Фабула Владимир Жаботинский Назад к Гедеону

Владимир Жаботинский
Фабула
Михаил Вайскопф
Назад к Гедеону
Статьи, предлагаемые вниманию читателя, были написаны Жаботинским в 1916 - 1917 гг.,
в бытность его лондонским корреспондентом “Русских ведомостей”. При их отборе мы
руководствовались не столько влечением к самой фактологии тех или иных явлений,
запечатленных автором, сколько намерением передать широту и многообразие его интересов,
во многом коренящихся в более раннем периоде литературной деятельности Жаботинского.
Так, например, в очерке ‘Тов. Глаголь’ он, в свойственной ему иронической манере, дал
типаж
революционного
эмигранта-космополита,
утратившего
всякое
осязаемое
представление о реальной, всамделишной жизни, которой он предпочел мир абстракций и
нудное, сварливое многословие, запечатленное в самом псевдониме героя. Вспоминается,
впрочем, и мрачная пушкинская цитата: “Кругом пустыня, дичь и голь, а в стороне торчит
глаголь” - т.е. виселица.
Трудно сказать к какой собственно социал-демократической фракции принадлежит герой,
да и вряд ли это имеет существенное значение. В ‘Тов. Глаголе’ Жаботинский вывел за
национальные рамки ту же стихию бездомности и беспочвенности, которую он до того, в
‘Чужбине’ (1908), увязывал лишь с еврейским социалистическим утопизмом.
Сопоставим хотя бы сентенции, посвященные эмигрантской словесной ‘машине’: “Ее
зубчатые колеса вертелись в пустом воздухе, ничего не ломая, потому что Россия была
далеко и даже не знала про них. Оттого колесо вертелось еще скорее”, - с вердиктом,
вынесенном в ‘Чужбине’ еврейскому рабочему движению: “Нет легче, чем заставить
вертеться колесо, торчащее в воздухе: оно завертелось, только спицы мелькают, потому что
никого никуда не везет оно и ничего не двигает. Дешево и гнило! Дешево и гнило!” Статья,
написанная в самый канун Февральской революции, вскоре обернулась насмешливым
пророчеством. Эмигрант Глаголь убежден, “что высшее руководство событиями должно быть
сосредоточено ‘здесь’, только издали видна полная перспектива. Товарищи в России должны
смотреть на себя как на исполнительные органы”. Через несколько месяцев после этой
публикации власть в России захватили как раз такие доктринерствующие эмигранты - но
позднее их истребили сталинские почвенники, претендовавшие на кровную связь со страной,
которую они не покидали и в которой вели подпольную работу, пока “руководящие
товарищи” разглагольствовали за границей.
Чрезвычайно знаменательна, хотя в ином смысле, ‘Фабула’. Жаботинский предвосхищает
здесь и литературные теории русских формалистов, и знаменитый манифест Льва Лунца ‘На
Запад!’ (конец 1922), где теоретик “Серапионовых братьев” торжественно призывает к
возрождению фабулы. У Лунца можно обнаружить даже текстуальные совпадения с
Жаботинским; но еще любопытней, пожалуй, что он как бы реализовал жанровую установку
последнего - а именно, обращение к Библии, в первую очередь повествованию о Гедеоне как
образчику настоящей фабульности. Ведь Лунц-прозаик выступает сразу с двумя
“библейскими” рассказами – ‘В пустыне’ и ‘Родина’, причем второй открывается темой
Гедеона: “Вот таким пришел ты из Египта в Ханаан, помнишь? Это ты лакал воду из Херона
[Должно быть - Харода (источник Эйн-Харод, под горой Гилеад, в Езреельской долине на
севере Израиля)], вот так, животом на земле, жадно и быстро”. Но в отличие и от
“серапионов”, и от Шкловского, Жаботинского увлекает не сама литература, а ее жизненная
подоплека, тот энергетический напор, который принесла с собой война и с которым он
связывает даже такое явление, как резкие сдвиги в массовой женской моде: “И одну и ту же
музыку играет Минерва на клавиатуре своих пушек и муза моды на своей швейной машине”
(‘Муза моды’).
Уже с точки зрения этой энергетической доминанты непреходящую ценность
представляет собой и статья ‘Беседа с американцем’. Жаботинский был слишком
рациональным мыслителем, чтобы отвергать огромное - подчас решающее - значение
иррациональных факторов в мировой истории. Статья носит, без сомнения, резко
антимарксистский характер - ибо там, где марксизм с присущей ему буржуазной наивностью
сводит все к соображениям экономической выгоды, собеседник Жаботинского убедительно
говорит о преобладании мотивов “националистических, империалистических или каких
угодно, - во всяком случае мотивов идеальных, а не денежных… Весь мир отложил
материальные интересы в сторону и приносит неслыханные жертвы во имя - может быть, во
имя простого самолюбия или - еще хуже - во имя злобы и мести, но, как бы то ни было, во
имя побуждений, не имеющих никакой связи с выгодой”. Через семь лет Жаботинский
высказал весьма сходные взгляды - только уже применительно к арабскому вопросу - в
скандально известной статье ‘О железной стене’, где доказывал, что арабы добровольно, из
соображений экономической выгоды (“ни за какие питательные бутерброды”), никогда не
согласятся на раздел Палестины. Думается, и в наши бурные дни, когда все еще не
перевелись коммерческие мечтатели, грезящие о “новом Ближнем Востоке” с его
взаимовыгодным миролюбием, это предостережение сохраняет печальную актуальность.
Мы остановились перед окном большой книжной лавки и засмотрелись на рождественскую
литературу. Там были сказки всех иностранных народов, сказки английские, шотландские, ирландские,
валлийские, сказки краснокожих и кафров; был старый Фенимор Купер с Майн-Ридом, Киплинг и
Стивенсон, Шерлок Холмс, Золотой Жук и вообще масса книг с картинками.
Один из собеседников - английский писатель; он хорошо знает языки и в том числе русский
[Возможно, имеется в виду Хагберг Райт. См. о нем: Набоков В. Д. Из воюющей Англии. Путевые очерки.
Пг., <1916>]. Он сказал, когда мы пошли дальше:
- Вот вам один из секретов здоровья нашей расы. Можно бранить нашу повествовательную литературу
как угодно, особенно за последние десятилетия; но она в общем сохранила одну черту, которой я придаю
огромное значение: фабулу. Прообраз всякого эпоса есть сказка, и как бы ни вырос, ни развился
впоследствии роман, опасно для него отрываться от этой основы своей. Дело, конечно, не в феях и
чудесах, а в действии. В повести должно быть действие, должны быть события, которые можно рассказать
своими словами. Для меня это - проба и примета, отличающие настоящего беллетриста от ненастоящего:
если содержание романа можно рассказать своими словами, значит писал его человек, действительно
увидевший жизнь; если нельзя, если вся книга состоит из неуловимых переливов настроения, то, сколько
бы ни было в этом чистого таланта, писал человек слепой, и долго его книга не проживет. Я, конечно,
знаю, что вы за эти слова считаете меня печенегом. Теперь в моде музыка без мелодии и роман без
фабулы; для русского или норвежского писателя сочинить повесть с обилием событий значит прослыть
моветоном; напротив, надо, чтобы действия было поменьше, но зато чтобы подробно были перечислены
все оттенки душевного состояния человека, которому скучно. Я - старовер, и, слава Богу, мы все в Англии
- староверы: за исключением единиц, мы такой литературы не читаем. Мы все еще любим книги, в
которых люди борются, изворачиваются, достигают или теряют, переживают реальные факты, а не только
свои переживания, и даже иногда убивают себя или других.
- Это все очень хорошо, - сказал второй спутник, русский инженер, поселившийся здесь с начала
войны по делам военного снабжения, - признаюсь, я сам грешен - люблю книги интересные. Когда
придешь домой после дня, проведенного в деловой атмосфере, т.е. в атмосфере вашей английской
неповоротливости и русской безалаберности, куда мне там вникать в психологию героев с тонкими
чувствами. Я читаю вот эту самую рождественскую литературу, только для взрослых. Прочитал тьму этого
добра. Целых шесть книжек, например, на одну тему: как он и она попали на необитаемый остров или в
пустыню, и как они умудряются вести себя в этих обстоятельствах вполне корректно, без всяких
вольностей. Словом, я ваш единомышленник. Но должен вам честно признаться: и плоха же вся эта ваша
литература с фабулой! Ужас. Читаешь - занятно; прочитал - жалко потраченного времени. Это я не в обиду
Англии говорю, а просто к тому, что, видно, фабула теперь не ко времени. Ее в жизни нет, оттого и
писатели ее чуждаются, т.е. хорошие писатели.
- Ну, это спорно. Возьмите, например, Арнольда Беннета [Беннет, Арнольд (1867 - 1931) - английский
писатель натуралистической ориентации] - хотя бы роман его ‘The Card’. Это - история ловкого дельца.
Среда - самая прозаическая: пять городишек в Стаффордшире, где делают глиняную посуду. А
посмотрите, сколько в этой книге действия и движения. Или вот недавно умер Джек Лондон. Конечно, не
из бессмертных; но хороший писатель в пределах своего поколения и периода. Вы прочитайте
‘Приключения рыбачьего патруля’ - увидите, что есть еще фабула в жизни и что можно обрабатывать ее с
серьезным талантом. Заметьте, этот автор не пасовал и перед психологическим письмом. У него есть
рассказ о том, как по ошибке повесили одного китайца вместо другого, - не помню, как называется. Я знаю
мало таких страниц у первоклассных писателей, перед которыми эта страница должна бы побледнеть. А
его волки и собаки, а его краснокожие? Но, понимаете, его внимание специально останавливается на
психологических процессах только тогда, когда в самих этих процессах есть нечто необычное: или
событие исключительное, или сама тварь экзотическая. Это - другое дело, это само по себе интересно, это та же фабула, - и это можно рассказать своими словами. Что меня из себя выводит, это возня с
психологией зауряднейшего европейского господина в зауряднейший момент его жизни. Я не отрицаю,
что это иногда может быть талантливо. Но это несомненно говорит о болезненности таланта. Писатель без
фантазии не есть настоящий писатель, и время это докажет. Каков бы ни был его успех сегодня, он будет
впоследствии забыт, между тем как книги фабулы будут жить вечно - не только Гомер и сказки, но
‘Дон-Кихот’, ‘Робинзон’, ‘Декамерон’, ‘Хижина дяди Тома’, ‘Les Miserables’ [“Отверженные”. - Примеч.
ред.], Вальтер Скотт...
- Что это вы сами себе противоречите! Дон-Кихот есть самая “психологическая” повесть мировой
литературы. ‘Хижина дяди Тома’ вообще второй или третий сорт в литературном отношении; во всяком
случае сила ее в тенденции, а не в фабуле. И ‘Декамерон’ “вечен” только своей тенденцией, “гимном во
славу жизни”, а ничуть не своими наивными завязками и развязками.
- Это другое дело. Конечно, ценность эпоса не в голом сплетении событий. Сплетение событий только средство, чтобы выявить нечто главное, будь это души живых людей, или идеи ренессанса и
эмансипации. Фабула - только средство; но я настаиваю на этом средстве. Без него эпос не эпос. Конечно,
в ‘Дон-Кихоте’ главное - психология героя. Но вспомните, что во всем романе нет ни одной специально
психологической страницы. Вы узнаете Дон-Кихота только в действии, в похождениях и приключениях,
которые гораздо ярче и убедительнее рисуют его характер, чем могло бы сделать это самое подробное
описание его настроений. Конечно, ‘Хижина дяди Тома’ сильна тенденцией; но книга эта была бы
давным-давно забыта, если бы ее тенденция проявлялась в форме проповеди или в форме внутренних
переживаний рабовладельца, который постепенно прозревает. Книга эта жива потому, что ее тенденция
выявляется исключительно в событиях видимой жизни. И тенденция ‘Декамерона’, и тенденция
‘Робинзона’, и вообще идея всякой бессмертной или долговечной книги сказана в фактах, а не в словах.
Фабула не есть цель истинного эпоса, но она есть его conditio sine qua non. Эпос без фабулы есть ошибка.
Ошибки иногда бывают очаровательны, но им суждено рассеиваться. Вы мне не назовете ни одного
произведения повествовательной литературы, выдержавшего столетний ценз, которое не обладало бы
хорошо развитой фабулой, зато, хотите, скажу вам ересь, за которую вы меня проклянете? Ваш Чехов был
большой талант. Но через тридцать лет, когда в России будет порядок и индустрия, его даже в России
перечитывать не будут. И вообще я верю, что эта болезнь века - литература без фантазии - скоро пройдет;
и тогда нас, англичан, поблагодарят еще за то, что мы, в самый разгар этой моды на неуловимые
расплывчатости, хранили в своей литературе традицию действия, движения, точных контуров. Конечно,
есть и у нас исключения, как покойник Мередит [Мередит, Джордж (1828 - 1909) - английский поэт и
прозаик] или полунемец Конрад [Конрад, Джозеф (1857 - 1924) - английский писатель польского
происхождения]; и вообще, не спорю, наша литература последних десятилетий мировой роли не играет.
Но здоровую традицию мы храним, и она еще понадобится.
- Объясните мне другое, - вмешался я. - Вы начали с того, что книжка с фабулой есть один из залогов
здоровья вашей расы. Может быть, это так. Конечно, читать о крушениях и подвигах здоровее, чем
копаться в усталых душах или кормиться глубокомысленной порнографией. Но если под здоровьем расы
вы понимаете активность, то должен признаться, что я прямого влияния литературы не вижу. В жизни
рядового англичанина удивительно мало фантазии. Конечно, современная городская жизнь вообще не дает
простора для приключений, и француз, например, тоже прозябает однообразно. Но у него хоть прозябание
нарушается, говорят, любовными похождениями. В жизни среднего англичанина эта сторона, кажется,
большой роли не играет. Остается непролазная монотонность. Ее признают и ругают сами англичане. Я
слышал от ваших сограждан, что нет на свете ничего скучнее респектабельного быта в вашей провинции.
Но по-моему, достаточно скучно и в респектабельных кварталах Лондона. Каждый день одно и то же,
строго, свято, ненарушимо. Это - быт, абсолютно очищенный от малейших прихотей фантазии. Где же тут
следы той склонности к движению, действию, борьбе, переменам, о которых свидетельствует ваш
книжный рынок?
Англичанин рассмеялся.
- Что за типично-российское мнение! Я помню петроградские привычки. Нет определенного часа для
завтрака и обеда. Встают, когда необходимо, ложатся, когда можно. В половине одиннадцатого ночи
звонит к вам знакомый с Петербургской стороны и спрашивает, дома ли вы и можно ли к вам нагрянуть с
компанией. Милости просим. К полночи они приезжают, и начинается разговор по душам, а при разговоре
- вино, колбаса, ветчина и шпроты на подозрительном масле. Театральное представление кончается не
раньше 12-ти, а после того едут в ресторан. И это - не богачи и кутилы какие-нибудь, а средний класс,
интеллигенция. Знаю, помню. И вы, должно быть, думаете, что в этакой жизни больше “фантазии”, чем в
нашем размеренном быту. Вы глубоко ошибаетесь. Это все равно, что сказать, будто в жизни женщины,
флиртующей направо и налево, любовь играет большую роль, чем у той, которая любила раз в жизни, или
даже у той, которая весь век напрасно протосковала о любви. Сильные страсти, если их разменять на
мелочь, на безвредный фейерверк, становятся скучнейшей и однообразнейшей из канителей.
- Это, допустим, так, но я все-таки спрашиваю, где те англичане, жизнь которых полна фабулы.
- Всюду вокруг вас. Конечно, теперь они большей частью на войне. Но мы говорим о нормальном
времени. Начнем с пустяков - со спорта. Вот вам для сравнения два нормальных типа: вы и я. Мы
приблизительно люди одного возраста, достатка и класса. Как вы проводите свои каникулы? Вы едете на
дачу или в Европу; на даче вы удите рыбу, а в Европе смотрите картинные галереи. А как я провожу свои
досуги? Против моего имени в книге ‘Кто есть кто?’ вы найдете: recreation - лисья охота. Друг мой, это
есть сильное ощущение, которое - если бы вы его раз пережили, - снабдило бы вас впечатлениями на три
месяца и, я боюсь, материалом на пять статей. Вы скачете, куда ведет вас лисица, через пни, камни, рвы,
рискуя на каждом шагу сломать шею; все в вас напряжено, и вы, что называется, живете всеми соками
своего организма. Просмотрите эту самую книгу ‘Кто есть кто’. Там не только знаменитости, там
несколько тысяч имен, люди скромные, как я, и еще скромнее. Против имени каждого стоит его recreation,
и вы посчитайте, сколько среди них развлекаются теми видами спорта, которые связаны с личным риском.
Каждый сезон десятки англичан шатаются по разным углам Африки, охотясь на львов; а в частной жизни
это - инженеры, политики, писатели или банкиры. В той витрине я заметил книжку Паттерсона ‘Людоеды
на р. Саво’. Это - одна из популярнейших книг у английских спортсмэнов. Автор был инженер и строил
железнодорожный мост через р. Саво в Уганде. Там появились львы-людоеды, и он убил восемь штук,
между делом, в перерывах между прокладкой рельсов. Человек такого закала есть до сих пор наш
любимый национальный тип. Разве все это не значит, что в нашей жизни больше фабулы, несмотря на то,
что мы обедаем и ложимся всегда в одно и то же время и к обеду надеваем фрак?
- Спорт не есть жизнь. Спорт есть развлечение. Я вас спрашиваю о фабуле в жизни в настоящем,
“всамделишнем” быту. Я ее не вижу.
- Протрите очки, и увидите. У вас штатская служба считается самым скучным делом на свете, и идут в
нее специально люди без воображения, любящие протирать кресла. У нас это носит другой характер. Нам
нужны чиновники для Индии, Судана, Родезии, Борнео, Бермудских островов. Им придется жить в
первобытных условиях, иметь дело с первобытными людьми. В программу экзамена для заморского civil
service входит знаете что? Верховая езда. Скромному агенту в глухом округе какого-нибудь Саравана
приходится ежедневно править, ежедневно творить, ежедневно распутывать задачи экзотических
отношений. Поэтому у нас в civil service идут люди с энергией, находчивостью, охотой к необычайному.
Отбор очень строгий, но кандидатов всегда масса. Откуда они берутся? Откуда берутся матросы для 10-ти
тысяч судов нашего торгового флота? Откуда брались волонтеры для военного флота и армии? Отчего
никогда в нормальные времена не бывало недостатка в притоке добровольцев? Отчего только в
англосаксонских странах оказалось возможным сохранить волонтерскую систему? Где еще народы,
которые без принуждения регулярно и ежегодно выделяли бы из себя десятки тысяч охотников стать под
ружье? Взгляните на нашу эмиграцию. За последние годы по полумиллиону англичан ежегодно
переселялись за море; из них только одна четверть шла в Соединенные Штаты, - остальные три четверти
едут в Канаду, Австралию, Южную Африку. Это - не те края, где эмигрант поступает на фабрику. В
колониях эмигранты - пионеры, они заселяют пустыню, подымают первобытную новь, воюют с природой
и диким зверем, часто на расстоянии 500 миль от железнодорожной станции...
- Вы увлеклись. Эти-то пионеры меньше всего находятся под влиянием литературы. Это, знаете, скорее
та публика, о которой польский поэт сказал: они криво пишут, зато ровно пашут. Фабула вашей
беллетристики тут не при чем.
- Нет, тут есть прямая связь. Наш книжный рынок выражает ту же динамическую тенденцию, что
сказывается и в других областях нашей жизни - в спорте, в эмиграции, даже отчасти в характере нашей
бюрократии. Кто на кого повлиял - жизнь на книгу или книга на жизнь, - это вообще для всех стран и эпох
вопрос запутанный, и здесь, гуляя по набережной, мы его решать не станем. Но одно я должен вам
заметить. Есть одна книга, которая хорошо знакома даже нашим батракам, даже нашим босякам. Эта книга
- Библия. Ни один народ на земле, даже евреи, не знает Библии так, как мы ее знаем. Она лежит в основе
нашего воспитания, она - первая сказка нашей детской и первая книжка нашей школы. Ее цари, пастухи и
герои для нас - живые люди. Когда я произношу имя ‘Гедеон’ [Гедеон (Гидон) - древнееврейский вождь и
воитель, персонаж библейской Книги Судей], передо мною встает целая эпопея - а вы даже вряд ли
припомните наизусть, кто был Гедеон и чем прославился. Назовите уличную торговку Иезавелью
[Иезавель - жена Ахава, царя Израиля, насаждавшая языческие культы (3-я и 4-я Книги Царств)] - и она на
вас жестоко обидится, до того жив в ее сознании библейский образ. И не думайте, что так глубоко
врезываются в нашу память законы или поучения Библии. Нет, врезывается в память навеки фабула
Библии - ее борьба, ее кровь, ее подвиги и хитрости, ее чудеса и ужасы. Недаром наши пионеры, которые
создали Америку, переселялись туда с ружьем и Библией. Эта книга с начала XVII столетия формировала
наш национальный характер; и, заметьте, именно с XVII столетия Англия начинает превращаться в
мировую державу, оттесняя постепенно Испанию, Португалию, Францию. Неужели это случайное
совпадение? Никогда. На истории нашего волшебного имперского роста лежит ясный отпечаток самой
большой и самой чудесной из волшебных сказок мира. И это, если хотите, лишнее подтверждение моей
литературной теории: самая бессмертная из книг есть в то же время самая богатая фабулой.
Впервые опубликовано:
Русские ведомости, № 12, 15 января 1917, с. 3
Жаботинский В. Из публицистики 1916 - 1917 гг. Предисловие и примечания: Михаил Вайскопф. //
“Солнечное сплетение”, 2001, № 14-15
http://www.plexus.org.il/texts/vaiskopf_gedeon.htm