Ожехович Евгения Леонидовна

Ожехович Евгения Леонидовна, 1925 г.р., Минск
И – Я закончила десятый класс. 22-го началась война, это объявили войну,
так, а 22-го ещё бомбили не зажигательные бомбы, а лёгкие бомбы. И отключили
электричество. А электростанция была около моста по проспекту теперь нашему, ну,
бывший Ленинский, теперь Скорины. Там, теперь, по-моему, кокой-то клуб есть
спортивный. Вот, Бутырка и речка. Находилась электростанция городская. Так вот
как первые бомбёжки стали, отключили свет по всему городу, там бомбили. И мы
остались без света и без воды, воды нигде не стало. Погода была очень жаркая,
жарко было. Где-то 22 градуса, погода отличная для лета, но был сильнейший ветер.
И вот, уже 23-го Минск начал гореть сильно. Правда, не все районы, некоторые
районы, где аэродром, где были склады, на ту сторону города, там дома были
деревянные, но они остались целыми. А нашу сторону, я жила около порка Горького,
это Броневой переулок. Броневой переулок пересекает улицу Захарова. От площади
Победы все улицы, и Броневой переулок, Первомайская улица … Так я жила почти
на углу Броневого переулка и, тогда она называлась Сельскохозяйственная, потом
Захарова. Как я сейчас вспоминаю, первая бомбёжка была в Минске, мне пришлось
бегать в свою школу. А училась я в 9-ой средней школе. Девятая школа находилась
на улице Кирова, около вокзала. Там, где теперь маленький скверик, как он был, так
он и остался. И здание нашей школы осталось целым, там ещё были с двух сторон
пристройки деревянные, они сгорели. А каменное здание кирпичное, ещё старой
постройки, оно осталось целым. Я туда бегала, потому что мне надо было забрать
документы. Во-первых надо было забрать комсомольский билет. И я сбегала, уже
бегу назад, и тут бомбёжка началась. Я забежала в подворотню, и пока бомбёжка
проходила. Я в подвале в каком-то доме простояла. А родителей моих не было дома,
потому что мама была на работе, она экономистом работала в Доме правительства на
пятом этаже. А отец мой работал в комиссариате. Он был в командировке, его в
Минске вообще не было. Им было по 41-му году…Ну, я бегала во время бомбёжки,
забрала документы, прибежала домой. И ещё какая-то бомбёжка была сюда, все
бомбы попадали. Дома тогда были хорошие, но у нас квартира была. У нас дома
своего не было, у нас квартира была. Напротив был построен дом, он и теперь,
сохранилась его коробка, его потом отстроили. Там жили
исключительно
военнослужащие с семьями…
Как раз напротив нашего окна, с нашей комнаты находилось первое окно
того дома. Ну, бомбёжка, я выбегаю во двор, всё. И был такой момент, бомбят, а я,
1
ой, не понимала я. Я прислонилась так, вышла около ворот дома нашего стою, и
прислонилась к стенке дома. И ещё смотрю, вот самолёты летят, и вот, там они
бомбили, вот, шум, грохот такой. И я тут стою, прижавшись к стенке. В это время,
бежит военный из дома напротив, он приезжал, видимо, забрать семью, куда-то
увезти, кто мог, спасался, надо было вывезти из города. Но мы же не знали, что
будет, по радио нам не объявляли, что вот уже Минск может быть оккупирован, что
войска подходят немецкие. Мы об этом не знали, тем более, что радио не говорило.
Сначала говорило, передавало сигналы тревоги, подавало. А те, которые сотрудники,
кто работал, им, значит, был такой приказ, что не выйдешь на работу, будешь
считаться саботажником. Надо на работу приходить, ты обязан, хоть бомбёжка, не
бомбёжка, а надо. И мама на работе, а это же далеко – Дом правительства, трамваи
уже не ходят. А надо было пройти через Броневой переулок, пройти по улицам,
пересечь парк Горького, мы так ходили, напрямую через парк Горького. Это надо
час идти, если не больше, если пешком, трамваи не ходят. Всё было отключено.
Значит, бомбёжка, этот дядечка военный, а я не понимаю этого, что нужно,
куда мне нужно прятаться. Если б я в здании была, а то стою около дома,
прижавшись к стенке. Он бросается в это время ко мне и хватает меня за спину, и
валит меня на землю. И вот: «Девочка, нельзя так стоять, надо ложиться на землю!
Не стойте, когда бомбёжка!» Это он первый мне сказал, учил когда-то, военный, он
был какой-то офицер. Переждал, пока бомбили, пока бомбы падали, вот так
пролежали. А потом он пошёл к себе, к своей семье. Я осталась одна. И никого нету.
У нас там соседка на работе была, а в первой квартире у нас хозяин старичок жил, и
там ещё моя учительница жила. А она, ну, что она может, она ничего не понимает.
Когда началась эта бомбёжка, я подумала, что надо рыть какую-то яму, кудато прятаться, ложиться. Я начала, нашла лопату, и начала рыть. У нас был такой
маленький огородик и садик, возле нашего дома, земля такая мягкая, так я начала
рыть, хоть сколько-нибудь, чтоб углубление было, копать. Он не
может, этот
старичок, так я одна. Тут опять бомбёжка, я спрячусь, перестанет, потом опять.
Потом в четыре часа дня моя мама прибежала. И тут уже начался, это уже 23-го.
Не 23-го, а 24-го, потому что мы ночь переждали у доме, с 23-го на 24-го, а 24-го стали
бросать зажигательные, бомбы-зажигалки. Жара, ветер сильный, начался пожар, огонь
шёл за мной, понимаете? Ветер сильный в нашу сторону дует, вот дома эти, следующие
дома, по ветру, они вспыхивали, как спички. Вы не можете себе представить. Дома
деревянные, но это же не такие дома, как деревенские, а настоящие городские дома, с
большими подвалами, с локальными, так сказать, этими самыми...
2
И – Да.
Р – Да. Вот. И слышу, что уже совсем, и я думаю, что же делать. Я бросаюсь в
дом, что-то надо вынести, что-то спрятать или что такое – не понятно. И тут почемуто я схватила, он у меня до сих пор есть, мой ученический портфель. А я была одета
в спортивный костюм. Потому что я на лыжах всегда каталась и на коньках. На мне
был одет спортивный костюм голубого цвета, вот приблизительно такой расцветки.
И смотрю, всё горит, рушится, я забегаю в дом, у нас тогда кухня такая была. Надо
было через кухню, прихожую пройти, потом в комнату. У нас там стоял такой в
комнате шкаф кухонный. Я этот шкафчик беру, вываливаю всю посуду, что там
была, так опрокидываю. Вся эта посуда разбитая падает на пол. И я беру этот
шкафчик и тащу, хочу вытащить его во двор. Я его уже затаскиваю в кухню. В это
время бомба падает, где-то поблизости, потому что вдруг все стёкла, всё летит на
меня. Я вся под стеклом, но вот проходит момент, я вытаскиваю шкафчик во двор, а
у нас был красивый каменный такой хороший дом. И вот там, где я копала яму, ну
не яму, а такое углубление большое. Потому что я этот шкафчик туда вот в эту яму
спустила. И кое-что туда бросила. А что я бросила? Мамино пальто, папино пальто,
ну, это ж надо, что что-то осталось. А сама в этом костюме с портфельчиком, а в
портфельчик перед этим я сообразила тогда, собрала, письменный столик у нас был
и там все документы, я схватила все документы: мамины, папины, свои, то, что надо
было. Комсомольский билет у меня в кармане зашитый, при мне всё это есть,
паспорт тоже. Паспорт я уже получила, паспорт у меня уже был.
И что делать, в это время ещё наша соседка пришла, что-то своё в эту ямочку.
Вот так присыпали немножко песком. Закопать мы не могли, потому что времени не
было, да и земли там столько не было, мы немножко присыпали. В это время
прибегает моя мама с работы. Она там на пятом этаже была, с секретариате
управления. Вот бомбёжка, вот, а они там спускаются в подвал на лифте.
Представляете, сколько ехало народа, там работало. А потом их вроде всех
отпустили, потому что часа в два она прибежала к дому.
И – А как, была паника в городе или вообще?
Р – Нет, никакой паники не было, понимаете. Дело в том, что никакой
преднамеренной такой, чтобы сказали по радио, что вот, эвакуация, что собирайтесь
куда-то, идите в таком-то направлении, уходите из города. Так меньше было бы,
просто люди растерянные были. Мы не знали, куда вырваться из города, в какую
сторону, толи на Москву, Московское шоссе, толи на Могилёвское шоссе. Вот, кто
поближе к железной дороге, то там составы не подавали. Если б это была такая
3
эвакуация по-настоящему, так сказали бы, что там то сбор, идите в таком-то
направлении, Вас там подберут или что-то… Такого не было, к сожалению.
А у меня рядом в доме, там был тоже деревянный дом, там жила, в тот
момент она была в другом доме, но там её мама жила, её брат жил родной. Там
артистка Галина драматического театра, Александровская Мария Павловна. Ну, не
знаю, она артистка, прима наша оперного театра. Она талантливо пела, она даже за
границу ездила. Она была народная артисткой СССР. Её мальчик лежал в это время
в больнице. Ему аппендицит удалили. И она при таком тяжёлом положении, её
никто не знал и никто машину ей не дал, она ходила гордо пешком. В Минске в то
время наш МХАТ был на гастролях, московский театр. Все народные заслуженные
артисты уходили пешком по Московскому шоссе, уходили из города.
Паника паникой, но надо же из города выйти. Когда уже всё горело, а дым
был такой страшный. Во-первых, мы не узнавали друг друга, от этого дыма выело
глаза, у нас всё покраснело, глаза закрывались. Кто падал, если попадал под какуюнибудь головешку, волосы загорались, одежда загоралась. Страшно было. Но чтоб
сказать, что это была такая паника, я бы не сказала. Это просто был ужас, который
ещё в тот момент люди не осознали. Потому что они не знали, что будет.
И вот первую ночь мы переночевали, у нас там дальше были сады большие,
деревянные дома, и там частники жили. И у них большие сады были, фруктовые
сады. И там, в одном большом саду был выкопан окоп и настил сделан. И вот, кто
прибежал с округи, спрятались там, потому что вокруг территории этого сада, там
были старинные липы, деревья очень старые, высокие и они как-то защищали нас от
огня, они не горели в тот момент. И вот этот вольер пятиэтажный, оно потом
выгорел внутри весь, но стены остались целы. И вот мы по одну сторону от этого
дома.
Ночь была ужасная, был дым страшный, ничего не видно, дышать нечем. Не
знали куда бежать. Перебыли так ночь, и на утро мы ушли из города, с мамой
пошли. Это там почти кончался в то время город. Вот там элеваторы, вот такое поле,
луг. А мы вышли, как-то пошли, попали в район Ботанического сада. Ботанический
сад тогда был на краю города. И мы ночь уже эту вторую, когда горел город, мы
переночевали с мамой в Ботаническом саду под, просто под ёлкой, спрятались. Рано
утром, уже светало, всё. Мы слышим, что идут, смотрю – идут наши военные, с
винтовками, с оружием, короче говоря. Я выбегаю, хочу что-то спросить, как и что, а
они на меня, чуть ли не стрелять хотят. Тут мама выбегает: «Не трогайте её!»
4
А они думали, тогда уже началось, что делали немцы, они спускали десанты.
Эти десантники немецкие, были одеты в гражданскую одежду…
И – Это мужчины были или женщины? Женщин тоже сбрасывали?
Р – Не знаю, мужчины это точно были. Но они были одеты в гражданскую
одежду, понимаете? Причём, они были все, которые знали русский язык, умели,
понимаете? Понимали, могли ответить, всё. И вот на меня, поскольку я была в
спортивном костюме голубого цвета, они подумали, что может быть я какая-то, с
десанта или что. И в это время мама выбегает, говорит, что это моя дочь, мы оттуда,
оттуда. Вот эти военные и говорят: «Уходите сейчас же на Восток. Идите. Немцы
уже километров семь от Минска». Не помню точно, сколько он сказал. «Надо
уходить из города. В каком направлении идти. Вот идите хотя бы по Могилёвскому
шоссе. И уходите туда. Идите на Восток, надо держаться».
Это было тогда, теперь это называется, ну, в общем, это деревня Слепянка,
там был совхоз Слепянка. Там деревня и совхоз. Вот мы там перешли ручей в
Ботаническом саду, там находился такой, перешли ручей на ту сторону, попали в
лес. И в этом лесу собиралось много народа, ночевало тоже…
И – В основном это женщины были, много народа?
Р – Нет, и мужчины были, и старики были. Ну, может, кто помоложе, так они
были в армии. Когда в первый день объявили, что призывной возраст такой до
такого. Сказали явиться в военкомат. И мы переночевали в Ботаническом саду, а
наша соседка, Маргарита Петровна, она переночевала где-то там почему-то, в лесу.
И в это время какая-то машина идёт грузовая. Кто-то её знакомый, из родителей
учеников и говорят: «Садитесь, поедите с нами». Они нас зовут с мамой, а мама моя
ни за что. Почему? Она думала, что папа где-то на Могилёвском. Кто-то из его
знакомых передал, чтобы мы ждали его в Минске. Но какое, он же не знал всей этой
обстановки, что всё это горело. Он был в Гомельской области.
И – И Вы остались там?
Р – Нет. Мы пошли дальше. Моя соседка эта уехала на машине. А мы пошли
пешком в сторону Червеня. Шли, шли, и день шли, и ночь шли. А у нас же с собой
кушать то нечего. Ни воды, ни хлеба, ничего нету. Мы шли, мы были очень
голодные, у нас кушать нечего было. То, что с собой – было одето на нас. А то, что
там у нас около дома в ямке осталось, там пальто одно-другое. Так оно там осталось,
там, около дома, сгорело. А мы были вот так, как стояли. Мы пришли, где-то мы до
Червеня дошли. У нас родственников в деревне никого нету, и никуда мы не могли
податься, нигде никаких родственников не было. Куда деться? Никто же не хочет
5
держать. Это что ж, кто нас будет кормить. Было два случая, что там, значит, мама
моя доила коров. А там, значит, колхоз был, стояли коровы, не доены. Вы знаете, что
когда коровы не доены, они начинают реветь кричать, надо их отдоить, а то они
могли в бешенство прийти. Так вот моя мама два раза ходила туда доить, коров
сдаивать. Так хоть молоко было. А больше у нас потом уже ничего не было, хлеба
нигде не достать. Ничего не было, абсолютно. Все хотели кушать, мы все солёные,
воспалённые, глаза закрываются, красные, слезятся. Потому что от этого пожара,
когда пожар был в Минске, то в Борисове, это семьдесят или семьдесят пять
километров, там было видно, что горел Минск. Потому что такое, так город горел.
Ну, мы побыли-побыли там, прошло месяца полтора или около этого. Я уже
не помню. Мы решили, ну, что нам делать, надо возвращаться в Минск. В Минске
хоть было где пристроиться. Ну, пошли обратно. Ну, мы пришли на пепелище,
увидели, что ничего нету. Хозяин наш старичок был, у него была родственница,
двоюродная сестра, она жила на улице, которая не сгорела, там сейчас
Райисполком… Он там обосновался. А мы пришли на Захарова, там была у мамы
двоюродная сестра жила. Но мы когда ещё шли в город, спрашивали, где какие, где
что сгорело, не сгорело.
Приходим. Говорили, что там цело. Мы приходим, ну, конечно, всё было
разрушено, но хоть крыша над головой была. А тётя моя, с мужем, с ребёнком с
девочкой, они ушли. Муж пытался где-то машину достать, он работал где-то в
организации большой, они элеваторы строили. И они уехали. Они шли сначала
пешком, а потом их где-то подхватил поезд, туда, где-то под… проходил поезд и они
уехали в Россию. А мы туда не дошли, мы туда не шли. Если бы мы шли по
Московскому, там где-нибудь бы ветка железной дороги была…
Ну, знаете, в то время я на карту не смотрела, люди шли и мы шли в каком-то
направлении. Ну, пришли мы, квартира то есть. Ну, был такой маленький такой
домик. Бомба упала на огороде, но дом не сгорел. Ну, окон нету, двери сорваны. Ну,
что-то в квартире было, мебель, она так и осталась. В то время мебели у людей даже
состоятельных не очень то было. Не было такого, как теперь. Не было этого. Это
только надо было видеть, это даже непонятно. А у тёти там стоял рояль, она в
оперном театре работала певицей. Диван, столик, шкафчик, рояль, кровать и шкаф,
где одежда висела. Ну, там вытащили, потому что в домике там, в соседнем, там
жил милиционер с семьёй. И ему надо было удирать из города. Ну, конечно, ему
надо было переодеться. Так там у тётиного мужа кое-какая одежда была, они взяли,
оделись. Они ушли, чемоданы взяли с собой. Ну, кое-что в кладовке лежало. Так они
6
там, ну, как сказать, украли – не украли, а обстоятельства заставили людей забрать
эти вещи, переодеться хотя бы. Нельзя было, чтобы милиционер в форме уходил,
надо чтоб была гражданская одежда. И они кое-что там позабирали из квартиры, и
они ушли. Это мы уже потом узнали.
Ну, и мы там остались. Ну, опять-таки, кушать то нечего. Куда мы ходили?
Это хлебозавод, там элеватор находится… Нам соседки сказали, так вот ходили туда
люди, и мы туда пошли. Но мы поздно пришли, так ничего не смогли там найти. А
они брали там невыпеченный хлеб, заготовки, все, мука какая-то, что была, сухари,
что был сухой хлеб. Люди всё оттуда позабирали. Но мы не нашли там уже ничего
этого, к сожалению. Но некоторые соседки побрали, которые не уходил из города.
Так у одной соседки муж был очень болен, он в больнице был, она его из больницы
забирала. Так она набрала…
И – А делились между собой или как?
Р – Вы знаете, разные люди были раньше, разные и теперь. Одни делятся, а
другие только для себя берегут. Это, знаете, натура человеческая. Конечно, похорошему надо было бы делиться, безусловно. Но… Ну, вот, ходили, там был, вот
Первомайская, теперь там холодильник, а тогда Продмаг назывался. Там склады ещё
до революции были построены, они под землёй и наверху там такие. Вот, Вы когданибудь ехали по Первомайской на трамвае? Там стоит здание такое крытое. Туда
железнодорожная ветка подходит. Это склады военные. Так вот что немцы сделали.
А там было много продовольствия. И вот они ради издевательства на эту ветку
вытягивают несколько вагонов, да. И выбрасывают всё на улицу, рассыпали, а люди
начинают бежать, ловить. А что там было, вот эти, значит, такие, как я помню, супы
разные, в таких пакетах, ну, сухой паёк был, значит, в пакетах. И вот они едут, и
бросают, и хохочут вовсю. И просто издевались. Им было очень интересно, как это
люди будут драться из-за еды. А люди то голодные. Тут уже нельзя было ничего
делать. Люди голодные, и малы, и стары, и кто хочешь. И мы тоже несколько раз
ходили. Гороховый суп подхватили там. Гороховый суп. Потом там была сода такая,
не пищевая, а, это самое. А потом обрушились там потолки, перегорело всё, и это
сода оказалась в земле закопана. Потом мы рыли, доставали эту соду… А одна наша
знакомая, она потом к нам пришла однажды, она где-то ходила в это время в районе
Октябрьской, там был закаточный завод, она там набрала … подсолнечного масла.
А в этом домике, где тётя жила, у неё был погреб под кроватью такой. И там
было много картошки запрятано. Но дело в том, что там, в этом домике было очень
много крыс. И они эту картошку переели. И вот там была такая смешенная хорошая
7
с этим. Картошку, обгрызенную крысами кушать нельзя, это отрава уже. Поэтому
мы вынуждены были очищать, выносить, выбрасывать, а кушать этого не могли, вот.
Потом организовали в городе, где в настоящее время ресторан, где гостиница
Минск, а дальше там тупик, там когда-то была фабрика кукол, там теперь какой-то
ресторан, как называется, я не знаю. Там организовали для беженцев и для
голодающих столовые такие. Давали один раз пищу, ну, какую давали, баланду
давали. Один раз в сутки давали малюсенький хлеба кусочек, ну, граммов
шестьдесят. И один раз в сутки можно было поесть.
Ну, что нам делать, надо что-то делать. В городе началось такое, ну, паника не паника, но люди, которые жили по окраинам, на другой стороне города, где они
не горели. То у них была одежда и кое-какие запасы. А там, где всё сгорело, то,
естественно, ничего не было. (Пауза)
Ну, и после этого организовали пищевые такие блоки и приглашали, да, и
было объявление, называлось это «биржа труда», где все жители, оставшиеся в
городе, должны были зарегистрироваться и получить регистрационную карточку,
как это называлось, я уже не помню. Но зарегистрироваться, вот в чём суть, кто, где,
кем работал, где работал… Главное, что искали, евреев искали и коммунистов. Были
развешены объявления по городу. Выдавать коммунистов и не евреев, а они писали
«жидов». Немецкая такая была пропаганда -
выдавайте, сообщайте, где они
находятся. Ну, мы пришли с мамой зарегистрироваться, у меня же специальности
никакой… Ну, стали нас брать там на работу чернорабочими по уборке города.
(Пауза)
Р - А, вот, Елену Мазаник Вы, наверное, знаете или нет, кто такая Елена
Мазаник?
И – А кто это такая?
Р – Не знаете? Вы не знаете, кто такая Елена Мазаник?
И – Я не помню.
Р – Я думала, Вы читали. Елена Мазаник – это та, которая убила Кубэ.
И – А, ну, да.
Р – Осипова принесла бомбу, а она ему подложила, взорвала. Так вот эта
Елена Мазаник, она тоже работала там, в Доме правительства. А когда мы пришли
на фабрике кукол нас кормили, вот она там, оказалось, работала. Она раздавала
баланду. А поскольку Надя была её знакомая, так она иногда нам давала вторую
порцию.
8
Что мы делали, нам дали, там бригады организовали рабочие, просто мы
убирали там завалы, кирпичи, дороги надо было расчистить. Всё это падало, стояли
стены - вот-вот обрушатся. Надо было их обрушить и с дороги убрать. Ну, эти
работы занимали всё лето, а потом и зиму.
Но самое страшное было в первый год. Страшно, когда немцы вели наших
военнопленных. Очень было много военнопленных, мужчины все. Их всех сначала
собирали, делали лагерь, привозили к нашему Комсомольскому озеру. А в то время
только перед войной его рыли. Там субботники были, люди ходили рыть это
Комсомольское озеро, и вот возле этого Комсомольского озера, туда стали
привозить военнопленных. Они прямо там лежали, ну ничего такого не было. И
некоторые из немцев разрешали туда заходить и искать. Если кто-то находил
родственника, своего сына или мужа. Потом женщины делали что, она как бы его
выкупала, что-то даст этому немцу или что. И они его выпускали, этого мужчину. И
мы с мамой тоже ходили. Может там какой-нибудь знакомый или что, может быть,
наш папа попал в плен. Мы пошли, но это бесполезно, конечно, было.
Ну, вот, короче говоря, стали мы работать на этой работе, нам давали один
раз талончик в эту столовую на фабрике кукол. Можно было один раз в сутки по
этому талону покушать, баланду давали. Карточек ещё тогда не было, магазины не
работали, хлеба не купить. Потом уже на нас карточки завели, на хлеб установили, и
вот, кто работал. А так, как мы работали, нам дали пропуска, по которым мы ходили
по городу. И первое время нужно было с утра, пока было тепло ходили только по
городу, примерно, до трёх, до четырёх часов дня. Во время зимы темнеет рано.
Нельзя было ходить поздно. В тёмное время суток сказали не ходить. Расстреливали
на месте, не спрашивали, кто ты и что.
Воды не было тоже. Нам приходилось воду добывать, ходить… Потому что
там были артезианские колодцы были, их не уничтожили, а водопроводы были
уничтожены. Воды в колонках нигде не было на улицах, так мы ходили к водокачке
воду набирать. Ну, это далеко надо было ходить, чтобы принести воды… Ну, там то
вода была чистая из артезианских колодцев.
Это вот прошёл июнь, вот этого года осень, зиму мы так пережили, всё
ходили. А зимой начали убирать там не только стены, снег убирали на улицах,
гребли лопатами. А зимы очень холодные были. Такие морозы
- под тридцать
градусов.
И – А одежду где брали?
9
Р – Никакой одежды не было, дорогая моя. Вот так и ходили. Вот там, у
склепе нашла старое-старое пальто, вот такое как бы осеннее, такое суконное. В то
время таких пальто из драпа даже не было. Одевали. А потом у нас в бригаде
оказалась женщина, которая жила в центре города, она работала на войлочной
фабрике, она натаскала очень много к себе ватина, вот. Ты знаешь, что такое ватин?
И – Да.
Р – И она с нами поделилась ватином этим. Вот мы этот ватин завязывали на
голову, вместо платка, и пошили себе такую одежду. Потом у тётиного моего дядьки
в кладовке остались валенки его. Ну, я не могла его 43-ий размер одеть. А у меня на
ноги ничего не было, мы ходили в тапочках. Вот тапочки всовывала прямо в
валенки. Один раз у меня чуть их не отобрали.
И – А кто?
Р – Немцы. Кто ж. Им же тёплая одежда была нужна, валенки, они же холода
боялись. И как-то так получилось, они отобрали, мы как раз работали по улице
Кирова, возле стадиона Динамо. Это как раз тот квартал был, где мы работали.
Улица Комсомольская, между Кирова и К. Маркса – вот эти дома, и до проспекта,
вот эти дома, и до Володарского – вот этот квартал целый мы обслуживали. Вот эти
стены убирали, освобождали от мусора,
зимой от снега, а летом кирпичи эти
убирали с дороги, потому что оно всё это было обрушено.
И – А сколько женщин в бригаде было?
Р – Ну, сколько было, я не помню…
И – Ну, больше, чем мужчин?
Р – Да, было только двое мужчин. Один Костя был такой, он дурковатый был,
он в армию не попал, не так стрелял, так ему лет двадцать было, наверное.
И – А остальные женщины?
Р – Да, а остальные женщины работали. И лазили по всем этажам. А ещё чего.
Ведь надо было чем-то топить, ведь дров не было. Представляете, как мы добывали.
Вот так вот лазим по домам обгоревшим, где что-то осталось. Вырывали втроём вот
с окон эти деревянные рамы. И каждый день, когда мы шли домой, мы несли с собой
вот вязанку таких вот обгоревших палочек. Потому что надо протопить, надо, хотя
бы, кипятка вскипятить. Ну, у нас там была только плита и печечка такая, вот.
Сначала, кстати надо сказать, что наши люди, которые остались и работали в
домоуправлениях, они тогда очень много сделали и нам помогли. Ведь мы остались
без стёкол, а нам стёкла поставили. А нам починили печку, лежаки были
развалились, печку нельзя было топить. Починили всё это. Никакой не блат, а просто
10
приходили и ремонтировали, помогали. Как бы домоуправление по-настоящему. Это
тогда как-то там называлось по-другому. Это в посёлке находилось такое.
(Вздыхает)
И так вот мы прожили вторую зиму, это 42-ой год. И уже 42-ой год, лето.
Летом 42-го года уже моя мама нанялась на работу, уехала в Западную, когда
убирали, ну, нанимали работников, таких, крестьяне, кто картошку убирал, кто
овощи. Заплатили картошкой и даже подвозили к Минску. Так мама уезжала на
заработки. Ну, и потом там при доме этом был огород, там была земля. Там было
пять квартир, и в каждой квартире был такой не огородик, а полосочка такая. И
каждый что-то посадил. Но надо
было семена иметь. Ну, мы потом картошку
посадили. Ну, я Вам скажу, такая полосочка была, ну, наверное, вот такая полосочка.
И – Метров двадцать, наверное?
Р – Ну, да. Вот такой ширины, в длину метров, наверное, тридцать. Там было
длиннее, но потом там немцы его отобрали. Сделали там какую-то проволоку, там
что-то они стали делать, половину отрезали. И у нас мало осталось на пять квартир.
(Пауза)
После этого, в 43-ем году, где-то в мае месяце мои ребята, некоторые соседи,
мы познакомились там. Я то там никого не знала, потому что я училась сначала в
белорусской школе до четвёртого класса. Кстати училась вместе с Кедышко в одном
классе. Он жил в соседнем переулке. Потом во время войны я боялась к нему
подойти, потому что я не знала…
И – Когда Ваша мама уехала, Вы продолжали работать?
Р – Конечно, а как же, мама туда уехала, отпросилась. Надо ж было тогда
делать пропуск, разрешение, чтоб из города выехать. Надо было пропуска,
выдавали… Ко мне домой пришли и сказали, что так и так и так. Согласны ли Вы на
нас работать? А было страшно, потому что наши бомбили Минск, немцев бомбили.
До этого они где-то стихийно бегали. Ходили смотреть, где какая часть
остановилась, ходили к железной дороге смотреть, сколько поездов пройдёт, с какой
техникой военной. Надо было куда-то сообщать, ну, там были ребята-связные, я
даже не знаю этого. Остальных я не знаю.
А в 43-ем году весной пришли ко мне домой. Пришли ребята и спросили,
согласна ли я работать в подполье. Ну, я обрадовалась, но маме я ни слова не
говорила. Мама моя не знала об этом. Ну, может, она догадывалась, но говорить об
этом, мы не говорили.
11
И вот, уже в мае или июне 43-го года я дала письменную присягу работать. Я
такая-то, такая, в общем, настоящую клятву, как военнослужащие давали. Там было
указано кто я такая, год рождения, где работаю, паспортные данные и номер
комсомольского билета. А комсомольский билет был, он у меня и теперь есть.
Ну, мама не знала, и меня устраивают работать на биржу труда. Чем
занималась биржа труда. На бирже труда был учёт, кто где работает, чем занимается,
там и адреса были, где проживает, всё. Одна картотека была, так она и называлась
«зух картайн». Вы немецкий учите теперь?
И – Нет.
Р – Нет? Английский?
И – Да.
Р – Английский. Называлась «пишущиеся карточки» - «зух картайн». На этих
карточках было, картотека составлялась в алфавитном порядке: ФИО, где
проживает, кем работает, и адрес, и всё такое, и данные об этом человеке. «Зух
картайн» называлось. И там работал такой Махнач Николай Михайлович. Потом его
арестовали, и он там погиб, вот. Мы не знали, что он нам помогает, и мамина
сотрудница с маминого отдела, из ЦСО, тоже, работала там. Вот они мне помогли.
И мне дали задание. Мне нужно быть на такой работе, где было бы связано
что-то с документацией. Вот меня устраивают работать на биржу, вот сначала там
написали в трудовой книжке. А потом в этом отделе, где мы работали, одного
начальника брали из русских, то есть из наших, которые согласны были работать на
немцев, мы этих боялись, хуже, чем немцев. Потому что эти понимали, что мы
разговариваем. Немцы нас не понимали, только через переводчика общались. И
работали немцы, потому что надо было подписывать документацию. По городу
нельзя было ходить без пропусков, в любой момент могли тебя окружить, на рынке,
в любом месте проверка документов. И если нету документов – вывозят за город и
без суда … И в этом же отделе стали потом подписывать эти аусвайсы. Эти аусвайсы
– карточка картонная такая, вот так она складывалась, такого размера была, голубая
такая картоночка. И вот мне поручили эти документы доставать. Люди, которые
приходили, им надо было обеспечить свободный проход по городу, чтобы они
выполнили своё задание. Короче говоря, (Пауза) была специальная группа,
десантная группа особого назначения, которая прибыла из Москвы. (пауза)
Ну, как доставала, каким образом. Надо было стащить, и подписать где-то, и
заполнить. Подписи менялись почти каждую неделю. Надо было следить за этим и
сообщать, что такой-то, такой-то. На этой неделе одна подпись, на следующей могла
12
быть другая подпись. Немцы подписывали эти аусвайсы, по городу чтоб ходить
можно было. А люди, которые приходили оттуда из отряда, они были в Лысой горе,
в Логойском районе. А я туда не ходила, я не выходила из города, я была только
там. Моя работа и состояла в том, что мне надо было обеспечить их документами. И
по возможности их доставать. А, вот, Головер, он работал в управе, работал в отделе
пропусков, там выдавали пропуска в районы Беларуси. Кто поехать на работу, кто
другое. И он обеспечивал выход из города. Чтоб это документально было
оформлено.
И – И Вы доставали эти документы?
Р – Нет, эти я не доставала.
И – Нет, а вообще?
Р – Я доставала документы, потому что у мамы у подруги по работе был там
хороший знакомый. Я хорошо помню один момент, когда ко мне приходит мой
связной, который ко мне приходил: «Срочно мне нужно пять пропусков». Ну, нету, я
не могу, это не сиюминутная работа. Это же нельзя достать моментально такую
вещь. Комната такая маленькая и сидит эта немка, наша начальница отдела. Она
подписывала, например, эту неделю она подписывала. Следующую неделю – кто-то
другой. Вот собирается такая папка пропусков, надо и печать поставить, не только
подпись. И она сидит, а мы тут вдвоём около неё сидим рядом. А мне нужно было к
ней на подпись подложить тот пропуск, который мне нужен был. А там у неё были
списки. И надо было так подложить, потому что хотя бы этот пропуск, нужный для
нас, подписать, чтобы была подлинная подпись, тогда уже печать ставили. В общем,
кругом вот так вот крутилась. И каждый день это так было.
Приходит мой связной и говорит: «Срочно надо, срочно!»…
И – А в отделе в основном женщины работали в этом?
Р – Женщины, женщины. Офицеры только мужчины.
И – И Вы знали, что кто-то из них тоже занимался подпольной работой?
Р – Нет, не знали. Каждый за себя отвечал. Но были такие, которые работали
на немцев. Между собой мы никогда об этих вещах не говорили. Этого рассказать
нельзя было никому, даже ближайшему другу, подруге я бы не рассказала, то, что я
делала. Понятно? Ведь там были такие. Ведь потом меня арестовали.
Были там девчата-студентки университета, они в университете учились до
войны. Постарше, я со школы пришла, а они были постарше. Ну, погуливали, и
такие были, всякие были люди, как и теперь. Одни так, а другие эдак. Одни говорят
одно, а другие совершенно противоположное. Эти говорят – хорошо. А другие
13
говорят – какого чёрта мы на него работаем, всякую гадость говорят. Это же люди,
люди. Разное мировоззрение, разное образование, разные взгляды на жизнь.
Понимаете?
Короче говоря, 43-ий год, это вот половина года где-то, до февраля 44-го года
я работала. И вот началась бомбёжка. И я всё время в перенапряжении была. А
вдруг, а вдруг? Уверенности стопроцентной же не было, что всё обойдётся хорошо.
Надо было как-то выходить из положения. Я в феврале, где-то 8-го или 9-го, где-то в
первой половине февраля, меня арестовывает Гестапо. Одно находилось в институте
Народного хозяйства, это напротив Дома правительства тогда было. А второе
находился на улице Островского. Там сидел, например, профессор Мажев, его жена.
Профессор до войны заведовал кафедрой финансов в институте народного
хозяйства. Его жена, я не знаю, кем она работала до войны. Но во время войны у них
была военная квартира такая, явочная квартира. Она продавала вроде бы газеты…
Но, видимо, к ней приходили, она была тоже арестована. Но это не связано со мной,
абсолютно.
А меня, значит, был один товарищ, видимо, так. Потому что когда (Пауза)
очная ставка была, его привели всего избитого в крови, видимо его очень сильно
пытали. А я, когда пришла, меня забрали ночью, забрали ночью, на машине, и
повезли в Гестапо. Ещё гестаповец, который приходил, сказал моей матери: «Дайте
ей хлеба с собой». И вот я взяла пальто старое… А потом мы поехали на другую
квартиру, там взяли какого-то мужчину. Он почему-то потом долго думал, что это я
его выдала. Но я к нему никакого отношения не имела, я его даже не знала, понятия
не имела. Просто везли вместе…
Спустили меня в подвал. Камера была в полуподвальном помещении. Были с
одной стороны нары, а с другой стороны нар не было. (Пауза) Тогда страшная жара
была. Там много народа было, помещение очень тесное. Там не то, что лежали, там
на корточках сидели друг около друга. Кто старые были – так те на нарах
устраивались, а так просто, на цементном полу или под нарами. И там меня одна
женщина так это позвала, я её потом узнала. Она сказала, что она с посёлка. Она мне
сказала, что арестован такой-то, такой-то. Но я догадалась, что она была связная,
потому что у неё была явочная квартира в том доме, где...
А почему они рекомендовали, каким образом на меня вышли, я до сих пор не
могу сказать. Этот товарищ, по соседству, он работал в оперном театре вместе с
моей тёткой. Он певец был. И, видимо, узнали, что я родственница Марии
Павловны, пришли, познакомились со мной и стали со мной разговаривать ребята,
14
вот этот связной. Пока я не давала ещё эту подписку, что я буду работать. Сначала
со мной несколько раз поговорили. А комсомольский билет я имела на руках, я
предъявляла, всё. Но потом я его прятала. У меня была металлическая коробка, куда
я спрятала, тогда же полиэтиленовых пакетов не было, и закопала около домика.
Мама тогда знала, что я закопала.
Ну, когда нас привезли там на допрос. Я говорила, что я не знаю, я не знаю
ничего: «Я не знаю». Такой мой ответ был: «Первый раз слышу фамилию». И потом
пару раз, когда на следующий день меня ещё раз привели туда, привели вот этого
товарища. Ну, он уже женат был, у него дочка была, такая, как я, или чуть младше. Я
попозже уже узнала, дочку уже до этого убили, когда она шла в отряд. Избили, её не
просто убили, её повесили, немцы словили и повесили. Жена его была среди нас. И у
него ещё на квартире, он прятал девочку одну, ну, еврейку, подругу его дочки. И там
ещё была маленькая девочка, лет четырёх или пяти, сестричка той. А у той отец был
военный, он был на фронте, матери тоже не было. И вот он их опекал, они там жили.
И, видимо, эта женщина, которая меня увидела, там, в подвале, может быть
она шестёркой была, я не знаю. Она так сказала: «Никому ничего не говори. Стой на
своём. Ничего не рассказывай, ничего. Ты ничего не знаешь. И никто не знаком, ты
ничего никому не рассказывала». Я и сама это очень хорошо понимала, что
разговоров никаких не может быть, потому что там же в камерах были подсадные
«утки», которые выслушивали и потом сдавали. Они сообщали, что тот то, тот то
что-то говорил. Вот. Когда уже состоялась очная ставка вот с этим. Он сказал: «Я не
знаю её фамилию». Вот так вот. У меня была другая фамилия. Меня записали, когда
я была согласна работать, моя фамилия Свинцова была, Свинцова. А фамилию он
мою, может, не знал и не помнил, потому что через него передавались документы в
отряд. И чего я очень боялась, я перед этим насобирала штук десять-двенадцать этих
чистых бланков, этих аусвайсов, передала. И я не была уверена, передали они или
они были у него на квартире. Оказалось, что он ещё не успел всё передать.
«А кто это Вам передал эти документы? Явно кто-то с биржи передал. А
кто?» Так потом искали Женю. А у нас работал на бирже паренёк, он был курьером,
его звали тоже Женя. Так, когда приехали арестовывать, сначала его, а он жил через
несколько домов по нашей же улице по другой стороне. Туда пришли и вроде бы
хотели арестовать. Он сказал, что никакого отношения не имеет. А кто ещё Женя?
Какой ещё Женя? А он знает, что я Женя, что тоже на бирже работаю, он уже привёл
их ко мне, на нашу сторону улицы. Меня уже брали.
15
И когда устроили эту очную ставку, он сказал, что это Женя. Но он фамилию
мою не мог назвать, а я сидела, молчала. Ну, и так продолжалось, ещё несколько раз
вызывали. И никто ничего не мог, такого доказательства не было особенно, что это я
делала. А когда меня спрашивали. «Ты знаешь, как это было?»
«Я ничего не знаю. Я ничего не отдавала никому. Просто один раз за булку
хлеба я продала. Я кушать хотела. За булку хлеба продала. Кто у меня взял, я даже
не знаю». Вот такое я из себя строила, что продала за хлеб и на этом стояла. А потом
из гестапо нас отправили в тюрьму. Эта тюрьма и теперь тут есть, центральная наша,
на Володарского. Между прочим, биржа труда находилась напротив тюрьмы, там,
где полиграфическая фабрика сейчас, Русский театр, а дальше здание это
полиграфическое находится. Так там во время войны находилась биржа. Там целое
здание было. Потом нас повезли, переправили в тюрьму, там я была в 84-ой камере.
Там нас неделю или дней восемь держали. А потом нас переправили в лагерь, на
Широкую, там, где концлагерь был. И накануне первого мая, последний день был, 28
или 29-го, нас вывезли.
Так вот эта женщина, которая, с которой мы разговорились, она жила, она
сказала, что это соседки муж. Она сказала, что его очень били, его замучили
совершенно, его расстреляли потом в тюрьме там…
И – А как Вас уже освободили из лагеря? Когда освободили?
Р – Да, меня не освободили. Нас погнали через Польшу, везли нас двенадцать
дней. Привезли в Северную Францию, в лагерь, там был. Это война ещё шла, потом
началось освобождение Северной Франции. И в это время меня переводят, меня
отправили в госпиталь сначала, там был госпиталь для гражданских. Я там
полежала. Я очень сильно болела, потому что я было вообще…, у меня гнойный
плеврит был, у меня был гепатит. Я не могла ничего кушать, потом у меня очень
сильно болела голова, думали, что у меня менингит. Мне делали, пришлось с
позвоночником, делали это…
И – Ага.
Р – Тоже страшная боль. Я там пролежала где-то, июнь, июль, август и
сентябрь ещё. А потом меня выкрали французы из этого госпиталя. И увезли в
деревню.
А как так получилось? Приходят, спрашивают, кто такая? Сказали, что из
России девочка лежит. Говорить то я не могу, но кое-что я знала по-французски, я
немножко умела писать. Я не изучала французский, но папа мой знал французский и
моя учительница. Я иногда к ней ходила, там писали мы, читали по-французски. Так
16
я чуть-чуть знала. Там была медсестра, которая по-немецки говорила. И пришла
француженка, и ей объяснили, что это …, что это русские партизаны. И между
прочим, тот, кто освободил нас, я узнала будучи там, в палате. Пришёл священник
их, ксендз, подошёл к моей кровати и тихонько сказал мне: «… всё хорошо». Вот
так.
Северную Францию начали немножко освобождать, бои шли, война шла. И
средняя часть Франции была, и Южная Франция ещё под немцами была, и Германия
ещё вся была. Ну, это было где-то в сентябре 44-го года, там американцы
освобождали Северную Францию, немного там. А полостью – это уже 45-ый год. Ну,
а месяц? Накануне первого мая, там, где мы были, праздновали. Это было 15-го
марта.
И – А когда Вы вернулись в Минск?
Р – Я после этого работала, я ещё почти два года работала во Франции. Мы
ждали. Я переехала в Париж, в Париже была. Наших не отправляли домой, потому
что то самолётами, то пароходами, там были крушения, потому что самолётами не
очень много можно было перевезти. А во-вторых, наш большой пароход был или,
как его, корабль, не помню, как он назывался… и поэтому было нарушено и нельзя
было перевезти. И мы были сначала в Лиле, потом в Южной Франции, там мы
ждали. Потом – нету, нету, как вывезти нас. Я вернулась опять в Париж, в Париже
была. И потом уже пошла, чтоб меня проверили, у нас там консульство, работало
консульство. И были сборные консулы для сбора советских граждан, вот. И я
пришла, рассказала, как и что, и он меня отправил работать. Я ещё 46-ой год, я
работала в консульстве, в Париже. И я жила там и работала до третьего апреля 47-го
года, я только уехала из страны.
И – Ага.
Р – И тогда уже опять приехала сюда, домой. Нас во-первых отправляли на
лечение, там проверки проходили разные… выключи.
Р – В 47-ом. Третьего апреля нас вывезли оттуда, из Парижа поездом. Ехали
через Германию. Там два раза мы проверку проходили в лагерях. До Ульяновска, нас
там как сопровождающих взяли, чтоб быстрее доехать. А потом назад, через Москву.
Там встретились, там у нас родственники были, но тёти в Москве тогда не было, она
работала тогда на фронте, а дядя был, но он был инвалид, этот папин брат. Он без
ноги остался, инвалид был. Но у него высшее образование было. Он поступил и
работал в Министерстве. Вот я тогда побыла в Москве дней десять. И мне там
17
давали такую справку, чтоб я по приезду могла явиться, оформить документы, и
получить паспорт.
И – Ага.
Р – Ну, и начала я работать. Мама меня устроила, она работала в карточном
бюро. И меня устроили. Но уже с декабря где-то это карточное бюро, уже отменили
карточную систему. И я пошла учиться и пошла сюда работать. сначала заочно
торговый институт, а потом я перешла в Нархоз. И заканчивала там и работала всю
жизнь только там, на одном месте. Как начала в 49-50-ом году работать, так и до
конца. Я уже на пенсии было, ещё на пенсии пятнадцать лет работала там, вот, и
только уже в 95-ом. Я уже не помню, честно говорю…
18