pesa_levitator

Валентин Бердичевский
ЛЕВИТАТОР
Пьеса в одном действии
Действующие лица:
Он,- мужчина на плоской крыше высотного дома
Она,- видимая только для него женщина
Ночь. Полная луна. Из чердачной двери появляется
мужчина. Замирает от неожиданности.
Он (обращаясь к видимой только ему женщине, стоящей у ограждения
крыши, лицом к пропасти.) Слышь, тетка?.. Ты бы сошла с этого места. Место,
говорю, занято! Оно мое. Ты отойди в сторону и прыгай себе на здоровье! Вон, хоть
слева от трубы. Очень тебя прошу: не порть место! А может, ты страшная очень?
Тогда какая разница, откуда бросаться? С такой высоты от любого лица ничего не
останется, хоть красавица, хоть страшок. Помнишь, прошлым мартом? Все антенны
тогда переломало. Даже Первую не поймать было. А крыша после урагана,- каток.
Вон там, прямо за трубой, он и сорвался. Даже чемоданчик из рук не выпустил.
Веришь, сразу и насмерть? Только отвертки по асфальту сыпанули.
Так, что давай меняться, я плохого не посоветую. Ну, пойми ты, тебе все
равно, а у меня выбора нет! Откуда упал, оттуда не взлететь. Испортишь место, у
меня один Копай останется. Ты что, не местная? Знаешь, что про него один, «типа
краевед» написал? Просто стихи, куда деваться…
Неожиданно изменив интонацию, декламирует
… Копай осел под Горбатым мостом. Съехал на дно лощины, словно
провалился в гигантскую выгребную яму с гниющими, вечно осклизлыми краями.
За два столетия кособокие хибары сползлись, слиплись на дне в одну бесформенную
грязно-известковую кучу. Мутировали в распухшее, медленно, точно бомж на свалке
копошащееся насекомое, сотнями хищных голов своих намертво, не вырвать,
впившееся в черную, гнилую землю.
Сладкий тлен вечно дымящего мусора. Сточные воды, подступающие
весной к самой поверхности, оседающий выхлоп несущихся по мосту машин…
Кажется, все ядовитые миазмы, день за днем выдыхаемые огромным
городом, стяжает над своими крышами старый Копай. В сырую погоду воздух здесь
особенно густ, белесо-непрозрачен, дрожит и трясется, как сваренный из падали
студень.
И мнится: вот-вот, зашевелится рыхлая почва, и полезут из своих нор тени
прошлых его обитателей, станут резать его толстыми сырыми ломтями. А после,
присыпав «для скуса» резаным укропом, понесут торговать на «Казачок»…
Поняла, что там за место? Так ведь и оно занято! Над Копаем ведьмы
летают.
Снова возвращаясь к прежнему, слегка отстраненному
1
тону, отвечает на слышимое только ему
Ну, да. (Соглашаясь). Я сумасшедший. Но только местами, в полнолуние.
Я тогда сразу забираюсь на крышу и ищу женщину. Женщины теперь большая
редкость. Но иногда мне везет…. Не стоит извиняться. По воздуху много чего
летает. От самолетов до мусора в ветреную погоду. И между ними есть еще кое-кто,
хоть и лишенный крыльев, все же способный уклоняться от такого обязательного
для всех закона.
Нет, с ведьмами, из-за которых ты мне диагноз поставила, как раз все
нормально. Плевать они хотели на Закон. Для них изнанка - правая сторона. А вот
левитаторы летают не понять как. Не ясно вообще, летают они сами по себе или это
остальные воспринимают их так, как они им являются. Но у тех и других, при всех
отличиях, есть, кроме способности временами парить над землей, еще одно общее
свойство.
И ведьмам и левитаторам совсем не все равно, где летать и главное,откуда подниматься в воздух. Нужно что-то вроде взлетно-посадочной полосы…
В городе таких мест всего два. Копай и крошечный кусок крыши под
твоими шпильками. Как блестят сейчас твои туфельки! Этот блеск.…
Внезапно делает короткое, резкое движение,
как бы пытаясь удержать женщину от падения
Осторожней!.. А то еще свалишься. Конечно, на твоем месте я тоже не стал
бы этого бояться. Но ты стой спокойно. Пока сама не попросишь, я к тебе не
притронусь. У нас, сумасшедших, все по-другому.
Продолжает, теперь скорее сам с собой
…Так блестел люк у того колодца. Мне было тогда года четыре… Я один.
Комната в общежитии. Тоже весна, как теперь, окна распахнуты. Только не ночь, а
холодный солнечный день. Я стою на подоконнике, уже на карнизе.
Крышка водопроводного люка внизу кажется круглым резиновым
ковриком. Глянцево блестят чугунные ромбики. Мне и холодно и жарко. Если
прыгну,- не разобьюсь, не рухну вниз, а плавно, точно оторвавшийся от ветки лист,
опущусь точно на этот сверкающий металлический круг. Радость, восторг
переполняют меня. Я заношу ногу над пустотой…
Но тут, внезапно, с неимоверной силой, меня вдергивают обратно, в
комнату. Это мать, неожиданно вернувшись, застала меня на карнизе пятого
этажа…
Я потом долго болел. Все даже думали, что я ослепну. Тот блеск все стоял у
меня в глазах, не давал видеть свет. Кажется, у детей это называют испугом.
На долгие годы во мне застрял страх высоты. Память мою будто
засмолили, как насекомое, покрыли черной несдираемой коркой, лишив
возможности жалить, но не совсем, а только обездвижив. И вспучившись, застыв над
смертельно опасным, мир вокруг принял очертания страха, закостенел, остановися,
как останавливается в росте сломанный однажды саженец.
Каждый миг все во мне рвалось вверх, но я не мог заставить себя даже
приблизиться к краю. Настоящая клетка! А когда ты заперт внутри себя, мир для
тебя закрыт. Все остальное просто перестает существовать. Сначала выцветает, как
изображение в севшем кинескопе, а потом и вовсе гаснет.
2
Я должен был, мне надо было выломиться на волю. Любой ценой
вырваться из клетки или сбросить ее с крыши. Пусть даже вместе с самим собой!
Когда зуб болит месяцами, и нет от него избавленья, впору желать вырвать его
вместе с собственной головой.
Ночь за ночью, зимой и летом поднимался я на эту крышу, стоял на месте,
которое ты теперь занимаешь. Вверх или вниз? Я всегда знал, я чувствовал: корни
мои не в земле, а наверху, в небе. Почему же я не летаю?! Здесь, между полетом и
падением, это рвет на части. Чувствуешь?! Конечно, ты чувствуешь это! Не зря же
ты здесь, на одной из тысяч крыш, в единственном, кроме Копая месте…
Стой, прошу тебя, еще рано! Оставайся на месте, не сходи с него. Не
поворачивайся, или я не смогу договорить! Лучше дай руку, только осторожно, не
свались, еще не время! Хочешь, я тебя сам потом за трубу отведу? Там даже удобнее
будет. Ограждение сломано, не придется юбку задирать. Кстати, тебе говорили? У
тебя потрясающе красивые ноги. Ты прости за тетку. Стоишь спиной, в контражур,
луна в глаза светит.… Да успокойся, я не собираюсь тебе мешать! Когда жизнь,только страх смерти, умирать не страшно. Только не спеши, хотя бы теперь не
спеши, выслушай меня!
Здесь, в одну из ночей, в полнолуние, простояв часа три кряду, я уже
собирался спуститься вниз, как вдруг, у меня начался зуд в копчике. Ощущение
нестерпимое! Позвоночник жгло, распирало. Словно мелкие пузырьки горячего
воздуха, трескаясь, поднимались по нему к затылку. Тело стало ломать, корежить,
но с ног не сбивало. Стоял, на самом краю, как врос. Будто вес мой увеличился и
стек к самым подошвам, как свинцовое грузило. Тело же сделалось легким,
невесомым. Ветер продувал его, словно кусок оторвавшейся от форточки марли.
Потом, где-то под самым затылком, началось мучительное,
сладострастное… Голову тянет вверх, язык прилип к деснам над верхними зубами.
Глаза, закрывшись, как от наступившего пареза век, вдруг стали видеть в темноте
далеко, много дальше, чем в самую ясную погоду. Тело от подошв, изнутри как бы
собралось все, вывернулось к темечку.
Потом, как взрыв, извержение!.. В следующий миг я уже парил над
темными крышами.
Но, оборвав одну цепь, я тут же сел на другую, куда более короткую.
Теперь я иногда летал, но где, когда меня оторвет от земли, совсем от меня не
зависело. Словно не я летал, но за меня летали. Начав с этой крыши, я летал и
приземлялся в самых неподходящих местах. Хорошо, хоть всегда ночью.
Раз, вышел в трусах на балкон покурить. А сел где-то на Мельничной, в
Старом Кировске. Без денег, без документов, в домашних тапочках. И это в три часа
ночи!
И началось. Еще хуже, чем до полетов. С наступлением темноты из дому не
выйти, окна не открыть. Чтобы вечером на людях показаться, нечего и думать, это
могло произойти в любой момент. А уж если лечу, надо снаряжаться, как в
командировку.
Правда, полеты мои все происходили только на «местных линиях».
Дальше Ростовки ни разу не заносило. Я начал избегать друзей, постепенно перестал
отвечать на звонки. Я остался один, и с этим надо было что-то делать. Мне нужен
был совет, помощь тех, кто хоть что-нибудь понимал в моей болезни.
И я пошел к ведьмам. На тот момент это казалось мне единственным
выходом. Они, конечно, объявлений о местах своих сборищ в газетах не дают, но я
вырос в этом городе и пару нужных знакомств завести успел.
3
Угол Нейбута и «Одиннадцатой линии»… Ты хоть представляешь, где это?
Почти на путях четвертого трамвая, перед поворотом на Горбатый мост. Там рядом
«Чистый город», контора, управляющая свалками. Днем дорогу не перейти, такое
движение. Пыль, выхлоп…
Но тогда была ночь. Луна вздулась, как нарыв на черной коже. И ни одной
живой души вокруг. Позади на линиях,- частный сектор. Глухие ставни, ни огонька.
Тихо, безветренно, даже кузнечиков не слышно. Но так ведь и я человек тихий,
шума лишнего не люблю.
И я пошел вниз по травяному склону. В сторону Копая, к Горбатому мосту,
как мне объяснили. Ну, не возвращаться же было назад! В том районе и такси ночью
не поймать. Надо хотя бы на Лермонтова выйти. Почему-то подумалось: вот, зря
туфли начистил, теперь запылятся…
Вдруг, я как-будто запнулся. Ноги мои встали, не желая двигаться дальше.
Спина выгнулась. Горячая волна прокатилась к затылку, накрыла меня с головой.
Миг, и я полетел над черной лощиной.
Вокруг, невидимый, клубился, густел в ночи дух Копая. Хотелось
сбросить, содрать с себя быстро пропитавшуюся им одежду, подставить тело
проходящему насквозь холодному лунному загару.
Оборвав на груди пуговицу, я потерял скорость и, кувыркаясь
беспорядочно, едва восстановил равновесие уже над самыми перилами Горбатого
моста.
Надо мною, в снопе светящихся ночных мошек, кружили три обнаженные
женщины…
«Вот и ведьмы»,- едва подумал я, как, подхватив меня под руки, они
увлекли, закружили меня с собой в бешеном немом хороводе. Молча, без слов, все
ускоряя ритм, пока мост с его горящими виселицами-фонарями, редкие машины с
рогатым светом фар и даже громада «Триумфа» со сверкающей в ночи рекламой не
сжали меня в один сверкающий тесный обруч.
Прохладные пальцы раздевали меня, проникали под одежду, были всюду.
Дикое возбуждение охватило меня. И это притом, что неимоверная скорость
выжигала глаза, резала щеки, забрасывала назад неспособную удержаться на шее
голову. Все это делало желание еще мучительнее, еще невозможнее. Я задыхался.
Воздух Копая забивал мне горло.
- Я не муха!- собравшись с силами, я воззвал к разуму распалившихся
теток.- Мне опора нужна…
Ведьмы, к моему удивлению, послушались. Вчетвером мы плавно
опустились на мост, к мощному фонарному постаменту. Старшая ведьма,
пышногрудая брюнетка лет сорока, с резиновым от фитнесса телом, была первой:
- Зачем ты здесь?!- выкрикнула она, вцепившись кровавым маникюром в
чугунный ажур ограждения.
- Хочу летать, как хочу,- ответил я заготовленной фразой.- Или не летать
совсем!..
Меня колбасило, как эпилептика. Казалось, мост рухнет от наших
пароксизмов.
- Не знаешь, о чем просишь,- выдохнула она и. отступив в сторону, с
облегчением привалилась к фонарному столбу.
Не дав мне обсохнуть, ее место заняла средняя ведьма. Дама крайне
интеллигентного вида, даром, что голая, очень походила на знакомую мне
сотрудницу городского департамента здравоохранения. В какой-то момент я даже
4
попытался с ней заговорить, отчасти надеясь замедлить этот убийственный для меня
ритм, но больше для того, чтобы между нами установился хоть какой-то
человеческий контакт.
- Полученное даром не удержишь,- оглянувшись ко мне через левое плечо,
она наградила меня таким сахарным оскалом, что комплимент ее татуажу в виде
порхающей при каждом движении бабочки на ее извивающихся ягодицах, застрял у
меня в горле.
…- Как воду в кулаке,- закончила она свою мысль, слизывая влагу с моего
живота.
Когда пришел черед младшей, субтильной девушки с узкой сутулой спиной
и длинными глазами, я напоминал себе коматозника, вернуть к жизни которого
способен разве что сильный разряд электрического тока. Но старшая ее товарка,
притиснув меня к перилам, втолкнула мне в рот свой набухший шершавый сосок,
вцепилась мне в волосы и принялась сцеживать холодное молоко. Дама из
департамента здравоохранения при этом вылизывала мне анус.
Ты меня еще слушаешь? Не сжимай, пожалуйста, ноги, так недолго и с
крыши упасть. Можешь мастурбировать, я не смотрю.
- Что отнял, то твое,- сказала мне напоследок третья девушка, с трудом
разгибая худенькую спину.
- Идет!- сказал я ведьмам напоследок, когда все закончилось и общение
наше перешло в более спокойную фазу.- Достало это меня. Помогите!
Мы ударили по рукам, обменялись телефонными номерами, и они улетели,
предложив мне, если что, не стесняясь, обращаться к ним снова. А я лишний раз
получил подтверждение тому, что женщина, даже если она ведьма, умна только умом
своего мужчины. Те же три дамочки, похоже, были свободны и очень по-своему
восприняли мою просьбу…
Конечно, ведьмы не обманули. Они дали мне то, что я у них просил. Из
того, что вообще способны были дать, о чем, собственно, и сказала мне честно
каждая из них.
Я давно заметил: женщины врут гораздо реже мужчин. После нашего
романтического свидания, я не то, что летать, ходить едва мог. К счастью, не
слишком долго. А потом, примерно через пол года, как-то само все наладилось.
Новое всегда приходит одним путем. Сначала проблески, потом, спустя
время, свет.… Но тогда тьма казалась еще беспросветней.
Доведенный до отчаяния, я шел к ним, думая, что если не смогу летать,
как хочу, то лучше мне не летать совсем. Но, когда не можешь, вдруг оказывается,
что хочешь еще больше! Стоило мне, жаждущему освобождения, выломиться из
одной клетки, как я тут же попал в другую! Там, где есть стены, рано или поздно
снова оказываешься взаперти. Бросившись с крыши, ты надеешься убежать от
своей боли. Но что болит и кто из вас теперь болен? Тело или чувства? Может быть,
разум? Страданию нет места сразу везде. Оно всегда гнездится где-то в одном, так за
что же казнить остальных?!
Освобождение,- вот главная ловушка, навсегда улавливающая человека!
Но, если летает тот, кто свободен, то свободен уже тот, кто летает! Мы
взлетим, и ты станешь, как я. Мы будем вместе, и ты станешь свободной! Свобода
важней освобождения!
Что?! Но ты не можешь вот так, просто отойти от края, спуститься на
чердак, вызвать лифт. Одна ты не можешь вернуться на Землю. Снова в клетку?
5
Скажи сейчас, что тебе страшно! Всегда страшно шагнуть с крыши. Но, мы вместе
сделаем это. Иначе, зачем ты здесь?! Зачем поднялась на крышу, стала на мое место?
Почему слушала, не остановила меня раньше? Почему ты не бросилась вниз?!
Поскучнев вдруг
...Копай не только под Горбатым мостом. Уйдешь, тебе из него не
выбраться, все вниз соскользнешь, как ногти не срывай. Кто-то там (кивает вверх)
как-будто развлекается, сталкивая таракана со стенки ванны. А упрямец все лезет, а
его все вниз…. И, сколько не ползти, падаешь все ниже.
Копай не отпускает своих жертв…. Уехать?! Все равно здесь останешься.
Копай уже в тебе. Чудовищу нужно есть и оно пожирает своих детей, чтобы тут же
родить новых и опять пожрать их….
Если ты родилась здесь, тебя уже назначили жертвой. Здесь все дороги
ведут на дно, в яму. Копай,- яма внутри… и это умно устроено! Когда сидишь в ней,
не видно, что она на дне другой, гигантской, и вроде не так страшно, и можно как бы
жить. В Копае вообще все «как бы», все «типа того»...
Нет, там бывает очень даже весело! Но это веселие от веселящего газа над
столом хирурга. Под наркозом все: и тот, кто режет, и тот, чью плоть кромсает
веселящийся доктор. Оба спят и видят сон, где они счастливы…. В крайнем случае,
пока нет.
Даже любовь здесь только кундабуфер: тебе позволено забыть, что с
каждым часом ты все глубже увязаешь в этой жирной трясине. Забыть, хотя бы на
время, чтобы, проснувшись, алкать новой любви.
Но, с годами сны все короче…. Время между ними тянется все медленнее.
И вот, ты уже не спишь и не бодрствуешь. Позади пустота, впереди,- темно. Кто-то
словно скоротал за тебя твою собственную жизнь, а ты и не заметил.
Ты больше не живешь, но все еще не умер. И поздно оглядываться. Все,
что могло быть в будущем, застряло в твоем собственном прошлом и выпито до
капли давно и не раз. Идти больше некуда и ты здесь…
А если все вдруг проснутся? Станет еще хуже. Копаю нечего будет есть и
он станет пожирать сам себя и исчезнет, а вместе с ним исчезнут все. Они его пища,
но он их и кормит до урочного часа. Он убивает их, но он и дает им жизнь. И пусть
все продолжают спать и видеть сны, где они как бы живут.
Все имитация и это правило! А правило позволено нарушать лишь
исключениям. Если ты в одиночку, потихоньку выбрался из ямы и перестал быть
кормом, возможно, Копай этого даже не заметит, ведь исключение, - это такая
малость…
Но, стоит из нее только выбраться, из этой маленькой ямки внутри, как
видишь уже края ямы иной, той, что уходит высоко в небо, и отгораживает от него, и
через них можно только перелететь. Но спешить не следует…
Прежде, чем взлететь, надо выбрать: если ты больше не корм, то и
кормить тебя никто не станет. Так, не лучше ли снова поскорее заснуть, чтобы
видеть ослепляющий сон, где все живут, и, быть может, некоторым дарована будет
даже жизнь вечная.
Они хотят, ты же знаешь, они тоже хотят, но не смеют, и потому
продолжают спать. Чтобы сметь, надо мочь! Но необходимое возможно и многие еще
помнят, что когда-то могли, оттого и поднимаются на крышу. Здесь тот, кто не
может «типа», кто задыхается от вечного «как бы», ведь полет всегда настоящий.
Пусть даже такой короткий. Но люди не умеют летать…
6
Стой, еще не время! Сама ты не взлетишь. Посмотри, тебя же нет, просто
не существует. Где ты? Ау? Нет?! И здесь, и здесь,… Где же ты?
Чужие мысли, чувства, чьи-то желания, давно ставшие твоими
собственными …. Ты уже не помнишь себя. Кто-то давно потеснил, занял твою душу,
живет твоей жизнью, существует, делает, даже любит через тебя.
Помнишь Ченишина? Этого маленького мальчика в теле сорокалетнего
директора? Вот, думалось, он же так любит тебя, и он вытащит тебя, и ты
окажешься на равнине, залитой теплым солнцем, наконец-то среди настоящего….
Сколько в нем было сил! И он вытолкнул тебя наверх, но сам вернулся назад, к
своим трубам. А на горе, где солнце - никого…. И оползень неумолимо стаскивает
вниз…
А Кока, Николай Николаич, который слишком быстро оказался не Колей,
а Олей? И любил, противясь этому не тебя, а того мужчину, что так твердо глядит
иногда из твоих глаз. Старый петух ползал перед тобой на брюхе, вертя
эпилированным задом, и ненавидел тебя за то, что сам так хотел этого. И он
подставил тебе своего любовника, чтобы и ты стала грязью, какой были они.
Но мать плохого мальчика тоже была из Копая, а там женщины
вскармливают своих детей не молоком, а грязью, смешанной со сточными водами,
чтобы вырастая, они принимали за настоящую жизнь то, что видят вокруг и не
пытались заглянуть за край.
И вдруг, он увидел тебя, и стал кружить, точно мотылек вокруг лампы.
Тот, кто никогда не видел солнца, ведь над Копаем всегда туман, принял тебя за
него.
И Кока стал бороться с тобой, как баба с бабой за этого маленького
огрызка, которого ты даже не замечала. И ты ушла…
Сколько раз так было, и все было одно. Почему так? Ты всегда думала: не
так что-то с тобой, где-то ты ошиблась, еще бы немного и все…. они же любили
тебя, женщина всегда чувствует это, но этого оказалось так мало!
Рядом с тобой они не любили себя. Ты другая, а среди жаб и дюймовочка
урод. Чтобы увидеть себя таким, каков ты есть на самом деле, нужен кто-то из
другого ряда, совсем не такой как ты. Это так влечет!
Но, если рядом с ним ты вдруг видишь себя вовсе не тем, кем привык
считать себя сам,- ату его!.. А как иначе? Не признаваться же себе в том, что ты
просто имитация…
Ты другая…. А другому страшней всего. У него даже выбора нет, его
никто не спрашивает. Он корм по определению, для всех. И не важно, спят эти все
или еще ворочаются. Сладкая, легкая кровь! Они, как пиявки, сосут и уже высосали
жизнь до корки!
Жилы давно пересохли, растрескались, как сухие русла. Костный мозг
больше не успевает напитать их кровью. Теперь их надо наполнять хотя бы
коньяком, не то утром и с постели не встать.
А бежать некуда! Обложили, обступили со всех сторон…. И ползут,
простирая руки, тянутся к шее…
Ты другая…. Но и тебя самой тоже нет. А если тебя нет, то и твоего у тебя
ничего быть не может.
Скольких, посмевших взлететь, соскребали с асфальта?! Чужое прибило их
к Земле! Оно, чужое, - есть неподъемный груз, магнит, цепи, не отпустившие их из
Копая.
ВНИЗ НЕ ТЯНЕТ ТОЛЬКО СВОЕ! Но что у тебя своего? Кто есть ты?
Смотри на меня! Смотри на себя!!
7
Только я - настоящая ты! Ты - это я! А я Левитатор. Я умею летать, а
полет больше, чем любовь. Когда летишь,- чувствуешь, что совокупляешься со
всем миром! И ты живешь!
Взлететь, хотя бы однажды, пусть даже вниз, но кто теперь скажет: где низ,
а где верх?! Зачем младенец, только вынырнувший из вечности, видит мир
перевернутым? Зачем дано ему видеть небо под ногами? Не потому ли, что Там по
небу ходят, а, чтобы взлететь, в него нужно упасть?..
Но не бойся, ты теперь не одна.
Рванувшись, женщина делает отчаянную попытку
спастись. Он грубо останавливает ее, держит за плечи,
не давая повернуться к нему лицом
Стой, где стоишь!! (внезапно поскучнев, понижает голос)
поворачивайся, прошу тебя, теперь не поворачивайся, не смотри на меня.
И
не
Чуть помедлив, устало, покорно опускает вниз руки.
Слишком поздно…. Поздно для нас обоих. Здесь, на краю, выбора больше
нет…
Говорит теперь в сторону, отрешенно, почти
равнодушно, как о чем-то давно решенном.
Одновременно, становясь легче, расправляет
грудь, руки
Прости, я не успел сказать тебе самого главного: мы никогда не
расстанемся.
На Землю мы вернемся только вдвоем. ЦЕНА СВОБОДЫ СВОБОДА!
Обхватив ее, он с силой отталкивается от края
Мы летим вме…
8