Мамардашвили Мераб Конcтантинович

Мамардашвили Мераб Константинович (1930-1990), "грузине-,
кий Сократ", жил и работал в |
основ- ном в России. В лекциях и
беседах
развил
понимание •
философии как творческого!
философствования, освободил ее от |
идеологической заданное™.
Осн. соч.: "Формы и содержа-1
ние мышления", 1968; "Как я пони-1
маю философию", 1990; "Картези-!
анские размышления", 1993; "Лек-!
ции о Прусте", 1995; "Необходи-1
мость себя. Введение в философию", 1996; "Стрела познания", 1996; "Кантианские вариации",
1997.
Философия и свобода
Поговорим о природе человека, или природе нравственного
феномена, о природе сознания, что, в общем, одно и то же. И
тем самым у нас неминуемо появится тема свободы.
Я буду говорить обо всем этом, естественно, со своей колокольни. То есть исходя из того, почему, собственно говоря,
человек вообще обращается к философии? Почему он совершает
такой акт, который называется этим ученым словом — философия?
Задумаемся: вот мы можем иногда делать то, что нам не
хочется, или не делать этого. Но можно ли хотеть, что хочешь?
Очевидно, нет. Повторяю, можно заставить человека что-то
делать, но его нельзя заставить хотеть делать. Как и вообще
заставить хотеть.
Следовательно, есть в человеке что-то, что или есть, или нет. И
что действует самим фактом, что это есть. Независимо от
своего содержания. Ибо в содержании всегда присутствует нечто
разложимое на свои элементы и на какие-то связи, которые
устанавливаются между элементами. Однако на эти элементы
неразложимо то, что есть. Можно ли, например, хотеть любить и
поэтому любить? Ведь если любишь, то уже любишь. Или
увидеть что-то новое — вот захотеть и увидеть! Невозможно. И
тем не менее — когда-то же мы видим. И это видение — явно
какая-то длительность, хотя и особого рода. Скажем, я нахожусь в
состоянии желания, или моей воли, и должен длиться, потому что
то, что не длится, не является волей. Как бы по определению,
это тавтология. Иметь волю — значит держаться в чем-то, что
поэтому и называется волей. И если мы держимся, т.е. обладаем
такой способностью, то что-то происходит. Есть какие-то
следствия.
И то же самое относится к мысли. Она может с нами только
случиться. Когда мысль есть, она имеет последствия. Имитировать же ее невозможно. Другому человеку можно внушить, как
это ни странно, все, кроме мысли, которую он думает сам. Это
невнушаемо. Можно внушить видимость согласия, понимания,
но сама мысль, как и воля, желание, невнушаема. Вот такого
рода явления и называются свободой. То есть свобода в нас есть
такая внутренняя, неумолимая необходимость, к которой нельзя
прийти в силу другой необходимости. Вне самой себя, вне акта
своего существования свобода не имеет никакой другой причины. И, будучи таковой, она неразложима, непродлеваема, ничем
не заместима, поскольку сама является длительностью. То, что
само является временем, не имеет времени.
Или обратимся, например, к феномену нравственной нормы.
Это очень странный феномен. Странное определение, с помощью которого, казалось бы, можно получить ответ на вопрос,
Что такое добро или зло. То есть как если бы у нас было понятие
256
добра и мы на основе этого понятия могли бы определить
частные или эмпирические случаи происхождения добра. Ведь
именно так мы используем понятия. Скажем, у нас есть понятие
птицы, и мы какое-то существо, сидящее на ветке, сопоставляя с
этим понятием, называем птицей.
Но дело в том, что в области нравственных явлений этого
сделать нельзя. Никакое конкретное, частное определение
морального поступка из общей формулы (или понятия) добра
получить невозможно. Такой формулы просто не существует.
Хотя каждый раз, когда мы уже определили, какими путями — не
зная, что это нравственный поступок,— наше определение
совпадает с тем, что можно, казалось бы, вывести и из формулы.
Короче говоря, я бы сказал так. Очевидно, есть в этом случае
какой-то зияющий зазор или просвет между тем, что определилось по своей форме, по понятию добра, и тем, что является
добром в следующий момент времени. Или можно выразить это
иначе. Обычно когда мы смотрим на мир, то предполагаем, что в
мире существуют предметы, у которых есть определенные
свойства, и предметы как бы сами собой длятся в этих свойствах.
Ну, скажем, есть стол, он красный, красный — это атрибут стола, и
в следующий момент, когда я вижу стол, я вижу — что? — вижу,
что предмет длится в своем атрибуте. Продолжает быть красным.
Так вот, сказать то же самое, повторяю, о поступке, что он
добрый, оказывается, мы не можем. Как говорили древние
(например, суфийские мистики), у атрибута субстанции нет второго момента. И всякому действительно просветленному человеку
предлагалось верить при этом в некое непрерывное творение. То
есть имелась в виду следующая вещь в фундаментальном
устройстве мира, как он предстает в нашем сознании. В этом
мире нет самодлительности вещей в своих атрибутах. Чтобы
было добро, оно всякий раз должно рождаться заново. Добро —
это некое состояние.
257
Итак, философ говорит: у атрибута нет второго момента.
Если я добрый сегодня, то не потому, что был добрый вчера или —
поэтому же — смогу стать добрым завтра или в следующий
момент времени. Если мы внимательно всмотримся в наш
нравственный сознательный опыт, то увидим, что это именно
так. Что, совершив что-то доброе вчера, мы не можем встать на
это, как на ступеньку, ведущую в сторону добра. Поскольку,
как я уже сказал, существует определенный зазор «второго
рождения» или творения в акте добра. Это как бы огонь бытия,
который мерно (задавая меру) должен вспыхивать каждый раз
заново. И длительность человеческих качеств или свойств и есть
длительность поддержания и передачи этого огня. То есть наличие в человеке какого-то высшего честолюбия, состоящего в
том, чтобы существовать. В свое время Мандельштам как-то
заметил, что высшее честолюбие художника — это существование, не совпадающее с его собственной персоной — индивидуальной, психической, физической и т.д. На первый взгляд
весьма странная фраза. Однако если мы вспомним, что говорилось
о мысли, которая не поддается имитации, то поймем, конечно, и
эту фразу.
Тем самым мы подошли к тому, с чего, собственно говоря, и
начинается философия. Значит, мы назвали одну и ту же вещь
желанием, или волей, назвали ее свободой, а теперь — существованием. Или бытием. То, что в философии называется бытием, и
есть как раз то, что я пытаюсь сейчас описать. Это не просто
существование вещи, а то, что существует в зазоре между задаваемой формой (или понятием) творения и его потенциальной
формой или новым творением. Язык философии парадоксален, он
имеет отношение к тому, чего нельзя знать в принципе. А раз
нельзя, следовательно, это язык не знания, а мудрости. То есть
какого-то состояния, которое есть и действует, потому что оно
есть. И его нельзя разложить на элементы.
Повторяю, в философии мы имеем дело с тем, что может
лишь быть и что мы не можем предположить заранее. Вообразить себе, пока это не случилось само. Поэтому, например, о
сознании философ скажет: сознание есть то, чего нельзя предположить Имея в виду, что нельзя вообразить или предположить
то, что должно быть само. Потом оно может концептироваться,
стать знанием, получить индивидуальную форму — события,
существования и т.д. Но прежде — сознание, как и бытие, свобода, нравственное состояние, должно иметь место.
И еще один момент, на который я также хотел бы обратить
внимание. Оказывается, то, чего нельзя знать и что мы назвали
свободой, является основной целью человеческих стремлений. В
человеке как бы заложено движение к тому, чего нельзя знать в
принципе. Не в смысле непознаваемости, а в том смысле, о
котором я говорил. Что то, что я могу увидеть, можно увидеть,
только придя в определенного рода движение. И это движение
нельзя остановить. Оно, и я подчеркиваю это, находится, вообще,
вне различения добра и зла. Или, как сказал бы Ницше, «по ту
сторону добра и зла».
И вот это движение в сторону того, что можно узнать, лишь
проделав какой-то путь и оказавшись в такой-то точке, можно
назвать, если угодно, свободой творчества. Или, вообще, творчеством. Свободой мысли, внутренней свободой и т.д., потому
что, начав столь невинное движение, мы, естественно, еще
ничего не знаем. Знание появится потом, как бы обратным ретроактивным ходом. То есть человек в этом смысле — единственное свободное существо, способное к такому движению,
называемому в философии трансцендированием. Способное
трансцендировать окружающую его ситуацию и себя самого.
Значит, трансцендировать — выйти за пределы. Но к чему?
Ведь, казалось бы, если есть трансцендирование, то должен
существовать определенный трансцендентный предмет, к
которому трансцендируют. А философия (или мудрость) останавливает этот опредмечивающий шаг человеческого сознания и
говорит: нет, такого предмета не существует, поскольку есть
нечто, о чем мы не можем знать в принципе. И что может лишь
ретроактивно, в виде кристалла выпасть в нашей жизни в зависимости от акта движения. Поэтому в философии употребляют
термин не «трансцендентное», а трансцендентальное, имея в
виду именно такого рода кристаллизацию внутри человеческого
мира. И поэтому же философы говорят о трансцендентальном
сознании в отличие от эмпирического сознания. То есть о сознании как бы в чистом виде, в просвете и горизонте которого
мы впервые видим мир как таковой. Сам по себе. Бытие само по
себе. Добро само по себе. Не отдельно существующие предметы, а
сам феномен или акт бытия. В данном случае — бытия мира и
бытия сознания.
Следовательно, мы можем сказать, что человек — вот в том,
что я назвал творчеством, свободной мыслью, внутренней свободой,— находится в состоянии особого рода длительности, ни
на что не разложимой, о которой я говорил в самом начале.
Обычно в нашей жизни, в нашем реальном психологическом и
культурном опыте пребывание в такого рода состоянии начинается
с яркого впечатления, которое таинственным или колдовским
образом действует на нас, приковывает к себе наше внимание, и в
результате возникающего внутреннего беспокойства у нас
появляется желание как-то понять, расшифровать это
впечатление. Такого рода впечатления привилегированны в том
смысле, что мы стремимся ответить на вопрос: что это такое? Что
это за «сообщение»? Откуда оно? Это примерно то же самое
состояние, как у героев Достоевского, которые пытаются мысль
разрешить. Не проверить какую-то теорию. Нет. А разрешить какоето умственное беспокойство, возникающее в пространстве луча
впечатления. Вот какое-то пространство
260
вырвано лучом впечатления, и мы, как бабочки на огонь, летим
и летим на это освещенное пятно. И это становится для нас в
буквальном смысле слова вопросом жизни и смерти.
Сошлюсь на пример из литературы XX века. Если вы помните, в романах Фолкнера все складывается именно из такого
рода впечатлений или восприятий его героев, содержание
которых связано обычно с авторской биографией и прохождением персонажами тех или иных жизненных путей. Персонажи
как бы сцепляют различные стороны авторского впечатления,
наполняя его содержанием, так что можно наконец, когда звучит
последняя нота, разгадать, что было на самом деле. Потому что до
этого явно было что-то не то, поскольку все исчерпывалось
эмпирическим содержанием впечатлений. Или то же самое у
Пруста, на которого я часто ссылаюсь, приводя пример с околдовывающим запахом сырости, преследующим героя его романа
«В поисках утраченного времени». Оказывается, в этом
запахе было скрыто от героя символическое указание на архетип
возможной для него формы любви, связанной с психосексуальной организацией, судьбоносной для него, так как она
предполагала только такую любовь, которая сохранила любящего
как бы внутри материнского лона. Он был как бы все время в
коконе, как и его мысль. То есть в данном случае мысль самого
автора, писавшего роман на «костылях» свободы, на костылях
прохождения пути к тому, о чем нельзя знать. Ибо можно знать о
сырости как об ощущении, а о том, что она говорит (указывая на
события, а не на факты), можно узнать, лишь пройдя определенный путь и придя на этом пути в определенную точку, где
можно переродиться. Стать другим. Только так наш герой, т.е.
сам Пруст, построив текст, узнает вдруг о себе, что он любил
Альбертину, потому что она заменяла ему мать. И, поняв это,
стал свободным.
Следовательно, всегда есть точки, в которых мы можем
узнать что-то о мире, о такого рода событиях, обозначенных
261