- Владимир Еремин

Владимир Ерёмин
Я ИДУ ПО КОВРУ…
Кинороман
Памяти Эммы посвящается
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
2
«Странные люди – актёры… И люди ли они?»
Андрей Тарковский.
Любое сходство с реальными лицами и фактами
следует считать случайностью.
1
Она могла бы добраться сюда и с закрытыми глазами, - миновать подземным переходом
шумный, всегда запруженный машинами проспект, пройти через арку и круглый скверик,
именуемый распивающими здесь пиво студиозусами "ватрушкой", к спрятавшейся под липами
чудесной старинной улочке, - а там уже рукой подать и до места, где она служила столько лет.
Этот автоматизм особенно пригодился сегодня, когда она проделывала привычный путь,
возможно, последний раз в жизни.
Случайный прохожий, обратившийся было к ней с каким-то вопросом, внезапно умолк и
отпрянул; молодая рыжеволосая женщина со слегка раскосыми глазами взглянула на него с
недоумением, он - с растерянностью: была в её облике какая-то пугающая, маниакальная
сосредоточенность...
Вот и арка, и колонны, хождение под которыми почитало опасным актёрское суеверие не получишь звания. Она всегда упрямо ходила именно тут - вот и не удостоилась... Лишнего
билетика? Нет, милый, чего нет, того нет. Автограф? А, пожалуйста... До её слуха долетел
шепоток: “Нечаева, смотри, Нечаева...”
Передвигаясь с усилием, замедленно и плавно, словно под водой, Майя очутилась в
театральной проходной, - кто-то, скрытый от неё плащами, топнул в пол и насморочно, в нос
пробормотал: “И эти малы, ч-чёрт!..” Мужиковатая, с алюминиевым ежиком старушенция,
перекатывая из одного уголка рта в другой “беломорину”, приникла к экрану маленького чернобелого телевизора, со снующими по нему фигурками футболистов.
- Видала, Май, как наш “Зенит” “Спартачка” делает? Ох, чумовая нынче игра...
Майя кивнула.
- А премьеру сёдни смотреть не пойду, - сурово поделилась болельщица. - Потому что
не ты играешь!
И погрозила пальцем кому-то невидимому, виновному в этой - трамтарарам! –
несправедливости.
Майя неопределенно кивнула, что-то невнятное промычала - и, распахнув дверь, взбежала
вверх по лесенке.
Пахнуло чем-то горелым; прохладным коридором по свежевымытому, ещё влажному
полу прошла мимо буфета, - на мгновение там вспыхнул и пропал чей-то смешок, - и дальше, с
замирающим сердцем, не чуя под собой ног - в закулисную часть...
Вот и костюмерная, двухъярусные ряды безжизненно повисших, словно души в
ожидании новых воплощений, театральных костюмов, нелепое соседство веков и стилей. К
запаху нафталина, пыли и кожи примешивается запах утюга и свежезаваренного кофе, за
приоткрытой дверью слышится звон чашек и женский смех. В день премьеры и воздух в театре
словно становится гуще... Вот и её платье. Снять с плечиков - и в сумку. Туда же туфли - где же
они могут быть?..
Оставшись незамеченной, Майя выскальзывает в коридор. В громоздких париках и
наклейках со стен на неё смотрят актёры, в разное время ушедшие туда, где вряд ли кому уже
потребуется их диковинное ремесло. Под фотографиями в подвешенных на лентах вазочках цветы: дань живых мертвым.
Череда дверей - одна, другая, третья... Вот и её гримерная. Майя оглядывается - пуст
коридор, только где-то за поворотом, у доски расписания репетиций и спектаклей,
неразборчиво погромыхивает чей-то бас. Захлопывается дверь. Щелкает, поворачиваясь, замок.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
3
Теперь она одна...
Майя быстро раздевается и, стоя босиком на коврике перед большим, взятым в
деревянную раму старинным зеркалом, оглядывает себя с ног до головы. Ну что ж, неплохо,
отстраненно, словно о ком-то другом, отмечает она. Тридцать шесть, а с виду - на добрый
десяток меньше…
Она набрасывает халат и усаживается к гримировальному столику. Вспыхивают
лампы, её лицо с рыжей копной волос возникает сразу в трёх створках небольшого зеркального
трюмо. Рыжая – но не заурядной медной рыжиной, а темно-красным, с золотым отливом,
деревом, и кожа чистая, без веснушек, молочно-белая, без свойственного рыжим голубоватого
оттенка, и естественно тёмные брови и ресницы… Приникнув к стеклу, так же безлично, как на
чужой фотографии, Майя отмечает морщинки у глаз и рта - да, те же двадцать шесть. Ну, в
крайнем случае, тридцать.
Движения её пальцев неторопливы и точны, - на белую пластмассовую крышку коробки
из-под грима свинцового цвета тюбик выпускает светло-коричневого червячка, другой червячка потемнее... туда же - немного розового из коробки; теперь всё это хорошенько
перемешать...
Под слоем тона исчезает бледность, на скулах вспыхивает румянец, из папиросной
коробки с надписью “Герцеговина Флор” являются на свет накладные ресницы, отвинчивается
крышечка пузырька с лаком, - а в крышечке – кисточка! - терпко пахнет спиртом, несколько
легких движений, и веки испытывают знакомое жжение, зато распахиваются, становятся
глубокими глаза. Теперь губы, - потемнее окоем, внутри - светлее... Ну, а волосы она уложила
ещё дома. Так, порядок...
Из зазеркалья на Майю в упор смотрит другая женщина, в её улыбке различимы и порок,
и тайна, и печальное знание того, что с нею случится - это уже та, кого ей сегодня предстоит
сыграть...
Где-то за дверью трижды звонит звонок. Щелкает динамик трансляции, женский голос
негромко подтверждает: "Третий звонок. До начала спектакля остаётся пять минут. Просьба
всем приготовиться к началу спектакля. Был третий звонок. Спасибо..."
Майя снимает халат, ныряет в театральное платье, щелкает застежками на туфлях, её
движения становятся всё более стремительными и четкими; она бросает последний взгляд в
зеркало, на мгновение прищуривается, - то, что она видит, похоже, её устраивает. Снова
щелкает замок, она выходит из гримерной и быстро идёт по коридору, ощущая словно бегущий
под кожей нарзан, - вероятно, то же самое чувствует перед выходом на манеж и цирковая
лошадь...
Майя проходит мимо склонившихся на подоконнике над шахматной доской двух
молодых актёров, они поднимают головы, что-то произносят ей вслед, она не понимает – что и,
обернувшись, будто через пелену видит их недоумевающие лица.
За поворотом коридора она останавливается, распахивает дверь первой же гримерной, откинувшись, в кресле сидит молодая женщина точно в таком же, как у неё, платье; на её лицо
набегает тень замешательства, но едва она успевает открыть рот, Майя резким движением
захлопывает дверь, и, дважды провернув торчащий снаружи ключ, выдергивает его из
скважины. Удаляясь по коридору, она слышит из-за запертой двери стук и запоздалое:
- Майка, ты что, с ума сошла? Сейчас же открой, что за шутки!?
- Ничего, ничего, - бормочет на ходу сквозь стиснутые зубы Майя.
Проходя мимо распахнутой двери туалета, она на ходу, не примериваясь, по
баскетбольному кидает ключ, - он описывает в воздухе дугу и со звуком, сочетающим в себе
бульк и двойной бряк, исчезает в унитазе...
Она всё рассчитала правильно. Через минуту, одолев четыре лестничных марша вниз и
миновав застеленный ковром “предбанник”, она уже стояла в разбавленной слабым светом
фиолетового софита темноте, в кулисе, у выхода на сцену. Ещё минуту спустя Майя услышала
за спиной прерывистый шепоток помощницы режиссёра Каринки Цой: «Лен, ты готова?
Начинаем...» Не оборачиваясь, Майя кивнула; помрежка провела по её спине рукой: «Ну, ни
пуха!..» - и пропала.
Медленно угасла огромная люстра зрительного зала, на сцене стало совсем темно, тихо
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
4
зазвучала музыка. Майя трижды глубоко вздохнула, перекрестилась и, ориентируясь по
фосфоресцирующим на полу меткам, двинулась вперед...
Через несколько мгновений она уже сидела на авансцене в свете прожектора, видя перед
собой вытаращенные от крайнего изумления глаза своего партнера Илюши Чекунова...
В директорской ложе пожилой человек с сырым, плохо пропеченным лицом подался
корпусом вперед, учащенно моргая и шепча: «Не может быть!..» Дородная дама в соседнем
кресле в беспокойстве оглянулась, словно кого-то ища: «Как, почему?.. Где Петя? Может, это
он?..»
Переполох пошёл дальше и достиг необъятных размеров пузана в модном костюме и
бабочке. Все трое, продолжая шептаться, снялись с мест и двинулись к выходу...
Петр Самсонович Кортенко мыкался по зрительскому фойе, бесцельно разглядывая то
книги в приютившемся под лестницей киоске, то буфетные напитки и снедь, - но ничто не
могло ни отвлечь, ни развлечь режиссёра. В дни премьер он испытывал такое волнение, что
убегал из зрительного зала, мыкался по театру, кусая густые седеющие усы и мучительно
вслушиваясь в звучащие по трансляции голоса актёров.
Наконец, он прибился к служебному буфету.
- Раечка, выдай-ка мне соточку коньяка, - обратился он к тучной блондинке,
управлявшейся с кофеваркой, - и кофе.
- Есть такая буква - нельзя, Петр Самсоныч, - кокетливо отозвалась буфетчица.
- Нет такой буквы!
Кортенко отправил в себя фужер с янтарной жидкостью; неловко ухватив чашку кофе,
расплескал её по стойке.
- Да не волнуйтесь вы так, Петр Самсоныч, - прошептала Раечка, сноровисто вытирая
тряпочкой горячую лужицу. - Вы обречены на успех!
- Петя! Петя! Вот он где! - послышался звучный, грудной женский голос.
Увидев спешащую к нему взбудораженную троицу, Кортенко мгновенно взволновался
ещё больше и двинулся навстречу, готовый почему-то к самому худшему.
- Петя, ты поменял составы? - утишая голос и округляя глаза, спросил директор.
- Нет, - холодея, произнес Кортенко. – А… а что такое?
- А то, - вскричала дама, - что на сцене сейчас - не Лена, а Нечаева! Майя Нечаева!
Майе игралось как никогда хорошо. Сердце, стучавшее где-то в горле, вернулось на своё
место. Дышалось легко и вольно, тело казалось невесомым, голос - послушным и звучным, и
всё вокруг стало ярким, прозрачным и праздничным.
В долгих репетициях, эпизод за эпизодом, поворот за поворотом, роль была прожита,
вобрана в себя и растворена, и теперь уже роль влекла и вела её. Темная громада зрительного
зала, - огромное тысячеглазое существо, - жадно впитывала каждое её слово и жест; Майя
улавливала исходящую от этого существа горячую энергию, сплетала её со своей и возвращала
обратно; она принадлежала этому циклопическому чудищу, но она и владела им, и вела за
собой, точно мопса на поводке, всякий раз заранее угадывая, когда оно растроганно замрёт или
взорвется смехом; и эта пленительная власть, и этот сладкий плен, слитые в одно, и были тем
наркотиком, ради которого идут на сцену...
Лишь только когда в конце первого акта упал занавес, она точно очнулась. Из-за своего
пульта, как на самоубийцу, смотрела на неё помрежка Карина, и в её глазах стыл тихий ужас.
Монтировщики, шестеро парней в потёртых комбинезонах, выйдя на сцену, как по команде,
принялись ей аплодировать, в ответ Майя дурашливо раскланялась; из кулис на неё
неподвижно и молчаливо смотрели пожарники, костюмеры, гримёры и с полдюжины
свободных от спектакля актёров.
- Николай Васильевич Гоголь, - отчеканила Майя. - “Ревизор”. Немая сцена...
Откашливаясь и теребя пальцем отклеившийся кончик усов, подошел Илюша, положил
ей горячую руку на плечо.
- Ну, мать, ты совсем безумная...
И внезапно согнувшись, страдальчески сморщил нос.
- Извини, я сейчас, - пробормотал он, оглядываясь.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
5
- Ты куда?
- Куда, куда! - плачущим голосом протянул Чекунов. - Забыла, где я на премьерах
антракты просиживаю?! А сегодня ещё и ты, спасибо, добавила!..
Он махнул рукой и побежал в сторону туалета. Майя вздохнула – в такие вечера
приступы «медвежьей» болезни посещали не только Илюшу...
Лена Панова, назначенная в тот вечер играть в первом составе, в полуобморочном
состоянии лежала на диване в собственной гримерной; у её двери, неслышно переговариваясь,
курили соболезнующие; в воздухе висел острый запах корвалола.
Врач "скорой помощи" с тонометром в руках вышел в коридор, рядом с ним в то же
мгновение оказался пузан, деликатно прикоснулся к локтю:
- Ну, как она?
- Оснований для беспокойства нет, - пожал плечами доктор, протирая полой белого
халата очки. - Ну, понервничала немного, это пройдет...
- Спасибо вам огромное, - тяжко вздохнув, поблагодарил толстяк.
- Скажите, - почему-то понизив голос и оглянувшись, поинтересовался врач, - чего она
так убивается? Ну, сегодня не сыграла - завтра сыграет. Какая разница - первый или второй?
- Ну, как же! - горестно воскликнул, усмехаясь, пузан. - Вопрос престижа... Телевидение,
критики, пресса - всё сегодня. Настроиться на это и вдруг пролететь, как фанера над Парижем тут, пожалуй, взвоешь...
- Понимаю, понимаю, - покивал врач, хотя и было видно по нему, что ничего он
совершенно не понимает. - Ну, будьте здоровы. Творческих удач!
- Администратор я, - тоскливо отозвался пузан.
- Тем более, - от смущения невпопад ответил доктор. - Всего хорошего!
- Это просто бандитизм, - стряхивая с сигареты пепел, тихо, но чрезвычайно
внушительно молвила дородная дама, заведующая труппой Ариадна Пик.
Ариадна Леонидовна никогда не повышала голоса. Когда она говорила, её губы
практически не шевелились - было довольно и слетевшего с них легкого шелеста, чтобы
слушающий, - в особенности, если он стоял на иерархической лестнице ниже Ариадны
Леонидовны, - ощутил душевный трепет.
Её авторитет был непререкаем. Всякому было известно, что он держался на том, что
Ариадна Леонидовна была женой Саввы Палыча, заведующего постановочной частью театра,
который, в свою очередь, на протяжении многих лет имел честь быть собутыльником
Станислава Константиныча, народного артиста несуществующего более Союза, а ныне ещё и
художественного руководителя прославленного коллектива. Из чего нетрудно вывести, что
авторитет Ариадны Леонидовны потому был велик, что зиждился на абсолютном авторитете
Станислава Константиныча, сменившего на своём посту всемирно известного Мэтра, недавно
ушедшего в небытие. Потому хорошо была всеми услышана и следующая фраза, слетевшая с её
недвижных уст:
- И это ей даром не пройдет.
- Такие штучки никому не сойдут с рук, - присовокупил к сказанному свой голос и
директор. - Уж я вам это обещаю.
Голос, впрочем, как голос. А ведь было время, когда голос этот украшал хор – пусть не
Большого, но Малого оперного, и звучал среди прочих и достойно, и убедительно.
Впрочем, своей поразительной карьере достойный Викентий Антоныч был обязан
совсем другим выдающимся, никогда и нигде не встречавшимся ещё свойством - руководить,
ни в чём решительно не беря на себя ответственность. Никому не суждено узнать, каким
образом Викентий Антоныч полжизни обременял собою директорское кресло, не проявляя
совершенно никакой инициативы и ни разу не поставив своей подписи ни под одним хоть
сколько-нибудь важным документом. Поистине, это был человек-сфинкс…
- Что ж, от неё следовало ожидать, - подвела черту Ариадна Леонидовна. - Характер...
Петя, голубчик, вам нехорошо?
Петр Самсонович стоял с зажжённой сигаретой в руке и потерянно смотрел в окно. Он
неожиданно как-то постарел и съёжился, в позе его явственно читались одиночество и
растерянность. Стараясь ни с кем не встречаться глазами, он негромко и хрипло пробормотал:
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
6
- Ах, какая оторва... Но талантлива - спасу нет!
После чего немного помолчал, словно взвешивая сказанное, и добавил:
- Талантлива... побей меня Бог.
Сказавши так, Петр Самсонович, мелко покивал и, вызвав немалое удивление в
присутствующих, развернулся и двинулся по коридору прочь.
- Что же теперь делать?
Во взгляде, который Викентий Антоныч устремил на Ариадну Леонидовну, сквозила
надежда, что она ответит на этот вопрос без его помощи.
- Делать нечего, - сурово подвела черту Ариадна Леонидовна. - Пусть играет дальше...
Земля, как известно, держится на трех китах.
Режиссерская методология Петра Кортенко также основывалась на трех первоэлементах.
Ими являлись борьба мотивов, кровеносность действия и предсмертность темперамента.
Освоивший эти азы мог считать себя профессионалом. Раздираемый крайностями, полнокровно
действующий, наделенный убийственным темпераментом - таким представлялся Петру
Самсоновичу подлинный актёр. Соответствовать этому идеалу было необыкновенно трудно.
После Кортенко все режиссёры казались пресными. Его репетиции представляли собой
фейерверк остроумных решений, неожиданных находок и неподражаемых показов. Пулей
вылетая на сцену, он тряс животом, смеялся и плакал, всегда отыскивая ни на что не похожие
интонации, краску, жест. От репутации городского сумасшедшего Петра Самсоновича не
спасала даже его неслыханная эрудиция. Покрытый редеющими волосами внушительный,
монументальной лепки череп хранил в себе великое множество самых разнообразных знаний.
Оставалось лишь гадать, каким образом эта во всех отношениях замечательная личность
умудрялась не преуспеть. Разумеется, он был известен. Имел за плечами несколько
скандальных спектаклей. Но разве это та беспредельная слава, которой он заслуживал?
Впрочем, к описываемому моменту в судьбе Петра Самсоновича наметились кое-какие
предпосылки к взлету. Все чаще его имя повторяли на телеэкране и в газетах, хотя и в
сопровождении эпитетов, явно не соответствующих возрасту, - “подающий надежды”,
“восходящая звезда” и тому подобное; и хотя он делал вид, что это ему всё фиолетово,
растущая известность его отнюдь не огорчала, - именно о ней он втайне давно и страстно
мечтал. Э, да что говорить! Существование в театре, этой юдоли неутолённых амбиций,
исполненное и эфемерного величия, и убожества, не знает иных воздаяний, кроме
прижизненного признания. Тут не дано третьего - либо сейчас, либо никогда...
Параллельно, однако, фортуна подсуропила Петру Самсоновичу ещё один подарок, на
сей раз в лице Лены Пановой. Ах, Лена, Лена! И отчего небеса никогда не отпускают в одни
руки всего сразу? Пошлют талант - не дадут денег, осыплют златом - обойдут здоровьем,
снабдят здоровьем - обнесут красотой? Скупо отмерив Елене актерских дарований, природа поцарски одарила её женской прелестью и властью над мужскими сердцами. А поскольку
режиссура - профессия преимущественно мужская, то и режиссёры, появляющиеся в театре,
доставались исключительно ей. Чем она очаровывала их? Поди, разбери. Кирпичик за
кирпичиком, скрупулезно и терпеливо возводила она здание своей карьеры, роли без задержки
следовали друг за другом; творческий итог всегда бывал хоть и мил, но скромен, однако с
некоторых пор и это как-то словно перестали замечать - ну, побухтят в гримерных, ну, лягнут в
очередной рецензии, - я вас умоляю, кто их там читает?
Последняя же роль давалась ей с особенным трудом, в затылок жарко дышала
назначенная репетировать в очередь Майя Нечаева, за спиной шушукались и косо глядели
товарки. Ролька между тем выпала не из простых, на одной технике не вытянуть, в красивых
нарядах не прощеголять, тут надобно было играть...
С первых репетиций стало очевидно, что Нечаева вырывается вперед, это была её роль, в
листа, или, как ещё говорят актёры, её дела. Майя на сайте RUSKINO.RU по рейтингу среди
коллег стояла куда выше Пановой, но доказывать это, и весьма убедительно, ей приходилось
главным образом в кино и на телевидении: покойный Мэтр не любил строптивых девчонок,
осмеливающихся убирать его августейшую длань с коленок - раз такая дерзкая, то и ролей
получи впроголодь. И теперь Майка, после голодного-то пайка, брала своё, репетировала
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
7
самозабвенно, до изнеможения, всласть.
Видел ли Петруччио (а именно так звали за глаза Петра Самсоновича), что Нечаева
работает лучше Лены? Вот вопрос! А Мейерхольд видел, что, скажем, Бабанова куда
талантливей его благоверной Райх? А Таиров - что его Коонен... Помилуйте! Уж коли великие
этим грешили, что взять с бедного Петруччио, которому боги послали большое человеческое
чувство, когда ему уже перевалило за пятьдесят?
Так или иначе, но играть премьеру была назначена Лена - другого, собственно, никто и
не ожидал. Недаром в тот день, когда на доске приказов появился листок с распределением
ролей, все - кто про себя, а кто и вслух - пророчили: не играть Майке в первом составе. Если
десятый по счету спектакль обломится - и то пусть скажет спасибо. И вдруг эта «психическая»
Нечаева отчебучивает неслыханное - запирает соперницу и вместо неё выходит на сцену!
Коллеги Майи, ввергнутые в стрессовое состояние, поневоле играли в тот вечер на
особенном подъеме. Лишь однажды засбоил старичок Аполимов, забыл текст, забормотал чтото, заблекотал по обыкновению, хитро теснясь к кулисе, где сидела суфлерша Соня, и та, маниакальная театралка, кайфующая и от двухсотого по счету, знакомого ей наизусть
спектакля, - с досадой оторвавшись от происходящего на сцене, неторопливо и укоризненно
покачав головой, перевернула страницу, так же неспешно подняла своё орудие труда жестяной, с раструбом, рупор, - и внятным шёпотом протрубила подсказку. Слышно её было,
кажется, и в седьмом ряду партера, но тугоухий дядя Фока всё же не расслышал, затряс
головой, пришлось повторить и Соне, а затем и отвернувшейся от зала Майе, - лишь тогда не
утративший присутствия духа дядя Фока вскочил, наконец, в потерянную колею и сиплым
забавным своим голоском с удвоенным жаром продолжил диалог…
Майя едва удержалась, чтобы не рассмеяться; мгновенно всплыла картинка: тот же дядя
Фока в пьесе о военных моряках величественно появляется на сцене в великолепном
адмиральском мундире, фуражке и... домашних тапочках! Вот это был раскол! Но и тогда, и
сейчас накладка осталась незамеченной; права Сара Бернар: публика не слушает; а если
слушает, то не слышит; а если слышит, то не понимает, - эффект кошки, уткнувшейся в
телевизор.
Между тем уже катился к концу второй, заключительный акт, шли на коду. Не
оставалось сомнений, что спектакль задался, тысячеокий циклоп был уже окончательно не
только приручен, но и влюблён, благодарно дышал, мерцал и вспыхивал смешками и
аплодисментами, - и вдруг замирал, боясь пропустить хоть одно летящее с подмостков
словечко.
Майя никогда не ощущала такого захватывающего дух, завораживающего азарта. Она
затеяла опасную игру, единственной наградой в которой могло быть сохраненное чувство
собственного достоинства, но теперь понимала, что ей выпало нечто большее.
Рухнул и вновь взмыл вверх занавес, в зале вспыхнула люстра. Майя стояла, залитая
светом, омываемая аплодисментами: партер аплодировал стоя, позади в проходах не видно
было спин, никто не спешил в раздевалку. Грянувшая музыка сообщила хлопкам ритм,
превратила в овацию, хриплый бас из третьего яруса восторженно орал “браво!”
Капельдинерши в парадной униформе выносили из передних кулис корзины с цветами, перед
сценой теснились с букетами, по черному бархатному половику авансцены разметало веер
белых гвоздик; Майя подхватила несколько штук и, сильно размахнувшись, швырнула в зал, - в
партере от неожиданности ахнули и присели.
Взмыленный Илюша, держа её за руку, дышал рядом, как лошадь после хорошей скачки,
усы у него снова отклеились и держались на честном слове, он старался не улыбаться, чтобы не
лишиться их вовсе и оттого выглядел ещё комичнее. Дядя Фока посылал балкону кокетливые
воздушные поцелуи. Вызывали режиссёра, но Петр Самсонович не появился.
Из директорской ложи неподвижно и немо смотрели на сцену директор и заведующая
труппой; рядом с ними мелькнула седая голова худрука Станислава Константиныча: ага, стало
быть, уже успели вызвать, ведь, по слухам, он, сказавшись больным, уехал на дачу...
В тот вечер их вызывали на поклон девятнадцать раз.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
8
За кулисами не было обычной праздничной премьерной суматохи, ходили неторопливо и
бесшумно, разговаривали вполголоса, словно при покойнике.
Провожаемая множеством взглядов, на ходу роняя цветы, Майя поспешно прошла в
свою гримёрную; закрыв дверь, сбросила с себя театральное платье, аккуратно повесила на
плечики, не спеша оделась в своё, присела к столику, принялась перебирать букет. Она знала,
что вряд ли кто-то осмелится придти её поздравить - но, несомненно, последуют официальные
визиты. Что ж, она готова. Усталости не чувствовалось, лишь немного кружилась голова и
тонко звенело в ушах.
Вскоре в дверь постучали.
- Войдите!
На пороге стоял худрук.
- Станислав Константинович, - Майя убрала халат, придвинула стул. - Хорошо, что вы
пришли, а то уж я приготовилась в одиночестве...
Она вынула из сумочки бутылку коньяка и горсть конфет, достала из ящика стола
рюмки.
- Выпьем за помин души… Да не смотрите вы на меня так, Станислав Константинович, у
вас со мной никаких хлопот не будет. Вот моё заявление об уходе...
На столик лёг лист бумаги.
- Или по статье уволите?
Майя разлила коньяк, подвинула стул; худрук полез в карман за сигаретами, уселся,
сумрачно вздохнул:
- Нечаева, ты что, чокнулась?
- Ещё нет, - рассмеялась она. - Но с вашей помощью надеюсь сейчас это проделать...
Худрук посопел, взял рюмку.
- Вот так, - Майя и выпила, а вслед за ней - и Станислав Константинович.
- Ну, рассказывай, - сказал он, закуривая. - Как ты дошла до жизни такой...
- Хорошо, - кивнула она и снова разлила по стаканам. – Тогда давайте сходу ещё по
одной. Эта история долгая…
2
В просторной русской избе шло неистовое веселье.
За длинным, уставленным бутылями с самогоном и закусками столом пировали
белогвардейские офицеры. В тусклом свете керосиновых ламп, в стелющемся табачном дыму
цыгане в красных рубахах рвали гитарные струны. Две молодые цыганки лихо отплясывали
посреди избы; рядом с ними яростно вколачивал в дощатый пол каблуки щегольских хромовых
сапог совсем ещё юный поручик.
У окна за столом сидели совсем ещё молодой - нет и тридцати - генерал: худ,
остролиц, с аккуратно выбритыми усиками и "ежиком", черные тени у проваленных,
воспаленных от бессонницы глаз, - и женщина: декольтированное, явно концертное парчовое
платье, грива буйных, ниспадающих на плечи волос. Генерал с помощью машинки забивал в
папиросу табак, женщина что-то лукаво шептала ему на ухо, отчего он, по-кошачьи жмурясь,
тихо смеялся.
Но вот бешеный танец под общий вопль закончился, зазвенело стекло стаканов и
бутылок, поручик, покачиваясь, направился к столу, к единственной здесь – цыганки не в счет –
даме и, не отрывая от неё переполненных слезами сумасшедших глаз, взмолился:
- Катерина Ивановна, спойте, а?
Женщина с ленивым кокетством повела плечами. Офицеры дружно, вразнобой
загалдели:
- Спойте, Катерина Ивановна! Явите божескую милость! Снизойдите, царица вы наша
Савская! Клеопатра! Просим, просим!
Катерина Ивановна взглянула на генерала, тот опустил голову, как бы молчаливо
присоединяясь к общей просьбе.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
9
- Право, не знаю, что бы такое… - в задумчивости проговорила она.
- «Замело тебя снегом…», - страстно прошептал поручик.
Женщина поправила на плечах шаль, встала.
- Ну, что ж…
Она кивнула цыганам, и три гитары, словно едва дождавшись этого мгновения,
нетерпеливо и широко вступили.
- «Замело тебя снегом, Россия, всю завьюжило белой пургой...» - пела женщина.
Голос у неё был чудесный, в его природной мощи звучала мучительная тоска. И его не
просто слушали, а всем своим существом впитывали, пили, словно истерзанные долгой
изнурительной жаждой, только сегодня вышедшие из смертельного боя люди. Уронив голову
на грудь, по-детски плакал поручик…
Но кончилась песня и, тесня друг друга, с переполненными стаканами ринулись к
певице растроганные офицеры.
- Ох, Катюша… Катенька, милая! Душа моя!
- Ах, право слово, сокрушила… Сердце в клочья…
- Дозволь о себе бога молить… Снизойди, несравненная, на брудершафт!..
И впереди всех – сумасшедший поручик бухнулся перед ней на колени.
- Катерина Иванна… Да я за вас… Прикажите умереть – я тотчас!.. До гроба ваш!.. Раб
покорный… Личарда верный… Осмелюсь ли…
Поручик потянулся, было, губами к руке певицы, но генерал неожиданно встал из-за
стола и холодно и трезво произнёс:
- Господа, позвольте представить вам мою невесту…
Обвел глазами ошеломленные лица офицеров, но продолжить не успел – раздался
выстрел, синеющее рассветом оконное стекло избы вдребезги разлетелось…
И вдруг, откуда ни возьмись, послышалось:
- Cut! – скомандовал мужской голос.
- Стоп! - повторил кто-то следом по-русски.
Кинокамера отъехала, и тут неожиданно обнаружилось, что нет на самом деле никакой
избы, а есть лишь её декорация, и что вся вышеописанная сцена произошла на съемочной
площадке в павильоне киностудии.
- Минуточку, - непонятно высказался кто-то третий, - сайнекс!
Полумрак сменился ярким электрическим светом, ворвавшимся откуда-то с потолка.
Хотя и потолка-то никакого вовсе не оказалось, откуда-то сверху, с причудливых
металлических конструкций, весь в окружении софитов, свешивался малый в джинсовом
комбинезоне и сматывал в рулон провод. Разом громко заговорили несколько голосов:
оператор что-то выговаривал ассистенту, хлопотали реквизиторы, доливая в бутылку с
наклейкой «Лидия» нечто подходящее по цвету, но явно вином не являющееся, за стеной
павильона застучали молотки.
Режиссёр, чрезвычайно живой и подвижный мужчина лет сорока - именно он
воскликнул энергичное «cut!» - оторвался от монитора, через который, собственно, и мог
видеть то, что видит через окуляр своей камеры оператор; второй режиссёр - тот, кто
английское «cut» продублировал русским «стоп!» - исполинского роста человек с трубкой в
зубах, - показал актерам издалека большой палец.
- Ну, как тебе? - спросила Майя у партнера.
- О’кей, - поправляя приклеенные усики, пожал плечами генерал, в жизни просто
Кристиан. В отличие от Майи, он не страдал повышенной самокритичностью.
Кристиан уселся в кресло, закинув ноги на спинку стоящего перед ним стула и прикрыл
глаза. Западная манера, пришедшая из Голливуда - спать на площадке. У нас уже многие её
переняли; а чем ещё занять себя, пока готовят следующий кадр? Читать - невозможно,
трепаться - неохота; уж лучше расслабиться, сберегая силы, съёмки - тяжелый физический
труд. Майя с завистью взглянула на партнера: к сожалению, сон на съемочной площадке, по
заказу - не для неё...
Рядом с Кристианом тут же возникла массажистка, принялась массировать ему шею; на
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
10
лице актёра запечатлелось блаженство.
Подошел режиссёр, прикоснулся к плечу актрисы.
- Прекрасно! - с заметным акцентом произнес он по-русски.
Майя ответила на похвалу неопределенным жестом, - она была явно недовольна собой.
- Андре, может, ещё дубль?
Толстячок-оператор, закатив глаза, покачал головой, словно желая сказать: «Ну вот,
опять!..»
- Зачем? - удивился Андре. - Было хорошо.
- Каждый дублик стоит рублик, - проворчал себе под нос оператор. - Есть такая нация самоеды...
И, повернувшись к ассистенту, напомнил:
- Соринку!
Парнишка в одетой задом наперед бейсболке, выдув изо рта белый пузырь жвачки, снял
объектив, заглянул в камеру.
- Чисто!
Это означало, что в момент съёмки из бобины с пленкой в створ объектива не нанесло
никакой дряни, из-за которой отснятый материал вполне мог оказаться в браке; такое случалось
сплошь и рядом, когда снимали на отечественных «Шостке» или «Свеме», - но и «Кодак», и
японская «Фудзи» от такого конфуза стопроцентно не гарантировали.
Майя пожала плечами. Что ж, она не будет спорить.
Режиссёра подозвал к себе оператор, а к ней подошла девочка-буфетчица, предложила
«чего-нибудь горяченького». Майя с сожалением покачала головой - она бы с удовольствием
выпила кофе, но, в павильоне духота, не дай бог, потечёт грим. Лучше потерпеть...
- Коля, - пожаловалась оператору одетая в наушники женщина-звукорежиссер, - я всё
равно камеру слышу...
- Давайте одеяло! - с досадой крикнул оператор.
Ассистенты оператора - или, на американский манер, камермены, - словно кастрюлю с
кашей, принялись оборачивать камеру в толстое ватное одеяло.
Всё, как всегда, обычный съемочный день.
С раннего утра в одном из павильонов «Мосфильма» начинал сновать киношный
народец, закипал кропотливый, методичный, превосходно организованный труд; и как в
королевстве гномов каждый, отдельно взятый гном озадачен сугубо своей, персональной
деятельностью, так здесь каждый член съемочной группы прекрасно знал и отправлял свои
обязанности.
Одетые
в
одинаковые,
с
множеством
карманов
курточки,
увешанные
“матюгальничками”, авторучками, фотоаппаратами, секундомерами и прочими прибамбасами,
назначения которых Майя не знала, французы сновали по съемочной площадке, и она оживала
на глазах: вспыхивали софиты, мягко катила на тележке по рельсам камера - и так каждый
день...
Майя просыпалась в шесть утра, дремала по дороге на студию в «микрике»; в гримерной
от легких, убаюкивающих прикосновений к лицу она временами снова проваливалась в сон и,
просыпаясь, сквозь дремоту следила за бесконечным повествованием гримёра Волика
Филоненко. Волик был широко известным и абсолютно типичным гомиком, что в его случае
означало, помимо всегдашнего прекрасного расположения духа и готовности всегда и во всём
придти на помощь любому, кто в этом нуждается, ещё и мучительную, беспредельную
болтливость.
В рассказе гримёра фигурировали какие-то шведы, поездки по ночной Москве в
подозрительном такси, сигареты “с дурцой”, неизвестно кем украденные куртка и бутылка
джина, а также милиция, нежданно-негаданно нагрянувшая в один из номеров отеля
“Метрополь”.
Дикция Волика была столь чудовищна, что казалась насмешкой над окружающими. Он
не выговаривал и половины букв алфавита, картавил и шепелявил, что превращало процесс
слушания в пытку, поэтому Майя внимала описанию ночной одиссеи вполуха и, скосив глаза в
текст, тихонько проборматывала его себе под нос.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
11
- Тебя мовно поздг’авить, - склоняясь к её уху, неожиданно вкрадчиво произнес гримёр.
- По-моему, наф г’ежиссэ’г вг’езался в тебя по уфы...
Сняв бигуди, он принялся расчесывать ей волосы. Майя подняла голову.
- С чего ты взял?
- Фто ли сама не замецяеф? Пг’осто жг’ёт тебя гвазами... а сказать не рефается. Вынимая изо рта шпильки, Волик ловко шпиговал ими прическу. - У них за пг’иставания к
фвэнсинам знаеф, фто бывает?
- А за приставания к мужчинам?
Волик ухмыльнулся, в притворной обиде покачал головой.
- Г’губо…
Майя увидела в зеркале Андре с небольшой видеокамерой в руках - и направленный на
неё объектив.
- Опять... - пожала она плечами. - Зачем?
- Изучаю, - старательно выговаривая, произнес режиссёр. - Майя - это ведь целая
цивилизация... Так?
Майя усмехнулась.
- Надеюсь, ещё не слишком древняя…
Андре хотел что-то сказать, но не успел - в дверь просунулся второй режиссёр и, вынув
изо рта трубку, сипло возвестил.
- Андре, телевидение!
Режиссер отмахнулся, - ничего, подождут! - не отрывая от неё испытующего взгляда,
удовлетворенно кивнул: усилия гримёра не пропали даром, Майя была действительно хороша:
открытое платье и прическа; руки, плечи, грудь и в особенности линия затылка, беззащитная и
нежная, никого не оставили бы равнодушным, кроме разве что самого Волика, но и он смотрел
на плоды своего труда с хищным прищуром настоящего профи.
Пока помощник режиссёра прицеливался на Майю своим “поляроидом”, Андре быстро
сделал Волику несколько коротких замечаний; взмах пушистой кисточки, смахнувшей излишек
пудры, - и она поднялась с кресла, чувствуя привычные прилив сил и возбуждение перед
предстоящей съемкой. Восхитительный избыток энергии - без него нет актёра; зависимость от
необходимости этот излишек сбрасывать - почти наркотическая, поэтому игра для настоящего
актёра - всегда кайф, думала она, идя по коридору. Она не слишком удивилась, увидев однажды
одного из своих юных коллег на Старом Арбате - с гитарой, в окружении зрителей: выходит, он
не добирал этого кайфа в театре, даже порой имея по тридцать спектаклей в месяц...
Андре шёл сзади, что-то через переводчицу втолковывая оператору, но Майя, не
оборачиваясь, словно руку на плече, чувствовала на себе его взгляд...
Настоящий писатель пишет так, словно до него никем никогда не было начертано ни
строчки.
Настоящий мужчина - вероятно, тот, кто подходит к приглянувшейся ему женщине так,
будто до него у неё не было ничего, ни с кем и никогда. Она для него - как белый лист для
писателя, который он немедленно принимается испещрять своими каракулями.
Неизвестно, что испытывает при этом бумажный лист. Однако известно, что ощутила
Майя, впервые увидев кинорежиссера Андре Дюро. Это было что-то странное. Мужчина не бог
весть какой из себя видный, к тому же француз. И видеться до этого они никак не могли. И всё
же Майя была готова поклясться, что уже слышала этот низкий, хрипловатый голос, знала эту
синкопированную - то медленную, то вдруг стремительную - манеру говорить, этот
насмешливый взгляд спокойных, глубоких глаз. Знала и теперь лишь растерянно пыталась
вспомнить - откуда, - и не могла. Возникшее при этом замешательство, однако, не было
тревожным, скорее, наоборот... Судьба? Ну, судьба. Разве могла знать Майя, что этот человек
чужого роду-племени переедет, перепашет всю её жизнь? Конечно, нет. Однако - знала. Знала,
и всё тут.
В павильоне их уже ждали переводчица и телевизионщики: оператор Боба – совсем ещё
молоденький, забавный человечек с заплетенными в косицу волосами, девочка-помреж толстые линзы очков, нелепая пластика сильно близорукого человека – ну, и, разумеется, сам
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
12
Спиров.
- Ведущий телепрограммы “Плеер” Кирилл Спиров, - актриса Майя Нечаева, - режиссёрпостановщик Андре Дюро, - представил их друг другу длинноволосый малый в жеваных
кожаных штанах.
Спиров воззрился на Майю, задумчиво приподнял бровь.
– Разве вы не знакомы? – удивился малый.
- Только по экрану, - пряча улыбку, Спиров склонился в поцелуе над Майиной рукой.
- Кто ж не знает “Плеера”? – усмехнулась Майя.
Мужчины обменялись рукопожатием, Спиров сделал приглашающий жест:
- Ну, что, начнём?
Подхватив на лету падающие с носа очки, набежала девочка-помреж, прикрепила
пришедшим петличные микрофоны.
- Поехали!
Майя, Андре и переводчица расположились в креслах, Спиров развернулся к камере,
щелкнул пальцами и заговорил:
- Мы сегодня в гостях у французского режиссёра Андре Дюро, который продолжает
съемки своего нового фильма… и главную роль в нём играет российская актриса Майя
Нечаева…
Спиров поворачивается к Майе.
- Прототипом вашей роли является великая русская певица Надежда Плевицкая. Два
слова о ней…
- Вокруг этого имени – сплошные мифы, - заговорила Майя. - Мы даже не знаем, была
ли она на самом деле великой. Знаем только, что она была артисткой и за свою бурную жизнь
сыграла несколько ролей. Сначала - послушница в монастыре, потом – хористка, танцовщица,
примадонна в кафешантане. Потом - сестра милосердия, киноактриса, генеральша и, наконец,
шпионка...
- А последними её "подмостками" стала французская тюрьма, - закончил Спиров. – И что
этому предшествовало?
- Осенью 1930 года Плевицкая и её муж, белый генерал Скоблин попросились из
парижской эмиграции обратно на родину. Им предложили работать на ОГПУ, они согласились.
И получили задание – похитить «вождя» белого движения генерала Миллера…
- Чем же так насолил большевикам несчастный генерал?
- Чекисты боялись, что белое движение может стать опорой Гитлера в его будущей
войне с Россией. Поэтому было решено для начала уничтожить его верхушку…
- И как им это удалось?
- Генерал ушел на срочную деловую встречу, и на всякий случай оставил письмо о том,
что у него свидание с генералом Скоблиным и чиновниками германского посольства… что
свидание устраивается по инициативе Скоблина и, возможно, является ловушкой. Когда
генерал не вернулся на службу, его заместители забили тревогу и сразу это письмо нашли…
- И арестовали Скоблина?
- Если бы! Как благородные люди, они предъявили письмо Скоблину и потребовали
объяснений. А он, как детей, обвел их вокруг пальца – и смылся. Тогда схватили Плевицкую,
которая до этого весь день обеспечивала мужу алиби…
- То есть, генерал бросил жену на произвол судьбы?..
- Да, - кивнула Майя, - а сам благополучно удрал в Испанию, где скоро "при
невыясненных обстоятельствах" погиб. В результате Миллера в ящике с дипломатической
почтой тайно переправили в Москву и расстреляли; Плевицкой присудили двадцать лет
каторжной тюрьмы, и через два года она умерла…
- Ну, что ж, печально, но, в общем, справедливо… Плевицкая и Скоблин повели себя,
как большевистские гангстеры…
- А может, как патриоты? Между прочим, этим белым движением Гитлер потом
воспользоваться не смог... На Плевицкой просто отыгрались. Мужчины – если их можно так
назвать - на женщине!..
- Вы про её мужа? Но что он мог сделать?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
13
- Мог попробовать её спасти. Рискнуть. В крайнем случае, разделить её судьбу. Я не
знаю, вместе умереть… Ведь он же был, чёрт побери, боевой генерал! А он её – предал.
- Значит, вы свою героиню оправдываете?
- Я хочу её понять…
- То есть, оправдать. Прекрасно!
Спиров отвесил Майе шутливый поклон и повернулся к Андре.
- Месье Дюро, а что вас, как режиссёра, привлекло в этой истории?
В разговор, наконец, вступила переводчица.
- Загадка, - отвечал через неё Андре. - Кто была эта женщина? Жертва или «хищница»,
агент большевиков? И ещё одна загадка - что такое русская женщина?
- О чём эта история? В двух словах?
- О любви. О той любви, которая – жертва… Посмотрите вокруг. Наш шарик катится ко
всем чертям. Наука работает против человека. Природа – в агонии. Пороки стали
добродетелями. Разум в загоне. Чувства выродились в инстинкты… Может быть, любовь - это
последнее, что нас спасёт?
Последнюю фразу Андре произнес, обернувшись к Майе, та ответила ему удивлённым
взглядом. Их немой диалог не укрылся от Спирова; в его глазах тотчас заплясали чертики.
- Майя, а как вы думаете, что такое - любовь?
Майя усмехнулась, нахмурилась; словно снимая паутинку, неуловимым движением
провела рукой по лицу.
- Я не знаю, что такое любовь. Знаю только, что без неё жизнь похожа... на мелкую
лужу. А когда она есть, жизнь превращается в море. А море - оно огромное и живое, оно живёт
само и даёт жизнь всему, что в нём - рыбам, дельфинам, китам, - и всему, что рядом с ним...
- Интересно, - из глаз Спирова вдруг ушла ирония. - Но ведь любовь - это ещё и плен,
пусть и сладкий, и зависимость от другого человека...
- Это не любовь, - убежденно заговорила Майя. - Если люди цепляются друг за друга,
чтобы просто удержаться на плаву, это не любовь, а страх, страх перед одиночеством, перед
жизнью. Где есть зависимость, там и страх, а где страх, там непременно будет и авторитет, и
власть... При чём тут любовь?
- Власть? - обрадовался этому повороту в разговоре, как знакомой тропинке, Спиров. Власть и любовь - несовместимы?
Майя рассмеялась.
- Нами управляют честолюбивые люди. Откуда им знать, что такое любовь? Вот поэтому
мы и живем в таком кошмарном мире... Как могут дарить счастье люди, которые сами
несчастны?
- А они несчастны?
- Ну, конечно! - воскликнула Майя. - Посмотрите на их лица! Ведь чего хочет каждый?
Чтобы его кто-то любил, верно? А кто любит их, - тут она ткнула пальцем в потолок, - кроме,
может, их родителей? Да никто! Только проклинают! Отчего, по-вашему, придя во власть,
люди так быстро стареют? Оттого, что миллионы, десятки миллионов подданных изо дня в день
желают им всего самого худшего!
- Да разве у них нет других способов быть счастливыми? - не унимался Спиров, разговор принимал нужный ему острый оборот.
- Какие? - пришел черёд удивиться и Майе. - Ну, съест ваш чинуша три кило икры,
выпьет ящик коньяка, ну, будет у него навороченная тачка, домина в пять этажей, я не знаю,
денег выше крыши - и что? Какое это имеет значение, если нет любви?
- Вот уж не думал, что дефицит любви имеет отношение к общественно-социальному
устройству, - улыбнулся ведущий.
- А как же иначе? Да если бы мы и наши родители действительно любили друг друга,
мир был бы совершенно другим! Не было бы ни войн, ни голода, ни богатых, ни бедных... Что
толку в экономических теориях?! Если в сердцах нет любви, не может быть нормального
общественного устройства! А для абсолютного большинства людей любовь - где-то на
шестнадцатом месте, после перетягивания каната...
- А что на первом?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
14
- Многое. Карьера, дети... здоровье, деньги... но главное – успех! Главный идол,
которому приносится в жертву абсолютно всё...
- Как вы считаете, совместимы ли любовь и злодейство?
- Ради любви люди идут на всё… если это страсть, - помедлив, продолжила Майя. - Но
ведь есть ещё и такая вещь, как милосердие. И если твоя любовь в ущерб кому-то, то, наверное,
милосердие важнее…
Заинтригованный, Андре перевел взгляд с Майи на Спирова - в их диалоге появился
подтекст, смысл которого ему был не ясен. Заметив это, ведущий сменил тему.
- Говорят: актёр - это диагноз. Что вы об этом думаете?
- Иосиф Бродский говорил: поэт - это орудие языка, а не наоборот. Думаю, актёр - это
орудие игры...
- То есть, не собака виляет хвостом, а хвост собакой? - улыбнулся Спиров. - Значит,
люди вашей профессии - заложники своего дара?
- Увы.
Боба то и дело переводил камеру на Андре, который слушал Майю, восхищенно разинув
рот.
- Трудно сниматься на чужом языке?
- Спасибо моим родителям за то, что отдали меня в своё время во французскую школу.
Есть проблемы с произношением – но, в конце концов, я ведь играю русскую…
Спиров развернулся к режиссеру.
- Месье Дюро, что такое, по-вашему, любовь?
Андре улыбнулся, сделал знак переводчице.
- Попробую отвечать по-русски... У нас говорят: любовь – это как... spectre… revenant…
Он пощелкал пальцами, подбирая нужное слово.
- Привидение, - подсказала переводчица.
- Да! Привидение! Все знают, - это есть, но мало кто видел сам…
Спиров рассмеялся - этот француз явно не стремился к откровенности.
- А что вы думаете о современном российском кино?
- Когда вы снимаете по-русски, это интересно. Когда по-американски – не так
интересно…
- Чем русские актёры отличаются от французских?
- Хорошие актёры рождаются везде. Я думаю, у русских немножко больше сердца, у
французов больше - как это? - техники... И, как ни странно, женщины – актрисы сильно
интересны… сильнее, чем мужчины.
- Вам нравится, как работает Майя?
- О, она похожа на…- Андре на мгновение замешкался в поисках нужного слова, - на
молнию... шара...
- Шаровую молнию, - подсказал Спиров.
- Да! Никогда не знаешь, что она сделает в следующую минуту - вылетит в окно или
взорвется!..
...Майя сидела рядом, слушала - и не слышала. С ней часто случалось такое - в разгар
веселья ли, работы, важного ли разговора - вдруг выключиться, уйти в себя. Что она
чувствовала в такие моменты? Она и сама не знала; это как просунуть голову в вечность, ощущение безмолвия, безмыслия. Но не пустоты - что-то пульсировало, стучало, питало её в
такие мгновения. Что? Господи, да нужно ли пытаться понять, как действует такой непростой
человеческий механизм, - не дай бог, навредишь?
- Большое вам спасибо, - пожимал тем временем руку режиссёра Спиров. - Будет
желание - смотрите в эфире послезавтра вечером...
Телевизионщики быстро убрали камеру, свернули свет.
- Ну, пока, шаровая молния, - оглянувшись, шепнул Майе на прощание Спиров. Арриведерчи, белла миа...
Щадя грим, едва коснулся губами щеки, и, оставив в пространстве запах прекрасного
одеколона, махнул, мигнул и исчез, - совершенно в своём репертуаре.
- Все-таки кг’асивый муфщина этот Спиг’ов, - проводив его взглядом, вздохнул Волик. -
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
15
На г’азгыв аог’ты, - добавил он, немного поразмыслив.
Такой спринт с множеством «р» дался картавому гримёру не без труда; то была его
слабость - ввернуть в разговор ту или иную стихотворную строку, - как правило, некстати.
Майя прыснула.
- Волик, перестань смешить, у меня и так морщины...
- Носогубные у тебя и вг’равду выг’авжены, - согласился гримёр. - Но Маньяни,
скафжем, это совсем не пог’тило. Наобог’от, добавляво - фенщина с опытом... А-а, вот и Тг’и
Эклег’а, - иронически пропел он, поправляя Майе выбившуюся из-под парика прядку волос, да не одна, с сопродюсером...
Через павильон к ним направлялась Виктоша, - пухлое, сдобное создание, вполне
соответствующее своёму прозвищу – Три Эклера. Судя по тому, как её спутник Роман
Шулькин, - изысканно одетый, миниатюрных размеров мужчина, - с любопытством
оглядывался по сторонам, было понятно, что он не частый гость на съемочной площадке. В
некотором отдалении от них Майя увидела двух рослых, коротко стриженых парней.
- Г’отвейлег’ы, хг’анители тел, - шепнул Волик. – Г’ома Фулькин – кг’утой
олигаг’фонок. У Тг’ёх Эклег’ов – г’оман с Г’оманом… Он, пг’авда, фжэнат... но кому и когда
это мефало?
- Всё-то тебе известно, - усмехнулась Майя.
- Майя Анатольевна, пожалуйте автограф, - игриво улыбнулась Виктоша, протягивая
Майе конверт. - Тут за три съемочных дня.
- Как никогда кстати...
Майя расписалась в ведомости.
- Это Роман Григорьевич, - приятно рдеясь, представила своего спутника Три Эклера.
Роман Шулькин галантно раскланялся, жестом фокусника достал из-за спины
шикарную, на длиннейшей ноге, розу, протянул Майе.
- Знаем, восхищаемся, любим.
- Балуете, - в тон ему ответила Майя, принимая дар.
- Банкет будет? - деловито осведомился Волик.
- Скатай губу, - обронила Майя.
Роман взглянул сквозь нахального гримёра, как через стекло.
- Ну, если Маечка не против... - сделав жест, в котором живо запечатлелись
гастрономические прелести “Шинка”, начал, было, Роман.
- Нет, нет, я в крутой завязке...
- Вам веришь, - улыбнувшись, Роман отвесил ещё один поклон - на этот раз
прощальный...
Майя посмотрела ему вслед. Ах, этот неуёмный Рома Шулькин! На чем он только не
ковал копейку! Прямо второй царь Мидас, - к чему ни прикоснется, всё превращается в деньги.
Нюх на успех фантастический... Вот теперь взялся за дистрибуцию их фильма. А что? Кино в
России с каждым годом становится всё более прибыльным бизнесом. Да и разве не приятно
увидеть своё имя в титрах, потусоваться с «медийными лицами» на банкетах перед
телекамерами?
Рядом с ней снова вырос из-под земли второй режиссёр Валерий Коровкин.
- Хороша, как не бывает, - при виде Майи огорчился он.
Это была его обычная реакция на прекрасное. Красота Коровкина расстраивала.
Возможно, она подчеркивала несовершенство мира, и он от этого казался ещё неприглядней. А
возможно, становясь краше, Майя делалась недоступней, а она нравилась этому уже
немолодому человеку, измученному своей профессией.
Второй режиссёр - собачья работа. Быть вторым режиссером ещё хуже, чем служить
контролером на электричках. Второй режиссёр отвечает за всё, получает по полной программе
колотушки, пинки и тычки. И даже если оказывается на высоте, никто никогда не узнает его
имени - оно не предназначено для света, оно навеки в тени. Второй режиссёр - это вечный путь
в неизвестность.
Поэтому каждый второй режиссёр, не растерявший перьев, мечтает стать первым, то
есть снять свой фильм. Валера желал этого страстно. Его распирало от замыслов - один
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
16
грандиозней другого. Коровкин ходил из кабинета в кабинет и сорванным на зимней натурной
съемке голосом фонтанировал ими на людей, сидящих в своих креслах. Привычные ко всему
люди в креслах кивали головами и говорили: «Может быть».
Шли годы, а он не приблизился к своей цели ни на сантиметр. Но это его не
обескураживало. Температура бушующей в нём страсти не упала ни на градус. Им владел
юношеский максимализм - либо всё, либо ничего.
Наиболее часто употребляемыми определениями у Коровкина были: мандалаи и
мешпуха. Первое, в зависимости от эмоциональной окраски и контекста, могло означать как
высшую похвалу, так и худшее из ругательств. Второе однозначно ассоциировалось с халтурой
и прочим непотребством.
- Подписался к французам, - сипел он, повстречав Майю в студийном коридоре. Мандалаи затеяли кинцо в стиле ретро, - тридцатые годы, надо знать язык, - в общем, твои дела.
Сценарий - не мешпуха. Соглашайся, а?
Рослый Коровкин возвышался над съемочной площадкой, как новый Гулливер. Из его
рта всегда торчала большущая трубка. По дыму и запаху душистого табака легко можно было
определить его местонахождение. Будучи трудоголиком, Коровкин легко встроился в трудовой
ритм французов. “Мотор!!” - вдохновенно кричал он сорванным фальцетом.
- Значит, так! Напоминаю: сегодня полторы смены, - сообщил Коровкин. - Перерывы в
час и...
Майя удивленно подняла голову.
- Как это? У меня же сегодня спектакль, Валера!
В ответ Коровкин проделал то, что обыкновенно в таких случаях свойственно человеку,
находящемуся в крайней степени потрясения, а именно: вытаращил глаза, выхватил изо рта
трубку, схватился за голову и застонал.
- Забыл! - прохрипел он. - Чтоб мне... Забыл!! Что же теперь... Катастрофа! Ведь всю
съёмку сегодня построили с расчетом, что ты у нас до упора...
- Нашу сцену с Кристианом собирались снимать “восьмеркой”. Пусть сначала отснимут
меня и отпустят, а потом - его, - как самое очевидное предложила Майя. - В чем проблема?
- Не согласятся, зуб даю!
Коровкин выхватил из кармана платок и вытер мгновенно взмокший лоб.
- Ты нашего продюсера знаешь. Этот Робер - мандалай, каких свет не видел. Ну, делать
нечего, попробую...
Вернулся он с Робером, чье крупное, грузное тело, казалось, ничуть не тяготило его судя по тому, с какой легкостью, несмотря на возраст, он его носил. Продюсер выглядел,
больше обычного, флегматично-спокойным, и только это свидетельствовало о том, что он явно
находится на взводе.
- Фирма ничего не может сделать, - объявил он по-французски.
Дылда-переводчица, всюду тенью следовавшая за ним, вопросительно взглянула на
Майю, но та в её услугах не нуждалась.
- У меня спектакль, - тоже стараясь быть спокойной, заговорила она. - Полторы тысячи
человек придет, а меня нет. Спектакль сорвется… Вы понимаете?
- Сожалею, но фирма ничего не может сделать, - не меняя интонации, так же бесстрастно
повторил Робер.
Коровкин в немом отчаянии взглянул на Майю, - так убийца смотрит на тело только что
умерщвлённой им жертвы.
- Фирма может сделать так, - мягко продолжила Майя, - чтобы сначала снялась я, а
потом Кристиан. Кажется, это не имеет принципиального значения?
- Фирма ничего не может сделать, - ответил и на этот раз продюсер, видимо,
окончательно решив не баловать оппонентов богатством аргументации.
- Месье Робер, - часто моргая, сбивчиво обратился к нему Коровкин. - Это моя вина,
актриса здесь ни при чем... Её уволят! Накажите меня, но её отпустите, я умоляю!.. - он
повернулся к переводчице, - переведи!
Несгибаемый месье Робер проявил чудеса упорства. Все попытки наставить его на путь
компромисса ничего не дали, диалог топтался на месте, атмосфера стремительно взвинчивалась
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
17
и накалялась; Коровкин размахивал руками, хлопал себя по бедрам, у раскипятившейся Майи
лицо, а затем шея и грудь пошли красными пятнами, - но всё было напрасно.
- Как хотите, а я всё равно уеду! - окончательно потеряв терпение, выкрикнула вслед
уходящему продюсеру Майя.
- Майя, - растерянно бормотал Коровкин, - Маечка...
- Да это не Робер, а робот какой-то, - воскликнула та и, не сдержавшись, добавила
гневно:
- У, долбоёб!
Робера остановило не словечко, значения которого он знать не мог, а интонация, с
которой оно было произнесено; продюсер остановился, что-то спросил у переводчицы, та
занялась румянцем, замялась... и в этот момент, как бог из машины, возник собственной
персоной режиссёр Андре Дюро. Мгновенно и верно оценив ситуацию как скандальную, он,
приобняв соотечественника, повлек его к выходу...
В мосфильмовском дворе было жарко, солнце отражалось в лужах от недавно
пролившегося дождя, пахло свежескошенной травой; на скамейках и на газоне вокруг сидящего
на земле памятника Шукшину живописным табором расположилась массовка, - мальчишки и
девчонки, сбросив одежку и хиппово привалившись друг к дружке, курили, жевали, пили пиво,
подставляя светилу молочно-белые телеса.
Подошли к небольшому фонтану с гипсовым изображением трубящих в горны
пионеров, присели на скамейку; посреди фонтана неуверенно била водяная струя.
На плечо Робера легла рука, он в раздражении отстранился.
- Не смеши людей, старина, - примирительно проговорил Андре. - Дело не стоит и
выеденного яйца… Отпусти её в театр, а я немного перетасую сегодняшний график…
- Занимайся своим делом, - сплюнул Робер. - Порядок есть порядок. И если я позволю
его нарушать, меня оставят с голой задницей!
- Но актриса ни в чём не виновата…
- А я её и не виню! Виноват второй режиссёр – он и заплатит за сорванный спектакль…
- У него нет таких денег… И потом, разве дело только в этом? Она подведет своих
коллег, театр…
Робер решительно, словно кольт, выхватил из кармана клетчатый платок, вытер
взмокший лоб. Андре едва сдержал улыбку. Выражение досады на скуластом лице придавало
продюсеру сходство с промахнувшимся ковбоем.
- Это не мои проблемы, Андре!
- Послушай, я тебя не узнаю…
- А я - тебя! Твоя симпатия к этой актрисе переходит все границы!
- О чем ты?
Андре выглядел искренне удивленным. Робер смотрел на него во все глаза - словно
впервые видел.
- О кольце, который у тебя на пальце! Или помолвка с моей дочерью отменяется?
- Жюльетт мне всё так же дорога, но это не значит, что...
- Если ты не можешь жить без интрижек – позаботься, чтобы о них не знала вся
съемочная группа! Я не хочу, чтобы Жюльетт страдала оттого, что у тебя плохо застегивается
ширинка…
- Робер, ты ума сошел? Перестань! Между нами ничего нет…
- Пока нет! - выкрикнул Робер так громко, что молодняк с интересом развернул в их
сторону головы. - Но ты для неё слишком лакомый кусочек, Андре. И рано или поздно она
прыгнет к тебе в постель, а потом и в нашу страну.
Андре рассмеялся, но смешок вышел принужденным и, не продлившись долго, без
перехода перешел во вздох: уроки полученного в парижском киноколледже актерского
мастерства не пошли ему впрок. Что делать, все актёры признают, что смех - это куда труднее
слёз…
- Успокойся, дружище, - вставая, постарался он сказать как можно легче. - Не забивай
себе голову этой чепухой. Уверяю тебя, ты ошибаешься…
Через пять минут Коровкин подлетел к прикуривающей вторую сигарету Майе и,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
18
задыхаясь, торжествующе просипел:
- Ну, всё, скажи спасибо Андре, уговорил-таки этого мандалая! Можешь ехать в свой
театр...
Майя оглянулась, - Андре, стоя у камеры, что-то втолковывал оператору.
Потом подошел к Майе; прищурившись, не то осуждая, не то восхищаясь, спросил:
- Ты безумная, да?
И не было на его лице улыбки.
- Спасибо, Андре, - пробормотала Майя, преодолевая неизвестно откуда взявшуюся
неловкость. - Родина не забудет. Спасибо...
Андре протестующе поднял руку.
- Не надо «спасибо». Я понимаю. Мы так похожи...
- Ты хотел прийти ко мне в театр на репетицию. На следующей неделе это можно
устроить.
- О’кей, - невольно оглядываясь, кивнул он. - Спасибо...
- Это тебе спасибо.
- Я бы для тебя и не то сделал, - вдруг по-французски сказал Андре.
И, повернувшись, быстро отошел.
“Вот это да, - сказал кто-то внутри Майи. - Вот это да...”
3
В трудные и нервные дни лучше всего играется, Майя знала это правило, общее для всех
актёров на свете. Вечер того дня не был исключением, Майю и её маститую партнершу много
раз вызывали на поклон; маститая в свете прожекторов ослепительно улыбалась своей
знаменитой, растиражированной экраном улыбкой женщины не от мира сего и цедила сквозь
зубы своё обычное “лучше бы деньгами”, - а публика всё хлопала и хлопала, и цветы всё несли
и несли...
За кулисами Майя с удивлением, - посторонних сюда не пускали, - наткнулась на
незнакомую женщину. Отлепившись от стены, она протянула букет, Майя увидела
покрасневшие, заплаканные глаза, услышала растроганное:
- Спасибо, что вы есть...
И, от смущения становясь грубоватой, буркнула:
- Пожалуйста, что я есть!..
В гримёрной было буднично и тихо, Майя сбросила платье и, чувствуя привычное
счастливое изнеможение, села разгримировываться. Ещё не остыв от спектакля, она
продолжала ощущать себя талантливой и нужной тем, кто сейчас, роняя номерки и торопясь,
толчётся у гардероба. Она знала, что это ощущение не продлится долго и потому,
расслабившись, старалась отдаться ему вполне...
У проходной её ждал Спиров; стоял у своей шестерки «ауди» в окружении трех девиц.
Когда Майя показалась из проходной, он пробурчал.
- Всё, девочки, быстренько слиняли, - и те послушно растворились в толпе
расходившихся зрителей.
- Это кто ж тут такое второй раз на дню нарисовался? - рассмеялась Майя и с разбегу
ткнулась губами в родной, до жути знакомо пахнущий подбородок.
- А вот такие ми нэпредсказуемые, - с грузинским акцентом произнес Кирилл и
распахнул дверцу. - И вот так ми карадём харошеньких дэвчонок... Па-апрашу мышку - в
мишеловку!
Хихикнула Майя, хлопнула дверца, и машина резко взяла с места, встраиваясь в поток...
Майя любила ездить со Спировым - за рулем он становился собраннее, строже и в
профиль - странное дело! - напоминал ей отца, которого она боготворила. В салоне играла
музыка, Кирилл рассказывал какую-то чепуху и сам, блестя глазами, смеялся. Наверное,
хорошо поработал, отметила про себя Майя.
Кирилл Спиров не мог не работать.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
19
Внутри у него жил гигантский спрут, маниакально следящий за тем, трудится он или нет.
И если Спиров отлынивал, спрут сдавливал его сердце, и на него наваливалась чудовищная,
невыразимая тоска. И Спирову ничего не оставалось, как тут же приняться за дело. Тогда
щупальца разжимались, и он снова мог дышать и жить.
Кирилла Спирова знала каждая собака. Такую тотальную, космическую популярность в
наши дни может дать только телевидение. Стартовав в качестве спортивного комментатора, он
стремительно эволюционировал, менялся и рос, и спустя короткое время стал автором и
ведущим широко известной передачи для мужчин - “Плеер”.
Его основной зрительской аудиторией, разумеется, сразу стали женщины. Этому
способствовало не только то, что поначалу содержание передачи преимущественно
определялось, так сказать, взаимоотношениями полов, но и то, что сам Спиров в немалой
степени олицетворял мало-помалу, увы, уходящий из нашей жизни дух мужчинства. Рост,
разворот плеч, голос - ничем создатель не обидел Кирилла. Естественно, женщины охотились за
ним, хотя и неизвестно было, кто на этой охоте охотник, а кто дичь.
Мало-помалу за ним утвердился припечатанный журналистами дурацкий титул “секссимвола”, который его только веселил и, несмотря на то, что Спиров не брил череп и не
накачивал пресс, пресса регулярно присуждала ему почетные места в первой тройке столичных
секс-символов.
Сказать, что Спиров любил прекрасную половину человечества означало бы не сказать
ничего. Это была его, да простится нам высокий слог, миссия, им самим, возможно, не
осознанная и, во всяком случае, не высказываемая вслух. К чему делать из полигамии религию,
если сама природа, в заботах о сохранении и преумножении жизни, определила мужчине роль
пчелы, облетающей бесконечное множество цветов? И при чем тут моральные категории?
Но было в жизни телезвезды и нечто неизменное, а именно его дочки, однояйцовые
близнецы Саша и Маша - и их мама Даша. Ну, и, разумеется, Майя.
Что же касается его жены Даши, то она бы чрезвычайно удивилась, узнав не только о
какой-то там миссии своего знаменитого супруга, но и вообще о каких-либо его выдающихся
способностях в этой области, - их отношения были напрочь лишены и намека на пылкость.
Многие ломали головы, пытаясь понять секрет, на котором строился этот брак и что
Спиров, баловень судьбы, мог найти в этой маленькой, бесцветной мышке с вечно озабоченным
и печальным выражением лица - и не понимали. Мало кто знал, что до своего прихода на
телевидение и он был точь-в-точь таким же непримечательным мышонком и маменькиным
сынком, в то время, как мама Спирова была созданием, исполненным вулканической энергии, и
перехватить у неё инициативу было так же сложно, как заставить Везувий извергаться в строго
определенных интервалах и направлениях. Поэтому наиболее употребительным словечком
маленького Кирюши было “да”, подкрепленное соответствующим движением головы. Он был
закомплексован, как прыщавенькая семиклассница. Кстати, о девочках. В детстве, если с ним
заговаривала особа противоположного пола, он от смущения терял дар речи.
Телевидение - безусловно, одна из вотчин дьявола на земле. Его изобретение чревато не
меньшими катаклизмами, чем открытие атомной энергии. То, что клубится и чвакает в его
недрах, заквашено на совокупности всех смертных грехов и пахнет серой. Этот монстр, рядом с
которым Мефистофель - всего лишь невинный шалунишка, даёт неслыханную власть над
людьми, - стариками, детьми, мужчинами, но особенно - женщинами. Кто смеет противиться
чарам экранного идола? Поток вырвался из-под спуда и ударил мощным гейзером. Чудище
навязало Спирову имидж суперсамца, и он стал им. Маска приросла к лицу. Такова плата за
“остановись, мгновение”...
Роман Майи и Спирова протекал довольно бурно в течение трех лет, не выливаясь,
однако, ни во что большее, - если вообще брак по отношению к роману есть нечто большее.
Майя словно источала любовную радиацию; на улице на неё оборачивались пуще прежнего было в ней что-то манкое, звонкое.
- У тебя, милка, энта штучка с бубенчиками, - склонясь в метро, шепнул ей однажды
пьяненький мужичонка. Не слишком изящно, но по смыслу - в десятку.
Марьяжных разговоров у них с Кириллом почти не случалось, как-то само собой
подразумевалось, что Спиров – человек немобильной нравственности и решиться на разрыв с
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
20
семьей по этой причине не может. Майе, разумеется, хотелось и замужества, и детей, тем более,
что возраст... но, любя Спирова и боясь его потерять, она до поры, до времени помалкивала, пусть будет, как будет.
Кроме того, она жалела однояйцовых близнецов Сашу и Машу, и их маму Дашу. Ей
казалось, что если её невысказанная мечта станет явью, то на её голову и бедовую голову
Спирова обрушатся небесные кары. За себя она боялась не слишком, а вот за Спирова... Она
представляла себе, как он будет страдать угрызениями совести, утратит покой и сон, потеряет
интерес к работе и, в конце концов, изменив самому себе, откажется и от неё. Оставить же его
Майя не могла, хоть несколько раз втайне и примеривалась. Она привыкла любить Спирова и за
три истекших года он стал ей родным и абсолютно необходимым. Сегодняшняя же встреча тем
оказалась пронзительнее, что не виделись они ну просто невозможно долго - больше недели,
(Кирилл вернулся из командировки, где снимал сюжет о каком-то российском губернаторе), - и
степень “соскрюченности” друг по дружке в этот миг, когда упрятанные под белым капотом
две сотни лошадей несли их по раздольному, запруженному автомобилями проспекту, была уже
совершенно нерядовой. Рука Кирилла легла и тотчас словно обволокла, забрала в сладкий плен
её коленку, она с мгновенной отзывчивостью нежности приникла к его плечу:
- Господи, как я по тебе соскучилась...
Спиров резко свернул к тротуару, - взвизгнули тормоза летящей сбоку машины,
негодующе рявкнул её клаксон, - но его “ауди”, кособоко уткнувшись в бордюр, уже была
недвижима; Кирилл целовал запрокинутое лицо Майи, она, задыхаясь и трепеща, вжималась в
него. Но тут же послышался хохоток, насмешливое “Спиров, ты глянь, Спиров”! С привычной
досадой он поднял голову - так и есть, подгулявшие пацаны, - пивные банки в руках, - веером
огибая его машину, с полупьяным телячьим восторгом скалились, разглядывая застигнутую
врасплох знаменитость.
- Ах, чтоб вам!.. Пойдем отсюда...
Спиров выбрался из машины и, бормоча сквозь зубы проклятия в адрес “этих
озверевших тинэйджеров, мать их за ногу, так и разэтак”, повлек растерянную Майю к
подъезду ближайшего жилого дома.
- Куда ты меня тащишь? - на ходу жалобно спросила она, но за их спинами, перебивая,
кто-то хрипато, ернически выкрикнул:
- Да здравствует Плеер... ура! - и всё кодло разухабисто, вразнобой заголосило:
- Ура! Ура-а!! Ура-а-а!!!
- Ты с ума сошел, - слабо сопротивлялась Майя.
Но дверь парадного за ними уже захлопнулась, и они очутились в полутемной нише с
пыльными радиаторами парового отопления, - о, сколько ночей в таких укромных уголках
проведено во время оно! - но едва приникли друг к другу, как дверь входная распахнулась, и
вошла женщина - с ребенком в одной руке и коляской - в другой; однако ещё не успела она
взглянуть на них, как Спиров, ещё раз сквозь стиснутые зубы ругнувшись, уже тащил Майю
вверх, вверх по лестнице, одолевая ступеньку за ступенькой, пролет за пролетом, - уединения,
господа хорошие, уединения! - да только где же взять его, ежели ходют тут всякие, да ещё и
эрдельтерьеров выводят, и гавкают те эрдельтерьеры на добрых людей, - нет, нет уединения на
этом свете, господа, а есть только двери, двери и двери! А вот и ещё одна, перекошенная, чердачная! - из тех, что держатся обыкновенно на одном загнутом, ржавом гвозде, и
открываются - проще простого: только пни её, и полный тебе тут сезам!
- Сюда!
- Ненормальный...
Из-под ног - фрр-рр-р! - хлопая крыльями, взмыла вверх целая голубиная колония,
устремилась в распахнутое окно, оставляя по себе пух голубиный и пыль столбом; Спиров
вскинул Майю на руки, она по-обезьяньи обхватила его ногами; словно помешанные, сплетясь
в объятии, они закружили по чердаку, наткнулись на верстак - и опрокинулись в огромный
ящик, доверху наполненный деревянными стружками...
...Вот так бы век и лежать, осыпанным белыми мягкими стружками, и сквозь
распахнутое чердачное окно видеть ночное небо и звезды на нем, и чувствовать, как во всем
мире не стало времени, а осталось лишь это гулкое, щедрое на эхо пространство, заполненное
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
21
лишь твоим дыханием и схожим с морскими волнами шумом крови в твоих ушах...
В счастливом изнеможении Майя вдыхала запах дерева
- Господи, если бы когда-нибудь мне сказали, что я смогу вот так ...
Спиров сладко потянулся, с шумом втянул воздух, чихнул, рассмеялся.
- Надеюсь, того, кто здесь плотничает, зовут не Иосиф? И эта звезда - не Вифлеем?
- Не богохульствуй, - шлепнула его по руке Майя. - Ах, как пахнет... как моё смоленское
детство... А мы-то с тобой хороши. Безумие какое-то... Мы куда ехали-то?
- Ночной клуб – он стоял и будет стоять, а тут такое дело, - рассмеялся Спиров. - Ах, да,
- спохватился он и полез в карман, - чуть не забыл!
И явилась тут на свет из спировского кармана зеленоватая коробочка, а из коробочки тускло блеснувшая в скудном чердачном свете желтеньким бочком змейка, и тут же обвилась
та змейка вокруг Майиного запястья.
-“Я отыскал мой идеал, его я удержу, а если надо, то его на цепь я посажу”, продекламировал даритель.
- И по какому случаю меня сажают на цепь?
- Нешто забыли, сударыня? Сегодня три года...
- Что?
- Нам - сегодня - три - года, - медленно и внятно повторил он. - Забыла?
- Мамочки, - выдохнула Майя, - неужели три?
- Три, - услышала она в ответ, прежде чем он вновь привлек её к себе. - Так что
позвольте вас по этому случаю ещё разок... поздравить!
…У входа в казино их встретил седеющий, вальяжный метрдотель, стрельнул в Майю
оценивающим взором и тут же погасил промелькнувшее в нем одобрительное “нич-чего!”,
аффектированно разыграл радушие, провел мимо металлоискателя:
- Добро пожаловать, Кирилл Николаевич, как вам не ай-я-яй, совсем нас забыли...
- И не говори, Пашенька, с этой работой всю пьянку забросил, - отмахнулся Спиров и с
удовольствием потер руки. - Но сегодня мы оттянемся...
- Уж это святое... Я провожу.
Прошли залом мимо столиков, где вслед им выворачивались головы, вытягивались шеи
и кое-где среди звона стекла, звяканья приборов и смеха порхнул, метнулся шепоток: “Спиров,
Спиров...” Кирилл досадливо поморщился.
- Вот тут, в уголочке, вам будет удобно, - хлопотал метрдотель, отодвигая стулья и
усаживая гостей.
- Всё как обычно, - кивнул Спиров, поворачиваясь к Майе. - Сыдайтэ, дама, у
прызыдиум...
Вальяжный Паша сгинул, а его место мгновенно заняла официантка, чье одеяние
ограничивалось заколкой в волосах и легким бикини.
- Однако, - поинтересовалась Майя. - Ты что, меня в баню привез?
- Не ханжись, милая, - беспечно улыбался Спиров, закуривая. - Заведение ищет стиль.
- Да я не против, чтобы ты глазел на голых теток. Но тогда и девушку уважьте - подайте
голого официанта!
- Сейчас кого-нибудь разденем, - пообещал Спиров, поднимая в приветственном жесте
ладонь. – Тиграша, привет!
У стойки бара меланхоличного вида лысеющий малый в цветастом кашемировом
пиджаке поднятием бокала тоже приветствовал прибывших.
- Не зови его сюда, - взмолилась Майя. - Не люблю я твоего продюсера. Какой-то он
душный...
- При чем тут любовь? – пожал плечами Кирилл. - Ладно, ты пока закажи, что хочешь, я
- сейчас...
Спиров поднялся и направился к бару. Официантка, управляясь с тарелками, склонилась,
на уровне глаз Майи колыхнулись её полуобнаженные груди.
- Вас случайно не Геллой зовут? - подняв голову, справилась Майя.
- Нет, Галой, - с выраженным украинским акцентом ответила та.
- А, - кивнула, вздохнув, Майя. - Я так и думала...
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
22
- Накатишь? - спросил Тигран, жестом подзывая бармена.
- Джин.
- Джин и двойной виски!
Тигран, повернувшись, помахал рукой Майе.
- Ну, ты камикадзе. Тусуешься везде со своей либидо. Не боишься, что жене стукнут?
- Ты ещё скажи - маме, - отмахнулся Спиров.
- Я слышал, у неё дома какие-то заморочки?
Тигран вынул платок, зажмурился и высморкался. Нос у него покраснел и разбух, глаза
слезились.
- Да, мамаша выкинула номерок - встретила там кого-то, бросила семью, укатила в
Питер. Отец в крутом запое, депрессует, не работает...
Бармен поставил перед ними бокалы с выпивкой. Тигран поднял бокал.
- Ну, давай... За наших жен и наших подруг, - чтобы они никогда не встречались!
- Ты, я смотрю, опять в соплях?
- Аллергия, - скривился продюсер. - Как тополя зацветут - просто караул... Ну, давай о
деле.
- Опять французы? - спросил Спиров, наблюдая за плавающими в пенящейся жидкости
кусочками льда и ломтиком лимона.
Тигран, кивнув, сделал большой глоток.
- Телекомпания “Антенн-2” заказывает сюжет о духовной общине... как её, всё
забываю... без пол-литра не выговоришь... - Тигран достал из бумажника визитную карточку. А! “Аюрведа-сиддха”.
- Что за община?
- Схема обычная - съезжаются на пару недель, йога там, медитации, оздоровление,
травки пьют, ля-ля-тополя, ну, а на прощание запираются всем кагалом и трахаются до
посинения - как бы символ вселенской любви...
- Как у мормонов?
- Типа того...
- А кто у них старшой?
- Тертый хрен…
Тигран протянул визитку Спирову.
- Стимулы?
- В два раз круче, чем в последний раз.
- Ого! - присвистнул Кирилл. - Да, видать, запали они на эту “Аюрведу”...
- Из операторов возьмешь Бобу, только втолкуй ему, чтобы не трепался, тут огласка ни к
чему... Пойду, отолью.
Тигран соскользнул с высокого табурета, пошатнулся и, с трудом вернув себе
равновесие, двинулся к выходу.
Спиров повернулся, было к Майе - и не смог: чьи-то ладошки, плотно прикрыв ему
глаза, воспрепятствовали этому.
- Угадай - кто? - услышал он шепот.
Спиров сделал попытку вырваться - и не преуспел. Это позабавило незнакомку, она
тихонько хихикнула ему в затылок.
- Ну что, слабо? Тогда давай, огласи весь список!
Делать было нечего, Спиров стиснул пальчики покрепче, девица ойкнула и ослабила
хватку; он мягко высвободился, краешком глаза с досадой отметив, что Майя, чёрт побери,
смотрит в их сторону.
Перед ним стояла, игриво раскачиваясь, экстравагантно одетая, с хмелем в глазах юная
особа, - копна пышных волос, яркий румянец, капризно оттопыренная пухлая нижняя губа.
- Не дури, Илона, - сказал Спиров, стараясь казаться невозмутимым. - Я не один.
- Не один? - преувеличенно удивилась девушка. - Вот те на! А с кем? С женой?
Майя, откинувшись в кресле, наблюдала за нехитрой пантомимой, разыгрывавшейся с
участием её возлюбленного. Вот ещё одна писюшка, у которой есть на него какие-то права, - ты
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
23
смотри, треплет его по шевелюре, а он, - джентльмен! - не теряя самообладания и не торопясь,
убирает её руку и кладёт на стойку. Но разве таких легко угомонишь? Вот она опять
придвигается к Спирову вплотную, их бедра соприкасаются, и снова он, без суеты и спешки,
отодвигается, - маленький спектакль, рассчитанный на ресторанную публику и, главным
образом, на неё, Майю - нет у вас, госпожа Нечаева, эксклюзивных прав на всероссийскую
знаменитость, он наше общее достояние, коллективная собственность, - что бы вы себе не
воображали...
Девица, наконец, снялась с табурета, облобызала Спирова в обе щеки и, раскачивая
бедрами, - “смотрите, как хороша!” - отошла.
Спиров тоже поднялся и направился к своёму столику.
- Что это за гимн стандарту? - сделав над собой усилие, улыбнулась Майя.
- Где? - вполне натурально удивился Кирилл, оглядываясь. - А, эта... Так, дочка моих
друзей.
- А подробнее?
- Ты что, ревнуешь? Да я её в детстве на горшок сажал!
- А что потом?
-“И спрашивала шепотом: а что потом, а что потом?” - продекламировал нараспев
Кирилл. – А что - потом?
- Мыл в ванне и укладывал спать? Рядом с собой?
- Не смеши, - отмахнулся Спиров. - Ну, как отец?
- Все так же, - помолчав, отчужденно ответила Майя; настроение было безнадежно
испорчено, она словно замкнулась, захлопнулась. - Не работает. Пьёт... Вообще дома
невообразимый тарарам.
Мама Майи, достигнув пятидесяти пяти лет, встретила, по выражению папы, “румяного
бифштекса”, человека, в отличие от Спирова, вполне мобильной нравственности и, совершенно
ополоумев, в короткое время оформила развод и выехала со своим возлюбленным на
постоянное место жительства в Питер.
“Бифштекс” был значительно моложе не только папы, но и мамы, бывшей, в свою
очередь, моложе папы. Это обстоятельство до такой степени поразило папу, что он, забросив
работу, начал искать забвения в алкогольных напитках и предавался этому занятию с
несвойственной ему до этого страстью три месяца кряду.
Все это время он был крайне озабочен поисками ответа на мучивший его вопрос: как она
могла после тридцати с лишним лет счастливого супружества променять его, ведущего
кинооператора страны, на заезжего хлыща-администратора, единственным достоинством
которого был неподражаемый, во всю щеку, багряный румянец?!
Майя, всей душой сочувствуя отцу, придти ему на помощь не могла; во-первых, потому,
что помочь здесь нельзя, а во-вторых, потому, что была активно занята зарабатыванием хлеба
насущного - с тем, чтобы папа мог не только пить, но и время от времени закусывать.
- Да, дела, - вздохнул Спиров. - А ты?
- Окучиваю, как могу, но, честно говоря, сама на пределе. А куда деваться? Кроме него,
у меня никого нет...
- А я?
- Ты есть... но тебя нет. Кто я тебе?
Майя щелкнула зажигалкой, зажгла сигарету.
- Ты мне - праздник, - сказал Спиров.
- Да, хороша шоколадка, когда хлеба вдоволь, - поднимаясь, устало усмехнулась Майя. Ну, сколько можно об одном и том же? Пойду-ка лучше, сыграю...
- А поесть?
- Расхотелось.
Можно было сделать вид, что ничего не произошло - тем более, что изменить ничего не
дано; но Майя никогда не хотела - да и не умела - играть в жизни; она встала, перекинула через
плечо сумочку, Спиров потянулся за бумажником:
- Возьми денежку!
- У меня есть...
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
24
Спиров проводил её взглядом до самого выхода. Мать её за ногу, эту Илону! Вечер так
хорошо начинался...
“Я любил себя таким, каким меня делала любовь к ней - и за это любил её, как никого на
свете”... Эта фраза, сказанная однажды кем-то в присутствии Спирова, привела его в
восхищение. Любовь неотделима от самоотречения, от жертвы, - какое множество дурацких
памятников воздвигнуто этому заблуждению! Спиров не верил в альтруизм, полагая
эгоистические побуждения единственно искренними, идущими от человеческой сути и, встречая
многочисленные тому подтверждения, испытывал радость, - сродни той, что способна вызвать
укрывшаяся под снежным покровом юная травка, сулящая и тепло, и торжество жизни над её
оцепенением.
Душевное существование Спирова было комфортным, поскольку основывалось, как и у
большинства людей, на приблизительных представлениях о вещах, - и на способности забывать.
Основы бытия взрывоопасны, всякий, кто забирается в их хитроумный мерцающий механизм,
рискует спровоцировать взрыв, и Спиров в него не лез, обходил стороной, - тем тщательнее, чем
явнее ощущал в себе задатки сапёра. Сколько умов билось над разгадкой вечных тайн, - и разве
кто-нибудь стал счастливей? Напротив, “многие мудрости - многие печали”… Жизнь - та
игрушка, которую тебе кинули не для того, чтобы ты пытался узнать, как она устроена:
попробуешь разобрать, - непременно сломаешь... – «Ну вот, к примеру, электрический ток, говорил Спиров, - убей, не понимаю, что это такое и как он там бежит по проводам. Но я просто
щелкаю выключателем - и, пожалуйста, как Творец, попеременно добиваюсь то тьмы, то света.
А телевизор, телефон и тысячи других ужимок цивилизации? Может, и жизнь нам дана затем,
чтобы мы наивно радовались её дарам, не интересуясь их происхождением?»
Равнодушная ко всему отвлеченному, Майя выслушивала его с отсутствующей миной,
временами озадачивая возлюбленного неожиданными переходами с заоблачного на самое что
ни на есть земное. – «Не знать - есть величайшее благо: незнание порождает иллюзию, а
иллюзии - это перья, согревающие человека, и жалок тот, кто их лишен, - он будет вечно
дрожать и стучать зубами», - задумчиво произносил Спиров, и Майя без паузы отвечала:
«Лепаж привез «Трёхгрошовую», не хочешь посмотреть?»
Спиров мог обидеться, но не надолго, поскольку здесь вступало в силу второе
фундаментальное свойство его личности, а именно - редкая способность к забвению - свойство,
бесспорно, ещё более счастливое; ведь память - главный инструмент страдания; не всё, что
минет, будет мило...
Демоны, населяющие прошлое, развлекаются опасной игрой в милосердие - благодаря
искусной комбинации зеркал и их шутовской оптике, память меняет минусы на плюсы, тьму на
свет: то, что казалось черно-белым фото, было всего лишь негативом, не получившим
отпечатка.
И без того небогатое потрясениями прошлое Спирова в щадящем свете его памяти
становилось светлым, словно ручей с его солнечным и мелодичным монотоном - песочек,
водоросли, какая-то легкомысленная водоплавающая чепуха, - и сам он, уютно и благостно
прилепившийся к бережку... Майе, периодически натыкавшейся на это его свойство, поначалу
казалось, что дело и не в памяти вовсе, а в малой его эмоциональности, но вскоре убедилась, что
он вполне эмоционален, но как-то сиюминутно: может, к примеру, расплакаться в кинозале, но
спроси его через пару недель, он не только названия фильма - сюжета не вспомнит...
...Майя поставила на цифру 21 сразу пять фишек.
- Ставки сделаны, ставок больше нет...
Шарик полетел, запрыгал по кругу и, наконец, угнездился в лунке с цифрой 21.
- Очко, - улыбнулся крупье, совсем молоденький парнишка в очках-стеклышках,
придвигая Майе её выигрыш - целую стопку разноцветных фишек. - Поздравляю!
Майя кивнула, кинула на стол перед ним фишку, очкарик постучал ею о борт стола,
положил перед собой, опять улыбнулся:
- Спасибо!
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
25
...Двадцать один... Она вышла замуж, едва ей исполнилось двадцать один, - только
закончила театральный. С выпускного вечера - “ах, с нашим счастьем только в тюрьме сидеть!”
- загремела в Склиф с приступом гнойного аппендицита; - боль в правом подреберье, нарастая,
донимала дня три, но шла череда показов в театрах, как тут подведешь сокурсников и самое
себя, - и очутилась на операционном столе в счастливый миг без пяти минут перитонита: ещё
бы чуть-чуть, и не дождался бы актрисы в новом сезоне ни один из четырех пригласивших её
театров.
В ту ночь небеса вверили её жизнь рукам молоденького хирурга Миши Лапина, и впрямь
и видом, и ухватками смахивающего на медведя. Топтыгин не подкачал и как профи, и как
мужчина, за хлопотами не проглядев красоты распростертого перед ним тела, в результате чего
Майя была выписана из клиники несколько позже положенного - и с обручальным кольцом на
пальце. Она вышла замуж, - ха-ха! - «чтобы всё время быть под наблюдением врача», он чтобы ходить в театр «на халяву»; так начался их первый «учебно-тренировочный» брак,
который для обоих наверняка и оказался бы последним, если бы не то, что свалилось на них
спустя двенадцать лет...
В канун того Нового года равнодушный к спиртному Топтыгин неделю подряд заявлялся
домой необычно поздно - и сильно подшофе. Майя не обратила бы на это особого внимания,
если бы не тревога, сквозившая через старательно разыгрываемое им веселье. Она учинила
допрос с пристрастием и в результате долгого, изнурительного разговора дозналась до
причины: Топтыгин диагностировал у себя рак...
Глубокой ночью, когда он уже спал, уткнувшись ей в плечо и временами по-собачьи
вздрагивая, Майя, коротая бессонную ночь, - студенческая привычка к гаданию, - наугад
открыла Бродского и, холодея, прочла:
«Бобо мертва, но шапки не долой...»
Поначалу обожгли, застили глаза первые два слова, но уже в следующее мгновение
дошел до сознания смысл последующих, и она тихонько перевела дыхание. Всё ещё только
начиналось - их маленькая семейная опупея длинною в целых пять лет; и если предположить,
что смерть - действительно костлявая злобная старуха, то в случае с Топтыгиным она, без
сомнения, обломала себе зубы и вконец затупила косу, ибо он дрался за свою жизнь, как зверь.
Через неделю Топтыгина прооперировали, и профессор Дубцев, - балованное, обидчивое
дитя, хирург с золотыми руками, усыпанными, точно гречкой, веснушками и крупным, тоже
веснушчатым, точно загорал сквозь сито, лицом, - запершись в кабинете, доходчиво
растолковал Майе, что операция прошла удачно, всё нехорошее вычистили, но прогнозировать
будущее сложно: опухоли по способу распространения бывают двух видов - “кобель” и “сука”;
“кобель” локализован в одном очаге и, будучи удаленным, рецидивов не даёт, тогда как “сука”
характерна активным метастазированием и, по сути, есть бомба замедленного действия, обезвреженная сегодня, непременно рванет завтра и, как правило, - в три последующих за
операцией года. К несчастью, у вашего мужа... не “кобель”. Так что, милая, будем надеяться на
лучшее, но готовиться - к худшему...
Майя сидела на солнышке в заполоненном зеленью больничном дворике и, глядя на
безмятежное купание воробьев в лужице, пыталась унять бьющую её лихоманку. Земля
уходила из-под ног, всё летело вверх тормашками ко всем чертям; всё было неясно, кроме
одного: к прежнему возврата нет, пришла беда - крепись, подруга, и отворяй ворота...
Она хорошо запомнила ночь накануне операции - ночь прощания с их жизнью, - той, что
была, и той, куда им уже никогда не было дано вернуться. Они сидели, взявшись за руки, в
коридоре, посреди больничного горя, сиротства и убожества, и сами отныне были неотъемной
частью этого горя. Они долго были счастливы, не замечая счастья, как не замечаешь воздуха,
которым дышишь. Но настоящее можно оценить, лишь глядя из прошлого. То, мимо чего ты
проходил в суете, не замечая, из завтрашнего дня тебе увидится совсем иначе, и ты поймешь:
счастье - это только его рука в твоей руке, а всё остальное - не имеет никакого значения...
Топтыгин держался молодцом; оклемавшись после операции, разговаривал и шутил, и
даже сгоряча пытался встать, но к утру эйфория наркоза отошла, начались боли и, шевеля
пальцами торчащих из-под простыни ног, уставившись в щербатый, в потеках больничный
потолок, он вдруг вспомнил, как давным-давно, ещё в студенческие годы, он, поскользнувшись
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
26
на свежевыпавшем снежке, упал с крыши, пытаясь проникнуть в окно своего запертого на ночь
общежития. Приземлился на ноги и, лежа у груды металлолома, в которую чудом едва не
угодил, после неудавшейся попытки встать на мгновенно распухшие, потерявшие
чувствительность ноги, вдруг отчетливо осознал, что он, как и все прочие, конечен, и что здесь,
на этом самом месте, ему суждено похоронить свою наивную отроческую веру в собственное
бессмертие...
То, что с ним случилось на этот раз, ещё раз подтвердив его смертность, теперь уже
обозначило вполне конкретные пределы его существования, однако того пылкого, отчаянного
ужаса, что посетил его в юности, уже не возникло, а было только тяжкое недоумение: как это
совсем недавно сильное и послушное тело могло стать таким слабым и беспомощным?
Впоследствии Майя не раз удивлялась тому, как по-разному вели себя его товарищи по
несчастью - те, у кого диагностировали доброкачественные опухоли, не находили себе места,
лезли на стенку от ужаса; а те, у кого на то были самые реальные основания, и в ус не дули, уж с ними-то точно ничего страшного не случится. Природа мудра, обеспечивая человеку
спасительную блокаду входа…
Мама Топтыгина, прилетевшая потом на похороны сына из Хабаровска, попросила
Майю купить ей обратный билет. Денег Майя, разумеется, у свекрови не взяла. В таком случае,
вдруг по-детски обрадовалась мама, я на эти, как бы сэкономленные, деньги куплю себе пальто.
И отправилась в магазин. И купила. И, примеряя, вертелась перед зеркалом. Накануне похорон.
Когда сын ещё не был предан земле. Что это?
Спустя время Майя поняла: у мамы не съехала крыша. И вовсе она не бессердечна.
Просто - чем старше человек, тем надежнее охранительная система, тем труднее у неё
перегорают пробки. Природа мудра - она не допускает до полного осознания беды - иначе
сойдешь с катушек, сорвешься с резьбы: мыслимое ли это дело - представить своего близкого в
нетях?
Разве наша скорбь по ушедшим - не скорбь по самим себе? Не себя ли мы оплакиваем:
на кого покинул?! Небось, ему там, в царстве теней, хорошо, а тут оставайся изувеченным,
ампутированным, лишенным - кто знает? - может статься, лучшей своей части. Но, может, и в
самом деле, Тот, Кто посылает испытания, всегда даёт и сил их претерпеть? Терпения же Майе
всегда было не занимать, - есть ли и сейчас на свете то, чего бы она не вынесла?
Однако мало-помалу первый шок миновал, жизнь вошла в колею, внешне схожую с
прежней, Топтыгин месяц спустя, наперекор врачам, даже вышел на работу, - всё же, господа,
на миру и смерть красна, а я здоров, совсем здоров, и жить буду ещё лет двести, и всех вас ещё
переживу. Майя обрадовалась и, вопреки прогнозам, совсем уже тоже поверила: слава тебе,
господи, кажется, пронесло...
Не пронесло.
Через год после операции тот же Дубцев бессильно развел руками: бомба взорвалась,
начался рецидив, болезнь приняла обвальный характер, проклятая “сука” напустила метастазов
- Майя так и не научилась спокойно выслушивать, а уж тем более произносить эти словно
пропитанные гибельной заразой слова: рак, метастазы, - в лимфатическую систему, в
позвоночник...
Странным образом у болеющего врача картина болезни всегда смазана, искажена, она
выглядит иначе, чем у обычного человека, - это подтвердит любой медик. И у Топтыгина
болезнь протекала столь необычно, что это позволяло надеяться на чудо. Да он и сам был
уверен в невозможном...
Веру в Бога даёт Бог, сказано в Коране. Ему было дано. Топтыгин верил так глубоко и
подлинно, что напрочь, например, не сознавал разницы между жизнью и искусством. Если на
киноэкране происходило несчастье, он воспринимал его как реальное - и мучился от
невозможности вмешаться, придти на помощь. Так, на просмотре “Андрея Рублева” при виде
горящих коров с ним случился сердечный приступ, - так прихватило, что пришлось вызывать
“скорую”…
Топтыгин верил в чудо. К тому же у него было плохо развито чувство юмора. Недаром
замечено, что дефицит юмора - свойство душевных, легко верующих людей, - остроумие же,
напротив, часто обручено с равнодушием. Поэтому он и оказался у старухи Федуловой: зверь
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
27
бежал на ловца, ловец подстерегал зверя.
Имя это принес на хвосте художник Юрасик Волков. Впрочем, оно уже было на слуху: в
прошлом тоже хирург, Федулова “работала на космос”, (а в космической-то медицине, чай, не
дураки сидят!); потом, якобы разочаровавшись в традиционной, переключилась на
неофициальную; живёт на даче с мужем, отставным генералом, в той же космической медицине
некогда встреченным; на сегодняшний день - создатель собственной системы исцеления и
оздоровления, автор нескольких книг - и так далее...
- Говорят, людей просто из гроба поднимает, - расплескивая кофе, пламенно кричал
Юрасик. - Я уже и адрес её добыл - Марьинское... вот тут на бумажке и улица, и номер дома!
Интуиция нашептывала Майе: “Ой, нехорошо, ой, не то, не туда!” - но что было на тот
момент хорошо? За год испробовали всё: облучение, лазер, гормоны, - ничего не помогло. Из
чего выбирать? Либо сидеть, сложа руки и ждать конца, либо куда-то двигаться, навстречу
призрачной, но всё же надежде. Глаза Топтыгина разгорались новым светом. Он был
мужчиной, и он желал действия. Генеральша Федулова уже стояла в кулисе, готовясь выйти на
сцену, охорашиваясь и поправляя платье, и Майя была не в силах сказать «нет» - и дать
занавес...
…В чистеньком, безупречно ухоженном туалете кроме них, не было никого. Спиров,
ополоснув руки, подставил их под струю горячего воздуха, внимательно оглядел себя в зеркале.
Пристроившись у подоконника, Тигран высыпал на золотой портсигар толику белого
порошка, свернул в трубочку купюру, втянул в нос; зажмурившись, запрокинул голову, с
облегчением выдохнул.
- Может, у тебя насморк от этой дури? - спросил Спиров, закуривая.
- Наоборот, прочищает, - с ещё более обозначившимся прононсом ответил Тигран,
убирая в карман портсигар и деньги. - Нюхнешь?
- Из наркоты признаю только телевидение...
Вышли из туалета, по лестнице начали подниматься к ресторану. Тигран положил руку
на плечо Спирова.
- Ты чего смурной?
- Настроение дерьмо...
- Отчего?
- Так, всего понемногу...
- А всё-таки?
- Да “Плеер” уже в зубах навяз, пора переключаться на что-то посвежее...
- Рехнулся? - Тигран от неожиданности остановился. - Передачка - на разрыв, праймтайм, рейтинг вот уже три года зашкаливает, бабки стрижём немерено, - чего тебе неймется?
- Закис я, Тигран, протухну скоро! У меня тут мелькнула свежая идейка на новый
проект...
- И думать не смей! Не хрен искать на свою жопу приключений, тем более, что она у
тебя с пропеллером!
- Да ты послушай...
- И слушать не хочу!
Тигран раскипятился не на шутку.
- В узду всё твои проекты! Пока этот до дыр не сносим - другого не будет!
- Ну, это, положим, не одному тебе решать, - разозлился Спиров.
- А другие с тобой вообще разговаривать не станут! Это я беру в учет твои душевные
переливы. А ты когда-нибудь видел, чтобы Кошиц на прием работал? Мало мы от него говна
хавали?!.
Спиров открыл было рот, но, словно раздумав, безнадежно махнул рукой и зашагал по
лестнице вверх.
- Кошиц, Кошиц... Что, в конце концов, на нем кончается асфальт?
- А ты нарой другого такого! Тогда и потолкуем! Идет?
…Майя подошла к кассе, просунула в окошечко деньги.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
28
- На все!
Кассирша, - грудастая, “грудь на вынос” - с мальчишескими отроческими усиками и
заячьей диастемой, - отсчитывая жетоны, с любопытством поглядывала на неё; Майя привычно
отметила - узнала.
- Как игра?
Майя махнула рукой.
- Просаживаю последний стольник...
- Жаль... Видела вас в Мольере - это просто класс.
Грудастая выложила перед Майей две стопки жетонов.
- Благодарю, - кивнула Майя.
- Удачи, - услышала она вслед.
Майя подошла к столу. Прежнего крупье-очкарика сменил тонкогубый малый в
аккуратно подбритых усиках и бородке-эспаньолке, - Арамис, да и только. Ну, теперь держись.
- На что ставим? - обратился к ней мушкетёр.
- Красное, нечет, тринадцать.
- Ставки сделаны, ставок больше нет, - возвестил Арамис, запуская шарик...
Майя поманила скользившую мимо с подносом в руке девочку-официантку:
- Мне что-нибудь покрепче.
- Виски, джин, водка, текила?
- Текилу...
...Дом Федуловых - двухэтажный, старой постройки - выглядел довольно ухоженным.
Поддерживался он исключительно усилиями многочисленных, сменявших друг друга
клевреток, - почитательниц таланта, учениц, или тех, кто совмещал в себе все три этих
признака; генеральша помыкала ими, как хотела. В доме пахло травами, в изобилии
развешанными и разложенными повсюду.
Сам отставной генерал на людях появлялся редко, а когда непредвиденно, по
собственной прихоти и вопреки запрету, возникал, то всякий раз получал очередную отставку,
оттеснялся, задвигался в какой-нибудь из отдаленных углов. Стать он имел отменную,
шаржировано генеральскую - рост, зычный голос, властные манеры, - но ввиду
прогрессирующего склероза и маразма на публику бывал допущен строго дозировано; от
чинимых ему утеснений страдал немо и глухо, лишь по временам разражаясь малоразборчивой
воркотней и бухтением, на которые, впрочем, никто внимания не обращал: отстоловался - и
марш к себе! Явившись однажды в неурочный час, Майя застала его за раскрашиванием
детских картинок; кроме того, генерал обожал выпиливание лобзиком и прочую, по его
собственному определению, “резню по дереву”. В другой раз он обратился к Майе с сугубо
интимной просьбой по причине разыгравшегося радикулита завязать ему шнурки кроссовок.
Сама же генеральша Федулова обыкновенно восседала в гостиной под иконостасом,
составленным из её же разных лет фотографий, сюжет которых варьировался не слишком
широко: Полина Леопольдовна целила, а недугующие взирали на неё со смешанным чувством
восхищения и страха.
Несмотря на свои восемьдесят с хвостиком, вид врачевательница имела крепкий и даже
бравый; плавность её жестов, цвет лица своей естественной, с румяным оттенком
бронзовитостью внушали смутные ассоциации с Буддой, - вот только передвигалась Полина
Леопольдовна уже не слишком резво, всем своим здоровым образом жизни не в силах побороть
настигающей её неподвижности суставов. Попивши травяного чаю, она имела обыкновение
разомлеть, а, разомлевши, непременно с самым блаженным выражением лица поделиться
свалившимся на неё счастьем: “И за что мне такое ниспослано?”, (разумея, само собой, свой
дивный дар эскулапства), и кокетливо и умильно поглядывать вверх, словно давая понять, что с
дарителем она, как-никак, на дружеской ноге.
Спала генеральша во дворе, не то в теплице, не то в саркофаге из стекла, укладываясь на
постеленную на голые доски кошму и укрываясь, однако же, гагачьего пуха одеялом и - упаси,
боже! - никакой подушки. Питалась исключительно растительной пищей: орехами, овощами,
фруктами, кашками и прочим натурпродуктом. О мясе и рыбе, как о субстанциях нецензурных,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
29
в стенах этого дома никто и заикнуться не смел; генералу, впрочем, как существу отсталому и
низменному, готовили мясное, но в эти часы Полина Леопольдовна, дабы не вдыхать скверны,
дом покидала.
Рождественским святочным рассказом звучала в её устах история о том, как после
многолетней эпохи совершенного вегетарианства, в ситуации, когда отказ был совершенно
невозможен, целительница где-то в заморских странах отведала кусочек осетрины - и как долго
не могла потом избыть идущий от неё омерзительный рыбий дух.
Кое-кто, впрочем, уверял, что видел Полину Леопольдовну, с заушным треском
поедающую самые что ни на есть пошлейшие столовские котлеты, - но это явно ни что иное,
как навет и очернение святынь. Тут вообще возможны, заметим в скобках, ненужные аналогии мол, бесноватый Адольф тоже был вегетарианцем, однако же, вон чего отчебучивал, а академик
Сахаров, напротив, с удовольствием ел гуляш, и при этом - вовсе даже наоборот... Вот, поди ж
ты!
Осмотрев Топтыгина и повертев перед ним металлической рамочкой, врачевательница
объявила, что берётся справиться с недугом. Однако придется потрудиться. Поселиться за
городом, неподалеку от неё. Сделать своим девизом: “Голод, холод, движение”. Рацион на
ближайшие месяцы - три столовые ложки пшеницы в день. (“Римскому легионеру этого хватало
за глаза!”) Подъем - в четыре утра. Не менее семи-восьми часов ходьбы и бега ежесуточно.
Купание в снегу, в проруби. Медитации, йога. Никаких контактов, ни с кем - даже с женой. То
есть, главным образом - с женой! Отсечь всё привычное. Уйти в себя. Понять - за что, за какие
грехи послана болезнь. И, поняв, - исторгнуть её из себя. Она, Полина Леопольдовна, обеспечит
необходимый контроль над ходом исцеления. Равно как и эксклюзивные лекарства исключительно на травах и только из Америки. Хочется предупредить сразу - не дешевые. Но
разве жизнь человеческая не дороже? Думайте, решайте...
Майя взглянула на Топтыгина. Посетившее их смятение было общим. Он молчал, но она
знала, что он ответит. Он часто повторял: лечение не должно быть горше болезни. Но сейчас
всё решал не разум, а звериная воля к жизни - продраться через частокол, колючую проволоку,
оставив на ней клочья шерсти. Вырваться из капкана, оставив в нем отгрызенную
собственными зубами лапу - вот что значило сказать “да”. При чем тут слова?
Да разве в этой хитрованской старухе было дело? Много позже Майя спрашивала себя:
почему ни она, ни Топтыгин не захотели тогда взглянуть хотя бы на одного счастливца,
прошедшего через эту муку - и исцелившегося? Не потому ли, что глубинным чутьем чуяли,
знали: не было его? Не могло быть?
Но Майя не оставила его одного - даже на те недели, что они, вняв старухиным резонам,
действительно не виделись. Это она, оставаясь его духом, душою и плотью, трясущимися от
слабости руками смолов в кофемолке те окаянные три столовые ложки пшеницы, делила с ним
трапезу, которая ужаснула бы и узника концлагеря. Это она, стиснув зубы, не имея сил даже на
то, чтобы застонать, волоком тащила себя (и его!) по лесу, через сугробы на шестом часе
рекомендованного “моциона”. Резала себе в кровь руки, выбираясь из проруби. Это её рвала
стылым зимним рассветом перемахнувшая высокий забор овчарка. Это был разделенный ею
удел - шатающиеся зубы, клоками лезущие волосы и сон, в который она падала, как в короткий
обморок. Он, её любимый, её частичка, её родныш и кровинка, был обречен на нечто худшее,
чем смерть, - это потом он звал костлявую и молил о ней, как о благе! - но он не остался один,
она прошла с ним через всё, прошла - и не смогла победить...
Смерть... какая она? Серая, сказал он как-то, глядя в угол. Серая сволочь… Ведь
говорят же - едина плоть. Значит, и умирать нужно, как и жили, - вместе. А так - разве
справедливо? Он ушел, а ты - оставайся, и думай, что делать с этой бесконечно жгущей,
буравящей мозг картинкой: приехали и унесли, взявшись за четыре угла, в простыне - то, что
когда-то было им, а стало почти бесплотным нечто: “Нет, нет, не провожайте, это плохая
примета...”
...- Красное, нечет, тринадцать! - повернулся к Майе Арамис. - Поздравляю с
выигрышем!
Жестом остановив лопатку, придвигающую к ней по столу кучку жетонов, Майя сказала.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
30
- Играю на всё: семь, нечет, зеленое.
Мушкетер пожал плечами.
- Ставки сделаны, ставок больше нет!
Подошла девочка-официантка, взглянула преданно и несмело.
- Ещё текилы?
- Да, спасибо, - кивнула Майя, беря с подноса рюмку.
Питие текилы - маленький ритуал: соль, лимон, глоток... во рту словно взрывается
крохотная тротиловая шашка, и взрывная волна - в голову...
Снова закрутился, зацокал по рулетке шарик. Соседи по столу - сумеречного вида
небритый брюнет в чёрном и тёмных очках и его спутница - помятая жизнью, загоревшая до
черноты патлатая особа - уставились на неё.
Шарик остановился, крупье издал невнятное восклицание, откашлялся и, учащенно
моргая, возвестил:
- Выигрыш в тридцатикратном размере!
После пятой рюмки у Майи в голове будто вспыхнула лампочка, всё вокруг приобрело
теплый и радужный оттенок.
- Ещё раз тот же фокус, - заговорила она, ловя на себе недоуменные взгляды брюнета и
патлатой. - Ставлю на...
- Фокусникам пора бай-бай!
На руку Майи легла рука Спирова, она рассмеялась.
- Я загадала: если проиграю - значит, повезёт в любви... И смотри, сколько выиграла!
Спиров нахмурился.
- Когда ты успела так набраться?
- О, эта текила... просто сшибает с ног! Алкогольный нокаут...
Майя протянула ему рюмку.
- Хочешь?
Спиров мягко взял её за локоть.
- Пойдем отсюда... пойдем!
Майя уронила рюмку, послышался звон стекла, это рассмешило её ещё сильнее.
- Вот бы стать стеклянной - так же упасть и разлететься вдребезги!
- Ты и так, по-моему, уже вдребезги...
Спиров сгреб жетоны, сунул в карман.
- Нам пора... пошли!
Спиров поменял фишки на деньги. Когда они подошли к выходу, Майя оглянулась, - ей
показалось, что все смотрят им вслед.
- Прощай, сладкая жизнь, - пробормотала она.
На самом деле из дальнего угла игрового зала только один человек проводил их
взглядом.
Это была Илона.
Спиров усадил пританцовывающую и напевающую Майю в машину, хлопнул дверцей.
- Куда мы едем?
- К моим старикам.
- О! - расхохоталась Майя. - Хочешь, наконец, познакомить меня с родителями?!
- Они на даче.
Спиров обнял Майю.
- Скажи мне что-нибудь.
- Я тебя ненавижу, - сказала она, уткнувшись ему в плечо.
- Я тоже тебя люблю, - ответил Спиров. - Больше всего на свете... Ты что, плачешь?
- Ещё чего!
Он включил музыку, повернул ключ зажигания.
- Тогда поехали!
И они поехали.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
31
…Спиров в её пост-топтыгинской биографии не был первым. Матвей, Матюха, русский
лирический балбес с примесью восточных кровей, нежданный и негаданный катаклизм,
проехался по ней - а она по нему! - тяжелыми гусеницами. Встреча та была непростой для
обоих, оба оспаривали первенство и воевали за суверенитет, старательно и кропотливо унижали
друг друга, обоих заносило на поворотах, да так, что, казалось, не снести головы. Майя из кожи
вон лезла, чтобы одолеть навязанное ей любовное иго, балбес не оставался в долгу, для
возбуждения её ревности возил в своей “иномарке” разномастных девиц, пока в один не
слишком прекрасный день Майя не ощутила такой острый приступ пустоты и отвращения к
нему и к самой себе, что на том зловещую гонку и закончила. Роман резко пошёл на убыль, хотя, собственно, для Майи то был вовсе не роман, а так, заполнение разверзнувшегося вакуума.
Матюха, как водится, нашёл спасение в горячительных напитках и объявлялся всё реже и реже,
и чаще ночами и сильно подшофе, и их объятия становились всё более спокойными по мере
того, как Бахус в балбесе одолевал Эрота; вскоре он вполне безболезненно был отлучен от дома
и переведен в друзья-приятели. Имелись, впрочем, и исключения из нового правила, когда
Матюша в день её рождения явился с букетом белых роз и изрядной дозой (новое увлечение!)
кокаина, которая превратила ту ночь в подобие полузабытых прежних, но подобие тем более
жалкое, чем неизбежнее было утро, несущий в сером отрезвляющем свете скучный дождик и
сожаления о бесплодном бегстве в никуда. И как прежде Майе было невдомек, каким образом
этот ничем не примечательный человек мог взять над ней хоть какую-то власть, так и теперь она
недоумевала, куда эта власть подевалась. “Все проходит, пройдет и это, - не то позевывала, не
то всхлипывала она, складывая постельное белье в отверстый зев стиральной машины, - всё
проходит, пройдет и это…” Впервые жизнь, приобретая сходство с водой, безвозвратно утекала
сквозь её бессильно сложенные пальцы, и отчетливо выраженный горловой спазм возвещал о
начале приобщения к сверкающей всеми цветами радуги мысли, что не мы проживаем жизнь,
а жизнь проживает нас. Впрочем, может, першило в горле от стирального порошка, и вечные
истины здесь вовсе ни при чём…
Как бы там ни было, Майя свой самый первый и горячий блин комом проглотила - и
освободилась. Для кого, для чего - бог весть. Ещё нескольких она торопливо перелистнула,
перескакивая через абзацы и целые главы, словно спеша к странице, где, собственно, и начнется
самое интересное, - к той, где, наконец, и замаячил Спиров...
Щелкнул замок, дверь распахнулась.
- Только не включай свет, - попросила Майя.
Она скинула туфли, по лунной дорожке на полу прошлепала к окну, прижалась лбом к
стеклу, - оно приятно холодило. Внизу в тумане, в гирляндах желтоватых фонарей, плыла
ночная Москва - спальный район, шестнадцатый этаж, тишина.
- По-моему, я наклюкалась, - медленно произнесла Майя. - Куда плывет наш «Титаник»,
сэр? Прямо по курсу - айсберг...
Спиров прокрался к кровати, откинул покрывало; в следующее мгновение он уже
обнимал её сзади, склоняясь к уху и шепча:
- Двуспальная шлюпка подана, мэм!
Легко подхватил её на руки. Господи, подумала Майя, зажмурившись, обмирая и тая в
его объятиях, что ещё нужно на этой земле?
И стариковская квартирка потеряла очертания, и, рассекая время и пространство, впрямь
схожая с кораблем, поплыла в ночь, и в мире видимом, реальном оставалась лишь свеча, что
горела, оплывая и источая пронзительно знакомый аромат, в чашке с отбитой ручкой, и Майя
лежала на спировской руке и всем своим звенящим, напоенным, обмирающим телом
чувствовала себя такой, какой, вероятно, её замыслил Тот, Кто замыслил и сотворил и всё
остальное - это было ясное, четкое, беспримесное ощущение своей неповторимости, - того, чем
она отличается от кружащегося вокруг неё мира и чем она пришла этот мир дополнить.
Такого она не переживала - никогда и ни с кем. Их свело чутьё, не уступающее
животному; и он, и она источали тонкий запах своеволия - пусть всё будет так, как хочется мне!
Два матерых эгоцентрика, они, вопреки всему, стали идеальной парой: блистательный
Паганини, скрипка Страдивари в его руках.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
32
Кирилл лежал рядом, гладил её по лицу, что-то беззвучно шептал и смотрел растроганно,
словно первый раз в жизни видел - это с ним случалось, когда его, как он говорил, пронзало.
Прав сказавший: нежность - это страсть в состоянии покоя. Чем сильнее страсть, тем
необъятнее, победительнее нежность. Неистовые любовники - они же муж и жена,
отпраздновавшие золотую свадьбу…
Кирилл, как всегда в их “семейные” вечера, был легок и мил, шутил и валял дурака. Стоя
под душем, Майя слышала, как он на кухне, что-то декламируя, гремит чайником.
- Чем мне вытереться? - крикнула она.
Через мгновение дверь распахнулась, возник растелешенный, совершеннейшим нагишом
Спиров, и на его боеготовом «секс-символе», как на крючке, висело махровое полотенце - одна
из его излюбленных шуточек, так всегда смешивших Майю.
- Рядовой Спиров к стрельбе готов! - взяв “под козырек”, торжественно отрапортовал он
и, простирая к ней руки, дурашливо пропел, подражая Утёсову:
- «Сисястье моё…»
Что делать, грудь у Майи и в самом деле была не рядовых размеров.
- И этому человеку доверили эфир, - сокрушенно покачала она головой, принимая
полотенце...
Импровизированный ужин был сметен ими с чудовищным аппетитом, и чай был, как
всегда, необычайно хорош - Кирилл обожал этот напиток и, смешивая разнообразные сорта,
добивался чудесных сочетаний, - но астральное тело прелестной Илоны незримо витало где-то
рядом, бок о бок, напоминая о себе то прокисшим молоком, то внезапно разбившимся бокалом
Спирова, то порезанным пальцем Майи.
- По поводу твоей сегодняшней макаронины... - заговорила она, наконец, отодвигая
чашку.
- Послушай, неужели ты думаешь... - вскинулся было Спиров, но Майя, упреждая его
жестом, продолжила:
- Мне так противно говорить об этом... как и выслушивать твои оправдания! Ты врешь...
а ложь - это отвратительно и, главное, очень опасно, Кира... потому что она разрушает то, что
между нами есть.
- Ты хочешь сказать...
- Не знаю, на что я имею право в наших отношениях - так было с самого начала: я ничего
не требовала, ты ничего не обещал, но чем дальше, тем больше я чувствую себя заложницей - у
меня нет ни одного хода, положение, как в шахматах, патовое. Расстаться с тобой - у меня не
хватает... уж я не знаю чего, да это и неважно...
Майя подняла голову, взглянула в упор.
- Так что единственное, о чем я тебя хочу попросить, милый - не надо мне врать... уж
лучше дай мне яду, что ли - всё как-то слаще и проще, хорошо?
Кирилл молчал, в наступившей тишине где-то за стенкой громко, навзрыд заплакал
ребёнок. Майя встала, принялась мыть посуду.
- Мама сначала хотела назвать меня Любой, Любовью, да раздумала. И правильно
сделала. Любовь никому не нужна, она несовместима с жизнью, как хрустальный башмачок красиво, а носить нельзя...
- Нельзя?! - дурашливо вытаращил глаза Спиров, наклоняясь и целуя её коленку. - На
такой-то ножке?!
- Не дуркуй, - высвободилась Майя.
- Сегодня, может, и нельзя, - согласился, возвращаясь к столу, Кирилл. - А завтра?
Он посерьезнел, потянулся к сигаретной пачке, щелкнул зажигалкой, закурил. Майя
рассмеялась.
- Ах, Кирочка, счастье - это ведь от слова “счас”, “сейчас”, и если его нет в настоящем,
его нет вообще... И потом, если ты не живёшь сегодня, а только собираешься жить завтра, - это
“завтра” не наступит никогда...
- Послушай, ты же не такая, как все, - крутанув на столе чашку, с новой энергией
заговорил Спиров. – Ну, куда я от них? От жены ещё можно свалить, а от детей - как?!
- А я тебя к этому не склоняю. Мне и своих грехов хватает...
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
33
- А чего тебе не хватает? Для полного счастья? Варить мне борщи и стирать рубашки?
По чему ты тоскуешь? По семейной рутине?!
- Я знаю, что ты скажешь: нехорошо быть слишком свободным, нехорошо иметь всё
необходимое, а главное - людей надо обманывать для их же собственного блага, тем более, что
они этого так хотят... Хватит! Я не хочу тебя ни с кем делить...
- А я весь твой, с потрохами, неужели не видишь?!
- Неправда! - крикнула она вдруг. - Не хотела об этом, но своим интервью ты меня
сегодня потряс, - помолчав, снова заговорила она. - Неужто то, что я говорила, было для тебя
таким уж откровением? Нет, я прекрасно понимаю, что ты, как журналист, просто
провоцировал меня на максимальную откровенность. Но о наших с тобой отношениях знают...
кто-то знает, кто-то догадывается. Зачем же тебе понадобилось ставить нас в такое дурацкое,
двусмысленное положение? Зачем нужно было пускаться в теоретизирование по поводу того,
что мы с тобой, так сказать, проходим на практике? Что это, Кира? Душевный эксгибиционизм?
Или душевная тупость?
- О чем ты? - вытаращил глаза Спиров. Он, кажется, искренне не понимал, о чем речь. Ты говорила какие-то неожиданные вещи, я вполне адекватно реагировал, старался тебя как
можно выгоднее подать...
- Я тебе не блюдо! - повернувшись к нему, грохнула тарелкой Майя. - Подать он меня
хотел... И скажи на милость, что в моих словах было такого неожиданного? Или ты не видишь,
что происходит вокруг тебя? Каждый с кем-нибудь борется, каждый старается забраться
наверх. Или, может, для тебя новость, что у людей не осталось ни любви, ни внимания, ни
какой-то мало-мальски глубокой мысли? Или для тебя новость, что наше общество постоянная борьба человека с человеком?!
- Нет, меня удивило другое, - разозлился, наконец, и Кирилл. - Что ты, извини,
декларируешь одно, а живёшь совершенно по-другому!
- С этого места - поподробней, пожалуйста...
- Пожалуйста! Ты очень трогательно говоришь о том, что зависимость убивает любовь.
Но разве ты сама не держишься за меня, не привязана ко мне? Разве ты не хочешь заполучить
меня целиком?
Майя молчала, опустив голову, бессильно уронив руки на колени.
- У меня нет другого выхода, - глухо продолжал Спиров. - Выбирать мне особенно не из
чего: или ложь, или убийство. Если я уйду к тебе, я уложу их, всех троих. И как мы с тобой
будем жить дальше? Зная, какую цену за это заплатили? Какая уж тут любовь... Уважение друг
к другу - и то вряд ли сохраним!
Голос его дрогнул, сорвался; он резко встал, подошел к окну.
- Разве я виноват, что ты появилась у меня позже них?
Они не впервые так сшибались - не шутейно, в кровь, каждый из побоища выходил
израненным, но с чувством собственной правоты, и, как это всегда бывало, мир наступал,
стоило им только принять горизонтальное положение: в постели они всегда хорошо понимали
друг друга. Изрядно умаялись за день оба, но, уткнувшись в подушку, Спиров мгновенно
уснул, а Майя долго лежала в темноте с закрытыми глазами, и одна цветная картинка сменяла
другую: съемочная площадка, гномы-французы, Андре, Виктоша, её румяный карманный
Роман, театральная гримерная, темная громада зрительного зала, чердак с разлетающимися изпод ног голубями, казино, вальяжный метрдотель Паша, летящий по кругу шарик рулетки и
мушкетер-крупье. Мало-помалу видения, смешиваясь и путаясь, образовали убаюкивающий
хоровод, и Майя, словно с горки, съехала в сон...
Это был сон её детства - он с юных лет не посещал её, и вот опять повторился: сводящее
с ума, скользящее движение по безукоризненно гладкой, словно утюг, поверхности
фантастического металлического шоссе, - движение неостановимое, снабженное
пульсирующим ритмом какого-то сладкого безумия, - из него нет выхода, от него нет ни
облегчения, ни избавления. По обе стороны шоссе простирается неоглядная пустыня, и над нею
высятся огромные геометрические фигуры - кубы, параллелепипеды, конусы и другие, названия
которых она не помнит, не знает. Фигуры эти, как и шоссе, тоже отсвечивают металлом в
жирных лучах желтого светила, - но это не солнце, оно чересчур горячо, огнедышаще и
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
34
душно... И всему этому неизъяснимым образом соответствует странное положение языка во
рту, - он пароксизмально изогнут и уперт в нёбо... И эта бесконечная езда, и морок, и
мучительное стеснение в груди - словно не сон, а сколок с прошлого существования, или
прообраз будущей её жизни...
Проснулась она с лицом, мокрым от слез, от прикосновения к щеке - Кирилл
встревожено тормошил её, бормоча:
- Эй-эй, ты чего? Приснилось что-нибудь?
Некоторое время она смотрела на него недоуменно и будто даже отчужденно, с трудом
возвращаясь в действительность, потом, неожиданно для самой себя, заплакала ещё горше, ещё
безутешнее - вжимаясь в него, горячечно и жарко шепча:
- Сколько раз хотела уйти от тебя и не могла не могу не могу не могу выше моих сил
кто-то связал нас насмерть кто не знаю я согласна быть одна только не уходи не уходи пусть
всё будет как есть только не оставляй не оставляй не оставляй меня разве можно пережить этот
темный ужас остаться без тебя?!
…Но отлетела и эта ночь, словно не было её вовсе.
Спиров вернулся домой рано утром. Через полчаса, чисто выбритый, в новой футболке,
ещё хранящей следы упаковки, он зашел в детскую. Саша и Маша ещё спали. Спиров задернул
штору, чтобы солнечный луч не будил девочек. Потом, стараясь не шуметь, на цыпочках вышел
в кухню. Включил кофеварку, полез в холодильник. В соблазнительном шелковом халате,
наброшенном на короткую ночную рубашку, вошла Даша.
- Тебя вчера Кошиц искал. Трубка почему-то не отвечала.
- В метро снимали. Под землей. Я тебе говорил – новую станцию открыли. Парк Победы.
Там трубка не берет.
- Про метро речи не было. Ты же сказал – всю ночь на монтаже.
Да, воистину, чтобы врать, надо иметь хорошую память.
- А я и был на монтаже, - спокойно ответил Спиров. - Потом вызвали на съёмку. Срочно.
Ты же знаешь, как у нас бывает…
- Да… Как у вас только не бывает…
Эту фразу, исполненную прозрачного подтекста, он предпочёл пропустить мимо ушей.
Даша принялась готовить завтрак. Спиров уткнулся в только что вынутую из почтового ящика
газету.
- Устал?
- Малость притомился.
- А выглядишь хорошо отдохнувшим. После суточного рабочего дня.
Второй звоночек подряд. За одно утро…
Спиров поднял на жену удивленный взгляд. Это что-то новое. Раньше Даша, даже если и
подозревала о чем-то, никаких намеков себе не позволяла.
- Трудовые будни – праздники для нас, - усмехнулся он. – Я, пожалуй, вздремну часокдругой. Отключи телефон.
- А как же завтрак?
- Что-то не хочется… Девчонки вчера вечером не температурили?
- Тьфу-тьфу-тьфу…
Спиров встал, направился к двери.
- А знаешь, Спиров, зачем тебе дочки? – неожиданно услышал он.
Спиров остановился, придал своёму лицу степень предельного внимания.
- А я и в самом деле часть думаю, зачем?
- Чтобы ты мог делать, что тебе хочется… и при этом иметь оправдание тому, чего тебе
делать не хочется.
Спиров, снова всё обращая в шутку, изобразил на лице мучительный мыслительный
процесс.
- Для меня это слишком сложно. Особенно с недосыпу…
И, улыбнувшись, вышел.
Лёжа в просторной супружеской постели, он сказал себе: кажется, ты где-то прокололся.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
35
Где? Перебрал в голове все возможные варианты утечки информации. Ничего не нашёл и
пришел к выводу: просто она что-то чувствует, о чем-то догадывается. Женская интуиция…
Надо быть к ней повнимательнее. Надо как-нибудь…
Следующую мысль он не додумал, потому что провалился в сон.
4
Июнь выдался непривычно жарким; уже в одиннадцать утра давила духота, окна
гримерных были распахнуты настежь, и шум города - сигналы машин, звук работающей где-то
неподалеку строительной лебедки и пронзительный голос торговки: “Сосиски в тесте, сосиски
в тесте!” - составлял забавный контрапункт тому, что происходило в зрительном зале, - на
сцене продолжались репетиции «Дульцинеи Тобосской».
Петруччио свято верил в то, что в момент репетиции дух автора пьесы витает в
театральных стенах. Тут главное - не только не отпугнуть его, не оттолкнуть, но максимально
расположить, задобрить, с тем, чтобы дух автора, соединившись с духом будущего спектакля,
всячески способствовал его благополучному появлению на свет - и последующему успеху. С
этой целью режиссёр требовал, чтобы в актёрском фойе выставлялся портрет автора, и возле
него постоянно находились свежие цветы; кроме того, он тщательно следил за тем, чтобы в
адрес автора не допускалось никаких критических (вдруг обидится?!) высказываний - и даже
напротив, чтобы почаще звучала самая беззастенчивая (то есть, наиболее эффективная) лесть.
Кроме того, Петр Самсонович утверждал, что центр зрительской биомассы находится
аккурат в семнадцатом ряду партера. Что это такое, никто толком не понимал; более того,
бытовало мнение, что и сам Кортенко не вполне сознаёт, с чем этот окаянный центр едят, но, по
его настоянию, именно туда на репетициях (а потом и на спектаклях) актерами производилась
основная энергетическая посылка.
Если бы не благородная внешность Петруччио, всё это сильно смахивало бы на
камлание какого-нибудь самого заурядного шамана, однако, падая на актёрскую почву, имело
самые благодатные всходы, - трудно найти более суеверных людей, чем актёры. Сама их
профессия построена на способности верить, отсюда и готовность принять даже чёрт знает что за что угодно. Увлечения в труппе, подобно эпидемии, имели характер массового
помешательства и варьировались чрезвычайно широко - от НЛО до уринотерапии. А уж
традиция всенепременно присесть на, не дай бог, уроненную роль (вне зависимости от того, где
это приключится - хоть в уличной грязи, это никого не остановит, садятся даже в лужу) имеет
вовсе непреложный характер - в противном случае роль будет неминуемо провалена. Ну, а если
при этом быстро вспомнить и перечислить вслух пятерых лысых, (Ленин, Хрущев, Горбачев,
Гоша Куценко, Федя Бондарчук), последствия от такой неприятности вообще могут быть
нулевыми... Нынешнюю свою роль Майя давно знала наизусть. Память у неё была отменная;
для скоростного же запоминания существовало несколько фирменных «корючек»: текст
внимательнейшим образом прочитывался перед сном, затем тетрадка засовывалась под
подушку, а утром, на свежую голову, повторялась вновь. Кроме того, Майя переписывала роль
от руки; если текст плохо «ложился» - дважды. Так её учили: в нашем деле главное - хорошо
знать текст, и это справедливо: пока не твёрдо знаешь роль, нет настоящей свободы, а что
можно делать сцене без свободы? (И только ли на сцене?)
Петруччио просил репетировать безответственно, без оглядки на производимый
эффект, без боязни сыграть неправильно или даже наиграть, - как говорили старики, не
наиграешь - не сыграешь, - довериться своёму наитию, интуиции. У Майи это получалось
легко; она от природы была наделена сценическим покоем, позволяющим, как бы
эмоциональна ни была сцена, соблюдать полное владение и собой, и зрительным залом. И всё
же основная актёрская составляющая - обаяние, магическая притягательность. Вот вышел
человек на сцену, ещё ничего не успел ни сказать, ни сделать, а от него уже глаз не оторвать значит, настоящий талант, ни с чем его не спутаешь...
У стариков Майя научилась и другому важнейшему умению - выкладываться на
репетициях ещё больше, чем на спектаклях – тот же дядя Фока, вгоняя себя в пот, иногда за
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
36
репетицию менял несколько рубашек, - не щадя себя, включаться на полторы тысячи вольт,
вопреки новейшему пижонскому стилю - цедить сквозь зубы, обозначая мизансцены – мол,
страсть выдам вечером. По собственному опыту знала: пот уйдёт, а наработанный рефлекс останется, и на спектакле сам поведет, потащит, даже против её желания; вопреки усталости и
недомоганиям. Семь лет Майя, уже будучи актрисой, каждое утро сидела в зале на репетиции,
каждый вечер стояла в кулисе, глядя на то, как работают корифеи - это и были её университеты.
В театральном училище все они были гениями. Но только через годы и годы работы в театре
она почувствовала, что начинает постигать профессию...
…Перед началом репетиции Майя и её партнер Илюша Чекунов проходили начало
второго акта. Илюша репетировал, не затрачиваясь, «в полсвиста», лишь отмечая мизансцены и
припоминая текст; Майя, как всегда, работала «на полную катушку».
В углу зрительного зала сидел Андре и с восхищением следил за ней. Он знал толк в
актерской игре, имел к ней вкус, а это не так часто встречается даже среди маститых
кинорежиссеров; выбирая звёзд, большинство из них с комфортом катит по уже проложенной,
гладкой дорожке. Другие уповают на лихой сюжет, спецэффекты, трюки, операторскую работу,
музыку. И мало кто делает акцент на актёров, выдвигая их на первый план; - Андре Дюро был
из их числа. Живая, сиюминутная импровизация, неожиданная краска, интонация, жест - вот
что считал он своей настоящей целью, оставляя режиссерские изыски на втором плане. Как это
говорил месье Станиславский - умереть в актёре? Браво! Лучше не скажешь...
Молодец! Она всё делала правильно. Не плакала, то есть не пускала влагу по щекам, а
держала глаза широко распахнутыми, и в них крошечными озерцами дрожали слезы, и в
озерцах этих бриллиантами сверкали, переливались софиты. Тут главное - не сморгнуть, не
смежить веки, ведь если потечёт, то и нос распухнет, покраснеет, и хлюпать начнёшь, а это уже
не то, это классом пониже. Ну, разве что одну-единственную слезинку, как нечаянную
дождинку по оконному стеклу...
Через одну из задних дверей то и дело заглядывали и входили; перед ним сидели,
шепчась, две женщины в белых халатах; поначалу Андре принял их было за врачей, но, как
позже выяснилось, то были гримерши. Они обсуждали, как скорректировать прическу герою,
которого играл Чекунов, и Андре поразила точность их оценок: ему бы в голову это вряд ли
пришло. Да, что ни говори, а в области театра с русскими тягаться трудно...
Тем временем Майя на сцене что-то неуловимо поменяла в своём поведении; теперь она
двигалась немного замедленно, её реакции казались заторможенными, но, как ни странно, это
ещё больше притягивало к ней внимание. Андре в волнении вытер платком лоб. Он знал, что
по-настоящему актёр раскрывается только в театре. Да, такое с ним случается не часто - он в
ней ошибся. Он думал, она просто хорошая актриса. Но она - настоящая драгоценность; такие
актрисы рождаются раз в десятилетие...
И тут Андре сделал то, чего сам от себя никак не ожидал. А именно - он снял с
безымянного пальца левой руки обручальное кольцо и положил его в карман...
Но вот началась репетиция.
Петр Самсонович не вошел, а ворвался в зал; метнув мятежный взор в сторону сидящего
в последних рядах Андре, стремительно прошествовал к режиссерскому столику, с размаху
грохнул на него экземпляр пьесы и свирепо рявкнул:
- Или мы сейчас же продолжим работу над этой вещью, или немедленно разойдемся!
Актёры переглянулись, кто-то озадаченно хмыкнул. А кто, собственно, против? Откуда
набежала нежданная гроза? Ведь только что ярко светило солнце и голубели небеса! Но в этих
внезапных, ничем, казалось бы, не мотивированных переходах и был весь Петруччио. Андре,
внезапно почувствовав себя школьником, невольно втянул голову в плечи. Он и не подозревал,
что Даму в Усах - ещё одно прозвище Петра Самсоновича - в немалой степени вдохновляют на
лицедейство посторонние присутствующие на репетиции...
- Где Казначеев? - гневно вопросил режиссёр.
Карина в растерянности приподнялась со своего стула.
- Как?.. Вы же отпустили его на съёмки, Петр Самсоныч...
- Ага! - возмущенно вскричал тот. - Съемки, съёмки важнее всего! И что же теперь
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
37
прикажете делать?! Кто, скажите на милость, работать будет?
Помреж в отчаянии развела руками. Она готова была принести себя в жертву любым из
доступных способов. Почувствовав это, Петруччио обратился именно к ней.
- Карина, возьмите текст, пройдите сцену вместо него, - попросил он. - Внимание,
приготовились!
- Прошу прощения, кто репетирует? - спросила Лена Панова.
- Как – кто? – удивился Петруччио. - Вы!
Панова поднялась по ступеньке на сцену, актёры заняли исходную мизансцену.
- Начали!
- Стоп, стоп! – прослушав несколько реплик, закричал Петруччио.
Актёры остановились.
- Это не годится... Илюша, не надо класть руку партнерше на круп, это не конюшня, а
приличный дом!.. И не поддавай модуляций, сыграй мне всё на сливочном масле!.. - После чего
повернулся к Пановой. - Лена, ходи, ходи, мотайся, тебе нехорошо!
- Петр Самсоныч, я не очень понимаю, что делаю во время монолога Ильи...
- Стареешь! - исступленно прошептал Петруччио. - Стареешь!
Кто-то восхищенно хохотнул, кто-то зааплодировал. Андре заворожено следил за
коллегой.
- Хорошо, а после?
- А что после? Там уже всё просто - тебе тридцать лет... и ты пьешь чай!
Панова нахмурилась, будто что-то примеряя про себя, покачала головой.
- Нет уж, давайте что-нибудь одно - либо мне тридцать, либо я пью чай...
Актёры рассмеялись.
- Ну, это уж как тебе удобней, - смилостивился Петруччио, - я в твою кухню влезать не
хочу!
И тут же переключился на помрежа.
- Теперь Карина... Бросайся в эту сцену, очертя голову, как в воду, не осторожничай, тут
предсмертный темперамент, всё поставлено на карту - или ты, или он!
Присутствующие переглянулись, кто-то сзади тихо прыснул.
- Петр Самсоныч, - осторожно начал Илюша.
- Что?
- Вообще-то эту роль репетирует Казначеев.
Петруччио на мгновение опешил.
- Как - Казначеев? - озадаченно уставился он на Карину.
И тут же гневливо взвился:
- И что с того, что Казначеев!? Все равно надо играть правильно! Казначеев это тоже
играет неправильно! И ещё… Современный человек свои чувства, как правило, скрывает, заговорил Петруччио, расхаживая в проходе перед сценой и оживленно жестикулируя. Скрывает ненависть, любовь. Скрывает равнодушие, усталость, раздражение, разочарование,
интерес... И только мы вовсю стараемся это выявлять. Не выкладывайте мне это на тарелочке,
дайте догадаться... сыграйте то же самое, но не так определенно, не заколачивайте гвоздей...
Актёры внимательно слушали. Это ведь только в собственном отечестве нет пророка.
Природа актёра, независимо от пола, всегда женственна, - слишком многое в этой профессии, и
впрямь смахивающей на диагноз, замешано на самолюбовании, на самосозерцании, - и может
ли быть иначе в этом отчужденном от реальной жизни пространстве, загримированном,
припудренном, причудливо освещенном, отраженном во множестве зеркал? Поэтому
приглашенный со стороны режиссёр, как чужой муж, всегда объект повышенного интереса. А
уж тем более такой, как Кортенко, за кем тянулся длиннейший шлейф скандальных спектаклей,
и не менее скандальных, а часто и попросту забавных историй, в которых он фигурировал как
персона непредсказуемая и, - чуть ли не до инфернальности - яркая.
Россия, любил он повторять - страна невменяемых людей. Каждый из нас вменяем лишь
отчасти. И потому любая иррациональность, даже граничащая с безумием, вызывает в душе
истинного россиянина безусловный отклик. Может, поэтому байки о Пете Кортенко
передавались с таким удовольствием и восхищением?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
38
Однажды на гастролях в Сочи на одной из репетиций, разобидевшись на актёров, Петя
убежал с репетиции, купил большую бутылку - в просторечии «фаустпатрон» - портвейна,
каковую с горя употребил на скамейке какого-то парка и, не сходя с места, неожиданно уснул.
А когда проснулся, обращенная к солнцу сторона его лица совершенно естественным образом
стала малиновой, - в отличие от другой, сохранившей благородную бледность. Когда он
вернулся в театр, подлецы-актёры при встрече с ним хихикали и отворачивались.
Недоразумение разрешилось лишь после того, как директор театра, к которому смертельно
разобиженный Петруччио явился с заявлением об уходе, предложил ему заглянуть в зеркало...
В доперестроечные времена довелось ему как-то ставить в Тбилиси. Банкет по случаю
премьеры происходил на открытой веранде ресторана, вознесенной высоко над городом, на
горной круче. Под влиянием выпитого один из местных жрецов Мельпомены, ностальгически
увлажнившись, предложил пылкий тост в память достославного земляка и генералиссимуса.
Предвидя возражения, попутно поклялся: в случае, если кто-то откажется выпить за вождя,
тостующий немедленно выбросится во-о-он на те острые камни внизу...
Присутствующие приготовились осушить бокалы, - кто из искренней солидарности, кто
от греха подальше. И только Петруччио, мгновенно раскалившись добела и неистово сверкая
очами, приступился к сталинисту с яростным: “А ну, прыгай, бля!” Тост был сорван. Прыжок
во славу отца народов - тоже.
- Теперь Илюша, - обратился Петруччио к Чекунову. - Будь подвижнее, не прописывайся
на одном месте. В целом живёшь верно, но местами промахиваешь процесс. Есть такое
правило: любовь надо играть в три этапа: залюбление, фарцминирование и... - тут Петр
Самсонович сделал экспрессивный жест, энергично хлопнув в ладоши, - и схищивание!
Актёры расхохотались.
- Так вот, Илья, нельзя скакать от залюбления к схищиванию. А где же
фарцминирование? Дай зрителю увидеть, он за это заплатил. Ожидание любви сильнее самой
любви. И не только на сцене... Что тебе, Карина? - обратился он к помощнице режиссёра, давно
томящейся в попытках привлечь его внимание.
- Простите, Петр Самсоныч, но пора прерваться! - Карина умоляюще воздела руку с
часиками. - Актёры устали.
- Устали? - изумленно спохватился Петруччио. - Ну да, конечно, конечно... - И,
обиженно закусив ус, возвестил:
- Перерыв!
Майя спустилась в зрительный зал, подошла к Андре.
- Ну, как, не очень скучно?
Андре задержал её руку в своей, помолчал; потом, склонившись, её поцеловал.
- Нет, не очень, - прочувствованно произнес он.
Майя рассмеялась.
- То есть, я хочу сказать - очень, очень не скучно, - спохватился он. - Ваш режиссёр, Андре показал большой палец, - хай класс! Только немного... - он покрутил пальцем у виска.
- Крейзи, - кивнула Майя. - На всю голову... Хочешь кофе?
- Нет… Ты - пей, а я - гуляй здесь, фойе, смотри фото...
- Ну, хорошо, - улыбнулась Майя. - Гуляй...
В закулисном буфете, как всегда в это время, был пере-аншлаг, - у стойки теснились
страждущие, пыхтела кофеварка, через головы передавались тарелки со снедью.
- Актёры вне очереди! - слышался тонкий голосок Карины. - У нас перерыв пятнадцать
минут...
- Май, тебе чего взять? - приподнявшись на цыпочки из толчеи, выкрикнул Илюша
Чекунов.
- Кофе, двойной!
- А еды поесть?
- Не хочу...
По раз и навсегда заведенному правилу Майя во время репетиций, спектаклей и съемок
держала себя на полуголодном пайке - это обеспечивало максимум восприимчивости. Она
пристроилась в уголочке за свободным столиком, вынула из сумочки сигареты, закурила.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
39
Скособочась, точно проглотивши кривую палку, и балансируя с двумя чашками и тарелкой в
руках, подошел Илья. Майя вскочила, переняла часть ноши.
- Спасибо...
Илюша, болезненно морщась, уселся, взял с тарелки куриную ножку, пытливо её
оглядел.
- Курочку я люблю кушать вдвоем, - я и курочка, - задумчиво произнес он.
- Что это тебя так скрючило? - спросила Майя, размешивая кофе.
- Да на шее выскочил этот... как его... мезозой, - пожаловался Илюша.
- Чего?
- Нет, мезальянс...
- Может, миозит? - уточнила Майя.
Илюша страдальчески прикоснулся к шее.
- Точно!.. Болит, стерва... Фу, духотища... Театр - всё-таки зимний вид спорта. Что за
манера выпускаться летом?..
Он вздохнул и откусил кусочек курицы.
- А где твой Андре?
- По фойе гуляет. Только он не мой...
- Что, совсем? - удивился Илюша.
- Совсем.
- Жаль... Вот бы наоборот, а?
- Что - наоборот?
- Он пил бы кофе, а ты гуляла где-нибудь по Голливуду, а? - мечтательно произнес Илья.
- И вообще, почему среди режиссеров так безобразно мало женщин?!
Он чихнул и снова скривился от боли.
- Вот паразитство... После перерыва на ковре - ты?
- Если повезёт, - пожала плечами Майя.
- Мамочка, если повезёт, ты сыграешь десятый спектакль...
- Погоди меня хоронить.
- О чем речь! Ты - актриса, тебя в любую роль кинь - приземлишься на всё четыре лапы,
как кошка. А она кто? Дворняжка... - Илюша тяжко вздохнул. - Но Петруччио она держит за
такое место, что... Мертвая хватка!
Илюша отхлебнул кофе, покачал головой.
- Совсем у дядьки съехала крыша... Тут Ерёма недавно встречает его на улице, говорит:
«Петя, ты, я слышал, остепенился?» А Петруччио - «Нет, говорит, я не остепенился!» Снял с
себя башмак - и забросил на ближайший балкон! И пошлепал дальше - в одном башмаке!
В динамике трансляции щелкнуло, послышался голос Карины:
- Господа актёры, перерыв подходит к концу. После перерыва на сцене – Нечаева,
Чекунов и погонщики.
- О, слыхала? – обрадовался Илюша.
- Да, в жизни всегда есть место чуду, - Майя погасила сигарету, поднялась. – Ну, что ж,
пойду, переоденусь…
В зрительном зале в тоскливом ожидании конца перерыва, уткнувшись в пьесу, сидел
Петруччио. К нему подошла Леночка, неслышно села рядом.
- Петя, это ты распорядился, что после перерыва репетирует Нечаева?
Петруччио заметно съежился, пряча глаза, пожал плечами.
- Была изначальная договоренность. Половину репетиции – ты, половину – она… Мы и
так её всё время нарушаем!
- Но дело уже идёт к выпуску, - терпеливо, словно с дефективным ребенком, заговорила
Леночка. - Пора определиться. Кто будет играть первую премьеру, тот и выходит на финишную
прямую. Времени-то осталось всего ничего… Ты ведь уже решил, кто будет в первом составе?
- Ты у меня всегда первая, - сделал попытку отшутиться режиссер. - О чем бы ни шла
речь…
- Тогда перестаньте меня дергать! – нажала Лена. - Дайте возможность всё, как следует,
проверить! У меня до сих пор от этой роли нет ощущения целого. Думаю, у неё тоже. Мы так и
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
40
придем к премьере – обе не готовые…
Петруччио тоскливо оглядел пустой зал – помощи ждать было не от кого.
- Не хочу её обижать. Она талантливый человек. Столько сидела без работы. Наконец,
получила главную роль. Это нехорошо – взять, и…
- А никто у неё роль не отбирает. Она сыграет. Потом! После меня! Ничего страшного…
Петруччио мелко покивал, вздохнул, прикурил от окурка новую сигарету, отхлебнул из
чашки кофе. Он пребывал в явном тупике.
Леночка придвинулась совсем близко, положила руку на его руку на подлокотнике
кресла. Петруччио обреченно поднял на неё глаза.
- Ты же знаешь, как меня в этом театре не любят, - голос Леночки звучал проникновенно
и тихо. - Все болеют за Нечаеву. Так и ждут, чтобы она меня обошла… Всё зависит только от
тебя. Если ты позволишь ей вырваться вперед, меня затопчут. И тогда я уже вряд ли
поднимусь…
Петруччио молчал. Но все его уязвимые места Леночке были хорошо известны.
- Ты – гений. Ты – гордость русского театра. Я тебя обожаю, - с силой продолжила она. И ради тебя готова на всё… Неужели ты не можешь сделать для меня такой малости?!
Петенька, спаси меня…
По трансляции на весь театр снова разнесся голосок Карины:
- Внимание, перерыв окончен, господ актёров прошу пройти на сцену. Репетиция
продолжается…
Леночка встала и отсела в партер подальше. На сцену вышли актёры, и среди них –
Майя.
- Петр Самсонович, откуда пойдем? – спросила она. - С той же сцены?
- Да-да, с той же самой…
Петруччио подошел к сцене, заговорил, с трудом подбирая слова.
- Маечка, я прошу прощения… Пусть этот кусочек ещё раз Лена пройдет, а потом вы...
- Петр Самсоныч, - растерялась Майя. - Но ведь было объявлено, что после перерыва
начну я…
- Да, да, конечно… Просто в перерыве у меня возникла одна идея, которую мне бы
хотелось проверить…
- Ну, так проверьте со мной, - пожала плечами Майя. – Какая разница?
- Нет, это применительно к тому составу. Вы же знаете – два разных исполнителя – это
два разных спектакля…
Актёры – и среди них Илюша Чекунов – незаметно, но весьма выразительно
переглядывались; подоплека происходящего была всем хорошо понятна.
- Петр Самсонович, давайте так, - теряя терпение, отчеканила Майя. - Если я вам нужна
– дайте мне возможность работать. Если нет – скажите, я перестану докучать вам своим
присутствием. А то торчу тут в зале, как крыловская лиса: видит око, да зуб неймёт…
- О чем речь! – пламенно вскричал Петруччио. - Конечно, нужны! Иначе я бы вас на эту
роль не назначал! Единственное, о чём я вас прошу – немного терпения. Терпения, мой друг!
Как говорил Константин Сергеич: театр строится на растоптанных самолюбиях. На моём,
вашем, - тут Петруччио почему-то ткнул пальцем в Илюшу, - его, её… Понимаете?
Майя пожала плечами.
- Самолюбие – это пожалуйста. Как бы людей не растоптать…
Спускаясь в зал, она на ходу посмотрела на часы.
- Ничего, ничего, успеем! – поворачиваясь к окошку радиоинженера, с наигранной
бодростью воскликнул Петруччио. - Коля, музыка!
Петруччио щелкнул пальцами, погас свет, включилась музыка.
Майя сидела в темном зрительном зале и смотрела не на сцену, а куда-то в пространство
перед собой.
А из глубины зала на неё смотрел Андре…
5
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
41
- Ещё вина? Помню, пацаном читал Дюма, так это звучало, как из параллельного мира, анжуйское там, бургундское… А теперь – пожалуйста, любой бредешник – в ассортименте!
Тигран, ухвативши бутылку, разлил по бокалам. Вечеринка в его шестикомнатной
квартире на Большой Бронной шла к концу.
- Никогда ещё так хорошо не было, - и вот опять повторилось! Коба, неси кофе!
Повар, - багроволицый, усы щеткой, крепыш-грузин, - несмело улыбаясь, разносил
мороженое и фрукты. Он робел в присутствии знаменитостей, сидевших под старинной
бронзовой люстрой, вкруг просторного стола, уставленного бутылками и блюдами с остатками
изысканных закусок. Щёлкающая попеременно затворами трех аппаратов и обнаружившая
превосходное знание русской матерщины вертлявая англичанка-фотограф. Известный поэт,
непременный атрибут любой светской тусовки, в непременном своём кожаном лайковом
костюме и шарфе с искрой. Популярный сатирик и юморист, гривастый малый с опасливым и в
то же время нахальным выражением лица. Бывалая, с прокуренным боцманским голосом,
женщина – театральный антрепренёр. Драматург в дымчатых очках, - остроумец и златоуст,
пьяница и бабник. Красноносый, шумный, до отказа набитый анекдотами богач-бизнесмен.
Думец, - простоватый, с вологодским выговором парень, тщетно пытающийся выглядеть
значительно. Женственный, томный модный кутюрье. Именитый, убелённый сединами актёр ясные, как у младенца, бирюзовые глаза, сочная, вкусная речь, - которого, несмотря на возраст,
все звали просто Вовчиком. Прославленный, с розовыми пальцами-шпикачками, толстякхирург. Парочка пребывающих в вечном споре, беспокойных тележурналистов. Чьи-то
незначительные, молчком сидящие жены. И так далее...
В распахнутую балконную дверь веяло запахами зелени и недавно пролившегося дождя.
Из соседней комнаты слышались музыка и смех, – там танцевали и играли в живые шарады.
Майя приехала после вечерней репетиции позже всех, ей налили «штрафную», Коба
принес огромную тарелку разнообразных, - всего понемножку, - яств. Запоздавшая гостья
хлопнула рюмку водки, да с таким смаком, что за столом невольно зааплодировали.
- Ты, главное, закусывай, - шепнул сидящий рядом Спиров.
- Мы же никогда не знали, что такое деньги, - продолжал драматург. - То, что нам
выдавали в совковые времена в виде зарплаты, деньгами никак назвать нельзя, - это были
просто талоны на выживание. И вдруг мы очутились в мире, где всё имеет совершенно
конкретный денежный эквивалент, - от таланта до девочек с Тверской. Плюнуть – и то нельзя
бесплатно! Все перевернулось с ног на голову, полная катавасия и неразбериха. Появились
принцы и нищие. Раньше по своим кухням все были равны, а теперь…
- Ну, хорошо, а критерии? - окая и поднимая бровь, кому-то возражал в параллельном
разговоре думец, - где критерии? Я уже не говорю – справедливость…
- А что – водка?! - кричал на другом конце стола разгоряченный актёр. – Водка, если
хотите знать, вообще спасла русскую интеллигенцию! Да если бы не она, родимая, где бы мы
все тогда были? Или в лагере, или за бугром! А так пережили все передряги, как под
наркозом… Да я б ей, родимой, - памятник!..
Антрепренёрша, подцепив вилкой кусок кальмара, рассуждала вслух:
- Где-то недавно прочитала, что осьминоги такие же разумные существа, как и
дельфины. У них даже свой социум имеется… А мы их трескаем! Чего ж после этого
удивляться, что и мы друг друга – поедом?.. И нас инопланетяне не пощадят?
У кутюрье запел мобильник, он поднес трубку к уху, послушал; чувственно раздув
ноздри, произнес: «Сейчас буду», встал, раскланялся, (при этом обнаружилось, что одет он, на
шотландский манер, в клетчатый килт), - тысяча извинений, но ему необходимо немедленно
отправиться по неотложному делу, - и тут же милостиво был отпущен.
- Как Даша, девочки? – повернувшись к Спирову, пустила поверх голов стрелу Ксюша,
жена одного из журналистов, - мрачноватая смуглая особа, стриженная под мальчика.
Она явно метила в Майю. Спиров, скрывая досаду, отхлебнул из бокала, пожал плечами.
- Твоими молитвами.
Майя, не удостоив её и взглядом, отвернулась к поэту, подписывающему для неё
экземпляр своей новой книжки.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
42
- Кирилл у нас - последний романтик, - собирая внимание, Ксюша с улыбкой оглядела
присутствующих. – Мало кто знает, что свою жену он украл. Как злой чечен.
- Интересно, - произнес хирург.
- Украл? – прогудела антрепренёрша. – Каким образом?
- Очень просто. Даша была замужем, жила в Питере. А Кирилл приехал туда в
командировку. Шёл себе по улице, вдруг видит - у открытого окна первого этажа - девушка.
Полумесяцем бровь. Ну, и всё…
- Что – всё? – рассмеялся актёр Вовчик. – А поподробнее?
- Ну, поднялся по лестнице, позвонил в дверь. Вышел Дашин муж, такой очкарик, потом
сама Даша. Кирилл взял её за руку и увел...
- Как?!
- Так. Прямо в халатике и тапочках. Посадил в «стрелу» и увёз в Москву.
- Безумству храбрых поём мы нечто, - вздохнул поэт, поправляя на впалой кожаной
груди шарф.
- Минуточку, - уточнил драматург. – А как же очкарик? Он что, не возражал?
- Ну, как это – не возражал? Но Кирилл его убедил. Он же у нас мастер разговорного
жанра.
- Кто б мог подумать…
- Кирюш, это правда?
Спиров увидел со всех сторон устремлённые на него глаза, - одна Майя смотрела в
тарелку, - откинулся на спинку стула.
- При чем тут я? Тут есть специалист по фольклору…
- Правда, правда, - подтвердил длинноволосый, носатый муж Ксюши. – Чего уж там…
- Вот я и говорю, - Спиров опрокинул рюмку, хрустнул огурчиком. - Народное
творчество – это стихия. Ничего не поделаешь, процесс вышел из-под контроля…
Он покосился на Майю, но та, словно не слыша, что-то тихо говорила поэту,
машинально передвигая перед собой на столе то тарелку, то бокал, то вилку.
- А что это никто десерт не пробует? – заполнил паузу Тигран. – А ну, навались, черти,
не то я выброшу всё это на помойку!
За кофе принялись толковать о политике, - через пару месяцев предстояли выборы, - и,
как всегда, о том, что выбирать, собственно, не из кого: среди кандидатов были чем-то получше
прочих, а стоящего - ни одного.
- Какая разница, кто будет насиловать эту несчастную страну? – сопя и морщась, махнул
рукой драматург.
- Народ стосковался по кованому каблуку, - вставил поэт, жуя лимонную дольку и
морщась. – Причем сладострастно. Задницы чешутся, до того поджопника хочется. Весь наш
женственный, если верить философам, этнос…
- А тебе не хочется? – поинтересовался Вовчик.
- Нет… но заодно и я получу, и ты. Если что, разбирать-то не будут. Всем достанется…
- Так ему и надо, этому сраному этносу, - угрюмо сказал до поры молчаливо сидевший
сатирик. – Насиловали его семьдесят лет, как хотели, в особо извращённой форме, - и всё равно
до сих пор каждый третий голосует за красножопых. Ненавижу…
- Тирания в наше время? Абсурд, - просипела сквозь кашель антрепренёрша. – В век
Интернета… Попробуют закрутить гайки – сразу Запад отвернется, а нам без помощи – сами
знаете… а им без Запада, где все бабульки по банкам заныканы, житья нету…
Всё, как всегда, ничего нового. При всей теплоте и порой даже горячности общения
никто из этих людей по-настоящему не нуждался друг в друге, никто не никого не слушал, не
работал на прием. Человек творящий зациклен на самом себе - вот почему в гостиной витает
печальный дух одиночества. Зачем съезжаться и часами говорить обо всём на свете, - а, в
сущности, ни о чём, - неужто из одной только тщеславной потребности посидеть на Олимпе,
равным среди великих?
А, может, она просто разлюбила эти сборища? Год от году, захваченная стремительным
исходом собственной жизни, она всё больше жалела времени на тусовки, от которых прежде
получала удовольствие. Но дело было не только в ней. Исчезла новизна и то, что классик, а
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
43
вслед за ним и Петруччио называли энергией заблуждения.
В своё время Майе стоило немалого труда привыкнуть к тому, что эти небожители, чьи
имена в упоении твердит страна, в обыденной жизни так же обыкновенны и суетны, как самый
дюжинный человек, - и часто даже куда обыкновенней и суетней: «Покуда не призвал поэта к
священной жертве Аполлон, в событья суетного света он малодушно погружён...» Первым и
самым большим разочарованием для неё был Мэтр и его окружение; что уж тут говорить об
актёрах, этой гремучей, экзотической смеси аристократизма и плебейства? Да, актёры – дети.
Сукины дети. Да, они - краткая энциклопедия своего времени. Болеют всеми его болезнями.
Очаровательные и неверные, они идут за тем, кому улыбается фортуна. Простят всё, кроме
поражения. Победы, победы! Сегодня, сейчас, любой ценой. Театр не знает «вчера», он живёт
только сегодня – и сегодня же умирает, вместе с опустившимся занавесом…
Майя вынула из сумочки сигарету, встала, пошла к двери. Выходя, услышала голос
Спирова:
- Да, эта страна безнадёжна… Жаль, возраст уже не тот, а то бы непременно куда-нибудь
свалил, ей-богу…
На кухне повар, облаченный в нарядный пластиковый передник, складывал тарелки в
посудомоечную машину. Увидев Майю, расплылся в улыбке, чиркнул спичкой. Майя закурила.
- Как дела, Коба?
- Спасибо, хорошо, - с готовностью ответил повар. – Очень хорошо. Работа есть – что
ещё надо?
- Да, ты прав. Чего ещё?
Коба недавно приехал из Тбилиси. Привез семью, - жену и троих детей. Теперь он за них
относительно спокоен, - кусок хлеба есть, остальное как-нибудь приложится.
- Вы покушали?
- Да, спасибо. Всё было очень вкусно. Особенно сациви. Как ты его делаешь?
Коба принялся, было рассказывать, как в прихожей раздался звонок, короткий всплеск
восклицаний: «Я открою!» - «Сиди, я сама…» - «Кто бы это к самому разбору?» - и вслед за тем
- тоненький голосок: «Вот, ехала мимо, решила заглянуть на огонёк!» - и смех, и гомон гостей.
Даша, жена Спирова! Господи, этого ещё не хватало…
Майя прошла в кабинет; в одном углу бренчала гитара, в другом о чем-то спорили.
- Для женщины в принципе есть два пути, - либо ты Анна Каренина, либо Наташа
Ростова, - говорила незнакомая девица с волосами, загубленными перманентом. – Либо страсть,
и в этом иди до конца, либо ты самка, производительница детей, что тоже по-своему неплохо.
Но надо выбрать, нельзя же сидеть на двух стульях, даже с такой жопой, как у неё…
- Женщина – друг человека, - усмехнулся вошедший следом за Майей Тигран.
- Я ей так и сказала – нет ничего выше любви! - запальчиво продолжила незнакомка.
- Есть кое-что повыше любви, - оторвавшись от журнала, возразил пожилой человек в
очках с толстыми стеклами, - его Майя тоже видела впервые.
- Что, например?
- Жизнь другого человека.
- Выше любви – только пуп, - сказал Тигран. – И не надо усложнять. Как говорил один
знаменитый артист, у меня с дамами разговор один - ложись!
Пожилой вздохнул и вновь погрузился в чтение; он был похож на человека,
коротающего на перроне время в ожидании своей электрички. Майя вышла в коридор,
наткнулась на Вовчика, который, приобняв за талию, тут же увлек её в сторонку.
- Котёнок, прости, это, конечно, не моё дело, - заговорщицки зашептал он, - но позволь
тебе кое-что по-свойски… Я всегда обо всём узнаю последним, наверняка это уже далеко
зашло…
- Вы о чем?
- … и этот сексуальный бронтозавр тебя уже закогтил…
- Эй, - сказала весело Майя. - Осторожней на поворотах!
- Не тронь чужого, - Бог накажет, - закончил актёр.
- Вот именно. Не лезь в чужое, - в тон ему повторила Майя. – Бог накажет…
Веселье, на короткое время взметнувшись, снова быстро пошло на убыль, начался
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
44
разъезд; вечеринка, как свеча, оплывала и таяла на глазах, гости толклись в прихожей в поисках
своих вещей. - «Значит, завтра в шесть на выставке у Житовского, 4-я Тверская-Ямская, 12,
строение 2, вход со двора!» Кто-то уронил сумочку, по полу, гремя, покатилась пудреница. «Чёрт, зеркальце кокнула!» - «Дрянь примета!» - «Тьфу, тьфу, тьфу…» - «Ты смотри, Тигран,
опять у тебя обожрался, нагнуться не в состоянии!»
Майя, в окружении самых стойких, тех, кто всегда уходит последними, курила на
балконе, сатирик мрачно рассказывал о поездке на Кубу; в дверной проем выглянул Спиров
попрощаться с уходящими; улучив момент, поймал её взгляд и развел руками: вот такие вот
пирожки с котятами, ничего не попишешь; она на мгновение устало прикрыла глаза: всё
нормально.
Через пять минут Спиров и Даша уже сидели в машине. «Давай, я поведу, ты же выпил»,
- предложила она. - «Ничего страшного, пара бокалов вина…» - «Но мне же надо
практиковаться, я специально приехала, чтобы отвезти тебя домой…» - «Ну, хорошо, - нехотя
уступил Спиров, - только поаккуратней». Даша перебралась за руль, включила приемник,
неожиданно громко грянул Джордж Майкл, Спиров сделал потише, машина вырулила со двора.
«Тебе Майя Нечаева нравится?» - вдруг спросила Даша. – «В каком смысле?» - «В прямом». «С чего ты взяла?» - «Ты на неё смотрел, как мужчина. На меня ты уже давно так не
смотришь». – «Ну, что за глупости, - сказал Спиров, - включи поворотник».
6
Нечаевы жили в уютном, зеленом месте в двух шагах от киностудии. Потрепанная
“тойота” Майи въехала во двор, образуемый стоящими покоем “сталинскими” домами, с
трудом припарковалась, - похоже, машин в белокаменной скоро будет по числу её обитателей, извлекла из багажника два объемистых пакета с провизией: когда отец запивал, все заботы по
дому ложились на неё.
Видимо, избегая появляться среди своих в не должном виде, собутыльников он находил,
главным образом, среди самого обыкновенного люда, населявшего их дом: Васильича хорошо
знали, несмотря на сумрачный характер, любили, и “накатить” с ним почитали за честь. Вот и
сейчас он, скорее всего, сидел у кого-нибудь на кухне за покрытым газетой или драной
клеенкой столом, чокался граненым стаканом, закусывал добытым из банки огурцом и
жареной, прямо со сковородки, картошкой - во всяком случае, дома его не было. В гостиной
Майя обнаружила приметы холостяцкой трапезы, утыканные окурками пустые консервные
банки и бутылки...
Не успела запихнуть продукты в холодильник, частыми гудками зазвонил телефон; на
ходу опрокинув стул, подбежала к телефону.
- Алло!.. А, это ты, мама... Что у тебя? Да? Я очень рада...
Мамин голос, как всегда в последнее время, звенел: у неё всё хорошо, просто
замечательно, но за этой жизнерадостностью Майя ощущала её тревогу за брошенных мужа и
дочь. Мама вышла замуж. Мама счастлива. Но может ли она быть счастлива вполне, зная, какой
ценой добыта её поздняя свобода жить, как заблагорассудится?
- У нас всё по-прежнему... Да, пьёт... Нет, не работает... Предлагали опять, но первый раз
он явился пьяным, а второй вообще не пошёл... Что? Мама, он оператор, и если у него трясутся
руки... Ну, хорошо, давай не будем... С чего ты взяла, что я тебя осуждаю?.. Нет, ты уж извини,
отцов, в отличие от мужей, не выбирают... О чём ты говоришь? Да как он без меня? Если я не
кладу ему в кофе сахар, он пьёт его несладким...
Внезапно спохватившись, Майя бросила взгляд на часы, поспешно включила телевизор.
- Ладно, не будем о грустном... Да, репетирую. Снимаюсь... Надо же кому-то
зарабатывать! Мам, ты прости, тут начинается Кирина передача, я хочу... Я тебе перезвоню...
Да... Пока!
На телеэкране раскрутилась компьютерная заставка с размашистым титром: “Плеер”,
возник Спиров.
- Добрый вечер!..
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
45
- Здравствуй, здравствуй, Кир мордастый, - приветствовала его Майя.
- В эфире - очередной выпуск передачи “Плеер”...
- А то мы сами не догадались! Чем сегодня удивлять будете?
- У нас в студии - Нурлан Сейтахметов, гость из Казахстана, мы в прямом эфире ждем
ваших звонков...
- Да уж позвоним, не сумлевайтесь, - заверила Майя.
Стукнула входная дверь, Майя вышла в прихожую.
- Привет, Толясик.
С детства она называла его не папой, а по имени, - так уж повелось. Отец безучастно
кивнул и молча прошел на кухню: набрякшее, отяжелевшее лицо, на щеках - трехдневная
щетина.
Майя полезла в холодильник, смастерила бутерброды, вынула из сумки бутылочку,
наполнила рюмку. Толясик выпил, потянулся за добавкой.
- Хорошо, - Майя налила и убрала водку в холодильник. - Ещё половиночку - и всё...
Отец выпил, не закусывая, закурил, посмотрел в окно, - да так и остался сидеть,
неподвижно и немо. Майя подсела поближе, положила ему руку на плечо.
- Толь, хватит квасить, притормозись, - заговорила она тихо. - Ну, что ты, ей-богу, как
маленький? Все бабы такие, у всех после сорока крыша едет, что уж тут поделаешь?
Отец скрипнул зубами, - на скулах сыграли желваки, - хрипло, недобро рассмеялся.
- Нет, но ты-то хоть понимаешь, что он - осёл, ничтожество? Правда, осёл золотой...
Всегда виноваты те, от кого уходят. Жестокая, неприглядная истина, не каждый её
примет, подумала Майя. Если ты в состоянии заменить собою весь мир - кто тебя покинет?
- Не надо... Тут никто не виноват. Считай, что мы с тобой просто попали под трамвай. И
ещё дешево отделались, поскольку руки-ноги на месте. Это надо забыть, как дурной сон...
Давай я тебе супчику...
Майя встала, поставила кастрюльку на огонь.
- Она меня предала, - упрямо произнес отец.
- При чем здесь предательство? Просто каждый индивидуй идёт в свою сторону, один сюда, другой - туда, вот и получается врозь, поскольку все ищут-то разного. Вырастают из
своих браков, как из детских штанишек. Пожилых женщин, детей, больных бросать
неприлично, это так... Но ты ведь ни под одну из этих категорий, кажется, не подходишь? Ты у
меня ещё о-го-го! О чём тут жалеть? Эту жизнь ты уже жил, есть возможность попробовать
другую - разве не интересно?
Отец встал, прошелся по кухне.
- Она сделала большую ошибку...
- Имеет право! Помнишь? Человек за всё платит сам, и потому он свободен...
- Опять ты её защищаешь?! Твоя мать - просто дрянь с калькулятором вместо сердца!
Знаешь, что она мне сказала на прощание? “Мы всё сделали правильно даже с точки зрения
простой арифметики - теперь будут счастливы хотя бы двое, в противном случае были бы
несчастны все четверо!”
Кажется, отец завёлся не на шутку. Майя достала из шкафчика скляночку валокордина,
накапала в стакан.
- На, выпей...
- К черту! - оттолкнул он её руку. - Налей водки!
Майя покачала головой.
- Пап, ты меня прости, но, мне кажется, в тебе сейчас говорит не столько любовь,
сколько задетое самолюбие... Конечно, обидно, когда от тебя уходят. Но тут ведь...
- Что мне делать? - перебил отец.
- Заведи себе молоденькую любовницу... Ты же у меня парень хоть куда, ещё и
шестидесяти нет. Наплюй на всё и живи в своё удовольствие. Что, на ней свет клином сошелся?
А главное - начинай работать... работа лечит, - ты это сам не хуже меня знаешь.
В дверь позвонили.
- Господи, кого это на ночь глядя?..
Отец посмотрел на часы.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
46
- Это за мной.
Майя распахнула дверь - на пороге стояла... Виктоша - “Три эклера”.
- Вика? Привет... Что-нибудь случилось?
- Нет… я, собственно, к Анатолию Васильевичу.
В прихожую вышел отец, снял с вешалки куртку, наткнулся на недоуменный взгляд
дочери.
- Фотографии получились - что надо, - неловко буркнул гостье. - Ты фотогенична... - и,
глядя куда-то в угол, добавил:
- Буду поздно... Пока!
Хлопнула дверь. Майя невольно тихонько рассмеялась. Вот так номер! Я ему только
подкидываю тему “клин клином”, а он, оказывается, уже... Но с какого боку тут Виктоша? Ведь
у неё есть этот богатенький Буратинка, как его... Роман? А может, здесь что-то другое? Что?
Некоторое время Майя стояла, озадаченно уставившись в красочный плакат последнего
отцовского фильма - гран-при в Венеции, приз в Локарно, - потом встряхнула головой, пошла в
гостиную.
На телеэкране рядом со Спировым сидел молоденький лопоухий казах.
- Принято считать, - говорил он, заметно волнуясь, - что дикая природа эгоистична,
однако известны случаи, когда отдельные особи жертвуют собой в интересах вида. В качестве
примера можно взять брачный период маленьких степных антилоп-сайгаков. Он необычайно
интересен и по-своему трагичен...
7
В павильоне, где в течение дня без перерывов шли съёмки, стояла тропическая духота.
Пожилой, апоплексического склада оператор, отдуваясь, то и дело промокал багровую лысину,
пока не догадался утвердить носовой платок на голове, завязав его уголки узелками, как
обыкновенно поступают в наших широтах мужчины на пляжах. Его юный коллега в джинсовой
кепочке, подняв руку, показал Спирову два пальца: до конца передачи осталось две минуты.
- Самцы схлёстываются в яростных поединках, - продолжал тем временем гость, - пока
не определится сильнейший. Победитель кроет в одиночку всё стадо, - а это обычно около
тысячи самок! - и, принесенный в жертву естественному отбору, от истощения гибнет...
- Потрясающе! - оживился Спиров. - Конечно, тут опасно проводить параллели с
человеческим обществом, и всё же... Мы привыкли думать, что Дон-Жуан - это плохо. Но,
может быть, он - не развратитель и не охальник, а, так сказать, благодатный дождь в засуху? И
разве он, лучший из лучших, не кладёт свою голову на алтарь естественного отбора? И разве
этот поступок не исполнен альтруизма?..
Гость вежливо кивнул, хотя было видно, что он несколько сбит с толку столь
неожиданным поворотом темы; Спиров развернулся к камере.
- Было бы интересно узнать, что по этому поводу думают наши телезрители... А пока мы
с вами прощаемся, всего хорошего, до встречи в следующую пятницу. Пока!
Тигран по лестнице сбежал в павильон.
- Размечтался, как же! Будут тебе писать, заказные бандероли высылать, держи карман
шире. О чем тут спорить? Сайгак - это сайгак, а Дон-Жуан - это Дон-Жуан. Зачем тормошить
людей, выбивать из-под них привычные понятия? Они терпеть этого не могут. Публика не
любит познавать, она жаждет узнавать. Сколько раз говорить?
- Да, - устало кивнул Спиров, расстегивая взмокшую рубашку. - Ты прав. Каждому, кто
хочет добиться успеха на телевидении, надо бы делать лоботомию.
- Не умничай, - поморщился Тигран, - мы работаем не для яйцеголовых, а для Марь
Иванны и Иван Иваныча, которые с надеждой смотрят вверх.
- Так может, хватит уже прогибаться, а? - вспылил Кирилл. - И перед теми, и перед
другими?!
Удивительное дело, которое уже перестало удивлять: давление сверху - его даже
цензурой не назовешь! - под крики о реформах не только не исчезло, но и стало ещё более
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
47
жлобским. Прежде правила бал идеология, теперь прессует рейтинг. Идеологию можно
перехитрить, обойти, нащупать брешь в стене, поднимаясь вверх, от чиновника к чиновнику.
Власть рейтинга тотальна, управы на него никакой, он - синоним денег, за которые покупают
всё, - вплоть до самого же рейтинга, который теперь тоже товар.
Тигран и Кирилл искренне симпатизировали друг другу; если им и приходилось
схватываться, они всегда четко ощущали черту, которую ни в каком случае не следует
переступать. Спирова то и дело тянуло в поднебесье, - Тигран терпеливо возвращал его на
землю: не журавль в небе, так синица в руке.
- Отстань, - отмахнулся Спиров, выходя из павильона. - Ты просто завидуешь моей
красоте, уму и таланту…
- Особенно тому, что ты у баб нарасхват, - добавил Тигран. - Эта овечка - случайно, не
по твою душу?
Пересекая многолюдное пространство коридора, преувеличенно раскованной походкой к
ним направлялась подружка Илоны, Лёля, хрупкая особа в короткой “распашонке”,
открывавшей, согласно последней моде, таинство девического пупка, - стиль “неглиже с
отвагой”.
- Салют! – приветствовала их девица, натянуто улыбаясь. - Как жизнь?
- Удалась, - ухмыльнулся Тигран. – Поскольку мы снова вместе.
Лёля ухватила Кирилла за рукав, отвела в сторонку.
- Ну, - спросил Спиров. - Что случилось?
- Ты только не волнуйся, - произнесла девушка, дрожащей рукой прикасаясь к волосам,
отчего продуманный беспорядок на её голове стал ещё очевиднее. - Дело в том, что Илона
пропала…
…Илона свалилась на Спирова полгода назад, - случай, (идеальная сводня), свел их в
спальном вагоне “Красной стрелы”. Войдя в купе, при виде телевизионного кумира Илона
обомлела, мгновенно осознав, что ей выпал неслыханный выигрыш в практически
беспроигрышной лотерее. “Какое счастие, и ночь, и мы одни”, - страстно пропел по радио
тенор.
- Не желаете поменяться местами? – заглянула к ним седовласая женщина из соседнего
купе. - У меня тоже сосед мужчина…
Спиров задумчиво поднял бровь.
- Нет, нет, - поспешила с ответом Илона. - Мне и тут, знаете ли, хорошо…
Им и в самом деле было не плохо в ту ночь, и ритм колес, уносивших поезд всё дальше
от Петербурга, постепенно становился их собственным, и стаканчик на столике, вздрагивая,
позвякивал о бутылочку виски, и звук этот становился всё тоньше, по мере того, как бутылочка
опустошалась и они приближались к Москве. Нет, это не было первым путешествием
Карениной и Вронского. Спиров ни на чем не настаивал; предупреждая его желания, Илона
позволяла ему всё, - даже то, о чем он ещё не успевал подумать. Она была восхищена, он очарован: юность попутчицы волнующе сочеталась с искушенностью, если не сказать опытностью, хотя кого этим нынче удивишь? В моменты кульминаций Илона - редкий случай плакала, чем поначалу сбивала с толку, а потом смешила Спирова; забавным казался и её дар
словесного аккомпанемента, умение сплести воедино стихии грубоватой чувственности и
юмора: “Ах, милый, чем выше интеллект, тем ниже поцелуй!..”
Встречи их до поры, до времени имели регулярный характер и происходили на квартире
у Лёли, находящейся, в свою очередь, на содержании у некого состоятельного господина,
обремененного обширным семейством, - в благодарность за что Лёля в скором времени была
определена, с подачи Спирова, на телевидение, на не слишком хлопотную должность
секретарши.
Между тем Илона, одержимая фантастической идеей прибрать Спирова к рукам, чем
дальше, тем отчетливее сознавала, как мало это ей удаётся средствами, отпущенными
природой, пока не решилась прибегнуть к хитростям и уловкам. Их небогатый арсенал в
течение нескольких вечеров был подвергнут подругами строгой ревизии и целиком отвергнут,
как негодный. План, на котором в конце концов остановились заговорщицы, выглядел наивным
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
48
до глупости, но, за неимением лучшего - и ввиду возникновения Майи, о чьём существовании
Илона до поры не подозревала, - был утвержден и принят к действию. Таким манером, пружина
интриги уже стремительно распрямлялась: Лёля летела по городу в спировской “ауди” и,
испытывая самое неподдельное волнение, говорила:
- Все эти дни после вашей встречи в казино у неё было жуткое настроение. Жаловалась,
что сон пропал, потом пару раз видела её пьяной…
- Она же не пьёт, - удивился Спиров.
- В том то и дело! А сегодня позвонила её мама, говорит, вчера вечером за ней заехал на
“бэхе” какой то мужик с огромным букетом роз…
- Кто такой?
- Не знаю! Мама его тоже видела впервые… Так вот, с тех пор о ней ни слуху, ни духу,
дома не ночевала, ни звоночка, - ничего!
- А на работу ей звонили?
- У них ничего не добьешься, ни на какие вопросы не отвечают...
- Где их офис?
- Тут, недалеко, на проспекте Мира.
Лёля, оставленная поджидать во дворе офисного здания, в котором в качестве референта
работала Илона, так и не узнала, какие усилия употребил Спиров для того, чтобы проникнуть
на объект, охраняемый не менее ревностно, чем Пентагон, но уже через пять минут и она, и
Кирилл, - Тот, Перед Кем Открываются Двери, - были допущены внутрь.
Илона вышла, как ни в чем не бывало, улыбчивая и словно даже слегка удивлённая: не
понимаю, из-за чего, собственно, переполох, лично я цвету и пахну, чего и вам от всей души
желаю.
- Выйдем, - негромко сказал Спиров, - так во времена его юности парни на танцах
вызывали друг друга на улицу или в прокуренный сортир, - приглашение, чреватое
неминуемым мордобоем, - и, повернувшись, первым двинулся к выходу.
- Никого я на уши не ставила, - пожала плечами Илона, когда они вышли на лестницу. Зачем ты устроила этот хипеж? Что за дела? - повернулась она к подруге.
- Не отвлекайся, - ласково сказал Спиров. – Лучше скажи, где ты была всю ночь?
Илона вызывающе вздернула подбородок.
- Гуляла!
- С кем?
- А тебе-то что?
- С кем - ты - была? – не утрачивая безмятежного выражения лица, раздельно повторил
Спиров. - Ну?
- С кем надо! Ты свою жену ревнуй, а я перед тобой не обязана отчитываться!
Не закончив фразу, ещё до лёлиного запоздалого “Илона!”, она уже явственно
почувствовала перебор; мгновение помедлив, Спиров, полнясь удовлетворением, покивал и,
пробормотав себе под нос: “в самом деле”, развернулся и побежал по ступенькам вниз.
Подруги переглянулись.
- Я, может, замуж выхожу! - пытаясь спасти положение, бросила вдогонку Илона.
Кирилл остановился, оглянулся; на его губах цвела улыбка.
- Детка, - сказал он мягко. – Кого ты грузишь? Я же старый воробей…
- Ты о чем? – зябко передернула плечиками Илона, уже понимая бессмысленность
вопроса и предчувствуя разверзающуюся бездну.
- О том! Нет никакого жениха. И “бэхи” нет. И букетов роз – тоже... Решили дядю
освежить?
- Но я, правда, замуж выхожу…
- И выходи! - осенил он девушку благословляющим жестом. – Выходи, чижик мой
ласковый… Перо тебе в попку – и попутного ветра! Адье!
Спиров хулигански свистнул, сделал ручкой и, рассыпав каблуками звонкую дробь,
слетел по ступенькам вниз, хлопнул дверью - и исчез.
Сглотнув слюну, Илона взглянула на подругу, та – на неё.
- Ты что, ему сказала?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
49
- С ума сошла!? - учащенно моргая, вскинулась Лёля. - Конечно, нет!
- А как он понял? Как?! - глаза Илоны наполнились слезами.
-“Как!” - досадливо передразнила её Лёля. - Тоже мне, устроила лохотрон… Я тебе
говорила, дура: Спиров – это Спиров!
8
Роман Шулькин в стародавние времена начинал, как журналист, в «Пионерской правде»
и, по слухам, не шибко на этом поприще преуспел. Но разве теперь это имело значение? Важно
было то, что сегодня он, (помимо всего прочего, ещё и владелец полудюжины газет), готовился
вспахивать новые гуманитарные нивы. Год от году кино в России становится всё более
прибыльным бизнесом, не говоря уже о том, что и слава киномагната куда шумнее и
притягательнее прочих иных. А Роман любил произвести эффект. Он ездил в черном “майбахе”
в сопровождении охранника, вооруженного автоматом Калашникова.
- У каждого купца должен быть свой Калашников, - шутил он, перефразируя шутку папы
про администрацию.
Однако кино было далеко не единственным и не главным направлением, в котором
устремлялась его кипучая энергия. За последние два десятилетия он занимался многим, в том
числе – и весьма успешно – нефтью и газом. Построил морской порт в Петербурге. И, наконец,
занялся электричеством. На этом поприще он пока утвердился не вполне – тем более, что, как
водится, сходу вошел в хитросплетённые конкурентные отношения, существующие в этой
отрасли, - как, впрочем, и в любой другой. Роман вёл себя, как обычно, напористо, но
деликатно, продвигался вперед энергично, но мягко, избегая острых углов. Его пухлое,
гуттаперчевое лицо никогда не оставалось неподвижным, одна легкая гримаска сменяла
другую, и рот по временам на короткое время складывался в улыбку, но это скорее походило на
замедленный тик, - ничего особенно приятного он при этом не испытывал.
В описываемое утро в уютной переговорной комнате его московского офиса сидели
четверо: по одну сторону стола - Курбатов и Витницкий, молодые, но уже вполне матёрые
волки отечественного бизнеса, (которых Роман сходу определил про себя как Шустрика и
Мямлика); по другую – сам Шулькин и его исполнительный директор Олег Орехов.
Если бы неосведомленный свидетель, не слыша того, о чем идет речь, мог наблюдать за
этой встречей, то он бы наверняка принял эти деловые переговоры за милую встречу старых
школьных друзей. На самом же деле двухчасовое пребывание в закупоренной и уже
основательно прокуренной комнате не продвинуло их отношений хоть сколько-нибудь
серьезно.
Сохраняя безукоризненную непринуждённость и доброжелательность тона, Роман
говорил так:
- Ваше предложение – при всём к вам уважении – принять не могу. Вы ставите нас в
заведомо невыгодные условия. По сути, это означает - уступить вам этот сегмент рынка.
Причём, за бесценок…
Шустрик и Мямлик переглянулись. Они также безукоризненно владели искусством
делать хорошую мину - при любой игре.
- Поляна у нас большая, Роман Борисович, - миролюбиво отвечал Шустрик. - Зачем
толкаться? Всем места хватит – и вашим, и нашим. Да и какие мы вам конкуренты? Даже
смешно…
- Действительно, - широко улыбнувшись, поддержал партнёра Мямлик. - Как говорится,
бодался телёнок с дубом…
Роман с сожалением развёл руками.
- Мне очень жаль, но на этих условиях сделка не состоится.
И тут неожиданно в разговор вступил молчавший до поры Орехов.
- В общем, это самое, вы подумайте, - важно произнёс он. - И мы подумаем…
Гости переглянулись и оживились. Обещание подумать меняло расстановку сил: оно
означало, что мнение шефа не единственное и не окончательное, и потому возродило в гостях
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
50
совсем, было, истаявшие надежды.
Роман стиснул в руке карандаш, с трудом удерживаясь от желания запустить им в своего
заместителя.
- Олег Сергеич у нас из породы мыслителей, - с улыбкой ответил он. - А я человек
практический, приземлённый…
Орехов счёл своим долгом поддержать игру.
- У меня, как у партнера, есть право вето. Но я им практически никогда не пользуюсь…
Гости вновь переглянулись - и, довольные, засобирались уходить.
- Вот у кого надо учиться, - проговорил Мямлик, похлопывая Шустрика по плечу. - А ты
мне на каждом шагу перечишь: то не так, это не этак…
Шустрик, подыгрывая, с шутливой сокрушенностью покачал головой.
- Да, ты прав, мыслитель из меня никакой, - он протянул руку хозяину кабинета. - Роман
Борисович, спасибо, что нашли время…
- Ну, что вы, это вам спасибо…
Все четверо обменялись рукопожатиями.
- Удачи вам, и всего хорошего, - напутствовал Роман.
- До свидания, - присовокупил Орехов.
Когда за гостями закрылась дверь, Роман вскочил.
- Ты что, совсем дурак? – рявкнул он. - Или у тебя недержание?.. Сколько раз тебе
говорить - молчи! Молчи и раздувай щёки!
- А что я такого сказал?
- Ты сказал: «может быть», после того, как я сказал: «нет». А это значит, что нас можно
брать по одному. Неужели не ясно?!
- Я только сказал, что я твой партнёр, и имею право на своё мнение…
- Почему же ты не рассказал, что ты – мой бывший шофёр? Которого я вытащил из
дерьма? И вывел в люди?!
- А я тебя просил? Ты сам сказал – падай в долю!
Роман, словно натолкнувшись на что-то невидимое, внезапно умолк,
- Да, ты прав, - кивнул он. - Ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным…
Роман подошёл к окну. Увидел выходящих из офисного – стекло и бетон – здания
Витницкого и Курбатова. Он не мог слышать, о чём они сейчас говорили, но содержание
диалога представить было не трудно.
- Я-то думал, этот орешек просто зам, - садясь в машину, рассмеялся Шустрик. - А если
он партнёр, да ещё с преимущественным правом на выкуп доли, так мы их…
- Как там, у дедушки Крылова? – Мямлик сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой, с
удовольствием затянулся. - «Когда в товарищах согласья нет…»
- Забей с ним стрелку, - сказал Шустрик. - И побыстрей…
Примерно через сутки партнеры в компании Орехова уже сидели за одним из столиков
ресторана «Штольц».
- Доля вашего участия в этом предприятии – три процента, - говорил Шустрик. - Вашего
компаньона Шулькина – девяносто семь…
- Откуда вам это известно? – растерянно спросил Орехов.
Мямлик широко улыбнулся.
- Хотите, я расскажу, в какую клетку любимый халат вашей жены?
Орехов вытер салфеткой взмокший лоб.
- Мы предлагаем вам тридцать три процента, - сказал Шустрик.
Орехов посмотрел сначала на одного из конкурентов, потом на другого.
- Не понимаю…
- Согласно договору, у вас – преимущественное право выкупа доли вашего партнера…
- Но это же… это самое…. на случай, если…
Шустрик кивнул.
- Да. Если он заболеет, или, не дай бог…
- Так вот, если с ним случится что-нибудь из разряда «не дай бог», - мягко произнёс
Мямлик, - вы сможете выкупить долю вашего патрона.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
51
- Но у меня нет таких денег…
- Мы их тебе дадим, - лучезарно улыбаясь, пояснил Шустрик, уверенно переходя на
приятельский тон.
- И честно поделим это дело на нас троих, - добавил Мямлик, - каждому по тридцать три
процента.
Орехов почему-то оглянулся, в замешательстве отправил в рот кусок мяса с кровью,
активно заработал челюстями. Мямлик подлил в его рюмку, поднял свою.
- Ну, давайте… за что? За успех не пьют…
- За здоровье Ромы Шулькина! - предложил Шустрик.
Мямлик рассмеялся, Орехов поперхнулся, багровея, закашлялся. Шустрик с размаху
шлепнул его по спине.
- Ну-ну-ну, - снисходительно сказал он. - Ты не о том думаешь. Ты думай о том, что
тридцать три в десять раз лучше, чем три.
Орехов сделал попытку улыбнуться. Улыбка получилась вымученной.
- Ну, чего смотришь? – усмехнулся Шустрик. - Гляди веселей! Это же такое весёленькое
дело – бизнес!..
9
Илюша Чекунов пил от восторга, который внушала ему жизнь. Он пил от восхищения и
нежности, которые вызывали в нем окружающие его люди. В каждом он видел нечто,
трогающее его до слёз. Всех особ женского пола он называл мамочками, а мужского дядьками. И те, и другие, кроме того, были роднулечками.
Илюшу оставляла равнодушной материальная сторона жизни. Ему было всё равно, во
что одеваться и что есть. Его гардероб был непритязателен, как у советского туриста:
смахивающая на штормовку куртка, просторные потрепанные штаны, мятые футболки. Из
мало-мальски ценных вещей на нем имелся лишь серебряный крест - Илюша самозабвенно
верил в Бога.
Перед принятием пищи он всегда читал молитву, и присутствующим приходилось
пережидать в неловком, но почтительном изумлении. Он считал необходимым помолиться
даже на пляже, перед тем, как окунуться в воду.
Актёр Илюша был первоклассный. Хотя и не слишком избалованный популярностью –
сниматься он начал поздно, когда возник сериальный бум, а до того роман с кино всё как-то не
складывался.
По слухам, талантом он спервоначалу отнюдь не блистал, был нормальным середняком,
но после того, как однажды по пьяному делу ненароком выпал из электрички и что-то такое
себе стряхнул, вышел в первачи. Ну, и как водится, попахивать от него после этого случая
водочкой стало всё чаще и чаще. Пить один он не любил и не умел. Пьёт ведь не тело, считал
Илюша, а дух. А мыслимое ли это дело - воспарять в одиночку?
Жена Илюши, тоже актриса, страдала от обилия приводимых в дом гостей, и выставляла
непутевого мужа вместе с собутыльниками за дверь. Но способов борьбы с этой стихией не
было, и Варя ушла к другому - успешному, денежному, умеренно пьющему Васе Фролову, их
бывшему сокурснику. Варю Фрол обожал, а Илюшу смертельно боялся, - в пьяном виде тот
впадал в буйство. Когда в подпитии Илюша являлся в хмельной надежде увести жёнку домой,
Фрол прятался в платяном шкафу. После серии таких заходов - душераздирающие сцены,
пламенные заверения впасть в трезвость до конца дней своих - сердце Вари преисполнилось
жалостью, и она вернулась к Илюше, что Фролом было воспринято с тайным облегчением.
Пережитые катаклизмы, а в особенности Варин «левак» укрепили брак. Пить Илюша
совсем не перестал, но значительно умерился, вошел в берега.
Илюша тоже поговаривал о том, чтобы уйти из профессии, но кому-то надо было думать
о пропитании, и прощание с этой, по его словам, суетой и бестолочью всё откладывалось - и
хорошо, что откладывалось. Если и вправду не стоит село без праведника, то Илюша был
одним из тех, кто спасает легкомысленное и грешное актёрское племя...
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
52
Майя с Илюшей не соглашалась, - что греховного в том, чтобы развлекать, радовать,
трогать людей, к тому же, учитывая их театральные зарплаты, практически бескорыстно?
Поищите нынче дураков работать за один лишь интерес - а любой актёр готов денно и нощно
вкалывать почти бесплатно, лишь бы заниматься любимым делом. Пусть лицедей примеряет на
себя множество личин, но ни одной из них не дано прирасти к лицу; шагнув в кулису, он
моментально перестает быть другим. Разглагольствования о самозабвенной актёрской игре байки для непосвященных; ни на одно мгновение актёр не забывается, напротив, постоянно
видит и оценивает себя со стороны, - сам себе и музыкант, и инструмент. «Когда я стою перед
камерой, то уже вижу себя на экране», - признался однажды Майе её знаменитый коллега.
Любая роль - это рисунок, состоящий из десятков задач и мизансцен; невменяемый актёр потенциальный пациент клиники Кащенко...
Профессия лицедея - не более, (но и не менее!) чем игра; искусственная реальность так
же мало имеет общего с подлинной жизнью, как бенгальский огонь - с настоящим. Личная
жизнь актёра - строительный материал для его ролей, она питает его ремесло, которое, в свою
очередь, есть утешение его жизни...
Актёр - это некто с зеркалом? Нет, это само зеркало. Придёт человек в театр, увидит чтото очень для себя важное - глядишь, и утешится, и очистится... Но если люди уходят из театра
очищенными, куда девается сошедшая с них грязь? Никуда? Может, так в театральных стенах и
остаётся? И на стенах, и... на самом зеркале?
…- Раз в месяц надо давать встряску организму - не пить, - говорил Илюша, разливая
кофе. - Но нельзя же трясти его до бесконечности…
Спиров, единственный пока свидетель этого откровения, сидел в плетеном кресле на
веранде илюшиной дачи.
- Давно ты уже на просушке?
- Давно, - вздохнул хозяин. - Второй месяц. Живу, как в летаргии... прямо на ходу
засыпаю. Даже слова забывать начал... Но ничего, мы это безобразие сегодня прекратим...
Имею я право в свой день рождения развязать?
Зазвонил телефон, Илюша схватил трубку.
- Алло, говорите! - закричал он. - Нет, это не Борис Иваныч, это гораздо... Нет-нет,
погодите, не вешайте, никогда не слыхал такого музыкального голоса... Как вас зовут,
прелестница? Ирина? Ириша! Дивное имя! Как это - кто я? Неужто не узнали? Нет?! Я Чекунов! Че-ку-нов! Да! Звезда экрана! Не слыхали? И не видели?! А по описанию? Рост - метр
сорок семь... в ширину… Да! Вес? Сто семь килограммов... без костей! Да, чистый! Нет,
остальное при встрече!.. Ах, шалунья, ах, чаровница! Где? На том же месте! У памятника ГрумГржимайло! Не знаете Грум-Гржимайло?! Он на планере перелетел Памир... И Памир не
знаете?! В словаре на букву «пэ!» Нет, наша встреча откладывается... Будем развиваться... Да!
Здоровья! Всех благ!
Звякнула брошенная трубка.
- Совсем меня не знают в народе, - вздохнул Илюша, - сороковник стукнул, а славы всё
нет. Не то, что у тебя... Хотя, как говорится, лучше деньгами... Пей кофе-то. Баранки вон...
Сейчас мы с тобой чего-нибудь покрепче... Варежка!
Отворилась дверь, показалась Варя - маленькая русоволосая женщина со следами былой
красоты на лице.
- Принеси нам по чуть-чуть... Ну, как там праздник живота? Полным ходом?
- Всё по плану, не беспокойся... Там Вовчик приехал...
- Один? - Илюша встал, направился к выходу.
- Обижаешь, - улыбнулась Варя. - Когда это он один приезжал?
Вовчик прибыл с очередным «котёнком» - так он величал юных почитательниц, которые
водили вокруг него бесконечные хороводы. Несмотря на возраст, недостатка в них
всенародный любимец не испытывал ни малейшего; более того, после пятидесяти, поседев и
похудев, он стал ещё импозантнее и желаннее - и в таком виде «законсервировался» до своих
теперешних шестидесяти с хвостиком.
«Котёнок» с любопытством осматривал дом, похожий на терем, - Илюша, хворавший
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
53
славянофильством, выстроил его на древнерусский манер, - петух-флюгер на крыше, казалось,
вот-вот разинет клюв и запоёт, - и стоящую отдельно баню, на которой, во избежание всяких
сомнений, так и было по дереву вырезано: «Банька».
Спиров и хозяин вышли к гостям.
- Ты, Илюха, прямо царь Салтан, - хохотнул между поцелуями Вовчик. - Хоромы такие,
что хоть сказку снимай... Привет, Кирилл!
- Главное - роли хорошо разойдутся, - кивнул Илюша. – Своей семьей обойдёмся...
- Это - Лиза, - представил Вовчик, покровительственно гладя спутницу по русой голове. Знакомься, Лизанька - лучшие люди, соль земли.
- Ой, я вас всё время смотрю, - порозовев от удовольствия, сообщила Лиза Спирову.
- И как не надоест, - посочувствовал тот.
- Как тут у вас славно, - оглянулась гостья. - Воздух и всё такое...
- Особенно воздух, - согласился Спиров. - Я прямо дышу.
- Ну, показывай дом, - пробасил Вовчик, выпячивая грудь. - Хвастайся, брат, хвастайся...
Наибольшее восхищение вызвал
камин, сложенный
рукастым хозяином
собственноручно. Над камином на ковре висела небольшая коллекция холодного оружия.
- А это что за сабли? - вежливо поинтересовалась Лиза.
- Подарки, - пояснил Илюша, и в его глазах запрыгали чертенята. - Историческая
реликвия. Вот эта - от Чапаева, а это - от Махно...
- Чапаев и Махно - какое странное сочетание, - отметил «котенок».
- Всегда стоял над схваткой, - пояснил Спиров. - Такой человек.
- Одна-то проржавела, - вгляделась гостья.
- Это от Чапаева, - развел руками хозяин. - Зато та, что от Махно - хоть бы хны.
- Оригинально, - также не теряя серьёза, подмигнул ему Вовчик. - Вообще у вас тут
очень как-то… русопято.
Перешли в мастерскую, посреди которой стояло нечто, накрытое холщовой тряпицей.
- Вот здесь и рождаются нетленки, котенок, - Вовчик широким жестом указал на полки с
инструментами. - Какие - страшно вымолвить...
«Котёнок» тем временем продолжал во все глаза глазеть на Спирова.
- Главным украшением садового участка станет памятник неизвестному актёру
Чекунову, - похвастался Илья.
- Как это - неизвестному, если известно, что он - Чекунов?
- Неизвестно, был ли он актером, - задумчиво произнес Спиров. - Дивный монумент.
Натуральная величина...
- А кто это - Чекунов? - заинтересовалась гостья.
Вовчик вытаращил глаза.
- Котя, ты меня поражаешь...
- Вот об этом я и говорю, - горько отозвался Илюша. - Да вот, пожалте бриться, - и
жестом иллюзиониста сдернул с неизвестного предмета тряпицу.
Фигурка являла собой обнаженного Илюшу, сидящего в позе роденовского
“Мыслителя”.
- Ого, - сказала Майя - никто не заметил, как она вошла. - В этом что-то есть... То есть,
так оно и будет? Как бы в натуре?
- На случай гостей предусмотрены шальвары, - успокоил Илюша. - Но прозрачные.
Восточный стиль...
Тут он развел руками, показывая своё бессилие перед суровыми требованиями
восточного стиля.
- Ещё одна победа искусства над разумом, - кивнула Майя. - Всем привет!
Через час съехались практически все, по улочке перед Илюшиной дачей от обилия
машин было не протолкнуться. Рассаживались за накрытым посреди двора столом, Илья
хлопотал у дымящегося гриля, раскладывая на решетке гору телячьих стейков, от стола
кричали:
- Илюха, давай сюда, плевать на закусь, душа горит! – и звенели стаканами.
Хозяина от готовки оттеснили, повлекли к столу, усадили с торца. Место у гриля,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
54
закрутив на голове в виде чалмы полотенце, занял кто-то из молодых. Все тут, кроме Романа
Шулькина, были свои, театральные, редко мелькало незнакомое лицо; в театре Илюшу очень
любили, одних корифеев, народных приехало - небывалое дело! – аж четверо. Один из них,
дядя Фока, встал со стаканом в руке:
- А где Варя? Подвиньтесь, черти, дайте хозяйке сесть... да налейте ей, не видите, у ней
пусто!.. Илья Афанасьевич, - обратился он к виновнику торжества, - я хочу...
- Вот так теперь будем? - закричали за столом.
- А вплоть до этого! - подтвердил дядя Фока, напрягая слабые свои голосовые связки. Никакого сегодня панибратства!
Илюша в смущении улыбался и невпопад кивал.
- Илья Афанасьевич, - продолжал дядя Фока, - я пью за тебя, как за последнего русского
актёра - и называю я тебя так не только за душу твою и сердце, которыми ты... не играешь, нет,
- живёшь на сцене, не только за твой могучий темперамент, но и за твою небывалую
скромность...
За столом одобрительно загудели.
- Да, скромность! Талант бывает разным - бывает больше человека, бывает равен ему и меньше его. Это уж как повезёт. Божественный огонь возжигается порой в убогом светильнике,
а иногда крошечный огонек мерцает в несоответственно роскошной лампе... Так вот, Илюша...
все мы ценим тебя именно за то, что сам ты не знаешь себе цены... Но мы-то знаем, верно? А
почему? Потому, что ты - божий человек, и я за это целую тебя - в самое сердце!
За столом восторженно заревели, вокруг Илюши образовалось завихрение, каждый хотел
чокнуться, обнять, поцеловать...
- Фока, ты сказал, как книга! - пробасил Сева Слесарев, ровесник дяди Фоки,
приземистый, кряжистый, с лицом упорно пьющего человека.
Илюша переводил влюблённый взор с лица на лицо. Каждого здесь он знал целую
вечность, каждый был - отдельная страница в его биографии, страница тем более дорогая, что
неповторимая.
Вот дядя Фока, широко известный в узких кругах клептоман, гроза реквизиторов и
продавцов универсальных магазинов. Именно в его карманах исчезали и впоследствии бывали с
большими или малыми скандалами оттуда извлечены всякие приятные мелочи в виде
серебряных часов, шарфов и так далее. Конфузы случались и за границей, когда дядя Фока
выносил из магазина очередную вещицу, чтобы «рассмотреть при дневном свете». Покойному
Мэтру всякий раз приходилось употреблять всё своё влияние и связи, чтобы замять инцидент,
однако в ответ на возмущения и призывы достойно наказать виновного он только улыбался: ну,
что вы, братцы, клептомания - всего лишь невинная болезнь, а Фока – артист, равного которому
пойди, поищи…
Вот носатый увалень Саша Арнольдов, настоящий буйный, которых, как известно, мало.
Это сейчас, перевалив за пятьдесят, он слегка подостыл, а что отчебучивал раньше – любодорого вспомнить. Мог, к примеру, по ходу спектакля выйти на авансцену, сорвать с себя усы и
парик и, протянув обличительный перст в сторону «играющего тренера» - директора театра,
прогреметь: товарищи, все беды наши – от него, постылого! Лет до тридцати шести Саша не
пил – то есть, вообще ни капли. А когда попробовал, то полюбил это занятие до такой степени,
что предавался ему с редкими остановками лет десять кряду. Осознав, что гибнет, он уступил
неистовым настояниям жены и одномоментно куролесить прекратил. Уверяют, что крыша у
Саши съехала именно по этой причине – известная максима по поводу того, что резко
завязывать нельзя, у нас имеет повсеместное хождение, в этом вас убедят и слесарь, и
интеллектуал.
А вот Волик Чудин, - между прочим, не только заслуженный артист, но и известный
пиит, автор нескольких сборников, и режиссёр, за чьей спиной – несколько завиральных
постановок по поэтическим произведениям. Покойный Мэтр, ценя его, как актёра, к
режиссёрским его причудам (так его в театре и звали – Причудин, или просто Чудо) относился
снисходительно: чем бы дитя не тешилось… Когда же Мэтра не стало, постановки Чудину на
официальной основе давать перестали. Чудин подбивал братьев-актёров на самостоятельные
работы, и поначалу вроде удачно, но после второго – третьего полу-успеха – полу-провала
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
55
интереса в труппе к чудинским экзерсисам резко поубавилось. «Чтоб ты опять меня
стилизовал?! Ну, нет…» Зато Чудо прославился как автор «Оды кипятильнику». Как известно,
кипятильник – в прошлом неотъемлемая и даже базисная принадлежность актерского
гастрольного быта – впрочем, кое-где – и в настоящем. «О кипятильник, кормилец и поилец
наш, гениальное дитя цивилизации, бич коридорных...» В «Оде» последовательно и с
потрясающей художественной силой описывается процесс приготовления пищи (суп-письмо) в
раковине с заткнутой пробкой (вместо кастрюльки), приход нетрезвого коллеги, который
заскакивает в ванную и, не разглядев впотьмах изготовленного пиршества, в упомянутый суп
опрометчиво сморкается. Кульминация трагического сюжета - перегоревшие от перегрузки
(шутка ли, по кипятильнику в каждом номере!) пробки на гостиничном этаже. Лирические
герои поэмы ложатся спать голодными вследствие невозможности добыть пищу иным путём…
Вот Люся Скоропад по прозвищу Люся Невпопад, прозванная так за свою потрясающую
способность бухнуть что-нибудь не к месту, хотя при этом всегда – точно по смыслу. Вот, к
примеру, гастроли в Югославии. Труппа на экскурсии на берегу чудесного озера. Гид: воды
этого замечательного озера обладают поразительной способностью возвращать молодость.
Достаточно один раз искупаться, для того, чтобы снова почувствовать себя юным. В следующее
мгновение Люся поворачивается к сморщенной от возраста народной артистке и бухает: «Нина
Петровна, вот бы вам здесь умыться!..»
И как чуден Твой зверинец, Господи, так неповторим и удивителен каждый член этой
прославленной труппы – как, впрочем, и любой театральной труппы, с любого меридиана,
любой параллели…
Чудной народец эти актёры. И может, самое чудное в них – это то, что в массе своей
жизнь они воспринимают как игру, а игру – как жизнь. Такой вот перевёртыш, выворот
сознания. Реальность - не так важна и серьезна, поскольку серьезно и важно лишь то, что имеет
отношение к вымыслу…
…Активная часть застолья во дворе илюшиной дачи тем временем уже миновала, и
гости развлекались, как могли – кто с упоением раскачивался на качелях, кто метал дротики
дартса, кто хлопотал у мангала; большинство, впрочем, не расставалось со столом.
На старинном патефоне крутилась старая пластинка, сквозь шум помех едва слышался
поющий словно издалека женский голос.
- А давайте-ка, братцы, всех обманем! – поднявшись с места, заговорщицки проговорил
Вовчик. - Все думают, что мы больше выпивать не будем, а мы возьмем, да и выпьем!
- За что? – подняв палец, строго осведомился дядя Сева. - Без тоста нельзя. Иначе
получается - богема.
- Ха! Как же без тоста?! – усмехнулся Вовчик. - За хозяйку! – провозгласил он, обводя
глазами уставленный разнообразной снедью стол. – За испытанные нами, благодаря ей… или
ней?..
- Ея! – подсказал кто-то.
- О! Благодаря ея испытанные нами многочисленные гастрономические оргазмы! –
закончил Вовчик.
Варя зарделась, потянулась к пустой рюмке.
- Безобразие! Налейте даме водки! – загремел дядя Сева. – А теперь выпьем за то, чтобы
однажды на нас напали большие деньги - и мы не смогли бы от них отбиться...
Майя не любила долгих застолий, её деятельная натура требовала движения; она взяла
фотоаппарат и направилась к калитке; Роман Шулькин произносил в честь актёрской братии
витиеватый тост, и на её исчезновение вряд ли кто обратил внимание.
Сразу за забором начинался настоящий подмосковный лес; где-то совсем рядом свистал
соловей; Майя с наслаждением вдохнула аромат хвои. Держа на изготовку фотоаппарат и
стараясь двигаться бесшумно, она всматривалась в кроны деревьев, в поисках поющей птицы.
- Ну, где же ты прячешься? – снимая со лба паутину, тихонько бормотала она. - Выгляни
на секундочку…
Видоискатель скользнул по листве, - и вдруг в поле его зрения попал притаившийся на
ветке дерева человек в камуфляже; не замечая ни Майи, ни направленного на него объектива,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
56
он целился из винтовки куда-то в направлении дачи.
Майя не могла видеть, как в перекрестье прицела попал лоб Романа Шулькина, как палец
мягко лёг на курок и плавно его нажал; она услышала лишь сухой щелчок выстрела.
Мгновением раньше Роман нагнулся вслед за оброненной зажигалкой, и пуля угодила в
стоящий за его спиной граммофон, от которого отлетела труба.
Всё дальнейшее происходило, как это бывает в жизни, одномоментно. Быстрее всех
среагировали стоящие в стороне охранники – двое из них подскочили к боссу и, не дав
распрямиться, прикрывая собой, прижали его к земле; трое других, выхватив пистолеты,
оглядывались по сторонам, пытаясь определить местонахождение стрелявшего.
Майя, не успев даже испугаться, нажимала на затвор, и камера, выставленная на
репортажную съёмку, со звуком, отдаленно напоминающим автоматную очередь, делала целую
серию моментальных снимков. Через тот же видоискатель она увидела, как человек в
камуфляже повернул голову в её сторону, и следом – развернул в её сторону винтовку, с явным
намерением немедленно избавиться от ненужного свидетеля; Майя мгновенно присела,
отпрянула в сторону и, скрытая кустарником, побежала в сторону дачи.
Человек в камуфляже быстро и ловко спустился с дерева. Прыжок на землю – и вот он
уже бежит между деревьев наперерез Майе; краем глаза отметив этот маневр и понимая, что ей
не удастся его опередить, она громко выкрикнула:
- Илья! Я здесь! Илья!
Из ворот дачи ей навстречу уже бежали охранники Шулькина, и впереди всех – Спиров;
человек в камуфляже бросился в противоположном направлении и мгновенно исчез за
деревьями; охранники бросились за ним; что было дальше, Майя не видела, её уже с разбегу,
испуганно дыша, обнимал и оглядывал Спиров:
- Господи, боже мой… Ты цела?
Во дворе её окружили; никто толком не понимал, что произошло, всё только что
происшедшее напоминало дурацкий телесериал; но факт – простреленная граммофонная труба
- был налицо. Пока Илюша отпаивал ещё не вполне пришедшую в себя Майю чаем,
рассмотрели и кадры, снятые ею на цифровик. – «Вот он, тварь какая, - держа камеру на отлёте,
произнёс начальник охраны, - хорошо вышел, да? Хоть сейчас на паспорт». – Роман Шулькин
специально для Майи, сделал попытку пошутить: «Так кто снимал? Не хухры-мухры, всё-таки
дочь ведущего оператора страны». – «Но кому понадобилось? – не мог успокоиться Илюша.
Шулькин на объект неудавшегося покушения похож никак не был, вполне естественно
разыгрывал беззаботность. «Ерунда, - улыбался он, - это какая-то ошибка».
Но позже, когда первая волна всеобщего возбуждения улеглась, Роман подошёл к
сидящей в кресле Майе, опустился перед ней на корточки – улыбочный тик при этом
отпечатался на его лице особенно отчётливо - и тихо сказал:
- Спасибо, Маечка. Я теперь твой должник. По жизни…
10
Раскаленную, подопустевшую с началом сезона отпусков Москву придавил душный, - не
продохнуть, - июль; пророк Илья не жаловал дождями, макушку лета заметало сугробами
тополиного пуха, и не было от того пуха спасения ни на дворе, ни дома, и ночь не приносила ни
облегчения, ни прохлады, и путь к спасению, по мнению знатоков, пролегал только через
банные парилки.
В театре тем временем началась страдная пора генеральных репетиций. Театр и вправду
зимний вид спорта, а тут выпуск спектакля, по разным причинам откладываясь, пришелся на
самое пекло. Позади оставался трудный сезон - а бывают ли сезоны легкие? - все чувствовали
усталость и были взнервлены сверх всякой меры.
С каждым днем становилось всё очевиднее преимущество Нечаевой - она стремительно
набирала, роль росла, как на дрожжах. Лена, несмотря на героические усилия сократить разрыв,
по общему мнению, по-прежнему оставалась позади. Она похудела, осунулась, но
самообладания не утратила, чему немало способствовало то обстоятельство, что с началом
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
57
прогонов Майя всё реже и реже выходила на сцену: сбывались мрачные предсказания коллег, Лена не уступала финишную прямую.
Встречаясь с Майей в коридоре, Петруччио прятал глаза и от неловкости говорил
шутливей и шумней обычного. Она же теперь всё чаще сидела в темноте зрительного зала,
следила за репетицией и, шевеля губами, в тысячный раз проходила по прихотливому
лабиринту роли, - набравшись терпения, вопреки всему, продолжала неистово верить в победу.
И кто знает, к чему бы всё это привело, если бы в одно прекрасное утро не разразился скандал,
неожиданно давший выход до поры державшимся под спудом страстям. Грозе, как это ни
странно, предшествовал мирный ужин в холостяцкой квартире Петруччио.
Будучи по природе существом надбытным, Петруччио и жилище своё оборудовал
соответствующим образом. В прежние времена его ключевым элементом были газеты – да, да,
самые обыкновенные газеты, которые, будучи сложенными одна на другую, служили и ковром,
и столом, и постелью. На них Петруччио сочинял новые спектакли, ел, спал и любил. Регулярно
обновлявшийся верхний свежий слой, по мысли хозяина, имел сугубо гигиеническое
назначение. Два-три раза в год «мебель» менялась, т.е. газеты попросту выбрасывались вон, и
их место занимали новые. Но канули те времена в лету.
Теперь квартира режиссёра была организована в заполонившем экраны и театральные
подмостки модном восточном стиле. На стенах с размахом расположилась привезенная изо
всех уголков земли обширная коллекция масок. Маски улыбались, сердито скалились или
хранили непроницаемое выражение, наблюдая за тем, как хозяйничает в доме возлюбленная
мастера.
Леночка сновала из кухни в гостиную, накрывая на стол. Приготовленный ею по случаю
выходного дня обед распространял волнующие ароматы – уж чем-чем, а гастрономическим
даром всевышний её не обделил. Петруччио, распростёршись на татами, с закрытыми глазами
слушал полученный им накануне набросок музыки к новому спектаклю. Прокукарекал телефон,
Петруччио нажатием пультика остановил музыку, поморщился и с отвращением потянулся к
трубке.
- Да! А, Лёвка? – его лицо тут же просветлело. - Здорово, крыса министерская! Что? Нет,
у меня только через неделю премьера… Отборщики приехали? Из Авиньона? На три дня? А что
я им покажу?! У меня ещё конь не валялся!
Тотчас после упоминания Авиньона в дверном проёме с блюдом фруктов в руках – ушки
на макушке - возникла Леночка, вспыхнувшим взором впилась в говорящего. Петруччио
слушал, и на его лице отражалось нарастающее страдание.
- Ну, почему я тебя ещё на первом курсе не придушил?! – наконец, простонал он. Хорошо, хорошо, приводи их завтра на прогон… Что? Иди ты к чёрту! Да, до завтра!
Трубка с размаху грохнулась на аппарат.
- Нас зовут в Авиньон? – как о чем-то малозначительном, проворковала она. - На
фестиваль?
- Не факт, - мрачно отмахнулся Петруччио. - Хотя…
Леночка поставила перед ним блюдо.
- Если завтра буду репетировать я – факт.
Ах, не надо было в очередной раз наступать на привычную мозоль…
- Матрёшка, завтра репетирует Нечаева, - раздражённо проговорил Петруччио. - Ну,
сколько можно? Ты и так работаешь раза в два больше неё. Так не годится…
Это только на сцене актерские ходы Леночки Пановой поражали своей банальностью. В
реальной жизни она без особого труда попадала в нужную цель. Момент был чрезвычайно
важный, можно сказать – поворотный. Тут требовался по-настоящему сильный ход. И этот ход
мгновенно пришел ей в голову. Она слегка улыбнулась и, словно думая о чем-то другом,
задумчиво проговорила:
- Да, наверное, ты прав. Извини…
И, прикрыв за собой дверь, тихо, на мягких лапках, вышла.
Оставшись один, Петруччио снова запустил музыку, но слушал её уже рассеянно,
поминутно отвлекаясь на то, что происходило за дверью – а там, судя по разверзшейся тишине,
не происходило ровным счетом ничего. Уступая стремительно разраставшейся тревоге,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
58
Петруччио вскочил, распахнул дверь. Коридор был пуст. Пусто было и в другой комнате, и в
кухне… Чувствуя, как стремительно уходит из-под ног пол, он снова выбежал в прихожую,
толкнул незапертую дверь и хрипло выкрикнул:
- Лена! Лена-а!! Лена-а-а!!!
И лестничная клетка ответила ему безнадежным эхом:
- Лена! Лена-а!! Лена-а-а!!!
Наутро, уже одетые и загримированные, Майя и Илюша Чекунов сидели в гримерке в
ожидании вызова на сцену, но по трансляции слышались лишь стук молотков и голоса
работающих на сцене монтировщиков.
- Старая истина – ни один спектакль от репетиций ещё не становился лучше, - закончив
гримироваться, со вздохом проворчал Илюша. - Волнуешься? – глядя на своё отражение в
зеркале, он обмакнул заячью лапку в пудру и прошёлся по лоснящемуся от жары лицу.
- Ещё бы, - первый прогон, - глядя в текст роли, отозвалась Майя.
- Есть способ избавиться от волнения, - авторитетно заявил Илюша. – Мне один
американец показал. Хочешь, продам?
- Валяй.
- Встань, - распорядился Чекунов.
Майя, отложив тетрадку, повиновалась.
- Зажми между ягодиц воображаемое яблоко… Крепче! Есть?
- Есть, - доложила Майя.
- Теперь раздувай ноздри, - Илюша хищно ощерился. – Вот так…
Майя, как могла, последовала его примеру.
- Ну, как, - победно осведомился Чекунов. – Меньше волнуешься?
Майя вслушалась в себя.
- Не хочу тебя огорчать, но…
- Ну вот, - всё же огорчился Илюша, - только яблоко зря испортили… А хочешь, покажу,
как комар через сетку в окне пролезает?
Илюша встал, замысловато изогнулся, в одно мгновение превратившись из приземистого
и упитанного – в долговязого и тощего, в глазах у него вспыхнули голодные, алчные огоньки,
он быстро ощупал невидимую сетку и, обнаружив в ней, - о, радость! - маленькую брешь,
принялся протягивать сквозь неё, членик за члеником, своё несуразное тельце…
Майя прыснула, зааплодировала.
- Браво!
- Помню, у нас в классе одну девочку спросили: кто такие членистоногие? –
ухмыльнулся Чекунов. – А она: это, говорит, такие животные, у которых вместо ног - члены…
Майя улыбнулась.
- Чего это ты меня с утра взялся веселить?
- Просто вижу - какая-то ты с утра... зачехленная.
- Ты – мой лучший друг и ближайшая дружка, - Майя взяла со столика конфету. – Лови!
- Нечего тебе волноваться, - Илюша поймал конфету, развернул, отправил в рот,
зажмурился. – Мерси… Ты даже на нашем крутом курсе всегда была самая-самая...
- Спасибо, Илюша! – Майя взяла вторую конфету. – Вот, держи ещё…
- Ты и Наташка Майская – две наших звездули…
…Наташка Майская… Ах, Наташка, Наташка! Этот вечный удел неистовых, – попадать в
перекрестье прицела: чем ярче мишень, тем она уязвимей, - судьба по таким стреляет без
промаха…
Она всегда была немного чокнутая, - в годы ученичества школила себя, доводя по
полнейшего изнеможения. Красавицей никогда не была, но разве в этом дело? Ты скульптор и
изваяние, инструмент и музыкант - в одном флаконе! В танцклассе у станка, обмотанная
целлофановыми пакетами, - худеть, худеть! – вкалывала до обморока. Не только глаза, но и
тело, послушное тело должно стать зеркалом актерской души. Бог дал прекрасный голос, – но
разве это не повод сделать его превосходным, - как у Каллас, как у Сумок? О, эти бесконечные
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
59
би-бэ-ба-бо-бу-бы, “шла Саша по шоссе и сосала сушку”, эти гаммы и чудодейственные
упражнения по системе Стрельниковой! Но наипервейшее – актёрское мастерство. Она
репетировала, отказавшись понимать разницу между днем и ночью. Забыв о еде и сне. Мама с
папой едва сводили концы с концами, помогали скудно. Пакет молока и батон – это был
нормальный дневной рацион, - и только ли для неё одной?
Она не могла остаться не замеченной. Распределилась в театр, при котором училась, - в
один из крупнейших академических заповедников. Поначалу, как и все, сидела на безролье.
Знала наизусть все лучшие женские роли репертуара – и ждала своего часа. И он настал –
однажды неожиданно заболела корифейша. (Болтали потом, что болезнь была мнимой, что
знаменитость, известная своими прихотями, по собственному капризу вдруг уступила лыжню:
давай, девочка, покажи себя.) Девочка влетела к главнюку - главному режиссеру, - бухнулась в
ноги: позвольте попробовать! Тот пожал плечами, – почему бы и нет? Кого-то же все равно
надо вводить. Замена спектакля - это всегда такая морока...
Назначили репетицию. Дебютантка поразила всех: знала мизансцены, текст отлетал от
зубов, словно тысячу лет играла. Что ж, коли так, – пробуй! И Наташка выдала! Да так, что
знаменитость, прослышав об успехе, мгновенно выздоровела и следующий спектакль
примчалась играть сама: добродетельствуй, да не себе во вред. Это был - старт…
И сразу сдвинулось с мертвой точки, попёрло: одна роль, вторая, третья. Киношники
вокруг неё зачертили крылом, и не хухры-мухры, а всё больше маститые. После нескольких
удачных появлений на экране и фестивального приза журналисты возбудились, массовая
информация. Заговорили про новую тему, новый стиль. Она в это не вдавалась, теорий не
понимала, не жаловала, - сама себе и стиль, и тема. Да и не до того было: в кои-то веки
позволила себе быть счастливой, - полюбила, вышла замуж. Личную жизнь суеверно таила от
всех - никто о ней не знал ничего. На вопросы отмалчивалась, сокровенное берегла, - скупой
рыцарь с улыбкой Джоконды.
Не уберегла.
Прав ли сказавший, что миром владеет страсть? Если фортуна и вправду слепа, - то кому
дано её увлечь, - не только ли увлечённому? Или вообще все дела человеческие свершаются на
небесах, - не только браки, - и единственное, что от нас зависит - жить надеждой, что каждому
воздастся по вере его? Творец водит детей своих по стезям своим, и, если принадлежат они
лишь самим себе, то чем отмерена явленная им свобода? Разве и страсти не дано истощиться,
как и всякому иному благу жизни?
- Бог от меня отвернулся, - как бы вскользь сказала она Майе в одну из их нечастых
встреч. - Наш главный меня больше не видит.
Майя похолодела, - так страшно это было сказано, - в крохотной фразе рушился целый
мир, сбывалось пророчество Нострадамуса, Земля, вся в пожарах, наводнениях и
землетрясениях, летела навстречу комете Галлея, чтобы, столкнувшись, разнести друг друга на
куски…
Чем она могла её утешить? Банальности, готовые слететь с кончика языка, - а в такие
моменты ничего другого на ум не приходит, - были бессильны; они могли поддержать кого
угодно, только не эту одержимую. Да, лучшая труппа страны, да, главный режиссёр с мировым
именем, но ведь свет клином не сошёлся, есть другие театры и другие режиссёры, океан иных
возможностей, - с твоими способностями, с твоим напором, да ты ещё всем покажешь, да ты…
Просто уже было поздно, - поздно, Клава, пить боржом. Только тогда Майя не знала, насколько
поздно. И сама Наташка, и вся её жизнь вскоре рассыпались, как карточный домик; театр, кино,
едва начавшаяся семейная жизнь - всё пошло прахом в темном свете обрушившейся на неё
шизофрении. Она осталась ни с чем - тем быстрее, чем с большим негодованием отталкивала от
себя всё, что, в конечном счете, так или иначе ассоциировалось с мучительством и болью этого
вывернутого, призрачного мира, - всё и всех. Общаться с ней стало невозможно, - даже те, кто
хотел помочь, натыкались на решительную агрессию. Периоды относительного просветления,
случавшиеся после очередного пребывания в психушке, становились всё непродолжительнее по
мере того, как её разум, ускользая, всё глубже погружался во мрак.
Однажды Майя случайно повстречала её на рынке - поношенное, явно с чужого плеча,
пальтецо, разбитая обувь, простоволоса. Разумеется, обрадовалась, разлетелась: «Привет,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
60
Наташка!» Та в ответ смерила её презрительно, бросила: «Вон!» - и отошла, - прямая, с гордо
поднятой головой, - ни дать, ни взять, королева в изгнании. Торговки тут же охотно расписали:
приходит часто, денег нет, но за еду читает стихи, танцует, поёт, - «да так хорошо, ну как будто
артистка!» Как будто...
…- Опять тебя твой достал? - вздохнул сочувственно Илюша.
Он был конфидентом - одним из немногих посвященных в перипетии её романа со
Спировым, - Майя всегда чувствовала себя комфортнее в мужском обществе, - с мужиками
было и надежней, и спокойней.
Майя прикусила зубами сигаретный фильтр, щелкнула зажигалкой.
- Да надоела, понимаешь, эта скособоченная жизнь. Торчу у него под ковриком... как
ключ забытый...
- Мамочка, если даже представить такой бредешник, что ты выйдешь за него, у тебя
будет три проблемы, - Илюша принялся загибать пальцы, - Спиров, Спиров и ещё раз Спиров.
Так что, может, судьба Евгения хранила?
- О чём ты? - отмахнулась Майя. - Двое детей - куда он от них?.. Черт, опять сигарета
гаснет!
- Кто-то вспоминает...
- А тут ещё отец у меня с резьбы сошел - жениться надумал.
Илюша чиркнул спичкой, дал прикурить.
- Молодец! Только почему ты так кисло?.. Сама же хотела, чтобы у него кто-то
появился... А на ком?
- В том-то и дело - на ком! Виктошу - помнишь такую? Ну, Три Эклера?
- Перестань! - ужаснулся Илья. - Это администратор с «Мосфильма»?
- Вот-вот. Мамочка-то моя за администратора выскочила. Ну, теперь отец смеется: у
каждого, говорит, должна быть своя администрация.
- Погоди! Так она же...
- Моложе меня на десять лет, - кивнула Майя.
- Вот это миозит! - щелкнул языком Илюша.
- Мезальянс, - поправила Майя. - Но не это главное. Знаешь, кто у неё любовник? Рома
Шулькин!
- А, этот мильонщик...
- ...с которым она, по-моему, не собирается расставаться!
Илюша засмеялся, потер руки.
- Да, папик у тебя густых кровей... Видать, хочет доказать, что тоже не «Шиком» брит...
- О чем и речь! Пятнадцатого - венчание...
Тут в дверь постучали.
- Антре! - крикнула Майя.
В гримёрную заглянул Петруччио.
По облику режиссера можно было изучать его методологию, - она была слепком с него
самого. Сейчас на его перевернутом лице явственно читалась развернувшаяся в его душе
яростная борьба мотивов.
- Маечка, я хотел... - с порога начал, было, он, но при виде Илюши осёкся.
- Улетаю, улетаю, - деликатно пробормотал Чекунов, вытряхиваясь из гримерной.
- Маечка, не могли бы вы поменяться с Леной? - заговорил Петруччио, смущенно глядя
куда-то в сторону. - Пусть сегодня репетирует она, а следующие два прогона - вы?
- Но как же так, - растерялась Майя, - я уже оделась, загримировалась... А что,
собственно, случилось?
- Ничего особенного! Просто я хочу кое-что для себя проверить...
Петруччио не поставил во фразе точки, повисла неловкая пауза.
- Что? - спросила Майя, чувствуя, что перестаёт владеть собой. - Что вы хотите
проверить? Границы моего терпения?
Петруччио загнанно перевел дух. Он прекрасно понимал, что поступает, мягко говоря,
не должным образом. Но Леночка своим демаршем настолько потрясла его мускулистое
воображение, что он до утра не сомкнул глаз, всё крутил телефонный диск, чтобы излить ей
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
61
сожаления и горечь, но напрасно, - никто не снимал трубку: Леночка либо отключилась, либо Петруччио страшился об этом помыслить! - не ночевала дома; в таком случае, господи боже,
где и с кем?!.
Наутро, измятый бессонницей, словно пропущенный через мясорубку, он явился в театр
и в Леночкиной гримерной встретил холодно-ультимативное: либо она, либо я. Решив, что
сказать «нет» означало бы потерять её безвозвратно, Петруччио понуро поплелся в указанном
направлении и теперь бормотал что-то невразумительно и темно, всё более раздражаясь и
досадуя на самого себя.
- В конце концов, это право режиссёра - назначать исполнителей по своему усмотрению!
- вспылил он, наконец.
- В таком случае, моё право, - взорвалась Майя, - послать вас к ****** матери!
Майя произнесла в адрес режиссёра ещё несколько непечатных выражений, несмотря на
Илюшины уговоры, швырнула на проходной заявление об уходе - и уехала домой. Что,
собственно, Леночке и было нужно...
Если бы когда-нибудь кто-то взял на себя труд составить пособие для начинающих
провокаторов, то отдельную главу в нем непременно следовало бы посвятить людям,
совмещающим в себе талант и эмоциональность. Вот где благодатный материал! Талант чаще
всего безоглядно смел, и любо-дорого смотреть, как эти избранные в подобных случаях
вспыхивают, ломают дрова и делают кучу других неописуемых глупостей...
Впрочем, до увольнения дело не дошло, вмешался худрук, справедливый Станислав
Константинович, и Майю доставила в театр специально посланная за нею машина...
Станислав Константинович был во всех отношениях замечательной и достойной
удивления личностью.
Блажен актёр, чей карьерный расцвет совпал с расцветом его театра! Хоть и минуло с
той поры уже три десятка лет, а всё ещё свежи в памяти и триумфальные заграничные гастроли,
и захлебывающаяся от восторга пресса, и толпы зрителей у театрального подъезда.
Долгие годы его имя и имена его товарищей по сцене произносились с благоговением,
долгие годы их качало на нежной волне всеобъемлющего, невероятного успеха.
В то время их главный режиссёр, уже тогда всемирно известный Мэтр, позволял себе
осторожно задирать власть, стяжая себе на этом дополнительные лавры борца с
тоталитаризмом и тем самым и на актёров бросая волнующий отсвет вольтерьянства. Народные
артисты на “волгах” съезжались в театр, с пылом играли о том, как хреново живётся на земле
русской, затем вновь рассаживались в “волги” и разъезжались по домам.
Когда слава театра пошла на убыль, Мэтр сделал несколько неуклюжих и не имевших
большого успеха попыток пофлиртовать с властью, и тогда Станиславу Константиновичу
трижды пришлось выходить на сцену в роли вождя мирового пролетариата. Это имело далеко
идущие последствия, как для творческой, так и для личной жизни артиста.
Кое-кто утверждал, что масштаб личности воплощенного им трибуна несколько подмял
самого Станислава Константиновича, отчего из всех последующих сыгранных им ролей
упомянутый вождь со свойственным ему лукавством словно выглядывал. Но, может быть, это
следовало рассматривать как новую тему в творчестве актёра?
В частной жизни Станислава Константиныча могучий предводитель гегемона оставил
ещё более существенный след. Мало того, что известный артист с момента этой мистической
встречи стал занимать ключевые посты в руководстве театрального союза страны, входить во
все авторитетные комиссии и сидеть во всех президиумах. Он стал народным депутатом, вошел
в высшую партийную элиту города и даже запросто выпивал и играл в теннис с верховным её
жрецом, вызывая зависть и бессильную хулу среди нижестоящих товарищей по партии.
Так он жил припеваючи, пока не началась великая эпоха перемен. Всё пришло в
движение, начало крушиться, рушиться и сыпаться. Завистники зашевелились, предрекая
Станиславу Константинычу падение с Парнаса, но ничего ужасного или даже попросту
неприятного в жизни Станислава Константиныча не приключилось, жизнь его осталась
прежней, с тою только разницей, что теперь он выпивал и играл в теннис со светским
руководителем города, а не с советским его предшественником. Такова уж была счастливая
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
62
звезда Станислава Константиныча, как, впрочем, и многих других станиславов константинычей
помельче...
...Худрук в биллиардной в одиночестве мрачно гонял шары.
- Успокойся, приди в себя, - укоризненно произнес он при виде Майи. - Заявление об
уходе - из-за чего? Отобрали репетицию?!
- Если на роль назначаете двоих, - обеспечьте равные возможности, - запальчиво
заговорила Майя. - У меня было раза в три меньше репетиций... Разве это справедливо,
Станислав Константиныч?
- Справедливо, - проворчал Станислав Константинович, натирая мелком кончик кия. - А в
театре не бывает справедливости! Неужели ты ещё не поняла? Ни справедливости, ни
воздаяния... нет!
- А что есть?
- Жертва! Только жертва... Я сам, будучи уже народным, зубы на полку, по пять лет без
ролей сидел - и ничего, мотал сопли на кулак и терпел... И не я один!
Худрук подошел к окну, устало провел рукой по лицу.
- Я всё вижу и всё понимаю... кто чего стоит... Но, к сожалению, не всё от меня зависит...
Он тоскливо огляделся, потянулся за сигаретами.
- Устал тянуть я этот воз... И на хрена попу гармонь?! А на кого скинешь? То-то и оно...
Станислав Константинович в упор исподлобья взглянул на Майю.
- Ты, Нечаева, человек. Понимаешь? И ты - актриса. Значит, должна понять... Заявление
забери - не делай никому подарков... Хорошо?
- Да уж, - усмехнулась Майя. - Так хорошо - дальше некуда...
- И придержи язык, - погрозил пальцем худрук. - Тоже мне, Фаина Раневская!
11
Комсомольский проспект был выбран Спировым в качестве места жительства по ряду
причин, первейшей из которых была близость к Москве-реке: утренние пробежки по
набережной с годами стали для него тем наркотиком, без которого он уже решительно не мог
обходиться. Район этот, кроме того, издавна почитался престижным, тут охотно селилась и
старая, и новейшего времени номенклатура, и художественная элита, и звезды шоу-бизнеса, добротные дома, прекрасные магазины, просторные, тихие, зеленые дворы.
В один из таких дворов чудесным солнечным утром и вышел из парадной со всем своим
семейством Кирилл. Вышел, огляделся - машины ещё не было.
- А ну, марш ко мне, одинаковки!
Девочки-близняшки, пользуясь не частой возможностью видеть отца при дневном свете,
хохоча и повизгивая, повисли на нем; он закружил их, затормошил.
- Пап, ты такой иголкий, - скроив умильную рожицу, пожаловалась старшая (на двадцать
минут старше!) Маша.
- Надо говорить - колючий, - поправила мама.
Чистенькая, всегда чрезвычайно опрятно одетая и причесанная, Даша напоминала своё
собственное отражение. Она не слушала, а словно прислушивалась, не смотрела, а
присматривалась, не говорила, а словно эхом озвучивала неприметно зарождающиеся,
неслышно звучащие в ней слова. Не ходила, а ступала осторожно, как по тонкому льду, словно
не уверенная в надежности земной тверди. Даша не жила, а словно примеривалась к полной
опасностей и тревог жизни - можно ли ей доверить то хрупкое и непрочное, чем являлась она
сама? Оттого всё, что она ни делала, носило на себе отпечаток робости и боязливости, - но с тем
оттенком уюта, тихой прелести и домашности, что во времена разбрасывания камней в нашем
лихом отечестве называлось мещанством. И сейчас, развешивая на бельевой площадке пледы,
Даша словно не была уверена ни в том, что веревки выдержат их тяжесть, ни в том, что солнце
сумеет в достаточной степени прогреть их своим теплом и высушить.
Не всякому всевышний пошлет любовь в браке, который чаще всего лишь способ
сосуществования, но Даша любила мужа. Она и во сне тянулась, прижималась к нему, - он же,
соответственно, отстранялся, просыпаясь иногда на самом краешке; - и, если бы супружеское
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
63
ложе было огромным и Спиров свободно и непредсказуемо перемещался на нем, Даша, не
просыпаясь, разворачивалась бы к нему лицом, - так подсолнух поворачивается вслед за
солнцем. Просыпаясь, она в то же мгновение безотчетно ванькой-встанькой поднималась в
постели, готовая к любой радости...
- Па, скажи, - заговорила младшая, (на двадцать минут младше) Саша, когда Спиров
опустился на скамейку и усадил дочерей на колени. - Вот глаза - чтобы смотреть, уши - чтобы
слушать, рот - чтобы говорить... А пуп зачем?
- Ну, во-первых, - Кирилл с замиранием сердца вдохнул запах детских волосёнок, - если
кто, к примеру, любит есть редиску в кровати, - лучшей солонки не найти! А во-вторых, это
просто красиво!
- А почему рыбы не говорят? - прищурившись, строго спросила Маша.
- Здрассьте! А ты засунь голову в воду и попробуй что-нибудь сказать!
- А почему ветер дует?
- Потому, что деревья ветками машут.
- А почему мыло красное, а пена белая?
- А витамины, которые в помидоре, полезны ему самому?
- Я думаю, что...
Если бы Спиров не был так поглощен разговором с детьми, он сумел бы разглядеть
стоящую в отдалении за деревьями потрепанную «тойоту» Майи. Проснувшись сегодня, она
вдруг ощутила такой душевный спазм, такое желание увидеть Кирилла - сейчас, сию минуту,
иначе!.. - что, пренебрегая обычными предосторожностями, тут же и покатила, с тем, чтобы
перехватить его в урочный час у дома, - в это время, она знала, за ним заедет съемочная группа,
- и вот, пожалуйста, нарвалась на семейную идиллию.
Она сидела, не в силах оторваться от того, что видела. Сколько раз она рисовала в
воображении картинки его существования там, в единственном в мире месте, куда ей был путь
навеки заказан, в его доме; - но реальность оказалась во сто крат для него - счастливее, для неё убийственнее, реальность была, несомненно, гармонична и потому не подлежала разрушению;
единственное, что рушилось и погибало сейчас - это её потаенная надежда на чудо их
соединения, - нет, от них он никогда не уйдёт...
Во двор тем временем, сигналя, въехал съемочный микроавтобус, Даша подошла к
Спирову.
- Когда тебя ждать?
- Не знаю.
- Наш амбулаторный брак потихоньку превращается в заочный. - Даша сделала попытку
смягчить иронию улыбкой. - Ты меня совсем запустил...
- Что? - Спиров перевел рассеянный взгляд с детей на жену.
- Вот именно... Не видишь меня, не слышишь. Случись со мной что-нибудь, ты даже
тело не сможешь опознать.
- Такое тело - не смогу? – шутливо вытаращился Спиров. – Разрази меня гром… Ладно, я
позвоню... Пока!
Спиров приобнял, поцеловал жену...
Майя закрыла глаза, опустила голову на руль, по её лицу пробежала гримаса боли. Боже
всемогущий, всевидящий и всё понимающий, зачем Ты свел их прежде нас? Ведь на её месте
могла быть я! На чем зиждется Твой умысел? Зачем Ты дал им встречу - и не дал любви,
почему дал нам любовь - и не дал встречи? Мой слабый разум изнемог, я не в силах разрешить
загадок Твоих. Господи милосердный, Ты не можешь ошибаться, не можешь забыть обо мне, так помоги мне избыть муку мою, сжалься надо мной и скажи: чего Ты ждешь от меня? Я всего
лишь женщина, Господи, и я устала терпеть. А если я так провинилась перед Тобой, то пошли
мне хотя бы сил превозмочь то, что возлагаешь на плечи мои…
- Тетя, ты плачешь?
Внезапно почувствовав чье-то прикосновение, Майя подняла голову - перед ней стоял
маленький рыжеволосый мальчик в перепачканном мокрым песком комбинезоне.
- Г‘ыжим нельзя плакать, - картавя, вздохнул он.
- Кто сказал?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
64
- Бабушка. Ты настоящая г‘ыжая или к’гашеная?
- Настоящая.
- Значит, нельзя.
Мальчишка развел руками, словно сожалея о том, что стал жертвой такой же
несправедливости.
- Хорошо, - сказала Майя. - Я не буду.
- А я считалочку знаю, - поделился рыжий. - Сказать?
- Давай, - кивнула Майя.
- «Я иду по ковг’у, ты идешь, пока вг’ешь, он идёт, пока вг’ет...»
- Здорово, - сказала Майя.
- У тебя зуб болит?
- Да, - усмехнулась она. - Зуб...
- Надо вг’ать, - вывел мальчик. - То есть, г‘вать!
- Я знаю. Но не могу.
- Тогда потег’пи ещё.
- Хорошо, - кивнула Майя. - Я потерплю...
12
На следующий день перед съемкой в павильон явился Робер Манье. Он был застегнут на
все пуговицы и имел крайне напряженный вид. Продюсер в официальной форме потребовал,
чтобы мадмуазель Нечаева разъяснила, на каком основании она употребила в его адрес
выражение “долбоёб” и что оно означает.
- Ха! - сипло закричал Коровкин, беспокойно блестя глазами. - Долбоёб - это такое
русское уменьшительно-ласкательное выражение. Меня, к примеру, жена часто так подомашнему зовет...
Тут Коровкин состроил умиленное выражение лица и вытянул вперед губы, словно для
поцелуя:
- Долбоёбушка ты мой!.. И мне и в голову не приходит обижаться!
Робер, насмешливо сощурившись, выслушал перевод, после чего заговорил сам. Он
навел справки и выяснил, что выражение “долбоёб” относится к ненормативной лексике и, по
сути, является не уменьшительно-ласкательным, как это пытается представить господин
Коровкин, а скорее, наоборот.
- Увеличительно - ругательным? - уточнила Майя.
- Именно так, - подтвердил продюсер.
И добавил:
- Я требую извинений.
Конфликт, в сущности, не стоил и выеденного яйца. Отказавшись от извинений, Майя
могла подлить масла в уже угасающий огонь. Занятый разговором с актером, издалека на неё
поглядывал Андре, - не то готовый опять придти на помощь, не то предостерегая от новых
грубостей. Но, вопреки всему, Майя снова ласково взбесилась.
- Да что это за бред, чёрт побери! Что вы меня опять перед съемкой дергаете?!
Майя повернулась к Роберту и переломилась в пояс в шаржированном древнерусском
поклоне.
- Прощения просим. Пардон! Что пардон, то пардон!
Робер холодно кивнул и вышел из гримерной. Коровкин, глядя ему вслед, вздохнул.
- М-да… Высокие французские отношения…
Духовным пастырем и основателем братства «Аюрведа-сиддха» оказался крепко
свинченный, рано начавший лысеть блондин, - вычищен, выглажен, прилизан, ясноглаз и свеж.
Он охотно и горделиво показывал свои владения - недавно приобретенный и уже
перестроенный, переоборудованный пионерский лагерь, - аккуратные финские домики,
ухоженные, посыпанные песком аллеи, подстриженные деревья. Члены братства, - мужчины и
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
65
женщины разного возраста, одетые преимущественно во всё белое, были предоставлены самим
себе: кто гонял мяч, кто медитировал на лужайке в позе лотоса, кто прогуливался на
обдуваемом теплым ветерком взгорке. На вопросы гостей пастырь отвечал односложно, не
пускаясь в объяснения - чувствовалось, что он заранее очертил тот круг, за который решил
чужаков не пускать. “Этот своего не упустит”, - подумал Спиров, прикидывая, с какого боку
подступиться. И не ошибся: как только Тигран заговорил о съемке, они словно уткнулись в
стенку.
- Вы напрасно настаиваете, - ласково отвечал хозяин. - Вы можете снимать всё, что
угодно, кроме завершающей, интимной встречи братьев и сестёр. Она не предназначена для
посторонних глаз - это наш этический принцип.
Между тем именно этот сюжет был особенно желанным для “Антенн-2”, все прочие без
него теряли всякую остроту и привлекательность, и пастырь это прекрасно понимал.
- Если вы сделаете для нас исключение, - покряхтев, Тигран извлек из кармана
калькулятор и набрал на нем несколько цифр, - это будет, само собой, компенсировано с нашей
стороны взносом... на поддержку и развитие братства.
Хозяин бросил беглый взгляд на дисплей.
- Хорошо, - кивнул он, - я согласен... но с одним условием, - блондин повернулся к
Спирову. - Вы сами, лично примете участие в этом... м-м-м... мероприятии.
- Я? - опешил Кирилл. – Вы шутите? Зачем?
- Это будет гарантом того, что пленка не пойдет гулять по родному отечеству.
- Нет, это невозможно, - рассмеялся Спиров. - Чтобы я...
- А откуда мне знать, на какую контору вы работаете по совместительству? Я не хочу
неприятностей.
Глаза пастыря приобрели холодный оттенок.
- Нет, - решительно сказал Кирилл. - Так не пойдет.
- В таком случае, - развел руками хозяин, - сожалею, но ничем не смогу помочь...
- И мне очень жаль, - в тон ему ответил Спиров.
- Одну минутку, - вмешался Тигран, увлекая его в сторонку.
- Соглашайся, - улыбаясь, тихо, сквозь зубы процедил он, поправляя на коллеге и без
того лежащий в безукоризненном порядке воротничок рубашки.
- Я что, свой член в дровах нашёл? – так же негромко возмутился Кирилл. – Не желаю я
трахаться со всякой швалью!
- Без траха этот материал французам вообще не нужен, ты что, не въезжаешь?!.
- Тогда возьми другого ведущего, - отрезал Спиров. – Почему именно я?
- Что ты гонишь? – шепотом заорал Тигран, наливаясь кровью. – Цикловой материал, ты
уже в каждом кадре, как я тебя заменю!?
- Это твои проблемы…
- Нет, извини! – Кирилл ещё никогда не видел своего продюсера в такой ярости. – Ты
знаешь, сколько я уже ввалил в этот проект?! И французы уже бабки перегнали! Ты в курсе,
какая там по контракту неустойка? Считай, на сотку штук баксов ты попал… Да тебя Кошиц на
нож поставит, если вздумаешь закосить!.. Что ты тут из себя целку строишь?!
Спиров с тоской оглянулся, поймал мимолетную улыбку на лице тут же отвернувшегося
пастыря, - уж он-то хорошо знал, что обычно берет верх в таких спорах и не сомневался в
исходе этого «междусобойчика»; - перевел взгляд на дряблые телеса дочерей “Аюрведысиддха”, раскинувшиеся в шезлонгах у плавательного бассейна... Но, чёрт возьми, среди них
ведь есть и молоденькие. Вон та, в розовом купальнике... и эта, с мячом. Можно будет, в конце
концов, как-то прибиться к ним…
- Хорошо, - жарко зашептал ему в ухо Тигран. – Я твой гонорар умножаю на два… для
усиления эрекции! В крайнем случае, посачкуешь… Тебе такие бабки часто предлагают?!
Спиров замолчал. Мысль о возможной огласке не так пугала его. Кто его знает в этой
чертовой Франции? Оператору можно будет наказать, чтобы лицо ведущего поменьше
попадало в кадр, а на монтаже и вовсе себя из материала выбросить. Конечно, авантюра,
конечно, риск, но ведь, в конце концов, и на кону столько, что ему за несколько лет не
заработать... Но самое главное: с Кошицем не пошутишь, Кошиц – это серьезно; такие, как он,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
66
не стоят на виду, а лишь тенью маячат за чужими спинами, но именно в их офисах и решаются
судьбы не в меру строптивых телеведущих…
- Ладно, - сдался он. – Хрен с тобой…
Тигран хлопнул его по плечу, расплылся в улыбке.
- Он всегда со мной!
Говорят, что в каждом изделии из стекла есть некая точка абсолютной уязвимости. Если
нанести по ней даже самый слабый, щадящий удар, изделие рассыпается на сотни мелких
осколков. Такой точкой в спировском устройстве была беззаветная любовь к деньгам...
13
Три года прошло с тех пор, как не стало Топтыгина, но по-прежнему не проходило и дня,
чтобы Майя не вспомнила о нем; - однако, вопреки расхожим сентенциям о лечебных свойствах
времени, не было в тех воспоминаниях ни успокоенности, ни умиротворенности, - тёмное
пространство оставленной за спиной жизни, напоенное саднящей, не утихающей болью, не
отпускало, влекло к себе. В чем тут было дело? Мазохистских наклонностей она за собой не
знала, но не могла не чувствовать, что непреходящее душевное беспокойство имело отношение
к необъяснимо существующему в ней чувству вины, - но разве была она в чем-то виновата?
Разве не старалась испить с ним ту горькую чашу пополам? – «Таких жен нам видеть не
приходилось», - говорили навидавшиеся всякого врачи и медсестры. Значит, можно быть
виноватой и без вины? Просто потому, что он ушел - а ты осталась? Но ведь все мы, как
говорится, там будем, кто раньше, кто позже...
После того, как ей встретился Спиров, - а это случилось где-то через год, - в одну из
ночей ей приснился Топтыгин, каким он снился всегда: молодым, здоровым и весёлым, - это
всегда на целый день обеспечивало ей прекрасное настроение, - и сказал: «Я отпускаю тебя».
Прежде Майя жила с постоянным ощущением того, что он за нею оттуда наблюдает, и невольно соразмеряла с этим свои поступки. Однако после той ночи ничего не изменилось, и
теперь она знала, почему - она сама не отпускала себя... Ах, если б можно было ампутировать
память!
Это было новое, горькое знание. Теперь она думала о себе безутешно: есть люди,
которые рождаются на свет, чтобы жить и, особенно не задумываясь, преумножать живое, подставлять лицо солнцу, в трудах возделывать свой сад и наслаждаться его дарами, растить
детей и тихо, ни о чем не жалея, со спокойной душой в положенный час - уходить. И есть те,
кто пришел в этот мир маяться, (может, Майя – от слова маяться?) чей удел - не ходить по
земле, а витать в облаках, - бродяги, философы, художники, поэты, - те, кто созерцает,
осмысливает, запечатлевает в вечности, - и она, лицедейка, в их числе. Но разве и они не
должны быть по-своему счастливы? Отчего же так силён в ней голос тоски по самой обычной,
земной жизни? Может, по малой своей одаренности и удачливости, - от первых оторвалась, ко
вторым не прибилась, - так и болтается, всем чужая, между небом и землей? И надо бы,
наконец, куда-то определиться, да всё не получается. А может, не только ей, всем так тяжело,
просто, как и она, виду не показывают? Может, это и впрямь утешение: «сердце мудрых - в
доме плача, сердце глупых - в доме веселья»?
Что остаётся после человека в материальном мире? Его одежда и вещи, от которых
следует, раздав, раздарив, избавиться; но всегда что-то остаётся, и десятки, сотни предметов,
приходивших с ним в соприкосновение, мучают исчезнувшими сочетаниями: этой фарфоровой
кружки и его губ, этой бритвы и его руки; немо кричат о своём сиротстве пепельница,
авторучка, забытая в книге закладка; меркнет белый свет в глазах от нескольких тактов его
любимой музыки, от запаха, который хранит забытая в шкафу рубашка, от продолжающего
говорить его голосом автоответчика, - память вещей (вещая память?) бесконечна и сильна...
Топтыгин оставил ей свои дневники - две объемистые, в твердом переплете, тетради.
Превозмогая сердечный спазм, полгода спустя она их прочла. Теперь, когда становилось
невмоготу, она снова доставала их, листала, открывала наугад...
Дневник никогда не бывает безадресным, это всегда послание к кому-то. То, что писал
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
67
Топтыгин, предназначалось ей, - и только ей. Это было попыткой, не выпуская её руки,
заглянуть, как в самый глубокий колодец, в самого себя; - и тем криком, той жалобой, что он до
последней, самой отчаянной поры не мог, не смел, не позволял доверить своим голосовым
связкам, хотя, как и всякий, разве не имел он права на срыв?
«Сильных людей не бывает», - сказал однажды хирург Дубцев с печалью, соотносимой
разве что с его уверенностью в этой подтвержденной всею его сорокалетней практикой истине,
- уж он-то знал, что говорил.
Той осенью после разговора с генеральшей, собрав всё необходимое, - какой малостью
на самом деле может обойтись человек! - она отвезла его в Марьинское. На прощание он её
обнял, сказал: «Не реви, Ямочка... Как всё-таки здорово, что ты у меня... - и, помолчав, добавил,
- рыжая! Рыжий-рыжий, конопатый... А ну, давай обниматься с разбега!» Они не любили
прочувствованно-лирических расставаний: куда лучше шутливая фраза, беспечный звонкий
хлопок ладони о ладонь, скорченная на прощание рожица (корчерожица или рожекорчица?)
Они чувствовали себя избранными: разве не им, всем на зависть, выпал уникальный
выигрыш во всемирной любовной лотерее? Подтверждение тому - и залог новых чудес! - они с
восторгом видели во всём, в любой глупости, даже в «счастливых» номерных знаках
мелькавших мимо автомобилей: 222, 333, 444, 555... (В сочетании с региональными 77 или 99
это вообще порой выдавало фантастические пять семерок или пять девяток!) Пораженные
чудесной слепотой счастья, могли ли они помыслить, что всему этому когда-нибудь придет
конец?
13 августа 199... г. пос. Марьинское.
Вчера началось моё новое житие. Поселился по соседству с моим нынешним
Учителем - Полиной Леопольдовной, - так будет проще, ей - меня пестовать, мне припадать к её стопам. С помощью Ямочки устроил вполне сносный партизанский быт печь, топчан, лампа, полка, книги. Все терпимо, кроме одного - Ямочке путь ко мне
Полиной Леопольдовной заказан на
неопределенно долгое, - смотря по моему
самочувствию, - время: она считает, что врачуемого для его же пользы надо вырвать из
привычной системы координат, (дом, чада и домочадцы). Расставались мы как никогда
тяжко, - кто знает, когда ещё свидимся? Отныне связь с Большой Землей будет
осуществлять Илюша - наш почтовый голубь...
Спал хреново: во-первых, без подушки, которую запретила Полина Леопольдовна,
это не сон, а мука, во-вторых, - дикая холодрыга. Озяб так, что не смог подняться, как
требовалось, на заре, встал в семь. Бродил по лесу два часа, промочил ноги, пришлось
вернуться. Раздевался догола, ходил по двору, стучал зубами, принимал воздушные ванны.
Прохлада по мере её употребления постепенно становится приятной. Хуже, когда
мерзнут пальцы ног. Слабость, ноги тяжелые. Переобулся, ходил ещё три часа. Ел три
раза по полторы ложки муки из пшеницы, приготовленные в виде кашицы, на воде, без соли
и масла. Воробей... Кем подбит? Спать хочется так, что даже холод не страшен.
14 августа.
Спалось не так мучительно, как накануне, но всё равно холод свирепый, - флигелек
насквозь продувает, благо, хоть крыша не течет, на дворе - дождь. Опять не смог
продрать глаза на заре, пошлепал за родниковой водой только в семь. В девять поел - и
опять в лес, хотя кроссовки сырые. Нашел сосны, только очень высокие, а нужен, как
учила Полина Леопольдовна, соснячок. Вернулся в полдень, ноги ватные, дыхание
учащенное. Еле добрел до Учителя. Получил выволочку: «Если хочешь нежиться по утрам,
- возвращайся в город!» Ей важно снизить мой основной обмен в 5 раз! Посоветовала
спешить, - в сентябре она уезжает в Кисловодск. Караул! В рядах партизан - короткая, но
мощная паника, ком в горле, потом злость - на себя, конечно…
Получил от Полины Леопольдовны, - в виде аванса, - тарелку каши. Она со мной не
ровна, - то раздражена, то подчеркнуто внимательна, - видать, я ей сильно не ко времени,
и это тоже меня не раскрепощает. Так хочется раскрыться, облегчить жизнь всем, а я,
наоборот, только осложняю её - и Ямочке, и Илье, теперь вот своему Учителю...
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
68
16 августа.
Дивное утро! Спал хорошо. Проснулся в четыре утра, встал через пять минут.
(Усилие!) На дворе темно, довольно холодно и туман. Выходил с обнаженным торсом
четыре раза, согревался в постели легко, - вероятно, потеплело и во флигельке не так
студено. Минут сорок ушло на клистиры, - это, естественно, тоже сопровождалось
походами наружу, уже более длительными. (Заметил, что когда занят делом, не так
холодно.) После процедур прилег согреться, стало жутко клонить в сон. (Усилие!!) Встал,
оделся, пошёл на реку. И - вот она, награда! Солнце над землей не очень высоко, ещё совсем
не греет, над полем обрывками туман, река, дымка над ней... И всё это - Бог! Словами не
передать... Молился, просил сохранить покой и радость в душе, что посетили меня в это
утро. Услышан ли?..
Как там Ямочка? Чего бы сейчас ни отдал, чтобы увидеться с ней! Научил бы её
многому из того, что дала мне Полина Леопольдовна. Она примет, я знаю. Внезапно
осознал, что беда моя - не только моя, но и её, и Ильи, и других по-настоящему близких
мне людей. Раньше этого не понимал, обосабливался, а надо открыться, принять помощь,
- это пришло как-то неожиданно и просто.
Поел около пяти вечера - и на родник, вода закончилась. Набрел на дивную тропу в
чудесному лесу с молодыми соснами, тропа имела много боковых тропок, я по наитию гдето поворачивал, где-то нет, а вышел ровно к роднику. Удивление - и хорошо на душе.
Пришел, попил водички, ложусь спать. Есть не хочется. И не худею.
Завтра к Учителю. Что скажет?
17 августа.
Спал хорошо. Впервые здесь запомнил сон: сначала суета коллег-врачей (все - без
лиц!), никакого сюжета. Потом мама укрывала меня роскошной и очень теплой шубой,
(видно, замерз во сне, спал с открытой дверью). Сон с мамой согрел душу и разбередил
тревогу о ней. Как она там одна? Чувствует ли мою беду? Не может не чувствовать. Но
знать ей - не надо. Дай Бог ей покоя и здоровья...
Встал без четверти пять. Мгновенно, не нежась - на улицу. Холодно, сыро, темно,
луна в половинке. Быстро остываю и начинаю крупно дрожать, уговоры расслабиться,
почувствовать ласку прохладного туманного воздуха не помогают. В постели - сладко, как
в детстве, вылезать не хочется. Стараюсь доказать, что не слабак, выбираюсь на улицу
и... всё повторяется. Изнурительная борьба с собой в течение часа, - почти
безрезультатная, близок к отчаянию. Может, я не мерзну, а боюсь замерзнуть? Ведь на
том же холоде, занимаясь делом, я не дрожу, как лист осиновый! Загадка.
После утренних мучений - в шесть утра на реку. Благодать и восторг! Река и поле
сегодня совсем другие, но не менее прекрасные. Туман только над рекой и какими-то
лоскутами уплывает на поле, где исчезает мгновенно. Обильная роса. Солнце не очень
высоко над горизонтом, но уже пригревает. Спасибо, Господи, что дожил, что увидел так!
Надежда крепнет именно в такие минуты. Ходил вдоль реки, не очень устал. На
обратном пути нарезал сосновых веточек - говорят, благодаря настою на иголках
справился со своей опухолью Солженицын.
С Полиной Леопольдовной - всё прекрасно. Я искренне подчиняюсь, она ненавязчиво
подчиняет. Получены лекарства (175 долларов), керосин, водоросли, крем.
Вечером - беда, понаехали родственники моей хозяйки, накрыли стол под моим
окошком и гуляют с топотом и криками. Пытаюсь абстрагироваться.
18 августа.
Пришел на речку до восхода. Упражнения. Зябко, дождь. Небо меняется каждую
секунду, а река - ничуть, течет спокойно, сама по себе. Молился.
Отдыхал в течение часа - наслаждение: глаза закрыты, мыслей почти нет.
Блаженство. Сегодня не ел, пью сосновый настой, глотаю снадобья.
По дороге на родник белка демонстрировала мне чудеса эквилибристики. Красивая,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
69
летящая, легкая...
19 августа.
Пишу под сливой, плоды спелые, под ногами созрела репка, а я не страдаю и почти
этого не хочу.
Полина Леопольдовна приняла с радостью, хотя и ругала за осанку и голос. Велела
выпрямиться, черпать энергию с неба, говорить громко, открыто. Новые задания вставать всё раньше (в 4, 3, 2 часа ночи), делать упражнения и закаляться. Очищать
кишечник 4-6 раз в день десять дней подряд, затем по убывающей, (добавлять в воду лимон,
сок свеклы, зеленый кофе.) Изнурять себя больше.
Полина Леопольдовна сегодня собиралась в гости и была прекрасна при параде, вкус
одеваться у неё отменный. Видно, как нравится себе, а это очень важно и хорошо. Какие
80! 40-50 - летняя Женщина. Ей открыто!
Начал у реки зарядку - пошёл дождь, пришлось вернуться. Дождь перешел в ливень,
пробовал бежать, но долго не получилось, - ноги слабые и одышка. Вымок. Ливень прошел
быстро. На обратном пути высох.
Дома варю «сосновку», сушу пшеничку. Запах в доме дивный! И на душе хорошо!
Илюша привез соковыжималку и резиновые сапоги. Беда: начала трескаться и
воспаляться кожа в местах соприкосновения с обувью. Авитаминоз? Замотал ноги,
намазал кремом. Ноги очень нужны.
25 августа.
Ночь теплая. Спал хорошо. Снов нет. Встал без четверти четыре. Небо звездноезвездное, а месяц совсем истончился. Увеличил экспозицию закаливания (совершеннейшим
нагишом во дворе) до 8-10 минут.
Полина Леопольдовна смотрела меня «рамкой», говорила об улучшении. Велела
купаться в реке. Читаю и молюсь мало. Не могу достичь умственного безмолвия. А надо.
Слабость нарастает. Нет легкости, тело тяжелое, вялое. Соответственно и
настроение. Периоды тоски, нет восторга. Всё проходит…
9 сентября.
Сегодня ровно месяц с того дня, как я уехал из дома. Двенадцать лет и один месяц
нашей совместной жизни с Ямочкой. Вот. Что это было? И что будет?..
День начался обычно - в 3 часа ночи. Полтора часа упражнений, полтора часа
закалки. (Холодно, ветер сильный.) В 6 часов - легко оделся - и в поле. (Холод преодолеваю
значительно легче, моюсь холодной водой почти спокойно.) Потом - швейковских два
клистира, (к которым пристрастился, как в анекдоте Холмс - к своей трубке.) Сок
моркови и яблока - роскошь и праздник. Сейчас небольшой отдых - и в лес.
Учитель познакомила с Ларисой (специалист по йоге и ушу), она прелестная, но
несколько отстраненная. И хорошо. Договорились начать в понедельник. Занятия
ежедневно по часу. Там же был представлен Саше, товарищу по несчастью: светлый,
равновесный, открытый, очень простой мужик, мой ровесник, с большими руками
труженика. Он пасечник, здесь всего неделю, тоже очень верит в Полину Леопольдовну.
Имеет опыт купания в горных холодных реках, (сам с Алтая), - а вдруг поможет мне
быстрее привыкнуть к холодной воде? Хочу с ним закорешиться, может, найдем общее
жилье, - конечно, в отдельных комнатах, но в одном доме. У нынешних хозяев мне не
очень. Посмотрим.
Настроение хорошее - просто, светло. И в ушах звенит уже не так сильно. Хотя
здорово ослабел. Да и то! Сегодня впервые встал на весы и пришел в ужас - за месяц
похудел на 15 килограмм. Раздетому на себя смотреть жутковато. От потрясения спать
отправился в половине восьмого.
10 сентября.
Господи, как тяжело. Нет сил ни физических, ни духовных. Дико устал!! Поднялся
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
70
сегодня в 3 часа с огромным трудом, в каком-то вялом, тупом упадке. Нет сил. Где взять?
Молился - не помогло. Хочется лечь, закрыть глаза. И всё. Что - всё? Ну, согреюсь, ну,
высплюсь, ну, наемся, - что дальше? Господи, помоги, спаси и сохрани.
Пишу во время согревания, надо идти - в холод, в дождь, в темень. Правда, сегодня
впервые небо чистое и полная-полная луна, так что не так уж и темно. Господи, помоги!
День сегодня странный. Утром превозмог себя, а уже в поле у реки было очень
хорошо: тихо, светло и снова с восторгом. При ходьбе темп увеличил, пробежки - по мере
сил, выложился, как мог. Упражнения на реке - с удовольствием. Холод здесь уже не
страшит, а даже приятен. И солнце малиновое, холодное-холодное. И река в тумане. И
поле. Они мне уже родные. Молитва - с облегчением. Не только за себя - за Ямочку, за
Илюху - за всех... Душа спокойна. Стал читать А. Меня «Сын человеческий». Спать - в
восемь часов. С удовольствием!
11 сентября.
День насыщенный, отмеченный событиями. Йога. Ниши. Закаливание. Впервые за
многие дни ноги не ватные, остался лишь шум в ушах. Удовольствие от движения, от
холода. Настроение энергичное, душа поет. Перемены разительны. Легкость, хочется
двигаться, что-то делать. Лицо горит. Прямо лечу!!!
Откуда взялись силы? Массаж? Йога? Сок? Все вместе? Или перевалило на второй
месяц и организм смирился?
Сделал открытие: в покое дышу 7-8 раз в минуту. Полина Леопольдовна права произошло это спонтанно. Невероятно: пульс - 60 ударов в покое, 100 - при любых
движениях, лабилен. Буду наблюдать дальше.
Приехал спаситель мой Илюха, привез теплые вещи, письмо от Ямочки - такое
теплое, такое родное. Вот только если Полина Леопольдовна узнает - будет жуткий
скандалище!
Я счастлив! Господи, спасибо! Спаси и сохрани меня и моих близких!
У Топтыгина была поразительная память, - он помнил каждый, отдельно взятый день их
жизни буквально по часам. Иногда Майя развлекалась этой игрой, - называла год, месяц, число
- и он подробно рассказывал, чем была ознаменована эта дата: погода, события, действующие
лица, содержание разговоров, - и даже то, кто как был одет.
Кое-что ей удавалось проверить с помощью записей в дневнике, - но нет, он никогда не
ошибался. Тогда она считала это особенностью интеллекта, теперь поняла, что это - свойство
души: воспринимать и запечатлевать глубоко. По-настоящему полно живёт лишь тот, кому
знакомы другие температуры, помимо комнатных, кому ведомы - не скука, а тоска, не уныние,
а отчаяние, не радость, а восторг; только падавшему в бездну горя дано познать настоящее
счастье...
5 октября.
В течение недели не вёл дневник, не было ни сил, ни времени. Прогрессировала
слабость, продолжаю худеть, и, хотя весов нет, думаю, что состою менее, чем из 55-ти кг
- это при исходных 75-ти! Но в основном режим соблюдаю. Стал вставать в 4 утра, иначе
нет сил выйти из дома в 6 часов. Итак, с 4 до 6-ти разминка, растирания, обливание, с 6
до 8 часов - интенсивная, насколько возможно, ходьба, изредка - бег (нет сил), затем опять обливание, сок (полстакана). Небольшой отдых, йога с Ларисой с 11 до 13, работа в
библиотеке Полины Леопольдовны в ожидании массажа - и массаж. Вечером нет сил ни
на что, кроме упражнений в положении лежа, иногда выволакиваю себя в лес и на родник.
Ложусь в 19-20 часов, сплю хорошо.
Переехал с помощью Илюши на новое, более благоустроенное место, дом недалеко
от Полины Леопольдовны. Когда нет сил ходить, читаю - Горен, Шелтон, Джарвис, Брэгг,
Уокер, Кришнамурти, Ауробиндо.
Беспокоят отеки на ногах, иногда значительные. Увеличил дозу пшеницы чувствую, надо что-то менять в рационе. В остальном - только держать уровень. А с
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
71
появлением сил и прекращением отеков буду больше двигаться. На фоне голода померк
страх перед холодом. Созреваю для купания в реке. Физически изнурен. Голова светится, а
душа - по всякому...
18 октября.
День рождения!
Ждать, само собой, мне было некого, - кто знает, как меня отыскать? - но тем не
менее гостей я всё-таки втайне ждал - и они не замедлили явиться. В два часа прикатил
Илюша, а за ним ещё две машины, - не много, не мало, четырнадцать визитеров!
Я заиндевел при мысли - а чем, собственно, эту орду потчевать? Но они оказались
хитрецы-мудрецы, всё привезли с собой и, - спасибо Илье, который их, видимо, должным
образом проинструктировал, - на столе не оказалось ничего недозволенного, только
фрукты и сухое вино. (Воображаю, как, вернувшись домой, все кинулись к холодильникам!)
Было весело, сумбурновато, тесно, сидели друг на друге, хохотали, пели под гитару,
болтали, старательно обходя тему моего нездоровья, - на мой скелетообразный вид никто
словно даже внимания не обратил, за что я им безумно благодарен.
Ямочка прислала «фронтовые» подарки - роскошный, ручной вязки свитер,
шерстяные носки и мою любимую туалетную воду «Хьюго Босс». И, конечно же, письмо,
которое я распечатал «на сладкое», когда все разъехались.
Милый мой родныш, обожаемая Ямочка. Иногда мне бывает страшно при мысли - а
что бы со мной было, если бы мы не встретились? Вероятно, я прожил бы жизнь, как
слепоглухонемой, на ощупь, так и не узнав, не открыв для себя целый мир красок и звуков...
30 октября.
Наконец, встреча с Полиной Леопольдовной состоялась! Шёл к ней с трепетом. Она
- проста, мила, видно, хорошо отдохнула, улыбается ласково, но внутри - металл!
Зарядила меня за несколько минут. Я честно выложил все свои достижения и неудачи.
Она в меру хвалила, но сказала: если хочешь выбраться, нужно больше работать - на
природе в непрерывном движении с 2 ночи до 12 дня, плюс купание в реке ad maximum, плюс
больше контакта с землей и воздухом. Отеки и периферический спазм объясняет
недостатком энергетики, - мало связан с природой. Дала ещё лекарств китайских на 200
долларов. К еде добавила 10 зернышек миндаля ежедневно, - это будет пир! - увеличила
дозу сока до 2 стаканов в день (свекла, морковь и яблоко). И за это огромное спасибо! Хотя
ужасно хочется фруктов...
Встреча эта меня окрылила, потому что не похоронила надежды на дальнейшие
преодоления. Как мало иногда надо, чтобы почувствовать себя счастливым!
К сожалению, сошел с дистанции пасечник Саша, всё время держался молодцом, но
не выдержал голодухи, сорвался, начал есть всё подряд. Уехал к себе на Алтай не
попрощавшись, - видно, запаниковал. Жаль, дружбы у нас не получилось, как-то он всё
держался особняком. Должно быть, оттого, что я ему - чужой, городской. Парень он
славный, но, видать, веры не хватило, - а, может, чего-то ещё? Взглянул я как-то ему на
ладонь - а там, вместо обычного множества линий, - две-три, да и те неглубокие. А у меня
- и у Ямочки - ужас! Сплошная паутина...
2 ноября.
Сегодня выпал первый снег. Роскошь, сказка! С утра, как щенок, бегаю по снегу и
радуюсь. Уже три раза босиком пробежался, не далеко, но с восторгом. Бегаю во дворе,
чтобы не пугать аборигенов, они тут сплошь солидные.
Пришла Лариса, будем заниматься йогой - это тоже одно из моих теперешних
удовольствий.
Сплю - как младенец!
6 декабря.
Заметил, что в последнее время у меня появилась тяга к классической музыке, к
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
72
чистым звукам рояля, скрипки, виолончели, флейты. Слава Богу, что есть радио «Орфей»,
где такая музыка звучит часто, где играют Рихтер, Ростропович, Плетнев... Как я жалею,
что ходил с Ямочкой в филармонию из-под палки! Что слух у меня открылся только
здесь... Но ничего, как говорит Илюха, у нас ещё всё спереди!
На дворе был сегодня много раз, растирался снегом, а дома мерзну - вот незадача!
8 декабря.
Пребываю в перманентно восторженном состоянии, что связано, я думаю, с двумя
обстоятельствами - внезапно, но прочно наступившей зимой (с пушистым, ежедневно
подсыпающим снегом, дивной картиной оснеженной деревни), и хорошим, всё более
энергичным состоянием тела и души (хочется двигаться непрерывно, что и делаю,
хочется творить добро, выручать, помогать, лечить, - но Учитель говорит: рано). Людей
вижу мало, а когда сталкиваюсь с кем-то посторонним, удивляюсь их бледности и
блеклости, потухшим глазам. У Ларисы глаза лучистые, Полина Леопольдовна вообще вся
светится, вокруг неё жизнь словно завихряется.
Забегал нынче к ней только деньги отдать, а попал к застолью. Мне было велено на
всё смотреть и запахи обонять, но «не хотеть того, чего мне не требуется!» Вот так
просто. Потом налили мне бокал жижечки из-под компота из фейхоа и малость сухого
вина. Вот и вышел праздник! Посидел минут сорок под звуки расстроенного фортепьяно
(неумело, но не навязчиво музицировала Соня - дочь хозяйки). Атмосфера была какая-то
старинная - и вся исходила от Полины Леопольдовны, - она будто излучает покой.
Домашняя, но не бабушка. Вообще дом с её приездом ожил: всюду огромные корзины с
яблоками, айвой, фейхоа; горы каштанов сушатся на полу. На столе и подоконниках грейпфруты, лимоны, хурма, виноград. Ароматы... Варится варенье, сушатся травы. И
среди всего этого - Полина Леопольдовна, - спокойная, тихая, но очень в чем-то уверенная.
Ранний подъем по-прежнему дается с трудом, мучает голод во второй половине
дня. И ещё руки мерзнут и болят. Все остальное - с удовольствием: утренний бег не
меньше часа, многократное в течение дня растирание рук и ног снегом, а утром - в
темноте. В йоге - большой прогресс, холодной водой обливаюсь с кайфом, ходьба по лесу немерено.
Читаю мало, хотя очень хочется, жалко времени. Пока убираю комнату и готовлю
еду, слушаю музыку или английский курс. Мозги светлые, впитывают, как губка, только
подавай пищу...
21 декабря.
Полина Леопольдовна предложила мне войти в её новую книгу с очерком о себе. При
этом были сказаны слова, насторожившие меня чрезвычайно: об избранности её и ещё
немногих и никчемности большинства остальных людей, которые буквально
самоуничтожаются. Жалеть их нечего - это «ненужный материал». Многое было
произнесено красиво и вдохновенно, но вышесказанное всё испортило и оттолкнуло меня.
Не чувствую я себя сверхчеловеком и простых заблудших людей мне жаль. Полина
Леопольдовна говорит, что это ей сверху диктуется, что она «обязана идти этим
путем». Но мне-то никто ничего не диктует! Мне бы с собой разобраться. Пока только
физическое тело заново создается и разум. А уж что касается духа... Работать надо.
Очерк я напишу, но прессинг был столь однозначен, что захотелось обозначить
дистанцию.
22 декабря.
Питание мне расширено - включены тертые яблоко и морковь+20 зернышек
миндаля ежедневно. Чувствую себя хорошо, начинаю розоветь и набирать вес (прибавил 4
кг). Кишечник работает великолепно, как в далеком детстве. Прав Александр Сергеич:
«Блажен, кто рано поутру имеет стул без промедленья»...
Работал с Полиной Леопольдовной в библиотеке, она меня торопит с очерком. Ко
мне переменилась, - стала резкой: «Делай то, не делай этого, ты ещё болен!» А говорила -
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
73
здоров. Меняется она моментально и очень неприятно. Неужели мы все для неё только
«материал?» Нужный или не очень, более полезный или менее, или вовсе бесполезный?
Опять зверский, унизительный голод в течение всего дня. Спасаюсь бегством из
дома. Полина Леопольдовна мой голод игнорирует.
24 декабря.
С разрешения Учителя варю себе овощной суп (морковь, свекла, лук, цветная
капуста, крапива), - кажется, так и ел бы его весь день без остановки, до того вкусно. Но
насыщает совсем ненадолго - через 1-2 часа опять первозданно голоден.
Разговор с Полиной Леопольдовной о моей работе в организуемом ею Центре. Тут же
неожиданно возникла тема «предателей». (Алтайский Саша в этом списке, какая-то ещё
до моего появления здесь тоже сошедшая с круга Тамара Алексеевна...) Вот вопрос - почему
люди так парадоксально «неблагодарно» и «предательски» обращаются с Учителем, после
её попыток вытащить их из пропасти, спасти от гибели? В этом есть загадка личности
вообще? Или личности Полины Леопольдовны?
В последнем я практически уверен: она не идёт на компромиссы в ряде вопросов, это для неё принципиально, - с людьми, которым она дала шанс выжить в её системе
координат. А человек, которому полегчало, сразу снижает планку требований к себе,
начинает себя жалеть и обижаться на резкость её суждений. Так пути учителя и ученика
(не врача и больного!) расходятся. Так рождаются «предатели». Управляем ли этот
процесс? Думаю, Полина Леопольдовна могла бы легко изменить ситуацию, но не даёт себе
труда или не хочет поступиться ничем. Так жила всю жизнь, так живёт сейчас. Может,
это даёт ей столько сил, энергии? Общаясь с ней, не чувствую её возраста, мы словно
ровесники. Удивительно молодая душа и светлые мозги! А я... Живу, как корешок, который
выдернули из земли, а потом между делом и не очень тщательно, опять туда воткнули.
Приживусь ли? Посмотрим.
2 января.
Сладил на сегодня с голодом. Прибавил около 5 кг. Тело легкое. Остатки
затвердевших лимфоузлов слева на спине - ни с места. Уверяю себя, что они просто
склерозировались и не сохраняют никакой атипии. Во всяком случае, они не
увеличиваются уже в течение месяца, - и новые не появляются. Это важно.
Полина Леопольдовна смотрела «рамкой» неделю назад. Сказала - абсолютно здоров,
но всё может возвратиться. Да я и сам знаю, что хорошее моё состояние и физическое
благополучие как-то напрямую связано с тем, что я один и на природе живу с воздухом,
движением, космосом. Отнять это у меня сейчас равносильно убийству. А что будет через
месяц, два, три... не знаю и знать не желаю!
7 января.
Рождество! Нет другого такого праздника, чтобы так резонировал с душой. Пошел
с утра в церковь, а там, как ни странно, - почти никого. А хорошо мне было, как никогда.
Постоял, помолился. Свечки поставил - Богоматери и за упокой. Ушел просветленный.
Молодая грузинка разговаривала со священником - красавица какая! Не лицо, а лик мадонна!
Ощущение, что стою на пороге какой-то перемены. Может, приду ближе к Богу?
Все это время, что ломаю и корёжу себя, своё тело и бедную свою душу, молитва очень
тяжело сходит с моих уст. Но что делать? Есть ангелы, и есть аггелы, а душа - между
ними. Так мир создан. Верно ли, что главное, зачем человек приходит на эту Землю, - это
страдание? И что великое страдание - подарок судьбы и даётся не каждому? Иногда мне
кажется, что это единственно верно. Но не всегда... Верю ли? Думаю, что верю. Однако
веру нельзя придумать, она тоже - дар. Есть ли он у меня? Верю, что есть. А молюсь мало.
В церковь хожу редко. Хотя о Боге думаю часто. В надежде, что приду к Нему - рано или
поздно.
На улице - мороз с ветерком, светло и солнечно. Как-то умудрился отморозить себе
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
74
кончик носа (совсем немного), теперь кожа отшелушилась и нос красный. Смешно.
Периодически мучают приступы жуткого голода (не насыщаюсь совершенно), но
справляюсь.
8 февраля.
Перерыв в записях - из-за травмы колена, упал на бегу и сильно расшибся, пришлось
на время вернуться в город, чтобы привести себя в порядок. Нога теперь в норме, душа - не
очень. Вернуться домой, в милый, бесконечно уютный мир, к своей «половинке», а потом
снова - сюда, в холод, голод и злое одиночество... Тяжко. Но - надо!
Пространнее - что было в городе?
Сегодня хороший, спокойный, продуктивный день. Мороз - минус тридцать, но днем,
когда солнце пригревает, почти не холодно, а очень даже хорошо: всё сверкает и хрустит,
и звенит, и радуется как-то очень торжественно.
Голод умеренный, терпимый. Ем два раза в день, плюс вечером - отвар шиповника.
За два с половиной месяца поправился на 7 кг, - в основном за счет развившихся мышц на
ногах; руки ещё напоминают ужасы Освенцима. Кожа стала не такая сухая, не
трескается и синяки прошли. Жировых отложений, - ха-ха! - не замечено.
Оставшиеся два узелка (у лопатки и в надплечье) за последний месяц не
уменьшились ни на йоту, иногда кажется, что даже увеличились немного, но я не уверен.
Новых узлов нет. Да и чувствую себя здоровым совершенно! Настроение хорошее, душа
спокойна. Сохраняется предчувствие предстоящих перемен. Каких?
Начало дня было хорошим: сила, бодрость, решительность. Все переменилось после
12 часов, когда после легкого завтрака собрался, наконец, к Полине Леопольдовне.
Чертовщина какая-то! Все движения замедлились, мысли и вовсе остановились, появилась
вялость, чувство голода и желание полежать, побездействовать. Вот уже половина
девятого вечера, а я так и не понимаю, что со мной, состояние какой-то аморфности и
опустошенности. Что это за перепады душевного и физического состояния? Какие силы
борются во мне? Или за меня? Надо повнимательнее присмотреться, ведь это происходит
уже не в первый раз. В чем причина? Что запускает этот механизм?
11 февраля.
После перерыва почти в полтора месяца (с 30 декабря прошлого года) посетил
Учителя. Произошло это спонтанно: во время прогулки по реке в сторону Марьинского я
сказал себе, что зайду к Полине Леопольдовне, если будет знак, - и он мне был подан: на
развилке дорог на белоснежном снегу лежало перо синицы - изумительной формы и
пепельно-серебристого цвета; оно указывало прямо в сторону дома моей спасительницы. Я
пошёл с легкостью.
Встречен был весёлым щебетом попугайчиков (среди зимы это так трогательно) и
радостным приветствием хозяйки. Без всякого выяснения отношений поговорили весело и
доброжелательно. Полина Леопольдовна была удовлетворена моим видом и настроением,
поощрила и приступила непосредственно к делу: пора мне начинать работать врачом при
ней и жить в её доме, - в маленькой комнате с попугайчиками. Присутствовать на её
приемах, заниматься с пациентами йогой, вести истории болезней, отслеживать
результаты. Работать в её библиотеке по систематизации уже не книг, а рукописей. В
знак поощрения мне приоткроются тайны врачевания. В грядущее воскресенье я буду
продемонстрирован на встрече с врачами столицы. Произносилось всё с энтузиазмом, если
не сказать - с пафосом. Предлагалось подумать и поскорее ответить.
Я вежливо отказался от проживания в доме, сославшись на то, что это неудобно
при моём теперешнем режиме. Высказал сомнение в моей подготовленности к врачебной
деятельности в качестве её ассистента, а также в моём нынешнем физическом
состоянии, которое требует поддержания, на что уходит практически всё свободное от
занятий и ходьбы время. Был прерван фразой: «Слишком много «я» в твоих речах. Не тебе
решать такие вопросы...»
Относительно моего выступления на встрече с врачами я тоже высказался
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
75
осторожно, - дескать, ещё рано и потому пока не шибко горю желанием. Был оборван в
том же духе: «Не тебе решать!» Окончание беседы было скомкано, Полине Леопольдовне
явно не понравились мои реакции. На прощание бросила фразу: мол, если будешь
своевольничать и не удержишься на системе, не миновать тебе рецидива - со всеми
вытекающими отсюда последствиями.
Расстались внешне доброжелательно и весело, под её восклицания о наших
дальнейших великих делах, но с многоточиями в глазах.
Весь день думку думаю...
12 февраля.
Сегодня ровно полгода моей жизни здесь по системе естественного оздоровления!
Полгода - словно вечность. Попробую подытожить.
ПОБЕДЫ: - инволюция опухолевых разрастаний в области послеоперационных
рубцов и увеличенных лимфоузлов шеи, надключичных с обеих сторон и окололопаточного
слева до полного исчезновения или сморщивания;
- очищение организма, (надеюсь, на клеточном уровне), с потерей 25 кг веса (от 75 до
50 кг) и последующим восстановлением части утраченной массы тела (от 50 до 59 кг) за
счет мышц, субъективно значительно более легких и эластичных, чем раньше;
- резкое изменение психологического и душевного статуса в сторону
преимущественно спокойного состояния души и радостного, иногда эйфоричного
настроения. Энергичность, желание двигаться, потребность приходить на помощь
людям. Не боюсь, кажется, ничего: ни жить, ни умереть, ни ещё раз заболеть, ни
одиночества, ни холода, (я - великий мерзляк!) ни боли, ни тяжкого труда, ни лишений. Не
боюсь, потому что твёрдо знаю: всё, что со мной происходит, не случайно и мне во благо;
- недавняя, ещё не очень совершенная, но всё-таки победа над безумно
изнурительным, животным чувством голода;
-ходьба по утренней росистой траве, а потом по снегу, обливания и обтирания по
Кнейпу потрясающе закалили меня, я теперь не только не страшусь, например,
охлаждать ноги, но и могу спокойно заснуть с холодными стопами, а среди ночи
ощутить, что они горячие.
НЕДОСТАТКИ: - не удаётся сократить продолжительность сна, сплю 7-8 часов, а
надо бы 5-6, тем более, что времени на чтение и занятия катастрофически не хватает в
связи со сложным «партизанским» бытом;
- не в состоянии справляться с потоком мыслей, когда он захлестывает, поддаюсь
ему во время ходьбы и иногда даже на занятиях йогой. Очень скверно! Непременно
работать, стараясь достичь «внутреннего безмолвия» - наипервейшая задача;
- хотелось бы несколько умерить свои эмоциональные всплески, особенно в
присутствии других людей, сделаться ровнее.
В общем, работы ещё много, и желание расти и совершенствоваться не убывает, скорее, наоборот. Вперед!!
19 февраля.
Вчера Полина Леопольдовна демонстрировала меня в клубе «Красные ворота»
небольшой и не очень представительной группе московских врачей, (преимущественно
пожилые, сами совсем не здоровые, довольно замотанные и недалекие люди). Аудитория
была достаточно серая и безликая, зато с каким интересом я наблюдал за моей кудесницей
эти два часа, - какая она разная и непредсказуемая!
Самое любопытное, что её нимало не интересовали ни слушатели, ни я, хотя моё
имя не сходило с её уст. Она - Актриса. Любовалась собой и умудрялась при этом держать
мысль, говорить - и не проговариваться. А ведь почти 80 лет! И какое упоение! Нет, она
прекрасна! После 2-часовой беседы, в течение которой аудитория совсем обалдела от
непонятностей её высоких материй, Полина Леопольдовна так и не начала говорить о
сути системы, не подошла и близко к моей истории. Думаю, такое «околохождение»
вокруг темы не случайно, а продумано.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
76
Откуда в ней такая острая потребность доминировать в любой аудитории?
Почему не быть просто такой внушительной, какой она, по сути, и является, почему свою
значительность надо воинственно подчеркивать и выделять? Что за этой потребностью
скрывается? Комплекс непризнанного гения? Но королева всегда королева, ей незачем на
этом настаивать - ни в кругу своих приближенных, ни в обществе других венценосных
особ. А она кричит об этом повсюду. И меня учит тому же, почти требует - быть
увереннее, нахальнее, высокомернее. Зачем?!
Потом началось застолье, во время которого моя королева продолжала купаться в
лучах внимания. Было грустно наблюдать, как эти несчастные люди набивают свои
желудки мучным и сладким, запивая вином, водкой и чаем. Ничего этого мне не хотелось
совершенно, вот что интересно. Вопросы мне задавались глупые, какие-то рассеянные и
очень примитивные. Ответы выслушивались с недоверием и невнимательно, словно для
того, чтобы тут же забыть их навсегда. Может, оттого, что они не поверили ничему из
того, о чем тут так долго говорилось? Зря я сюда притащился. Ушел рано и молча, не
попрощавшись.
Что ж, думаю, более я ничего от Полины Леопольдовны не получу. Она будет
«собирать с меня урожай», доколе я позволю, и будет права - заработала. Всё остальное запретная зона, куда она не пускает никого. Это её сила, источник власти над людьми. Её
Тайна! Великая мистификаторша... Преклоняюсь и желаю прожить так ещё 80 лет!
Её жизнь мне не подходит, у меня нет вкуса к авантюре, потому и нет ни
малейшего желания стать участником этого спектакля, хотя таким способом можно
было бы прожить безбедно какое-то время, разгрузить Ямочку, которая вкалывает даже
не за двоих, а за четверых... Были бы и встречи, и заработки. Однажды Полина
Леопольдовна мне сказала: «Держись меня и будешь богат. Мы с тобой имеем право быть
роскошно богатыми». Тут имели значение не столько слова и их смысл, сколько взгляд и
выражение лица. Мурашки побежали по спине...
Почувствовав, что «тяну пустышку», я не расстроился, не сник, а разозлился! И
эта злость здоровая придала мне силы. Прекрасно спал, утром с удвоенной энергией
занимался, пробежался, несколько раз побывал в снегу и облился ледяной водой, - всё с
удовольствием. Настроение - фейерверк. Я независим. Могу уехать отсюда хоть сегодня. Я
теперь сам себя вытащу. Буду изучать себя, экспериментировать на себе. Выведу свою
формулу здоровья. И не боюсь остаться без поводыря. А ошибусь - моя ошибка, мне и
платить.
12 марта.
Страстная пятница!
Весна продолжается: тепло, почки набухают, дождь прошел небольшой - и всё это
заставляет радоваться, петь и звенеть... Это вам не город, это природа, - тут всё крупно,
как сквозь гигантское увеличительное стекло. И она пронизывает тебя насквозь, и
пропитывает тебя всего, и так от этого благостно, и такая сила в теле и в душе, что всё
время чувствуешь изумление: вот он, оказывается, мир какой - красивый, большой, добрый,
цветной и радостный...
Привел в порядок огород - собрал прошлогодние листья и траву, убрал мусор, сложил
доски, потом сидел у костра в саду и блаженно вдыхал запах дыма, мечтал о печеной
картошке и вспоминал молодость, в которой были и костры, и много всякого другого
хорошего, давно забытого и невозвратного...
Постепенно освобождаюсь от изнуряющего чувства голода. Могу есть, могу не есть.
Не переедаю, скорее, недоедаю, и это в удовольствие. Постепенно расширяю диету:
попробовал почти всё, чего очень хотелось (хлеб, каши разные, овощи и фрукты,
простоквашу, творог), но одного-двух раз было достаточно, чтобы понять, что моя еда это:
-соки 2-3 раза в день;
-зеленые овощи, заправленные соком;
-орехи - 2-3 раза в неделю;
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
77
-каши (пшеница, греча, рис, овес) без соли и масла;
-кисломолочные 100-200 г через день;
-очень редко (1 раз в неделю) немного хлеба с отрубями;
-чай зеленый+травы+шиповник;
-красное разбавленное вино 100-150 г - когда хочется;
-в дальнейшем, думаю, изредка - морепродукты (рыба, морская капуста, креветки);
В перспективе надо бы серьезно освоить макробиотическое питание (соя, морские
водоросли, неочищенный рис и т.д.)
Самое главное, что мой организм стал хорошо отличать еду, которая мне
подходит, - от всей остальной. Сигналы несовместимости со съеденным:
-отсутствие желания есть во второй раз эту пищу;
-плохое самочувствие на следующий день (нет легкости физической и восторга в
душе);
-расстройство кишечника, который в остальных случаях работает изумительно.
Вес с января держится стабильный, по ощущению и на вид стал более гладким и
свежим, кожа на лице, теле и мышцы отчетливо помолодели, (особенно на ногах и спине),
заметно побелели зубы, а волосы, наоборот, перестали седеть. Новых лимфоузлов не
обнаруживаю, а из старых остались три - небольших и затвердевших, они «замерзли» в
своём развитии, предварительно уменьшившись. Контролирую их редко, потому что не
сомневаюсь, что всё ужасы и страхи позади.
Наиболее ценными для меня всё же являются изменения душевного и психического
порядка:
-нет страха - никакого!
-люблю и уважаю себя (чего раньше, ох, как не доставало!);
-чувствую себя сильным душевно и физически;
-значительно интереснее стало жить;
-люди мне любопытны, очень просто нахожу с ними контакт и повод помочь,
делаю это с удовольствием;
-комфортно переживаю одиночество, в том числе и долгое;
-убежден, что в жизни нет неприятностей, они существуют только в нашем
воображении; (есть, правда, беда - смерть или болезнь родных, друзей, невозможность им
помочь);
-чувствую природу, черпаю в ней силу, энергию духовную и физическую, иногда
сливаюсь с ней - это восторг!
Чего хотелось бы достичь?
-такого (подсознательно!) восприятия каждого дня, часа, минуты, которое
включало бы только созерцание, констатацию и приятие. Искренне верю: если достичь
этого, раздвинутся все преграды и мозаика любой, казалось бы, непоправимо разбитой
жизни начнет складываться в гармоничный рисунок, радующий не только меня, но и всех,
кто встречается на моём пути;
-научиться умственному безмолвию;
-меньше обращать внимание на быт (не аскеза, но разумное ограничение,
комфортное по восприятию);
-принимать людей в любых проявлениях; в идеале научиться поворачивать к себе
ближних самыми лучшими их сторонами - это очень трудно, но возможно. Человеческая
благодарность в таких случаях безмерна, я это уже чувствовал. Но получается далеко не
всегда и не со всеми; с помощью «головы» этого достичь не так трудно, но я хочу - на
уровне подсознания, - только это истинно, результативно и радостно;
-заслужить Истинную Веру!
Могу писать ещё долго, но надо заканчивать, - уже четверть двенадцатого. Спать
стал существенно меньше - 5-6, иногда 3-4 часа. Высыпаюсь хорошо.
Они поверили тогда генеральше, - тем охотнее, чем сильнее хотелось в это верить, - что
он здоров, здоров окончательно и бесповоротно. Топтыгин вернулся в город, в прежнюю
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
78
жизнь... но нет, на самом деле она не была, не могла быть прежней, никуда на самом деле
вернуться нельзя. Майя помнила, как огорчали его поездки к маме, в город, где он родился и
вырос. Напрасно он бродил по улочкам своего детства, в поисках той волшебной дверцы, что,
внезапно распахнувшись, могла бы впустить его обратно, в мир блаженного неведения; но для
них, так бездумно когда-то покинувших его, чтобы вкусить горький плод познания добра и зла,
этот рай был утрачен навсегда…
Неужели это огромное дерево - та самая, бог знает, когда посаженная им крохотная
березка? И эта сахарница с отбитой ручкой - тоже родом оттуда... но нет, и она искажена
безжалостной оптикой времени. Прежняя жизнь вобрала Топтыгина в своё привычное лоно, но
что-то неуловимо изменилось и в ней, и в них самих, - никуда возврата нет, есть только
движение вперед, вперед...
Но разве они думали об этом тогда? Худущий, битый ветрами и морозами, с
шелушащейся кожей, воспаленными глазами, (краше в гроб кладут!), но - чудеса! - веселый,
легкий, он, наконец, вернулся домой. Здоров! Здоров!! Узлы на пояснице, на груди хоть и не
ушли совсем, но съежились до полного почти исчезновения, - и как закручивался, всем на
удивление, в самые замысловатые йоговские позы Топтыгин!
В Москве его сразу закружили, затормошили многочисленные друзья-приятели,
пробавлявшиеся до поры лишь слухами о его отшельничестве. Дубцев, покачав головой, сказал:
«Не верю, только не передавайте ему». Друзья-медики осторожно радовались, от вопросов и
комментариев воздерживались; а он, закрепляя успех, и в городе не изменял новым правилам:
по-прежнему ежедневно: йога, на сон - пять часов, на бег – два, холодные ванны. Потихоньку
возвращался к нормальному питанию, - навсегда, правда, вычеркнув из него мясное.
Словом, всё скверное отплыло в прошлое, а в лучезарном настоящем он уже катил
погулять в Прагу, благо открылась возможность пожить в квартире друзей, тащил с собой и
Майю, но ей было не вырваться из-за идущих подряд спектаклей, и он отправился один...
14
Спиров и Даша возвращались из-за города, с дачи. За рулем сидела Даша. Девчонки,
умаявшись за день, спали на заднем сиденье. Даша включила поворотник, уверенно обошла
прущую по осевой «газель», вернулась в свой ряд.
- Молодец, - похвалил Спиров. – Ты уже настоящий ас.
- Тебе правда нравится?
- Конечно. Из тебя вообще выйдет классный водила. Пока ты ездишь, так сказать,
головным мозгом…
- А ты каким?
- Я – спинным... Осторожно!
Машина сделала правый поворот и оказалась на вершине холма; вдалеке внизу
кажущийся игрушечным тепловоз тащил длиннющий хвост игрушечных вагонов.
- Хорошее место, - вдруг как странно, весело сказала Даша. – Интересно, если здесь
кувыркнуться вниз, есть шанс уцелеть?
- С чего это ты? - повернулся к ней Спиров.
- Просто так... – Даша встряхнула головой, словно избавляясь от наваждения. - Ты не
волнуйся. Тут недавно мама решила застраховаться, ну, и я с ней – за компанию. Если что, имей
в виду – тебе причитается…
Спиров нахмурился.
- Это что, юмор у нас теперь такой? Между прочим, у тебя двое детей. Это как?
- Ну, во-первых, не у меня, а у нас...
- Но я же не собираюсь...
- Тем более, - неожиданно перебила Даша. - А во-вторых, не надо относиться ко мне, как
к детородной машине...
Спиров смотрел на жену во все глаза: таких проявлений за ней он ещё не знал, их
отношения никогда не выходили за черту умеренности и аккуратности.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
79
- А я и не отношусь. К чему ты всё это...
- К тому, - перебила она. - Хочу, чтобы ты знал: если не будет тебя, мне на всё остальное
- плевать! В том числе и на детей. Понятно?
Даша говорила спокойно, и оттого смысл её слов становился ещё более угрожающим.
Сбитый с толку, Спиров умолк. Неужели этот до сих пор тишайший омут ожил? Неожиданно
он вспомнил фотографию из её семейного альбома: совсем ещё не старая женщина с
необычайно тревожными, больными глазами - бабушка Даши; о ней в семье вспоминали редко
и крайне неохотно; причиной тому была душевная болезнь, приведшая её, мать пятерых детей,
к самоубийству - Анну Тимофеевну вынули из петли на даче спустя несколько дней после того,
как она, без всяких на то видимых причин, решила свести счеты с жизнью. «У меня неважная
наследственность, - не то в шутку, не то всерьез, обмолвилась как-то Даша, - имей это в виду...»
Он тогда пропустил это мимо ушей - и напрасно; что, если у заложенной предками бомбы
вспыхнет фитиль, и тогда...
По спине у Спирова пробежал холодок.
- У тебя нет никаких оснований так говорить, - тоже стараясь быть спокойным, произнес
он. - С какой стати ты вдруг завела этот разговор?
Даша смотрела прямо перед собой, её лицо было сосредоточенно и бледно.
- Извини, - сказала она через паузу. – Мне как-то не по себе. Такое ощущение - что-то
надо мной сгущается…
15
Видимо, её недаром назвали Викторией - её жизненный путь был победителен и
утверждающ. В короткое время она преодолела дистанцию от “хлопушки” - помощника
режиссёра - до заместителя директора фильмов. Все знали о её шумном романе с бизнесменом
Ромой Шулькиным, с недавних пор известным в кинематографических кругах своей
спонсорско-меценатской деятельностью.
Анатолий Васильевич ничего не знал о романе своей будущей жены, и редкие появления
Ромы на горизонте он воспринимал спокойно. Более осведомленной Майе его присутствие
действовало на нервы.
- Надеюсь, твой роман с Романом теперь закончен? - спросила Майя, когда впервые
возникла тема близящегося брака.
- О чем ты говоришь! - оскорблено округлила глаза юная мачеха. – Ну, разумеется!
Однако в течение последующих трех месяцев Майе дважды передавали, что Виктошу и
Рому видели вместе: на “Аиде” в Большом и за ужином в “Пушкине”.
Майя сделала ещё одну попытку, как это называл Спиров, пропальпировать ситуацию,
но ответом ей был всё тот же невинный, недоумевающий взгляд из-под длиннющих пушистых
ресниц: ну да, встречались, но мы теперь друзья, просто друзья, что в этом дурного? Разве не
может быть дружбы между мужчиной и женщиной? Несомненно, Виктоша лгала, однако делать
было нечего, не пойман - не вор...
Отец ни о чём не догадывался ещё и потому, что был поглощен совсем другим. Его
посетила болезнь, поразившая в последние годы многих людей его профессии - операторы
покидали привычное место за камерой и становились режиссерами-постановщиками.
Прискорбный гибрид оператора и режиссёра был прозван режопером. Не избежав этой
печальной участи, папа тоже стал режопером и целыми днями пропадал, обивая пороги банков,
акционерных обществ и прочих учреждений в поисках денег на своё кино. И по этой причине
не замечал того, что творится у него под самым носом.
Виктоша между тем цвела и пахла, щеголяла по дому в Майиных нарядах; Спиров,
посмеиваясь, утверждал, что в прошлой жизни она, скорее всего, была гребцом на
невольничьих галерах, оттого в нынешнем воплощении ей, несмотря на полное отсутствие
каких-либо дарований, всё само плывет в руки. В сущности, Виктоша была полнейшей
противоположностью Майи, бравшей всё с боем, потом и кровью. Поэтому всякий раз,
возвращаясь домой, Майе приходилось делать над собой усилие, чтобы не замечать, как через
старательно разыгранное радушие юной мачехи сквозит встречное недовольство и
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
80
раздражение. Обе чувствовали, что пропасть между ними растет, конфликт зреет, и обе
инстинктивно старались отодвинуть его как можно дальше.
Роман был гладок, добродушен и кругл. На церемонии венчания в храме Христа
Спасителя он преподнес своей бывшей пассии невиданный букет белых роз и обнимал
молодого, то есть папу, как родного.
Майя в церковь ходила редко, только в периоды больших душевных смут. В вопросах
веры ей не хватало Илюшиного простодушия, но что было делать? Мешала ещё в детстве
привитая отцом потребность, ставшая потом привычкой, всё подвергать сомнению. Да, она
была крещеной, венчалась с Топтыгиным в той же церкви, где Пушкин некогда венчался с
Натали. Но почему она христианка? Потому, что родилась в этой стране? Но это, в конце
концов, дело случая. А если бы ей выпало появиться на свет в Японии? Наверняка она ходила
бы сейчас в буддийский храм. А если бы её родителями стали полинезийцы? Поклонялась бы
под барабанный бой какому-нибудь деревянному идолу? Отчего этот выбор так случаен?
Илюша, выслушивая эти рассуждения, сокрушенно качал головой. Что толку загружать
голову этакой чепуховиной - если бы, да кабы? Одна суета и маета, томление духа. Читай
божественные книги - и вся недолга... Но ведь и книги эти писали люди, возражала Майя; пусть и записывали то, что сошло в своё время с самых авторитетных уст; - а ведь всяко могли
напутать. Вот что, к примеру, значит: «Блаженны нищие духом?» Разве духовная нищета может
быть пропуском в Царствие Небесное? Или что-то напутано в переводе? И как можно было
написать: «Любая власть - от Бога»? Выходит, и Гитлер, и Сталин, и Пол Пот - от Бога? Воля
ваша, что-то тут не так...
Иисус жил - в этом не могло быть никаких сомнений - две тысячи лет назад. Но ведь с
тех пор сказанное Им столько раз коверкалось в угоду интересам и нуждам церкви и
государства! Кто поручится, что Он в самом деле говорил то, что Ему приписывают?
И - самое главное: разве действительно готов Он придти на помощь всякому, кто в этом
нуждается? Защитить, утешить, ободрить - каждого, кто в Него уверовал? Каждого муравья из
гигантского человеческого муравейника, на который, что ни день, обрушиваются глобальные
катаклизмы - терроризм, голод, экология? И разве не религиозная рознь в начале нового
тысячелетия стала, как никогда, поводом для взаимоуничтожения, в неслыханных прежде
масштабах? Людям отчаянно хочется думать, что Бог - истинный их заступник. Но, как это ни
печально и ни ужасно, нет на самом деле никакой защиты, «и от судеб спасенья нет», а есть
просто поразительной красоты идея, призванная унять страх перед жизнью. Вера так часто
основана на личной выгоде, на желании что-то получить (отпущение грехов, надежды на
вечное блаженство, которые сулит бессмертие); но разве можно найти Бога, если ты постоянно
что-то у него просишь? И это - «народ-богоносец!» Почему – богоносец? Разве Россия в
глубинном существе своём так и не осталась язычницей? Если бы тысячелетия христианства
привили ей иммунитет к безбожию, не укоренилась бы так легко и надолго на её теле
коммунистическая проказа, посулившая однажды вместо рая на небесах - рай земной?
…Майя почувствовала на своём плече ладонь.
- Пошли, - склонившись к её уху, сказал Спиров. - Ты что, уснула?
Венчание окончилось, все потянулись к выходу. Через неплотно закрытые царские врата
было видно, как дьякон, маленький человечек с покрытым пухом округлым черепом,
серебряной ложкой с аппетитом доедает чашу с причастием.
- С отцом тебе будет нелегко, мамашка, - сказала Майя, когда свадебный кортеж
готовился отъехать от церкви.
- Знаю, - кивнула Виктоша. - Но он - талант. А русская женщина любит за талант...
Кстати, я не собираюсь сидеть у него на шее. Мои фотки, которые сделал Толя, Роман взял для
рекламы зубных щеток.
Майя усмехнулась.
- Это успех...
Свадебная вечеринка в престижном ресторане «У Егорыча» прошла сумбурно и шумно.
Словно опасаясь пауз, от которых торжество могло пойти трещинами, гости наперебой
хохотали, шутили и поднимали тосты в честь «союза двух сердец, объединившего юную
прелесть и многомудрую опытность». Однако то, о чем не говорилось вслух, становилось от
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
81
этого тем очевиднее: никто не верил ни в искренность невесты, явно выходящей по расчету, ни
в чувства жениха, решившего новым браком доказать бывшей жене и самому себе, что он ещё
«о-го-го». Но все старались себя вести, как ни в чем не бывало, и оттого свадьба напоминала
Майе дурацкий спектакль, где каждый актёр в то же время являлся и собственным зрителем.
Виктоша старательно разыгрывала роль стенки, стараясь не оставлять без ответа
пущенные в адрес «молодых» остроты и комплименты. Жених, и без того от природы
молчаливый, был немногословен и тут, - очевидно было, что он чувствует себя не в своей
тарелке, хотя и пытается это скрыть.
Илюша выпил лишнего и, будучи в ударе, сыпал байками, которых у него по разным
поводам обнаруживалось, – пруд пруди. Рассказ, как водится, сопровождался не менее ярким
показом. Сорвав в очередной раз аплодисменты, он поднялся, держа на отлете, по-гусарски,
рюмку коньяка.
- Поступило предложение, подкупающее своей новизной...
- Мне всё это тоже не очень нравится, но ты хотя бы делай лицо, - шепнул Майе
сидящий рядом Спиров.
- Устала, милый, - вздохнула Майя. - И потом, насколько я понимаю, дома у меня теперь
тоже нет... Молодые должны жить вдвоем. Надо куда-то съезжать - а куда?
- Надо покупать квартиру.
- На какие шиши?
- Спокойно, девушка. Тут у меня наклевывается один классный «левак»…
Майя усмехнулась.
- Да не в этом смысле! – поморщился Кирилл. - Я имею в виду – заработок. Как раз на
квартиру хватит…
- Моя последняя жёнка была так ленива, - говорил раскрасневшийся Илюша, - что, когда
читала «Обломова», мне приходилось переворачивать ей страницы...
- А сколько ей было? – уточнил Коровкин.
- Двадцать шесть. Но ей было лень выглядеть на двадцать шесть, поэтому внешне она
тянула на все сорок...
- Вот нашей невесте - двадцать восемь, - сказал Роман с гордостью человека,
причастного к чуду, - но выглядит она от силы на семнадцать.
- Меня эта ситуация по жизни преследует, - подтвердила Виктоша. - Например, у меня
есть дядя, которому всего два года…
Илюша, осенив себя крестным знамением, отправил в рот кусок рыбы.
- Илья, а ты всегда крестишься перед тем, как что-то съесть? – спросил Анатолий
Васильевич.
Чекунов развел руками.
- Предпоследняя моя жёнка готовила так плохо, что у меня выработалась привычка
молиться перед едой... Нет, друзья мои, - жить с женщиной десять лет - это ещё, куда ни шло,
но жить с одной и той же?!. Слуга покорный!
- Тоже мне, брачный ветеран, - рассмеялась Виктоша.
- Инвалид, Викуся, инвалид!
Свадебный ужин, хоть и с некоторым опозданием, набрал обороты и покатился уже
вполне исправно. Пили, пели, танцевали. Коровкин, разошедшись вовсю и вспомнив юность,
«загубленную художественной самодеятельностью», под аккомпанемент собственного «ра-тати-та» исполнил «барыню». Молодежь играла в живые шарады. Старички-операторы,
стряхивая папиросный пепел в остатки салата, клеймили юную кинематографическую поросль.
Официанты, поглядывая на часы, разносили десерт и кофе.
Спиров уехал рано. К Майе подошел мрачный Илюша, сопя, опустился на стул.
- Я сегодня был в театре. Премьеру будет играть Панова…
И, увидев её лицо, добавил:
- Извини...
…Вот и всё, многотерпеливый читатель! На этом месте наше повествование замыкает
круг, - ведь на следующий день случилось то, что описано в самом его начале, а именно:
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
82
героиня, отважившись на неслыханную дерзость, сама, как сумела, свершила справедливый
суд, положив начало настоящей театральной легенде. Легенде, обреченной, в свою очередь, на
долгую жизнь. Добавим, впрочем, - относительно долгую. Ибо, хотя легенды чаще всего и
переживают тех, кто даёт им жизнь, всё быстротечно на этом свете. Даже людская молва…
Однако, это вовсе не означает, что наша история подошла к концу! Напротив, самая
занимательная и поучительная её часть только начинается. Так вернемся же в ту памятную
ночь, что последовала непосредственно за необычайными событиями той незабвенной
премьеры…
Майя и Станислав Константинович в ту ночь засиделись допоздна.
Волнение постепенно унялось, театральный народец разбежался по домам, в бутылочке
на гримировальном столике обнажилось дно.
В дверь Майиной гримерной постучали, заглянул Илюша Чекунов, увидев худрука со
стаканом в руке, растерянно заморгал.
- Станислав Константиныч, я...
- Заходи, Илья, - обрадовалась Майя. - Хлопни рюмашку...
- Да я уже и так, - заколебался Чекунов. - Я только хотел... С премьерой тебя, мамочка!
Он неловко ткнулся губами в Майино ухо.
Майя плеснула в стакан остатки из бутылки.
- Накати, дядька...
Илюша с сомнением взглянул на худрука.
- Выпей, выпей, - махнул рукой Станислав Константиныч. - Сними стресс...
Илюша вдохнул, выдохнул и опрокинул в себя содержимое стаканчика.
- Строгий коньячок, - одобрил он, вслушиваясь в ток обжигающей жидкости в себе. - Как
Христос босичком протопал... Ну, мне пора, не буду вам мешать...
- Посидел бы, - предложила Майя.
- Нет, - Илюша снова опасливо покосился на худрука. - Пойду...
- Ну, давай и мы на посошок, - вздохнул Станислав Константинович, когда за
Чекуновым закрылась дверь.
Выпитое никак не сказалось на худруке, разве что взор его стал пронзительней и
тяжелей - взор человека, попутешествовавшего по коридорам власти, удержавшегося на волне
славы, похоронившего иллюзии. Ни с кем другим Майя не стала бы так откровенничать –
только с ним. И не только она. Когда-то Станислав Константинович настоял на том, чтобы его
выборы на пост худрука были тайными; когда вскрыли бюллетени, выяснилось, что ни один
человек не проголосовал против. Да, он был народным артистом СССР, и его имя на
пространстве рухнувшей империи знал каждый – ещё и потому, что сам он оставался при этом
надёжным и крепким мужиком из российской глубинки…
- Ты когда-нибудь думаешь о смерти? - безо всякой связи с предыдущим, спросил вдруг
он.
- Нет, - удивленно взглянула на него раскрасневшаяся от выпитого Майя.
- Никогда?
- Никогда. А что?
- Так, ничего...
Худрук некоторое время молчал, разглядывая свои жилистые, с набухшими венами, руки
потомственного крестьянина.
- На самом деле, думаю, люди умирают не от возраста или там болезней, а оттого, что
больше не хотят жить. Даже если не желают себе в этом признаться...
Майя молча кивнула. Уж ей-то это было известно, как никому другому. Не об этом ли
так часто в последнее время твердил Топтыгин?
Станислав Константиныч устало провел рукой по лицу.
- То, что ты выкинула - это чёрт знает что. И не реагировать, как ты понимаешь, я не
могу. А реакция моя может быть только однозначной...
- Понимаю, - кивнула Майя. - Я же сказала - вот моё заявление об уходе. Или вы уволите
меня по статье?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
83
- Это мы решим, не это важно, - отмахнулся худрук. - Через годик-другой скандал
подзабудется, и я возьму тебя обратно. Поняла? Но никак не раньше.
Он поднял голову.
- Ну, а что у тебя с правой рукой?
Майя перевернула кисть ладонью вверх.
- Не поняла?
- Почему не наливаешь? Давай, допьем – и по домам!..
16
В тонателье было, как всегда, душно.
Лена Панова и Илюша Чекунов сидели в наушниках у микрофона перед экраном
монитора, на котором героиня сериала «Скорая помощь» допытывалась у своего коллеги:
- «Я ввела ему промидол, - одновременно с ней говорила Леночка, - а ты не позаботился
о том, чтобы зафиксировать это в его истории болезни. И кто теперь за это ответит?»
- «Я уезжал на вызов, - оправдывался Илюша. - И просил это сделать Джона. А он...»
Неожиданно раздался щелчок, из динамика послышался голос звукорежиссера.
- Стоп... Извините, ребята, но опять эта чертова муха летает, не можем писать!
- Илюха, - шепотом спросила Лена. - Признавайся, это ты муху в павильон принес?
- Да, - засмеялся Илюша. - Было и такое в светлые времена застоя... Притащишь, бывало,
в коробочке родимую - и выпустишь потихоньку. Техники за ней гоняются, а смена идет… И
денежки!
- Да, хорошие были времена, - вздохнул женский голос в динамике и после паузы
сообщил:
- Нет, где-то жужжит…
- Погасить свет и открыть дверь, - посоветовал, снимая наушники и потягиваясь,
Чекунов, - она тут же и вылетит. Проверено...
- Покурите минут десять, - попросил голос. - И продолжим...
- Отлично, - обрадовался Илюша. - Я - в кафе…
Лена достала из сумочки пачку «Вог».
- А я тут покурю.
Илюша трусцой умчался по коридору.
Лена с сигаретой в руке прошлась по коридору. Неожиданно из-за распахнутой двери
соседнего тонателье послышался усиленный микрофоном, - его явно забыли выключить, шепот разговаривающих у пульта девиц. Первая жарко делилась тем, как удачно подвигается её
роман с неким Бобой, - личностью, судя по описанию, лихой и романтической. Вторая лишь
вставляла сочувственные междометия и реплики, выказывая восхищение по поводу удачно
складывающейся личной жизни подруги.
Прикоснувшись затылком к приятно холодящей стене, Лена устало прикрыла глаза. Она
тяжело переживала нечаевскую выходку. Дело было даже не в том, что в рецензиях на
спектакль Панова упоминалась вскользь, с обычной прохладцей, - к этому она уже успела
привыкнуть. (Исключение составила лишь одна публикация в «Культуре», названная Леной
«заказным убийством», где её разругали в пух и прах). Гораздо хуже было другое, - шквальный
успех Майи, к тому же помноженный на скандал: единственный сыгранный ею спектакль
мгновенно стал театральной легендой.
Работа, с которой Лена связывала так много надежд на победу, обернулась её
поражением - с этой неприглядной правдой надо было как-то свыкнуться и жить дальше. Но
подняться после такого удара она пока не умела, не могла, - в этом и состояла главная
трудность...
Резонанс, имевший место в коллективе, также был не в её пользу. Нечаевским поступком
многие восхищались, многие его оправдывали и уж, во всяком случае, никто не торопился
осудить. Каждому, так или иначе, приходилось оказываться в её положении униженного и
ущемлённого, каждый лелеял в воображении решительный и яркий жест протеста, но не
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
84
находил в себе на то ни сил, ни решимости. Поэтому никто не спешил к Лене с сочувствием и
утешением, и вскоре она очутилась словно в вакууме. Что оставалось? Замкнуться в гордом
молчании? Смешно…
Отношения с Петруччио после случившегося тоже резко пошли на убыль – как ни
странно, эксцентричный режиссёр в случившемся обвинил себя, полагая, что сам
спровоцировал Майю на столь отчаянный шаг – нельзя же, в самом деле, доводить людей до
крайности. Тем самым, сам того не желая, часть вины он перекладывал на Лену, которая при
любом раскладе виновной себя не считала. Кошка пробежала между вчерашними
возлюбленными – и они начали друг от друга отдаляться.
Петруччио тем временем начал постановку в другом театре. Изначально предполагалось,
что и Лена будет в ней занята, но неожиданно руководство другого театра этому
воспротивилось, а Петруччио её отстоять не смог – или не захотел. Выходило, что в результате
осталась Леночка со своим очаровательно вздёрнутым носиком…
Однако она и не думала сдаваться - ничего, ребята, ещё не вечер, уж коли на то пошло, я
ещё докажу, что в искусстве, как и в жизни, побеждает не самый талантливый, а самый
терпеливый и стойкий: вас, моцартов, мы ещё пересальерим...
Между тем девичьи откровения за пультом продолжались, и внимание Лены вдруг
привлекло несколько раз промелькнувшее: Спиров, Спиров... Она подошла поближе к двери,
прислушалась.
Речь шла о какой-то заветной видеокассете, упаси боже, не предназначенной для
посторонних глаз и ушей, на которой вышеупомянутый Боба, оператор Спирова, якобы
запечатлел совершенно невозможный сюжет о каких-то там, блин, мормонах, предающихся
коллективной любви при непосредственном участии самого Спирова...
- ...почему эту кассету они и держат в жутком секрете!..
- А они что, правда, мормоны?
- Мормоны! Или сектанты, не знаю... короче, такая групповуха - закачаешься, и Плеер с
ними в первых рядах!
- Так это что, я не поняла, покажут по ящику?
- Ты что, с ума сошла? Это за крутые бабки уже ушло за бугор, просто Боба, хулиган,
втихаря сделал себе копию - такая классная порнушка вышла!
- Ты это сама видела?
- Ну, конечно! То есть, я слышала, что Спиров по этой части о-го-го, но действительно
лучше один раз увидеть...
- Что-то необыкновенного?
- Не то слово, просто гигант!.. Но учти, это строго между нами, если Спиров узнает, Бобе
труба...
- Ну что ты, разве я не понимаю?!
Стараясь унять мгновенно охватившее её возбуждение, Лена заглянула в микшерскую увлеченные разговором, две телевизионные пигалицы даже не обратили на неё внимания.
Лена едва заметно улыбнулась, глубоко вздохнула, подошла к урне и ткнула в неё
окурок, - с такой силой, что порвалась бумага и брызнули наружу крошки табака...
17
Майя, как и многие актёры, подолгу служившие в театре, и помыслить не могла, что
когда-нибудь останется за пределами этого дома, так похожего на сумасшедший, без этих
людей, к которым она всем существом прикипела. Актёры – существа оседлые, хотя оседлость
эта – сугубая принадлежность века двадцатого, века репертуарного театра. И, хотя бродяг в
этом весёлом цеху во все времена хватало, роскошь менять театры, как любовниц, могли
позволить себе немногие, особо одаренные, - те, на кого имелся спрос. Здравый смысл
диктовал: сиди на одном месте и бей в одну точку, - особенно в советские времена, когда через
парткомы и профкомы пролегал самый короткий путь и к ролям, и к званиям.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
85
Пятнадцать лет Майя выходила на эту сцену, на которой ей был знаком каждый гвоздь, сначала, как все, в массовках, в эпизодах, а потом в ролях побольше, пока не заняла – лет пять
назад – своё сегодняшнее, вполне привилегированное положение. Знала все особенности этого
зрительного зала, его акустические «ямы», - откуда публике было хуже слышно, - и способы
так посылать звук, чтобы всюду быть услышанной. Старинный, добротной постройки, театр
ещё во времена Мэтра был превосходно обустроен, в закулисных коридорах и гримерных было
особенно, по-домашнему уютно и чисто, - ковры, цветы, фотографии корифеев. Всё это, вместе
взятое, было неотъемлемой составляющей её жизни; казалось, отними – и вмиг станешь
бесприютным, бездомным. На эмоциональной волне было просто – забрать из гримировального
столика вещички и, хлопнув дверью, уйти. Сложнее стало позже, когда, немного остыв и став
восприимчивей к утрате, она почувствовала пустоту в той душевной области, где, должно быть,
и помещался театр.
Съемки у французов теперь случались недостаточно часто, чтобы отвлечь от этой
ностальгии, но тревога постепенно вытеснилась незнакомым прежде ощущением свободы.
Отныне она принадлежала самой себе, и в этом новом для себя ощущении сделала множество
открытий. Утренние часы, прежде самые суматошные и суетливые, посвящаемые сборам,
дороге в театр и репетициям, обернулись самыми приятными, таящими массу удовольствий –
выспаться, полежать в ванной, не спеша выпить кофе, полистать только что извлеченный из
почтового ящика журнал, поболтать по телефону. А часы, проведенные в кресле салона
красоты? Господи, кто мог подумать, что такие, в сущности, обыкновенные занятия могут быть
так необыкновенно приятны? Теперь она могла позволить себе даже такую немыслимую
прежде роскошь, как средь бела дня отправиться в кино. Майя бродила по книжным развалам в
Олимпийском, скупая новинки, до которых всё не доходили руки, и теперь любимая ею
книготерапия врачевала, снимала душевный дискомфорт: ночь, тишина, постель, свет лампы с
зеленым абажуром – и книга…
Андре, несмотря на занятость, звонил ей каждый день по несколько раз, рассказывал, как
идут съёмки, стонал от московских пробок, съедавших львиную долю съемочного дня, от
мелких проблем, диковинных для всякого, впервые очутившегося в России. Его ненавязчивое,
но постоянное присутствие в её жизни постепенно стало привычным и, когда однажды он, в
течение дня ни разу не позвонил, она с удивлением поймала себя на досаде и легкой тревоге.
Андре кайфовал от российской старины, и Майя возила его по ближним
достопримечательностям; её самое радовала возможность глазами гостя заново увидеть
Коломенское, Абрамцево, Павлов посад. В одно из воскресений они отправились в
Архангельское, бродили по парку; Андре восхищенно прикасался то к старинной колонне, то к
балюстраде, то к огромному, в три обхвата, дереву.
- Вы, русские, сами не понимаете, чем владеете…
Нагуляв аппетит, отправились в ресторан. Тут Андре осторожно заговорил об её
премьерной выходке; поступок этот представлялся ему совершенно иррациональным,
лишенным не только здравого, но и всякого смысла - уже потому только, что в результате она
потеряла весьма престижный театр. Она хотела отомстить? Но «око за око» - ветхозаветный
принцип. Надо уметь прощать. Разве не этому учит русский, православный Бог?
- Бог - там, далеко, - Майя ткнула вилкой в затянутое белыми барашками облаков небо. А земля - епархия дьявола, тут кто силён, тот и прав... Особенно в России. Здесь вообще
понимают и уважают только силу, доброту принимают за слабость. Тут вообще непросто...
страна невменяемых людей…
- Не в меня… не в тебя…
- Невменяемых – значит, сумасшедших…
Андре в сомнении покачал головой; кажется, он не только недоумевал, но и всерьез за
неё переживал.
- Выходит, ты тоже – невменя…
- Да уж точно, не в тебя, - рассмеялась Майя. – А в папу с мамой и самоё себя…
- И что теперь?
- А ничего! – Майя весело развела руками. - Ни театра, ни семьи, ни дома… Ни хрена!
- Если хочешь, я буду твоя семья, - вдруг без паузы произнёс он.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
86
И внезапно стал похож на беспомощного ребёнка. Он шёл к этой фразе так долго, что
сам не знал, во что она рано или поздно выльется – и вот она прозвучала, неожиданно для него
самого.
Некоторое время Майя тяжело, в упор смотрела на него, потом отвела взгляд,
откинулась на спинку стула.
- Он никогда не будет твой муж, - тихо добавил Андре. - И ты это знаешь...
Майя молчала, наблюдая, как по скатерти старательно карабкалась вверх божья коровка.
«Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают котлетки…» Она знала, чувствовала,
что рано или поздно услышит это – и всё равно была застигнута врасплох. Пепелище, на
котором она сейчас стояла, обдуваемая всеми ветрами, ещё дымилось, - что её ждет, кроме
одиночества? Любовь – обман, сладкая приманка, оборачивающаяся болью. Довольно, с неё
хватит. Единственное, чего она сейчас желала – это покой. Покой, покой…
Майя подняла голову. Взгляд, устремленный ею на Андре, был красноречивей слов, недаром мама в детстве заклинала её: у тебя всё написано на лице, учись скрывать свои мысли
и чувства, не зря она стала первоклассной актрисой…
Лицо Андре просветлело; он разлил остатки вина, поднял бокал и, справившись,
наконец, с дыханием, сказал:
- Я люблю тебя...
Вышли из ресторана, когда уже стемнело, сели в машину, выехали на шоссе.
На землю пал густой туман. Мчась, машина разрывала его в клочья, и Майе на
мгновение почудилось, что земля осталась где-то позади, а этот фантастический, миражный
ландшафт - другого, инопланетного происхождения: движение, ожидание, скорость, и ничего,
кроме этих бесконечных движения, ожидания и скорости...
Машина свернула с шоссе, проселком проехала через березовую рощицу и остановилась
на берегу небольшой реки. Со всех сторон окруженные тьмой, Андре и Майя стояли у воды и
смотрели, как в свете автомобильных фар плясали белые ночные бабочки. Их было здесь
невероятное множество - мелькающих, мечущихся, падающих - гораздо больше, чем снежинок
в самый обильный снегопад. Их издающий тихое шуршание танец казался нереальным,
призрачным.
- Это однодневки, - сказала Майя. - У них даже нет рта... они живут один день.
Андре покачал головой.
- Зачем?
- Чтобы дать потомство и умереть…
- Я бы хотел умереть рядом с тобой, - сказал Андре. - Вместе состариться и умереть,
Май… Май – моя Май…
Майя молчала, а бабочки всё падали и падали, и трава перед машиной быстро белела,
словно и впрямь заносимая снегом…
К концу недели начались съёмки в Пущино, съемочная группа поселилась в тамошней
гостинице. Гостиничка была не ахти, но ежедневные сто километров в Москву и обратно были
ещё накладнее, и все, скрепя сердце, смирились.
Майю поселили в номере окнами в сад, где пахло сиренью, зеленью, свежестью и ещё
чем-то неопределимым, занесённым из детства, отчего на душе вдруг становилось спокойно и
празднично.
Снимали с раннего утра до захода солнца, вечера неожиданно оказались свободными, и
Андре с Майей гуляли в гатчинском парке или чаевничали, сидя у неё в номере.
Однажды ночью Майе вновь приснился часто повторяющийся сон: она выходит на
сцену, не зная ни слова текста и ни единой мизансцены, и притом – совершенно голая. И в
таком интересном виде стоит на глазах у изумленной публики. Концовка кошмара, однако, на
этот раз имела благополучный исход - неизвестно откуда взявшийся Андре набросил на неё
что-то белое, взял на руки - и унёс в кулису. При этом Майя крепко, по-детски обнимала его за
шею и, испытывая невероятное облегчение, плакала.
Она проснулась в слезах и долго лежала с замирающим сердцем, - так жива и непохожа
на сон была стремительно отлетевшая в ночь картинка…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
87
А рано утром, когда она ещё спала, нежданно-негаданно прикатил Спиров - подрулил на
своей “ауди” к торцу гостиницы и, вскарабкавшись по строительным лесам, - шёл ремонт
фасада, - взлетел к ней в распахнутое окно:
- Владычица! Оченно без вас соскрючились!
Увидев её в постели, пришел в восторг и, путаясь в брюках и прыгая на одной ноге,
сходу начал раздеваться - видно, и впрямь соскучился.
Уже через минуту Майя, как это всякий раз бывало, издавала звуки, которые, по
определению Спирова, детям до шестнадцати лет слышать не рекомендуется; Кирилл, смеясь,
прикрывал ей ладонью рот, - «тише, гостиница!»
Когда же они «вошли в берега» и просто лежали в постели, Майя вдруг неожиданно для
самой себя заговорила:
- Спиров, а ты не будешь…
- Буду, - с грузинским акцентом тут же ответил тот. - Я - тибя - всэгда - буду…
- Не дуркуй. Что скажешь, если я замуж выйду?
Спиров, опершись на локте, развернулся к ней.
- Как, и ты?! - неожиданно со смешком вырвалось у него, - на мгновение за спиной у
Майи ему почудилась лукаво подмигивающая Илона.
- А кто ещё?
- Да нет, никто, это я так... А за кого?
- Это уже второй вопрос. Ты на первый ответь.
Вместо ответа Спиров встал, вынул из бумажника нарядно раскрашенную кредитную
карточку и широким жестом бросил к ногам Майи на кровать.
- Ого! – сказала Майя. – Что это?
- Твоё приданое, невеста. Разве не видишь? Твоя квартира.
Майя взяла кредитку, взвесила на ладони.
- Преступление века?
- Не бери в канистру, - небрежно ответил Спиров. - Так, небольшая халтурка...
Он извлёк из портфеля журнал по недвижимости с отмеченными цветным фломастером
вариантами квартир.
- Тут однокомнатные. Я ведь для одинокой женщины старался. А теперь, видимо,
потребуется двухкомнатная?
Майя заглянула в журнал, невесело усмехнулась.
- В своём районе искал? А что, удобно…
Она помолчала, глядя в потолок. Потом сказала:
- Ну и ну! А ведь могла пролететь... Бедный Спиров. Как ты попал!
- Ты о чем это?
- Одна умница в театре меня учила: у мужиков, говорит, надо брать побольше денег.
Тогда им жалко нас бросать – мол, столько вложено…
Спиров покрутил головой.
- Ну вот, а говорят: актрисы – дуры… - Спиров подошёл, подсел совсем близко, заглянул
ей в глаза. - А как насчет – счас и сейчас?
Майя рассмеялась, обняла его.
- Да. Счас-тлива. Сейчас… Очень. Даже страшно. А вдруг ты и, правда, меня любишь?..
Потом она проводила его до машины.
- А ты недурно выглядишь, - прищурившись, на прощанье сказал Спиров. - Мочалкой
моешься?
Майя усмехнулась.
- Если курице отрубить голову, она ещё некоторое время машет крыльями, бегает по
двору и, кажется, неплохо себя чувствует...
- Ну, не преувеличивай. Всё не так ужасно... Любой театр примет тебя с
распростертыми...
- Мне любой не нужен, - рассердилась Майя. - И вообще, не тронь моё разбитое корыто!
- Прости, старуха, - поцеловал ей руку Спиров. - А как у нас с чувством на букву «ю»?
- Как всегда, - сказала Майя. - На букву «ху»...
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
88
- Ну, вот... Будем считать, что хорошо!
Спиров обнял её, и из-за его плеча она увидела французов, которые у входа в гостиницу
грузили в микроавтобусы аппаратуру; невдалеке на ступеньках стоял Андре, смотрел в их
сторону.
- Все, всё, пока, - пробормотала она, неловко высвобождаясь из объятий. - Мне пора на
грим...
Снимали на помосте, специально для этой цели выстроенном над водой. Во время
очередного дубля Майя, не заметив края помоста, оступилась и, потеряв равновесие,
шлепнулась в воду, вызвав всеобщий переполох. Ничего страшного, впрочем, не произошло - в
том месте, куда она упала, было неглубоко, только от неожиданности она хлебнула воды из
пруда, уже зацветшего, подернутого ряской, - вот и вся неприятность. Майю высушили,
(”Падшая женщина!” - с удовольствием сказал, поправляя грим, Волик), одели в запасное
платье - и съёмки продолжились своим чередом.
А на рассвете следующего дня она проснулась у себя в номере с полным ощущением
того, что умирает: тошнота, озноб, дикая головная боль. Из зеркала, закатывая глаза, на неё
выглянул зеленый изможденный полутруп.
Дрожащей от слабости рукой она набрала номер телефона Коровкина; дальнейшее было
подернуто пеленой серебристо-мутного тумана: перепуганные лица киношников, выплывшее
из мути лицо Андре; вот он несет её, закутанную в простыню – ба, да ведь ей это снилось! гостиничным коридором, вот укладывает на упругое ложе “скорой”, и холодная рука в его руке,
а он почему-то в светлой пижаме, - это последнее, что её удивило перед тем, как померкло
сознание...
Спустя полчаса киношная машина уже стояла у закрытой на ночь районной больнички.
- Доктор, - упрямо повторил Андре. - Нам нужен доктор.
И снова постучал в стекло.
- Нема, - ухмыляясь, отвечал из-за двери привратник, для пущей убедительности
показывая скрещенные руки. - Никого нема. Мертвый час...
Он нетвердо стоял на ногах, но ситуация, в которой с полдюжины людей были
поставлены в зависимость от него, похоже, его забавляла.
- Человек умирает, тебе говорят! - отчаянно забарабанил в стекло Коровкин. Понимаешь?!
- Понимаю, - кивнул привратник и вновь осклабился. - Ну, помирает... Больница-то здесь
при чем?
По лицу Андре пробежала судорога, он оскалился, побледнел и, резко повернувшись,
двинулся к стоящей на обочине “скорой”.
- Больше ехать некуда, - расценив его действия как отступление, задыхаясь, сипло
выкрикнул ему вслед Коровкин. - До города мы её живой не довезем!
Однако Андре, резким движением оттолкнув стоящего у машины водителя, в одно
мгновение оказался за рулем “скорой”. Взревел двигатель, круто развернувшись и взвизгнув
тормозами, машина рванулась к больничному входу - и на полной скорости врезалась в двери.
Женские крики смешались с истошным воплем привратника и звоном разлетающегося
вдребезги стекла. Выскочив из машины, Андре устремился в пролом. При виде его
перекошенного от бешенства лица охранник шарахнулся в сторону, уступая ему дорогу в фойе,
а по лестнице вниз уже сбегали переполошенные люди в белых халатах - мужчина и две
женщины.
Выбросив вперед руки в успокаивающем и одновременно предупреждающем жесте,
Андре в запале стремительно что-то произнес по-французски, но, тут же спохватившись, в
возбуждении с трудом подбирая слова, заговорил по-русски:
- Я не хочу ничего плохо... Женщина... с нами женщина... помощь! Нужно помощь...
Он выхватил из кармана бумажник и, зажав в кулаке, потряс над головой:
- Помощь! Пожалуйста, помощь!..
Через несколько минут всё благополучно разрешилось, сонное больничное царство
пришло в движение; Андре шёл рядом с каталкой, поправляя съезжающее одеяло, всматривался
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
89
в посеревшее, безжизненное лицо Майи.
Вдруг её губы шевельнулись, он наклонился.
- Ты сумасшедший, - едва слышно прошептала неожиданно пришедшая в себя Майя. Сумасшедший...
- Да, - кивнув, всё ещё возбужденно дыша, ответил Андре. - Я говорил, мы - похожи...
Прозвучал и остался висеть в воздухе страшноватенький диагноз: “ботулизм”, - не иначе,
палочку этой смертельно опасной гадости попала в Майю вместе с водой в момент её падения в
пруд. Однако, врачи трудились с рвением, прямо пропорциональным предложенному им
гонорару - промывание, барокамера, барокамера, промывание, и к вечеру, - о чудо, - пациентка
уходила от них через стекло восстановленных за счёт Андре дверей хоть и на слабых, но всё же
собственных ногах.
- Поставь свечку Пантелеймону, что к нам попала, - проворчала на прощание старая
нянька, - увезли б по “скорой”, нипочём бы тебе не жить...
У выхода её ждал Андре.
Солнце за его головой, садясь, образовало гротескное подобие сияющего нимба, и Майе
вдруг на мгновение показалось, что прежняя её жизнь - та, что должна была сегодня
оборваться, и впрямь закончилась, а вместо неё родилась новая, и этот с растревоженными
глазами чужого роду и племени человек и есть начало всех её начал...
На следующий день Андре перепланировал график, объявив ближайшие дни
выходными, - с тем, чтобы дать Майе возможность поехать домой и как следует отлежаться,
привести себя в порядок. Кроме того, и у него, и у Робера в Москве были дела.
18
Отель «Президент» спал. Из коридора не было слышно ни звука, и немолчным фоном
этой тишины была работающая вентиляция, похожая на едва заметный шум в ушах, когда
самолет идёт на посадку.
Андре мыкался по номеру, пытаясь чем-нибудь занять себя. Но вскоре убедился, что ни
чтение, ни телевизор, ни державный вид из окна - храм Христа-Спасителя, Москва-река и
омываемый ею церетелиевский Петр - не в состоянии отвлечь его от незримо присутствующей
где-то совсем рядом Жюльетт. Режиссера мучила совесть, и на сей раз эта эфемерная
субстанция имела обличье его недавней подружки: тоненькие, почти просвечивающие, ручки,
ножки и шейка, слегка вздернутый веснушчатый носик, - словом, что-то непобедимо птичье, но обличье весьма приблизительное: как ни силился и не сердился на себя Андре, лица
Жюльетт в данный момент он катастрофическим образом не помнил и в податливом
воображении своём нарисовать не мог. Ощущение это было из новых, прежде не изведанных впрочем, в этой чертовой стране он многое почувствовал впервые, и теперь, наедине с собой,
проклинал тот день и час, когда дал согласие снимать в России. Знакомый только по литературе
и кино, этот медвежий угол мира притягивал чем-то невысказанным, иррациональным, и
теперь, когда Андре очутился здесь, его словно поймали, забрали в плен... хотя, из плена этого
ему назад, на волю совсем не хотелось...
Он зашел в ванную, поплескал холодной водой в разгоряченное лицо, взглянул в
зеркало. Моложав. Сорок три, а на вид - не больше тридцати с хвостиком... Не молод, а именно
моложав. Вероятно, это следствие инфантильности - на ней всегда настаивает Жан-Клод, его
психоаналитик. Чёрт побери, разве он не прав?
Отец всегда говорил ему: ты чересчур впечатлителен и внушаем, Андре. Чересчур
открыт - и добру, и злу. Но добро требует куда больших усилий, чем зло. А ты, к сожалению,
ленив. Поэтому берегись, чтобы не очутиться в лапах у зла... Интересно, в чьих лапах он
находится сейчас? Андре вслушался в себя и с удивлением отметил, что ему всё равно. Что бы
это могло означать? А, наплевать!
Андре лёг в постель, закрыл глаза. Вот она, Жюльетт, на расстоянии вытянутой руки, со
смутным, расфокусированным лицом, - похоже на операторский брак. Смотрит на него из
тумана, укоризненно и немо. Не даёт уснуть. В чем он перед ней виноват? Они работают с
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
90
Робером целую вечность. И пока она росла, он относился к ней, как к девчонке. Шутка ли двадцать лет разницы. Просто она видела его чаще других мужчин - и, естественно, влюбилась.
Поначалу его это забавляло. А когда она подросла, стало волновать. А тут ещё и Робер: «Я не
желал бы ей лучшей партии, малыш...» И Андре попался на этот крючок. Он, убеждённый
холостяк - всё для дела, всё для кино. Семья - не для него. Он создан для работы. Кто мог
предположить, что встретит в России эту рыжую? Откроет для себя эту планету? Эту
цивилизацию по имени Майя?
Андре взглянул на часы - половина четвертого. Завтра на съемке он опять будет, как
вареный. Не спит по-человечески уже целую неделю. Куда это годится? Половина четвертого!
Спать осталось полтора часа. Бич кино - это ранние вставания. В восемь утра - мотор. Актёры
приезжают на час-полтора часа раньше - грим, костюм... Интересно, спит ли сейчас Майя?
Половина четвертого...
Андре приподнялся, сел. Хватит играть в прятки! Он должен позвонить Жюльетт и всё
ей сказать. Что - всё? Что он ей изменил. Но с Майей у них ничего не было. И, вполне
возможно, ничего не будет. Всё равно. Разве он не изменил Жюльетт в мыслях? Много, много
раз. Пусть она его не ждёт. Найдет себе хорошего парня. Ровесника... Чёрт! Зачем он лукавит?
Этот звонок нужен ему, а не Жюльетт. Чтобы успокоиться и наладить отношения с самим
собой. Отец говорил: главное - ладить с самим собой... Эгоист! Ах, какой же он эгоист...
Андре потянулся к телефону, набрал номер. Представил, как вызванный им к жизни
импульс полетел через всю Европу... на другую сторону континента… чтобы вернуться голосом
его бывшей возлюбленной.
- Жюльетт? - волнуясь, заговорил он. - Привет, это Андре … Я, конечно, тебя разбудил?
Прости, что звоню среди ночи… Как ты? Сдала последний экзамен? Поздравляю…
Некоторое время он слушал, кивая - как будто она могла его сейчас видеть. У неё всё
хорошо, она сдала последний в семестре экзамен в университете... А как он?
- Ну, а я продолжаю сдавать, - усмехнулся Андре, - да, каждый день… и последний,
видимо, будет ещё не скоро…
Голос Жюльетт звенел в трубке - она радовалась его звонку.
- Жюльетт, я хотел тебе сказать, - собравшись с духом, полетел в бездну Андре, - мне
очень жаль, но… я тут встретил одну женщину, и она… ох, даже не знаю, как сказать… со
мной такое впервые… Нет-нет, она – нет, у неё своя жизнь… но если она согласится, мы с
ней… словом, прости меня, но наша помолвка…
Она что-то тонко, отчаянно кричала...
- Да-да, ты совершенно права, но что я могу поделать, тут от меня ничего не зависит…
Жюльетт… Жюльетт, я… Ну, послушай… Жюльетт! Жюльетт!!
Но она уже бросила трубку.
Спустя несколько минут в соседнем номере того же отеля слабо звякнул мобильник.
Робер - он только недавно заснул, - в сердцах выругался и, не открывая глаз, потянулся к
телефону.
- Да! – откашлявшись, прохрипел он.
И тут же в ухо ворвался заплаканный, всхлипывающий голос его дочери.
- Жюльетт? Господи… что с тобой?.. Что?! Тьфу, пропасть… Я так и знал… Актриса…
Нет, нет!.. Во всяком случае, до тебя ей далеко… Под сорок… Ну, не так, чтобы… Да,
конечно… А что я мог поделать?! Не надо, прошу тебя… успокойся… Ну, что теперь
поделаешь… в конце концов, лучше сейчас, чем… вот именно!.. Он не стоит твоих слёз… Да!
Конечно!.. Ничего, он ещё пожалеет… он пожалеет!..
Робер продолжал что-то растерянно бормотать в трубку, пока не осознал, что на другом
конце провода его никто не слушает; послышались короткие гудки, линия разъединилась.
Некоторое время он сидел неподвижно, оглушенный свалившейся на него новостью.
Собственно, новостью это не было; просто он до последней минуты надеялся, что этот камень
не рухнет ему на голову. Но тот, кого он привык считать своим другом, кого любил, как сына,
рассудил по-своему, не пощадил ни их, ни самого себя – а то, что Андре ждала катастрофа,
масштабов которой ни он, ни кто-либо другой сейчас представить себе не мог, не подлежало
никакому сомнению. Господи! Этот кретин не остановился ни перед чем, он просто вычеркнул
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
91
его из своей жизни – вот что он сделал. Кровь тяжело стучала в виски, перед глазами, как
бензиновые пятна по воде, плыли радужные круги... Не хватало ещё сейчас из-за этого подонка
отправиться на тот свет. Нет, этого он себе не позволит. И вообще – он не позволит так с собой
обращаться! Ни этому скоту, ни кому бы то ни было другому. Он сейчас же, не сходя с этого
места… что? Что он сделает? Что вообще можно сделать в том дурацком, невозможном
положении, в котором он, старый дурак, оказался?
Робер тоненько всхлипнул, смахнул бегущие по лицу слезы, и вдруг заплакал –
неудержимо, навзрыд. Уткнувшись в подушку, он побелевшими костяшками пальцев
несколько раз с ожесточением ткнул во всклокоченное одеяло; округлые, покрытые
веснушками плечи по-детски сотрясались и вздрагивали. Ощущение бессилия неожиданно
сменилось яростью и желанием немедленно, срочно что-то предпринять и, вскочив, как был, в
одних трусах, Робер, неуклюже припадая на затекшую ногу, заспешил к выходу, после
короткой схватки с замком распахнул дверь. В коридоре было пустынно, влево и вправо в
слабо освещенную перспективу уходили бесчисленные двери; но тот, кто ему был сейчас
нужен, жил от него всего лишь через стенку.
Робер обеими кулаками забарабанил в соседнюю дверь, тяжело дыша, привалился к
лакированному дереву, прислушался; в номере было тихо, не прослушивалось ни малейшего
движения. Что ж, всё правильно, этот ублюдок спит, спит, как ни в чём не бывало, ему
наплевать, что кто-то в эту минуту может отдать концы прямо у его порога. Робер с
ожесточением пнул дверь ногой, и в следующее мгновение она распахнулась, словно обитатель
комнаты только этого и ждал; в проеме стоял Андре - одетый, на лице – ни малейших
признаков сна.
- Ты сукин сын, Андре! - рявкнул Робер, чувствуя, как к его голове опять стремительно
приливает кровь. – Говнюк! Будь ты проклят, сукин ты сын!!
Остаток ночи Андре готов был употребить на то, чтобы постараться растолковать
убитому горем отцу смысл происшедшего катаклизма, но Робер решительно все объяснения
отверг и, несмотря на уговоры, грохнув дверью, удалился к себе. Оставшись в одиночестве,
Андре, не в силах успокоиться, долго ходил из угла в угол, выписывая на ковре замысловатые
зигзаги; потом, опрокинув стакан виски, забрался в ванну с горячей водой - и неожиданно
уснул; проснулся, когда вода уже основательно остыла и, стуча зубами, принялся поливать себя
из душа; через четверть часа он уже крепко спал, а ещё примерно через полчаса его поднял
будильник.
В баре Робер с помятым лицом пил кофе; вошел Андре, уселся напротив.
- Прости меня, Робер, - помолчав, сказал он. - Может, я и вправду сукин сын… но я не
могу без тебя… прости…
Робер поднял на него глаза, вобравшие в себя весь арктический холод, и медленно и
ровно произнес:
- Пошли, Андре. Пора работать…
19
Майю привезли в город утром и высадили у дома. От провожатых она отказалась “дальше сама”. Микроавтобус отъехал – и тут же к подъезду подкатил, блестя на солнце
маслиновыми боками, «майбах» Ромы Шулькина, из него выпорхнула Виктоша; сам Рома
высунулся из машины, дружески помахал Майе, что-то сказал водителю, - и «майбах» вырулил
со двора. При виде Майи Виктоша ничуть не смутилась, - сама готовность, - подскочила,
подхватила сумку.
- Вот, нечаянная радость-то… Ой, какая ты бледная, - озаботилась она тут же. - Тебе
нехорошо?
- Твою мать! – бессильно взорвалась Майя. - А с чего мне должно быть хорошо?!
Преподносишь такие сюрпризы... Да если отец узнает...
- Не узнает, - заверила Виктоша, - он утром звонил из Омска.
- Рано или поздно узнает.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
92
- Нет... Уж я позабочусь.
- Я хочу, чтобы это вообще кончилось, - одолевая дурноту и слабость, сказала Майя. Неужели не ясно?
- А оно и кончается...
Губы Виктоши обидчиво дрогнули.
- Только постепенно. Нельзя же резко...
- Слышать об этом больше не хочу, - отрезала Майя и пошла к подъезду.
Дома она, не раздеваясь, легла в своей комнате лицом к стене, прикрыла глаза. Едва
слышно вошла Виктоша, подсела, виновато заговорила.
- Ну, хорошо… Мы же не будем из-за этого ссориться, правда? Ведь мы же друзья, а
друзья должны помогать друг другу. Тем более, если они находятся в одинаковых ситуациях...
- О чем ты?
- Не о чем, а о ком, - поправила мачеха. - О твоем Спирове.
- Не понимаю, как можно сравнивать...
- Правильно, - кивнула Виктоша. - Никакого сравнения. Твое положение гораздо
серьезнее...
Кажется, она всерьез была озабочена тем, чтобы сохранить с падчерицей добрососедские
отношения.
- Объяснись...
- Объясняю. Ты в курсе, что твой Кирюша тебе налево и направо изменяет?
- Если это и так, я полагаю, он изменяет своей жене, а не мне...
- Жена, - пренебрежительно повторила Виктоша. - Плевать на его жену, мне за тебя
обидно...
- Короче, Склифосовский... Это надо ещё доказать.
- А очень просто. По Останкино гуляет кассетка, где зафиксировано, как твой Спиров
занимается группенсексом с какими-то там кришнаитками. Снято, между прочим, для
французов.
Некоторое время Майя молчала. Потом повернулась и в упор спросила:
- Ты сама эту пленку видела?
- Нет, - честно призналась Виктоша. - К сожалению.
- Тогда откуда тебе об этом известно?
- Позвонила какая-то женщина. Просила тебя подготовить...
Майя умолкла, снова отвернулась к стене.
- Маечка, я хотела тебе помочь. Если бы ты узнала от других...
- Спасибо, ты мне уже помогла...
- Ну что же, - развела руками мачеха. - Твое дело...
Она поднялась и вышла.
Закрыв глаза, Майя лежала, словно оглушенная. Потом резко встала и направилась к
выходу.
- Постой, куда ты? – выглянув из кухни, всполошилась Виктоша. - На тебе лица нет...
- Ничего страшного, - сказала Майя. - Пойду, пройдусь...
Примерно через час, сосредоточенная и бледная, она быстро шла по коридору
телестудии; с ней здоровались, но она, словно не слыша, не отвечала на приветствия, не
замечала недоуменно повернутых вслед голов.
У двери с табличкой “К. Л. Спиров” она остановилась, перевела дух, потом постучала и
распахнула дверь.
Под плакатом “IN SPIRO-SPORO”, за столом, заваленном бумагами, рукописями,
книгами, пепельницами, немытыми кофейными чашками, сидел Спиров, стучал по клавишам
компьютера. При виде Майи удивленно приподнялся с места.
- Господи, что это с тобой? Ты чего такая зеленая?
- Траванулась чем-то вчера, - пряча глаза, ответила Майя и, опускаясь в кресло, бросила
короткий взгляд на стоящий в углу кабинета сейф, - он был открыт, из замочной скважины
торчала связка ключей.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
93
Спиров подошел, опустился на корточки, взял её за руку, озадаченно потрогал лоб.
- Э, голубушка, да у тебя, кажется, жар!.. И руки, как ледышки... Что ты пьешь из
лекарств?
- Ничего, - ответила Майя, невольно отстраняясь. - Не успела ещё купить, только
приехала со съемок...
- Давай так. Я отвезу тебя домой, - предложил Кирилл. - По дороге заскочим в аптеку...
- Нет, что-то мне худо. Съезди сам, я подожду тебя здесь, а потом...
- Ну, хорошо.
Кирилл торопливо рассовал по карманам бумажник, сигареты, мобильник, взял со стола
темные очки.
- Попросить кого-нибудь из моих посидеть с тобой?
- Не надо, - мотнула головой Майя.
- Ну, пока, - на ходу поцеловал её Спиров. - Я быстро...
Хлопнула дверь.
Некоторое время Майя прислушивалась к удаляющимся шагам, потом встала и подошла
к сейфу. Его полки сплошь были заполнены видеокассетами. Она торопливо просматривала
надписи на них, пока не наткнулась на коробку с надписью: “Аюрведа-сиддха, Антенн-2,
Франция.” Включила видеомагнитофон и телевизор, вставила кассету.
На экране телевизора появился одетый в белый костюм Спиров.
- Богатством существующих в России конфессий и духовных братств никого уже нынче
не удивишь, - заговорил он. - Однако среди них особое место занимает сообщество, именующее
себя “Аюрведа-сиддха”. Его духовный лидер - человек слож...
Майя нажала кнопку перемотки, фигурки в белом на экране стремительно задвигались:
игра в мяч, йоговские позы на берегу моря, купание в бассейне, медитация на лесной поляне,
коллективная трапеза... всё не то, не то... А, вот, кажется, и то, что надо. Стоп!
Изображение приобрело нормальный темп и ясность, - полумрак, несколько горящих
свечей освещают большую залу, устланную коврами, на коврах - в изобилии набросанные
подушки. Множество курящихся ароматных палочек наполняют воздух густым туманом, в
тумане - силуэты обнажённых мужских и женских тел; люди самых разных возрастов, они
двигаются плавно, в такт томно звучащей восточной музыке; это напоминает диковинный,
экзотический танец. Глухо, гулко, вместе с ударами её сердца, бухает барабан.
Постепенно музыка начинает звучать всё громче, удары барабана учащаются, становятся
лихорадочными, танец начинает приобретать всё более выраженный эротический характер.
Одна за другой фигуры опускаются на подушки. Камера панорамирует, выхватывая фрагменты
сплетающихся тел, запрокинутые женские головы, искаженные гримасами страсти лица.
Объятия размыкаются и смыкаются вновь, образуются всё новые и новые пары, мало-помалу
все начинают смещаться к центру залы, оргия становится всё более явной и неприкрытой;
слышатся крики и стоны, темноволосая женщина громко, навзрыд плачет, обнимая... О
господи, кто же это с ней!?
Майя смотрит на экран, стиснув зубы, крепко сжав пальцами виски, - она видит
Спирова, который вдруг становится центром этой вакханалии: несколько женщин
одновременно увлекают его на пол, а сверху, образуя клубок, укладываются всё новые и новые
тела, - это уже настоящий свальный грех, откровенный и грубый...
Она отвернулась и с бьющимся сердцем замерла, уставившись во что-то невидимое.
Внутри неё всё словно погасло и умерло; время остановилось, - она не могла бы ответить,
сколько она так просидела - минуту, полчаса, час. Парализуя чувства, желания и волю, её
переполняла боль - огромная, всепроникающая душевная боль, вполне конкретно
сосредоточенная в области солнечного сплетения. Крушение её маленькой вселенной
происходило во мраке и немоте, где помощь невозможна, а слезы и мольба бессмысленны;
прикрыв глаза и раскачиваясь, она едва слышно стонала, почти пела, словно пытаясь унять,
обмануть, убаюкать эту захлестнувшую каждую клеточку её существа нестерпимую боль...
Дверь стукнула, вошел Спиров; увидев мелькающие на экране тени, хрипло охнул и,
роняя зажатые в руке лекарства, опрометью кинулся выключать, словно это что-то ещё могло
изменить; потом, что-то невнятно бормоча, с протянутыми, как в темноте, руками двинулся к
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
94
ней, по дороге опрокинул стул - и на мгновение замер посреди комнаты.
Майя, точно очнувшись от дурного сна и силясь вспомнить только что увиденный
кошмар, смотрела на него; затем, в приступе отвращения и какого-то первобытного, темного
ужаса, вскочила и бросилась прочь, но он с невероятным проворством преградил ей путь к
двери.
- Подожди, подожди, - потерянно шептал он, - я тебе сейчас всё объясню...
- Не трогай меня, - отпрянув, едва слышно выдохнула Майя. - Не трогай, не трогай... не
трогай... не трогай...
Её колотило, как в ознобе.
- Ну, я прошу тебя, прошу тебя, выслушай, - твердил тоже охваченный дрожью Спиров.
Инстинкт подсказывал ему: в таких случаях всё решают не слова, а вот это - обнять,
прижать к себе, стискивать, гладить, пока не затихнет, вздрагивая, не успокоится, не начнёт
соображать.
Но именно это и было для Майи сейчас самым невозможным, отвратительным и
отталкивающим - его прикосновения. Отступая, она отбивалась с отчаянием подранка, они
метались по комнате, словно помешанные, опрокидывая и руша всё на своём пути...
Наконец, ему удалось её схватить, - в то же мгновение она с силой наотмашь ударила его
по лицу, потом ещё раз, ещё и ещё; он перехватил и сжал её запястья, - из разбитого носа и
рассеченной губы на рубашку крупными каплями сеялась кровь; она вырывалась с такой силой,
что он разжал руки; пятясь, отошел к стене, тяжело дыша, опустился на груду сброшенной на
пол бумаги; вынул платок, обвел глазами комнату - она имела вид, словно после побоища.
- Ну, - сказал он, хлюпая носом. - Теперь ты, наконец, можешь меня выслушать?
- И после этого, - загнанно дыша, Майя кивком указала на телевизор, у неё вдруг
перехватило горло, она поперхнулась, - после этого ты мог приехать и спать со мной?!
- Я пошёл на это ради профессии, - хрипло сказал Спиров. - Уж кто-кто, а ты могла бы
меня понять. Ты ведь ради дела тоже готова чёрт знает, на что...
- Не надо, - отрезала она. - Не говори ничего.
Она выхватила из кармана кредитную карточку и бросила её на стол. Спиров молчал,
глядя в пол; хлопнула дверь, он поднял голову.
Майи не было...
…Позже она по частям составила мозаику того вечера: туалет, куда она едва успела
добежать, выскочив из спировского кабинета, прежде, чем её наизнанку вывернуло в унитаз, малой Ниагарой из сломанного бачка низвергалась, кружила по неопрятным фаянсовым
стенкам вода; потом что-то невнятное: своё отражение в пятнистом зеркале на стене и
незнакомую седенькую женщину в очёчках, которая что-то говорила, пришепётывая и сердито
встряхивая головой. Каким образом добралась до дому, - тут уже зиял полный провал, хотя
путь из Останкино до дому Майя проделала за рулём своей машины и, казалось, должна была
его помнить хотя бы фрагментами… но нет, никаких следов, царапин и вмятин, - ни в памяти,
ни на автомобиле. Подъехала к дому, поднялась в лифте. Ключ в замке не проворачивался неужели дома Виктоша? Позвонила. Дверь распахнулась, - почти полностью перекрывая собой
дверной проем, перед ней стояла, лучась радостью, полнотелая, пышущая здоровьем молодая
женщина.
- Танька, - ахнула Майя. - Господи, неужели?!.
И почувствовала, как долго сдерживаемые слёзы брызнули у неё из глаз…
20
В тот день Кирилл Спиров целеустремленно и последовательно, - как и всё, что он делал
в жизни, - напился до предельного состояния, однако желаемого эффекта, а именно бесчувствия, - не достиг. Казня и мучая, в голове снова и снова прокручивалась безобразная
сцена в его кабинете, ужасное чувство вины и утраты не давало сидеть на месте, гнало прочь, и
он кочевал из одного питейного заведения в другое, не хмелея, а только наливаясь тяжестью и
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
95
черной меланхолией.
Нужно было что-то предпринять - сейчас, сию минуту. Что? Для начала - увидеться с
ней. Что он ей скажет? Неважно, слова найдутся. А, может, они и не потребуются. Достаточно
взглянуть друг другу в глаза, и весь этот бред, это кошмарное недоразумение разъяснится,
испарится без следа. Он поминутно звонил Майе, но дома у неё срабатывал автоответчик.
Когда у его мобильника сдохла батарея, он купил телефонную карточку и из каждого
попадающегося на пути автомата продолжал набирать её номер. В очередной раз услышав
автоответчик, он с размаху разбивал трубку об аппарат, садился в машину и ехал дальше, не
обращая внимания на возмущенные взгляды и реплики невольных свидетелей такого
безобразия.
Поздним вечером он оказался в каком-то экзотически оформленном ресторане,
заполненном уже изрядно разогретой публикой. Оркестранты в кожаных джинсах и ковбойских
шляпах разыгрывали на гитарах и банджо зажигательную мелодию в стиле кантри. Спиров
сидел у стойки бара, невидяще уставившись в свой пустой бокал.
Подошел бармен, вопросительно взглянул.
- Ещё водки и сок, - коснеющим языком ответил Спиров.
Бармен кивнул и потянулся к бутылке.
Нетвердой походкой подошла девица в ярком платье с бретельками, присела на
соседний табурет, раздвинула губы в пьяненькой улыбке, радушно похлопала его по плечу.
- О, какие люди! И без охраны! Привет, Плеер!
Скрипнув зубами, Спиров отвернулся; похоже, побыть в одиночестве ему сегодня не
суждено.
- Давай выпьем, - предложила девица. - На брудершафт, а?
Спиров молча поднялся, пересел на соседний табурет. Удивленно хмыкнув, та
последовала за ним.
- Ты что, Плеер? Не в духе?
- Отвали, а? - не оборачиваясь, попросил Спиров.
За одним из столиков за ними наблюдали трое мужчин и две женщины.
- Вот сука, - раскаляясь, пробормотал сквозь зубы один из них, с рябым лицом.
Коротко стриженый субъект в кожаной куртке положил ему руку на плечо.
- Кончай, это же Спиров...
- А мне по хрену!
Рябой движением плеча сбросил с себя руку, поднялся и не спеша двинулся к стойке,
стриженый - за ним. Третий, квадратный человечек в темной паре, шаря по карманам, с досадой
повернулся к спутницам.
- Ну вот, повело кота на мыло... Забирайте эту лярву и сматывайтесь!
Встал и двинулся следом.
Троица через зал направлялась к Спирову.
- Если ты сейчас же не испаришься, - говорил тем временем тот, - я тебе надаю по
заднице и сдам ментам.
- Ха! Думаешь, я шлюха? Да у меня дом на Кипре… Я – принцесса… Диана!
Открыв сумочку, она извлекла оттуда внушительную пачку долларов.
- Я не продаюсь, а покупаю... Ну, сколько? Сколько стоит выпить с тобой на
брудершафт?
Смеясь, девица придвинулась вплотную, Спиров оттолкнул её; сумочка выпала, деньги
веером разлетелись по полу. В следующее мгновение рядом с ними оказался рябой; походя
отвесив пощечину девице, он тыльной стороной ладони с силой ударил по лицу Спирова; падая,
тот опрокинул столик; звон бьющегося стекла смешался с женским визгом и криками;
подхватив «принцессу Диану», её подруги заспешили к выходу.
Спиров поднялся, ошеломленно потрогал рукой челюсть - и, неожиданно ловко
подхватив стул, швырнул в надвигающегося на него рябого, но промахнулся, - стул перелетел
через стойку бара и снёс стоящие на полках бутылки и посуду.
Спиров дрался весело и остервенело, словно освобождаясь от давящего на него груза
тоски; перевес со стороны противника - трое против одного - был ему на пользу: нападавшие
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
96
мешали друг другу, а он, - мигом вспомнился опыт подростковых стычек «стенка на стенку» отступал и лавировал между опрокидываемых столов, не давая себя окружить и достать сзади.
У входа в ресторан уже разливалась трель милицейского свистка, расталкивая возбужденную
публику, к полю боя протискивались двое охранников. Неожиданно Спиров поскользнулся и,
на миг потеряв равновесие, пропустил сильнейший удар в нос, мгновенно его оглушивший и
опрокинувший на пол.
- Всё, валим, - тяжело дыша, произнес рябой.
Но валить было некуда - путь к отступлению был отрезан охраной. Троица
переглянулась, рябой сунул руку подмышку и выдернул оттуда пистолет; в ту же секунду
истошно завопили женщины; секьюрити в замешательстве остановились.
- Замочу, - тихо и чрезвычайно убедительно произнес рябой.
Как-то вдруг поверилось, что - да, действительно, этот не задумается, сделает, как
сказал. Охранники попятились, уступая дорогу; и все трое без особой спешки покинули поле
битвы.
Спиров открыл глаза, как сквозь туман оглядел склонившиеся над ним лица, пьяно
ухмыльнулся разбитыми в кровь губами:
- Это уже рай или ещё чистилище?..
Его подняли, повели к выходу; проходя мимо входной стеклянной двери, он вдруг с
размаху, словно по злейшему врагу, врезал по ней кулаком. Он вложил в этот удар всё своё
отчаяние, весь свой гнев. И того, и другого оказалось довольно для того, чтобы разбить её
вдребезги; дверное стекло лопнуло с легкостью оконного…
21
Так уж повелось, что подружки у Майи всегда были из публики; в личной жизни она,
интуитивно ища питательной среды, избегала профессионального общения, - и без того в доме
постоянно толклись бесчисленные коллеги отца, киношники. Татьяна была исключением –
мало того, что они были сокурсницами, первые три сезона после окончания института они
провели в труппе ТЮЗа.
Те времена вспоминать без смеха было невозможно. Подруги переиграли множество
сказочных персонажей, в том числе самого уморительного свойства; чего стоили воплощенные
Майей Козленочек или какой-нибудь Ракитовый Куст. Татьяна с пылом играла Бабу Ягу,
получая от режиссёра упрёки в излишней сексуальности, что, с учётом детской аудитории,
оценивалось как серьезнейшая ошибка. Сокурсницы подолгу спорили, обсуждая костюм и
характерность полученной Майей роли Свиньи, ставшей в её творческой биографии этапной.
Татьяна в ТЮЗе впервые вышла замуж, брак вышел неудачным, юный муж ревновал её
ко всему, что движется, и в её памяти навеки запечатлелась гротескная картинка: молодая семья
в ожидании выхода на сцену стоят в кулисе, (она – в костюме Зайчика, он – в обличье Волка) и
отчаянно, страстно выясняют отношения.
Жизнь была трудной – попробуй, дотяни от получки до получки на семьдесят-то рублей,
при полном поначалу отсутствии халтур, - и Татьяна из актерства легко ушла, занялась только
входившим тогда в обиход дизайном, и весьма успешно. Потом подул в стране шальной ветер
перемен и, подхваченная этим ветром, она выскочила замуж за американца и упорхнула за
океан – то было время бурного экспорта российских невест.
Татьяна всегда числилась среди самых близких и задушевных Майиных конфиденток,
чей отъезд она переживала особенно тяжело, и нынешнее внезапное её появление в разгар
сменяющих друг друга бед оказалось необыкновенно своевременным и чудесным.
По старой привычке сидели на кухне. Майя на скорую руку напекла блинов, до которых
Татьяна всегда была великой охотницей, и теперь, блаженствуя, уплетала их за обе щеки. И
странное дело, те безнадежность и ужас, что ещё час назад владели Майей, куда-то отступили,
на душу снизошел хотя и непрочный, но всё же покой.
Зазвонил телефон. Майя встала, выдернула телефонный шнур из розетки.
- Думаешь, он?..
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
97
Майя не ответила. Татьяна вздохнула, отодвинула тарелку.
- Не огорчайся, Майка, перемелется - мука будет, помиритесь вы со своим Спировым, и
всё пойдет по-старому.
- Нет, - сказала Майя. - Всё, точка. Баста...
- А в чем дело-то? Тебя что, по сексуальной фазе заклинило? Чувствуешь, что после
этого с ним не сможешь?..
Майя молчала, глядя в окно.
- Через эту историю надо перешагнуть. Все-таки три года - не хухры-мухры. Ну, сходил
налево - какая беда! И ты сходи, чтобы обидно не было, спили рога... Мужики - они все
дефективные, а этот всё-таки свой. По крайней мере, знаешь, чего от него ожидать.
- Нет, - после паузы тихо сказала Майя. - Не смогу.
- А ты попробуй! - вскипела Татьяна. - Спиров - это Спиров! Второй такой на тебя не
свалится. Тебе ведь уже не шестнадцать, милая, и выглядишь ты просто неважнец, прости,
конечно, но кто тебе, кроме меня, это скажет? На что ты надеешься?
- Ну, - невесело улыбнулась Майя. - Рано ты меня хоронишь. Есть ещё соискатели.
Вплоть до руки и сердца.
- Кто таков? - обрадовалась Татьяна. - Почему не знаю?
- Кинорежиссер. Француз.
- Ого! - присвистнула гостья. - Не хило... А что, будет тебя всю дорогу снимать. Пуркуа
бы не па?
Майя пожала плечами.
- Кому я там нужна?
- А здесь - кому? Никто нигде никому не нужен. А он мужик ничего? Всё на месте?
Майя кивнула.
- Старый?
- Сорок два.
- И ты ещё думаешь! - всплеснула руками Татьяна.
- Идти?
- Ха! Бежать! Сказочка! Мне тебе рассказывать? Да чтоб французский режиссёр взял
себе русскую актрису - это же такая пруха! Один шанс на миллион... А ну, кинь-ка мне ещё
пару блинчиков, что-то у меня на нервной почве аппетит разыгрался!
- Остановись, безумная. И так еле в дверь проходишь...
- По фигу, - беспечно отмахнулась Татьяна, поливая блин сметаной. - Живём один раз, и
то плохо. И потом - женщина без жопы - как всадник без головы...
- Это надо бы записать...
- Да, Спиров, Спиров... Жадность фраера сгубила... По мне, знаешь, жадный мужик - это
катастрофа... Хотя решился он на эту бодягу, думаю, не потому, что тебя не любит, а потому,
что денежку любит всё-таки немножко больше. Он в этом смысле - вылитый американ, у них
ведь и в койке счётчик щелкает: во что это ему обойдется...
Татьяна вздохнула, встала, налила себе ещё чашку чая.
- Американ хорош у себя в Америке. А вот если наши мужики в американов превратятся
- туши свет... а ведь к тому идёт - капитализм. Я на них там во, как нагляделась и точно знаю они за своё изобилие жуткую цену платят... душа из них вон.
- Ты-то там как?
- Ну, мне-то ещё повезло, - улыбнулась гостья. - Мой Тони не жадный, а только
прижимистый, но ты ведь знаешь, со мной иначе и нельзя. Ну, ты мне зубов-то не заговаривай.
Француз-то твой сейчас где?
И тут в дверь позвонили. Татьяна и Майя переглянулись.
- Это он, - поднимаясь, сказала Татьяна.
- Не открывай.
- Не валяй дурака…
- Я сказала - сиди!
Майя встала в дверях, преграждая подруге путь в прихожую. Татьяна усмехнулась.
- Ты забыла, что мы в разных весовых категориях? Пусти!
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
98
- Нет!
Майя резко повернулась и направилась в прихожую.
- Я сама спущу его с лестницы!
Татьяна бросилась вдогонку.
- Майка, прекрати! Слышишь?! Не будь дурой! Потом пожалеешь…
Майя, готовая к боевым действиям, распахнула дверь – перед ней стоял Андре.
- Извини, пожалуйста, - смущенно проговорил он. - Хотел узнать, как ты… Звоню телефон не отвечает. Я испугал… ся. Вдруг тебе опять нехорошо?
Майя повернулась к подруге – та расплылась в улыбке до самых ушей.
- Так вы, стало быть, и есть… э-э-э… режиссёр?
Андре кивнул и развел руками, как бы прося прощения за это непредвиденное
обстоятельство. Перехватывая инициативу, Татьяна мягко оттеснила хозяйку, вовлекла гостя в
прихожую.
- Ей хорошо, уже очень даже хорошо. Да заходите же, чего вы стоите?!
22
Спиров сидел в кабинете директора ресторана, куда был доставлен охраной тотчас после
того, как блистательно нокаутировал дверь. Он, не торгуясь, заплатил за разбитое стекло, после
чего директриса ресторана - полнотелая женщина бальзаковского возраста, находившаяся под
большим впечатлением от нечаянной встречи со знаменитостью, - самолично принялась
бинтовать Спирову опухшую и окровавленную руку. Спиров боли, кажется, не чувствовал,
однако был заторможен, на вопросы отвечал с запозданием – или не отвечал вовсе.
У двери виновато переминался с ноги на ногу начальник охраны, уже немолодой человек
в форме секьюрити. У него была рассечена бровь, к которой он то и дело прикладывал платок.
- Нет, ну, это же надо, а? – приговаривала директриса. - И откуда только эти ублюдки
взялись? Они хоть понимали, на кого руку поднимают?! - Последний вопрос она адресовала
начальнику охраны. - И вообще, как их можно было упустить?!
- Ввиду превосходящих сил, Людмила Ивановна, - развёл руками упрекаемый.
- Сам же говоришь – их было трое. А вас – считай, в два раза больше!
- Так они же со стволами. Я и скомандовал нашим – назад! А то б они тут столько
народу положили. Что с них взять? Урки…
- Ну, я не знаю, - продолжала кипеть директриса. - Надо было милицию…
- Не надо милицию, - неожиданно внятно произнес Спиров.
- Понимаю, понимаю! Огласка, то, сё. Да теперь-то уж что ж! Как говорится, после
драки-то…
Директриса закончила бинтовать, придирчиво оглядела руку.
- Ну, вот и всё. Болит сильно? – Спиров не ответил. - Может, вы попить хотите?
Спиров кивнул, директриса резво устремилась к мини-бару.
- Кола, тоник, вода?
- Водки.
После секундного замешательства директриса вздохнула, бросила на пострадавшего
жалостливый взгляд, - дескать, куда тебе ещё водки? - но ослушаться не посмела.
Гость твердой рукой взял бокал с водкой, вылил его в себя, как воду.
- Ой, а закусить? - захлопотала хозяйка кабинета.
- Всенепременно, - пробормотал Спиров.
И отчебучил следующее: чмокнул директрису в щёчку, встал на стул, со стула – на
стол… и по длинному столу для заседаний спокойно, не шатаясь, провожаемый взглядами
онемевших от изумления директрисы и начальника охраны, вышел в открытое окно первого
этажа.
Спрыгнув с подоконника на тротуар, Спиров тотчас направился к стоящему на
противоположной стороне улицы телефону-автомату, вставил карточку, сосредоточенно набрал
номер.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
99
- Послушай… Мне хочется разбежаться и разбить себе башку об стенку, - заговорил он в
трубку. - Я, конечно, скотина, но я тебя люблю... Нет, нет, не перебивай, дай мне сказать!..
Понимаешь, я вдруг понял... всё, что у меня есть в жизни - известность, бабки, даже работа - всё
это дерьмо, всё не имеет никакого значения, если не будет тебя... ты для меня - всё, абсолютно
всё... Я никогда не говорил тебе об этом, и это самая моя большая ошибка... Надо было бросить
всё к чёртовой матери и быть с тобой, только с тобой... не понимаю, почему я не этого не
сделал... оглох я что ли, ослеп?.. Все эти годы, что ты со мной... Не перебивай, я ещё не всё
сказал!.. Так вот... теперь я сделаю для тебя всё, чтобы тебе было... с сегодняшнего дня всё
будет по-другому, вот увидишь... Все будут завидовать тебе, ты станешь самой счастливой
женщиной в мире, я это обещаю... Только прости меня, прости за всё... я люблю тебя,
слышишь? Люблю...
Он остановился, чтобы перевести дыхание.
- Я тоже тебя люблю, - немного озадаченно и растроганно ответила трубка. - Кирюша,
ты что, выпил? Откуда ты звонишь?
Это был голос его жены.
Спиров оторопело умолк, с трудом сознавая, что произошла ошибка и монолог,
предназначенный Майе, достался Даше.
- Кирюша, - снова послышался её голос. - Я и не знала, что ты можешь так... Спасибо,
родной, я тебе так благодарна... Ты хорошо себя чувствуешь? У тебя ничего не случилось?
- Все в порядке, - медленно ответил Спиров, приходя в себя. - Всё в полном порядке...
- Тогда скажи ещё раз, что ты меня любишь, - попросила трубка.
- Угу, - ответил Спиров.
И добавил:
- Извини, не могу говорить... тут очередь...
После чего закрыл глаза, застонал и нажал на рычаг. Потом, слепо уткнувшись в стену, с
расстановкой произнес:
- Дас ист Фройд... Натюрлих... йа, йа... дас ист Фройд...
23
Из столь неожиданного звонка Спирова Даша мгновенно сделала единственно
правильный и тревожный вывод: её когда-то запойно пьющий супруг, на протяжении двух лет
находящийся в глухой завязке, сорвался и снова запил. Как и почему это произошло, теперь
уже не имело значения, надо было что-то срочно предпринимать.
Первое и самое важное – срочно его разыскать. Даша по собственному опыту знала, что
это будет совсем не просто, что ей самой здесь не справиться. Размышлять на тему, кто в этой
ситуации окажется самым заинтересованным помощником и союзником, тоже не приходилось.
Этот номер телефона Даша знала наизусть так твёрдо, как никакой другой.
- Тигран? Это Даша… Да… Мне только что позвонил Кирилл. Мне кажется, он выпил…
Да!.. Какая разница – сильно или нет?!. Я уже три раза звонила ему на мобильный – не
отвечает…
Даша крепилась изо всех сил, чтобы не расплакаться – и всё-таки расплакалась.
- Я не знаю, откуда… Сказал – из автомата… Значит, что-то у него с мобильником…
Тигран, помоги! Мне больше и попросить-то некого!
Дашин звонок застал продюсера в монтажной, в компании монтажёра и оператора Бобы,
который, листая монтажные листы, жадно вслушивался в разговор.
- Хорошо, хорошо, я постараюсь, - проговорил в трубку Тигран. - Не волнуйся! Да,
позвоню… Пока!
Отключив телефон, Тигран оторопело смотрел перед собой, лихорадочно соображая, что
делать. Уже догадавшийся обо всём Боба, вглядываясь в изображение Спирова на телеэкране,
невинно поинтересовался:
- Что случилось? Кто пропал?
- Ничего не случилось! Никто не пропал! Работай, давай! Работай! – взорвался Тигран и,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
100
на ходу набирая на мобильнике чей-то номер, выскочил в коридор. Оглядываясь на дверь
монтажной, чтобы убедиться, не слышит ли его вездесущий Боба, Тигран шёл по пустынному в
этот час коридору.
- Рубен Суренович, барэв, дорогой! Бароянц говорит… Прости, что беспокою в такой
поздний час, но тут такое дело… Просто караул!
Тигран утишил голос почти до шепота.
- Спиров развязал! Да! Два года держался, и вдруг… Жена звонит, плачет… Главное – не
знаем, где искать! У него от трёх рюмок крышу срывает – может, в Мытищах вынырнет, а
может, во Владивостоке!.. Ара, помогай, да? Нужны твои люди в погонах…
Голос Тиграна задрожал, выдавая смятение, владевшее в этот момент продюсером. И он,
забыв о конспирации, неожиданно перешел на крик:
- Рубик, у меня завтра съемки! С его участием! И послезавтра! Неделю подряд!! Если мы
его не найдём – это катастрофа!!!
Всякий спировский запой в прежние времена ознаменовывался большими или малыми
подвигами. Всякий раз, так или иначе, подвиги были связаны с автомобилем – в этом состоянии
Спиров, как водится, особенно любил скорость. Не стал исключением и этот. Безвестный, но от
этого не менее доблестный лейтенант ГИБДД стал свидетелем того, как Спиров, закончив
разговор по телефону-автомату, подошел к своей машине. Открыв дверцу, телезвезда на
мгновение утратила равновесие, тут же его, впрочем, восстановила - и гукнулась за руль.
Лейтенант направился, было к нему с намерением немедленно предотвратить, но не успел –
спировская «ауди» сорвалась с места и, лавируя между машинами, помчалась по улице. Что-то
крича в рацию, лейтенант побежал к патрульной машине с надписью «ДПС»…
Спиров весьма прилично водил и мотоцикл, и автомобиль. При этом уровень
виртуозности прямо пропорционально возрастал количеству «принятого на грудь». Поэтому
неудивительно, что на этот раз он превзошел самого себя. Лейтенант, правильно оценив
стремительность спировского старта, вызвал подмогу, и в процесс погони за Спировым вскоре
включилась вторая машина ГИБДД. Два автомобиля с включенными проблесковыми маячками
мчались вдогонку за «ауди» телезвезды, но расстояние между ними, то увеличиваясь, то
сокращаясь, тем не менее, свидетельствовало о нерядовом водительском мастерстве
преследуемого.
Погоня в разгоряченном мозгу Спирова отражалась фрагментарными яркими
вспышками – одна красочнее и экспрессивнее другой.
Вот он несется узкими улочками старинной части города, сворачивает в проходной двор
и, опрокидывая мусорные баки, выскакивает на другую улочку.
Пропустив нужный поворот, преследователи заезжают в тупик, с трудом разворачиваются
и, стремительно набирая скорость, летят обратно…
Вот он мчится по широкому проспекту, имея на хвосте уже четыре машины ГИБДД!
Неожиданно Спиров резко уходит вправо, - визг тормозов! - машина едва вписывается в
поворот, кажется, она вот-вот перевернется – но, несмотря на то, что водитель пьян, его расчёт
верен…
Вот «ауди» взмывает на эстакаду и слетает по ней вниз, - и вот уже мчится в обратном
направлении. Четверка преследователей неотрывно следует за ним, как приклеенная. Наконец,
и сам Спиров оказывается в тупике, единственный выход из которого преграждают мигающие
и воющие машины ГИБДД. Он выключает двигатель, выбирается из машины, раскрывает
объятия бегущим к нему милиционерам.
- Вот что может с-сделать с интеллигентным человеком, - улыбаясь, произносит он
заплетающимся языком, - б-бокал шампанского…
И, покачнувшись, доверчиво падает на протянутые к нему руки…
Часы в гостиной спировской квартиры прозвенели четыре раза. Даша - одетая и готовая
ко всему, - раскладывала на столе лекарства. В том, как она готовилась встретить очередную
беду, чувствовался немалый опыт. В дверь тихо постучали – как с человеком, вхожим в дом, с
Тиграном существовала договоренность не звонить, а стучать – чтобы не разбудить детей.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
101
Даша выбежала в прихожую, распахнула дверь.
Двое милиционеров внесли в прихожую распростертого на носилках Спирова землистое, безжизненное лицо, закрытые глаза, правая рука в окровавленных бинтах. Следом
вошел Тигран.
- Куда его?
- Сюда, в гостиную…
Милиционеры потащили носилки в указанном направлении.
- Господи… Что с ним?
- Всё в порядке, - перевел дух Тигран. - Просто ему вкололи успокоительное… Теперь
он спит.
- А почему он в крови?!
- Не знаю, это уже до меня… Куда его?
Милиционеры внесли носилки в гостиную, поставили на пол.
- Давайте его на диван, - распоряжался Тигран. - Только осторожнее…
Даша словно завороженная смотрела на то, как Спирова бережно перенесли на диван;
опомнившись, бросилась к лежащему рядом в кресле пледу, укрыла.
- Вот так, отлично, - подытожил Тигран. - Спасибо, вы свободны.
Милиционеры, с любопытством оглядываясь – всё же квартира знаменитости! – вышли в
прихожую, за ними следом – Тигран. Пожал руки, сунул каждому по купюре, выпроводил,
закрыл дверь, вернулся в гостиную, где Даша, склонившись над Спировым, тихонько звала:
- Кирюша… Кирюша…
Спиров открыл глаза, при виде жены с едва слышным стоном снова их закрыл.
- Кирюша, у тебя что-нибудь болит? Тебе плохо?
Спиров снова открыл глаза, всмотрелся в жену. В этом взгляде – неожиданно тяжелом и
трезвом, - не было ничего, кроме усталости.
- Тошнит… - едва слышно произнес он.
- Тошнит?.. – испугалась Даша, повернувшись к лекарствам. - Не дай бог, сотрясение…
Сейчас я тебе что-нибудь…
- …от себя, - неожиданно продолжил Спиров.
Даша повернулась к мужу, и вновь натолкнулась на его взгляд - никогда прежде он на
неё так не смотрел.
- И от тебя, - так же тихо добавил он.
Даша вздрогнула, как от удара, на её лице появилась растерянная полуулыбка, она
оглянулась на Тиграна, и тот, ощутив мгновенную неловкость, отвёл взгляд. Спиров отвернулся
к стене.
- Пусть поспит, - сказал Тигран. – Пошли…
Тигран приобнял Дашу за плечи, помог встать, выключил свет, стараясь не шуметь,
прикрыл дверь.
Ни Тигран, ни Даша не увидели, как Спиров лежал в темноте с открытыми глазами – и
смотрел в потолок…
Тихонько плача, Даша включила чайник, принялась собирать на стол. Тигран курил,
расхаживал по кухне.
- Не реви. Ну, что ты от него хочешь? Пьяный человек. Разве он понимает, что говорит?
- Он не пьяный…
- Не пьяный? Да он вдрабадан! Просто труп!.. В смысле – идти не мог, нести пришлось!
Ты что, ей-богу? Первый раз замужем?
Даша высморкалась в салфетку, выбросила её в ведро.
- Не морочь мне голову. А то я ничего не знаю! Думаешь, мне ничего не докладывают?
- Ты про что?
- Про что… Про любовницу его, эту, Нечаеву!
- Чего?!.
В это «чего» Тигран вложил все отпущенные ему природой актёрские способности.
- Вот только не надо, ладно? – отмахнулась Даша. - Артист из тебя…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
102
- Это не то, что ты думаешь. Дурацкие сплетни. Не более того…
- Ладно, хватит из меня идиотку строить! Я тоже, знаешь…
Неожиданно дверь в кухню открылась, - на пороге в одинаковых светлых клетчатых
пижамках стояли заспанные Саша и Маша, во все глаза смотрели на Тиграна.
- Ну, вот, - с досадой проговорила Даша, - разбудили… А что надо сказать?
- Здравствуйте, дядя Тигран, - слаженным хором послушно откликнулись близняшки.
- Здравствуйте, красавицы мои, - как не был расстроен, расплылся в улыбке дядя Тигран.
- А где папа? – спросила Саша.
Даша подошла, присела возле дочек.
- Папа уже спит. И вы идите, ложитесь…
- Где он спит?
- Где надо, там и спит, - вмешался Тигран. - Пошли!
Он подхватил девочек на руки и понес в сторону детской. Даша двинулась следом.
Проходя мимо гостиной, Даша вдруг остановилась - Спирова на диване не было.
- Господи, где это он?..
Даша заглянула в спальню, в ванную, в туалет – с тем же результатом. С девочками на
руках Тигран всюду следовал за ней.
- Да куда же он провалился?!
Тигран подошел к входной двери, толкнул её – дверь неожиданно легко, со скрипом
распахнулась.
- Ушёл! – в панике выдохнула Даша.
И Маша, и Саша, словно по команде, громко, в голос заревели…
24
Спиров шёл по Крымскому мосту – ближайшему к его дому. Остановился у перил,
перегнувшись, взглянул вниз – где-то далеко внизу маслянисто чернела вода. Вода медленно
кружилась, набирая скорость, кружила и тянула его вниз, - так, кружа, неумолимо и затягивает
в себя воронка, - и он изо всех сил вцепился в перила. И вдруг услышал хрипловатый, низкий
женский голос:
- Страшно, да?
Спиров от неожиданности вздрогнул, обернулся и увидел одетую во всё чёрное
женщину лет пятидесяти.
- Что?
- Просто тебе ещё рано…
- Я вовсе не хотел…
- Не хотел? Тогда зачем ты пришел ночью на мост самоубийц? Ты, души своей
погубитель?
Спиров молчал. Незнакомка подошла ближе, всмотрелась в его лицо.
- Ба, какие люди…
У неё было помятое жизнью, но очень симпатичное лицо.
- Что-нибудь случилось? – негромко спросила она.
Спиров молчал.
- Вижу - случилось…
Она смотрела на него, словно что-то про себя взвешивая.
- Выпить хочешь…
Это был не вопрос, а, скорее, констатация очевидного факта. Спиров ощупал карманы.
- Нет денег, - хрипло произнес он.
Незнакомка рассмеялась.
- У тебя?! Однако…
Она сделала широкий жест:
- В таком случае - пошли. Я угощаю…
В дешевой забегаловке в этот поздний час из посетителей была лишь парочка
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
103
засидевшихся забулдыг. Незнакомка и Спиров сидели за столиком с нехитрой закуской и
бутылкой водки. Женщина сама разлила по рюмкам.
- «Не смотрите на меня так. Женщины пьют чаще, чем вы думаете. Меньшинство пьёт
открыто, как я, а большинство - тайно. Да. И всё водку или коньяк…»
Чокнулись, выпили.
- Откуда это?
- Из какой-то пьесы, - сказал Спиров.
- Антон Чехов, «Чайка», второй акт.
- Вы актриса?
- Была когда-то, и очень недурная. Но… всё в прошлом. Теперь я режиссёр… незнакомка хрипловато засмеялась. – Режиссёр своей судьбы… «Бог нашей драмой коротает
вечность: сам сочиняет, ставит и глядит…»
В том, как незнакомка держалась, не было ничего актёрского – напротив, в ней
чувствовалась какая-то тайна, тайна, замешанная на страдании и боли. И, несмотря на свою
оглушённость, - а может, благодаря ей? - Спиров это чувствовал.
- Вы всегда ночами гуляете по мостам? – спросил он.
- Нет, только когда на небе появляются телезвёзды…
Она снова разлила по рюмкам.
- Ну, давай ещё по одной…
Выпили.
- У меня тоже была слава. Когда я шла по улице, останавливались трамваи… Правда, не
было денег. Их у меня никогда не было… мне в этом смысле было легче, чем тебе.
Неудивительно – ведь я служила искусству. А ты - князю тьмы…
Спиров напряженно вслушивался в то, что говорит незнакомка.
- Кто изобрёл этот проклятый ящик? Который превратился в выгребную яму? В крышку
мусоропровода? Который отравляет, разобщает и гробит в людях человеческое?
- Вы кто? - после паузы глухо спросил Спиров.
Незнакомка снова рассмеялась.
- Может, я – твоя больная совесть?..
Спиров, привалившись к стене, сидел с закрытыми глазами.
- Мы живём только ради одного мгновения, - словно откуда-то издалека доносился
хрипловатый женский голос. - И в это мгновение решается, имеет ли смысл всё, что было – и
всё, что будет. Жива ли твоя душа, или ты превратился в ходячее мясо… Быть или не быть? Всё
остальное – неважно, когда ты - в этой точке разлома… Ты хороший парень, Спиров. Но… in
vino veritas! Голос истины говорит в тебе, пока ты пьян. Не заткнется ли он, когда ты
протрезвеешь? Вот в чём вопрос…
- Я живой… живой, - пробормотал Спиров. – Живой…
Он открыл глаза – место за столиком напротив было пусто; его нежданная ночная
знакомая исчезла так же внезапно, как и появилась. А была ли она, незнакомка? Или ему всё это
просто приснилось?
Через час он открыл своим ключом дверь родительской квартиры. Прошел на кухню,
вынул из холодильника початую бутылку водки. Отхлёбывая на ходу из горлышка, некоторое
время стоял, слегка покачиваясь. Он находился в состоянии крайнего изнеможения. Реальность,
которую он тщетно глушил алкоголем, вместе со светом нового дня наваливалась с удвоенной
силой. Он набрал номер телефона.
- Как там девчонки? Не испугались?..
Голос жены в трубке заставил его болезненно сморщиться.
- Я у родителей… Нет, приезжать ко мне не надо. Хочу побыть один…
Не дослушав ответа, Спиров выдернул телефонный шнур из розетки, прямо в одежде и
обуви упал на тахту и мгновенно заснул – точно потерял сознание…
25
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
104
На следующий день Майя проводила Татьяну в Саратов, к маме – и неожиданно
почувствовала душевный спазм – до того захотелось в Питер, навестить свою, тем более, что не
виделись уже почти полгода.
Ранним утром под обычный гимн великому городу вышла из «Красной стрелы» на
платформу Московского вокзала – и тотчас в толпе встречающих, словно себя постаревшую в
зеркале, увидела женщину, в чьём облике – нет, не угадывалась, а громко заявляла о себе всё та
же, навсегда общая для них независимость.
Ксения Сергеевна обняла дочь, сделала попытку забрать небольшую сумку, Майя не
уступила.
- Ты, как всегда, налегке, - «всё моё вожу с собой»?
Майя провела пальцами по щеке матери, уткнулась ей лицом в грудь.
- Мамочка… Всё моё – это ты…
Вышли на забитую машинами привокзальную стоянку, сели в новенькую «Пежо».
- Коля подарил, - поделилась мама. – «Пеугеот»! У него сегодня с утра пораньше
какие-то англичане. Просил перед тобой извиниться, что не смог встретить.
Майя, которая после ночи в поезде, где всегда плохо спала, чувствовала себя разбитой,
ответила жестом: о чём ты говоришь, всё в порядке.
- Ну, и каково тебе – быть женой галерейщика?
Мама лихо вырулила на Лиговку, притормозила у светофора.
- Разъездов много – главным образом, по Европе. Но ты же меня знаешь…
- Да, - рассмеялась Майя. - Подфартило тебе, лягушка-путешественница. Ну, а так?
Вообще?
- А так… Тонька Цаплина - ты ведь её помнишь?
- Это твою астрологиню-то? Ещё бы!
- Так вот, она мне нагадала – мол, ваши отношения изменятся до неузнаваемости. И
как в воду глядела! И в самом деле, изменились!
- В худшую сторону?
- Наоборот! Правда, мы и расписывались ровно в тот день, как она нам, на звезды
глядя, присоветовала. Может, поэтому…
Некоторое время Ксения Сергеевна молчала, глядя на дорогу.
- В наши годы, как ты понимаешь, сходиться не просто. И мы поначалу по всякой
ерунде цапались, уступать друг дружке не хотели… Притирались, в общем. А потом – как-то
всё устаканилось. И стало – ну, просто замечательно.
- Коля у тебя – мужик.
- Да, качество нынче редкое. Тем более – в его возрастной категории… Ну, хватит обо
мне. У тебя-то как? Какие новости?
- Мам, я замуж выхожу…
Ксения Сергеевна резко затормозила – так, что Майя едва не впечаталась лбом в
лобовое стекло; машина остановилась в двух сантиметрах от бампера остановившегося впереди
автомобиля.
- Что ты сказала?! Повтори!
Дома, как водится, обосновались на кухне. Возбужденно лая и отталкивая друг друга, к
Майе льнули четыре собаки отчетливо «дворянского» происхождения. Выйдя замуж, мама
забрала их с собой в Питер.
- Ишь, соскучились! – ворчала мама. - Шельма, Найда! А ну, брысь! Дайте вы ей
позавтракать по-человечески!
- Мам, всё в порядке, должны же мы пообщаться…
- А мы с тобой – не должны? Ну-ка, марш отсюда! Кому говорю – марш!
Ксения Сергеевна вооружилась веником, собаки с лаем ретировались в комнату; Майя
закрыла дверь, придвинула стул.
- И как только твой Коля их терпит? Форменные шавки…
- Терпит! Он и гуляет с ними, и жратву им фирменную покупает… Ну, да не об том речь.
Как, говоришь, твоего жениха-то зовут?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
105
- Андре.
- О! Андре! Сэ трэ бьен… Француз… Это же надо! А у меня, знаешь, первая мысль была
– неужели твой Одиссей отвалил - от жены и от детей?
- Мама, я же тебя просила – чтоб даже имя его…
- Молчу, молчу! Ещё чайку?
Ксения Сергеевна разливала чай, пытливо рассматривая дочь.
- Что-то я только радости у тебя на челе не вижу. Ты что, из-под палки за него идешь?
- Ты же сама говорила: любовь и брак – это как божий дар и яичница…
- Ну, мало ли я глупостей говорила! Теперь-то я так не думаю. И тебе, кстати, тоже не
советую… - Ксения Сергеевна подсела совсем близко, приобняла дочь. - Помнишь, как мы с
тобой в детстве?.. «А если честно»?
- Если честно, мам, мне как-то всё равно.
- А ему? Андре твоему?
- Ему, естественно, не всё равно.
- Тогда это нечестно. С твоей стороны.
- Я от него ничего не скрываю. Всё говорю, как есть.
- Ну. А он что говорит?
- Ну, типа, стерпится – слюбится…
Ксения Сергеевна вздохнула, встала, принялась убирать со стола.
- Ну, что ты, мама? А как в старые времена было? Выдавали девочек замуж – согласия не
спрашивали. А через год-другой, глядишь, и чувства появлялись. И семьи, между прочим, не в
пример нынешним, крепче были…
- Ты сейчас кого убеждаешь – меня или себя?
Мама всегда безошибочно угадывала в её обороне самые уязвимые точки, и Майя всегда
в таких случаях начинала вскипать.
- Я всё потеряла! Любовь, театр… Ни черта не осталось! Что же мне теперь, и от этого
отказываться? Совсем на бобах прикажешь остаться?!
- Ну, что ж, поезжай, - помолчав, произнесла Ксения Сергеевна, и у её губ пролегла
горькая складка. - Только ты не от страны, не от бед своих, а от самой себя бежишь. А от самой
себя разве скроешься?..
Майя, нахмурившись, складывала – уголок к уголку – салфетку, сворачивала и
разворачивала вновь.
- Какая же ты упрямая, - вздохнула мама. – Вылитая баба Аня. По три года со мной,
бывало, не разговаривала… Вот и ты - ничего слышать не хочешь. Чужой опыт ничему не учит.
Непременно надо собственный лоб разбить…
Ксения Сергеевна вплотную приблизилась к теме, которая весь день витала в воздухе, но
ни разу затронута не была. Майя понимала это, однако упрямо продолжала молчать.
- Что же ты про отца-то ничего не расскажешь? – решилась, наконец, Ксения Сергеевна.
- Как он там?
- Ты будешь смеяться, но он тоже женится!
Из маминых рук выскользнула чашка и грохнулась об пол.
- Да вы там сговорились, что ли?!
26
Служащая ЗАГСа – пышнотелая женщина лет тридцати с небольшим – была явно
заинтригована появлением в её кабинете известного кинооператора, да ещё в столь пикантном
сочетании с юной невестой; сам же известный кинооператор, к такого рода узнаваниям не
привыкший, кажется, ничуть этим обрадован не был, а был даже, напротив, отчетливо
раздосадован и испытывал неловкость. Перебрав поданные на регистрацию документы, пышка
подняла глаза на сидящих напротив Анатолия Васильевича и Виктошу, приветливо
улыбнулась.
- Так, с этим всё в порядке. Теперь нам остаётся только назначить дату регистрации.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
106
Виктоша взглянула на Анатолия Васильевича, предоставляя возможность высказаться по
этому поводу, но жених, как бы уступая инициативу, молчал.
- Не могли бы вы поставить нас где-нибудь, скажем, через недельку? Дело в том, что у
Толеньки запланирован выезд на съемки, и мы бы хотели зарегистрироваться до его отъезда.
- Вообще, это у нас не поощряется, но, учитывая, так сказать, заслуги брачующегося, мы
можем, в порядке исключения…
Пышка послала брачующемуся взгляд, исполненный восхищения.
- Мы до привилегий не унижаемся, - поморщился Анатолий Васильевич. – И вообще,
куда нам спешить? Вернемся из экспедиции – распишемся. А то, знаете…
Но Виктоша, спеша закрепить успех, перебила:
- Большое спасибо. Нам все-таки, знаете, чем раньше, тем лучше…
- Отлично. – Служащая, пряча улыбку, сделала пометку на лежащем перед ней листе
бумаги. – Через неделю, так через неделю… Как много у вас будет гостей? От этого зависит,
какой зал заказывать – большой или малый…
Анатолий Васильевич и Виктоша ответили одновременно:
Анатолий Васильевич: Малый.
Виктоша: Большой.
Пышка озадаченно перевела взгляд с жениха на невесту.
- Извините… Так, всё-таки, большой или малый?
Анатолий Васильевич и Виктоша переглянулись, взгляды скрестились, и в этой
мимолетной дуэли победила молодость.
- Большой, - уверенно, смягчая победительный нажим улыбкой, повторила Виктоша.
- Что будете заказывать?
- Всё, - мгновенно выдала невеста заранее заготовленный ответ. – Весь пакет. По
прейскуранту.
Анатолий Васильевич, отвернувшись, вздохнул. Средств борьбы с разбушевавшейся
стихией он явно не видел.
Пышка, удовлетворённо кивнув, сделала у себя соответствующую пометку.
- И автомобиль? – уточнила она. - Есть лимузины представительского класса…
- Это которые с куклой на радиаторе? – испугался Анатолий Васильевич. - Не надо.
- Ну, Толенька…
- Не надо, - твердо повторил жених. И для верности добавил: - Я сказал – нет, значит,
нет.
Виктоша капризно оттопырила пухленькую нижнюю губу, однако сочла за благо
промолчать. Служащая протянула жениху какую-то бумажку:
- В таком случае, прошу пройти в кассу – и на этом все формальности можно считать
законченными.
- Премного вам благодарны... – пробормотал тот.
Брачующиеся встали, направились, было, к выходу.
- Анатолий Васильевич, - неожиданно вслед им взволнованно произнесла пышка, - я
хочу сказать, что для меня – большая честь, так сказать, участвовать в вашем… в вашей… Ведь
на ваши фильмы я бегала ещё девочкой. Можно сказать, на них росла и формировалась…
В глазах Виктоши рассыпались искры удовлетворения – это была компенсация за не
заказанный лимузин. Видя по лицу жениха, что говорит что-то не вполне уместное, пышка
сбилась и умолкла; Анатолий Васильевич иронически оглядел её пышные формы, вежливо
кивнул.
- Ну, что же, неплохо сформировались… - И с лёгким наклоном туловища добавил: Будьте здоровы…
Когда вышли на залитое солнцем пространство перед ЗАГСом, жених неожиданно
рассмеялся. Виктоша взглянула на него с недоумением.
- Это ещё что, - пояснил Анатолий Васильевич. – После одного из концертов к
Макаревичу подошла группа лилипутов. Преподнесли цветы и сказали: «Спасибо вам
огромное, Андрей. Мы на ваших песнях выросли…»
27
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
107
Спировский запой обычно длился не больше недели – но неделя миновала, а
возвращаться домой он по-прежнему не хотел. Запершись в родительской квартире, он никуда
не выходил – тем более, что в такие моменты в нём разыгрывались разного рода фобии – от
вполне мизантропического нежелания кого-либо видеть до какой-то странной, необъяснимой
боязни солнечного света, - и всё глубже погружался в состояние, как он это для себя
определял, дрейфа. В такие моменты он испытывал ни с чем не сравнимое отвращение к
самому себе; всё, чего он добился, достиг за годы и годы напряжённого труда, всё, что,
наконец, сам он представлял из себя, казалось ему невыразимо жалким и мелким, - да, это
было мучительное ощущение собственного ничтожества.
В глубине души Спиров сознавал, что не обладает подлинной оригинальностью. И,
чтобы восполнить этот пробел, ему приходилось прилагать усилия для того, чтобы избранный
им имидж парадоксально мыслящего и чувствующего плейбоя выглядел как можно
естественнее - так фанат бодибилдинга истово наращивает мышцы, которые какой-нибудь
деревенский парнишка владеет без всяких усилий, от рождения. И всё же - он знал, что маска
не всегда плотно прилегает к лицу, что тонкий глаз безошибочно отмечает зазор. Но
подлинный вкус – то, чем, благодаря отцу, обладала Майя - большая редкость, к тому же фон,
на котором блистал его поддельный камень, не изобиловал драгоценностями, и уж, во всяком
случае, умом он мало кому из коллег уступал.
С уходом Майи в его жизни разверзлась пустота, которой, должно быть, ха-ха,
позавидовал бы сам синьор Торричелли, - и он, внутренне холодея, заранее предчувствовал,
что заполнить её будет нечем. Отказаться можно от чего угодно – при условии, что взамен
получаешь нечто лучшее, или хотя бы равноценное. Эрзацы в виде разнообразного, но
невыносимо банального тусовочного набора тут не годились, - он уже прошёл этот недлинный
путь вдоль и поперёк; тут требовалось что-то истинное, подлинное – но где его было взять?
Что было делать? Вернуть её? Но как? Для этого был только один способ - явиться к ней
с чемоданом: я твой, и только твой, отныне и навсегда, - но и это было невозможно. И не только
потому, что он не мог оставить свою семью даже в воображении, а главным образом потому, что
в том же воображении не был состоянии составить из осколков их с Майей общего вчера
мозаику их завтра. Спиров смутно чувствовал, почти знал, что в чем-то главном Майя его
придумала, сотворила из него то, чем он на самом деле не являлся - и чем бы, вероятно, мог бы
стать, при условии, что дух его сделал бы тройное сальто, - а вот сил на это он как раз в себе и
не ощущал. Он никогда не переоценивал своих способностей к внутренним переменам.
Вот и сейчас, лежа на тахте и уставившись в потолок, Спиров вовсе не пребывал в
прострации, а то ли продолжал свой непрекращающийся спор с Майей, то ли репетировал
будущую встречу с ней. «У нас разные биологические задачи, - мысленно обращался к ней он. Ты, как женщина, стремишься к тому, чтобы исполнить своё предназначение, произвести на
свет дитя. А в меня природа, как в того сайгака, вложила другую программу - покрыть как
можно большее стадо. Природа или Бог? Так почему Он должен меня осудить, коли сам меня
таким создал? При чем здесь моральные категории?» – «Но, в отличие от сайгака, Бог послал
тебе душу и интеллект, - возражала ему незримо присутствующая Майя, – должен ты от него
чем-то отличаться?» - «Мы оба охотники - и ты, и я. Только охотимся на разное...»
Недельная небритость на его лице скрывала уже подзажившие следы драки. Из-за
наглухо зашторенных окон трудно было определить, день сейчас или ночь. Собственно, какая
разница? То тревожное и зыбкое, во что он время от времени погружается, давно уже не
назовешь сном. Пространство вокруг усеяно пустыми бутылками из-под водки. Хорошо бы
сейчас сдохнуть. Ах, как хорошо… Но так, чтобы не доставить хлопот ближним. А то приедут
мама с папой, а тут издохший я, со всеми вытекающими… – здрассьте, пожалуйста! Даша,
одинаковки – в рёв… Кто о них позаботится? Вот если бы без всего этого негатива – взять и
аннигилироваться. Превратиться в какой-нибудь без цвета и запаха газ – и вылететь через
вентиляционную решетку в пространство… Телефон звонит. Ну и чёрт с ним. Он всё время
звонит. Даша, дочки… Дочки, Даша… Вот, опять трезвонит. Ага, теперь уже в дверь. В дверь
уже – теперь…
Спиров отхлебнул из бутылки какие-то остатки - остатки - сладки! - и отвернулся к стене.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
108
Звонки в дверь сменились стуком, который по мере того, как стучащему изменяло терпение,
становился всё громче; наконец, послышался отдалённый, усиленный эхом лестничной клетки
голос Тиграна:
- Открывай, слышишь?! Открывай! Я знаю, что ты дома. Открывай, скотина!
Гневные крики также не произвели на Спирова никакого впечатления, и после короткой
паузы продюсер сменил тактику.
- Я принес тебе выпить, - склонившись почему-то к замочной скважине, громко произнес
он. - Я знаю, у тебя кончилась выпивка. Слышишь? Эй! Добавка пришла! Открывай!
Спиров секунду помедлил, нехотя встал, вышел в прихожую, открыл дверь, и в неё
ворвался раскалённый добела Тигран. Ещё с порога он выдал длиннейшее армянское
ругательство, которое Спиров также совершенно проигнорировал. Потом взял себя в руки и
заговорил спокойнее.
- Ты что же это вытворяешь, паразит, а?! Сволочь такой… Убить решил, да? Зарезать?
Выражение лица Спирова ничуть не изменилось. Он молча протянул руку.
- Не дам я тебе руки, подонок. За все твои издевательства - не дам, - дрожащим голосом
произнёс Тигран.
Но Спиров имел в виду совсем другое.
- Выпивка где? – хрипло спросил он.
Тигран горестно покивал, извлёк из портфеля бутылку водки.
- Ну, хорошо. Я дам тебе выпить. – Спиров протянул руку, но Тигран убрал бутылку за
спину. - Только сначала я с тобой, скотина, говорить буду.
Спиров опустился на табурет, готовый ради обещанного вознаграждения переждать не
слишком продолжительный монолог.
- Значит, так. Ты уже неделю пьёшь. Неделю! Знаешь, во что это мне обошлось? А, во
что это обошлось Кошицу, знаешь?
Спиров молчал.
- И ты думаешь, он тебе это простит?
- Думаю, да.
- Почему это?
- Потому что он на мне неплохо заработал. И надеется заработать ещё. И ты тоже.
- Ну, хорошо. Когда ты собираешься выйти на работу?
- Никогда.
Тигран неожиданно перестал кипеть. Покоряясь неизбежности, вздохнул, достал из
портфеля бутылку водки, кротко спросил:
- Стакан есть?
Спиров встал, пошел в комнату. Тигран, брезгливо оглядывая господствующий в
квартире кавардак - за ним.
- Тоже мне, блин, Федя Протасов…
Сели, разлили, выпили, не чокаясь. Помолчали... Тигран искал слова – совсем другие,
идущие от сердца.
- Ну, ладно, - наконец, тихо заговорил он. - В конце концов, мы с тобой не только
партнёры, но и кореша. Запутался в бабах – с кем не бывает? Я всё понимаю. И не буду на тебя
давить. Отдохни, разберись, кого тебе надо – эту или ту. Я подожду... Но только недолго. Три
дня тебе хватит?
Спиров молчал.
- Ты же знаешь – в нашем деле надо крутить педали. Иначе упадёшь… да так, что костей
не соберешь. – И добавил, стараясь говорить предельно мягко: - Хватит ребячиться, Кира. Ейбогу, взрослый человек, а ведешь себя, как пацан.
- Ты меня не понял, - сказал Спиров. - Я ухожу из ящика. Не хочу работать на
телевидении. Сечешь пафос?
- Что за приколы, Кир? – растерялся Тигран. - Как это – ты уйдешь из ящика? Куда? Ты
же больше ни хрена не умеешь… Почему?!
- Потому что меня это достало - выдавать на гора говно. И кормить этим говном людей.
Потому что я уже и сам превратился в это самое говно! От меня уже смердит!
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
109
Тигран усмехнулся, принюхался.
- Что-то не чувствую…
- Потому, что ты и сам такое же говно!
Тигран почему-то не обиделся. Мгновение поразмыслив, вздохнул, хлопнул ладонями по
коленям, встал, взял портфель.
- Так… Ну, ладно. Разговор окончен.
От двери он обернулся.
- Рефлексией твоей и прочими фокусами я уже сыт по горло, - устало проговорил
Тигран. - Хочешь свалить? Вали! Приседать и хрюкать возле тебя не буду - вольному воля. Но у
нас контракт, и ты его отработаешь. Иначе дело будешь иметь не со мной, а с Кошицем. Что
такое Кошиц, думаю, тебе объяснять не надо? Вот и чудно… Значит, запомни: в пятницу –
послезавтра, слышишь, послезавтра! - у тебя прямой эфир. Чтобы был, как штык. И трезвый!
Ясно?!
Хлопнула входная дверь. Спиров лежал всё в той же позе, уставившись во что-то
невидимое, - так, словно и не было у него только что никакого визитёра.
28
После расставания со Спировым, как это всегда бывало в разломные моменты её жизни,
Майе снова стал являться во сне Топтыгин. Проснувшись, она снова и снова перелистывала его
дневник.
8 июня.
Вот и злата Прага! Прелестный город, зеленый и старинный, тихие, спокойные,
самодостаточные чехи, тепло, солнце... чего ещё желать? В гиды мне дан Игорь - милый
человек, живущий здесь так давно, что от чеха совершенно неотличим.
Кладбище с русским храмом, - здесь похоронены мать В. Набокова, жена генерала
Брусилова, Аркадий Аверченко, власовцы (все в одной могиле) - многие, многие русские. Весь
день на ногах по жаре на двух грейпфрутах и стакане минеральной воды. Сил много,
настроение легкое, мыслей (мышлёнок, как говорят чехи), почти нет.
В тридцати минутах ходьбы от меня - великолепный ботанический сад. Провожу
там основное своё время.
Ездили с Игорем в Карловы Вары: прелестные места, природа девственна, (леса,
поля, деревушки, маки яркие вдоль дороги, хмель, пивоварни.) Городок среди холмов
малюсенький, уютный, речка посредине, косяки форели в ней. Люди большей частью
пожилые, много иностранцев, в том числе и русских. Магазины, кафе, сувениры, сувениры...
По дороге Игорь рассказывал о себе. У него хорошая голова, трезвая, светлая, но
безалаберен к своему организму - обжора, мясоед, брюхо отрастил к 35 годам. А душа
теплая, в чем-то грустная. От него ушла жена к другому, забрала дочку и ещё родила, а
Игорь, - чудак, право! - всех жалеет и подкармливает.
10 июня.
День ознаменовался посещением Пражского града. Собор св. Витта - грандиозен!
Весь град удивителен - впечатляет своей 10-вековой историей, сочетанием и смешением
стилей, грандиозностью построек - и событий, которые эти постройки видели. А Злата
улочка! А дом, где жил Кафка, а мастеровые с их дивными поделками! Ах, Прага, Прага!
Уже хорошо знаю твою Трою, Бубенек и Кампу. И всё так пестро, шумно...
Наблюдая за чехами, понял, что они не только тихие, мирные, самодостаточные
люди, но также и скучные, ленивые обжиралы, - ни искры, ни огня. Сонное царство,
господа чехи! (Это не критика, а констатация.) Не то, что рашен-колобашен. Но там
другой перебор...
Осваиваю старый город - Старо место и Малу страну, поднимаюсь на смотровую
площадку ратуши, захожу в собор св. Николая, (гуситская церковь), глазею на народные
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
110
промыслы на Староместской площади, где по старинке чеканят монеты, куют чугунные
поделки; где художники, керамисты, прикладники творят на потребу туриста.
Живу словно под колпаком, занимаюсь только собой, без каких бы то ни было
обязанностей, (чего не было во всю мою жизнь), - и, тем не менее, занят весь день, ни
минуты свободной. Сплю относительно немного - 5-6 часов, иногда и меньше. Чувствую
себя весь день прекрасно, никакой тяжести в голове, (как было много лет по утрам), а ведь
уже почти год обхожусь без кофе и черного чая! Иногда возникает мысль - смогу ли жить
так же полноценно, если не будет времени «ломать» тело с такой тщательностью? Но,
поскольку ничто тревожное во мне сейчас не задерживается, то и эта забота вскоре
улетучивается, и я опять спокоен: «Будет день, будет и пища». Не припомню, чтобы
когда-нибудь я жил так же светло, ровно и спокойно, не оглядываясь назад и не забегая
вперед...
Ямочка звонит каждый день, она репетирует в Москве и снимается в Одессе;
единственно, кого мне сейчас не хватает - это её…
Неделю подряд Майя выслушивала по телефону восторженные рассказы о прелестях
чешской столицы. А потом его телефон вдруг перестал отвечать. Вначале подумала: мало ли,
уехал в пригород, заночевал в отеле. Выждав два дня, забила тревогу, подняла на ноги, кого
только было можно, с помощью Игоря обзвонила всё клиники Праги и, наконец, дознались:
Топтыгина увезла “скорая” с острым приступом гепатита. Никто ничего не мог понять. При чем
тут гепатит?!
Первым же рейсом Майя вылетела в Прагу, прямо из аэропорта примчалась в больницу.
При виде неё у Топтыгина едва хватило сил на то, чтобы удивиться. Однако, через час он встал.
Через два - вышел с ней во двор. Через три - уже смеялся над тридцатью тремя своими
несчастьями. «Ты меня спасаешь, - твердил он. Я буквально оживаю. Может, тебе заняться
экстрасенсорикой - при твоей-то энергетике?»
Гепатит анализами подтвержден не был. Узнав об опухоли, чешские врачи сразу поняли:
причина в другом, - в печень пророс метастаз...
Карточный домик Полины Леопольдовны рухнул. Сама генеральша, как и следовало
ожидать, осталась в стороне. Прихлопнуло только их; они снова остались вдвоем - наедине с
бедой. На этот раз – неотвратимо близкой…
Человек приходит в этот мир и уходит из него один. Одиночество – главная
составляющая жизни, её первоэлемент. Оно тотально и, следовательно, непобедимо, думала
Майя, пока укрытый пледом Топтыгин спал рядом с ней в самолете. Единственное, что
способно одолеть одиночество - это любовь. Но и любовь жива, покуда живы любящие. Она
конечна, как конечен сам человек. Все обречено на поражение - торжество коснеющей плоти
над некогда пламеневшим духом. Оно неизбежно, как неизбежна смерть, - худшая из неудач,
постигающих всё живое...
20 июня.
Пережил десять дней, которые потрясли мой мир и рассыпали всё, что мы с
бабулей строили девять долгих, тяжких месяцев: моё «выздоровление» - не более, чем
затянувшийся блеф.
Вернувшись в Москву, пошёл к Стрижаку (участковому онкологу). Он меня
осмотрел и сказал: рецидив, нужна срочная «химия» или можно готовиться к смерти.
Поехал к Дубцеву - тот после анализа крови и УЗИ подтвердил: рецидив, быстрее
«химичить». А как? Кровь плохая, печень структурно поражена, внутри - «узел». Значит,
«химия» отпадает… Весело!
Паника моя, надо отметить, длилась недолго, всего несколько часов, потом взял
себя в руки и ринулся в бой: пусть, несмотря ни на что, будет «химия», перенесу её сейчас
легко, - ведь «чист», как никогда. Поддержали меня, как могли, все - и Ямочка, и Илья, и
друзья...
Ямочка, свет мой и радость. Какие дорогие слова я от тебя услышал, - за все
двенадцать лет не было такого. Нам с тобой удалось то, о чем многие только мечтают, -
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
111
брак без порабощения, - ни друг другом, ни пошлой рутиной. Почему в этот жуткий час
ты заговорила... о нашем венчании? И как случилось, что именно это так вдруг
поддержало меня? Я - плохой христианин, верю в переселение душ и многое другое,
несовместимое с православием, мне не по душе любая ортодоксия и куда ближе,
симпатичнее какой-нибудь буддизм, но другой веры я никогда не хотел и не хочу, этот
выбор за меня сделали мои предки, - уйду отсюда тем, кем были они. Но ТАМ, - я это
теперь знаю наверняка, - когда-нибудь мы снова будем вместе...
25 июня.
Господи, как тяжело-то! Вот он - отходняк. Как муторно на душе... Где-то глубоко
внутри поднимается неверие в свои силы, в правильность избранного пути, (узел на левом
плече явно увеличивается).
Настоящая тоска выкрасила мир в грязно-серые тона, утратился смысл
существования, захотелось выть, укрыться за чьей-то надежной спиной, уткнуться куданибудь и замереть... ничего больше не достигать, не преодолевать...
Да что с тобой? Все в мире совершается по справедливости, сообразно
естественному порядку вещей. И тот, кто его не приемлет, будет попросту сметен. Но
одно дело - понять, а другое - принять...
17 октября.
Завтра - день моего рождения. Не бог весть, какой праздник, но отчего-то всё
вспоминается прошлогодний. Откуда был тогда свет, легкость, покой, эмоциональный
подъем, колоссальная вера в себя, в жизнь, в хорошее, - откуда черпал силы? И куда это
постепенно уходит? И почему? Неужели и в самом деле прав Хаксли и всё, в том числе и
оптимизм - всего лишь химически обусловленная вещь, действующая до тех пор, пока я
«кручу педали»: голодаю, двигаюсь, чищусь?! А как же дух и его сто крат воспетая
способность, - и даже обязанность! - торжествовать над плотью? Выходит, плоть
непобедима и, рано или поздно, торжествует над духом?! И от человека в его жизни, по
большому счету, ничего не зависит? Или так происходит только со мной, потому что я слабак?! Но разве я - слабак? Разве каждый сможет пройти мой путь, чтобы выжить?!
Бессмысленно, бессмысленно всё. Спрашивается: к чему эта жизнь, если тлен в ней
первичнее духа?!
Впервые появились и стали назойливыми мысли о самоубийстве. Я их гоню - это
результат слабости и неверия. Логика бессильна...
Спокойно! Что делать?
Вернуться в Марьинское, в бабушкин концлагерь - в холод, голод и пытку
движением? Это приостановит рост опухоли, но, боюсь, такая жизнь горше самой
смерти. Даже если силы на ещё один подобный зигзаг продолжительностью в год-другой у
меня есть, - мне не нужна твоя ложь, хитрожопая бабуля, я зачеркиваю её, и вместе с ней
заодно - и себя...
Ничего не делать, жить спокойно и чисто, сколько Бог даст? Красиво, благородно и,
наверное, не так трудно.
Окончательно отдаться медикам? Пусть отравят лекарствами и ждут, что
победит: организм или химикаты? Но безволие и пассивность - это унизительно. И ещё - я
им не верю!
Что предпочесть? Думай!
Майя металась, изо всех сил ища способ помочь, и вскоре оказалась в странноватом
заведении, пышно именовавшемся как Институт милосердия и целительства.
С полдюжины экстрасенсов в течение нескольких дней по очереди колдовали над
Топтыгиным: загадочные пассы со свечами сменялись медовым массажем, специалистка по
снятию родовых проклятий вставала на место целительницы при помощи глины, - от этого
хоровода у неё у самой голова шла кругом. Топтыгин терпеливо всё сносил, но Майя видела,
что ничего хорошего от хлопочущих над ним тёток он не ждет; выбрав момент, он шепнул
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
112
украдкой: «Пойдем отсюда, это всё выброшенные деньги...»
И они ушли. Сколько было потом этих целителей!
Придворный лейб-медик какого-то, с утраченным именем, короля Тибета, человечек с
внешностью провинциального главбуха, - он принимал их в буддистском храме Питера,
снабжал какими-то таинственными травяными шариками, от которых не было ровно никакого
толку.
Брутальный У-Вэй-Синь, - несколько комнаток в подвальном помещении районной
поликлиники где-то в Бибирево, забитые больными стариками, взрослыми и детьми, - теми,
кому, как и им, больше никто не мог помочь. Китаец общался жестко, нелицеприятно. Часто просто непонятно, словесным пунктиром. Похоже, как врач, он что-то знал и умел. Но что
именно, - узнать им так и не довелось. Методика высокодифференцированных способов
мощного стимулирования сил организма с целью излечения - вот как кучеряво это называлось.
Выравнивание энергий между полушариями головного мозга с помощью пяти загадочных даньтянь (концентрация каких-то непостижимых пяти энергий). Физические упражнения по методу
Тайцзы-цигун-терапия. Звуковая цигун-терапия. Императорская формула
очищения
кишечника. Мед и аскорбиновая кислота утром, солодка и имбирь - вечером. Грецкие орехи,
жареные в растительном масле с медом. Иголки, ввинченные в ладонь. Вакуумная банка - на
шейный отдел позвоночника. Прилепленные лейкопластырем на кисти и стопы крупинки
гречи... Ходить больно? Очень хорошо! «Если больной ждет излечения со стороны, - от врача,
кого-нибудь или чего-нибудь другого, - он не уважает себя. Сам! Только сам!..»
Китаец держался холодно, кудесничал, высказывался полунамеками, ни одну мысль не
доводя до конца. Хотел разозлить и тем самым мобилизовать на борьбу с болезнью? Или
понимал, что ничего объяснить невозможно? Не преодолеть пресловутой пропасти между
Востоком и Западом? Но Россия - страна промежуточная между Европой и Азией, и жизнь
человеческая здесь так же ничего не стоит, как и в Китае...
С Топтыгиным он вёл себя особенно жестко, в конце первого цикла не сказал, как
другим: «Приходи ещё». Это означало: настоящий профи на бесперспективных больных не
затрачивается...
Господи, сколько шарлатанов паразитирует на больном теле человечества!
10 ноября.
Юрасик Волков, видимо, решив как-то развлечь, потащил меня в группу
психотренинга Виктора Короткова. Что это такое? Если попросту – талантливо
интерпретированный и примеренный к сегодняшнему дню старина Фрейд. Коротков так
Коротков. Надо же Ямочке когда-то отдыхать от меня.
Притащились в какой-то ДК. Публика самая пестрая, в основном молодняк. Сам
Коротков – лысеющий хохотун слегка за пятьдесят. Сборища свои называет по-казачьи «круг»: пришедшие усаживаются в кружок.
Что Витя (он сам настаивает, чтобы всё, независимо от возраста, обращались и к
нему, и друг к другу по имени и на «ты»), делает со своими «кружковцами»? Знакомит с
основами психоанализа, - как функционирует и взаимоотносится с другими человек. С
типологией характеров – все мы делимся на мышечников, уретральников, анальников,
кожников и т.д. Устраивает всевозможные психологические практикумы, разыгрывая те
или иные житейские ситуации. И тем самым помогает избавиться от комплексов.
Прошедшие коротковский «круг», как правило, делают потрясающий рывок в профессии, в
личной жизни.
Интересно. И как-то забываешься. Как говорил один старичок, мой сосед по
палате: «Если не можешь победить болезнь, постарайся уютненько устроиться внутри
неё». Устроиться уютненько… уютненько… ненько… ко… о-о…
15 ноября.
На сегодняшнем «круге» Коротков высказал занятную мысль: болезнь иногда
возникает оттого, что даёт болящему некое «привилегированное» положение. Например,
жена решила расстаться с мужем. И он заболел по той лишь причине, чтобы она не могла
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
113
его оставить. (Разумеется, решение происходит на подсознательном уровне. Никто не
говорит: «А дай-ка я заболею, и тогда посмотрим, куда она денется!») Стало быть, если
говорить об излечении, вопрос в некоторых случаях стоит так: а в состоянии ли
заболевший отказаться от тех «преимуществ», которые даёт ему болезнь?
Но если это так, то подсознание человека принимает и другие решения, в том
числе: «А не пора ли мне умирать?» И соответствующим образом распоряжается. Ведь
сколько примеров, когда больной не «уходил» прежде, чем не заканчивал какие-то важные
земные дела, связанные с близкими, детьми, работой?
В таком случае, не лучше ли смириться? Разве в этом есть что-то постыдное?
Смириться – не значит капитулировать. Ведь есть же разница между смирением и тупой
покорностью судьбе? Смирение - духовно осознано, избрано; покорность не подозревает о
существовании выбора. В книге твоей судьбы записан именно этот финал. И другого,
видимо, не будет. Ты боролся, пока были силы. И теперь имеешь право сложить оружие, и уйти… Но не по своей воле, а когда придет твой час. Гоню от себя мысли о
самоубийстве, хотя они часто так соблазнительны. Яд или пуля, - это вполне
безболезненно. Но что будет с мамой? С Ямочкой? А с другой стороны, - не будет это ли
для них облегчением и благом? Просто я боюсь. Боюсь, что ТАМ будет ещё хуже. В
наказание за малодушие…
Пришла любопытная мысль - а не является ли наш мир адом какой-нибудь другой
планеты?
7 декабря.
Стал слышать окружающее - именно слышать мир, а не то, что хочется из него
услышать. Замечаю, что другие слышат только избирательно, и я такой был. А мир,
оказывается, наполнен массой других звуков и смыслов. Постепенно спадает какая-то
пелена с глаз, ушей, мозга...
Вчера Коротков предложил мне стать второй персоной в его центре, взять сразу
«круг» и работать. Систематизировать его растрепанные наработки по 8 типам.
Смотрели дискету с наработками, на прощание дал книгу З. Фрейда «Эротика и
психоанализ» и «Учение о характерах» (издано в Стокгольме в 1986 году.) Я, в свою очередь,
предложил ему несколько идей по части усовершенствования «круга», в том числе
использование видеосъемок.
Сегодня днем голубь бился снаружи о стекло, - очень плохая примета, в народе
говорят - к покойнику. Ямочка, бедная, побледнела, бросилась отгонять птицу…
Постепенно начинает спадать энтузиазм друзей. Раньше редкий день проходил без
того, чтобы кто-то не забежал, а теперь по неделям – пустота и безлюдье. Никого не
виню, у всех своя жизнь, а любое горе, в особенности чужое, быстро теряет остроту. С
другой стороны, это даже к лучшему, - уже нет сил ни делать вид, что всё хорошо, ни
рассказывать, как плохо.
Каждый вечер выпиваю по стаканчику-другому сухого красного вина. Снимает
тяжесть в эпигастрии. А если ещё и зажечь свечу, то и вовсе делается легко и просто. На
какое-то время…
Надо бы написать маме, которая до сих пор ничего не знает.
15 декабря.
Принять себя вчерашнего, принять себя сегодняшнего, - вот в чем мудрость. Не
сравнивать, не говорить: тогда я был глупее (умнее), лучше (хуже), проще (сложнее). Не
сравнивать себя и с другими, не желать походить на кого-то, даже очень хорошего.
Зачем? Ты неповторим, как все люди.
Не оставлять дела незавершенными, даже мелкие. Держать в порядке вещи, архив,
отношения с людьми. Каждый день жить, как последний. А назавтра радоваться ещё
одному дню!
Рассказ Дубцева о его пациенте. Мужчина 75-ти лет «схватил» на работе очень
высокую дозу радиации, выжил и при жестоко разрушенной «физике» живёт уже 30 лет, -
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
114
на голом энтузиазме, из одного только страстного желания жить. До сих пор имеет
любовниц, каждый раз рискуя не встать из постели... В перерывах между вызовами
«скорой» живёт полнокровной жизнью, много и с интересом работает. А сколько людей и
моложе, и здоровее его пребывают в унынии или спячке!
Топтыгин, который ночами ворочался и стонал, настоял на том, чтобы она спала
отдельно. Майя подчинилась, но ночами всё равно лежала в противоположном углу комнаты
без сна, чутко вслушиваясь в то, как он скрипит зубами от боли и тихо что-то бормочет, словно
кому-то жалуясь. Временами её посещало зыбкое ощущение того, что всё это происходит не с
ними, что это лишь какой-то дурной сон, морок, который вот-вот пропадёт, рассеется, и всё
станет, как было…
6 января.
Переживаю жуткое время: самое страшное, практически непереносимое - это
калейдоскоп мыслей и фантазий о том, что завтра... через неделю... через месяц... я буду
всё так же сидеть и - ничего, кроме боли, боли, боли и немощи, и безысходности. Эти
мысли и картины я не могу отключить ни днем, ни ночью, ни даже - во сне! Мучаюсь сам
и мучаю Ямочку, что ещё тяжелее... заколдованный круг, где всё против меня.
Разумом понимаю, что спасти меня сегодня может только смирение и тишина в
душе, но эти состояния сегодня для меня недостижимы. А тот вихрь, та буря, тот хаос,
которые сегодня переживает моя душа, - страшнее и непереносимее этого я ничего до сих
пор не знал. Пишу в слабой надежде, что это поможет мне успокоиться и смириться,
посмотреть на всё с юмором - или не знаю, что ещё...
Куда делись все твои достижения: умение жить, чувствовать, радоваться сегодня,
не сравнивая этот миг - с прошлым и будущим? Как смеет какая-то примитивная боль
нарушать покой твоей души? Кто дал тебе право превращать жизнь твоих близких - в
ад? Разве мало ты видел в жизни хорошего? Разве не жил ты сорок лет привольно и без
забот - так, как тебе хотелось? Разве мало горя и бед ты видел вокруг? Разве мало доброго
сделал людям? Так почему же сегодняшний день кажется тебе таким лихом, и почему ты
не можешь понять простую истину: «каждому воздастся по делам его?!» Не можешь же
ты отрицать, что ОТТУДА виднее, кто есть кто?!
Смирись, терпи, найди в себе силы уйти спокойно, достойно и просто.
16 января.
Господи, как много может вынести человек! Сколько раз казалось, - вот он, край
возможностей, дальше терпеть нельзя, выше сил, - и всякий раз предел отодвигается, - и
мукам, и терпению. И оказывается, - можно ещё и дышать, и жить. Значит, и вправду
Бог не посылает крест не по силам?
Всё думаю, - что я делал не так, в чем была ошибка? Чья вина? Но разве кто-то
виноват? Я сам, разочаровавшись в официальной медицине, шёл не туда и только
понапрасну терял время.
По порядку. Одиннадцать месяцев моего «лечения» у генеральши. Жестокая
монодиета в сочетании с ходьбой, бегом, охлаждением, купанием в проруби, йогой,
отрывом от дома, семьи и работы...
Идея была своевременна и неплоха, но слишком затянулась, (думаю, на всё про всё в
таком жестком варианте не должно было уйти больше 30-40 дней), - и стала
антифизиологичной. Уже в октябре-декабре я в глубине души понимал, что переступил
грань дозволенного. Рисковал во имя выздоровления, да и Полина Леопольдовна применила
неслабую психологическую атаку. Кто из нас свалял дурака? Я, разумеется. А кто
безнравственен? Она, она, богиня моя прошлогодняя!
С разных сторон всё больше и чаще слышу о хирурге Макарове. Говорят, просто
чудодей, берет онкологических больных 3-4 стадии, практически безнадежных, удаляет
опухолевые ткани и метастазы по максимуму, потом проводит мощную иммунотерапию
сразу по нескольким направлениям. Раковые клетки больного использует для выращивания
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
115
индивидуальной вакцины. Использует также два спец. вируса, которые «уродуют» раковые
клетки и делают их «узнаваемыми» для клеток-киллеров. В результате происходит
уничтожение метастазов с помощью иммунной системы больного.
Опыт работы - 2 года, но пациентов – хоть отбавляй. Эффект положительный в
80% случаев - это просто фантастика! Тем, от кого уже отказались медики, Макаров
возвращает полноценную жизнь, - люди работают и даже занимаются спортом. При
этом сам не онколог, а общий хирург. Разумеется, академическая онкология его не
признает, считает шарлатаном, но ему всё это до фонаря. По слухам, это тот редкий
случай, когда человек влюблен в своё дело, а не в самого себя.
Кажется, это мой последний шанс…
Конечно, они не могли им не воспользоваться.
Макаров, - крепкий, кряжистый, улыбчивый человек за сорок, - обследовав Топтыгина,
сразу предупредил Майю: об излечении не может быть и речи. Процесс генерализовался и
вышел из-под контроля. Но попробовать стоит, - с тем, чтобы продлить и срок, и качество
жизни. «Если вашему мужу суждено прожить год, – он проживет два. И не лежа в постели, а
сражаясь, как и положено мужчине…»
Сражаясь - это значит: страдая и мучаясь? Опять бессонные ночи, больничные палаты, и боль, боль, боль… Хорошо ли, правильно ли длить всё это? Говоря так, тот же Илюша только
озвучивал её собственные сомнения. Но, как бы там ни было, решать, как и в случае с
генеральшей, предстояло не Майе. И опять она не сомневалась в том, каким будет его выбор…
За полгода он перенес три операции и три массированных курса химиотерапии, и объём
каждой из них превышал обычную норму в несколько раз. Вынести это было практически
невозможно. Но он прошел и через это. Какой ценой, - об этом знали только двое: он и она…
Вопрос о цене, - уже вполне конкретный, выраженный в твёрдой валюте, – всякий раз
перед очередной операцией деликатно поднимал сам Макаров. «Наша нищенская медицина…
ничего нет… лекарства дороги… всё покупаю на свои…» Майя снова безропотно вручала
конверты – и видела в его глазах тот же лукавый огонёк, что прежде - в глазах старухигенеральши. Всё, что она отчаянно зарабатывала в эти годы, исчезало в этих конвертах, ещё и в
долги влезать приходилось. Но разве могла она озвучить то, что кричало в её душе: да как же
можно делать бабки на человеческом горе, господа?!
3 июня.
Понимаю, что шансов пережить это лето у меня почти нет, если дотяну до осени,
- это будет Чудо! Понял и то, что теперь, когда я сделал всё, что от меня зависело, и
обрел покой и счастье (пусть совсем не продолжительное), мне совершенно не хочется
умирать! Я жить хочу! Я люблю всё, что меня окружает, вижу и человека счастливого, и
мающегося бедой, травинку вижу, она трепещет, а как по утрам птицы поют! Звонкозвонко! И эти звездные ночи! Последние в моей жизни?
Паники нет, - напротив, я ощущаю, что именно сегодня могу встретить смерть
достойно, и постараюсь не омрачить перед уходом жизнь Ямочки и близких, не утратить
свет и покой, которые так неожиданно дарованы мне Богом. Господи, не оставь меня...
«Легкой жизни я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить...»
18 июня.
Все вытерплю, кроме боли, адских ночей, их бешенства и агрессии, когда я - не
человек, а раненное животное. Я уже не прошу: усыпите, чтоб не услышать в ответ:
терпеть надо до конца! Кому это надо!? И зачем? А если я не могу больше терпеть ни
капли, - не то, что до конца?!
Майя настояла на том, чтобы мама узнала правду - сколько можно было лгать, что у них
всё в порядке? Никого ни от чего не нужно отгораживать: это их общая судьба, общий путь,
который и пройти надо вместе…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
116
Наконец, приехала его мама – и, увидев всё, от ужаса потеряла речь, слегла с
гипертоническим кризом. Майя металась между ними, то одному, то другому по очереди
вызывая «скорую»...
Приезд мамы не помог, а только всё осложнил. Через неделю у неё восстановилась речь,
но… пожилой человек – это пожилой человек. Когда Топтыгин от боли срывался на неё, бывал
раздражителен или молчалив, она по-детски обижалась. Куда подевалась их душевная связь, о
которой он так часто говорил?
Он вынужден был скрывать от мамы, как ему плохо, - через час это заканчивалось у неё
сосудистыми спазмами, а он, - врач! - не был в состоянии при этом даже измерить ей давление.
И это его истощало и опустошало …
7 июля.
Ямочка прячет от меня таблетки со снотворным. Если раньше я обходился одной
инъекцией омнопона в день, то теперь и трех явно не хватает.
Жизнь уходит в песок…
Надо было как-то бороться с болью. Как? Попросту увеличивать дозы наркотиков? Но
это означало медленное убийство. Майе рассказывали о враче, который давал престарелым
онкологическим больным столько наркотиков, сколько они просили. И старики благополучно
переселялись на тот свет в течение недели. Может, учитывая обреченность пациента, так-то оно
и лучше – к чему затягивать неминуемую развязку? Но доктор должен лечить, а не убивать,
пусть даже в благих целях, пусть даже по настойчивой просьбе смертельно измученного
недугом больного… Хотя и тут не всё так ясно и просто, учитывая тот девятый вал дискуссий,
что вызывает нынче в мире проблема эвтаназии. Да, жизнь человеку дает Всевышний, и никто
иной не вправе ее отнять. Но ведь недаром говорят: «Богом забытый»… А что, если Он и
впрямь не всегда и не обо всех помнит? Тогда – кто?!.
К августу друзья и знакомые разъехались отдыхать, и они остались совсем одни. Жили
тесным мирком, состоящим из маленьких, убывающих радостей и больших, ежедневно
растущих неприятностей.
Однако стоило Топтыгину почувствовать короткое облегчение, - и с новой силой,
вопреки всему, разгорались надежды на выздоровление. И тогда он принимался строить планы
открытия вегетарианского кафе или магазина здоровой пищи, составлял проекты ремонта
илюшиной квартиры «под ключ», - практически без его, илюшиного, участия…
В августе проездом из Питера в Москве оказалась двоюродная сестра Майи, которая
после долгой изоляции страшно обрадовалась её звонку: «Когда тебя ждать?» Сестра ответила:
«Маечка, думаю, у вас проблем и без меня хватает, давай как-нибудь в другой раз…» Всё
правильно. «Спящий в гробе - мирно спи, жизнью пользуйся, живущий…» Через два года у неё
тоже попал в больницу муж. С тем же диагнозом. Случайность? Или кара небесная?
…В октябре, за неделю до дня его рождения, всё кончилось.
Последнюю неделю он провел в забытьи. Лежал с открытыми глазами, устремленными
уже во что-то, очень далекое от суетящихся вокруг людей. Никакой еды не принимал, с трудом
мог проглотить глоток-другой воды. Лежал с широко раскрытыми глазами, тяжко и хрипло
дышал.
Врачи разводили руками: без сознания. Глубокая кома. Однако, когда приближалась
Майя, его лицо неуловимо менялось, порой он что-то едва заметно шептал. - «Что ты сказал? –
переспрашивала она, - что?!» Он снова шевелил губами, однако, понять уже было ничего
невозможно.
Этот взгляд, с немой мольбою и тоской обращенный на неё... Она и сегодня видит его,
словно это было вчера. День и ночь, сменяя друг друга, они с матерью сидели возле него. Майя
шептала ему их слова - те, что принадлежали только им и больше никому, гладила его по щеке и, замирая, ловила на его лице тень тени, неуловимый и печальный отзвук нежности:
непостижимо, но он отзывался, откликался на её прикосновения, лицо его словно светлело…
или ей казалось?
Ночами она, в приглушенном зеленом свете настольной лампы, уронив голову на руки,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
117
сидела, вслушиваясь в его хриплое, прерывистое дыхание, и у неё тупо, неповоротливо
проворачивалось в голове: уходит, уходит... а я остаюсь. Как же так? Как же так?!
Он лежал с повернутой набок головой, с открытыми глазами, словно вслушиваясь и
всматриваясь не то в неё, не то во что-то видимое теперь только ему одному. Под утро
приходила свекровь, сменяла её. Майя падала и мгновенно проваливалась в черную пустоту…
…Он ушел ещё до рассвета.
Майя держала его за руку, как будто её тепло могло противостоять проникающему в
него холоду. Его дыхание становилось всё незаметней, пока совсем не оборвалось…
Без слез и лишних слов они со свекровью обмыли и переодели его исхудавшее, ставшее
почти бесплотным тело, навели в порядок в комнате, потерянно приткнулись рядом. Майя
зажгла свечу, достала молитвослов, открыла псалтырь. Губы и язык едва повиновались.
Свекровь тихо плакала, причитая и охая. За окном стояла непроглядная темень. Их словно
придавила внезапно обрушившаяся на них пустота. Никуда не нужно было спешить, ничего не
нужно было делать. Всё было кончено.
- «Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога". Развратились они и совершили
гнусные преступления; нет делающего добро. Бог с небес призрел на сынов человеческих,
чтобы видеть, есть ли разумеющий, ищущий Бога. Все уклонились, сделались равно
непотребными; нет делающего добро, нет ни одного. Неужели не вразумятся делающие
беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Бога? Там убоятся они
страха, где нет страха, ибо рассыплет Бог кости ополчающихся против тебя. Ты
постыдишь их, потому что Бог отверг их…»
Майя читала Псалтырь, и где-то совсем рядом был он, - и он знал, что она это знает. Они
словно шли, рука об руку, глядя не друг на друга, а куда-то вперед, и не было в этом движении
ни печали, ни скорби, а только звенящий, глубокий покой.
И тут... запели сверчки.
Месяца два назад она подарила Топтыгину японскую игрушку – коробочку с двумя
игрушечными сверчками. Открываешь крышечку - и два позолоченных сверчка, подрагивая
тельцем, источают хрустально-нежные звуки; закрываешь - умолкают. Никаких чудес, простой
фотоэлемент. Он, помнится, обрадовался, как ребёнок, всё носился с нею, открывал, закрывал,
клал на ночь под подушку. Но потом стало не до игрушек, и коробочка перекочевала на одну
из полок ореховой «стенки» в гостиной. И вот теперь…
Майя медленно, не веря собственным ушам, прошла в гостиную, - комната была пуста;
закрытая, задвинутая в темный угол полки, коробочка продолжала издавать всё те же звуки,
теперь уже звучавшие, как мелодия, - негромкий, лишенный пафоса гимн человеческому дому,
теплу и уюту…
Майя протянула руку, достала коробку. Невероятно... Сверчки продолжали петь в её
руках. При закрытой крышке!
Тихонько подошла свекровь, обняла её сзади. Они долго стояли молча, не решаясь
произнести вслух то, о чем каждая из них сейчас думала. Он подавал им знак - оттуда. Это
значило, что смерти – нет, нет кромешного, непоправимого горя, и страшной разлуки - тоже
нет. И, словно в подтверждение этого, разрезав полумрак, комнату пересек луч солнца…
На отпевание в церковь съехалось много народу, но обряд как-то не задался;
конопатенький, с белёсыми бровями батюшка служил рассеянно, будто думая о чем-то другом,
запинался, путался в молитвах и ронял предметы. Топтыгин лежал, словно терпеливо
пережидая и плач, и всхлипывания, - всю эту докучную, но необходимую формальность, и на
его лице отпечаталось совершенно новое выражение: в складке, пролегшей между бровей, в
опущенных уголках губ, в заострившихся скулах, в потемневших, увеличившихся глазницах
проявилась новая, скрытая до поры суть: монах, наложивший на себя суровый обет
неподвижности и молчания. Вот что делает с человеком жизнь, и вот что человек делает со
своей жизнью, - и самим собой…
Номер со сверчками Топтыгин повторил на собственных поминках. Когда Майя
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
118
поведала эту историю притихшему застолью, все умолкли. И тогда, словно дождавшись этой
тишины, и в подтверждение только что сказанных ею слов, сверчки запели вновь. В закрытой
коробке, задвинутой всё в тот же темный угол темной полки…
Вмиг опять перехватило горло, придушили слёзы; Майя вышла в ванную, открыла кран,
поплескала в лицо холодной водой, заглянула в зеркало… и вдруг увидела в своих глазах то
самое, что было в его глазах последние дни перед смертью. Это не испугало её, это был данный
ей свыше знак, что ничего не исчезает, всё пребывает и пребудет с ней во веки веков, и
перейдет к другим - через бумажный лист, через игру театральных или экранных теней. Это
было то самое, чему она была обязана новой свободой; никакие берега больше не манили её;
бег закончился, она нашла то, что так долго искала - и этим была она сама. И это было только
начало...
Пусть это дарованное ей благо не продлится долго, пусть она скатится с этой ступеньки ничего нельзя получить раз и навсегда - но в следующее восхождение, в следующий бросок она
окажется немножко выше... «Пусть не смогу победить, - писал он, стоя перед лицом хаоса и
небытия. - Зато умру, как человек».
Настоящее можно оценить, лишь глядя из будущего. То, мимо чего ты проходил в суете,
не замечая, из завтрашнего дня тебе увидится немыслимым, невозможным счастьем. А счастье это только его рука в твоей руке. И всё остальное - не имеет значения…
29
Съемки прямого эфира, на спировском участии в котором так категорически настаивал
Тигран, проходили в битком набитом студентами большом зале Дворца молодёжи
Утром за Спировым заехал Тигран и самолично доставил к месту назначения.
Отлучившись вскоре по служебной надобности, все заботы о телезвезде препоручил
дотошному администратору, строго настрого наказав следить, чтобы Спиров, упаси боже, не
надрался до начала съемок.
В ожидании выхода на сцену уже одетый в парадный костюм Спиров сидел в плохо
прибранной, прокуренной гримерной; по трансляции было слышно, как передачу открыла
недавно слепым случаем выхваченная из безвестности «звезда» очередного телесериала, ни
внешностью, ни повадками от множества своих товарок не отличимая. Над лицом Спирова
колдовала гримёрша, старательно замазывая следы двухнедельного запоя; время от времени
заглядывая в предусмотрительно приоткрытую дверь, как часовой, в коридоре взад-вперед
беспокойно прогуливался администратор.
Всё ещё оглушенный последними событиями, Спиров апатично смотрел перед собой, на
попытки гримёрши завести немудряще-вежливый разговорец о погоде ровным счётом никак не
реагировал; временами он поднимал к глазам вручённый ему накануне сценарий, пробегал
страницу – другую, но, поймав себя на мысли, что ничего не понимает, вновь его откладывал.
Им владела всё та же гнетущая пустота, то и дело нарушаемая вспышками памяти: вот до боли
знакомый мягкий овал икроножной мышцы, нежный испод подколенья, и летящая, с носка на
пятку, походка, и грудь с соском, который, меняя очертания, набухает под его рукой. Вот, как
залетевшее ниоткуда ощущение счастья, аромат её любимых духов, и развевающиеся занавески
балкона, и запах сирени под окном…
Всё это, впрочем, возвращая в реальность, внезапно исчезало от утробного, какого-то
ископаемого, пещерного рокота проходящей через гримёрную водопроводной трубы.
И тогда тупое, скорбное бесчувствие сменялось отчетливым душевным спазмом:
невидимый никому серебряный шнур, незримо соединявший его и Майю, натягиваясь до звона,
всё рвался и рвался, их связывало теперь лишь несколько чудом уцелевших нитей, и эти нити
панически вибрировали и трепетали, перед тем, как разорваться тоже…
- Кирилл, пора, - заглянув в дверь, выдохнул запыхавшийся Тигран. Спиров
механически встал, гримёрша поспешно сняла с него пеньюар. – Текст помнишь?
Коридором, где проплыло, пролетело навстречу множество юных, освещённых
любопытством лиц, прошли за кулисы. Постояли у выхода в ожидании реплики. «Вперёд! Ну, с
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
119
богом, - негромко прошептал Тигран и едва заметно подтолкнул его в спину. Спиров послушно
шагнул в свет, к микрофону, зал грохнул аплодисментами.
«Для меня большая честь присутствовать здесь, на одной сцене… - словно издалека
услышал Спиров, хотя обращённые к нему глаза ведущей были совсем близко, напротив. –
Насколько мне известно, вы рождены под знаком Овна…» - В слове «Овна» ведущая сделала
ударение на второй слог. Спиров молчал, глядя в зал, и зал молчал, тысячеоко глядя на него. –
«Под знаком Говна, - вдруг неожиданно для себя без улыбки ответил Спиров; в кулисе кто-то
громко охнул, зал замер.
– Собственно, именно это обстоятельство и определило мой творческий путь, - понесло
его дальше, - его тематику, направление и смысл. Говно собачье, кошачье и свинячье.
Типология, сакрализация и мифологизация говна… И поэтому моя говённая жизнь… Вот
только я не знаю, как правильно сказать – говённая или говняная?
По рядам ветерком прокатился неуверенный смешок и аплодисмент, и тут же стих – к
стёбу в этих стенах привыкли, но тут было что-то другое; в кулисе, с закрытыми глазами и
прикушенной губой стоял Тигран. Спиров вышел в противоположную кулису – перед ним
испуганно, как перед заразным, расступались, - выскочил на лестницу и, оступаясь, торопливо
побежал вниз по ступеням. Выскочив на улицу, он внезапно остановился, как вкопанный,
отчетливо ощущая и будто даже слыша, как надорванной струной звенела последняя
серебряная нить, выхватил мобильник. «Ты где? – задыхаясь, спросил он. – Что?! – отчаянно
выкрикнул следом. – Когда?! Ты что, с ума сошла?!»
…Он успел в аэропорт ещё до того, как голос дикторши объявил окончание посадки на
рейс Москва-Париж. Продравшись через группу навьюченных поклажей японцев, влетел в тот
угол зала, где смутно маячили лица провожающих – её отца, Коровкина, Илюши Чекунова,
каких-то незнакомых французов. Он видел и слышал только её. Что-то сбивчиво говорил,
пытаясь ухватить её за руку. «Нет, - отвечала Майя. – Мы не начнём сначала. Ты – Плеер,
игрок. Играешь в игры, которые смертельны - для всех, кроме тебя. Плохо, что я сразу этого не
поняла». – «Ты – актриса, - хрипло возразил он. – И тоже знаешь, что это такое». - Майя
покачала головой. – «На сцене – да. Но в жизни - я не умею... Всё правильно. Я добавляла в
твою жизнь перцу... риск, который полирует кровь. На самом деле на каждый день тебе нужна
не я, а твоя Даша и девочки. Помнишь, ты часто повторял мне: «Ты - мой наркотик?» Это у тебя
ломка. Но она пройдет, когда ты найдёшь себе что-то взамен - а ты непременно найдёшь…» «Но если бы ты вернулась ко мне...» - тонко выкрикнул он. - «Это бы плохо кончилось, Кира.
Тогда бы я точно не собрала костей. Да и тебе, думаю, было бы несдобровать… Ты работаешь
на вранье, как на бензине, а я – я иду по ковру, и не могу идти, пока вру… Твоя беда в том, что
ты бедонепроницаемый». – «Это не так. Уже не так». – «Поздно. Слишком поздно». - Майя
протянула, было, руку, чтобы коснуться его щеки, но тут же её отдернула. «Уходи! И чтобы я
тебя больше не видела! – выкрикнула она шепотом. - Прощай! Слышишь?! Прощай!» Она
повернулась и пошла прочь – с прямой спиной, с гордо поднятой головой. Спиров, глядя ей
вслед, тихо её поправил: «До свидания…» - «Майя, пора, давай, а то опоздаешь», - беспокойно
поглядывая на Спирова, сипло торопил Коровкин. Мрачно на всё происходящее взирал Робер.
Группа французов пришла в движение, Майю по последнему кругу обнимали провожающие.
«Ну, ничего, ничего, - шепнул ей на ухо отец, - не заладится, вернешься, подумаешь, деловто»… Андре подхватил её чемодан, ухватил Майю за руку, торопливо повлёк, то и дело
оглядываясь на Спирова, словно боясь, что в последний миг случится нечто непоправимое, за
ним гурьбой потянулись французы. «Если она сейчас обернётся, - сказал кто-то внутри
Спирова, - если она обернётся…» Что произойдёт в случае, если она обернётся, впрочем, так и
осталось неясным, Майя растворилась в сутолоке; Спиров стоял с застывшей улыбкой на
опрокинутом лице, к нему подошел Илюша, молча положил руку на плечо, Спиров, не разбирая
дороги, наталкиваясь на встречных, побрёл к стеклянной стене аэропорта, за которой кружили,
плясали в воздухе мириады белых бабочек. «Черт знает что, - проворчал за его спиной чей-то
сочный баритон, - это когда ж такое было, чтобы в сентябре – снег?!» А снег густыми хлопьями
всё валил и валил на мокрый асфальт, на крыши запрудивших пространство перед входом
автомобилей, на людские головы, и картинка за стеклом на глазах Спирова, словно под рукой
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
120
умелого компьютерщика, менялась на нечто противоположное: бабье лето превращалось в
зиму, чего, как на следующий день утверждали старожилы, не было, дай Бог памяти, с
приснопамятного 18** года…
30
Кто сказал, что эмиграция, когда тебе под сорок, похожа на смену пола? Был мужчиной
– стал женщиной, и наоборот? Майя, в отличие от некоторых своих подруг, никогда всерьёз не
задумывалась о том, чтобы уехать насовсем – уж слишком её профессия зависела от языка. Да,
допекали и её – и порой до того, что просто караул кричи - неухоженность вонючих подъездов,
загаженные лифты, (нация, которая писает в лифтах, обречена на вымирание, уверял Спиров),
душераздирающие вокзальные сортиры, и агрессия очередей, и автодорожное хамство – чем
дороже авто, тем гаже рожа её владельца, - и сирены и мигалки несущихся по разделительной
полосе хозяев жизни, и электоральная непритязательность населения…
Но она понимала одно: если там все здешние минусы станут плюсами, то и местные
плюсы там поменяются на минусы. Не будет у неё там на каждый день ни папы с мамой, ни
добрых старых друзей, вроде Илюшки, а главное, не будет постоянно звучащего вокруг
«великого и могучего» – всего того, что, в сущности, и обеспечивает тот минимум душевного
резонанса и комфорта, без которых жизнь превращается в сплошное выживание. Словом, не
хотела она уезжать. И всё-таки уехала. Вопреки всему. Вот ведь как бывает. Ты живёшь и
думаешь: так будет всегда. А за твоей спиной уже стоит некто в чёрном - и готовит перемены.
И ты бухаешься в них – со всеми потрохами. Нет, в самом деле – ты проживаешь жизнь, или
она проживает тебя?
Ей часто снились сны, в которых она была инструктором по полетам. Смотри, как это
просто, учила она. Расправляешь руки, напрягаешь грудные мышцы и брюшной пресс… и
плавно взмываешь в воздух! Подсознательная страсть к полётам владела ей и наяву. Может,
слабее, чем у других, был выражен инстинкт самосохранения? Может, не так глубоко, как
другие, была она укоренена в реальной жизни? Большой, первый палец ноги у неё от рождения
был меньше второго. Неделуха, диагностировала её по этому признаку бабушка. Неправда, она
всегда была хорошей хозяйкой – и приготовить, и убрать, и обустроить... Не в этом дело. Где-то
в глубине души Майя знала, верила, что ничего по-настоящему плохого с ней произойти не
может. В самом деле, ничего, кажется, хуже смерти не бывает. Но и ведь и смерть – в этом
Майя тоже не сомневалась - это только переход в иную форму бытия. И, судя по всему, куда
более сложную и интересную, чем эта, нынешняя. Тогда – чего бояться? Живи, по
возможности, прилично, и ни о чём не беспокойся. Летай себе на здоровье. Вот она и летела…
В самолёте Андре и Майя – как, собственно, всегда, когда оставались наедине, - без
умолку говорили. Брак – это ведь, главным образом, собеседничество. И пока диалог крепок и
упруг, упруг и крепок сам брак. Майя рассказывала о театре – эта тема была для Андре
интереснее и экзотичнее НЛО. Репертуарные театры во Франции и в самом деле встречаются
реже, чем НЛО.
Андре расспрашивал о Мэтре, о котором, как режиссёр с первым театральным
образованием, и которого во французских переводах много слышал и читал. И Майя, как могла,
старалась удовлетворить его любопытство…
МЭТР
Мэтр был одним из богов на театральном Олимпе того времени, - и не из захудалых, а из
ключевых – ни дать, ни взять, Зевс-громовержец. Мало кто знал, что его карьера началась с
неудачи: будучи очередным режиссером столичного театра одной из союзных республик, он
имел неосторожность не соглашаться с рекомендациями, выдаваемыми ему главным.
Титулованный главный для острастки предложил «молодому специалисту» подумать о другом
театре, строптивец же, недолго думая, уложил чемодан и отправился в Россию. Тогда он ещё
не знал: то, что ему казалось серьёзной неудачей, на самом деле обернется путевкой в большую
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
121
жизнь, не было счастья, да несчастье помогло.
Сменив несколько крупных провинциальных трупп, он вскоре оказался в Москве, где
после двух-трех удачных постановок ему предложили возглавить дышавший на ладан
академический театр. После смерти его знаменитого предшественника дела там шли худо,
зрительный зал пустовал, прославленная когорта великих актёров положения не спасала.
Залетная, разнокалиберная режиссура, случайный, с бору по сосенке, репертуар. Нужен был
новый лидер с оригинальной театральной идеей, способный пустить по дряхлеющим венам
молодую, живую кровь.
И он стал таким лидером.
Для начала Мэтр затребовал себе у властей неограниченные полномочия на очищение
труппы от балласта, - и, к всеобщему удивлению, получил их, - тогда, в оттепельные
шестидесятые, это ещё было возможно. И, засучивши рукава и поплевав на ладони, ухватился
за топор. Полетели головы, список уволенных по конкурсу включал в себя десятки имен.
Приговоренные отчаянно цеплялись за любую возможность уцелеть, по столице поползли
слухи об имевших место попытках самоубийств. Но напрасны были и хулы, и мольбы, и
обращения в суд, и хождения по инстанциям. Ни разу не дрогнула рука, державшая штурвал,
ни разу не моргнули глаза, устремлённые в будущее, - корабль медленно, но верно набирал ход.
Мэтр привел с собой новую команду актёров среднего поколения, удачно дополнившую
стариков, - и вскоре она приняла на себя основное бремя нового репертуара.
Мэтр, в числе немногих, очень рано начал выезжать за границу и потому держался в
курсе западных театральных новаций. Поговаривали, что при случае он не считал зазорным и
кое-что позаимствовать, но чего не знаем, того не знаем. Послушать некоторых театроведов,
так случались в его спектаклях и прямые цитаты, - мизансцены из классиков – Мейерхольда,
Таирова, Лобанова… но и подобные утверждения невозможно принять без сомнения, - кто
помнит, как оно там было сорок-пятьдесят лет назад? Бесспорно одно – среди прочих
дарований у Мэтра имелся и талант театрального редактора: из нескольких решений, художественных или конъюнктурных, - он всегда выбирал единственно верное. И уж чем
особенно неизменно был силён Мэтр, так это безошибочным нюхом на пьесу, которая именно
сегодня, сейчас принесет неминуемый успех. А это, бесспорно, талант редчайший.
Его правой рукой, верной спутницей и оруженосцем стала заведующая литературной
частью театра Жанна Бойм. Её знаменитая тезка, когда этого потребовала история, взошла на
костер за короля и свободу Франции. Точно так же и Жанна Карловна во имя своего божества
готова была пожертвовать собой, - в любую минуту, не дожидаясь исторической
необходимости, по одному лишь простому мановению его руки.
Ошибется тот, кто наивно решит, будто на Жанну Карловну возлагалась исключительно
одна лишь забота о пополнении театрального портфеля. Само собой разумеется, - пока не
обошли коллеги, - вырвать у драматурга горячую, с пылу, с жару, с пишущей машинки, пьесу
было её святой, но далеко не единственной и, если вдуматься, не главной обязанностью. Куда
важнее и ответственнее было нажимать на невидимые миру клавиши, чтобы и газеты, и
журналы, и телевидение согласованным хором пели театру нескончаемый дифирамб, - и не
допускать критических стрел, которые, нет-нет да пускались в него «вражеской» рукой, - но это
случалось только на рассвете и закате его карьеры, когда Мэтр был, - ещё или уже, - не так
силён. Вездесущая Жанна Карловна была вхожа во все редакции и высокие кабинеты, не
существовало проблемы, которую бы она, походя, за рюмкой столь любимого ею коньяка, не
могла бы решить. Об её осведомленности обо всем происходящем в театральном мире
слагались легенды. Если никому не известный пьяный дворник в Строгино позволял себе в
адрес Мэтра нелестное высказывание, наутро Мэтр бывал об этом подробнейшим образом
информирован: Жанна Карловна была не просто ушами и глазами своего божества, - она была и
его надежным щитом, и пуповиной, связывавшей его с миром.
Женолюбие Мэтра умерло вместе с ним, - и в семьдесят, и старше он продолжал косить
на «чаровниц и прелестниц» глазом арабского скакуна. Два скоротечных брака не оставили в
его жизни заметного следа и навсегда поселили в Мэтре скрытое презрение к идее супружества,
в котором он не видел ничего, кроме ничтожной рутины. Впрочем, каждому своё. Он - хранил
верность своему амплуа вольнолюбивого стрелка в диких прериях любви.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
122
Как всякий, пусть и маленький, диктатор, он был по-мужски притягателен, ему писали
незнакомки. Просьба о свидании порой сопровождалась весьма откровенными подробностями:
размеры бюста, талии, бедер. В его служебном кабинете в театре существовала потайная дверь
в небольшой, роскошно убранный апартамент, напоминавший султанский гарем, - по слухам, в
ней не хватало разве что кальяна. Ах, многие, - и не только актрисы! - могли бы порассказать
немало занятного о происходящем за этой таинственной дверью, - но пусть это уйдет с ними в
иные миры.
Майя, придя в театр, разумеется, вызвала в Мэтре чувственное сотрясение. Против неё
была брошена легкая кавалерия в виде мелодекламации под рояль, - Верлен, Рембо, Малларме,
исполненные проникновенно бархатным баритоном. «Мой голос влияет непосредственно на
женские половые секреции»... – «А на мои не влияет!» - ляпнула Майя. Мэтр искренне
удивился: «В таком случае, обратитесь к врачу!» Собеседник он был редкостный, часами мог
говорить, сменяя темы и забредая в дебри, которых не побоится только человек
исключительной эрудиции.
К своим актерам он относился, как энтомолог - к коллекции бабочек: любил, гордился и
ценил, но всегда был готов и приобрести что-то новое, и избавиться от прискучившего, - с
чуткой на подобные вещи Майей это не способствовало сближению. Однажды он сделал
попытку её обнять. «Я люблю другого», - мягко высвободившись и словно оправдываясь,
сказала она. Это привело его в изумление: «А он кто – Марчелло Мастроянни? Ален Делон?
Питер Брук?» Других счастливых соперников, тем более среди соотечественников, в учёт он
брать не желал.
Чтобы сокрушить оборону, в бой пошла тяжелая артиллерия: Мэтр повез Майю в свою
аристократическую холостяцкую квартиру. По дороге за рулем он занимательно рассуждал о
Ницше, Хайдеггере. Майя, всегда питавшая слабость к образованным мужчинам, слушала,
развесив уши. Но на одном из перекрестков вышел ляпсус, который всё испортил: из
остановившегося рядом на красный свет грузовика высунулся чумазый малый и свирепо
рявкнул: «Как ты ездишь, х** носатый?!» Совершенно смешавшись, тот ничего не сумел
ответить: он смертельно боялся пролетариата. Оставшуюся часть пути они провели в молчании:
Мэтр – пребывая в эстетической коме, Майя – в попытках справиться с душившим её смехом…
Изобретательность и чувство юмора не изменяли Мэтру ни в чём. Достигнув
преклонного возраста, порой в «горизонтальной ситуации» он оказывался не на должной
высоте. На этот случай, во избежание конфуза, по его распоряжению в тахту была
вмонтирована специальная потайная кнопка, с помощью которой разыгрывался небольшой
спасительный спектакль. При незаметном нажатии на кнопку в прихожей раздавался звонок.
Мэтр набрасывал халат, ненадолго исчезал, потом возвращался и с извинениями выпроваживал
девушку через черный ход: «Мне очень жаль, но неожиданно нагрянула индийская
делегация...»
Что же касается Майи, то, как и следовало ожидать, отступившись, Мэтр ничего ей не
простил, – в этом она всякий раз убеждалась, читая распределение ролей на очередную пьесу и
не находя своей фамилии в перечне главных. Он никогда ничего не забывал. «Косой взгляд,
пропущенный в театре сегодня, - поучал он учеников-режиссеров, - обернется для вас ножом в
спину завтра». Он был чересчур памятлив – и чужд любой жалости.
Однажды, вернувшись со съемок из Питера и по какому-то незначительному поводу
оказавшись в его кабинете, Майя принялась рассказывать об увиденном там и поразившем её
спектакле молодого и необычайно даровитого режиссёра. Мэтр внимательно слушал её,
бесшумно прохаживаясь по ковру, (как Сталин, - безотчетно подумалось тогда Майе), задавал
вопросы. Потом разговор как-то сам собою иссяк, хозяин кабинета долго смотрел в окно, затем
обернулся, взглянул на неё отсутствующе, как на пепельницу, и задумчиво произнес: «Да, он
очень талантлив…» И, помолчав, добавил: «Именно поэтому его надо уничтожить…» Это
прозвучало так спокойно и жутко, что у неё по спине пробежали мурашки. Но тогда она не
приняла этого буквально. Однако не прошло и месяца, как молодой режиссёр, а заодно и двое
его многообещающих коллег под предлогом реформирования труппы были выброшены на
улицу, и никто не смог воспрепятствовать беззаконию, даже худрук крупнейшего питерского
театра, - учитель и покровитель троицы. Вот когда Майя по достоинству оценила
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
123
всемогущество Мэтра!
Впрочем, он и в столице всегда внимательно следил за творческим ростом коллег, - и тем
же усекновением голов подстригал «газончик», если беспардонно прущая из-под земли
растительность грозила перерасти уровень его чела. Мэтр уничтожал соперников-режиссеров.
Актеры ему соперниками не были, но они могли украсить собой чужую труппу – и стало быть,
усилить конкурента. И если случалось так, что вокруг какого-нибудь нового актерского имени
вдруг поднимался неумеренный шум, то и на этот случай у Мэтра имелся способ навести
тишину: он приглашал нашумевшего к себе в труппу, - кто откажется от такой чести! - и словно
забывал о его существовании. Если приглашенный быстро распознавал подвох и без
промедления, подобру-поздорову уносил ноги, то у него оставалась надежда всплыть где-то
ещё. Но если бедняга продолжал ждать у моря погоды, вопреки очевидности веря в свою
счастливую звезду, на нем можно было смело ставить крест. Сколько их прошло перед глазами
Майи, - талантливых, наивно-легковерных…
Мэтру не было дела до молодежи. Он ничуть не был озабочен сменой, не думал о
преемнике - после нас хоть потоп. Все его планы были так или иначе связаны только с тем
актёрским поколением, которое привело его к победе. Да, капитан был, бесспорно, велик. Но
ему было наплевать на то, что будет с его кораблем завтра, если сегодня его несет на рифы и
скалы. В его жилах текла восточная кровь. И, как скифский царек, он, должно быть, согласился
бы, чтобы вместе с ним похоронили и жен, и лошадей, и все его богатства…
Но пришли другие времена, зазвучали иные песни. Явилась новая актерская смена хитрее и хватче прежних, - живущая на особицу. Прежние не мыслили себя вне ансамбля и
коллектива, - коллективная жизнь, коллективное сознание. Был Дом – театр, и мало кто мог
представить себя в другом городе, в другом театре. Новые были устроены иначе, новые были –
бездомны, и от бездомности своей не страдали. Театры начали рушиться изнутри, как
карточные домики. Антреприза потянула на такую халтуру, что смотреть страшно.
Каждый второй стал именоваться великим. Чем ничтожнее становились сами, тем больше
пенного величия взбивалось вокруг. «Раскрутка» и деньги развратили актерские души . Артисты
превратились в товар и стали называться медийными лицами, спектакли и фильмы продуктом. Медийные лица, как крепостных, разобрали и закрепили за собой центральные
телеканалы. Какой уж тут дом, какая семья?
Но всё это только начиналось. А тогда…
Мэтр пережил свою славу.
Знал ли он об этом, выпуская свои последние спектакли – один хуже прежнего? Или те,
что кружили вокруг него, одами его гениальности застили ему зрение и слух? Кто знает!
Непроницаемым было его лицо на обратном пути «с ярмарки». Он катил с неё на помпезном
закате тоталитаризма, и на стёклах его очков вспыхивали последние блики неспешно уходящей
кровавой эпохи, - она призвала и возвеличила его, и она же его списала, когда перестала в нем
нуждаться, не пожалев точно так же, как и он никого не жалел.
Чем стремительнее менялась жизнь, тем он меньше её понимал, тем чаще ошибался и в
выборе пьес, особенно современных, - теперь это была преимущественно драматургия подмен,
декоративная и декларативная…
Как-то, уже серьезно больной и немощный, Мэтр, после долгого отсутствия появившись
в театре, в сопровождении своей обычной свиты, - Ариадна Леонидовна, Жанна Карловна, ещё
несколько малозначительных лиц, - передвигался по коридору и натолкнулся на шедшую
навстречу Майю. Мимолетная растерянность на его лице сменилась усилием, - он явно силился
вспомнить её имя. «Майя, - поклонилась она шутливо, - Майя Нечаева, ваша актриса». – «Ну,
зачем же, - скрывая смущение, пробасил он, - я прекрасно помню…»
На мгновение он напрягся, словно желая произнести нечто важное для них обоих, но, то ли тяготясь присутствием свидетелей, то ли раздумав, - не сделал этого. Они обменялись
несколькими дежурными фразами - и разошлись навсегда; живым Майя его больше не видела.
Его похоронили с маршальскими почестями на престижнейшем кладбище столицы, только вот народу пришло попрощаться совсем не так много, как ожидалось; зря выставили
металлические ограждения и вызвали конную милицию, - они не потребовались…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
124
Укутавшись в плед, Майя спала. Объявили о скорой посадке в аэропорту Шарля де
Голля. Майя проснулась, заглянула через плечо Андре в его включенный ноутбук. – «Что ты там
пишешь?» Некоторое время она с недоумением читала написанное. – «Господи, что это?
Актриса запирает свою соперницу в гримерной…» - «Твоя жизнь – готовый сценарий, потянувшись, подмигнул Андре. – Его остаётся только записать и снять… а тебе – сыграть. Ты
мне поможешь?» - Майя взглянула на него в упор. «Будешь моим Карло Понти и Федерико
Феллини? В одном флаконе? – рассмеялась она. – Ну, дурдом…»
Майя просто смеялась. И неудивительно! Разве нам дано услышать вкрадчивый шелест, с
которым судьба перелистывает очередную, и, как в этом случае, куда более драматичную
страницу нашей биографии?!
31
У выхода из аэропорта их ждал сюрприз. Как только группа киношников с радостным
гомоном выбралась на залитую солнцем парковку, подкатил голубой «ситроен»-кабриолет, из
которого, во всём белом, выпорхнула привлекательная девушка лет двадцати с небольшим.
Выпорхнула, встряхнула ладной головкой, и по её хрупким плечам рассыпалась густая
шевелюра пепельных, слегка вьющихся волос - прелестное создание, вот только носик,
пожалуй, крупноват, да оттопыренная нижняя губа чересчур капризна. Следом из задней
дверцы «ситроена» показался и её юный, насыщенного шоколадного цвета, облаченный в
драные джинсы спутник, которого девушка мгновенно, словно ища опоры, ухватила за руку.
«Papa, papa!» - преувеличено весело закричала обладательница кабриолета, адресуясь к
Роберу. Юнец, справедливо чувствуя себя центром композиции, снисходительно улыбался,
сдвинув козырёк бейсболки на затылок. Робер помахал в ответ, бросил взгляд на Андре, тот, не
без усилия сотворив на лице подобие улыбки, поздоровался. Девушка, продемонстрировав
ослепительной белизны смайл, махнула рукой: «Salut, Andre!», - и снова переключилась на
Робера, чей чемодан, очутившись в ловких шоколадных руках, уже через мгновение исчез в
багажнике кабриолета; Робер грузно втиснулся на заднее сиденье, и под радостные крики
французов «ситроен» резко взяв с места, победно умчался.
Майя с интересом пронаблюдала эту сценку, старательно разыгранную с тем, чтобы
проиллюстрировать счастливую жизнь дочери Робера вдали от её бывшего возлюбленного.
«Видимо, это и есть мадмуазель Жюльетт?» - Андре хмуро кивнул. – «Кажется, этот предмет я
уже проходила, - усмехнулась Майя. - Только вот экзамена не сдала!» Андре ласково потрепал
её по плечу, с облегчением вздохнул: «А вот у меня он уже, слава богу, позади». – «Не скажи
«гоп», - усмехнулась она. – «Что значит – гоп?» - «Гоп – это значит, не торопись с выводами»,
- с оттенком легкой тревоги пояснила Майя.
И ведь, заметим, как в воду глядела. В очередной раз не подвела её интуиция.
Рожденный под знаком Стрельца всю жизнь целится во что-то невидимое, - то есть, видимое
ему одному. И, коли промахивается, не глаз всему виной, а просто рука подвела…
Андре решил, не откладывая в долгий ящик, познакомить Майю с родителями; он был
явно озабочен тем, насколько охотно старики примут его выбор. Слишком долго пришлось им
ждать встречи с его избранницей, и в этой роли месяца три назад им уже была представлена
Жюльетт, которую они приняли с энтузиазмом, прямо пропорциональным их давнему
страстному желанию заполучить внука. В нынешней ситуации краха недавно воздвигнутых
надежд благополучный исход этой встречи напрямую зависел от того, насколько удастся Майе
перебить впечатление от Жюльетт, которую старики не то, чтобы полюбили, но к мысли о
существовании которой уже успели привыкнуть, а привычка в преклонном возрасте, как
известно, куда сильнее чувств. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы родители в той
или иной форме отвергли новую невесту, но Андре, не только любя их, но и чрезвычайно
завися от их оценки, ждал этой встречи с волнением, и все три часа пути в поезде провёл в
состоянии душевного подъёма, ещё более усугубленного тем, что обсуждали они с Майей те
первые наброски сценария, которые Андре, втайне от неё, начал делать задолго до того, как с
ней этим намерением поделился.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
125
Поезд мчался с бешеной скоростью, кондиционер в наглухо закупоренном вагоне, как
на грех, не работал, но Майя ничего этого не замечала.
- Там, где речь идёт о кино, все складывается неплохо, - заглядывая в открытый ноутбук,
говорила она. - Хуже с эпизодами в театре. Чувствуется, что автор никогда не бывал за
кулисами…
- Например?
- У тебя актёры, все как один, поднимаются на защиту героини. Это неправда. В театре
каждый сам за себя. Потому что коллега – потенциальный соперник, особенно если одного с
тобой амплуа… А не вступятся за тебя от страха попасть в немилость у главрежа или худрука –
не в меру строптивые всегда сидят без ролей…
- Но у вас ведь тоже есть профсоюз…
- О чем ты говоришь?! – рассмеялась Майя. - Что за бред? Какие профсоюзы? Это не
Франция и не Америка. Никто не будет воевать за твои права! Тебя поимеют, как захотят...
конечно, если ты не «звезда»! В какой ещё профессии тебе скажут в лицо: вы не подходите,
потому что у вас заурядная внешность или неприятный голос? Актёр зависит от всего и всех, в
этом низость этой профессии…
Низость?
- Ты что, с луны упал? А у вас разве не так? Или ваши актрисы не получают роли через
режиссерскую постель? Актёр – та же проститутка. Продаёт своё тело, эмоции. И норовит при
этом побольше получить…
- Но достоинство…
- Какое достоинство?! Попробуй сохранить достоинство, если зависишь от всего и всех!
- Значит, все актрисы роли получают через постель?
- Нет, не все, - огрызнулась Майя. – Некоторые выскакивают замуж и улетают в Париж.
Майя придвинула ноутбук поближе к Андре.
- Значит, так… Сцену в кабинете худрука – долой. Героиня - в депрессии, отец пытается
привести её в чувство…
Андре растерянно тыкал пальцами в клавиатуру компьютера. Способ работы,
исключающий какой бы то ни было политес, при котором всё называется своими именами,
исключительно эмоциональный и порой откровенно грубый, был ему явно непривычен.
Однако, описывая театр, он целиком и полностью находился на территории Майи, территории,
не только досконально ей известной, но и предельно изнутри обжитой. Это, помимо всего,
означало и знание тысячи мелочей, которые придают повествованию такую достоверность,
которая потом, на стадии готового фильма, вызовет доверие и, стало быть, сопереживание у
зрителя. Если «дьявол - в подробностях», то как быть со всем остальным? Вся мировая
литература и драматургия, - а заодно с ними и сценаристика – про одно и то же. Круг тем не так
уж и велик – любовь, грех, самопожертвование, предательство и т.д. Сюжетных схем – чуть
больше двадцати. Всё решает фон, на котором извечные страсти в очередной раз
разыгрываются. Если фон проработан, воссоздан убедительно – убедит и всё остальное…
Андре пока не знал, но уже смутно чувствовал, что в лице Майи приобрел не только
строгого редактора и критика, но и соавтора. Писать она не умела и никогда не бралась, но
придумать могла так, что он только одобрительно крякал. Это радовало, потому что сочинялось
теперь в две головы и четыре руки, то есть быстрее и качественней. Но это и огорчало, потому
что Майя соображала быстрее, чем он, и её приходилось догонять, часто прорываясь сквозь её
раздражение, впрочем, имевшее всякий раз отношение не столько к нему самому, сколько к
разбираемому драматургическому контексту.
Андре пока не знал, что пройдет совсем немного времени, и он научится глушить в себе
невольную обиду, примет её соавторство как благодатную неизбежность, но полностью
побеждать в себе задетое авторское (а может, и мужское?) самолюбие никогда не научится. И
переделки, сподвигнуть на которые с вечера его будет удаваться Майе, он будет наутро тому же
Роберу преподносить, как свои собственные: «Знаешь, старик, сегодня не спал ночь, и вот что
надумал, на-ка, почитай…» И уж, разумеется, никогда он не предложит Майе поставить её имя
в титрах – рядом со своим. Впрочем, тут надобно признать, что Муза, (не случайно она –
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
126
женского рода!) дама, во всех отношениях непритязательная и скромная, почти всегда остаётся
безвестной. А безвестность и неизвестность – слова однокорневые…
Андре ещё предстояло узнать и нечто отрадное, - что во всех прочих случаях жизни, не
связанных с работой, (а она категорически избегала словес типа «творчество», предпочитая им
простое – «работа»), когда Майю не призывал «к священной жертве Аполлон», в домашних
проявлениях она бывала совершенно иной – податливой, мягкой и пластичной, как кошка.
…Родители Андре жили под Ла-Рошелью, невдалеке от крепости, которую, как Майя
тут же с радостью вспомнила, храбро оборонял от англичан уже убелённый сединами гасконец,
капитан королевских мушкетёров Д’Артаньян. Небольшой домик на берегу океана выходил
окнами на бухту с множеством небольших лодок, катеров и яхт, которые по причине отлива на
закате лежали на боку в песке и иле – зрелище не слишком живописное, если не сказать –
печальное. Впрочем, впечатление скрашивал воздвигнутый невдалеке на площади
разноцветный цирк-шапито, и размещенная в загоне на берегу океана разнообразная цирковая
живность в виде лошадей, пони, осликов и верблюдов, которых Майя, едва познакомившись с
родителями, тут же отправилась кормить.
Ужинали там же, на берегу, в маленьком ресторанчике, как и всё здесь, пропахшем
морем; Майя выжимала на устрицы лимонный сок, отхлебывала из бокала чудесное белое вино;
на столах горели свечи, в углу мужская компания негромко, но дружно что-то напевала. Папа и
мама Андре изо всех сил старались быть любезными, но скрыть своего смятения ввиду
появления на их безмятежном горизонте «этой рыжей русской» поначалу никак не могли.
Андре больше смахивал на отца, режиссера монтажа на пенсии, который, как
выяснилось, работал почти со всеми знаменитыми кинорежиссерами, от старика Марселя Карне
до Годара; подвыпив и попыхивая трубкой, он по просьбе Майи принялся рассказывать о своих
встречах с великими; среди прочего прозвучал забавный рассказ о том, как подтрунивали члены
обширного габеновского семейства над неловким и малоприспособленным к реальной жизни,
обидчивым папашей Жаном.
Майя не испытывала особых проблем с языком; в случае затруднений Андре переводил;
мама украдкой переводила взгляд с сына на невестку и обратно, словно стараясь внутри себя
привести их в некое соответствие и, кажется, преуспев в этом, а может, под воздействием
«Шардонне» 200* года, в конце концов, развеселилась, раскраснелась и даже предложила тост
за родителей Майи, что было тут же воспринято Андре, как переломный момент - от изучения и
присматривания к приятию, в общем и целом.
Майя разомлела от внезапно сошедшего на душу покоя, который всегда охватывал её,
стоило пересечь границу – после колючей, агрессивной, излучающей беспокойство Москвы
старушка Европа всегда казалась ей землёй обетованной, где, в отличие от российской столицы,
всё оставалось неизменным. Вот и этот ресторанчик был таким и таким пребудет до скончания
веков, и какие бы бури не бушевали в далеком огромном мире, всё так же ежевечерне соберется
пропустить стаканчик компания завсегдатаев, и так же будет балагурить с ними усатый и
лысый толстяк-хозяин в своём неизменном длиннополом фартуке, и так же за распахнутыми
окнами будет шуметь море. Именно так, и только так нужно жить, а так, как мы, жить ни в коем
случае не следует; да собственно, в этом и состоит наша историческая миссия – показать, как не
следует жить, и мы с ней, как никто, блистательно справляемся. Напряжение, владевшее Майей
последние месяцы, внезапно спало, растворилось в домашней атмосфере этого вечера, и она
почувствовала себя так, словно всю жизнь провела в этом местечке, среди этих милых,
спокойных людей, и казалось, впереди их всех ждёт нескончаемая череда таких же чудесных
вечеров, и стократ прав был сказавший, что нет на свете счастья – но есть покой и воля…
Это ощущение не покидало её и ночью; для «молодых» отвели спальню на втором этаже,
за распахнутым на море окном шёл дождь, капли монотонно и уютно барабанили по соседней
кровле; Майя лежала с открытыми глазами, глядя в темноту, вслушивалась в дыхание спящего
рядом Андре – и каждой клеточкой своего возрождающегося к новой жизни тела чувствовала,
что мама была не права, что задуманное ею бегство, - в том числе и от самой себя - кажется,
удаётся. Она не любила Андре – в том смысле, в каком любила Спирова, но у любви много
обликов и обителей, и, кто знает, быть может, любовь-страсть, алчущая обладания, что бы о ней
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
127
не писали и говорили, наименее из всех благодатна, и даже разрушительна; страсть уходит,
уступая место сначала пустоте, а потом – если у тебя имеется за душой что-то стоящее –
мудрости. Принять и благословить эту жизнь, вопреки самым тяжким утратам – вот в чём
главный фокус, который, дай срок, обернётся новым чудом.
Майя закрыла глаза, улыбнулась. Окажись здесь сейчас и услышь её мысли Петруччио,
он бы воскликнул: энергия заблуждения! Служанка-мысль в подчинении у службы
выживания!.. Впрочем, всё равно. Ей хорошо. Здесь, сейчас, сегодня. А завтра – будет день, и
будет пища…
И был новый день, и было утро; Майя стояла у распахнутого окна и смотрела на водную
гладь. Прилив заполнил пространство бухты, и лодки, катера и яхты в лучах утреннего солнца
слегка покачивались под слабыми дуновениями бриза; старики возились в саду, подстригая
розы.
- Ты им понравилась, особенно папе, - сказал, потягиваясь в смятой постели, Андре.
- Это они тебе сказали? - обернулась Майя.
- Нет, я и так вижу.
– Ну, если так, я рада…
На стенах комнаты тут и там висели фотографии французских кинозвезд, среди которых
доминировала Коллет Флери, взлетевшая на небосвод французского синема лет пятнадцать
назад. «Ты что, в неё влюблён? – спросила Майя. – «Влюблён? – рассмеялся Андре. – С таким
же успехом я мог бы влюбиться в туманность Андромеды. Кто я такой, чтобы влюбляться в
Колет Флёри? Просто она мне нравится, как актриса. Как-то я даже хотел ее снимать, но она в
ответ только посмеялась». – Майя погрозила ему пальцем. - «Слава богу, теперь у тебя этой
проблемы не будет…» - «Да, - сказал он и пропел: «Ты одна звезда в небесах моих…»
Перед завтраком папа – «Зовите меня просто Филипп, мне будет приятно» - принес
прямо в спальню букет роз и со всей возможной куртуазностью вручил растроганной Майе:
«Ну, что вы, зачем, я к этому не привыкла!» - «Привыкай, - шепнул Андре. – Ну, что? Я же тебе
говорил!»
После завтрака на террасе (к кофе со сливками - непременные круасаны, яичница с
беконом и восхитительная сырная тарелка) – Майя отправилась на прогулку с родительским
черным лабрадором Прицци; пёс тащил её по набережной на натянутом поводке с таким
пылом, словно вознамерился заронить во всех встречных сомнение в том, кто кого, в сущности,
выгуливает.
Потом Андре на отцовской машине повёз Майю в Ла-Рошель; они бродили под стенами
крепости, по узеньким улочкам старого города, Андре показал ей школу, в которой учился;
напротив школы располагался большой католический храм; они прошли через залитую солнцем
площадь, заполненную столиками уличного кафе и, поднявшись по ступенькам, оказались под
его сводами.
"Мрак, напоенный светом". В нефах полутьма; на алтарной части, на колоннах, на
росписи, резьбе, фигурах святых - блики трепещущего света; фрески, сияющие темным и
светлым багрецом, желтым и глубоко-синим - ещё одна ипостась вечного, ничем не
тревожимого мира. Майя села на скамью, за которой вдруг почувствовала себя, как за
школьной партой, - что, если вдуматься, ничему и никак не противоречило. Несколько её
знакомых недавно приняли католичество; склоняли и её, но Майя отказалась. Она, редко
заходившая в церковь несколько раз в году, и всегда по сугубо конкретному поводу, (венчание,
отпевание, помин души) в таких делах предпочитала не суетиться. Все её предки были
православными - значит, будет и она.
Андре опустился рядом. «Ты ведь, конечно, католик? – спросила Майя. – «Конечно», кивнул Андре. – «Как же нам быть?» - «Христос один, - он пожал плечами, - но даже если бы
ты была мусульманка, я бы…» - «Вот это да… У нас это называется «самоотречение». - Андре
пожал плечами. – «Думаю, это везде должно называться по-другому». – «Как? Например: «Бог
один, провайдеры разные?» - Он рассмеялся. – «Ну, что-то вроде этого…» - «Мне у вас
нравится, - Майя провела рукой по скамье, - можно сидеть и думать о... ну, ты понимаешь, о
чём и о ком... А у нас надо стоять. И потому иногда думаешь только о том, как болят спина и
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
128
ноги». – «Именно это, видимо, и называется – ортодоксия», - с важным видом произнес Андре.
Майя прыснула. – «Ты всё-таки у нас не по годам умен. Можно, я буду за тобой записывать?»
Вечером они уже сидели в поезде, который мчал их в Париж.
32
Прошло три недели, и погода испортилась, в Париж пришла осень. Майя с зонтиком
бесцельно бродила по Монмартру, иногда спускаясь со стороны avenue Rachel на его главное
кладбище - Cimetière de Montmartre, где покоятся очутившиеся там в разное время Стендаль,
Дега, Нижинский, Дюма-сын, Берлиоз и Далида. В северном углу кладбища, на аллее Берлиоза,
она как-то случайно наткнулась на могилу Франсуа Трюффо, и старичок-сторож словоохотливо
поведал ей, что знаменитый режиссёр завещал похоронить его здесь, после того как ему
пришлось тайком снимать тут сцену для одного из фильмов: администрация отказала
в разрешении на съемку. Сразу за кладбищенской стеной, на rue Tourlaque в павильонах виллы
des Fusains, 22 творили Ренуар, Боннар, Миро и Макс Эрнст. «А если свернуть отсюда налево
к вершине Монмартра, мадам, то можно увидеть окна невзрачного домика, из которых писал
парижские панорамы Ван Гог, два года проживший здесь у брата Тео…»
От этих имён сладко кружилась голова; Париж в своё время пришёл к ней, как и многим,
через Хэмингуэя, его «Праздник, который всегда с тобой», и навсегда связался с его любимыми
недорогими кафе «Де Маго», «Купол» и «Клозери де Лила», которые теперь превратились в
роскошные заведения не для всех; Париж - город влюбленных, Париж - город, который
"никогда не кончается"…
Начавшись, продолжался он и для неё, хотя и смахивал теперь больше на столицу
какого-нибудь африканского государства, где количество темнокожих обитателей, кажется,
грозило превысить число белолицых аборигенов; на расставленных тут и там дымящихся
жаровнях потрескивали каштаны; продавцы маленьких блошиных рынков сворачивали
торговлю ещё засветло; Майя поднималась на фуникулёре к подножию Сакре Кёр, чтобы после
обычного захода в собор обойти и обиталище художников, чьи полотна, к её удивлению, не
шли ни в какое сравнении с картинами на подобных развалах в Москве и в Питере.
Праздность по-прежнему её не тяготила; пожалуй, единственное, что диссонировало с её
нынешним внутренним покоем – это скачки в настроении Андре, возникавшие в зависимости
от того, как шли дела с монтажом картины, и от синусоиды, по которой развивались его
отношения с Робером, давшие трещину после появления между ними рыжеволосой
разлучницы. Внешне всё оставалось по-прежнему, практически ежедневно они виделись в
монтажной, куда Робер забегал отсмотреть очередную порцию смонтированного материала.
Андре был целиком поглощён процессом монтажа, как известно, самым сладким в
технологической цепочке кинопроизводства. Режиссёры обычно ненавидят съемки и обожают
процесс сложения снятого за монтажным столом, хотя самого стола, как такового, давно уже не
существует, он исчез, уступив место электронному. В век цифры вездесущий компьютерный
бог давно и сюда распростёр свои щупальца. Однако бывшим друзьям в равной степени
досаждала натянутость, пришедшая на смену былой упругой искренности их взаимоотношений.
Но картина складывалась более, чем удачно, и обоих теперь объединяло хотя бы это.
Роль Майи выходила одной из лучших; каждое новое её появление на экране притягивало
внимание всё сильнее, в каждый отдельно взятый момент её экранного существования, даже
внешне статичного, с ней что-то происходило - это внутреннее тремоло, мельчайшие переливы
душевной жизни, выраженные иногда одним лишь движением губ, мерцанием глаз, поворотом
головы, грацией. Как говорят киношники, камера её любила – будучи в жизни просто
привлекательной, на экране она выглядела красоткой.
Робер, однако, с началом эпизода с участием Майи всякий раз доставал трубку и
торопился выйти; молчаливая любительница карамели, женщина-монтажер ничего не замечала,
Андре только украдкой вздыхал. Прежде они часто ходили друг к другу в гости, проводили
вместе выходные, теперь об этом не могло быть и речи. Жизнь Андре теперь была полна до
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
129
краёв Майей и ежевечерней работой над его… нет, теперь уже над их общим сценарием, а
Робер…
Для начала ему предстояло нешуточное испытание - ознакомиться со сценарием,
который в один не слишком прекрасный для Робера день принёс ему Андре.
Продюсер проглотил его за один вечер. С первых же страниц ему стало ясно, что перед
ним – нечто, достойное самого серьезного внимания: сценарий не просто нравился, он
ошеломлял. Хороший сценарий – это восемьдесят процентов успеха, с этой аксиомой знаком
каждый киношник. Однако из прочтённого со всей очевидностью следовало, кому именно
предназначалась главная роль, а этого Робер всем своим вздыбленным, оскорблённым
отцовством никак не желал. Роль – из категории самоигральных. Не было никаких сомнений –
эта рыжая с ней прекрасным образом справится и тем самым окончательным образом в их
жизни укоренится, будет вместе с Андре появляться в его офисе, сидеть с ним за одним
столиком в кафе, постоянно мелькать где-то рядом, - словом, станет его привычным кошмаром.
Допустить этого ни в каком случае было нельзя, но как не допустить? Ответ на этот вопрос
Робер усиленно искал в течение нескольких дней, отговариваясь тем, что попросту не было
свободного времени прочесть, но бесконечно откладывать разговор было невозможно, и в
конце одного из рабочих дней он всё-таки состоялся. К этому моменту позиция Робера болееменее сложилась.
- Сценарий отменный, ничего не скажешь, - устало потирая переносицу, признал он. Кусок, вырванный из жизни и брошенный на бумагу…
- На экране он будет ещё лучше, - просияв, с облегчением заметил Андре.
- Под такую историю достать деньги будет несложно. Вопрос в другом – как их
вернуть? Твоя русская – хорошая актриса. Но во Франции её ни одна собака не знает… Кто
пойдет на неё смотреть?
- У нас в активе - картина про Плевицкую. Майя там бесподобна. И ещё - мы сделаем
хорошую рекламу...
- Хорошая реклама – это, как минимум, ещё один бюджет… то есть риск, помноженный
на два! С худым кошельком это самоубийство.
- Я сделаю классную картину. Ты же знаешь...
- Не сомневаюсь! – усмехнулся Робер. - Но ты не Джеймс Кэмерон – во всяком случае,
пока… Ты знаешь не хуже меня - успех держится на трех китах: сценарий, режиссер, актёры.
Если хотя бы один из них не на уровне – жди провала. А тут – целых два…
- Ты хочешь, чтобы я заменил Майю какой-нибудь нашей Барби? Но настоящая
«звезда» нам все равно не по карману, а остальные куклы заведомо хуже неё!
Робер молчал, всем своим видом олицетворяя мрачную неприступность.
- Эта история – история её жизни, Робер. Она её прошла насквозь… При чем тут
француженки?
- У неё ещё будут роли. Ты об этом позаботишься…
- Такая роль бывает раз в жизни. Она это знает не хуже нас с тобой. Попробуй, докажи
ей, что это не так!..
Андре подсел рядом, его рука легла на плечо Робера.
- Прости меня, старина. Можешь считать меня ослом... Мы с тобой сделали семь картин,
и ни за одну из них ни тебе, ни мне не стыдно... И я хочу, чтобы ты знал: меньше всего на свете
мне хотелось бы искать себе другого продюсера!
Разговор, таким образом, не кончился ничем, да, собственно, втайне никто из них
другого и не ожидал - оба понимали, что, вне зависимости от произнесённых аргументов, было
истинной причиной разногласия двух бывших друзей.
Робер страдал, и тем сильнее, чем острее переживала разрыв с Андре его дочь. Даже
если это были муки не попранной любви, а всего лишь оскорбленного самолюбия, общей
картины семейного бедствия это не меняло – Жюльетт, впав в натуральную депрессию, почти
не выходила из дома, почти ничего не ела и не спала и целые дни проводила в спальне, почти не
притрагиваясь к книгам и не включая телевизор. (Ключевое слово в этом анамнезе – «почти»; в
сущности, во всём этом присутствовал если не элемент рисовки, то известная доля мазохизма:
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
130
ведь крушение или почти крушение – это совсем не одно и то же). Робер же, как и многие
вдовцы, безумно любя дочь, страдал по-настоящему, без всяких «почти»…
Хронически заплаканная Жюльетт лежала в привычной мизансцене на тахте, а бедный
папаша расхаживал по комнате, бесцельно переставляя вещи с места на место.
- Жюльетт, так нельзя! – в который раз говорил он безнадёжным тоном человека, давно
исчерпавшего своё красноречие. - Ты забросила университет, никуда не выходишь, не
отвечаешь на звонки…
- Оставь меня в покое! – отвернувшись к стене, всхлипывая, отвечала затворница. - В
конце концов, имею я право побыть одна?!
- Возьми себя в руки… что за мелодрама, Жюльетт? Неужели на нём свет клином
сошелся?
- Променять меня на эту русскую старуху! Посмотри на неё и на меня! Да он просто
рехнулся! А ты… почему ты ничего не сказал мне, когда все это только начиналось?! Я бы
приехала в Москву… он бы не посмел!
- Я не ожидал, что дело зайдет так далеко…
- Не ожидал! Просто тебе тоже наплевать на меня! Продолжаешь ему улыбаться, как ни
в чем не бывало!
Робер беспомощно развёл руками.
- Может, нам ещё разориться по этому случаю?
- Ну, конечно! Бизнес куда важнее!
Жюльетт вскочила с тахты, с неожиданной резвостью подбежала к зеркалу, заглянув в
него, всплеснула руками, резким жестом отбросила назад волосы.
- Нет, у меня это в голове не укладывается! Всю жизнь он сох по своей Колетт Флёри.
Все думали, он так и умрет холостяком… Потом, наконец, открыл глаза и разглядел меня… и
тут появляется это рыжее чучело! Как вам это нравится, а? Флёри – и эта старая русская
корова!
Робер внезапно остановился посреди комнаты и впился в неё глазами.
- Что ты на меня уставился?!
Осенённый внезапной идеей, Робер устремился к двери, что-то бормоча на ходу.
- Мой бог, кому я это говорю? Была бы жива мамочка… - простонала Жюльетт,
обрушиваясь обратно на тахту…
Оказавшись в своём кабинете, Робер подбежал к столу, открыл видавшую виды
телефонную книжку и, отыскав нужный номер, тут же набрал его.
- Соедините меня, пожалуйста, с агентом Колетт Флёри…
В ожидании ответа папаша Робер внезапно заблестевшими глазами смотрел в потолок, и
сумрачный дух интриги витал над его головой…
Каждый вечер Андре спешил домой, где его ждали двое - сценарий и Майя; сценарий и
Майя сливались в его сознании как бы в единое существо – сценарий был порождён ею, и
развивался и рос он также исключительно благодаря ей. Андре никогда прежде не встречал
женщин, подобных Майе, многого в ней не понимал, (хотя и многое – чувствовал), оттого все
коллизии её реальной – а отсюда и сценарной - истории были исполнены для него самой
натуральной экзотики. Андре несокрушимо верил в то, что мужчина и женщина – обитатели
разных планет, и есть круг вопросов, по которым договориться им никогда не дано, и даже
более того – по которым они извечно находятся по разные стороны баррикад. Но тут… тут
было и нечто другое - то, что западное сознание издавна определяет для себя расхожим –
«загадочная русская душа». Загадки загадками, но он – режиссёр, и не понимать того, про что
придётся снимать, он не мог, не имел права, и Андре со всей дотошностью во всём пытался
дойти до сути; Майя и вообразить не могла, что её жизнь когда-нибудь подвергнется такой
жёсткой ревизии. В разговорах о Спирове непонимание усугубляла ревность.
- И все-таки я не понимаю, - ероша шевелюру, восклицал Андре. - Неужели ты не знала,
не догадывалась, что, кроме тебя, у твоего плэйбоя есть кто-то ещё?
- Знать и догадываться – это разные вещи… И вообще, есть предел допустимого, Андре.
С сектантами – это был перебор.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
131
- А ты? Выйти на сцену вместо Елены - разве не перебор?
- Для него это был способ заработать, для меня – совсем другое… неужели не ясно?
- Ты могла доказать, что ты лучше, Май. Для этого нужно было просто немного
подождать. Следующий спектакль шёл всего через день. Один день, Май! И не было бы
никакого скандала…
- Вы, французы, дисциплинированные ребята. И не любите выходить за рамки… Но
жизнь в России, Андре, - это игра без правил, так уж мы устроены. У нас кто силён, то и прав.
Андре сокрушенно покачал головой.
- Я не говорю, что это хорошо. Но это так, и с этим ничего не поделаешь…
Майя перелистнула сценарий.
- И ещё, Андре, – ты всё пытаешься проговорить. А часто куда важнее понимать, о чём
мы умалчиваем.
- Ты имеешь в виду подтекст? Как у Чехова?
- Можно и так сказать. А можно… Чем отличается хороший режиссёр от плохого? Тем
же, что и хороший мужчина - от плохого. Он не будет тратить слов, рассказывая, как хорошо
иметь ребёнка, а просто возьмет женщину за руку, отведёт в спальню - и через девять месяцев
она родит…
Перемахнув ещё через несколько страниц, Майя с досадой воскликнула:
- Ну, вот, опять! Я же просила тебя убрать эту сцену с групповухой!
- Она очень выигрышна, Май. Тут важен контраст между…
- Это не моя жизнь, Андре! И я не имею права пускать её в тираж! Неужели не понятно?!
- Мы не планируем прокат в России. Он никогда об этом не узнает…
- Хватит того, что об этом знаю я!
Андре умолк, после паузы глухо спросил:
- Ты до сих пор его любишь?
Майя молчала.
- Я заметил - всякий раз, когда ты говоришь о нём, ты стараешься сделать вид, что тебе
всё равно, но на самом деле…
- А вот это мы с тобой обсуждать не будем, Андре. Оставь мне мой шкаф, со всеми его
скелетами.… Ведь это, кажется, не имеет отношения к нашей работе?
- А к нашей жизни?..
Внезапно Андре поморщился, потянул носом воздух.
- Чем это пахнет?
- Ч-чёрт, борщ! – спохватилась Майя.
Она вскочила, по дороге опрокинув стул, выбежала на кухню, подняла крышку стоящей
на плите кастрюльки, (борщ погасил газ) - её обдало ароматами огнедышащего варева опустила в неё заготовленную на деревянной дощечке зелень. И это, в сущности, невинное
бытовое действие внезапно стало ещё одним флажком, отметившим очередной поворот её
судьбы. Она ощутила мгновенный спазм, покачнувшись и запечатав руками рот, на
подгибающихся ногах устремилась к ванной; её вывернуло прямо в ванну с такой силой, что
показалось, что в приступе рвоты она извергла из себя все внутренности. Тут же, впрочем, всё
прекратилось; она подняла голову, - как сквозь туман на пороге маячил встревоженный Андре:
- Май! Май...
На следующий день явился суховатый, слегка затурканный жизнью доктор; осмотрев
madam, он подтвердил её худшие предположения о причинах внезапно постигшего её
нездоровья.
- И что, никаких противопоказаний? – потухшим голосом спросила пациентка. - А мой
возраст?
- Ничего страшного. Рожают и куда старше вашего.
Доктор сделал, было попытку поздравить пациентку со счастливым событием в её
жизни, но Майя перебила его:
- Но ведь ещё не поздно сделать аборт?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
132
Доктор, мгновенно внутренне захлопнувшись на все дверцы, сухо ответил, что в этом
случае madam придется обратиться к другому врачу. Он лишь считает своим долгом довести
до madam своё мнение: эта беременность – её последний шанс…
Проводив доктора, Андре подсел к совершенно сбитой с толку Майе, поцеловал её в
висок.
- Чёрт… не знаю, плакать мне или смеяться, - переваривая известие, медленно
проговорила она.
- Ты не рада?
- Не рада?! Да я об этом уже и мечтать перестала! ** твою мать!! Ну почему именно
сейчас, когда мне нужно сниматься?! Ни раньше, ни позже?!
- Начнём съемки немного раньше. – Андре провёл рукой по её животу. - Первые месяцы
не будет заметно…
- Там – да! А лицо?! – вскинулась она снова. - Пойдут эти проклятые пятна… Что, я себя
не знаю?!! Нет, ну это же надо, а?! Прикатить сюда, за тридевять земель, получить роль, за
которую можно всё на свете отдать, и так феерически пролететь!! В смысле – залететь!!!
От досады у неё на глазах выступили слёзы. Вдруг на ее плечо сочувственно легла чьято рука. Майя обернулась – перед ней стояла сопровождавшая доктора пожилая медсестра.
- Не огорчайтесь, мадам, - участливо произнесла она, неверно истолковав ее слезы. - Вы
еще молоды, у вас еще всё получится…
- Давай об этом будем думать завтра, - едва удерживаясь от желания расхохотаться,
проговорил довольный таким оборотом Андре и вытащил из бара бутылку шампанского. - А
сегодня будем радоваться…
Загородная вилла Колетт Флёри находилась в Сан-Тропе; учитывая пятничные пробки,
когда все дороги обычно забиты рвущимися из города автомобильными стадами, Робер
предпочёл преодолеть это расстояние на поезде. В дороге им владело приподнятое настроение –
всё складывалось наилучшим образом: Колетт оказалась настолько любезна, что не только
прочла переправленный ей по электронной почте сценарий, но и охотно отозвалась на просьбу
о встрече. Робер не утерпел поинтересоваться, каковы её первые впечатления, но обсуждать
прочитанное по телефону звезда не пожелала, сославшись на якобы только что явившихся к ней
визитёров. Однако сам факт её готовности принять Робера внушал немалые надежды – это
означало, что говорить было о чём. - «Кроме того, месье… простите, - мягко проговорила она в
трубку, - ах, да, Буше! Месье Буше, как актриса, я очень завишу от партнёра, а по телефону я
партнёра, увы, не чувствую…»
В обстановке строжайшей, почти военной секретности в кругу детей и ближайших
друзей Колетт недавно отпраздновала своё сорокапятилетие. Дети – трое родных и сладкая
парочка приёмных темнокожих – оказались на этом празднике самыми дорогими подарками,
которые она сумела преподнести самой себе. От своих родителей, простых крестьян из Оверни,
она унаследовала баскетбольный рост, крупные черты лица, длинные ноги - и то, что весьма
приблизительно именуется «здоровой патриархальностью». На самом деле Колетт не хотела
обделить своё потомство тем, чем сама в своё время была наделена в избытке – обилием
братьев и сестрёнок, так удачно наполнивших и украсивших её деревенское детство. Выстроить
свои отношения с двумя бывшими супругами на столь же разумных началах она сначала не
смогла, а потом не пожелала, – довольно было и того, что они заложили крепкий фундамент её
нынешнего финансового благосостояния, позволявшего ей не зависеть от кино, которое в
последние годы несколько к ней охладело.
Первым её мужем был шансонье Жан-Мишель Февре, - пожалуй, единственный
мужчина, перед которым она благоговела и за которого, не раздумывая, выскочила замуж
совсем ещё девчонкой. Жан-Мишель, помимо своих взрывных песенок, славился ещё и своей
«безбашенностью» - алкоголь, наркотики и девочки, причудливо сочетаясь, оставляли Колетт в
его жизни не слишком много места, и какое-то время она с этим мирилась, отвлекаемая
хлопотами о двух явившихся без перерыва на свет ребятишках, Фабрис и Николь. Конец их
браку положило одно прекрасное утро, когда, вернувшись с ночных съемок, она обнаружила в
супружеской постели Жана-Мишеля, мирно спящего в компании двух «лолиток», что было
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
133
явным перебором даже для того самоотверженного чувства, которое испытывала к мужу
Колетт. Пострадала в этом гротескном эпизоде не столько его физиономия, (у Колетт всегда
была тяжелая рука) сколько его банковские счета – с чисто французским практицизмом Колетт
позаботилась о том, чтобы извлечь из своего крайне невыгодного положения максимальную
выгоду – благо, что французское правосудие, как и любое другое, при разводе в первую очередь
думает о детях.
Вторично Колетт вышла замуж за одну из крупнейших винодельческих компаний
страны, сеть супермаркетов и три нефтеперерабатывающих завода, получив к ним в
естественную нагрузку и их владельца, добрейшего Венсана Дефрана, не чаявшего в ней души
и вскоре поплатившегося за свою любвеобильность, вследствие которой Колетт подарила ему
сына, крошку Бенуа. Расставание с мадам Флёри, ставшей к тому времени уже звездой первой
величины, обошлось месье Дефрану в называемую исключительно шёпотом кругленькую
сумму; в качестве причины развода Колетт назвала несходство духовных интересов, оспорить
эту версию Венсан не посмел – или не смог.
Остепенившемуся Жану-Мишелю пришлось год за годом сильно раскошеливаться, что
параллельно с ростом доходов вызывало в нём и растущее раздражение; поначалу мирные,
отношения бывших супругов с годами стали заметно накаляться: Жан-Мишель настаивал на
уступках в виде снижения алиментного бремени, Колетт была неумолима, хотя и сознавала, что
первый её благоверный, в отличие от второго, не из тех, кто отступается легко. Она теперь
вообще мало думала о мужчинах. Время от времени она из чисто спортивного интереса
покоряла ту или иную вершину, чтобы в очередной раз убедиться, что победы ей даются попрежнему легко, но все её интересы теперь были сосредоточены вокруг актёрской карьеры, в
которой отчетливо обозначился спад.
Колетт была хороша в своём прежнем амплуа женщины-вамп, сильно потускневшем с
появлением на киношном небосводе звезды Умы Турман. Она попробовала сделать зигзаг.
Заявила, что устала от кино и приняла решение уйти из иллюзорного мира в реальную жизнь, в
семью, дом и друзей – в тех, кто дороже славы, аплодисментов и наград: принцесса Грёза,
мадам Гармония, само Совершенство, рьяно оберегающее свою личную жизнь от вездесущих
репортеров…
Пиар подогрел к ней интерес, однако последовавшие за ним две роли в новом имидже
добродетельной особы обернулись неудачей – публика отвергла новацию, в которой ей не
хватило перца. Публика хотела прежнюю, роковую и взбалмошную Колетт Флёри, которой по
причине возрастных изменений становилось всё меньше и вскоре не осталось бы вовсе, если бы
не удачная пластическая операция, вернувшая ей товарный вид и попутно обогатившая ещё
одной порцией негативного жизненного опыта. И то, и другое добавили ей загадочности, но
вместо прежнего лучезарного и безмятежно глянцевого блеска в глазах появилась какая-то
печаль. Колетт по-прежнему светилась перед камерами в безупречной белозубой улыбке на
фестивальных ковровых дорожках, но внимательный взгляд отмечал, что свет этот заметно
приугас, ушла переполнявшая её прежде полнота жизни. Предложения от именитых
режиссёров поступали всё реже и реже, (а на неименитых она размениваться пока не хотела);
паузы между съёмками становились всё продолжительней. Что было делать?
Колетт понимала, что знамение последнего времени - сращение медийного и
жизненного образов – ей игнорировать не дано. Так, амплуа мачо нынче настоятельно налагает
на актёра необходимость и в обыденной жизни стать гонщиком формулы один, брить голову,
иметь черный пояс каратэ или статус боксера-профессионала, передвигаться исключительно на
навороченном мотоцикле, под восхищенный вой таблоидов регулярно менять именитых
подружек и устраивать пьяные дебоши. Амплуа добродетельной женщины совершенно
естественно и в повседневности влечёт за собой борьбу со СПИДом и папарацци, рождение и
усыновление детей. Амплуа героя, - медальная внешность, рост, стать, накачанный торс и вовсе
способны творить чудеса, невообразимым прежде образом катапультируя актёра аккурат в
какое-нибудь, чёрт возьми, губернаторское, а потом и президентское кресло. Смысл – ничто,
имидж – всё!
Образ добродетельной женщины и в жизни, и в кино провалился, на смену ему
требовался новый. Какой? Определиться с этим было непросто. Нужна была роль, которая
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
134
помогла бы выйти из кризиса. В разгар упорных поисков такой роли Робер и прислал ей
сценарий, закрыв последнюю страницу которого Колетт поняла: выход найден! Ей нужна
именно такая роль – роль ни на кого не похожей, трагически непонятой, страстной - и в то же
время интеллектуально яркой женщины, противостоящей обыденности. Бунтарки! И поклялась
заполучить эту роль – во что бы то ни стало…
Задача поначалу казалась не слишком сложной, - предложение исходило от мало кому
известного продюсера, который, конечно же, будет на седьмом небе от счастья от одного лишь
её благосклонного взгляда. Но - только поначалу…
Эту встречу Колетт заранее задумала и отрежиссировала самым отменным образом.
Такси Робера подкатило к вилле, учтивая китаянка-служанка проводила его к бассейну. При
виде гостя Флёри неторопливо (давая ему возможность как следует разглядеть все достоинства
её по-прежнему загорелой и стройной - ежедневные массаж, хатха-йога и никаких излишеств –
фигуры) выбралась из воды, накинула на плечи короткий белый купальный халатик и с
простёртой для рукопожатия рукой направилась ему навстречу.
- Добро пожаловать, месье Буше…
- Можете звать меня просто Робер.
Сразу приняв игру и охотно подыгрывая, Робер припал губами к смуглой руке; прошли к
скрытому листвой от солнечного света бару, хозяйка изысканным жестом указала ему на
шезлонг.
- Прошу… Что-нибудь выпьете?
- Благодарю, только кофе.
По знаку хозяйки китаянка кивнула и включила кофе-машину.
Некоторое время Колетт рассматривала продюсера с таким вниманием, словно перед ней
сидел полномочный представитель инопланетной цивилизации. Пауза затягивалась, Робер,
поёрзав, открыл, было, рот, с тем, чтобы её нарушить, но хозяйка его опередила.
- Вам удалось то, что уже давно не удаётся другим мужчинам.
Тут она послала ему один из своих фирменных взглядов, так убойно действовавших на
противоположный пол в самом разгаре её карьеры; Робер, подхватывая игру, удивленно и
взволнованно приподнял брови.
- По вашей вине я сегодня не спала ночь! – внесла разъяснения Колетт.
- Надо ли мне принести свои извинения? – смиренно улыбаясь, осведомился гость.
- Напротив, я очень вам благодарна: такого сценария я не держала в руках уже давно.
Поразительная женская судьба...
- Рад слышать, - с полупоклоном, словно авторство сценария принадлежало ему, ответил
Робер.
- Разумеется, вещь ещё далека от совершенства. Но сюжет – блеск! А диалоги и финал
мы перепишем. Эта история должна стать французской… И всё же, несмотря на недостатки, это
как раз то, что я давно искала…
- И то, что может раскрыть ваш талант с самой неожиданной стороны, не так ли?.. –
пустил в ход домашнюю заготовку Робер.
- Будем надеяться, - скромно молвила Колетт.
- Однако, тут есть одна проблема… - осторожно заговорил гость.
- Проблема?
- Да… и эту проблему зовут Дюро, мадам Флёри. Андре Дюро…
Примерно через час Колетт была полностью посвящена в ситуацию, (единственное, что
осталось за пределами откровений месье Буше, был сюжет с обманутыми надеждами его
дочери) и взаимопонимание было полностью достигнуто; при этом для Колетт Флёри не
остались секретом её фотографии, в изобилии развешанные на стенах жилища её давнего
обожателя Андре Дюро (глаза звезды испустили в этом месте особый мерцающий свет, как
случалось всякий раз, когда она принимала прямые или косвенные объяснения в любви);
максимально сократив дистанцию, хозяйка и гость обращались друг к другу по имени («дорогой
Робер», «дорогая Колетт»); оставалось лишь выработать план действий, вся инициатива
которых легла бы на хрупкие плечи мадам Флёри. «Предоставьте это мне, - сказала она на
прощанье, многообещающе опуская ресницы, - я знаю, с какого боку здесь подступиться»…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
135
Уже на следующий день, отправляясь на работу, Андре извлёк из почтового ящика
конверт с вензелем «КФ», из конверта выпал пригласительный билет с текстом следующего
содержания:
«Уважаемый месье Дюро! Если у Вас и Вашей супруги нет более интересных планов на ближайший
уикенд, буду рада видеть вас у себя на скромной вечеринке по адресу… С почтением, Колетт
Флёри».
Андре, не веря собственным глазам, несколько раз перечитал послание, в растерянности
даже понюхал слегка надушенный конверт – похоже, приглашению на ланч к английской
королеве он был бы удивлён куда меньше. Была пятница, вечеринка назначалась на субботу.
Перебрав все возможные и невозможные варианты объяснения этому исключительному
феномену и так ничего убедительного не надумав, он позвонил Роберу, но не застал дома; его
мобильный телефон тоже не отвечал – чтобы избавиться от лишних разъяснений, Робер,
распределив роли и расставив декорации, счёл за благо на время исчезнуть со сцены. Майя тоже
была заинтригована и даже как будто слегка встревожена – интуитивно она почему-то не ждала
от этой встречи ничего хорошего. Не оставалось ничего другого, как отправиться по указанному
адресу и на месте получить все разъяснения.
«Скромная вечеринка» с участием как минимум полусотни гостей посвящалась старшей
дочери Колетт, шестнадцатилетней Николь, покидавшей материнский дом и отправлявшейся
для продолжения учёбы в Америку. Проститься с дочерью приехал и Жан-Мишель, в виде
сюрприза захватив с собой трех старых друзей-музыкантов, знавших Николь совсем ещё
крохой. Фабрис, Николь, Бенуа и две недавно взятые в семью из приюта «шоколадки», Ноэль и
Роза, шести и четырех лет соответственно, устроили под предводительством по-прежнему
азартного Жана-Мишеля и его друзей весёлую возню в виде скачек и работающего при них
тотализатора, итогом которых стали кокнутая ваза и фингал под глазом рыдающего Бенуа.
Ища музыкантам разумное применение, Колетт к всеобщему восторгу потребовала
сатисфакции в виде импровизированного концерта, осложнявшегося тем, что инструментов
они с собой прихватить не догадались. В ход пошли красный рояль «Ямаха», расческа,
ксилофон, составленный из наполненных водой бутылок, а также игрушечная дудочка
Фабриса. Под этот аккомпанемент Жан-Мишель в окружении гостей принялся распевать
детские песенки, ребятня дружно ему подтягивала.
Колетт сновала по саду меж столов и гостей, никого не оставляя без внимания; наконец,
ей без особого труда удалось умыкнуть Андре, любезно препоручив Майю заботам своего
домашнего доктора – глуховатого старикана с манерой в ответ на всё услышанное с почти
пародийной страстью восклицать «о-ля-ля!» или «оу!». Оставаясь в зоне видимости от Майи,
хозяйка дома с её супругом под руку вышагивала по аллее в причудливом свете
установленных в траве разноцветных ламп освещения, - прямо как в театре, невольно
подумалось Майе.
- Таким образом, - говорила Колетт, - в моём лице вы получаете не только актрису, но и
продюсера. Сколько стоит ваш проект?
- Пять миллионов, - немного помявшись, отвечал Андре.
- Чудесно. Я буду вашим продюсером. И дам вам пятнадцать.
Андре, сбитый с толку непривычным для него напором, не знал, что и ответить: Колетт
вела наступление на наименее защищенном участке фронта. То, что она предлагала, коренным
образом меняло то, что Робер называл формулой проекта, переводя его из обычного кино в
разряд крупнобюджетного. Это сулило совсем другую игру, по совсем другим ставкам. Само
наличие в проекте звезды уровня Флёри открывало куда более выгодные прокатные
возможности – картину с её участием можно будет продать не только в Европе, но и по всему
миру. Для Андре, как режиссёра, это, помимо всего прочего, ещё означало и
соблазнительнейшую возможность – впервые в его карьере - получить продвинутую,
дорогостоящую съемочную технику, а уж с ней можно показать, на что ты способен!
- Почему бы нам не отчебучить что-нибудь этакое… под Канны? - продолжала Колетт. В этой истории – такие страсти… Метания души опять входят в моду, Андре.
- Колетт, я…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
136
- Сожалею, что когда-то отказалась сниматься у вас… Но я посмотрела все ваши
фильмы. Они чудесны. Вы поёте своим голосом… и так набрали обороты…
- Тогда я не смог убедить вас…
- Зато я теперь смогу убедить вас! Мы сделаем такую картину, что все ошалеют.
Считайте, что если не «Оскар», то «Феликс» у вас уже в кармане!
- Но, дело в том, что я…
Андре невольно оглянулся на занятую разговором Майю; на его руку в следующее
мгновение легла рука Колетт.
- Знаю! – мягко ответила она. – И потому не тороплю с ответом. Хорошенько подумайте.
Потом мы встретимся и всё, как следует, обсудим…
Пуская в ход тяжёлую артиллерию, Колетт послала ему один из своих так безотказно
действующих на мужчин беззащитно-невинных взглядов, пожала руку, задержав её в своей чуть
дольше того, что позволяют приличия; Андре снова оглянулся - и на этот раз натолкнулся на
взгляд Майи, от которой этот жест не укрылся.
- Ну, не смею вас больше задерживать, - видите, ваша очаровательная супруга уже
скучает без вас…
Флёри сделала, было, попытку отойти, но теперь пришел черед Андре деликатно
удержать её за локоток.
- Прошу прощения, мадам Флёри… Один вопрос… Каким образом к вам попал
сценарий?
Запрокинув голову, Флёри рассмеялась коротким серебристым смешком – именно этому
в своё время научил совсем ещё зеленую дебютантку старина Бунюэль на одной из первых её
картин.
- Очень просто. Один из моих поклонников – большая шишка в разведке…
Колетт озорно подмигнула и, помахав кому-то рукой, отошла; на её месте с полным
подносом бокалов вырос официант, мгновение Андре непонимающе смотрел на него, потом
развернулся и двинулся в угол террасы, где минутой раньше заприметил Робера, с аппетитом
трудившегося над целой тарелкой пирожных. Вопрос, так рассмешивший Колетт, не оказался и
для него неожиданностью.
- Да, я послал ей сценарий, - невозмутимо пожал плечами он. - Но я послал его
продюсеру Колетт Флёри. Не моя вина, что им заинтересовалась актриса, которую по
странному стечению обстоятельств зовут точно так же…
Андре с беспомощным выражением лица оглянулся, словно ища кого-то, кто мог бы
немедленно придти к нему на помощь; Робер утёр полные губы салфеткой, в недоумении
уставился на компаньона.
- Что с тобой, дружище? Флёри в главной роли и пятнадцать миллионов в придачу, разве это не подарок? Кто из нас всю жизнь был от неё без ума? По-моему, тебе следует сказать
мне «спасибо»…
- Ах, вот как, - усмехнулся Андре. – Стало быть, для тебя и ее пятнадцать миллионов –
уже не новость?
- Послушай, - спохватился Робер, - я только хотел сказать…
- Не надо. Я всё понял.
Майя, сидя в противоположном углу террасы, словно из зрительного зала наблюдала за
развитием всей этой нехитрой интриги; слов она не слышала, но смысл происходящего был
предельно ясен. Остаток вечера она потратила на то, чтобы не только воспрепятствовать
попыткам Андре немедленно смотаться с чёртовой вечеринки, но и помочь ему соорудить на
своём лице какое-то подобие благополучия – разве можно показывать, что ты в проигрыше,
пусть даже и временном? И он послушно улыбался, прихлёбывал вино, аплодировал
разошедшимся Жану-Мишелю и его джаз-банду и даже станцевал с юной виновницей
торжества… но всё это старательно проделывал не он, а какой-то другой, хорошо воспитанный
мальчик, в то время как сам Андре лежал с занозой в сердце и издавал тихие, надрывные стоны.
Финал вечера неожиданно ознаменовался скандалом, разыгравшимся в ванной комнате
между Колетт и Жаном-Мишелем, допившимся до положения риз и обрушившим полку с
косметическими причиндалами хозяйки. На шум и крик сбежались гости и застали лишь
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
137
развязку, которой Колетт ухитрилась придать вполне невинный характер, объяснив
случившееся простой неловкостью своего бывшего благоверного. И хотя Жан-Мишель не имел
соответствующего этой версии сконфуженного вида и, даже напротив, был явно не на шутку
взбешён, все, в том числе и Андре, сочли за благо принять её за чистую монету и разойтись как
ни в чем не бывало; разве что друзья-музыканты понимающе переглянулись и вздохнули:
«Опять схлестнулись из-за денег»… После инцидента гости начали стремительно разъезжаться,
и в их числе были Андре и Майя, которая первая сама с облегчением шепнула: «Пора!» - в
продолжение вечеринки ей не единожды пришлось давить в себе желание немедленно встать и
уйти, чтобы собраться с мыслями и трезво оценить ситуацию.
Удар, нанесённый Робером, был рассчитан верно, и то, что нацелен он не в Андре, а в
неё, Майя почувствовала сразу – в первую очередь по смятению, которым был охвачен её
супруг. Им обоим сразу стало ясно, что искушение чересчур велико для того, чтобы всерьез ему
противостоять. По дороге домой они некоторое время преувеличенно оживлённо обсуждали
стремительно отлетавший в прошлое вечер, потом вдруг замолчали, приняв эту нежданно
разверзшуюся тишину, как неизбежность; после продолжительной паузы молчание нарушил
Андре.
- Но с другой стороны, - словно продолжил он безмолвный диалог, - такие шансы редко
выпадают дважды…
- Да, - кивнула своим мыслям Майя. – У нас это называется – без меня меня женили.
- Что?
- Я говорю: Флёри с ее пятнадцатью лимонами за пазухой – это удар ниже пояса… прямо
в живот!
- Я не хочу, чтобы ты так говорила…
- Ну, ещё бы! – в смехе Майи прозвучала горечь. - Ведь это не твой живот…
- О чём ты?
- О чём… Твой Робер всё правильно рассчитал. Он никогда мне не простит, что ты дал
отставку его дочери… Представляю, как он радуется, что попал в самую точку!
- Ты к нему несправедлива…
- Ну, ещё бы! – вдруг понесло Майю. - Я буду блевать по углам, вынашивая твоего
ребёнка, а ты будешь ваять свой шедевр в обнимку с мадам Флёри!
Андре с тревогой взглянул на неё. Ещё во время разговора с Колетт он поймал себя на
предчувствии, что окажется между молотом и наковальней, но не ожидал, что это случится так
скоро.
- Это не только мой ребёнок, Май, он и твой… И потом… я не заслужил твоих упреков.
Кто сказал, что я собираюсь отнять у тебя роль?
- Я вижу, ты шатаешься, Андре… - голос Майи дрогнул и осёкся. - Стоит на тебя ещё
чуть-чуть надавить, и…
- Неправда! – почти выкрикнул он. - С чего ты взяла?!
Андре вывернул руль, машина резко затормозила, съехала на обочину и остановилась.
- Сколько стоит моя жизнь, Андре? Надеюсь, не дешевле пятнадцати лимонов?! Моя
жизнь вложена в этот сценарий! Целиком, со всеми потрохами! Почему кто-то хочет наложить
на него лапу?! Мне не нужно чужого! Но и своего я никому не отдам!
Она несколько раз с силой ударила кулаком по своей коленке.
- Этот сценарий будет сниматься через год!! Ясно?!
Андре в испуге обнял жену, провёл рукой по её щеке – она сидела, словно окаменевшая,
никак не отвечая на его прикосновения.
- Успокойся, - бормотал он, - никто у тебя ничего не отбирает. Успокойся… Всё будет
хорошо, Май… Всё будет хорошо…
Он и сам в эту минуту верил, что в самом деле всё будет хорошо. И когда наутро Робер,
вознамерившись ковать железо, пока оно горячо, позвонил ему и назначил встречу, Андре был
настроен самым решительным образом.
В офисе было пусто, Робер во избежание ненужных свидетелей даже отпустил
секретаршу и сам сварил кофе.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
138
- Ничего хорошего я тебе сказать не могу, - удручённо говорил он, наполняя чашки. – По
второму разу обошел всех инвесторов - всюду отказ. Сценарий всем нравится, но никто не хочет
кота в мешке… то есть, извини, нашу русскую, Андре.
- А что говорит Латуш?
- То же, что и все остальные.
Робер отхлебнул из чашки, обжегся, чертыхнулся и развёл руками.
- Твое имя, к сожалению, тоже пока не самый крупный гарант успеха... Но если на кону Флёри, от желающих вложиться не будет отбоя!
Андре медленно перевел дыхание, – перед сегодняшней встречей он постарался
отмобилизовать всё своё терпение, - неторопливо закурил.
- Конечно, если ты сходу предлагаешь райскую птицу, никто не хочет слышать о
канарейке, - стараясь выглядеть спокойным, заговорил он. - Но людям надо доказать, что на
самом деле всё обстоит наоборот! Почему бы тебе не показать им то, что мы сняли в Москве?
Ты же сам в восторге от материала?!
Робер покачал головой – сердобольный папаша, тоже до ушей переполненный
терпением, всем сердцем болеющий за несмышлёныша-сына.
- Этого мало, Андре. Ты что, первый день в кино? Здесь нужно долго бить в одну точку,
прежде, чем в стене появится брешь…
- Главное – захотеть, старина. А вот с этим, сдается мне, у тебя стало неважно. Куда
девался твой напор?
- Мой напор принес тебе 15 миллионов и одну из лучших актрис! – мгновенно вернул
ему мяч Робер.
- А может, ты привёл эту лучшую, чтобы ушла… другая? – резко спросил Андре.
Робер поднял голову – в его глазах нельзя было разглядеть ничего, кроме усталости.
- Я никогда не унижался до мести, малыш, и если бы этот проект не был выгоден нам
обоим, я бы не стал выкручивать тебе руки…- тихо сказал он, кажется, и сам в этот момент
веря в собственную искренность. - Если у тебя на этот счет есть сомнения, - можешь убедиться
сам. Тем более, что никто тебе не мешает поискать деньги самому. Можешь повидаться с
Латушем. Ты ведь давно не бывал на нашем киношном Олимпе?
- Он тоже отказался?
- Да. Сказал, что не ставит на темных лошадок. Тем более, из России.
- Хорошо. Я с ним поговорю сам.
Робер поднялся, принялся складывать бумаги в портфель.
- Вот и отлично. Завтра уезжаю на кинорынок, продавать «Плевицкую». Не хочешь
пожелать мне удачи?
- Удачи, Робер…
Они пожали друг другу руки. Что бы там ни было, пока они находились в одной лодке.
Хотя и не могли договориться, куда плыть…
33
Это про него говорили: подъехал пустой автомобиль, и из него вышел Шарль Латуш. И
не потому, что как продюсер он ровным счётом ничего из себя не представлял. Напротив,
Латуш был одним из кашалотов французского кино – и именно благодаря своему
удивительному свойству никогда не ошибаться в выборе материала. Папаша Шарль всегда знал
наперёд, будут или нет смотреть кино, которое в виде сценария лежит у него на столе. И не
потому, что он был таким умным, а потому, что сам он был устроен точно так же, как его
потенциальный среднеарифметический зритель. Он обходился одним лишь умением читать. И,
знакомясь с каждой вновь предложенной ему историей, он всего лишь оставался самим собой –
и после короткого раздумья решал, стоит браться за неё или нет. Яйцеголовые умники,
наводнившие кино, сплошь и рядом делали промашки. Латуш – никогда.
Его душевная жизнь была незатейлива, как у солдата, его интеллекта хватало на
основательное знание бухгалтерии, - и ни в чём сверх этого он попросту не нуждался. Его
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
139
профессиональные принципы сводились к единственному правилу - давать ровно половину от
того, что просят. То есть, если к Латушу являлся линейный продюсер и говорил, что на съёмку
того или иного объекта потребуется двести тысяч, Латуш давал сто. Самое невероятное
заключается в том, что этот принцип срабатывал всегда и везде, из чего напрашиваются далеко
идущие выводы, которые делать, однако, не следует – практика показала, что этот простейший
фокус получается далеко не у каждого. Секрет заключался в том, что Латуш знал, как именно
обойтись половинкой просимого, и при необходимости мог это растолковать и своим
подчинённым. Папаша Шарль не был жмотом. Он был великий – нет, не экономист, а эконом.
Латуш ничуть не стеснялся своей простоты и, будучи человеком весьма успешным, и,
следовательно, состоятельным, образ жизни вёл, тем не менее, более, чем скромный, в виде
излишеств позволяя себе время от времени разве что глоток отменного коньяка и добрую
сигару. Азартность его натуры сказывалась только в том, что он постоянно увлекался какими-то
– всё время разными – спортивными играми.
В описываемый момент всё свободное папаша Шарль проводил на поле для гольфа в
Антибе, где, собственно, и состоялась его встреча с Андре. Его грузная фигура стремительно
перемещалась по зеленому полю, и Андре стоило немалого труда поспеть за тем, кто
великодушно согласился потратить на него частицу своего драгоценного времени.
- Я не бог, сынок, - примериваясь к удару, говорил Латуш. - Я всего лишь продюсер, и у
меня не так много денег, чтобы швырять их на ветер…
- Но ещё совсем недавно вы были готовы поддержать этот проект. Что изменилось?
- Многое. Русские опять выходят из моды…
Латуш ударил по мячу, мяч описал эффектную дугу и, прокатившись по траве,
остановился невдалеке от нужной лунки.
- Картину про Россию и русских у нас смотреть не будут. Но главная причина – Флёри.
Она предлагает тебе пятнадцать миллионов? Это не шутка…
- Да, но сколько она заберет себе в качестве гонорара?
- Всё с лихвой вернется в прокате! – беспечно отмахнулся Латуш. - И ты тоже при этом
наваришь больше, чем за все предыдущие картины, вместе взятые! Тебе когда-нибудь платили
такие деньги? Тут все неплохо заработают, сынок. Флёри – это Флёри. Она, конечно, сука, вдруг одобрительно хихикнул он, плотнее натягивая перчатку. - Но верняк обеспечит...
- Вы сами сочли сценарий великолепным, и я…
- Я и сейчас того же мнения. Но Флёри права: эту историю надо сделать французской и
снимать во Франции …
- Значит, на всех наших договоренностях вы ставите крест?
Шарль остановился, шмыгнул носом, с любопытством вгляделся в собеседника.
- Ну конечно, сынок. Зачем тебе я, если есть Флёри? Молчишь? Ха-ха… Ясно, кто у тебя
в голове. Твоя жена! Почему бы тебе не объяснить ей, что Флёри – это не только твой звездный
час, или Робера... Это и её звездный час. Флёри – это… - Латуш очертил клюшкой в воздухе
большой круг, - это, ха-ха, ракетоноситель. Она выведет на большую орбиту не только тебя, но
и её. Тебя завалят сценариями, ты её – ролями. Неужели она этого не понимает?!
Андре потерянно и угрюмо молчал.
- Моя фамилия – не Рентген, но я вижу в твоей голове две мысли, – ухмыльнулся старик.
– Первая: старый дурак ничего не смыслит в кино. Вторая - пойду-ка я, попрошу денег у когонибудь другого… Так вот что я тебе на это скажу. Попросить ты, конечно, можешь. Только
никто не даст. Кинобизнес – это тебе не «Диснейленд», это джунгли, где каждый норовит тебя
сожрать. Все знают, что Флёри положила глаз на твой сценарий. Поэтому никто не захочет
перебегать ей дорожку. Так что ничего тебе не остаётся другого, как договориться с твоей
женой.
Папаша Шарль ухмыльнулся и с грубоватой шутливостью толкнул Андре в бок.
- Или ты ещё не умеешь говорить по-русски - даже по ночам?
На обратном пути Андре гнал машину через дождь, мучительно пытаясь сообразить, как
выбраться из силков, расставленных ему Робером. Надо объяснить Майе то, чего, как его со
всех сторон уверяют, она не понимает. Убедить её в том, что преуспеяние мужа будет
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
140
автоматически означать и её преуспеяние. Теоретически оно, конечно, так. Но, как говорил его
учитель режиссуры, теоретически она дверь, а практически она падает. Как известно,
иностранцам во Франции всегда ох, как несладко. Не любит Франция чужаков, это вам не
Америка. А пробиться в такой закрытой, конкурентно высокой сфере, как кино – невероятно
трудно, практически невозможно. Попасть в обойму снимаемых актрис на волне успеха фильма
о Плевицкой – шанс вполне реальный. Пришла, увидела, победила. Другое дело – оказаться в
позе ожидания, потерять энергию вхождения в чужую страну, через год-полтора всё начинать с
нуля… Не говоря уже о психологическом уроне, когда у тебя из-под носа уплыла роль, о
которой всю жизнь мечтала, которую сама выносила и в муках родила…
Андре зябко поёжился. Он умел представить себя в шкуре другого человека – тем более,
человека близкого. И отдавал себе отчёт в том, что разговор ему предстоит
пренеприятнейший… Но, чёрт побери, что ему остаётся? Отказаться от постановки? Чтобы
стало скверно не только ей, но и ему? Кому от этого полегчает? Он лихорадочно искал
аргументы для предстоящего разговора – и не находил их; и когда поздним вечером его машина
подъезжала к дому, он был готов к разговору ещё меньше, чем ранним утром, когда отъезжал от
него, и от этого впервые за всю историю их взаимоотношений чувствовал сильнейшее
раздражение.
Атмосфера в доме была гнетущей, как будто они недавно похоронили ещё не
родившегося ребёнка; Майя, как обычно, приготовила ужин, после которого Андре напористо
перешел к делу. Никаких инвесторов, помимо Флёри, нет и, судя по всему, не будет. Отложить
съемки на год, как этого требует Майя, означает, что, скорей всего, картины не будет вообще:
Флёри ждать не пожелает, а перебегать ей дорожку никто не захочет. Надо соглашаться на её
предложение, тем более, что оно сулит всем участникам проекта столько выгод.
Есть вещи важнее выгоды, в который раз упрямо твердила она в ответ. Это не просто
роль, это её жизнь! И если она откажется от неё, она поставит крест на самой себе. На кой чёрт
тогда деньги, роли и всё остальное?! Или Андре не понимает, во что превратится эта история
после того, как над ней «поработает» Флёри?!
- А вот за этим как-нибудь прослежу я, - возразил он.
- Ты не сможешь с ней спорить, Андре! Кто платит за музыку, тот и диктует, как она
должна звучать, и Флёри непременно выкатит свою аранжировку. Она должна подмять,
приспособить эту историю под себя, иначе ничего не выйдет – эту роль ей нечем играть, нет
внутренних данных. И тогда сценарий, над которым мы с тобой столько бились, пойдёт псу под
хвост. В нашем деле ведь всё решает чуточка… Чуть-чуть другой ракурс – и вместо бунтующей
одиночки получится стервозная баба, которая шагает по трупам! Или ты не видишь, что у этой
манекенщицы чековая книжка вместо сердца?!
Андре встал, налил себе полстакана виски, залпом выпил. В голове он ощущал гулкую
пустоту; слова Майи, звучавшие так отчетливо и внятно, тем не менее не достигали его
внутреннего слуха; он понимал смысл услышанного, но был странным образом нечувствителен
к боли, которой эти слова были пронизаны.
- Ты хочешь меня убедить, что манекенщицы, все эти Лены и Флёри, всегда побеждают?
Допустим, это так. Но они побеждают слабаков. И тех, кто с ними заодно, кому наплевать на
всё, кроме успеха. Но ведь ты ведь не из таких, Андре? – Она подсела рядом, прикрыла ладонью
его руку, безвольно лежащую на столе, словно пытаясь зарядить его своей энергией. – Ведь ты
чувствуешь, чёрт побери, что у меня есть то, чего нет и никогда не будет у них!
Андре поднял глаза, - и мгновение спустя вновь опустил их. Майе совсем некстати вдруг
вспомнилась фраза, которую она так часто слышала от своего педагога: «Первыми сдаются
глаза…»
- Что у тебя есть? – тупо спросил он.
- Талант, ** **** мать, Андре! – взорвалась Майя. - Талант и душа!!!
Она вскочила, вынула из ящика кухонного стола пачку сигарет, закурила, отошла к окну.
С минуту молчала, глядя, как мелкий дождь сеется на безупречный газон и аккуратно
подстриженные кусты шиповника, потом тихо, с силой произнесла:
- Этот сценарий будет сниматься через год. И только в России. Или его не будет
вообще!
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
141
34
Ситуация со сценарием зашла в тупик – и Роберу, и Флёри выпал случай на личном
примере узнать значение русского - «нашла коса на камень». Робер терялся в поисках нового
хода, с надеждой смотрел на Колетт, чьё испытанное оружие – кокетство – неожиданно дало
осечку: Андре слишком любил свою жену, грядущее появление на свет первенца настраивало
его на слишком серьезный лад, чтобы он мог вот так, сходу поддаться на недвусмысленные
призывы стареющей красотки. Всё это Колетт довольно быстро поняла, как поняла и то, что
главным камнем преткновения был вовсе не отказ Майи уступить роль, (в конце концов, её
почти наверняка можно было переубедить), а подогретые ею сомнения Андре в том, что она,
Колетт, осилит эту роль, слишком непохожую на всё, что она до этого играла. Надо было
сделать так, чтобы режиссёр поверил в то, что она это сможет, убедился в наличии у Колетт
Флёри человеческого ресурса, способного эту роль поднять. А для этого требовалось в
реальной жизни смоделировать коллизию, схожую с экранной – и убедительно себя в ней
заявить. Проще говоря – показать, что где-то глубоко в Колетт Флёри живёт существо,
удивительным образом похожее на Майю Нечаеву…
Их очередная встреча, случившаяся примерно через месяц после проводов Николь в
Америку, должна была положить конец всем её упованиям на удачу. Состоялась она на в
одном из полупустых открытых ресторанчиков на берегу моря, в час заката, когда лучи
заходящего солнца особенно милосердны к женской коже, вступившей в начальную пору
увядания; (да-да, играть так играть, в такого рода спектаклях мелочей нет и быть не может).
Официанты при виде сошедшей с небес звезды сшиблись с ног, наперебой стараясь угодить ей
и её спутнику, Колетт терпеливо выслушала восхищенные тирады и надписала с полдюжины
автографов, заказала легкий ужин и без обиняков предложила перейти к делу.
Андре в щадящих выражениях изложил суть происходящего. Майя – соавтор сценария,
и, если начистоту, то доля её участия намного превосходит его скромный вклад,
ограничивающийся главным образом редакторскими правками. Изначально между ними
существовала договорённость, что главную роль сыграет она, что вполне понятно и
объяснимо, когда речь идёт о такого рода авторском кино. Всё к тому и шло, однако
нежданная беременность спутала все карты… Нет, нет, конечно, он ни на что не сетует,
ребёнок – это подарок судьбы… как, собственно, и такой удивительный, ни на что не похожий
сценарий… но, к сожалению, выбирать между ними не приходится, съемки отложить можно, а
вот рождение ребёнка - увы… Поэтому, как это ни печально, творческому тандему Андре и
Флёри опять состояться не суждено…
Реакция Колетт была совершенно неожиданной – она целиком и полностью поддержала
позицию Майи.
- Да, да, она абсолютно права, - взволнованно заговорила она. - Сценарий – тоже ваш
ребёнок, и должен принадлежать вам, и только вам. И никто не сыграет эту роль лучше вашей
жены – ведь она выстрадала в ней буквально каждую реплику… Прошу вас, не огорчайтесь и
примите её решение, как неизбежность, но неизбежность счастливую. Поверьте, провидение
мудрее нас, и если ему было угодно распорядиться таким образом, остаётся только спокойно
на него положиться…
Андре смотрел на неё во все глаза, не веря собственным ушам.
- Но ведь вы так хотели…
- Да, я и сейчас безумно хочу сыграть эту роль! Но разве это имеет значение? Мир так
устроен, - всё идёт своим чередом, и нам не дано изменить предначертанный свыше ход вещей.
И тот, кто в ослеплении и гордыне своей попытается это сделать, тот проиграет…
- Но кто может поручиться, что слышит зов судьбы без искажений?
- Для этого нужны не уши, а только открытое сердце! – словно отвергая его иронию,
покачала головой Колетт, и в её глазах засветилась неподдельная грусть. – Немножко доброты
и сострадания – вот всё, что нужно человеку для того, чтобы никогда не быть слепым. И еще –
перестать потакать молоху своих желаний. Помнить, что он ненасытен – чем больше получает,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
142
тем сильнее аппетит. Разве можно терпеть это рабство? Истинная свобода – в смирении и
самоограничении…
Колетт взглянула на море, на картинно удаляющуюся к горизонту огромную яхту, чьи
паруса в багровом свете садящегося солнца казались алыми, поднесла к губам бокал с вином,
слегка пригубила.
- А счастье… Счастье - это всего лишь химера, которую никому не суждено догнать…
И тут она неожиданно расплакалась – беззвучно, беззащитно, по-детски.
- Простите, я не хотела… Эти слёзы не имеют к вам никакого отношения, это другое…
Знаете, как это бывает – когда на тебя сваливается всё сразу…
- У вас… неприятности? – осторожно спросил Андре.
Колетт нехотя кивнула. Она никого не хочет обременять своими проблемами. Просто ей
однажды не слишком повезло – в тот день, когда она встретила своего первого мужа. Ей бы
бежать от него тогда, куда глаза глядят, а она была словно парализована, - ну точь-в-точь, как
кролик перед удавом. Тот, кто любит, всегда уязвим, а она любила его больше жизни. Просто с
ума сходила, когда он к ней прикасался. И он этим – нет, не пользовался, он этим наслаждался.
Изменял ей налево и направо, а когда она плакала, от души над нею потешался – настоящий
садист. У неё, молоденькой провинциалки, только приехавшей в Париж, в этом огромном
городе не было ни единого человека, которому она могла бы пожаловаться; ей оставалось
только проклинать тот день, когда судьба свела их на съемочной площадке; его – уже
известного певца и её, студентку киношколы… Потребовалось всё её мужество, чтобы
однажды сказать ему «нет» - и указать на дверь. Но, когда это случилось, его словно
подменили – потеряв, он неожиданно воспылал к ней страстью. Умолял о прощении, говорил,
что жизнь без Колетт и маленькой Николь обессмыслилась, грозил покончить с собой. И она
смогла подняться над обидой, простить и начать всё сначала – однако стоило ей вернуться, всё
с новой силой началось сначала – его бешеные загулы, измены и неприкрытые издевательства.
Она снова ушла – и он вновь бросился к её ногам, и всё повторилось, как в нелепом,
кошмарном сне. И тогда она поняла: так будет всегда, до тех пор, пока она сама не положит
этому конец. Ведь ее терзания – ничто в сравнении со страданиями малышки-дочери, которая
начала заикаться и прятаться от визитеров под кроватями и в шкафах… А сколько денег
пришлось ухлопать на психотерапевтов!..
Тогда к ней на выручку приехала мама, взяла на себя заботы о внучке, поддержала дочь
- и если бы не она, возможно, Колетт снова вернулась бы к нему, и это безумие однажды
доконало бы её.
Перед Андре сидела совсем другая Флёри – не избалованная славой и всеобщим
обожанием кинодива, а глубоко страдающая женщина. Женщина-мать, так непохожая на
Майю, проявляющую к своей беременности какие-то малопонятные с точки зрения Андре,
холодность и безразличие…
- И что же, он… до сих пор любит вас? – догадался он.
- От вас я скрывать не буду – тем более, что вы были одним из тех, кто видел эту
ужасную сцену в ванной…
Колетт встряхнула головой, провела рукой по лицу, словно пытаясь стряхнуть
наваждение.
- Теперь уж он не тот, что прежде – полинял, и растерял перья… И песни у него теперь
другие: возраст даёт о себе знать, он одинок, не согрет ничьей привязанностью, тоскует по
детям… Все готовы им восхищаться, но нет никого, кто мог бы его любить - так, как когда-то
любила его я…
- А вы его…
- Нет, - распрямляясь, решительно произнесла она. – Та часть мой души, в которой
когда-то был он, словно отмерла. Мне искренне жаль его – как ни крути, он мне родной
человек… Но если бы мне было дано всё открутить назад, в день нашей первой встречи – я бы
ни за что к нему не подошла… нет, ни за что!
Андре молчал, переваривая услышанное, он был явно сбит с толку. Молчала и Колетт, растревоженная воспоминаниями, она будто вслушивалась в привычно звучащий в ней в эту
минуту голос застарелой тоски.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
143
- Простите мне мою минутную слабость, - наконец, едва слышно произнесла она. - Я
никогда ни с кем не была так откровенна… - Тут печальная улыбка едва тронула её губы. – Но
я не виновата. Просто вы – тот, перед кем хочется раскрыть душу… Такое со мной впервые…
То, что узнали сегодня вы, не знает никто, я вынуждена хранить эту тайну – попади она на
язычок падким до альковных тайн репортёрам – и нашу историю растиражируют на весь
белый свет. А я этого не хочу, и главным образом из-за детей, - они так впечатлительны,
особенно Николь, их хрупкую психику нельзя травмировать…
Спектакль прошёл на редкость удачно, Колетт добилась нужного эффекта – её основной
зритель был изумлён и растроган; проникшись атмосферой чудесного вечера, они засиделись в
тот вечер до глубокой темноты. Андре испытывал чувство сродни тому, что обыкновенно
сопутствует какому-то важному открытию, Колетт – спокойное удовлетворение. На
набережной давно загорелись фонари, фланирующей публики становилось все меньше и
меньше и, когда они покидали ресторан, галёрка в лице двух официантов, молодого и старого,
почтительно проводили их к выходу.
- На пари, этот парень крепко попался к ней на крючок, - глядя им вслед, озорно
подмигнул старый. – Хотя едва не годится ей в сыновья…
- Ну и молодец, - вздохнул молодой. – Я был бы не прочь оказаться на его месте…
Через неделю вернулся из командировки Робер и прямо из аэропорта прямиком
отправился домой к Андре. Вопреки обыкновению, он не назначил встречу в офисе; расчёт
строился на том, чтобы дурные новости безотлагательно и напрямую достигли слуха их
косвенной виновницы. Робер с порога объявил о том, что в Европе «Плевицкая» продаётся
неважно, и, что самое скверное, вчера звонил Шулькин и сообщил, что картина практически
провалилась в прокате СНГ. При этом Робер бросил выразительный взгляд на Майю, из
которого следовал совершенно недвусмысленный вывод, что и она, увы, не спасла её от
провала.
Андре помертвел. Это была катастрофа. С «Плевицкой» они связывали самые радужные
планы, именно эта картина могла способствовать капитализации их компании, избавить от
необходимости всякий раз искать деньги на стороне – и вот этот карточный домик рухнул,
рискуя похоронить под собой и режиссёрское будущее Андре; старая истина: режиссёр таков,
каков его последний фильм; мир кино тесен, пойдут слухи о провале, и кто тогда захочет иметь
с ним дело?
Компаньоны поднялись в кабинет Андре, Майя, не проронив ни слова, отправилась на
кухню. Через открытую дверь кабинета доносился возбужденный фальцет Робера, который
явно желал быть услышанным:
- Почему она думает только о себе? Эгоистка! Строит из себя овечку, а сама прёт, как
танк! А ещё говорят, что русские – жертвенные натуры!
Голос Андре что-то неразборчиво пробубнил в ответ, дверь захлопнулась.
- Я тебя поздравляю - мы разорены, - с улыбкой мученика продолжил Робер, всей своей
тяжестью обрушиваясь в кресло. Только теперь Андре разглядел, как постарел за эти дни его
продюсер, какие следы оставили под его глазами бессонные ночи.
- Подожди, - стараясь унять дрожь в коленях, резко заговорил Андре, - давай без
паники. Проект застрахован, мы получим…
- Страховка не покроет всех расходов, мы на паритете с прокатной компанией оплатили
и рекламу, которая в страховку не вошла, и поэтому…
- Зачем ты это сделал? - опешил Андре. - И главное, почему мне ничего об этом не
сказал?
- У меня не было другого выхода. Прокатчики посмотрели последнюю сборку
материала и вдруг дали задний ход, - мол, исходя из этой монтажной версии, мы не уверены,
что фильм будут смотреть, и всё такое…
- Значит, надо было пойти в другую компанию!
- Поздно было идти в другую компанию! Потому что, как ты прекрасно знаешь, эта в
течение полугода крутила по всем кинотеатрам СНГ наши ролики. Потому что это
единственная компания, которая была готова…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
144
- Подожди, - оборвал его Андре, - как долго находится в прокате «Плевицкая»?
- Полторы недели.
- И из чего ты делаешь вывод, что она провалилась?
- Ты что, первый день в кино? Если картина не делает сборов в первый уикенд, она
обречена…
- В Америке, в Европе – да. Но это Россия. Там всё иначе. Публика долго раскачивается,
а потом вдруг валит толпами…
- Ну, знаешь… В конце концов, это не мои выводы, мне прислали все необходимые
отчёты, вот, можешь ознакомиться…
У Андре уже подозревал, что Робер сильно сгущает краски, и на самом деле дела с
прокатом обстоят совсем не так скверно, как он это пытается представить, что на самом деле
главная его задача – склонить своего партнёра к альянсу с Колетт Флёри. И он уже открыл,
было, рот, чтобы со всей отпущенной ему природой язвительностью поделиться с Робером
этим открытием, как дверь неожиданно распахнулась, и взорам компаньонов предстала
поразительная картина. На пороге кабинета стояла Майя, держа в руках поднос, на подносе
располагались две большие тарелки с мелко нарезанной бумагой; сверху блюдо было обильно
полито чем-то, издалека похожим на кровь.
Поставив поднос на стол и присовокупив негромкое «приятного аппетита», Майя
двинулась к выходу.
Андре и Робер ошалело переглянулись – на тарелках, обильно политый кетчупом,
лежал изрезанный в «лапшу» текст сценария.
У двери Майя остановилась и повернулась к мужу.
- Андре, сними хорошее кино, - сказала она неожиданно бесцветно и тихо. - Несмотря
ни на что…
- Эффектный получится эпизод, если удастся уговорить Андре вставить его в
окончательный вариант сценария, не правда ли? - улыбнулась Колетт, когда Робер в
подробностях описал эту сцену, явившись к ней на утренний кофе с целым ворохом бумаг. Акт самопожертвования. Жанна идет на костер!
- Да, - не вполне охотно согласился продюсер, - весьма экстравагантная особа… Вот бы
приставить к ней кого-то, кто бы за ней записывал…
- Этот кто-то, как вы знаете, уже существует. И он вчера позвонил мне и сделал
официальное предложение… сыграть в вашем фильме главную роль.
- Я знаю…
Робер нагнулся и с чувством приложился к руке Колетт – словно скрепил печатью
договор о взаимовыгодной сделке…
Конец недели был отмечен ещё одной вечеринкой в Антибе, на этот раз в доме Робера,
торжествовавшего (в своём лице) победу бессмертного галльского духа над русским
варварством (в лице жены своего давнего партнёра и друга). Отмщённая Жюльетт, получившая,
таким образом, счастливую возможность быть снисходительной и щедрой, в качестве хозяйки
вечера постаралась всё устроить наилучшим образом – зная прижимистость Робера, гости
дивились обилию сменяющих друг друга блюд и отменному качеству льющегося рекой вина. К
моменту, когда было подано шампанское, все находились в состоянии предельной
размягчённости, плавно переходящей в коллективный восторг, объявший присутствующих в
момент, когда донельзя удовлетворённый хозяин возгласил, что наконец-то пришёл черёд
поднять бокалы за всеобщий талисман и надежду, имя которой – Колетт Флёри! Польщённая
Колетт потрепала его по щеке, игриво обозвала дамским угодником, что ввергло общество в
состояние ещё большего изумления, ибо ни в чём подобном до сей поры бедняга Робер ни разу
замечен не был; воспользовавшись мгновенно возникшим вокруг него дамским завихрением,
Колетт подхватила Андре и увлекла в сад. Порозовев от выпитого и вновь почувствовав себя
молодой, она вдруг заговорила о том, что кино для неё – не более, чем прекрасные сны, которые
позволяют забыть о неприглядной реальности, оттого и люди, идущие с ней бок о бок в этих
снах (она тут же проиллюстрировала эту близость легким прикосновением) ей гораздо дороже и
ближе, чем те, с кем её обручила повседневность, (она так и выразилась – «обручила
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
145
повседневность»!) и ей невероятно важно чувствовать, что и они испытывают по отношению к
ней то же чувство духовного родства (ещё одно якобы спонтанное пожатие руки). Сражённый
таким жеманством, Андре не сразу нашёлся, что ответить, и мадам Флёри, отбросив уже
отработанную краску романтизма, использовала эту заминку для того, чтобы перейти в более
решительное наступление. Проекты договоров уже готовы. Они их изучат, подпишут – и можно
пускаться в плавание… не так ли, капитан?
На крыльцо вышел Робер и издалека озадаченно уставился на них. Андре пожал плечами.
- Если у хозяина корабля нет возражений…
- Роли уже распределены. Мы с Робером, как продюсеры, хорошо понимаем друг друга.
А уж с вами, я думаю, мы и подавно поладим, не так ли?
- Надеюсь…
- Начнём со сценария, - развивала инициативу Колетт. - У меня к вам куча предложений
по переделке. Может, махнём на недельку в какое-нибудь в тихое местечко, где никто не будет
нам мешать… работать?
Колетт, глядя ему в глаза, выдержала паузу; Андре в замешательстве отвёл взгляд. Перед
ним киношным бобслеем пролетели, трепеща невидимыми крыльями, его юношеские грёзы,
свившие гнездо вокруг трёх десятков фотографий у изголовья его кровати – портретов
недосягаемой, как другая вселенная, и такой же непостижимой Колетт Флёри… Разве мог он
мечтать, что когда-нибудь она будет держать его за руку, и он, вдыхая запах её духов,
смешанный с запахом вина из приоткрытых в ожидании губ со слегка размазанной в их уголке
помадой, будет не в состоянии сказать… нет, закричать: да!
Андре сделал глубокий вдох, словно собираясь прыгнуть в воду… и неожиданно для себя
с самой что ни на есть тусклой интонацией ответил:
- К сожалению, в настоящий момент по ряду личных причин это невозможно.
Надо ли говорить, что среди гостей на той вечеринке отсутствовала Майя? Совершив то,
что Флёри в разговоре с Андре несколько позже пышно назовёт актом самопожертвования, она
словно отрезала для себя – или, во всяком случае, постаралась это сделать, - всё, что так или
иначе касалось новой работы её мужа – так, словно она не имела к ней никакого отношения.
Любые попытки Андре обсуждать с ней процесс подготовки к съемкам наталкивались на
облечённый в деликатную форму, но твёрдый по существу отказ. Она запретила себе даже
думать об этом – хвост не рубят по частям, один безжалостный удар, вопль ужаса и боли – а
дальше будет если не легче, то наверняка проще; тут главное – не оглядываясь, упрямо
двигаться дальше, в конкретных заботах каждого нового дня. Ей было на что переключиться, новая жизнь, теплившаяся у неё внутри, всё настоятельней требовала и внимания, и учёта, и
мало-помалу Майя начала ощущать, как независимо от неё неузнаваемо меняется и весь её
состав, и отношение к окружающему миру, как катастрофически теряет в важности всё, что не
касается происходящего в её душе и теле. Вспомнилось, как раньше её беременные товаркиактрисы с изумлением отмечали, что мысли о театре вдруг отлетают куда-то далеко-далеко, и
даже год спустя после деторождения отчего-то нет привычного желания играть – что ж, мудрая
природа и тут всё устраивает по-своему, в интересах матери и плода. Впрочем, по истечении
известного срока на подмостки тянет с ещё большей страстью, - ведь ко всему прочему, надо и
навёрстывать упущенное. Но пока…
Пока же с нечаянной тихой радостью Майя продолжала вести так претивший ей прежде
«растительное» существование – книги, музыка, прогулки у моря; радость при этом не была
прямым следствием праздности, как потакания лени, а результатом накопления и обновления,
которые, - в этом не было никаких сомнений, - в ней происходили. Она не усиливалась, чего-то
достигая, а просто жила, быть может, впервые в своей сознательной жизни открыв для себя
самоцельность и самоценность этого занятия. Единственное, чего ей по-настоящему временами
не хватало – так это друзей, бесшабашной и суетливой Москвы с её привычным укладом и
сотней милых сердцу уголков; всё здесь было по-другому, даже уличные собаки тут не лаяли и
не брали с рук еду. Ни Илюшу, ни Татьяну не могли заменить даже часовые телефонные
разговоры с ними; и всё-таки всё было хорошо, твердила она себе, и сама уже в это верила: всё
хорошо, очень хорошо, а будет ещё лучше.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
146
Мысли о Спирове, которые она также себе категорически запретила, должно быть,
вытеснились в сны – и несколько раз он снился ей в самых беспомощных, порой
фантастических положениях, из которых ей же и приходилось его вызволять: то он
проваливался под лёд, в тёмную, глухую, жуткую полынью, то бывал сбит мчащимся
грузовиком, то с ним затевала зловещую игру огромная, в человеческий рост, кошка… Все
попытки Майи придти ему на помощь там же, во сне, заканчивались неудачей, и Спиров
пропадал под студёной водой, окровавленного и исковерканного, его увозили в ночь
неизвестные злоумышленники, а монструозная кошка пожирала его вместе с одеждой и обувью.
Майя просыпалась в поту, с неистово колотящимся сердцем всматривалась в спящего рядом
Андре, словно опасаясь, что он может подсмотреть её кошмары, подолгу лежала в темноте,
заставляя себя дышать размеренно и ровно; наконец, засыпала – и страшный сон, словно фильм
ужасов, продолжался ровно с того места, на котором был прерван её пробуждением. Подобные
ночные вторжения Спирова, по счастью, были нечасты, и Майя и тут постаралась убедить себя в
том, что они вовсе не означают, что в действительности с ним происходит что-то нехорошее;
чёрт побери, а если и происходит, при чём здесь она? Она ни хочет, не хочет, не хочет - и не
будет иметь к этому никакого отношения…
Ну, да бог с ними, со снами; наяву и Андре, и Майя были поглощены подготовкой: Андре
- к съемкам, Майя – к надвигающемуся материнству и связанным с ним переменам. Андре
уезжал из дому рано утром и возвращался поздно вечером усталый и тотчас после ужина
ложился спать; Майя засиживалась с книжкой или у телевизора далеко за полночь и, когда
просыпалась утром, Андре уже не было дома; таким образом, их жизненные циклы не
совпадали, что для людей женатых и одновременно дальновидных может послужить сигналом
тревоги – но, к сожалению или к счастью, ни Майя, ни Андре два этих благословенных свойства
в себе не совмещали.
Андре теперь довольно много времени проводил с мадам Флёри, - работа над
сценарием, обсуждение эскизов костюмов, а затем и их примерка. Колетт всякий
демонстрировала опытность в деле заблаговременного выведения себя из зон всевозможных
опасностей и рисков. Превосходно зная свои слабые и сильные стороны, она безошибочно
могла с пользой для себя и выстроить драматургию будущего эпизода фильма, и придумать, в
каком именно облачении ей выгоднее всего себя в этом эпизоде преподнести. Так, Колетт знала
про себя, что (в отличие от Майи, - под которую, собственно, и сочинялся сценарий) не обладает
хоть сколько-нибудь значительным темпераментом, поэтому настаивала на переделке именно
таких кусков, переводя и текст, и своё существование в них в более доступный и близкий ей
план, - предположим, иронии. «Пусть героиня здесь будет странной», - пару раз услышал от неё
Андре, всякий раз вспомнив при этом слова своего педагога по актерскому мастерству: «Не
знаешь, как играть – играй странно, не ошибёшься».
«Просто Колетт» положила себе за правило в каждом последующей сцене будущего
фильма появляться в новом туалете. «Манекенщица, - пронеслось в голове у Андре
определение, данное ей Майей, когда Колетт объявила ему об этом своём решении, от которого
в течение двух недель Андре тщетно пытался её отговорить – однако мадам Флёри стояла
насмерть.
«Просто Колетт» подробнейшим образом проинструктировала оператора, как её нужно
«светить», в каком месте и на какой высоте должны быть установлены конкретные
осветительные приборы. Она прочла тому же оператору подробную лекцию на тему, в каких
ракурсах её снимать можно, а в каких – никогда и ни под каким видом. Например, под страхом
смерти воспрещалось снимать правый профиль «звезды», (исключительно - «рабочий» левый!),
анафеме также предавались все точки камеры, расположенные ниже её лица.
Зато Колетт проявляла чудеса терпения, по три часа без перерыва простаивая перед
хлопочущими над её платьем портнихами. «Хотите пари, - шепнула Андре на ухо её постоянная
закройщица, - что на съемочной площадке мадам Флёри в этом платье ни разу за всю смену
(двенадцать часов!) не присядет, чтобы ненароком его не измять?» И Андре вдруг сразу поверил
– именно так и будет.
Пробы грима занимали Колетт не меньше, чем туалеты; три гримёрши часами хлопотали
над сидящей в кресле звездой; в гримёрную заходил Андре, всматривался в её отражение в
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
147
зеркале, прищуривался, потом прикрывал глаза, пытаясь соотнести то, что он видел, с тем
образом, который маячил в его воображении и как две капли воды был похож на Майю. Для
Колетт смысл этих нехитрых манипуляций был вполне понятен; она плела и расставляла сети,
терпеливо ожидая, когда Андре, перестав соблюдать дистанцию, в них угодит, он всячески
старался отодвинуть этот миг, уже понимая, что избежать его не удастся; паучка эта нехитрая
игра забавляла, мушка в предчувствии неминуемой развязки испытывала внутреннюю дрожь.
- Ну, это уже совсем другое дело, - в один из своих заходов в гримерную бодро произнёс
Андре. - Мне кажется, облик в целом найден. Вот только…
- Сменить уши? Убрать нос?
- Может, перекрасить волосы?
- В какой цвет? - иронично уточнила Колетт. - Синий? Красный? Зеленый?
- А что, если в рыжий?
- В рыжий? - насмешливо протянула она. - Вы тоже считаете, что вульгарность – родная
сестра сексуальности?
На губах гримёрш запорхали улыбки, уязвлённый Андре поспешил отправить их выпить
кофе; когда они остались вдвоем, Колетт, словно передразнивая режиссёра, прищурилась на
своё отражение в зеркале.
- А впрочем… Рыжий цвет – это интересно. Особенно если он вдохновляет режиссёра…
Андре укоризненно покачал головой.
- Вы всё шутите…
- Ради всего святого! – воскликнула Колетт. - А как ещё растопить лед, что сковал ваши
члены, месье?
- О чем это вы?
- «О чем это вы?» Вы похожи на английский газон, Андре! Неужели и наш фильм будет
таким же скучным? Отбросьте этот дурацкий официоз, он вам не к лицу!
Андре пожал плечами.
- Я просто думал…
- Что я спланировала в отношении вас теракт? Успокойтесь, Андре. И поверьте, я - ваш
друг. Не больше… но и не меньше. Неужели вы не чувствуете, что мы с вами - родственные
души? Я это поняла в первую же нашу встречу. И потом, - на её чело набежала мгновенная тень
грусти, - в тот памятный вечер в ресторанчике на берегу моря… Поэтому расслабьтесь и
попробуйте хотя бы разок улыбнуться… ну?
Андре несмело, как ступают на едва схватившийся, тонкий ледок, перед тем, как
перебежать речку, улыбнулся.
- О, солнце выглянуло из-за туч! – воскликнула Колетт. - Это вам гораздо больше к
лицу…
Глядя на смущенное лицо режиссёра, она от души смеялась. Мадам Флери всегда
добивалась своего, и теперь была уверена в себе – осечки не будет…
На следующий день Андре, вознамерившись вдруг сменить гардероб, отправился в город,
где купил сразу три костюма и к ним - три пары туфель, несколько разновидностей модного
одеколона, заехал в парикмахерскую, где его обыкновенно находящаяся в художественном
беспорядке шевелюра была обуздана, подстрижена и образцовым образом уложена. Лишь
покончив с этим, он спохватился, вспомнив о своём обещании получить на почте посылку из
Москвы, от отца Майи, - Анатолий Васильевич прислал дочери книги и диски последних
российских фильмов.
Машина Андре подкатила к дому; он вынул из багажника увесистую коробку, с усилием
забросил её на плечо и по выложенноё плиткой дорожке направился к дому. Майя сидела в тени
дерева с книгой в руках.
- Ма-ай! Пожирательница книг! Новая порция!
- Посылка? Ура! Наконец-то! А то уже неделю на голодном пайке…
Андре в очередной раз безотчетно отметил про себя, что беременность его жену не
красит, Майя заметно пополнела и подурнела; к тому же дома она всегда предпочитала ходить в
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
148
затрапезе, без всякого макияжа, как-то по-детски ничуть не заботясь о своём внешнем виде. И
хотя в прежние времена ему нравилась такая милая, домашняя уютность ее облика, то теперь…
Андре распаковал коробку, принялся извлекать из неё книги и диски. Майя, словно
прочитав его мысли, отложила словарь французского языка, всмотрелась в одетого во всё новое
мужа, комично округлила глаза.
- Ого! Как денди лондонский… А ты обрусел, Андре. Наряжаться начал…
- Вообще-то я – француз… Мода и французы – это понятно, а какая тут связь - русские
и… наряжаться?
- Такая, что это у нас по одёжке встречают, по уму провожают… И с тем, и с другим у
тебя теперь полный порядок.
Андре развёл руками.
- Положение обязывает. Не могу же я в джинсах появиться в банке или на переговорах…
- С мадам Флёри, ну конечно, конечно, - Майя с удовольствием разглядывала
разложенные на плетёном столике книги. – Молодец папочка, ничего не забыл!
- Баскетболистки – это не моя группа крови, - шутливо отозвался Андре.
- Ага, тебе больше по душе падающие в пруд хреновые пловчихи…
- А разве я не могу одеться для тебя? Всё, что я делаю в этой жизни, я делаю только для
нас… троих…
Андре положил руку на живот Майе, она ответила ему поцелуем в щеку.
- То-то же…
Перелистывая книгу, она с аппетитом вгрызлась в румяный бочок яблока, смахнула
рукой стекающий по подбородку сок; подняв вдруг голову, заметила пробежавшую по лицу
Андре едва уловимую гримасу брезгливости.
- Извини, - немного виновато проговорила Майя. - Ничего не могу с собой поделать…
жру и жру… прямо булимия какая-то!
- Естественно, - поспешил согласиться Андре, - ведь теперь ты это делаешь за двоих.
Майя некоторое время испытующе смотрела на него.
- Иногда мне кажется, что я тебя стала раздражать. В конце концов, кто из нас
беременный? Может быть, ты?
- К сожалению, пока нет, - обращая всё в шутку, рассмеялся Андре. – Видимо, ты плохо
стараешься. Может, попробуем ещё разок? Ты – сверху…
Андре подхватил Майю на руки и понёс к дому, но не успел сделать и нескольких
шагов, как почувствовал, что это плохая идея – его жена заметно прибавила в весе, и этот трюк,
дававшийся ему раньше легче лёгкого, теперь требовал новых усилий, к которым он теперь был
не очень готов…
Ночью, как это часто с ним бывало, он долго не мог заснуть; когда же, наконец, начал
проваливаться в сон, Майя, как на грех, принялась похрапывать; Андре, повернувшись,
взглянул на неё – в игре ночных теней лицо жены вдруг показалось ему чужим; испугавшись,
он легонько потормошил её – не просыпаясь, Майя затихла, но через несколько секунд храп
возобновился с новой силой.
Андре глубоко вздохнул и повернулся на другой бок; он лежал без сна и смотрел в окно,
по которому барабанили и стекали капли дождя. Потом встал, набросил на себя халат и,
стараясь не шуметь, спустился по ступенькам к себе в кабинет, опустился в кожаное вертящееся
кресло перед компьютером. Его взгляд уткнулся в висящие над столом фотографии Колетт
Флёри. Оглянувшись на дверь, он на мгновение задумался, потом встал, снял со стены
фотографии и сложил их в дальний ящик письменного стола.
То, что должно было случиться, случилось в небольшом уютном отеле, в отделанной
кремовым шёлком спальне, на кремовых же, всклокоченных простынях. Сплетясь в постели,
Андре и Флёри одновременно застонали, Колетт оттолкнула Андре, оба в изнеможении замерли;
Колетт лежала с закрытыми глазами, на её губах застыла улыбка – улыбка Джоконды,
вспомнилось почему-то Андре предположение какого-то искусствоведа по поводу того, что
секрет великой картины состоит в том, что великий Микеланджело запечатлел на её устах
улыбку наивысшего наслаждения в момент любовной кульминации. Андре тоже закрыл глаза и
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
149
глубоко вздохнул; глубокий вздох – это музыка на похоронах несостоявшейся иллюзии,
шутливо говорил его педагог по актёрскому мастерству. Обладать самой Колетт Флёри – так
высоко Андре не возносился даже в своих самых безудержных юношеских мечтах, но вот это
произошло, а он лежит рядом и не чувствует ничего, кроме внезапно навалившейся на него
пустоты и смутного ощущения какого-то фатального проигрыша…
Колетт провела полотенцем по взмокшему от пота лицу Андре, протянула руку за
стоящим на прикроватном столике стакану, поднесла ко рту; она пила почти беззвучно, Андре
слышал лишь шипение пузырьков и едва различимое постукивание кусочков льда о тонкое
стекло.
- Теперь ты какое-то время будешь терзаться тем, что изменил своей жене, - то ли
утвердительно, то ли вопросительно сказала Колетт. – Не огорчайся. Не все русские женщины в
таких случаях бросаются под паровоз.
Андре открыл глаза.
- Если ты имеешь в виду Анну Каренину, то она это сделала по совершенно
противоположной причине.
- Тем более, - рассмеялась Колетт. – Ведь твоя Анна тебе верна.
- У меня скоро будет сын. Я хотел девочку, но с узи не поспоришь…
- Вот видишь, какой ты счастливый. Теперь у тебя будет всё, что полагается настоящему
мужчине – хорошая жена, прекрасная возлюбленная и чудесный сын – такой же умный и
талантливый, как ты. И такой же замечательный любовник…
Андре закашлялся, встал, подошёл к окну, отодвинув портьеру, выглянул наружу. На
лужайке дома напротив вокруг дымящегося барбекю веселилась компания людей преклонного
возраста; центром её внимания была старушка в съехавшей набок морской фуражке, перед ней
в фатовской позе на коленях, явно пародируя любовное признание, стоял тучный старикан в
форме военно-морского офицера. Комически простирая руки, отставной моряк под всеобщий
смех, багровея лицом, что-то пылко говорил, старушка разыгрывала неприступность; наконец,
словно уступив мольбам, она кивнула, старик сделал лихую попытку вскочить – и под взрыв
хохота шлёпнулся животом на траву…
- Где ты оставил машину? – спросила Колетт.
- За углом… Чёрт побери, кажется, этот утренник никогда не кончится…
Колетт подошла к нему, провела рукой по его волосам.
- Можешь выйти через заднюю калитку… Ненавижу эти прятки. Давай куда-нибудь
уедем… хотя бы ненадолго.
- Разве с тобой спрячешься?
- Я все придумала. Мы махнем в NN… Там есть один отель, где нам никто не будет
мешать. А перед отъездом я проговорюсь в интервью, что собираюсь в Альпы. Покататься на
лыжах… Хорошо?
- Хорошо, я постараюсь, - ответил Андре и, прикрыв глаза, ответил на её поцелуй…
35
С этого момента семейная жизнь Андре с каждым днём всё больше становилась похожей
на идиллию, причиной чего было чувство его вины перед Майей, - он расшибался в лепешку,
чтобы максимально наполнить, обустроить и украсить её жизнь. Нанял педагога по
французскому языку – рано или поздно она захочет начать работать в театре, а чтобы покорить
«Комеди Франсэз», одного таланта будет мало. Подарил дорогущий косметический набор и
целую россыпь подушек и матрац из натурального каучука. Покупал обожаемых ею «морских
гадов» - целый ассортимент морепродуктов: устриц, виноградных улиток, лангустов, мидий,
креветок, кальмаров, дорогостоящих омаров и разнообразной деликатесной рыбы; в короткое
время она всё это превосходно научилась готовить сама, и по выходным они устраивали
настоящие гастрономические оргии, на русский манер именуемые «праздниками живота». Он
был - сама нежность и предупредительность, Майе оставалось лишь благодарно это принимать,
в ожидании ребенка с головой уйдя, как она это иронически называла, в собственный пуп, и
посмеиваться, говоря, что они похожи на старосветских помещиков.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
150
Андре был готов бесконечно говорить о будущем ребенке, строить какие-то планы, но
она всякий раз от обсуждения этих тем странным и не очень ловким образом уклонялась, - он
полагал, что из суеверия, и подтрунивал над ней. Но причина крылась в другом, - в том, чем она
поделиться с мужем не могла: Майя никаких чувств к будущему ребенку не испытывала, и это
бесчувствие по-настоящему её тревожило и пугало. Она пыталась успокоить себя тем, что, когда
он (она) появится, то всё изменится, но аргумент этот действовал слабо. За разъяснениями
обратилась к Татьяне, у которой в Америке рос уже взрослый сын, и та ответила, что весь
период беременности летала от счастья, не в силах наглядеться на свой живот; это окончательно
сбило Майю с толку: почему, в таком случае, её воротит от собственного отражения в зеркале?
Может, всё дело в её убеждении, что этот мир детей недостоин – оно и создаёт этакую
эмоциональную блокаду? – «Как это – мир недостоин? – кричала из-за океана в трубку Татьяна.
- А как же инстинкт?» - «Но мы же не кроманьонцы, чтобы жить инстинктами, - отбивалась с
евразийского континента Майя – Можно как-то и серое вещество подключать». – «Ты, слава
богу, уже не в России, и твой пацан будет записным красавцем-французом, дурочка! - стояла на
своём подруга. – Лучше сходила бы к психоаналитику – тут все так делают, у нас без этого никуда. «Анализируй это» - смотрела? Вот! Тогда - вперед! Анализируй, блин!»
В разгар сомнений и душевного раздрая нагрянули в гости родители Андре, в полнейшем
восторге от перспективы вскоре заполучить внука, - в отличие от сына, они давно мечтали о
мальчике, - принялись кружить, хлопать крыльями и кудахтать вокруг ошалевшей Майи:
идиллия, сгущаясь, стремительно превращалась в буколику. Следом за стариками неожиданно
примчалась и встревоженная Татьяна – привести подругу в чувство. Часами бродили по берегу
моря, и предавались самодеятельному «психоанализу»: говорили, говорили, говорили…
Узнав об отказе от сценария, о «лапше на тарелке», Татьяна рассвирепела: «Ну и дура!
Хорошенькими подарками разбрасываешься! Взяла и своего ребёнка чужим выкинула… И ещё
удивляется – почему на душе пусто! Почему со мной-то не посоветовалась? Я бы костьми легла,
но отговорила – пусть снимают через год, или вообще не снимают! Грех на тебе, подруга. Бог
тебе талант дал, а ты его как используешь?!» Тоже, психоаналитик… Вместо того, чтобы
успокоить, только пуще разбередила. Но пока Танька кричала и размахивала руками, было ещё
куда ни шло, после её отлёта тоска взяла за горло ещё крепче.
Андре чувствовал больше, чем понимал, он видел её безрадостность – и списывал на
себя: небось, ребенку от Спирова Майя бы радовалась больше. Но главное – больше всего
боялся, что она узнает о его связи с Колетт. Видя её маяту и желая отвлечь, занять делом, Андре
предложил Майе поучаствовать в съёмках в немудрёной роли супервайзера, или попросту его
помощника на площадке. Ему нужны её глаза и уши, её вкус, её понимание материала - ведь это
их общий ребёнок! В съемочной неразберихе на что-то может не хватить его внимания – она
заметит, подскажет, предложит что-то новое.
Майю эта перспектива и притягивала, и отталкивала. Она всю жизнь работала, не
опираясь ни чьё плечо, - скорее, приходилось подставлять своё. И вот теперь, когда на неё
свалилось самый что ни на есть ответственный и нелегкий женский труд – вынашивать ребенка
– она задыхается от безделья! И смех, и грех…
На этом разломе снова посещали мысли о Топтыгине – может быть, потому, что они
всегда заряжали её, прибавляли и надежды, и веры, - несмотря на весь кошмар, через который
им пришлось пройти. Тогда она чувствовала, как ему необходима, поэтому и сил было больше,
чем сейчас в этом французском раю. Он, пробиваясь сквозь своё чистилище, даже в своей
смертельной болезни не деградировал, до последнего себя чистил и гранил, до конца искал и не
сдавался – чтобы, если повезёт, помочь таким же бедолагам, как он. Мужик. Цельная натура.
Если бы не Топтыгин, как знать, пошла бы она сама напролом?
Андре и Спиров тоже натуры деятельные, - да, собственно, другого она бы рядом не
потерпела. Оба изо всех сил пытаются прыгнуть выше собственной головы. Но для чего? Кому
от этого польза, кроме них самих и таких же «прыгунов», которым они дают возможность
заработать на хлеб с маслом? Да, ни Спиров, ни Андре не нуждались в ней, как Топтыгин… Но
почему они должны в ней нуждаться? В конце концов, она женщина, это она должна
испытывать потребность быть зависимой, ведомой… но почему-то не испытывает! Она – как та
тётя лошадь. Чувствует себя комфортно, только когда тянет в гору непосильный воз. Хотя…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
151
Её всегда смешили разглагольствования о том, как непосилен труд актеров, как тяжки
переживаемые ими душевные муки… А разве хирургу легче? При этом он отстоял восемь часов
у операционного стола и спас чью-то жизнь… А мы - кого мы спасли? Да, отвлекли, развлекли,
в лучшем случае заставили о чем-то задуматься. Сопоставимо ли это? Может, всё это эстетическая форма эгоизма? Способ самоудовлетворения?
Она гнала эти мысли, успокаивала себя: если цель - разбудить чью-то душу, то ради неё
стоит работать. Но сомнения, умножаясь, возвращались вновь. Да, свезло; перед ней – тарелочка
с голубой каемочкой, и в то же время – явная деградация, умственная и душевная. И книги,
вопреки обыкновению, не спасают – глотает их, не жуя, не помня вкуса.
И вдруг её осенило: нужно просто стать, как все, как абсолютное большинство женщин.
Рядом любящий муж, отец твоего будущего ребенка. Достаток и покой. Чего тебе ещё? Как все,
как все, как все – твердила она, словно кришнаитка свою мантру. А что, в самом деле? Всё очень
просто и мудро. «Так природа захотела, почему – не наше дело, отчего – не нам судить…»
«Вымысел не есть обман, - тихонько напевала она, заглушая тоску, своего любимого
Окуджаву, - замысел - ещё не точка, дайте дописать роман до последнего листочка… И пока
еще жива роза красная в бутылке – дайте выплеснуть слова, что давно лежат в копилке…» А что
лежит в её копилке? Не пуста ли она?
Предложение Андре вместе снимать кино поманило своей новизной - этого она еще не
пробовала. Может, это и есть выход – что-то новое, неизведанное? А вдруг? Майя пообещала
подумать. Она постарается ему помочь – если здоровье позволит. Душевное и физическое…
Андре преподнёс Колетт свою идею Майиного участия в съёмках как условие, при
котором она расстается с ролью в сценарии, соавтором которого официально является. Колетт,
продолжая начатую ею линию всеприятия и всепрощения, приняла её с энтузиазмом, лишь
усмехнувшись про себя: «В конце концов, какая разница, кто будет подавать тебе на площадке
кофе?» Впрочем, получив роль, Флёри не собиралась расслабляться - успех нуждался в
закреплении, и не потому, что она хотела с потрохами заполучить Андре, а в силу своего в плоть
и кровь вошедшего обыкновения чувствовать себя на шахматной доске единственной и
полноправной королевой. Собственно, именно для этого ею и был вымышлен сюжет с
продолжающимися домогательствами со стороны Жана-Мишеля.
Из очередной поездки в Париж Колетт вернулась потрясенной – совсем рехнувшись,
Жан-Мишель чуть было её не изнасиловал. Сама, впрочем, виновата – под деловым предлогом
он пригласил её домой; она, не помышляя о худом, согласилась. Оставшись с глазу на глаз, он
повалил её на ковёр, порвал платье, ей удалось вырваться, ударить его по голове каминной
кочергой… нет, она не в силах передать все физиологические подробности этой отвратительной
сцены. Придя в себя, он плакал, просил прощения, говорил, что окончательно унижен и
раздавлен; она, естественно, простила – а что ей оставалось? Не может же она отправить за
решётку отца своих детей – не исключено, что он, негодяй, на это и рассчитывал. Не говоря уже
о том, что пресса раздует этот скандал на весь мир…
Прижавшись к груди Андре, Колетт всхлипывала и от каждого шороха испуганно
вздрагивала: вот уже третьи сутки она не спит, перед глазами так и стоит весь этот кошмар,
снотворное не помогает. Доктор сказал: чтобы справиться с нервным срывом, ей совершенно
необходима полная смена обстановки, как минимум, на неделю; в противном случае сниматься
она вряд ли сможет, скорее всего, придётся искать другую актрису. Да и сама она хочет
исчезнуть, вот только боится оставаться одна… и как итог - он один в этой ситуации может её
спасти.
Этой фразой премудрая Колетт выдавала ему индульгенцию – Андре не развратник и
прелюбодей, а благородный спаситель израненной, страдающей души. Для него едва ли не
самым угрожающим оказался риск полной катастрофы: в последний момент – меньше, чем за
месяц до начала съемок, - оказаться без исполнительницы главной роли. И, разумеется, он был
готов на всё, лишь бы этого не допустить.
Андре уже не первый месяц жил в ситуации «Осеннего марафона», мечась между двумя
женщинами, каждая из которых была ему теперь по-своему дорога. Он даже как-то показал этот
фильм Колетт, но она только пожала плечами: что за буря в стакане воды? Ода
бесхарактерности. Типично российская история, так далёкая от всего французского… И тут же,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
152
воспользовавшись моментом, осторожно выразила озабоченность, как бы на съемочной
площадке русский гамлетизм в лице Майи не убил спасительную иронию, - стиль, в котором
Флёри неподражаема. Впрочем, она не сомневается: в отличие от слабовольного героя
«Марафона», Андре в случае необходимости всегда сумеет выскочить из любовного
треугольника, ведь он – настоящий мужчина, не то, что этот добродушный русский полнеющий
интеллигент. Как говорят англичане, хвост собакой не виляет…
Три недели спустя задуманное исчезновение начало воплощаться в жизнь: на тумбочку у
кровати Майи среди прочих газет и журналов словно ненароком лёг иллюстрированный таблоид
с Колетт Флёри на обложке; Андре из спальни прошёл в гостиную, где Майя заканчивала
укладывать его чемодан.
- Извини, что бросаю тебя на целую неделю, - он выглядел неподдельно озабоченным. –
Но сидя дома, выбрать натуру невозможно.
- Всё нормально, за меня не переживай.
Майя закрыла чемодан, на минутку осторожно опустилась на него.
- Давай присядем на дорожку…
Андре покорно сел на внезапно скрипнувший под ним стул.
- В каком отеле ты остановишься в Тулоне?
- В «Холидей Инн»…
Что-то здесь не так, безотчётно шевельнулось в глубине её сознания, что-то здесь не так,
но уже в следующее мгновение она задвинула это что-то подальше. Прощание было, как всегда,
идиллически-мирным – водитель подъехавшего такси забросил чемодан в багажник, Андре
поцеловал жену, несколько малозначащих фраз – и машина тронулась и вскоре скрылась за
поворотом. Майя вернулась в дом, зазвонил телефон, она сняла трубку, услышала голос Робера
Буше.
- Прошу прощения, нельзя ли мне на пару минут вашего супруга, мадам?
Удивительное дело - у продюсера было прекрасное настроение, его голос звенел и
полнился удовлетворением – такого с ним не было уже давно.
- Он только что уехал.
- Отлично. Я позвоню ему на мобильный…
Что-то здесь не так, вновь промелькнуло в её голове, что-то здесь не так, и на этот раз
она решила не оставлять это без внимания.
- Простите, Робер, я забыла название отеля, в котором остановится Андре... вы мне не
напомните?
- Извините, я вас плохо слышу, - добродушно-весело отозвался в трубке Робер.
- Алло! Вы слушаете? Робер! Алло! Робер! Алло!
Но тот уже отключился; в трубке монотонно раздавались короткие гудки.
Когда часы пробили полночь, Майя легла в постель, рассеянно взяла с тумбочки наугад
пестрый таблоид, развернула его – и тут же на развороте увидела крупную фотографию Флёри и
над нею заголовок: «Давненько я не каталась на горных лыжах!» Некоторое время Майя лежала,
неподвижно глядя перед собой, потом погасила свет и закрыла глаза.
…Она проснулась среди ночи от внутреннего толчка, с гулко бьющимся сердцем села в
постели и зажгла свет, на часах был четвёртый час ночи; полистав телефонную книгу, набрала
нужный номер.
- Это «Холидей Инн?» Прошу прощения, в вашем отеле проживает мадам Флёри, мне
нужно срочно связаться с ней по очень важному делу… говорит координатор киногруппы,
которая вскоре начнёт съемки в Тулоне… Не могли бы вы сообщить мне номер её комнаты?
Четыреста двадцать три? А Андре Дюро? Ну, наш режиссер? Ну да, они отправились туда
вдвоём на выбор натуры… Четыреста двадцать четыре? Благодарю вас…
Майя положила трубку; внутри у неё всё похолодело и сжалось; с минуту она лежала,
набираясь решимости, потом набрала номер мобильного телефона Андре.
- Алло… Кто это? – услышала она ничуть не заспанный, встревоженный голос мужа.
- Я решила пожелать тебе спокойной ночи, дорогой, - с усилием произнесла она. - В
каком ты номере? Четыреста двадцать третьем или четыреста двадцать четвертом?
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
153
Ответом ей было молчание, в гулком телефонном эфире Майя отчётливо слышала
тяжёлое, учащённое дыхание Андре – в смятении он явно не знал, что ответить; выдержав
паузу, она положила трубку, и если бы связь не разорвалась, в следующее мгновение она
услышала бы произнесённое им на паническом выдохе:
- Она знает, что мы здесь. Откуда – не знаю, да это и неважно… Надо срочно лететь…
Прости…
Она поцеловала его на прощание:
- Конечно, любимый, конечно! Только прошу тебя - будь спокоен и терпелив. Я помогу
уложить твои рубашки…
Она нашарила ногой атласные тапочки, заколола в пучок распущенные по плечам
волосы.
- Мой тебе совет - ничего не отрицай, и не винись: кто любит, тот всегда прав. О, мой
бог… Шпионство – какая пошлость!
…Срочно нужно было унять сотрясавший её озноб. Крепчайший чай и две таблетки
феназепама не помогли, а непонятным образом усилили дрожь. Стуча зубами, Майя открыла
холодильник, достала непочатую бутылку джина, откупорив её, прямо из горлышка сделала
большой глоток, постояла с закрытыми глазами, сосредоточившись на токе обжигающей
жидкости в себе. То мертвенно-холодное, что переполняло её сейчас, потеснилось, нехотя
уступая место тому живому, чем был алкоголь; физическая боль, сконцентрированная в области
солнечного сплетения, чуть ослабла, отпустила и, ощутив это, Майя суетливо и поспешно
наполнила высокий шестигранный стакан. Одолеть его одним махом не удалось, и, давясь и
чувствуя стекающие по подбородку струйки, она медленно, словно горчайшее лекарство,
выцедила содержимое шестигранника; в голове, плавно набрав накал, словно вспыхнула
лампочка, отяжелели ноги.
Кутаясь в одеяло, она с бутылкой в руке побрела в спальню с намерением лечь, но,
наткнувшись взглядом на разобранную супружескую постель, остановилась, как вкопанная,
развернулась и вышла, почти выбежала, в соседнюю комнату; с ногами забралась на тахту,
поверх одеяла укрылась ещё и пледом - и закрыла глаза. Так прошло несколько бесконечно
долгих минут, но сна не было, и озноб, сотрясавший её тело подобно приступу малярии, не
только не унимался, но и как будто усиливался; Майя вынула из кармана халата упаковку со
снотворным, проглотила ещё две таблетки, запила их джином – и уткнулась лицом в подушку…
Из мутного полумрака неожиданно выплыло искаженное испугом лицо Спирова;
приблизившись к ней вплотную, оно обернулось вдруг улыбающейся физиономией Андре,
протягивающего руки с явным желанием её обнять… Майя выпрямилась, встряхнула головой,
изо всех сил стараясь прогнать наваждение и не поддаться тому липкому ужасу, что
стремительно овладевал ею.
- Надо что-то делать, - в исступлении прошептала она. - Надо что-то делать…
Она положила в рот ещё одну таблетку снотворного, запила джином; немного подумав,
проглотила ещё одну, но забвения не было; напротив, всё, что хотелось забыть, разгоралось всё
мучительнее и ярче: сознание упорно возвращало картинки и звуки только что случившейся
катастрофы, а в том, что произошла именно катастрофа, сомнений не было. Стоило закрыть
глаза – и перед ней снова и снова возникали то испуганное лицо Спирова, то улыбающееся
лицо Андре, и Майя встряхивала головой, стараясь прогнать наваждение. На неё, словно зверь,
надвигалась, наползала какая-то темная, хищная, тупая бездна, и зверь этот должен был
неминуемо смять, раздавить и поглотить её. Майю охватила паника. Ни в коем случае нельзя
было поддаваться тому липкому ужасу, что стремительно овладевал ею. «Надо что-то делать, опять прошептала она, с усилием поднимаясь, - надо что-то делать…»
Ещё одна таблетка и глоток джина... Спиров и Андре, внезапно отъехав, растворились в
темноте, и их место заняла… да, да, она сама, но только в костюме и гриме Дульцинеи
Тобосской; Дульцинея присела на край тахты, взяла её за руку; в её переполненных слезами
глазах светилось сострадание. «Ты пришла, - прошептала Майя, - значит, дело дрянь. Я
умираю?» Дульцинея покачала головой. – «Уже умерла?» - «Нет». – «Тогда зачем ты пришла?»
- Дульцинея загадочно улыбнулась. – «Не только я…» Она повернула голову в сторону двери.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
154
Майя, проследила направление её взгляда - дверь медленно раскрылась, впуская слепящий,
пробивающийся сквозь пелену свет, и в пелене этой передвигались едва различимые женские
фигуры. – «Кто это?» - с трудом разлепив губы, спросила Майя. – «Это - сыгранные тобою
роли…» - «Они пришли попрощаться… Значит, я все-таки умерла?» - «Говорю тебе – нет…» услышала Майя откуда-то сзади и, развернувшись, увидела сидящую на другом краю тахты
Плевицкую. «Мы с тобой – актрисы, - говорила она. – А это значит, что всё у нас, голубушка,
шиворот-навыворот. Иллюзия для нас – это реальность, а реальность – иллюзия. О какой
смерти ты говоришь? Её нет. И не будет… пока ты сама её не позовешь… Ну, а теперь… –
Плевицкая медленно поднялась, протянула Майе руку. – Пойдем играть!» - Запрокинутая
голова Майи заметалась по подушке. – «Нет, я не хочу. Не хочу! Оставьте меня! Я так устала…
Устала! Устала!!»
И вдруг из пелены и света послышались чудесная мелодия флейты и пронзительно
звонкий детский голос: «Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен…» Печальные и
светлые, и мелодия, и голос эти куда-то манили и звали, и, покорная этому зову, Майя
медленно поднялась - длинная белая рубашка, встрепанные волосы, широко распахнутые глаза.
Господи, откуда это? Из спектакля по сказкам Андерсена - её первая работа в театре. За
несколько лет она переиграла в нем всё – от принцессы на горошине до несчастной ведьмы,
которую так жестоко одурачил солдат. Воскресные утренники, детский галдеж в зрительном
зале. «Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен…» Как-то в неё выстрелили из рогатки,
металлическая пулька в форме латинской «v» впилась в щеку - спасибо, что не в глаз.
Кружащиеся, в декольтированных, до полу, платьях, фрейлины, Оле Лукойе – в беленьком
паричке, с огромным разноцветным зонтом в руках, - под его кружение дети спокойно
засыпают… Мин херц, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок? Собака с глазами,
похожими на чайные блюдца… «Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен…» Если
вскрыть актёра, что окажется у него внутри? Засохший грим, пожелтевшая пудра, россыпь
словечек - из разных пьес, по разным поводам… Оле Лукойе, где твой зонтик? Э, да он тут не
один, тут их столько…
Медленно переступая босыми ногами, Майя подошла к двери, за которой в медленном
танце двигались персонажи, некогда воплощённые её фантазией - самые разные женщины
разных возрастов, сословий, эпох; они окружили Майю, вовлекая её в свой магический
хоровод, и она закружилась в этом волшебном танце, её лицо разгладилось и просветлело;
музыка звучала всё чудесней, она захватывала и переполняла её, как переполнит всех нас до
краёв внезапно начавшаяся новая жизнь – жизнь после жизни…
36
…И тут на огромном экране растаяло изображение вышеописанного хоровода, снизу
вверх потянулись ряды финальных титров, раздались аплодисменты, на ярком фоне
высветилась последняя надпись - КОНЕЦ ФИЛЬМА, - загорелся свет. В переполненном зале
Киноцентра мелькали хорошо знакомые лица, которых непривычным образом роднило сейчас
общее для всех выражение удивления; под аплодисменты на авансцену утиной походкой вышел
известный кинокритик; нагнувшись, поднял лежащий на авансцене микрофон на стойке.
- А теперь позвольте вам представить, - грудным сочным звуком заговорил он, съемочную группу фильма «Я иду по ковру»…
Грянула торжественная музыка, из противоположной кулисы на сцену потянулась
вереница людей; и впереди всех - Майя; кинокритик, никогда прежде не замеченный в
галантности, поцеловал ей руку – аплодисменты в это мгновение вспыхнули с новой силой; –
группа выстроилась в шеренгу позади Майи, - она стояла, вытянувшись в струну, окидывая
взглядом огромный зал, и глаза на её раскрасневшемся лице влажно блестели.
- …И прежде всего - одну в трех лицах, - продолжил кинокритик, - сценариста, режиссёрапостановщика и исполнительницу главной роли – Майю Нечаеву!
Майя шагнула к микрофону, - хлопки пошли на убыль и угасли при первых же звуках её
голоса.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
155
- Вот этой минуты я ждала всю жизнь… Этот фильм – её тень, тень тени… Но если хоть
что-то передалось и вам – я счастлива. Значит, всё было не зря.
Она порывистым движением отбросила назад прядь рыжих волос.
- Но – по порядку. Сначала я представлю тех, без кого этого фильма просто бы не было.
Ну, во-первых, это продюсер картины Роман Шулькин…
Роман наклоном головы приветствовал персонально предназначенную ему порцию
аплодисментов.
- Оператор-постановщик - Анатолий Нечаев…
Анатолий Васильевич, щурясь в свете софитов, покивал, стараясь не встречаться
взглядом со своей сидящей в третьем ряду бывшей женой.
- Второй режиссер - Валерий Коровкин…
В зале кто-то одобрительно свистнул, в ответ на что Коровкин расплылся в смущенной
улыбке и помахал рукой.
- Директор картины - Виктория Нечаева…
Заметно
повзрослевшая
Виктоша,
привлекательная
новой,
ухоженной
привлекательностью и утратившая сходство с тремя эклерами, сохранила подобающее её
статусу серьёзное выражение лица, но не смогла скрыть светящееся в глазах торжество.
- Исполнитель одной из главных мужских ролей – Илья Чекунов…
Илюша вышагнул из шеренги вперед, привычно склонился в поклоне; сидящий в
зрительном зале Петруччио, глядя на него, что-то прошептал на ухо директору театра, и тот с
энтузиазмом закивал в ответ. Вокруг них кучно расположились и толстяк-администратор, и
заведующая труппой Ариадна Леонидовна, и Леночка Панова, умело скрывающая свою
уязвлённость только что увиденным фильмом.
- И тех, кто стоит сейчас перед вами, - тем временем продолжала Майя, - и тех, кто, к
сожалению, по разным причинам отсутствует, я от всего сердца - благодарю…
Майя подняла глаза, взглянула на устремлённые на неё лица, улыбнулась.
- Вот такая вот простая история… которая, как и многое в жизни, началась с любви и
боли… Кто это сказал? «Если ты не пустоцвет, из собственных несчастий сшей себе кафтан»...
Если наши судьбы записаны на наших ладонях, то почему бы не переписать её… вот таким
способом? Тут всем всё дозволено переиграть – а это и есть самый важный и, быть может,
единственный успех…
Зрительный зал молчал, как один человек, никто больше не аплодировал, молчала и
Майя, но это молчание никому не казалось тягостным…
Когда всё закончилось, Майя, торопясь встретиться с мамой до того, как зрители запрудят
пространство фойе, вышла в кулису, спустилась по лестнице, свернула в холл – и вдруг с
разбегу наткнулась на Спирова. Год, прошедший с момента их расставания, внешне почти не
изменил его, разве что у губ пролегла новая, горькая складка, но глаза - глаза смотрели с
несмелой надеждой, в их неяркой ровной голубизне теперь растворились и заиграли заново все
краски жизни; он улыбнулся и немного растерянно развёл руками.
- Ну, вот, я же говорил: до свидания...
Майя, до боли прикусив губу, исподлобья смотрела на него, и почти физически ощущала,
как из её сердца медленно, миллиметр за миллиметром, начала выходить огромная заноза, - но
то была уже не прежняя саднящая душевная боль, а всего лишь тень той боли, что заставила её
так метаться в бесплодных попытках разорвать невидимую цепочку, некогда сковавшую их по
неведомо чьей воле…
А на улице за стеклянной стеной фойе хлопьями валил снег; снежинки кружились в
воздухе, похожие на бабочек, которые родились на свет только затем, чтобы прожить всего
лишь день: отлюбить, дать потомство – и умереть…
37
В самом деле, личная жизнь художника – это строительный материал, из которого
возводятся ветряные мельницы его творений, которые, как известно, та же жизнь, за вычетом
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
156
случайного и скуки. В подтверждение этой нехитрой мысли лукавый автор выбросил из своего
повествования здоровенный кусок повествования длиною почти в год. А потом подумал и
решил – зря. А вдруг то, что кажется недостойным внимания ему, не покажется таковым его
читателю? Да и второстепенные герои повествования, глядишь, запомнятся не хуже главных,
если проследить их судьбы после расставания с Майей - и до новой встречи с ней? Хотя бы с
того дня, вернее с той памятной ночи, когда мадам Дюро, она же госпожа Нечаева, позвонила
в отель «Холидей Инн»...
Андре, как человек, по роду деятельности наделённый фантазией и притом хорошо
осведомлённый об эмоциональной неуравновешенности своей супруги, будучи застигнутым
врасплох, без промедления бросился домой, - эта сумасшедшая, в отчаяньи или одержимая
местью, вполне могла спалить дом, порезать себе вены, - словом, натворить Бог знает что!
В пути его трясло от раздражения и злости – он и сам не мог объяснить, откуда взялась эта
злость. В голову лезли мысли, которых он стыдился, но не мог отогнать. Мы ненавидим тех,
перед кем виноваты… И предпочли бы никогда их больше не видеть, чтобы они не напоминали
нам о нашей вине… Мучила его и мысль об их будущем ребенке – все безумства матери
непременно и самым непредсказуемым образом отразятся и на нем! Этого только не хватало…
Последовательно сменив в пути такси, поезд и снова такси, рассвет Андре не без
облегчения встретил на пороге своего невредимого обиталища; минутой позже он наткнулся на
Майю, лежащую в гостиной без сознания в нелепой позе на полу, рядом с опустевшей
бутылкой джина. Андре охнул, выругался и развил лихорадочную деятельность,
подстегиваемую чувством личной причастности к происходящему – ведь не случись этого, наш
рассказ прервался бы ещё до завершения предыдущей главы…
Когда Майю увозила «скорая», пульс у неё едва прощупывался. И на третьи сутки врачи
в реанимации у её кровати только пожимали плечами: для того, чтобы отправиться на тот свет,
порой хватало и меньшего. Смесь транквилизаторов, снотворного и алкоголя, - вещь, как
известно, весьма гремучая и зачастую смертельная, а принятой ею дозы было достаточно для
того, чтобы врезал дуба и среднестатистический здоровый мужчина. Но Майя выжила, что
врачами квалифицировалось, как чудо. Ну, а то, что не стало ребенка… После медикаметозного
цунами, перенесенного его матерью, это воспринялось, как нечто вполне закономерное и
неизбежное.
На четвертые сутки Майя открыла глаза и тревожно спросила:
- А какой сегодня спектакль?
Непритязательный вид из её больничного окна: посреди двора – шестерка ровесниковкаштанов и кусты шиповника между ними; гигантская клумба, обнесенная невысокой живой
изгородью из низкорослого кустарника; на аккуратных, посыпанных песком дорожках –
неторопливо прогуливающиеся больные.
Остро отточенные лопаты вонзались в землю, захватывали грунт, изредка металл со
стуком или звоном наталкивался на камешек - четверо рабочих, сбросив рубашки, рыли
траншею, их румяные от солнца спины лоснились от пота; комья земли падали, образуя
холмик…
Майя стояла у окна, напряженно, не мигая, смотрела. Точно так же было и в тот день,
когда хоронили Топтыгина. Сначала церковь, равнодушный, запинающийся, путающийся в
молитвах священник, - жиденькая бороденка, глаза где-то далеко-далеко за толстыми линзами
очков; певчие, три женщины в темном, однако, вторили ему довольно слаженно. Вокруг гроба в
полумраке – фигуры людей с продетыми через бумажку, горящими свечами, - их лица сейчас
стёрты, не прорисованы памятью, да это и не важно, важен лишь этот холмик и то, как быстро,
под лопатами могильщиков, плохо одетых и скверно пахнущих людей, он обрушивался вниз,
накрывая обитый лиловой тканью гроб, где лежало то, что ещё три дня назад было её мужем.
(Их разлучили на эти три дня, словно желая приучить к предстоящей вечной разлуке и, лежа
ночью без сна, Майя с трудом подавляла в себе желание сейчас, сию минуту схватить это
одеяло – и к нему, укрыть, согреть, - господи, господи, господи, как же ему там сейчас
холодно!) И вот сейчас, здесь, точно такой же холмик, что и там, на Миусском кладбище,
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
157
только теперь уже для неё стараются эти ребята с лопатами, теперь её готов принять, поглотить
разверстый зев траншеи… Но он тогда был мертв, - как холодны были его рука, его лоб и губы!
– а она пока ещё жива, неужели это не ясно?
Холодея от ужаса, она вдруг совершенно отчетливо ощутила себя на дне ямы,
заваливаемой комьями земли, и ощутила мгновенный приступ удушья. Ее нельзя хоронить! Это
ошибка, ужасная ошибка, и её непременно и немедленно надо разъяснить! Майя в смятении
двинулась к двери, но, ухватившись за дверную ручку, внезапно замерла, поражённая другой
мыслью. А что, если это заговор? Отняли дитя, а теперь злоумышляют и против неё, желая её
смерти? Мгновенно ослабли ноги; тяжело дыша, она опустилась на корточки, пытаясь
успокоиться и собраться с мыслями. Да, без сомнения, она приговорена. Иначе бы так не
старались эти четверо, не посмеивались так весело и беззаботно, пытаясь ввести её в
заблуждение относительно истинных своих намерений. И врач, месье Жоден (она упорно
величала его на мольеровский лад – месье Журден) на утреннем обходе сегодня был бы с ней
так необычно любезен и ласков. Да, это так! Но легко она им не дастся. Нужно бежать,
немедленно бежать. Разумеется, нельзя скрыться через дверь, – в коридоре её непременно
заметят, там дежурная медсестра, да и могут выйти из ординаторской, - и тогда всё, конец.
Майя вскочила, подбежала к окну. Решетка, - тонкие металлические прутья в замысловатом
узоре… Нечего и думать о том, чтобы её выломать. Она взобралась на подоконник, распахнула
форточку стеклопакета. Ничего другого не остаётся. Ухватилась за раму, на мгновение на ней
повисла, - сделано добротно, держит. Подтянулась на локтях, просунула голову, - ах, как узко,
но ничего, пролезть можно. Медленно вдвинулась в форточное пространство, неожиданно
тихонько прыснула: должно быть, я сейчас похожа на илюшиного комара, пролезающего через
сетку, - вот умора, придут за мной, а меня и нет, улетел комарик, и в руке его горел маленький
фонарик… Врачи, целый консилиум входят в палату, в недоумении заглядывают сначала в
туалет, потом под кровать: куда она могла подеваться? Месье Журден в растерянности чешет
лысину, потом, опустив руку, - прикрытый халатом белый живот-арбуз: как же так, ведь только
что была. Была, да сплыла. Хренушки вам, эскулапы.
Майя, беззвучно смеясь и радуясь избавлению, - спасена, спасена! - просунула в
форточку плечи. Ну, теперь уже остались одни семечки, тут уже ничего сложного – просто
раскинуть руки - и лететь, лететь!…
Окажись палата Майи не на первом этаже, а выше, и не пройди санитар Стефан под её
окном в тот момент, когда она и вправду вознамерилась взлететь, и не подхвати он её
буквально на лету, - на том наша история опять рисковала бы и завершиться. То ли ангелхранитель счел усилия своей подопечной преждевременными, то ли ему стало жаль могущего
пойти насмарку титанического труда врачей, - но как бы то ни было, изрядно поцарапанный
Стефан доставил отчаянно вырывающуюся пациентку обратно в палату на собственных руках.
Чрезвычайное происшествие породило массу пересудов и разбирательств. При этом
осталось совершеннейшей загадкой, каким образом беглянке удалось втиснуться в форточный
проем, куда впоследствии она, дивясь самой себе, не смогла просунуть головы.
Однако, мания преследования, владевшая расстроенным воображением обитательницы
четырнадцатой палаты, на том не прекратилась, а имела самое курьёзное продолжение.
Согласно соответствующим больничным записям, спасаясь от следующего покушения
на свою жизнь, больная мадам Нечаева нанесла санитару Ф.-С. Вернье удар по голове снятым
со стены туалета зеркалом, вследствие чего и зеркало, и бритый наголо череп пострадавшего
претерпели существенный ущерб.
Потерпевший Ф.-С. Вернье, появляясь впоследствии на месте покушения
перебинтованным, во избежание подобных эксцессов, старательно следил за тем, чтобы не
поворачиваться к опасной пациентке спиной.
Но и это ещё не всё, листаем далее. Ага, вот… Будучи доставленной в кабинет
томографии на предмет сканирования головного мозга, больная мадам Нечаева, в положении
лёжа въезжая под аппарат, вообразила, что на этот раз погубители направляют её прямиком в
печь крематория, чему решительно воспротивилась и, как всякий, вознамерившийся отдать
свою жизнь подороже, кричала, вырывалась и царапалась. В результате процедура
исследования была сорвана, а торжествующую пациентку вернули в палату…
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
158
Единственным, кто внушал Майе абсолютное и безграничное доверие, был ее спаситель
- медбрат Стефан, которого она неизвестно почему называла папой и которому позволяла все
медицинские манипуляции с собой. В случае любых затруднений тотчас посылали за
Стефаном. Стоило в дверном проеме возникнуть его добродушной веснушчатой физиономии,
как все проблемы решались сами собой: съедалась ненавистная овсянка, выпивалось лекарство,
обнажалась для внутривенного укола внутренняя часть локтевого сгиба…
О том, что с ней недавно случилось, Майя поначалу рассказывала всем подряд, и в
короткое время её история стала хорошо известна всем, начиная со Стефана и заканчивая
хозяином клиники. Однако, по мере того, как она приходила в себя, откровений на эту тему
убавлялось, и вскоре они иссякли вовсе. Пространство её памяти, которое было связано с Андре
и его ребёнком, казалось безнадежно выжженным, она вспоминала о них отстранённо и
равнодушно, словно то, что произошло, в действительности произошло не с ней. Теперь её
занимало совсем другое. Она мало-помалу она возвращалась из мира потустороннего, который
был явлен ей с тою же мерой реальности, что и земной, и даже стакан с водой поначалу казался
менее реальным, чем состоявшиеся в той действительности встречи с теми, кого уже давно нет
среди живых. Ей – в развитие её и без того немалой интуиции - была теперь приоткрыта и
внутренняя суть вещей – она, к примеру, чувствовала, как та же вода в стакане тосковала и
хотела разлиться по земле, и увлекла за собой стекло, и стакан упал на пол – а чей-то
поверхностный взгляд увидел лишь, как распахнулось от ветра окно и опрокинуло стакан…
Но кому расскажешь о том, что узнала там, если и сама теперь доподлинно не знаешь,
что же это на самом деле было – бред, галлюцинация - или путешествие по иным уровням
бытия, где нет смерти, где связаны все начала и концы, где прошлое, настоящее и будущее
существуют вовеки воедино? Но было в этом опыте столько горького и страшного, и не
называемого бедным, несмотря на всё его богатство, человеческим языком, что, увидев и
пережив однажды, она бы предпочла навсегда забыть. Ночами, вынырнув из глубин
свинцового, беспросветного сна, вся в поту, с всклокоченными волосами, задыхаясь, она
хватала ртом воздух. Нет, зная это, нельзя, нельзя, нельзя жить, лихорадочно шептала она,
мечась на скомканных простынях. Бог знает, в каких пределах путешествовала бедная её душа,
на какие адские круги её заносило, какие представали перед ней чудовища, монстры и гады,
один вид которых был убийственен. Как описать то многоликое, отвратительное, перепончатое,
чешуйчатое, свитое в омерзительные кольца, пышущее ядом, дышащее зловонием и смрадом?
Не было сомнений в том, что не она была первой увидевшей то, что родило и напитало,
насытило собою мифы, что видели и Босх, и Данте; но ни гениальная кисть, ни великое перо не
смогли передать всей полноты приоткрывшейся ей и потрясшей весь её состав прорвы ужаса.
Тогда, в ту жуткую ночь, она, не задумываясь, отказалась бы и от самой памяти, лишь бы
выбросить, вычистить то, что она в себе запечатлела, - однако разве нам дано отвергнуть
господнее это наказание?
Но - кромешна ночь перед рассветом. И всё преходяще в подлунном мире, и самое
большое горе, и самая большая радость. Слаб человек, и нет у него сил долго терпеть ни то, ни
другое. «Всё проходит, пройдёт и это, - словно кто-то опять шептал ей на ухо. – Всё, всё
пройдет…» То была школа смирения, которую она так яростно всегда отвергала: нет, не
смирение, а страсть правит миром! Однако есть нечто, смиряющее страсть - есть усталость. Но
есть и мудрость – знание, помноженное на скорбь. И то, что способно раздавить, уничтожить
одних, другим даёт новый импульс к жизни…
Вернувшись оттуда, необычайно остро захотелось жить здесь; то, что причиняло боль
вчера, сегодня приобретало очертания бесплотного фантома, и – ах, всё было неважно, кроме
той туманной, но интригующей перспективы, что открывалась впереди. Она словно рождалась
заново – новыми были её мысли, чувства, ощущения, даже собственное тело казалось иным, не
таким плотным, - да так оно, собственно, и было, если учесть, что похудела Майя, сравнительно
с прежним, почти вдвое, - одни глазищи и остались. Вот только спала она скверно: уснув далеко
за полночь, вскоре просыпалась, словно от толчка, и до рассвета, стараясь унять, обмануть
безотчетную тревогу, коротала время с книгой…
Через месяц после выписки из клиники она была уже в Москве, оставив позади едва её
коснувшуюся процедуру развода – Андре, за полной безнадёжностью этого предприятия даже
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
159
не попытавшись склеить их вдребезги разлетевшийся брак, в короткое время уладил все
необходимые формальности. Вернулась она налегке; единственно ценным, что было у неё с
собой, был её сценарий; - вариант, выношенный в результате внесённых в него под
руководством Колетт Флёри доработок отличался от исходного так же разительно, как
навороченный мотоцикл отличается от молодого, полного жизни арабского скакуна, и в этой
ситуации законно принадлежавшие ей авторские права Андре счёл возможным великодушно ей
вернуть. Майя неожиданно отнеслась к своему сценарию с таким трепетом, с каким относятся к
своим любимейшим чадам свихнувшиеся на них мамаши; ещё раз основательно переписав его,
она принялась перебирать и тут же по разным причинам отклонять режиссеров, способных его
воплотить – и, отвергнув всех, в результате как-то совершенно естественно пришла к решению
самой его снять.
Начался поиск денег. Первый, к кому обратилась Майя, был Роман Шулькин – он же
неожиданно оказался и последним. «Могу ли я отказать своей спасительнице?» – то ли в шутку,
то ли всерьез приговаривал он. На самом деле ему очень понравился сценарий, который он, тем
не менее, отдал на соответствующую экспертизу в несколько компетентных источников – и
отовсюду получил самые комплиментарные отзывы. Участие же в проекте и не рядовая
заинтересованность в нём первоклассного оператора в лице Майиного отца существенно
прибавляло и здорового пиара, и гарантий качества будущего фильма; всю финансовую
составляющую Шулькин сгрузил на себя, благо, бюджет был совсем невелик. И примерно через
год состоялась премьера…
За это время случилось несколько событий, изрядно встряхнувших режиссёрадебютанта. Среди зимы от сердечного приступа внезапно скончался Станислав
Константинович. Ушёл человек, к которому она относилась, как к отцу (к настоящему отцу она
относилась скорее, как к сыну). Перед кончиной худрук довольно долго и тяжело болел, и всётаки, как это чаще всего бывает, это известие грянуло как гром среди ясного неба. Театр стоял
обезглавленный, мокрый от слёз и вконец потерянный, мучительно искали и не могли найти
достойную замену – любая фигура в сравнении с ушедшим казалась смешной; наконец, место
главного режиссёра предложили Петруччио, который после двухнедельной борьбы мотивов
согласился. Въехать в кабинет Станислава Константиновича Петруччио наотрез отказался и
занял скромную комнату этажом ниже; одним из первых телефонных звонков, сделанных
новым главным, был звонок Майе с приглашением вернуться «домой» и в первой же новой
постановке сыграть главную роль – речь шла об «Антигоне» Жана Ануя.
«Вы ведь теперь, должно быть, со всем французским на короткой ноге», - от смущения
не очень ловко пошутил Петруччио; от неожиданности в ответ она тоже сделала не слишком
удачную попытку отшутиться в том смысле, что пребывание во Франции на длину её ног
никоим образом не повлияло, однако – да, большое спасибо, как только она закончит своё кино,
«домой» она сразу вернётся.
Театр принял эту новость на ура, и даже Лена Панова выглядела обрадованной, впрочем, теперь она постоянно пребывала в добром расположении духа по причине большой
востребованности в телевизионных сериалах, в которых с недавних пор снималась в режиме
головокружительного нон-стоп. Тут всё удачно сошлось – и её гламурная внешность, и
внутренняя незамысловатость, столь схожая с незатейливым устройством её «мыльных»
героинь и, в конечном счёте, их клонов-зрительниц, сей телевизионный продукт поглощающих
без опаски заработать несварение желудка. Её лицо обольстительно улыбалось с таблоидов, её
шумные романы (по-прежнему, главным образом, с режиссерами) с причмокиванием
пережёвывала пресса; Станислав Константинович, как-то проходя в театре мимо доски с
соответствующими вырезками из газет, с самым серьезным видом не удержался от шпильки:
«Скажи, Лена, вот отчего так бывает – чем лучше актёр, тем меньше известно о его личной
жизни?» Напичканная всякого рода заготовками на каждый случай жизни, она ничуть не
смутилась, пожала обнажёнными плечиками: «Что делать, Станислав Константинович,
скромность – прямой путь в неизвестность…» На фоне этого успеха Лене представлялось не
таким уж важным вернуть к себе былое сердечное расположение теперешнего своего «шефа»,
Петруччио, который теперь был с нею отменно вежлив – и не более того; чем меньше занят в
театре, тем лучше, больше времени на съёмки, при необходимости она и вовсе от него
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
160
откажется – театров много, а её персональный успех – один, единственный…А уж что касается
ее прежней соперницы – Нечаевой, то кто она теперь? Вернувшаяся из-за бугра неудачница,
разведенка, стареющая актриса, которой в новом, лоснящемся гламуром российском шоубизнесе вряд ли отыщется место…
Об истинных причинах скорого возвращения Майи из Франции никто доподлинно не
знал. Не она первая, не она последняя; случались и до неё у актрис дерзновения завоевать эту
страну, но, как правило все они качались стереотипно: первые годы всё шло прекрасно, однако
после появления на свет ребёнка частенько происходило крушение. То папаши отбирали
рожденных на их родине сыновей и дочерей, вынуждая мамаш-эмигранток, забыв
профессиональные амбиции, целиком посвятить себя бесплодной борьбе с их Фемидой, то
приятные повседневные заботы о вилле и саде вытесняли звонкие мечты явить миру чудо
дивное – новую Сару Бернар, или Комиссаржевскую. Да и кому они в нынешние времена
нужны, эти великие? Так что у Лены Пановой были все основания демонстрировать на
премьере незлопамятность и великодушие.
Илюша Чекунов в описываемый год снялся в двух заметных фильмах, один из которых
удостоился многих наград, а сам Илюша за роль второго плана получил «Нику», после чего на
него, как из рога изобилия, посыпались предложения ролей первого плана: кинопроизводство в
России продолжало набирать обороты, и сбывались казавшиеся прежде утопическими
предсказания о том, что вскоре ролей в сериалах и фильмах будет больше, чем актёров.
Отец Майи, сняв собственный фильм, сполна вкусив горького режиссерского хлеба, но
лавров на этом занятии не стяжав, от намерения стать режопером отказался и с облегчением
вернулся на своё привычное место за камерой. Судьба отвесила Анатолию Васильевичу чудес,
нежданно-негаданно послав ему сына, и для Виктоши с этой поры перестало что-либо
существовать, кроме мужа Толеньки и сыночка Васеньки. Её роман с Шулькиным приказал
долго жить ещё задолго до этого события – так что, в дополнение к стародавней русской
традиции у неё слюбилось ещё до того, как стерпелось…
Коровкин, также воплотив, наконец, свою давнюю мечту, снял-таки фильм для детей и
даже получил за него приз на фестивале в Торонто. И мы можем легко представить себе
счастливого Валеру, со всех сторон облепленного канадской детворой и неизменно дымящейся
трубкой в зубах – ни дать ни взять, человек-пароход…
Последний фильм Андре Дюро большого успеха в европейском прокате не имел. Образ
главной героини, вопреки ножницам и ретуши сценарных переделок, всё-таки имел непобедимо
русский характер, с обликом Колетт Флёри склеивался плохо и по причине некоторой
неорганичности большого сопереживания у европейского зрителя не вызвал; (тысячу раз прав
главный российский остроумец, сказавший: наши беды непереводимы); однако критика,
отделяя зёрна от плевел, дружно отмечала оригинальность истории.
Дорожки Андре и Колетт, как и всяких попутчиков, с выходом фильма, как и следовало
ожидать, разошлись; для неё этот скоротечный роман был обычным развлечением и
поддержанием спортивной формы, для него – идиллическими похоронами юношеских грёз.
Когда место рядом с Андре освободилось, его вновь совершенно естественно и по праву вновь
заняла бедняжка Жюльетт; таким манером, произошло воссоединение едва не разрушенной
семьи, и самым счастливым углом этого треугольника стал мастер доморощенной интриги
папаша Робер.
О Спирове было известно только то, что с телевидения он после своего скандального
выступления в МДМ решительно и бесповоротно ушёл; Тигран довольно долго не мог поверить
в реальность случившегося и проделал несколько попыток вернуть «Плеера» на место, но
упрямство Спирова неожиданно подкрепилось не менее стойким афронтом руководства канала
– прозвучало обвинение в «нарушении корпоративной этики», поставившее строптивца «вне
телевизионного сообщества», - и Тигран отступился.
Спиров же, вновь подтвердив свою репутацию завзятого «адреналинщика», в очередной
раз удивил всех, с головою уйдя в автомобильные гонки – на этот раз на вполне
профессиональной основе, - и в короткое время сумел и там выдвинуться из общего ряда.
Владимир Еремин «Я иду по ковру…»
161
Талантливый человек талантлив во всём – в подтверждение этой прописной истины он мог бы
преуспеть, занявшись даже разведением страусов в Марокко, - разумеется, при условии, что эти
птички всерьёз завладели бы его воображением. И Тигран, с которым они продолжали
приятельствовать, сидя на переполненной орущими болельщиками трибуне, только качал
головой, дивясь тому, как забрызганная грязью машина Спирова лихо вписывается в очередной
крутой поворот...
Круто развернул Спиров и свою личную жизнь. С женою он, по слухам, не развёлся, но
жил отдельно, в съёмном домике в Переделкино, образ жизни вёл самый уединенный,
подрабатывал, ведя колонки в нескольких известных изданиях.
Спиров встреч с Майей не искал, хотя о ее возвращении узнал одним из первых. То ли
пустив всё на пресловутый русский «авось» - пусть будет, как будет, - то ли не обретя ещё
необходимого душевного равновесия, то ли в силу общей исчерпанности их отношений, то ли
из обиды и опасения вновь схлопотать по физиономии, он занял выжидательную позицию.
«Ты работаешь на вранье, как на бензине, ты живешь, пока врешь, а я иду по ковру…», услышав такое в свой адрес, не забудешь никогда. А тут еще премьера в Доме кино с
названием, которое буквально буравит мозг…
Все это наконец-то вывело Спирова из душевной спячки. Ему почудилось, что Майя
послала ему с афиши какой-то условный знак, будто откликнулась спустя три года на его
безнадежный, как тогда казалось, призыв не прощаться навсегда. Что-то подсказывало ему, что
история их любви еще не дописана до конца, и более того – что в нее будут вписаны самые
важные и яркие страницы…
Ведь наш демон, наш рыжеволосый фантом наконец вернулся в тот благословенный
уголок земли, где можно миновать подземным переходом шумный, всегда запруженный
машинами проспект, пройти через арку и круглый скверик, именуемый распивающими здесь
пиво студиозусами "ватрушкой", к спрятавшейся под липами чудесной старинной улочке, - а
там уже будет рукой подать до места, где ему предстояло прожить много счастливых,
наполненных лет…
Москва, 2008 год