О “Копилке” и о детективах Александр Горянин I
advertisement
Александр Горянин О “Копилке” и о детективах I Картинка изображала зеркальце для бритья, почти заполненное отражением намыленного лица, но заполненное не целиком: восточнее уха оставалось незанятое пространство, где отражался уходящий в перспективу кабинет, книжные полки, кожаный диван, охотничьи трофеи на дальней стене, у которой, сжимая в руке пистолетик, стояла девушка, миниатюрная и решительная, и целилась в бреющегося господина! Картинка обладала удивительным свойством: в первый миг вы видели доминирующую на ней физиономию — нахмуренное чело, якобы аристократический нос, серьезное выражение, присущее всякому бреющемуся, затем замечали целящуюся девушку, возвращались взглядом к ее мишени и видели, как отраженные в зеркале глаза округлял ужас — ужас, которого в них мгновение назад еще не было. Нарисованный мужчина замечал девушку одновременно с вами! Летом и осенью 1966 года несколько улиц в центре Ташкента превратились в книжные развалы: знаменитое землетрясение всколыхнуло забытые залежи на чердаках и в кладовках одноэтажного города, и местные книжные магнаты раскладывали удачно приобретенные партии товара вдоль тротуаров и на широких подоконниках домов, прислоняли к стенам. Цены были такие: рубль, два, много три за книгу, за журнальную подшивку “старья”. Народ толпился, но покупал не бойко. При моей тогдашней бедности, да еще приобретя только что за неслыханные 45 рублей полного “Граната” (60 копеек за том), я тоже не мог купить практически ничего. А какие, среди хлама и вздора, там попадались сокровища! “Нива”, советские издания “белых мемуаров”, поэтические сборники и беллетристика двадцатых годов, какие-то парадные и подносные волюмы... Несколько грошовых книжонок, будь я тогда прозорливее, могли бы сделать меня сегодня богачом. Из-под собрания сочинений некоего Н.Ляшко я вытаскиваю полузадушенную книжечку в самодельном переплете, листаю. Виктор Бриджес, “Двойник”. Элегантно-молодцеватые рисунки художника Кочергина. Мелькнул вышеупомянутый дядя под прицелом девушки с “бульдогом”. “Приложение к ‘Красной газете’” Ленинград, 1929. “Сколько?” — “Три рубля, — отвечает известный всему городу “книжник и фарисей” Гриша. — Ладно, для тебя два”. Ужас, мрак — но обаяние двадцатых годов, обаяние детектива сильнее доводов разума. Я еще не знал в тот миг, что делаю очередной взнос в будущую “Копилку детектива” ... Чтобы наполнить ее, потребовались не просто годы — десятилетия. Она начала складываться в моей голове еще в пору, когда самая мысль о том, что со временем можно будет ее издать, выглядела дикой. Выглядеть-то выглядела, но в голову все равно приходила. Ведь нас часто посещают всякие праздные и совершенно неосуществимые идеи, не правда ли? Для того чтобы наполнять “Копилку”, мне надо было, например, однажды проявить адскую изворотливость в добывании опального журнала “Ленинград” за 1946 год. Мне, видите ли, зачем-то непременно надо было узнать, что же за ужасы напечатали там литературные отщепенцы, так сильно огорчившие товарища Жданова. Только ты поди его достань, в конце пятидесятых, в провинции! Но не это важно, важно то, что вместе с возмутительным одиннадцатым номером ко мне приплыл и паинька девятый, а в нем оказался рассказ “Случай-мститель”. Этот рассказ я и помню уже тридцать с лишком лет, крамолу же забыл начисто. А сколько мне пришлось обхаживать соседского мальчика Олега Маслова, тремя годами старше меня (как сильно осложняет дело у детей подобная разница, не рассказать!), чтобы он дал мне, тайком от матери, тяжеленный том, неведомо откуда у них взявшийся, в котором было переплетено едва ли не тридцать номеров “Америки” — не той, что выходит и поныне, а ее предшественницы, возникшей в пору Ялтинской, кажется, конференции, а умерщвленной несколько лет спустя, в процессе карабкания к вершинам сталинской холодной войны — и не без помощи наших передовых писателей (см. бессмертное стихотворение Конст. Симонова “Есть журнальчик “Америка”. С первой страницы ...” и т.д.) Я прочел в этом устрашающем томе все, став, вероятно, крупнейшим знатоком Америки на многие миллионы квадратных километров вокруг. С годами эти чудовищные познания, не пригодившись, забылись, ушли в песок (да и не с кем было в нашей глуши обсуждать архитектурный функционализм Л.Г.Салливена, перспективность соевого боба, национальные парки или “Исполинские счетные машины” — была, помню, такая статья), но не забылся рассказ “Труп в сарае”, поразивший меня идеей, что даровитый негодяй может, оказывается, погубить кого угодно, лично не возводя на несчастного обвинений, и, главное, все подстроить так, что его самого невозможно будет в чем-либо уличить. Поэтому месть, настигающую злодея, пусть даже не от руки нисколько не прозревшего закона, пусть даже с помощью трюка, почти равноценного его собственному, я воспринимал с благодарным стоном. У “Америки” был английский собрат, еженедельник “Британский союзник”, закончивший свои дни примерно в ту же пору, в августе 1950-го — потому, изволите видеть, что “советские читатели утратили к нему интерес и перестали покупать”. Во времена дефицита информации о внешнем мире добрался я и до его желтых страниц, на которых нашел, среди прочего, отличные статьи об английском детективе, в том числе самой Агаты Кристи (в № 19 за 1946 г.) и несколько довольно милых детективных рассказов. Один из них, надеюсь, найдет свое место во втором либо третьем томе “Копилки”. Не слишком обильный, но зато совершенно автохтонный [Возникший в данной стране] детективный родничок я открыл для себя около двадцати лет назад в Риге, когда один книголюб из Задвинья, отчаявшись всучить мне хоть один роман Уоллеса или Крыжановской (местный джентльменский набор), небрежно сунул безнадежному покупателю пачку случайных номеров выходившего в независимой Латвии русского журнала “Для Вас”. Это был не вполне эмигрантский журнал, ибо обслуживал публику, в основном ниоткуда не прибывшую, изначально местную, и по уровню своему, как я потом убедился, отставал от русских журналов Парижа, Праги и даже Харбина, но в тот момент он меня пленил. Чего там только не было! Бесконечные продолжения сериала “Совершенно секретно” об английской разведке; “Парижские огни”, еженедельная рубрика о жизни русской колонии Парижа; очерки о войне в Испании; “волнительная” история 42-летней американки, ради которой в те дни отказался от престола английский король Эдуард VIII; репортажи об “умирающем” (журналисты и тогда были не умнее) Китае с фотографиями “маршала Чанг-Кай-Шека”; “криминальная повесть” В.Скотта “Черный карлик” (нет, ее я не собираюсь здесь воспроизводить) и так далее. Какой вызов был брошен моему любопытству! Я его принял и за последующие годы добыл почти триста номеров из существующих 350. Умолчу о бесчисленных радостях, ими доставленных, скажу сразу — по части детективных рассказов журнал был плоховат. Подбирал их, похоже, поклонник роковых страстей, тубероз и будуаров. Но рассказов этих такое изобилие, что поневоле набегает дюжина вполне сносных. Наверное, задача “Копилки” теперь уже достаточно ясна — помочь вернуть из забвения яркие образчики жанра, незаслуженно забытые — из-за малых тиражей, экзотичности изданий, — незаметно мелькнувшие, не переизданные, не попавшие в сборники. Уж сколько их упало в эту бездну — даже из числа тех, что усердно печатали “Неделя” (с 1960-го) и “Литературная Россия” (с 1963-го), издания ничуть не редкие, а напротив — массовые и общедоступные. ... Я проглядываю списки “Копилки”. Каждая вещь чем-то волнует, о чем-то напоминает. Вот эти напоминают об утраченных друзьях: переводчик одного из рассказов давно уже где-то в западном полушарии, а другой и того дальше, там, где “ни плача, ни воздыхания, но жизнь бесконечная”. А за этой новеллой — нэповский “Мир Приключений” издателя П.П.Сойкина и адски талантливый карандаш Ник. Соколова, вскоре растворившегося в “Кукрыниксах”: какие-то немыслимые сэры в клетчатых брюках-гольф, крагах и автомобильных кепи, что-то пылко обсуждающие на крыше небоскреба; за ней же, за этой новеллой, вижу семейство Покровских, библиотеку которых, помещавшуюся в стенной нише, я воспринимал в качестве экологической ниши тех редкостных сэров; вижу дом, где семейство жило, на углу Пушкинской и Жуковской. Для меня этот дом стоит на своем прежнем месте, хотя в жизни его давно уже нет — как и людей в крагах, вдохновлявших молодого Никса. Кто-то скажет, что это чересчур личный подход к делу. И будет прав. Вот почему так хочется, чтобы последующие тома “Копилки” во все большей степени формировались на основе читательского выбора. Будем надеяться, им это пойдет на пользу. Вот адрес, по которому следует присылать предложения по составу дальнейших выпусков: 121099, Москва Г-99, аб. ящ. 992. Следует лишь помнить, что требуются яркие и неожиданные, но при этом незаслуженно забытые, не переиздававшиеся (или давно не переиздававшиеся) произведения небольшого объема. Небольшого, потому что том “Копилки” рассчитан на одну-две повести и полтора десятка рассказов. Их возраст роли не играет: разве нам не интересны писавшие в прошлом веке Уилки Коллинз и Конан Дойл? Так что не исключены любопытные находки в дореволюционных “Огоньке”, “Севере”, “Ниве”, “Аргусе”, “Живописном обозрении”, “Вестнике иностранной литературы”. Не говоря уже о журналах двадцатых годов — “Вокруг света”, “Всемирном следопыте”, “Мире приключений”, “Красной панораме”. Позже детектив стал на отечественных страницах редким гостем (хотя полностью так и не вывелся), ну а с конца пятидесятых на нас полился новый детективный поток, который, по всей видимости, не скоро иссякнет. С точки зрения канонов жанра, в первом томе “Копилки детектива” не так уж много детективов. Переживать по этому поводу не стоит. Достаточно вспомнить, что английский писатель Дж.Х.Чейз, признаваемый многими “королем детектива”, за редкими исключениями, вообще не писал детективов, поскольку его романы, где читатель следит за действиями преступника вплоть до закономерной расплаты, а не расследует вместе с сыщиком равно скрытую от обоих тайну, относятся к другому, криминальному жанру в его “открытой” разновидности. Но читателю не до этих тонкостей, он все именует детективом, и нам здесь лучше принять его точку зрения — составленная из чистых детективов “Копилка” оказалась бы скучноватой ... Тоска заест читать полтора десятка произведений, построенных, согласны мы это признать или нет, практически по одной схеме. Но по какой именно схеме? Наверное, вообще есть смысл попробовать разобраться в вопросе, что же такое детектив. И раз уж “Копилка” не закрыта даже для произведений из прошлого века, стоит немного углубиться в историю. II Пытливые исследователи детектива довольно основательно изучили его литературные корни. От них не ускользнуло, что в одной из драм Софокла (5 век до н.э.) бог Гермес дурачит своих преследователей излюбленным способом авторов наших доморощенных шпионских вампук 30-х годов, а именно с помощью привязанных к ступням задом наперед коровьих копыт. Или то, как лиса в басне Эзопа (6 век до н.э.) отклоняет приглашение больного льва навестить его, приметив, что в его логово ведет немало следов предыдущих гостей, а обратных следов нет вообще. Обращали они внимание и на то, что еще в “Тысяче и одной ночи” детективной по сути является история сыновей йеменского султана, обвиненных в краже из-за того, что они имели неосторожность описать во всех подробностях приметы пропавшего верблюда, основываясь исключительно на изучении его следов. В написанной не без влияния “Тысячи и одной ночи” сказочной повести Вольтера “Задиг”, героя, “благородного жителя Вавилона”, приговаривают к наказанию кнутом и к пожизненной ссылке (кстати, куда бы вы думали? В Сибирь!) по обвинению в краже коня царя Моабдара и царицыной болонки фактически по причине все той же неуместной наблюдательности. Мотив осмысленного, хитроумного поиска, основанного на сообразительности, на остром, ничего не упускающем зрении, так же стар, как и сама литература. Многочисленные истории о “предтечах Шерлока Холмса” относятся к так называемым бродячим сюжетам, встречающимся в фольклоре любого народа со времен глубокой древности. В уже хорошо разработанном, вполне литературном виде мы встречаем одну из таких историй в “Первом рассказе” знаменитой на Востоке поэмы индийского придворного поэта, родом тюрка, писавшего на фарси, хинди и урду, Хосрова Дехлеви (1253—1325) “Восемь райских садов”, а в анонимном памятнике древнегрузинской классической прозы “Русудиани” есть “Сказ о хазарском царе и трех царевичах”, где данный сюжет доведен до совершенства (см.: Русудиани. М., Наука, 1988, с. 494—505) — прямо хоть сейчас в нашу “Копилку”! Исследователи детектива находят его основополагающие элементы еще в Библии, а также у Геродота (V в. до н.э.), в “Золотом осле” Апулея (II в. н.э.), у Боккачо (XIV в.), Шекспира (XVI—XVII вв.), Бомарше (XVIII в.), равно как и в “Лисьих чарах” его китайского современника Пу Сун-Лина. При несомненных восточных родственниках, привычный нам сегодня детектив — все же продукт трех веков европейской литературной традиции. Чтобы он стал таким, каким мы его знаем, и в литературе, и в жизни предстояло произойти многому — должен был меняться уклад человеческого существования, а с ним — моды и поветрия. Детектив был бы сегодня другим, не появись в Англии и Франции XVIII века “готические романы” ужасов и тайн, хоть он и не прямой их наследник, а, скажем так, троюродный. Среди прямой, хоть и более отдаленной во времени родни надо упомянуть возникший еще в конце ХVI века в Испании “плутовской роман”, где действуют наряду с пройдохами и мошенниками, служители порядка — альгвасилы и приставы. Сейчас кажется: да вот же, еще шаг — и детектив! Ан нет. Распространение плутовского романа в Европе покамест лишь смягчило отношение читателей к присутствию на страницах книг всякого рода темного элемента, приучив к мысли, что в этой среде есть жертвы судьбы, очаровательные личности, мстители во имя справедливости. Этим была подготовлена почва для появления — правда, много позже — еще одного жанра: книг и пьес о “благородных разбойниках” (вроде знаменитейшего “Ринальдо Ринальдини” немецкого писателя Кристиана Августа Вульпиуса). Проникновение в литературу благородных и неблагородных разбойников отражает собой широко известный феномен жгучего любопытства благонамеренных, благополучных и совершенно законопослушных читателей к жизни дна, трущоб, уголовного мира. В нем, в этом любопытстве, источник всех “Парижских тайн” и “Петербургских трущоб” [Любопытные соображения по этому поводу можно прочесть в работе “Личное (опыт психоанализа)” академика Д.Н.Овсянико-Куликовского (вошедшей в его книгу “Воспоминания”. СПб., 1923), особенно в главе под характерным названием “Интерес к преступному”. Один из его выводов таков, что на всемирную историю можно смотреть как на “чудовищную уголовную хронику”]. Особенным успехом, начиная с XVIII века, пользовались подлинные (либо псевдо) жизнеописания знаменитых злодеев, наподобие “Истинной истории Картуша” — о казненном в 1721 году атамане парижской разбойничьей шайки, или “Записок” Эжена Видока, раскаявшегося преступника, сделавшегося знаменитым сыщиком и даже основавшего в 1836 году “Осведомительное бюро”, род частной полиции, а в России — книг о похождениях Ивана Осипова по кличке Ванька-Каин, который возглавлял в 1741—1753 гг. неслыханное содружество Сыскного Приказа и преступного мира и буквально терроризировал Москву. Как видно, чтение подобных книг в момент, когда лично ему ничто не угрожает, не только приятно щекочет нервы лояльного гражданина, но и дает скрытый выход всю жизнь подавляемому разрушительному началу, жажде бунта и крови, изначально присущих, как говорят, любому человеку. Значит ли это, что уже двести лет назад детектив стоял на пороге? Может быть, и стоял, но, чтобы переступить этот порог, требовалась некая малость: нужно было, чтобы в условиях господства литературного романтизма читательское сочувствие переместилось от удачливых пройдох, благородных мстителей или условных обитателей условного дна к тем, кто с ними борется — к констеблям, шерифам и прочим полицейским и жандармским чинам — действующим лицам никак не романтическим. Инерция негативного восприятия полиции сохранялась и после победы реалистического направления. Следователь Порфирий Петрович в уже реалистическом “Преступлении и наказании” (1866) ненамного симпатичнее полицейского инспектора Жавера, злобно преследующего лучащегося святостью каторжника Жана Вальжана в еще романтических “Отверженных” (1862). Явно требовался некий промежуточный персонаж, и он был изобретен. Им оказался сыщик-любитель! Всякий раз, когда открытие сделано, кажется непонятным: почему до него не додумались раньше? Простота находки кому-то даже неприятна, хочется спросить: а находка ли это? Ведь и йеменские принцы, и Задиг, и еще множество им подобных литературных и фольклорных персонажей — тоже типичные любители. Это так и не так. Сыщик-любитель (литературная личность, к концу прошлого века уже вполне оперившаяся) на самом деле профессионал, которого писатели искусственно рядят в дилетанта. По существу это переодетый полицейский. А чтобы никто этого не раскусил, рядом с ним действует какой-нибудь тупой и на редкость ненаблюдательный инспектор или иной сыскной чин. Отсюда вытекала необходимость еще двух искусственных условий. Во-первых, ловить преступника сподручнее было все-таки инспектору, представителю власти, но происходило это лишь после того, как наш Любитель растолковывал тому, хоть и не без труда, буквально все. Во-вторых, чтобы читателю был ясен ход расследования, рядом с Любителем должен был постоянно пребывать Задаватель Глупых Вопросов, который иногда сливался с полицейским чином. Оформлению детектива как отдельного жанра способствовало также развитие влиятельной и широко читаемой ежедневной прессы. От сообщений в газете о новых шагах в распутывании нашумевшего преступления (со своими тупиковыми версиями, ложными ходами и с остающейся до самого конца тайной) совсем уже недалеко до печатаемого из номера в номер детективного романа. Может быть, именно благодаря газетам родилось непреложное правило настоящего детектива: тайна, должна раскрываться лишь в самом конце и все действие должно подчиняться ее разгадке, расследованию (отсюда и название жанра: от латинского слова detectio — раскрытие). Благодаря этому условию композиция подобных произведений неизбежно приобретала крайне искусственный характер. Центром сюжета становилась некая тайна — необъяснимое происшествие, уголовное преступление и т.д., число действующих лиц ограничивалось строго необходимым для расследования (и для создания обманных версий). Уяснив все это, уже не назовешь детективом, как иногда делают, ни “Преступление и наказание”, где убийца известен читателю с самого начала, ни “Братьев Карамазовых”, где есть и тайна, и подозреваемые, и ложно осужденный, однако убийца не изобличен расследованием, а признается в преступлении сам. Не говоря уже о массе побочных сюжетных линий со своими действующими лицами в обоих романах. Обращаясь к другому полюсу литературы, мы не можем признать детективами и бульварные “уголовные” романы Пьера Понсона дю Террайля, появившиеся 60-х годах XIX века, хотя его Рокамболь порой действует как сыщик-любитель — на фоне целой толпы персонажей, в которой, по забывчивости торопливого автора, частенько возникают особы, ранее убитые или умершие. Не можем, ибо в них нет единства действия. Кем же окончательно выработан канон детектива? На этот вопрос не видно ответа. Роман-тайна прекрасно существовал сам по себе, дав такие яркие образцы, как “Удольфские тайны” (1794) Анны Радклиф (в нем, кстати, разрабатывается очень важная в дальнейшем для детективного жанра проблема “закрытого помещения”), “Лунный камень” (1868) Уилки Коллинза и “Наш общий друг” (1865) Чарлза Диккенса, отважившегося сделать главной тайной в сложном клубке тайн мнимое убийство главного героя. “Судебно-криминальный” жанр украсили своими именами, в частности, Бальзак (“Мэтр Корнелиус”, 1831, “Неясное дело”, 1841, “Блеск и нищета куртизанок”, 1844) и тот же Диккенс (“Холодный дом”, 1853). Деление живой литературы на жанры почти всегда достаточно условно. Условно в том смысле, что хотя жанры и реально существуют, но перерастают один в другой, не спрашивая разрешения критиков и историков литературы. Схемы вообще хороши лишь по отношению к посредственностям. Любой писатель покрупнее непременно выйдет за их рамки. Лишь традиция мешает причислить некоторые произведения Бальзака и Александра Дюма или таких английских классиков, как Уильям Годвин и Э.Бульвер-Литтон, к детективам. Что же до младших современников Коллинза и Диккенса, они (как и некоторые другие авторы второй половины XIX века) для “Копилки” — безусловные представители детективного жанра. Не боясь парадокса, можно заявить, что детектив уже существовал к моменту своего изобретения. Давно стало банальностью утверждение, что подлинным отцом детектива (в строгом смысле слова) был Эдгар По. В доказательство приводятся три его рассказа 1840-х годов: “Убийство на улице Морг”, “Тайна Мари Роже” и “Похищенное письмо”, где налицо, как говорится, все необходимое и ничего лишнего: блестящий сыщик-любитель Огюст Дюпен; рассказчик — он же благодарный слушатель соображений Дюпена; полное единство действия, метод научной дедукции, невероятная наблюдательность, неотразимая логика, бестолковая полиция, газетные репортажи и объявления, атмосфера большого города с бесконечной многовариантностью людских связей и возможностью затеряться, как в лесу. И никакого случайного везения в расследовании, никакого deus ex machina [Бог из машины (лат.) — так в античном театре называли спускавшегося на сцену с помощью механического устройства (машины) бога, который своим вмешательством приводил вконец запутавшееся действие к нужной развязке]. Впрочем, Эдгар По не писал романов и уже поэтому не стал отцом детективного романа. А если бы он их писал, этому тонкому изысканному поэту наверняка оказалось бы слишком тесно в рамках, по сути, механической шарады со строгим набором правил, пусть даже им самим изобретенной. Истинный гений не любит повторяться — даже на уровне общей идеи. Исчерпав для себя идею детектива-любителя, Эдгар По преспокойно распрощался с месье Дюпеном. И хорошо сделал: ведь могли остаться ненаписанными “Ворон”, “Аннабель Ли”, “Бочонок амонтильядо”... Чтобы стать достоянием массовой культуры, инженерная идея, небрежно брошенная литературным исполином, должна была подвергнуться технологической разработке и доводке под пером сочинителей попроще. Правила игры, придуманной для малого пространства рассказа, должны были быть перенесены на просторы романов, требовалось оприходовать множество трюков и приемов с авантюрной ветви мировой словесности. Например, из других рассказов того же По, обогатившего арсенал будущих тружеников детективного жанра рецептами того, как решить криптографическую задачу (“Золотой жук”, 1843) или как внезапным и необычным обличием вырвать признание у преступника (“Ты — тот человек!”, 1844). На указанный процесс ушло изрядное время, ставшее своего рода инкубационным периодом развития детектива. В Англии окончательное формирование жанра было подстегнуто попытками придумать конец оставшемуся неоконченным после смерти Диккенса роману “Тайна Эдвина Друда”. Только в течение 70-х годов прошлого века было выпущено четыре “окончания”, в которые придирчиво вчитывался весь англоязычный мир. Каждый (естественно, далеко не все версии увидели свет) оказывался в положении сыщика, имеющего возможность оперировать только фактами, сообщенными Диккенсом. Их позволялось сопоставлять как угодно, но нельзя было задним числом добавлять новые. Это методическое ограничение оказалось крайне полезным и дисциплинирующим, заставив писателей напрягать до крайности свои творческие способности и воображение там, где так соблазнительно было бы приделать очередного “бога из машины”. Может быть, именно тогда англосаксонский детектив набрал разбег, благодаря которому он вырвался так далеко вперед. Именно тогда сделалось негласным правилом, что читателю должно быть известно ровно столько же, сколько и сыщику (“в английской полиции эта должность называется ‘детектив’”) — неважно, профессионалу или дилетанту, хотя повествование, естественно, ведется с таким расчетом, чтобы читатель преждевременно не доискался до истины. Далее, загадочное происшествие или преступление происходит более или менее в начале романа, по истечении максимум одной трети его объема. Преступником не может оказаться лицо, не фигурирующее уже в экспозиции. Подозрения не избегает никто из действующих лиц. И так далее. (Все эти правила, конечно, для романов; рассказу дышится посвободнее.) Молодая французская школа детектива, развиваясь, казалось бы, нестесненно, не поднялась в те годы выше Эмиля Габорио с его месье Лекоком (“Веревка на шее”, “Убийство вдовы Леруж”, “Драма в Орсивале” и др.). Этот автор внес немало нового в технику уличающих намеков, но чисто ремесленного умения строить сюжет у Габорио недоставало, что он восполнял нагромождениями “сильных” эффектов, вверяя развязку проворству и ловкости появлявшегося в самый критический момент сыщика. Теперь жанру недоставало только личности, и ее счастливо нашел Артур Конан Дойл (1859—1930). Нельзя сказать, чтобы образ Шерлока Холмса блистал большой жизненностью, но он вызвал читательские симпатии, а это было самое главное, ибо все предшествующие литературные уличители злодеев были совсем уж невдохновляющи. Итак, когда, ровно столетие назад, появились первые повести о Шерлоке Холмсе “Этюд в алых тонах” и “Знак четырех” и их вдруг стали усиленно читать люди, прежде не бравшие в руки того, что считалось низменным чтивом “для грубых и неразвитых умов”, детективный жанр родился по-настоящему. И сразу стал модным — будто все эти адвокаты, инженеры, врачи и профессора до сих пор скрывали свои истинные наклонности, а теперь, облегченно вздохнув, предались им открыто. В какой-то мере так оно и было, но чтобы “чистая” публика призналась в этом себе самой, ей как раз и не хватало интеллигентного, просвещенного, “своего” Шерлока Холмса, побеждающего зло моральным превосходством, могуществом ума и логики — человека, каким бы им всем хотелось быть. Конан Дойл стал первым “королем детектива” вопреки факту, что его Шерлок Холмс зачастую был лишь слегка продвинутым Задигом, который, к тому же, постоянно нарушал правила — например, сам ловил преступников. Но все это было не главное. Главное — он породил моду. Мода — это спрос, а спрос рождает предложение. За два с небольшим десятилетия, отделяющие появление Шерлока Холмса от начала первой мировой войны, в Англии, Франции и США расцвела целая индустрия детективов. Безвестные (да и не алкавшие известности, поскольку интересовались только деньгами) литераторы пекли как блины роман за романом. И из романа в роман переходил обычно один и тот же персонаж: какой-нибудь Нат Пинкертон, или Ник Картер, или Арсен Люпен. Так было удобнее и для писателей, и для читателей — не привыкать к новым лицам, не сживаться с ними. Опять же удобства ради книжки эти выходили сериалами, в однотипных обложках. Французский автор Гастон Леру (1868—1927), продолжатель линии “чистого детектива”, сделал своего героя Жозефа Рулетабиля газетным репортером, одним из первых догадавшись, что это наиболее естественный род занятий для детектива-любителя, поскольку хороший репортер уголовной хроники обязан оказаться на месте преступления раньше полиции. Интересно, что хотя детективы охотно переводились с английского и французского на другие европейские языки, не возник немедленно детектив испанский, итальянский, немецкий, русский... Это любопытный литературно-психологический феномен, но ни в коей мере не случайность. Исторически сложилось так, что во Франции, а еще более в странах англоязычных отношение к литературе очень спокойное. В глазах подавляющего большинства людей это один из видов предпринимательства, и согласно социологическим анкетам уже нашего времени писательство, хоть и вполне почтенно, все же несколько уступает по престижности, скажем, зубоврачебной деятельности. В общем, ремесло как ремесло. Подавляющее большинство беллетристов США (если говорить только об этой стране) сочиняют “книги для отдыха”, “книги для развлечения” и им бы в голову не пришло притворяться, будто это не так. У них есть свой читатель, нехитрые запросы, которого они честно удовлетворяют. Кстати, в Америке не составляют исключения люди, читающие только одного (“своего”) писателя — чаще даму. Надо ли удивляться, что в США чуть ли не сотня здравствующих писателей, сочиняющих только “вестерны” — кому-то это, как ни странно, нравится; другая сотня кропает только “чувствительные” романы для домохозяек (в начале века их называли “романами для горничных”), третья — “страшные истории”, четвертая — детективы, пятая трудится в жанре “черного” полицейско-гангстерского романа. И так далее. Не спешите высокомерно радоваться тому, что все эти жанры практически не представлены в нашей отечественной словесности. Не спешите утверждать, что с точки зрения Литературы (с большой буквы) их существование скверно уже само по себе. Разве ни на что не претендующие ремесленники помешали формированию литературы мирового уровня, какой Америка, бесспорно, может гордиться? А главное, разве они не оттачивают постоянно культуру выдумки? Поставщики чтива — уже по определению умелые сюжетослагатели, и сколько бы тысяч романов они ни испекли, каким бы ограниченным, в принципе, ни казался нам сам ассортимент жизненных коллизий, новые, а порой и неожиданные сюжеты не иссякнут никогда, как не иссякают все новые мелодии, составляемые всякий раз всего лишь из семи нот. Не иссякнут у них. Что же до наших авторов, они, в большинстве своем, не могут оторваться от своего личного опыта, робеют перед необходимостью описать ситуацию, побывать в которой им самим не доводилось. И не только, по словам Набокова, “в силу оригинальной честности нашей литературы”, но и, увы, в силу неумения. Большая часть нашей литературы лишена интриги, фабулы, которую можно было бы пересказать за столом раскрывшим от восторга рот слушателям. Этот недостаток нашей литературы порой создает иллюзию ее особой серьезности: она, дескать, не занимается пустяками, не выдумывает. Правда, этот недостаток есть продолжение большого достоинства — осознания литературы как миссии, ощущения ее ответственности. Да и едва ли бы нам понравилось, если бы к рассказам Чехова оказались приделаны неожиданные концовки на манер О’Генри. Но вот беда: с вышеупомянутым чувством миссии жили и живут у нас (и ведут себя соответственно) совсем уж третьеразрядные литераторы, способностей которых никогда бы не достало сделаться честными ремесленниками западного образца. Именно неразвитость культуры выдумки, ужас перед развлекательностью, перед условностями (а значит, и нежизнеподобием — фи, как можно!) жанра не дали родиться русскому детективу в годы, когда англосаксонский расцветал и активно переводился в России. Забавно, что переводы частенько были ложными. Их сочиняли полуголодные литераторы последнего разбора, а то и студенты, получавшие от издателей по нескольку рублей за выпуск (в России было принято издавать подобную литературу тетрадочками-выпусками). Оперируя чужими реалиями, эти сочинители обнаруживали чрезвычайную лихость воображения и замечательную раскованность. Неизбежная искусственность сочиняемых ими сюжетов мало их беспокоила. Вообще говоря, неправдоподобности и несообразности нам, натурально, видны куда отчетливее в сочинениях на отечественную тематику, нежели в переводных — отчего вторые в наших глазах несправедливо выигрывают. И сейчас еще у самых неистовых ревнителей жанра можно встретить какую-нибудь затрепанную “Дочь ростовщика” (с подзаголовком: “Из тайных документов знаменитого сыщика Шерлока Гольмса”), каковой Конан Дойл отродясь не писал. Перед первой мировой войной что-то сдвинулось. Сила зарубежного примера оказалась непреодолимой. Замелькали “уголовные романы” собственного производства: “В омуте темного царства” неведомого П.В.Глебова, “В сетях воров и грабителей. Записки сыщика Зуборева” плодовитого Христофора Шухмина, “Антон Кречет” М.Раскатова, “В Сибири” Станислава Окрейца, “Похождения короля русских сыщиков” П.Орловца, “Убийство княгини Зарецкой” вовсе без автора... Нечто подобное происходило и в Германии, там тоже успел объявиться “король германских сыщиков” Франк Гардинг. Но вскоре в обеих странах стало не до того. Настоящий детектив не успел родиться ни там, ни там. Когда же отгремели войны и революции, не кто иной как Н.И.Бухарин, бросил у нас клич, что Советской стране нужен свой, “красный Пинкертон”. Очень надеюсь встретить этого Пинкертона в только что начатой 30-томной серии “Советский детектив”. Пока что он, неуловимый, мне не попадался. Мало кто толком знает о судьбе русского детектива в эмиграции. Он не расцвел и там, хотя чем-то рубрика все же представлена. Неутомимый Н.Н.Брешко-Брешковский (1874—1943), прославившийся шпионскими романами еще в России, сыпал как из рога изобилия книгами: “Женщины, кровь и бриллианты”, “Мировой заговор”, “Бежавший каторжник”, “Тайна мертвых песков”, “Рукою палача”, “Сокровище Алмаз-Хана”, “Царские бриллианты”, “Стависский — король чеков” и т.д. (всего около сорока). Более скромные взносы, по одной книге каждый, сделали Андрей Зарин (“В поисках убийцы. Криминальный роман”. Рига, 1925), И.Н.Склауни (“Записки русского детектива”. Париж, 1932), некто укрывшийся за псевдонимом “барон фон Грюнвалиус” (“Земля Тиан. Детективный роман”. Тяньцзин, 1930), Андрей Ренников (“Зеленые дьяволы. Детективный роман”. Париж, 1937), Владимир Крымов (“Сенсация графа Азара. Детективный роман”. Париж, 1940). Особняком стоят “Воспоминания русского Шерлока Холмса” Аркадия Францевича Кошко (1867—1929), бывшего начальника московской сыскной полиции, напечатанные в 23 номерах парижского еженедельника “Иллюстрированная Россия” за 1926 год. Не менее двух десятков авторов русского происхождения проявили себя в детективах, написанных на иных языках. Едва ли не первым среди них стал англоязычный Александр Николаевич Романов (1881—1945); большинство своих книг (“Челночный караван”, 1925, “Сталь и нефрит”, 927, “Бунгало на крыше”, 1931 и др.) он подписывал псевдонимом Ахмед Абдулла — видимо, отдавая дань тому обстоятельству, что его мать была крымской татаркой, книги его у нас неизвестны, зато в предвоенные и военные годы на наших экранах прошло немало фильмов по его сценариям, включая знаменитого “Багдадского вора”. Несколько произведений, которые вполне подошли бы для “Копилки”, имейся они в переводе, оставили такие французские писатели русского происхождения, как Ромен Гари, Клод Авлин, Жозеф Кессель. Чрезвычайно интересным современным автором в представляемом нами жанре стал другой француз — 58-летний ныне Владимир Волков (интересно, что его мать, урожденная Пороховщикова, — внучатая племянница П.И.Чайковского). Славу Волкову принесли детективные, шпионские и исторические романы “Тройной агент” (1962), “Метро в ад” (1963), “Мушкетеры республики” (1964), “Посмертный ребенок” (1973), “Урок анатомии” (1979), “Поперечное сечение” (1980), “Прокрустов комплекс” (1981), “Профессор истории” (1983), “Умерщвленная любовь” (1984), “Лоренцо Великолепный” (1984), “Война спрутов” (1985) и многие другие. Надеюсь, его переводы на русский не заставят себя ждать. Что же, например, до Италии, то детектив там возник лишь в начале 50-х годов. Еще в годы фашистской диктатуры марксистский публицист Антонио Грамши в своих “Тюремных тетрадях” недоумевал, почему “детективный роман, который имел международный успех (в том числе и финансовый для авторов и издателей), не нашел писателей в Италии”, и объяснял это разрывом между литературой и реальностью, ставшим в Италии своего рода традицией. Может быть, не случайно поэтому, что родоначальником настоящего детектива стал в Италии писатель неитальянского происхождения, сын русских эмигрантов Джорджо Шербаненко. Первая мировая война обозначила своеобразный рубеж в странах “развитого детектива”: период ученичества, становления закончился. В двадцатые годы начался период продолжительного, длившегося примерно полвека, расцвета. Серия “Из копилки детектива” будет включать в себя по преимуществу, произведения именно этого периода. Чем же объяснить упомянутый расцвет? Как это часто бывает жизни, расцвет последовал за кризисом, вызванным кажущимся исчерпанием жанра, когда все лежавшие на поверхности темы и коллизии были, как казалось, уже использованы. И тогда сочинители обратились к арсеналу, накопленному всей мировой литературой без различия жанров и стилей. Их несказанно удивило, сколь многое в ней могло быть усвоено детективом, сколь многое было просто близко к нему. Оказалось, что не только “Пелам” Э.Бульвер-Литтона (под впечатлением которого Пушкин начинал писать своего “Русского Пелама”) или “Всадник без головы” Т.Майн Рида легко превращались, путем некоторых пере- становок, в детективы, но даже, как замечает “Британская энциклопедия” (издания 1932 года), классический “Царь Эдип” Софокла “был бы детективной историей, если бы читателю не становилось преждевременно известно, что к чему” (том 16, с. 50). Тематически и интеллектуально обогатившись, детектив стал в эти годы привычным чтением для миллионов людей. Помните прелестный пассаж Карела Чапека из книги “Как это делается”? “Я часто запоем читал, детективные романы, которые начинаются с того, что на письменном столе (или в элегантной холостяцкой квартире) молодого репортера газеты “Стар” (или “Геральд”) Дика Говарда (или Джимми О’Доннели) звонит телефон и взволнованный женский голос сообщает: “На Микуландской улице только что произошло ужасное убийство. Пожалуйста, приезжайте немедленно!” Упомянутый Дик Говард (или Джимми О’Доннели) вскакивает в свой автомобиль, едет на Микуландскую улицу, находит след преступников, кидается в погоню, попадает в руки злодеев, они оглушают или хлороформируют его, бросают в подземелье, однако он выбирается оттуда и вновь преследует их в автомобиле, на самолете, на пароходе и наконец после двухнедельной захватывающей и полной опасности гонки настигает. Тут бравый репортер хватается за телефонную трубку и вызывает свою редакцию: Алло! Говорит Дик (или Джимми); оставьте для меня первую полосу. Да, всю первую полосу. Я продиктую сенсационный материал, которого ни в какой другой газете не будет!” Чапек говорит здесь явно об американском детективе, за редкими исключениями никак не желавшем оставаться в строгих рамках придуманной англичанами интеллектуальной игры. На страницах нашей серии найдут себе место плоды с обеих этих ветвей англоязычного литературного древа. Поскольку история детектива — это история становления (а с 70-х годов — быстрого разрушения) его канонов, стоит попытаться включить в “Копилку” не просто удачные и увлекательные произведения — их куда больше, чем кому бы то ни было по силам напечатать, — но также те из них, которые отражают стадии этого процесса. С читательской помощью, надеемся, нам это удастся. В конце семидесятых годов, после выхода исчерпавших алфавит восьми томов Краткой Литературной энциклопедии, возникла необходимость выпустить дополнительный том, поскольку выяснилось, что пропущено много важных имен и литературных явлений. В частности, было решено дать несколько англоязычных писателей детективного и шпионско-детективного жанров (Дж. Ле Карре, Яна Флеминга, Алена Милна, написавшего не только “Винни-Пуха”, но и детективы, в том числе чудную юмористическую “Тайну красной комнаты”, Эдгара Уоллеса и др.). Написать о них было предложено мне. Увидев в этом чудный предлог погрузиться в детективы, я охотно согласился. Конечно, ради тех 38 строк, из которых состоит, например, заметка о Флеминге, совершенно не требовалось читать все 14 его книг; но из преувеличенной добросовестности я это сделал, заодно убедившись, что нагроможденные в них пародийные нелепости никак не заслуживали тех филиппик, которые годами обрушивались со страниц нашей печати на Джеймса Бонда, постоянного героя Флеминга. Прочел я также несколько романов Уоллеса (всего их у него более 150), одного из корифеев детектива, и это непосредственное знакомство позволило мне с чистым сердцем написать, что Уоллес “оказал заметное и не всегда положительно влияние на развитие жанра”, ибо у него “роман сводится к головоломке”, к тому же обычно неряшливо написанной. Интрига в его боевиках всегда до такой степени усложнена, что выглядит уже невыносимо искусственной. Его рассказы много удачнее. Тучу детективов по-английски и по-французски прочел я, кроме того, ради упражнения в этих языках. Данное занятие не было сплошным удовольствием. Пришлось с печалью убедиться, как много существует плохих детективов, сколько есть дутых репутаций, померкших светил! А сколько романов, представляющих собой сильно разбавленные рассказы, да и те не первый сорт, сколько повторов, перепевов, банальностей! Но всякий раз, когда даешь себе клятву никогда больше не брать в руки детектива, непременно попадается шедевр, снова делающий тебя пленником этой дивной умственной игры. И вот что любопытно: не так уж редко оказывается, что восхитившая тебя вещь (если она не слишком новая) уже переведена и даже напечатана. Очевидно, армия наших переводчиков делает совсем недурной отбор. Конечно, это отбор с перекосом. Скажем, почти не представлен американский “крутой” детектив, “черный” французский. Но если говорить о детективе в строгом смысле слова, он представлен в переводах на русский и без крупных пробелов, и скорее удачными образцами. Хорошо ли они переведены и насколько искажены сокращениями — другой вопрос, однако вечные упреки в случайности отбора померкнут перед статистикой, когда какой-нибудь неведомый ныне энтузиаст (они, к счастью, всегда находятся) издаст полную библиографию переводных детективов, напечатанных в бескрайней нашей периодике. Так что выбирать для “Копилки” есть из чего. И как раз в рамках очерченного выше “периода расцвета” детектива. Последнее гарантировано автоматически, поскольку у нас и по сей день почти не переводятся вещи, написанные после 1973 года, года присоединения СССР к международной конвенции об авторском праве, — за них надо платить. Но может быть, и не жаль, что не переводятся? Расцвет-то кончился?.. А, кстати, что началось? За расцветом, по логике вещей, должен был последовать новый кризис. Но произошло другое: в середине 70-х годов традиционный детектив попросту умер. Он умер вместе с Агатой Кристи, смерть которой в 1976 году, как и близкая по времени смерть юмориста П.Г.Вудхауса (он тоже будет представлен в “Копилке”), стали в глазах многих англоязычных читателей завершением целой эпохи, сравнимым разве что с кончиной королевы Виктории в 1901 году. Больше полувека, отправляясь в отпуск, англичанин брал с собой новую книжку Вудхауса и новый детектив Агаты Кристи. И казалось, так будет всегда. Именно потому, что Агата Кристи сама стала английской традицией, ей прощалось однообразие приемов, положений и действующих лиц. В последние 15—20 лет ее жизни детектив худо-бедно как-то развивался, уходил вперед и писать так, как продолжала писать она, едва ли бы позволили кому-то еще ... кроме нее самой. Похоже, и у нас ее приняли как некую необсуждаемую данность и переводят все подряд, прекрасные вещи рядом с куда менее удачными. С концом царствования Агаты Первой вдруг как-то всем стало ясно, что не так уж это и важно, чтобы сюжет был непременно обставлен “двадцатью правилами Ван Дайна”, постепенно превратившими детектив в занудство. И по сей день, глядишь, такой детектив нет-нет да и напишет какой-нибудь профессор английского (сочинить детектив считается среди профессоров хорошим тоном) и даже придумает какой-то свежий ход, но погоды это уже не делает. В Америке и на европейском континенте давно на все эти правила махнули рукой, там уже. много десятилетий, как в детектив допущены преступные группировки (мафия), политика, шпионаж, секс, насилие, сверхъестественные силы, преднамеренные ужасы, не соблюдается единство действия, толчется масса посторонних лиц, высказывающих массу посторонних, не имеющих отношения к сюжету соображений. Детектив может теперь состоять из тысячи страниц вместо классических ста восьмидесяти, ему позволено более не содержать в себе загадки, расследователь в нем теперь может сам настичь, а то и укокошить преступника, злу позволяется уйти ненаказанным. Устав отстаивать свой все более сжимающийся плацдарм, “истинный” детектив приказал долго жить. В истории культуры закрылась, может быть, не слишком важная, но отдельная глава и открылась новая. Классический детектив умер, но всерьез и надолго узаконился новый жанр... под названием детектив. [1992] Текст дается по изданию: Из копилки детектива. Антология мирового детектива в шести томах. Том I. Часть “а”. М.: Инициатор, 1992, с. 5-26