и сегодня, изучение международных отношений больше похоже на воскресную школу, чем университетское обучение. Набор вопросов вызывает набор ответов. Выбор цитат был предопределен священными книгами. Качество мыслей оценивалось той мерой, в какой повторялись каноны прошлого. студенты быстро социализировались внутри профессиональных правил, которые направлялись в определенное русло быстрее, чем направлялось в определенное русло мышление.Студенты не знали вещи такими, какими они были, им внушали дистанцироваться от них раньше, чем заниматься ими с жизнями человеческого бытия сквозь мир. То, что уже изучено и стало известным, - сделано 242 скучным; академические МО нуждаются в переосмыслении, без этого мы не сможем думать о переосмыслении будущего глобального общества. Выражение "вызов незнанию" имеет глубокую причастность к МО. Она влечет за собой революцию в онтологии, эпистемологии и в задачах, стоящих перед дисциплиной. Вызов незнанию предполагает: пересмотреть базисные концепции; открыть то, что было закрыто; регуманизировать дегуманизированное; лишить МО гендерности там, где это имело место; отдать предпочтение сомнению перед уверенностью; от логики анархии и от логиков анархии; развенчать укоренившийся здравый смысл; заполнить пограничные зоны между МО и другими академическими дисциплинами; идеологизировать то, что кажется "объективным "; переосмыслить роль человека; поместить традицию в контекст; создать нормативный стандарт; и внимательно вслушаться в "пронзительное молчание" предметов. Принятие такой программы для академических МО явно повлечет риск втянуться в черную дыру философии. Мышление о мышлении всегда грозит разрушить некое доверие к тому, что вы знаете и как вы поступаете. Это особенно разрушительно для такого предмета как МО, которые всегда связаны с политической наукой, имеющей дело с решениями и их последствиями. Косвенным образом, МО основываются на старом принципе "нет ничего более практичного, чем хорошая теория". Переосмысление будущего для предмета требует рассмотрения взаимодействия практики и теории. Мечты, которые не воплощаются в жизнь, так и остаются мечтами. Складывая все это вместе, политически говоря, думается, что мы не можем ждать от философии выработки конечных решений о красоте и истине. Мир сталкивается с многочисленными ближайшиеми и долгосрочными проблемами, так, мы должны продемонстрировать "смелость нашего смятения", если мы надеемся придти из сегодняшнего дня к будущему в хорошей форме. По некоторым причинам, год 2045 может быть взят как символическая отметка будушего. Это будет столетней годовщиной первой атомной бомбардировки Хиросимы. Это подходящая дата, чтобы задуматься о будущем - нынешнее поколение среднего возраста еще помнит середину века - и мы уже на полпути здесь. Атомная бомба, сброшенная в 1945, представляется кульминацией традиционной рациональности в отношениях между нациями, по существующим правилам. Разрушение Хиросимы было не трагедией: это была трагедия принятых правил игры. Оно представляло собой, в этом смысле, триумф рациональности и оправданую защиту добра. Это была кульминация нескольких столетий междунаролных отношений, определенных Вестфальской государственной системой, этикой Маккиавели и философией войны Клаузевица - все сопряжено с технологией "науки на задних лапах". Разрушение города одной-единственной бомбой оставило уникальный хрустальный шар среди радиоактивных развалин. Оно показало, к чему может привести традиционная рациональность ("здравый смысл" могущества). Несмотря на это предостережение, рациональность, которая привела к разрушению Хиросимы, продолжала господствовать в представлениях теоретиков и практиков о междуна243 родной политике в период холодной войны. Как результат, мы потеряли много времени. Когда мы обдумываем поддающиеся предвидению проблемы, с которыми мир столкнется в следующей половине столетия, то быстро становится ясным, что человеческое общество ждут глубокие потрясения, если мы не сможем отказаться от здравого смысла 1945 года. Вот почему выражение "теория международных отношений перед лицом будущего" стало подзаголовком этой главы. Для человеческого общества, отказавшегося от логики 1945 года, стала бы тестом ясного понимания века Хиросимы способность посмотреть назад на этот случай со всем ужасом и непониманием, с которым мы сейчас смотрим назад на другие социальные изобретения, - такие как рабство, или сжигание людей за их религиозные взгляды, или за их отсутствие. Социальные изобретения, подобно международным отношениям, не могут быть отменены в один прекрасный вечер, но со временем они могут быть переосмыслены. ПЕРЕД ЛИЦОМ БУДУЩЕГО Победа здравого смысла образца 1945 года стала базой стратегии холодной войны. Эти же обстоятельства легли в основу исследовательской работы в области МО. В течение этих лет она была подобна бегуну на короткую дистанцию, и в своем упрощенном реалистическом/стратегическом методе она стала Бен Джонсоном социальной науки. Подобно имеющему плохую репутацию трагическому атлету, она была настроена только на жесткость; она стремилась прямо вперед, не желая смотреть на то, что происходило на других академических дорожках; она была хорошо спонсированной и обесцененной с точки зрения этики; она неохотно задавалась неудобными вопросами; наконец, она была сфокусирована на достижение успеха здесь и теперь, оставляя заботу о будущем самому будущему. В период холодной войны было пять главных причин того, что специалисты по МО оставили заботу о будущем самому будущему. Специалисты по МО не верили в будущее. В международно-политической теории доминировали две версии реализма, каждая из которых рассматривает международные отношения как "вечное настоящее". Классические реалисты (которые находились под сильным влиянием христианского пессимизма) рассматривали конфликт между государствами как проявление недостатков и неизменной человеческой природы. Неореалисты видят бесконечную борьбу государств за выживание в пределах различных распределений власти, в условиях анархии. Выразители обеих точек зрения - Нибур и Уолц, например, смотрят назад вглубь двадцати пяти веков непрерывной борьбы и обмениваются рукопожатием с Фукидидом (Niebuhr, 1938; Waltz, 1979). Со своей стороны, Фукидид чувствовал бы себя дома сегодня в семинаре о международной политике Среднего Востока, со всеми разговорами о кризисах, агрессиях и национальном интересе, с могуществом, которое делает то, что оно может, и слабостью, которое делает то, что оно должно. 244 Для реалистов диалог мелийцев есть не подверженный времени почерк государств (Thucidides, 1972, pр.400-8). Со времени господства теоретической позиции реализма переосмысление будущего никогда не было предметом обсуждения, с тех пор игра государств не изменилась. Призывы реалистов переосмыслить будущее были бы сходны призывам Брайена Джонстона переосмыслить крикет. Для реалистов, подобно уважающим крикет комментаторам, переосмысление немыслимо: задача состоит в том, чтобы рассказать историю перевоплощения. Игра (крикет или международные отношения) бесконечно повторяема, в различных обстоятельствах и формах, но ее дух остается тем же самым. Как почерк. Это вечное настоящее рассматривается к тому же как естественное и как лучшее из всех возможных миров. "Архив" теории международных отношений был усовешенствован. За последние полстолетия основные источники, рекомендуемые студентам были сокращены и искажены. Бегуны на короткие дистанции не способны к академическим дисциплинам, но холодная война испытала МО на гаревой дорожке. В течсение этого периода предмет развивался вширь, игнорируя развития в социологии, философии и других течениях интеллектуальной жизни. Изучение международной истории, например, было немногим больше, чем взгляд в прошлое с позиций сегодняшнего дня, базирующийся на реалистических положениях. "Архив" (Said, 1985, р.41-2) состоял из авторитетной "традиции" обучения, которая включала в себя непрерывный список реалистов. Теоретиков, обосновывавших возможность мирных отношений, как и других авторов, писавших о будущем, называли утопистами. Их работы не допускались в канонический список, их часто осмеивали, их маргинализировали или игнорировали при построении курсов. Но даже работы тех классических мыслителей, которые допускались в архив например, работы Гоббса, Макиавелли, Августина и других - были в некоторой степени лишены контекста, так, что их авторы превратились, как остроумно заметил Майкл Донелэн, просто "чревовещательными" куклами, говорящими слова своих манипуляторов (Donelan, 1990, р.142). Архив был предназначен для контроля за сегодняшнем днем, а не как источник для осмысления будущего. Международно-политическая теория была в значительной степени западной идеологией. В силу сурового стечения обстоятельств, господство реалистическо-стратегического способа мышления расцвело в англо-американском мире. Силовая политическая теория оказалась конгениальной для имеющихся здесь крупных политических и военных батальонов, престижной для университетских ученых. Запад не хотел другого теретического будущего, потому что здесь доминировало практическое настоящее. Здесь не было условий для мыслей о трансценденции или эмансипации. Идеи, подобные тем, которые содержали теория зависимости или теория мир-систем, рассматривались как плод не-американской академической деятельности, и их стремились избегать. 245 Если Карр (Carr, 1961) был прав, доказывя, что вся история - это современная история, то из этого по-видимому следует, что вся политическая теория есть современная политическая теория. Здесь образ чревовещательной куклы, возможно, так же уместен. Было бы более уместно сказать, что Гоббс, Маккиавелли и другие стали призывниками в холодной войне - интеллектуальной линией фронта для Аятолл ядерного века и глобального военного противоборства. Авторы, устремляющие философские взгляды в будущее, обосновывающие идею вечного мира (подобно Канту), мирового общества мыслителей (подобно Фальку) и другие "радикалы" в период холодной войны выглядели как безумцы или как сочинители научных фантазий- обычно то и другое вместе. Различными путями тяжелый занавес лишал свободы каждого. В эти годы обьяснение мировой политики белым человеком, мужчиной, англо-американским профессором МО, выглядело радикально отличным от того, которое мы могли бы услышать, скажем, от врожденного калеки, истощенного ребенка, голодной молодой женщины из охваченной войной части Африки. Нельзя сказать, что рассказ профессоров, не содержал элементов реальности, только мы не слышали, что и другой рассказ также содержал элементы реальности. Но для тех, кто ищет правду, молчание бессильного может сказать больше, чем самодовольные слова сильного. "Мы не видим вещи такими, какие они есть, мы видим их такими, какие мы есть", сказал Анаис Нин. Как теоретики могущества, англо-американские профессора международных отношений холодной войны не могли легко или профессионально усвоить теории будущих перемен, или эмпирические исследования, которые могли дать подьем познавательным сомнениям или онтологическим революциям. Желание специалистов по МО участвовать в практической политике. Сила генерирует знание; она так же притягивает ученых, как участников, лакеев и людей, чье болезненное любопытство удовлетворяется созерцанием эротических сцен. Требования участия в политической жизни предполагают, что специалисты международных отношений должны уделять внимание распорядку дня политиков, позорно думающих о следующих выборах, а не о следующем поколении. И многих из этих специалистов, особенно в США, интересовало не только изучение власти, но и что-то другое (хотя и мало, хотя и взамен другого). Если же часть из них полностью охватывает стремление к участию в политической жизни, тогда они уже мало отличаются от секретаря какого-либо деятеля, для которого превалирующей является идея или власти или сиюминутной политики. Большинство ученых "приспосабливается к обстоятельствам", господствующим в сообществе политиков-практиков; чем больше они поймут, тем больше они, естественно, простят. Международные отношения как культ преклонения государственных деятелей и стратегов, всегда околдовывают (очаровывают), но подобно любому культу, он требует, чтобы его последователи признавали специфику и безвопросную интерпретацию мира. Если ученые просто уделяют внимание повседневной деятельно246 сти политиков и бюрократов, они не смогут что-нибудь сказать о переосмыслении мирового распорядка дня. Терминология предмета не работает. Прочная теоретическая структура мышления о будущем не будет построена из пористых материалов. Некоторый словарный ключ в международных отношениях политизирован или неряшлив; некоторые термины меняют свое значение; другие менее точно описывают то, что они намереваются описать. Несколько общих примеров сделают это ясным. 1. Мы говорим о "мире" (так как "мы живем в условиях мира с 1945 года") в том смысле, в каком мир может означать только "отсутствие мировой войны". Это странная концепция, и кроме того она искажает реальную картину, ибо она скрывает свыше 20 миллионов насильственных смертей. 2. Мы обсуждаем "устаревание нации-государства", происходящее в течение многих лет, игнорируя тот факт, что фактически существует очень незначительное число национальных государств. (Что в большинстве своем существуют многонациональные государства, находящиеся под господством национальной гегемонии). Вновь и вновь этот простой термин показывает, что дисциплина МО видит лишь верхушку айсберга реальности. 3. Мы придаем особое значение "государству" как базису анализируемой общности, но мало говорим о его многочисленных характеристиках. Формы государства значительно варьируются, однако мы теоретизируем вместо того чтобы принять некое хрестоматийное понятие "государство". Многие государства существуют только юридически, не как социальный факт (Jackson and Rosberg, 1982). 4. Мы затратили массу усилий на разработку теории суверенитета, в то время как государственная автономия находится в постоянном упадке. Между изучением суверенных государств и изучением мировой политики существует с каждым годом расширяющийся разрыв, точно так же как обнаруживается расстояние между традиционной юридической концепцией суверенитета и возрастающей неспособностью всех правительств создать такую политическую и экономическую жизнь, какую они бы выбрали. 5. Мы на Западе создали термин "третий мир" и доверились этому ярлыку в обьяснении нескольких континентов. Но внутри так называемого третьего мира есть различия, как есть и очень большие различия между частями "первого" и "третьего" миров. Между Сингапуром и Суданом больше различий, чем между Мостаром и Могадишо, в то время как нижний класс американского "Города на Холме" делит "гобссовский страх" с угнетением Третьего мира. В обоих "Мирах" господствует элита, которая соединила блага и привилегии глобального рынка и локальной власти. 6. Мы использовали эвфемистский жаргон ядерной стратегии и необычайно дистанцировались от главного - возможного угасания цивилизации. Ядерное оружие само создало историческое разделение между деструктивной властью и поли247 тической волей, но эвфемистский язык стратегии пытался перенести их назад к рациональном отношениям по Клаузевицу. 7. И по сути дела мы грубо уравняли силу с военной силой. Они не синонимы. Председателю Мао принадлежит лихое высказывание о том, что власть выкатывается из ствола пушки; а Сталину - скверный вопрос о том "сколько дивизий имеет Римский Папа?". Но сверхотождествление власти с военным могуществом привело к тому,что мы не учитывали других причинных факторов, имевшихся в период Холодной войны, и к упущению важных вопросов. Это одна из причин того, что коллапс коммунистической власти в Восточной Европе стал такой неожиданностью. Реализм сфокусировал внимание на ложных индикаторах "силы". Гордо глядя на путь своих фотографий, людских ресурсов, идеологии и организации, которые существуют сейчас во всей Восточной Европе, Папа Римский сегодня мог бы задать хороший вопрос;"Сколько статуй имеет Сталин?" Если эти и другие ключевые слова в академических МО не называли вещи правильно, можно ли создать удачную концепцию будущего? Если концепты не соответствуют феномену, никогда не заботятся о ноумене, то как могут использующие их теории помочь нам распознать будущее? Здесь возникает не только философская проблема - как ее поставил Витгенштейн - когда "язык идет на каникулы" (Wittgenstein, 1992, р.19). Пять только что названных причин объясняют, почему специалисты МО в период холодной войны не развили привычки успешно осмысливать будущее. Даже если их методология была сильная (глубокая), они потерпели неудачу в постановке решающих вопросов (Hopf, 1993). Эти проблемы не нашли решения за короткий промежуток времени 1980-х годов, когда история ускорилась и субьекты разделились. ДЕКОНСТРУКЦИЯ БУДУЩЕГО Если бы реалистическо-стратегический метод МО, господствовавший в период холодной войны, мог быть описан как Бен Джонсон социальных наук, в 1980-е гг. субьект как целое имел бы сходство с Монти Пизон в эстафетной гонке: 1. Теория политического реализма продолжала опираться на понятие силы, но несмотря на то, что она оставалась доминирующей, она стала подвергаться постоянной критике. 2. Отколовшаяся от основного направления группа решила, что было бы правильно позволить всему успокоиться на время. Некоторая ностальгия по холодной войне и отсутствие сомнений в предмете их студенческих дней, заставили их вернуться назад на конечную позицию и искать спасения в изучении истории. 3. Здесь была новая тема постмодернистов. Их очень увлекла идея о возможности высказываться и читать между строк, но с тех пор они так и не смогли признать, что конечный пункт стал у них преобладать над начальным пунктом, 248 они остались там, где они были, и предоставили другим преуспевать в их собственном деле. 4. Нормативная группа спала спокойно, после "сорока лет окольных путей" (Smith,1992), наблюдая за действием. Они вызвали критику толпы, театрально возглашая "ф-слова"- такие, как Франкфурт, фундаментализм и Фуко. Это была команда больших идей и больших имен, с непростыми ругательствами в своем словаре. 5. Растущее число лиц решило с тех пор, что им совершенно не оябязательно выходить сейчас на финишную прямую, а можно просто идти легким шагом вдоль нее, и двигаться различными путями, давая высказаться социологам, экономистам, философам и другим. Они совсем не знали, куда они шли, но были уверены, кто должен идти вместе с ними. 6. Одной из школ, вставшей на такой путь, стала школа исторических социологов. Они пытались принести в государство, на первый взгляд серьезную для дисциплины идею критического отношения к бытующей государство-центричной парадигме. Во всяком случае, казалось, что именно в этом состояла особенность их анализа государства и общества, испытывающих глублкие изменения. 7. Здесь была группа, переосмыслившая критическую теорию. Они имели редкую возможность для рывка вперед, но они знали, что они никогда не достигнут финиша. Это не имело значения: цель движения была многообещающей. Они были больше уверены в том, откуда они пришли, чем в том, куда они шли. Это не имело значения: они рассматривали сообщество как открытую законченность, и были встречены им как группа, отличающаяся от толпы. 8. Только одна группа смотрела в лицо дисквалификации. Это было потому, что они другого пола. Международные отношения никогда не были дружелюбны к женщинам - ни в теории, ни в практике. Несмотря на это, небольшая группа феминистских теоретиков требовала для себя некоторого пространства и подвергала сомнению силовой путь, как для теории, так и для практики - практики человеческого рода. Главная трудность для тех, кто наблюдал всю эту активность (для студентов) была в том, что каждый участник этой академической арены борьбы (их учителя), казалось, должен был определить предмет сам или для себя как цену вступления. Из воскресной школы, МО неожиданно стали многогранным диспутом. Это был главный кризис представления о предмете. Ему прикрепили ярлык "Третий спор" (Lapid, 1989). На первый взгляд отмеченные изменения могли показаться решающими для эволюции предмета. Смущение пост-позитивистской стадии действительно помогло избавить дисциплину от исторической самодовольности и интеллектуальной несостоятельности (Smith, Booth and Zalewski, 1996). В созерцании следующая стадия предмета. Надеюсь, что повторение поэтической строки из Ницше ("один 249 должен иметь хаос в одном, давать рождение мерцающей звезде") (1969,р.45) не породило ложные надежды. Что прибавили "пост-позитивисты" в 1980? Какой прогресс мог появиться из хаоса? Постмодернисты начинают задавать вопросы о языке, rонтекстуальности, основах знаний, структуре власти и отношениях между силой и повесткой дня (профессиональной и политической). Что мы можем знать? Критические теретики стали ставить вопросы об идеологическом фундаменте знания, самозаинтересованной природе теории, значении этики, конце политики и роли интеллектуалов. Занимаетесь ли вы теорией для времяпрепровождения или для того, чтобы изменить мир? Исторические социологи начали задавать вопросы об историческом контексте государственого развития, исторической изменчивости государственных форм, взаимосвязи между государством, культурой и экономикой, о "соотношении" между обществом, государством и международной системой. Что же это за вещь, которую мы называем государством? А феминистские авторы начали ставить вопросы об идентичности, природе "политического" и гендерных предубеждениях в теории и практике. Они требовали, чтобы фактически полностью мужская дисциплина открыла свои двери и основательно занялась нерешенными гендерными вопросами. Они обратили внимание (действительно все еще односторонней теории) на огромные препятствия. Примеры есть всюду, но одна иллюстрация есть последний параграф знаменитой статьи Фукуямы "Конец истории?". Она представляет типичное, но тем не менее захватывающее выражение гендерного взгляда на окружающий мир. Фукуяма говорит о "конце борьбы за признание... распространенной по всему свету идеологической борьбы, которая звала вперед, пренебрегая опасностью, набравшись храбрости, воображения и идеализма". (Fukuyama, 1988, р18). Эти слова могли бы принадлежатьРэмбо, они показывают что их автор не признает риска, храбрости, воображения и идеализма в повседневной жизни женщин, которые способны справится с ненормальностью в домашней и других ситуациях, кто смело отдает свои жизни заботе о старости и страдающим каким-либо физическим недостатком, чье воображение создает дни рождения и каникулы и чей идеализм движет благотворительными делами и движениями за мир (так же хорошо, как зачастую и семьей и работой). Если женские жизни полностью незаметны на этих путях, то не удивительно, что не признана и их роль в движении мира по своей орбите. Если изучение международной политики слепо к полу, что еще оно не может понять? Вместе, эти формы пост-позитивизма - постмодернизм, критическая теория, историческая социология и феминистская теория - прибавили еще больше трещин к дисциплине, уже разделенной межпарадигмальным cпором начала 1980-х годов. Этот "спор" - по большей части выразившийся в изолированных монологах - состоял из трех господствующих подходов: реализм, плюрализм и структурализм/глобализм (Banks, 1985). Реализм остался, несомненно, господствующей па250 радигмой, т.к. выявилось,что плюралисты разделяют многие из тех же самых положений. Не скоро, следовательно, студенты МО овладевали умением мыслить в терминах трех парадигм, так как их бросили в неразбериху третьей дискуссии. Эти новые подходы (новые для студентов МО, по крайней мере) были спровоцированы или инспирированы, в зависимости от вкуса, но они были коллективно полезны. Пост-позитивисты разделяли с традиционными теоретиками одно центральное положение - это было положение о силе (power). По той же самой причине тонкости глубочайших основателей реализма - например, Карра и Нибура, - в 1950-е гг. стали утрачиваться, так что большинство пост-позитивистов имели дело с их менее утонченными и менее глубокими учениками и интерпретаторами. В отличие от школы реализма, получившей развитие в 1980-е гг., пост-позитивистские попытки не концентрировались на описании внешних форм силовой политики, а пытались раскрыть глубокие структуры силы знания. Студенты международной политики усвоили же из работы Карра “Двадцатилетний кризис” (Carr, 1946), что любая значимая политика есть властная политика; сейчас некоторых из них учат, что любая значимость есть власть знания. Где же тогда есть правда? В такой неопределенности удобрялась почва онтологической революции. Пост-позитивисты начали ставить хорошие простые вопросы, не всегда думая в хорощей простой манере. Они задавали те же самые вопросы, что и некоторые - возрастающее число - из нас: стоит ли тратить остаток нашей профессиональной жизни на попытки найти ответ. Воскресная школа излишня. Этот творческий хаос может породить только другой творческий хаос. Есть ли шанс, что он создаст “мерцающую звезду”? С помощью “мерцающей звезды” я намереваюсь переосмыслить дисциплину, снова собрать предмет в одно целое как теорию международных отношений для будущего. Есть три главных основания, почему это очень важно сделать. Первое. Мировая политика представляет собой подходящее место для обсуждения решающих человеческих вопросов для будущего. Полититическая наука и социология приобретают смысл только в контексте глобальности. Большинство из нас учили рассматривать МО как ветвь политической науки, но становится все более и более очевидным, что политическая наука может быть серьезно изучена только как ветвь изучения политики на глобальном уровне. В дисциплинарном плане традиционный ответ на вопрос "что чем окружено?" должен быть перевернут. Мировая политика - вот дом политической науки, а не наоборот. Кант был прав: политическая теория должна быть международной теорией. Мировая политика есть новая метафизика, глобальная моральная наука. Второе. Несмотря на все ее недостатки, никто не может упрекнуть традиционную дисциплину МО в сочинении фантазий. Когда политические или академические головы заносило в облака, ее специалисты всегда задавались вполне земными вопросами. Они напоминают тем, кто предлагает вполне логичные планы построения будущего, более разумного мира, о предостережении Руссо, согласно 251 которому “быть разумным в мире сумашедших - формировать безумие в самом себе” (цит. по: Waltz, 1959, р.181). И они напоминают тем, кто стремится к прогрессу через хороших людей, пример Нибура, который настороженно относился к тем, “кто хочет жить в истории безгрешным” (цит. по: Donelan,1990, р.43). Ученые вообще обязаны говорить власти правду. Студенты международных отношений всегда принимают на себя ответственность говорить власти правду. Третье. Другое особое качество МО как академической дисциплины есть то, что с самого своего возникновения она была политической наукой. Многие из изучающих ее студентов считают наиболее привлекательным аспектом в ней именно взаимодействие теории и практики. В создании нового образа будущего действовать еще труднее, чем заниматься переосмыслением. Специалисты МО привыкли добиваться своего интеллектуального влияния тяжелым трудом. Поэтому их глобальные возможности, их отношение к власти и истине, их практический здравый смысл в мировой политике оправдывают выдвинутое в начале главы притязание на рассмотрение МО как предмета всех предметов в социальных науках. ПОСТИЖЕНИЕ БУДУЩЕГО Что представляет собой трансцендентная гуманитарная наука, которая должна вновь стать целостной? Как мы определим ее? Каковы ее параметры? В течение многих лет, подобно другим преподавтелям дисциплины, я был уверен в ее содержании и удовлетворялся повторением формулы Чарли Мэннинга, согласно которому МО - это дисциплина, сфокусированная на центральных, а не периферийных вопросах. Такая формулировка (сконцентрированная на дипломатах и солдатах) становилась все более и более неадекватной в обьяснении того, кто получает что, когда и как в глобальной перспективе. Лучшая формулировка принадлежит Николасу Ренжер’у, перефразировавшему Паскаля: международные отношения это "ужасная сфера, центр которой везде, а окружность которой нигде" (Rengger, 1990, р.61). Это подходящий образ, но если сказать студентам, особенно новым, что предмет, который они изучают, не имеет центра или границ, то многие из них могли бы это понять как обоснование торжества неразберихи. Стратегия восстановления целостности дисциплины вместе не требует того, чтобы студенты присоединялись к одной из парадигм или методологий. Вместо этого она аргументирует необходимость возвращения к предметным истокам. Когда это все началось, в Aberystwyth в 1919 году, академическое исследование международных отношений открыто ставило своей целью разрешение главных проблем дня. Совешенно очевидно, что такими в то время были проблемы мира и войны. Мы можем хорошо продвинуться вперед, к "следующей стадии", не при помощи оружия теоретического противоборства, что, я думаю, имеет место сегодня, а фокусируя наши разнообразные точки зрения на главных проблемах нашего дня. В большей или меньшей степени, ученые всех онтологических убеждений должны 252 согласиться, что повестка дня предмета и, таким образом, мира на следующие 50 лет может быть выражена в трех идеях: сообщество, безопасность и эмансипация. Эти концепты охватывают ключевые вопросы, каким мог бы быть качественно иной мировой порядок - независимо от того, насколько хорошо или насколько плохо мы переосмысливаем наше общее будущее. Мы живем в глобальной политической системе уже с тех пор, как возникла европейская государственная система, но теперь мы имеем возможность создать мировой порядок нового типа. Термин "мировой порядок" используетя здесь в техническом смысле Хедли Булла (Bull, 1977, р.202), а не в том неопределенном, пропагандистском и быстро дискредитировавшем себя смысле, в каком его использовал Джорж Буш. Под "мировым порядком" Булл имел в виду не международный порядок среди государств, но примеры действий человечества как целого, которые защищают первостепенные цели социальной жизни (которыми он считал, не бесспорно, выживание, истину и собственность). Существует как возможность, так и желательность понимать указанный термин как порядок среди всего человечества как целого (а не только как межгосударственный порядок). Это возможно, потому что мы сейчас живем локально только в самом тривиальном смысле (в том смысле, что находимся в одном и том же месте в одно и то же время). Это желательно, потому что мировой порядок более фундаментален и изначален, чем порядок среди государств, и морально предшетвует ему (Bull, р.22). Первая главная проблема будущего мирового (человеческого) порядка состоит в том, каковы пределы политического сообщества и как оно должно быть организовано? (Linklater, 1990b). Здравый смысл 1945 года не расчитан на создание жизнеспособного мирового порядка к 2045 году. Если это было не очевидно в то время, то пережитая половина столетия дает нам некоторое основание предположить, что общество государств может создать человеческий мировой порядок. Перед лицом космополитических надежд о человеческом сообществе, коммунитарные традиции и идентичности явно очень сильны, и большинство должны доказать намного больше могущества, чем любые мыслимые космополитические ценности. Но выразить альтернативы на этом пути - это и проблема, и назревшая необходимость. Несмотря на данные ранее одобрительные отзывы, третья дискуссия имела некоторые негативные последствия, и одним из них было поддержка новым поколением бесполезной бинарности, особенно противопоставление коммунитарной и космополитической философий и идентичностей. Следующая стадия должна стремиться к тому, чтобы избегать трактовки коммунитарных и космополитических взглядов как взаимно исключающих друг друга. Вместо простых классификаций идентичности в девятнадцатом столетии мы должны в двадцать первом веке в думать о сложных и частично совпадающих идентичностях, с постоянными переговорами, оставляющими место космополитическим и коммунитарным ценностям. Они могут сосуществовать. 253 Как это проявляется в практике? Бику Парек (Bhikhu Parekh, 1993) недавно описал в душе только что сказанного концепции демократии и человеческих прав. Он доказал, что эти концепции дают нам язык для глобальной политики, и что они олицетворяют ценности, которые имеют широкий резонанс. Они имеют универсальное значение, и не представляют собой только специфику Западной культуры. Но пространство может и должно быть найдено для локального определения и варианта. В этом смысле коммунитарные ценности операционализированы в пределах космополитического каркаса. Локальные интерпретации могут развиваться в пределах безопасной сети глобальных норм. Различные внутренние ограничения есть операциональный принцип, позволяющий заниматься глобальной политикой более широко. Поиски для сообщества не должны быть использованы как извинение за стирание различий, но культура не должна быть использована как извинение за пытку (см. Robson, 1993). Космополитические структуры существуют. В то время как рассматривается культурная чувствительность, мы также должны сознавать, что существуют пересекающаяся близость культур. Черный ящик "культур" так же вводит в заблуждение, как и черный ящик "государств". Основа для качественно другого мирового порядка создана из таких факторов как глобализация физических коммуникаций; несколько мировых языков; увеличение “мировых” образов и символов; сила (power) капитализма, которая создает универсальную современную историю (Linklater, 1990); научная культура, которая соблюдает эмпирическую очевидность (Rosenau, 1990, р.425-9); упадок территориального принципа: эмбрион глобального гражданского общества; и, наконец, общество государств, распределяющее 18 выявленных Мезвином Фрост норм, включая конкретизированный применительно к обстоятельствам (metsnarratives) облики демократии и прав человека (Frost, р.120-60). Во многих аспектах жизни растущее влияние глобальности над локальным очевидно. Это показательно, несмотря на символы возрождающегося национализма. Розенау прав, когда он доказывает, что агрессивно- героический национализм находится в упадке (Rosenau, 1990, р.431-436). Когда экстремальный национализм очевиден - в настоящее время он наиболее полно описан в его югославской разновидности - он является гипнотическим, именно потому что он представляет собой откат назад в прошлое и неадекватно реагирует на сложность сегодняшних проблем. Это не означает, что речь идет о проявлении в условиях конца двадцатого века какого-то недостатка мышления, свойственного девятнадцатому столетию; следовательно, война между нациями не исчезает. И тем не менее, наблюдается потеря их полезности. В мировых делах, несомненно, происходят глубокие изменения, когда одна сверхдержава может сложить полномочия без выстрела, направленного против нее. а другая может избрать лицо, уклоняющееся от призыва на военную службу, своим президентом и главнокомандующим. Трудно представить 254 себе сколь-либо подобное переплетение событий в любой другой период международной истории. Коммунитарно-космополитическое сосуществование, о котором шла речь, не приведет с необходимостью к совершенному и гармоничному мировому порядку, но есть основание для надежды, что внутриполитическая аналогия для глобальной политики принесет на этом пути больше сходства с непрочным политическим устройством Индии, чем с этническими войнами югославского образца. Взаимодействие между глобализацией и фрагментацией указывает на новый век, который возможно будет больше похож на пестрое и беспокойное средневековье, чем на статичный двадцатый век, но с уроками извлеченными из обоих. Вторая главная проблема будущего мирового порядка- это проблема безопасности. В чем состоит безопасность, и кому гарантируется безопасность? Межгосударственная война (как противоположная гражданской) утрачивает историческую перспективу, так как правительства истощают свой запас оправдывающих обстоятельств для отправки войск за пределы своих границ в большом количестве. Выражаясь просто, расходы возрастают, а выгоды уменьшаются (Knorr,1966). Межгосударственная война будет меньшей проблемой для двадцать первого века, чем она была для двадцатого. Но здесь будет изобилие внутригосударственных насилий и других угроз; сегодня большинство людей на земном шаре действительно больше испытывают страха от их собственных правительств (от их тирании, некомпетенции или от того и другого вместе), чем от соседней армии. В добавление к традиционныч угрозам появляется ряд новых вызовов. вытекающих из экономических обстоятельств, болезней и экологических стрессов. Некоторые аналитики утверждают, что одна из наших проблем в общении с будущим состоит в том, что мы действительно нуждаемся в легко идентифицируемом враге (в противоположность временам Гитлера или Наполеона). Это недоразумение. Мы должны иметь противника, и притом противника глобального масштаба. Этот противник в нас. Западная потребительская демократия, жизнь в условиях которой Гэлбрейт (Galbraith, 1992) называет "культурой удовлетворенности", - это проблема. Возьмите, например, проблемы, относящиеся к борьбе с загрязнением окружающей Среды. В высшей степени сомнительно, что наша планета сможет бесконечно удовлетворять расширяющиеся желания западных аппетитов и растущие потребности оставшихся. Поскольку то и другое вместе невозможно, создается большая угроза для планеты. Но в капиталистически построенном мире потребитель суверенен; индивидуального субъекта определяет его способность к потреблению: "Я покупаю, следовательно, я есть". В идеале, каждый поход за покупкой должен быть обсужден с глобальной совестью, но это редкость в обществах, где мы есть то, что мы покупаем. Когда противник в нас самих, победа предполагает решение чрезвычайно трудной задачи переосмысления наших собственных (удовлетворенных) обществ. Глобальная окружающая среда должна пострадать гораздо больше, 255 прежде чем глобальная экономика сможет действительно серьезно отвечать требованиям лучшего обращения с природой. Это приводит к третьей главной проблеме: что такое эмансипация? И кто будет эмансипирован? Неизбежный результат жизни в связанном мире есть тот, что люди будут задавать вопросы о пути, которым они идут в сравнении с другими. Эмансипация во всех отношениях есть проблема ХХ века и нет оснований считать, что она не будет проблемой также и в ХХ1 веке. Некоторые будут приветствовать выбор других, другие будут реагировать против них (но тоже живя в "традиционных" нормах выбранного жизненного стиля этих дней). Эмансипация подразумевает свободных людей, как индивидов, так и групп, общественных, физических, экономических, политических и других, вынужденных останавливаться в осуществлении того, в чем они могли бы свободно сделать выбор. В этом состоит другая сторона монеты безопасности. (Both, 1991b). Безопасность и эмансипация представляют собой более широкие концепции, чем мир и война в традиционном понимании. Очевидный смысл придания им приоритетности состоит в том, что обычные интеллектуальные инструменты для их изучения МО не подходят. Студенты, изучающие Мировую политику, должны, таким образом, знать гораздо больше теорий и методов других дисциплин. Политическая логика мирового порядка, которая должна способствовать формированию сообщества, безопасности и эмансипации, может быть описана как глобальное "сообщество сообществ" значительно ослабленных государственных скреп. Принимающая решения власть, которая сейчас фокусируется на государстве, могла бы быть передана вниз - навстречу социальным и другим потребностям региональных или более локальных групп - и вверх, к континентальным или глобальным функциональным организациям, имеющими дело с теми экологическими и иными проблемами, которые не способно решить индивидуальное государство. (Falk, 1980, 1987). Когда речь идет о принятии решенияй на глобальном уровне, то здесь не подходит формула “малое прекрасно", а только "большое лучше всего". Критерием является то, что больше соответствует, и этатизм не отвечает ему. Организация многообразия породила какую-то надежду на возможность создания как рационального, так и гуманного управления. В противоположность рецептам защитников идеи мирового правительства, этот образ правления основан не на централизации власти, а на ее децентрализации. Это должно что-то говорить, например, о преимуществах более демократичной, чем более сильной ООН - эти две позиции взаимно исключают друг друга. В мир-исторических терминах представительская и нормсозидающая ООН будет более полезной, чем организация, через которую великие державы навязывают свой порядок всему миру. Только благодаря такой норме развития и легитимизации UN станет выражением подлинно международного сообщества, а не просто инструментом наибольшей силы в международной системе. 256 Мы, естественно, не можем достигнуть такой глобальной политики легко или быстро. Мы не должны пытаться управлять долгосрочным будущим, так как мы не можем контролировать или предсказывать отдаленные события или процессы. Бывает так, что наиболее рациональным положением, приемлемым как в академическом, так и в политическом плане, оказывается то, которое может быть описано как "утопический реализм" (Booth, 1991а). Слишком трудно ожидать, что мы сможем создать "полновесную" науку о человеческом будущем, но это ни в коем случае не означает, что слишком рано надеяться на то, что гидом нашего мышления в настоящем будут МО, более чувствительные по отношению к будущему. Традиционное мышление о международных отношениях, явившееся причиной полной неожиданности исторических событий 1989; конца холодной войны и распада Советского Союза, было подвергнуто критике в начале этой главы. Это справедливая критика, ибо как показал Джон Льюис Гэддис, многие ведущие теоретики МО периода холодной войны вновь ставят своей задачей прогнозирование, хотя "прецедент" - возможный коллапс международной системы был едва ли ничего не означающим (Gaddis, 1992/93, p.53). Эта критика немедленно ставит вопросы: будет ли что-то, принятое как новое мышление, которое развивается в предмете с ранних 1980-х годов, служить нам насколько-нибудь лучше? Будет ли оно более чувствительно к будущему? Будет ли оно более полезным гидом для нашего мышления в настоящем? Будет ли оно помогать практике? Обнадеживающими являются некоторые основания для веры в то, что однажды получив сторонников в меж-парадигмальной дискуссии, слушающих один другого, усваивающих пост-позитивистский вклад, и извлекающих некоторые уроки из развития предмета и мира, мы оказались бы в лучшей форме, чтобы думать о будущем. Мы можем однажды увидеть сквозь хрустальный шар и предсказать с предельной уверенностью, что детальный прогноз, требующий стандарта для любой дисциплины, имеющей дело с общей сущностью человеческого бытия, будет всегда невозможен. Проблемы прогнозирования хорощо знакомы (see, inter alia, Gaddis, 1992/93, р.17-18, Hopf, 1993, р.205-7). Не оглядываясь в прошлое, как мы можем знать, каким теориям доверять? Как должны мы определить прогноз, который вполне корректен в терминах развития, но радикально неточен во временных терминах? Насколько хорошо приняты во внимание предположения и предчувствия? Можно ли говорить о правильности прогнозов, которые сбываются, но основания которых ошибочны? И как понимать самоотрицающую возможность всех политических прогнозов, из-за их способности поддерживать обратные тенденции? Пока прогнозы и предсказания о человеческом поведении останутся также и факторами человеческого поведения, социальные науки не будет полносью отвечать своему названию. Однако, поскольку МО стараются переосмыслить свой предмет, можно сказать с определенной уверенностью, что речь идет о 257 становлении потенциально более чувствительной к будущему дисциплины, чем до настоящего времени. Она развивает более изощренную способность привести к более точным представлениям о мире; она открывает путь к более широкому набору идей и концептуализаций; она дает более утонченное понимание взаимодействий между органом и структурой; она лучше осведомлена о проблемах знания; и наконец, она начала представлять себе будущее не как простое продолжение во времени настоящего, потому что она, возвращаясь к своим традиционным материализованным структурам (с более сложными идентичностями), вновь становится человечной. В противоположность онтологическому вызову, ответом на который стало доминирование в предмете реализма, он сейчас предлагает вниманию возможность через дисциплинарное перекрестное опыление поставить более вызываюшие вопросы, создать замкнутое сообщение между концепциями, феноменом и толкованиями, и ставить академические и политические задачи, основанные на более изощренных нормативных и эмпирических исследованиях. Все упомянутое выше представляет усовершенствование ситуации, описанной в начале главы. даже если это необходимо снижает краткость священного Грааля правильного утверждения. Реалистическая функция международно-политической теории есть не в том, чтобы стараться описать будущее в деталях, но предотвратить его опасности от материализации. Как миниум мы должны добиваться развить и утилизировать теорию с минимальными наихудшими актуальностями (такими как голод и война) и наихудшими возможностями (такими как ядерное оружие и разрушение природы). Больше, чем это есть премия. Цель международно-политической теории может быть, следовательно, показана в терминах, раскрывающих конвергенцию "общества" Маркса и "общества" Моргентау в части утопического реализма: проблема международно-политической теории состоит в том, чтобы стремиться изменить мир через его понимание, и пытаться объяснить мир через его изменение. НАДЕЖНОЕ БУДУЩЕЕ Предметное содержание МО включает в себя не только теорию, но и политическое действие, а также врожденную тенденцию интеллектуалов сомневаться, прежде чем сделать что-нибудь правильное, из страха допустить какое-либо философское заблуждение. Вследствие пост-позитивистских дебатов специалисты МО стали отчасти более чувствительны к этому, чем прежде. Антифундаменталисты поколебали доверие многих студентов к предмету в его базисных основаниях. Но дискуссия между "фундаментализмом и антифундаментализмом" все еще отдает бесполезную дань раздвоению, созданному третьей дискуссией. Архитектурный язык (подобно "почвенности " и "основанию" и Архимедовской “точке опоры”) является неадекватным - а также абсолютизирующим 258 для жизни в обществе в историческое время. Человеческое обшество всегда изменяется, само-перестраивается и требует различных рационализаций в различные исторические эпохи. Рационализация может быть несвоевременна, но в некоторые исторические эпохи она может быть объяснена больше через мифы, чем логику. "Мы" и "общество" взаимно составляющие. Картезианское "Я" не может быть рассмотрено как антиисторическое, но только как продукт времени и места. Идентичность эволюционирует, и слова меняют свой смысл. Государства не устойчивы. "Мы" - это воображение и пере-воображение. Следовательно, лучше, чем образ непоколебимых “оснований” как базиса для политических действий и мыслей, больше подходит образ “спасительного якоря”. Это представляет собой не философский абсолютизм, религиозные или идеологические взгляды, а только наибезопаснейшие пункты в период бури и экологических изменений, с позиций которых следует обсуждать, как лучше встретить нужды человечества. Спасительный якорь необходим для того, чтобы мы могли доказать, что "эта дорога лучше, чем та" в бесконечном глобальном споре об образе нашей жизни и борьбы. Но кто должен выбирать наш якорь спасения? В следующей стадии развития дисциплины, я надеюсь, что эмпирическая и нормативная теория даст больше внимания слабым, чем сильным, жертвам мировой политики, а не только победителям. Традиционно, глобальные перспективы, выдвинутые предметом, представляли из себя намного больше подъем к вершинам, чем спуск к основаниям, философски - в терминах власти и буквально - в географических терминах. Так, для начала, давайте попросим жертв мировой политики переосмыслить будущее (жизненный эксперимент "покрова невежества", описанный Роулсоном) (Rowls, 1971). Мир, который они могли бы представить себе, был бы, несомненно, местом “законности и высшей справедливости”, в большей мере, чем мир традиционно описанный и объясненный теоретиками силы. Жертвы мировой политики могли бы указать на различные якоря спасения, от которых следует начать переосмысление будущего. Жертвы испытывают неудачи от традиционных теорий мировой политики и структур, которые подкрепляют эти теории. В мышлении о переосмыслении будущего было бы интересно переписать главу ООН, начиная не со знаменитых слов "Мы народы..." (которые в 1945 году являлись по сути пропагандой для утверждения "Мы великие державы "), а со слов "Мы жертвы..." Краткость революционной Всеобщей Хартии Жертв было бы интересно начать, если бы делегация жертв мировой политики (представленная неправительственными организациями) получила бы место в Совете Безопасности. Жертвы всегда имеют особый опыт в принятии корпоративных решений. Кеннет Боулдинг, который недавно умер, любил говорить, что "мы таковы какие мы есть, потому что мы прошли войну". Рассмотренное в этой главе убеждает, что мы можем переосмыслить предмет мировой политики и наше коллективное 259 будущее, в котором мы должны становиться такими, какими мы мечтаем стать. Но это не гарантировано. Опасности разнообразны и мы не можем быть уверены в перспективах побед над ними. В самом деле, какую надежду мы можем испытывать от переосмысления мира, когда академическая Международная политика по-прежнему способствует раздробленности дисциплины? На сегодняшний день, следовательно, сомнения вокруг теории международных отношений и будущего, сформулированные в начале главы, должны остаться. Мы все еще имеем хаос в предмете скорее, чем мерцающую звезду. Но это доказывает, что есть хорошее основание для надежды, так же как для расширения задач, глубоких объяснений и для развития новых исследовательских навыков. Следовательно, если спорные вопросы, обсужденные здесь, будут подняты снова в десятилетний период, я считаю, что должен быть еще более уверен, чем сейчас, что могу рекомендовать профессору МО переосмыслить будущее политики на глобальном уровне. В сравнении с анализами и рекомендациями, которые были даны теми, кто издавна в ней доминировал, я не сомневаюсь, что она станет лучше. 260