Л.Т. Латыйпова КГУ им.Ульянова-Ленина МОТИВ САМОУБИЙСТВА В ПОЭЗИИ В.МАЯКОВСКОГО И И.ИГНАТЬЕВА.
advertisement
Л.Т. Латыйпова КГУ им.Ульянова-Ленина МОТИВ САМОУБИЙСТВА В ПОЭЗИИ В.МАЯКОВСКОГО И И.ИГНАТЬЕВА. Темой данной работой является мотив самоубийства в поэзии И.Игнатьева и В.Маяковского. Цель: изучить тему суицида в творчестве Игнатьева и Маяковского в тесной взаимосвязи с их поэтическими и мировоззренческими особенностями. В раскрытии нашей темы мы использовали культурологический подход, который предполагает изучение данного текста в контексте культуры своего времени и в контексте общей культурной традиции. Актуальность работы обусловлена тем, что в последние 10-15 лет произошел своеобразный «танатологический бум»: публикуются теоретические, историко-литературные исследования, посвященные теме смерти. Среди них: В.Заманская, Г. Слободлюк, И. Паперно и др. В целом феномен самоубийства стал объектом пристального внимания медиков, социологов, ученых, публицистов во второй половине 19 века. Однако наука очень скоро дала понять, что не в состоянии дать удовлетворительного ответа на вопрос о причинах и законах добровольного ухода из жизни. На рубеже веков суицид стал центральной проблемой философии и литературы. Здесь следует выделить имена таких западных философов как Д.Штраус, Л.Фейербах, А.Шопенгауэр, Сартр, Ф.Ницше и наряду с ними русского писателя и философа Ф. М. Достоевского. Особого внимания заслуживает работа Ницше «Веселая наука», где он впервые выдвинул свой знаменитый тезис о смерти Бога: «Боги, как и люди, разлагаются. Бог умер. Бог мертв».(3, с. 144) Но если Бога нет, значит, нет и вечной жизни, не существует и человеческая душа. Еще Кант в «Критике чистого разума» утверждал: «если нет изначального существа, отличного от мира, если воля не свободна, если душа обладает той же делимостью, что и материя, то моральные принципы лишаются своей силы. И тогда позволено все: и убийство, и самоубийство».(3, с. 172) Вопрос о том, как же человеку жить в мире без Бога, решают и герои Достоевского. Кириллов из романа «Бесы» говорит о том, что человека от смерти может удержать две вещи: страх физической боли и вера. Но в веке серебряном все встало с ног на голову. Человек потерял и страх смерти и, что самое страшное, веру в Бога. Мир вокруг не устраивал человека и он искал пути выхода из него. Самоубийство стало не просто способом ухода из жизни, оно стало идеей, моделью мира поэтов начала ХХ века. Наверное, нет ни одного поэта серебряного века, который обошел бы вниманием в своем творчестве тему самоубийства. Можно привести в пример и Сашу Черного, и В. Брюсова, и Н.Гумилева и многих, многих других. Особого внимания заслуживает целая плеяда поэтов, которые не только затрагивали в поэзии тему роковой гибели, но и покончили жизнь самоубийством. Среди них – И.Игнатьев и В.Маяковский. Поэтический сборник И. Игнатьева с символичным названием «Эшафот» был опубликован в 1914 году. Буквально каждое из двадцати стихотворений в этом сборнике пронизаны мотивом самоубийства. Поэт открывает перед читателем новый, совершенно фантастичный мир, где проспекты напоминают элегическую-электрическую ведьму, где венерические вывески тянутся к небу по плечам растущих дворцов, где растут черные розы позолоченной злости, а метрополитен змеится розовыми воронками. Но этот фантастический мир населен вполне обыкновенными людьми-обывателями: духовными кастратами и сандвичами в зеленых пенсне. Тема самоубийства, прежде всего, обусловлена категорическим несогласием, бунтом против этого мира и его создателя. Поэзия И. Игнатьева вся пронизана мотивами западных философов рубежа 19-20 веков: Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, Ж. Сартра. Подобно Ницше, Игнатьев провозглашает мир без Бога. Создатель представлен у него только как «подземный треугольник лица» - нечто неживое, уже себя изжившее, которое необходимо уничтожить, взорвать основы бытия. Это не обида на Бога, не просто вызов человека: «ты крохотный божик», как у Маяковского. Это попытка изъять концепт Бога из всей идеи мироздания и самому стать над миром, стать ницшевским сверхчеловеком. Великий французский философ и писатель Ж. П. Сартр считал, что если человек не согласен с жизнью, он имеет полное право из нее уйти. Самоубийство становится попыткой прорвать жизнь, вырваться за ее пределы. Обрести подлинную свободу. Здесь поэт опирается на философию Шопенгауэра, который объявил суицид средством обретения свободы. Для Игнатьева самоубийство подобно Кириллову и Ипполиту Достоевского абсолютная свобода индивидуального волеизъявления. Но возникает она не от мысли о человеческой смертности, а от мысли о бессмертии, о представлении космоса как множестве миров, от веры в неограниченные возможности человеческого сознания. Поэзия И. Игнатьева – поэзия космизма. Его герой – новый Иисус Навин, который зажег бензинной зажигалкой себе «пять солнц и сорок лун» - из вполне обыденного сделал фантастику; привел в движение валун космоса – встал у истоков бытия. Главный вопрос, волнующий героя: почему человек должен подчиняться общим законам бытия, когда он сам нечто большее, чем это бытие? Трагедия в том, что человек неволен определять свою жизнь – это «плен судьбы», «средьмирье борьбы». Все его поступки определяются не личным выбором, не волей, а победой той или иной стороны (Добра и Зла, например). Вся поэзия И. Игнатьева – бунт против предопределенности, против раз и навсегда установленных законов, идеалов, нравственных категорий. Его цель – разрушить «миф Бытия» - «разрезать ретортами жала отверзость», разбить привычные представления о рае: «Раи забудутся от несущих стен» (рай вполне материален, зиждется на несущих стенах – традиционных представлениях. Его можно разрушить, едва стоит раскроить небо.) Поэтому в мире Игнатьева все перевернуто с ног на голову. Он как кривое зеркало отражает мир реальный: полностью нарушены временные и пространственные рамки – Миг и Вечность, Далекое и Близкое, единичность и бесконечная множественность здесь неразрывно слиты. Он жизнью жертвует, умирает живя, то есть подчиняется общим законам бытия и не может понять сущности вещей. Его страшит безначальность – отсутствие начала происхождения жизни (а значит и причины, смысла). И бесконечность конца – жизнь представляется как движение к концу, самоуничтожение. Когда же человечество придет к концу и разгадает «секрет бытия»? Герою не дано узнать «окружности ключ» - разгадку жизни всего человечества. Но одно он знает точно: кончится Бег (жизнь представлена не виде сплошной прямой, а виде круга, обусловленного ее цикличностью, повторяемостью. Бег по кругу означает бессмысленность) – жизнь прервется и тогда он познает ее во всей полноте и многообразии. Именно смерть раскрывает всю звуч и спектр жизни. Становится ее разгадкой. Я не знаю Окружности Ключ, Знаю – кончится Бег. И тогда услышу всю Звуч, И увижу весь Спектр.(4, с. 50). Поскольку «Миф Бытия» уже полностью разрушен, не остается ничего определенного – свобода настолько относительна, что граничит с рабством (человек свободен лишь теоретически. Как может быть свободно существо, которое не выбирало время и место своего жительства, более того – сам факт своего существования); отчаяние бодрит (не дает отступиться от принятого решения); упоением можно наслаждаться в вечно-последний раз (представление о миге как о вечности); а любовь не представляет никакой ценности, потому что создана кем-то другим и ее без жалости можно бросить в снеготаялку. Даже древнерусские и библейские герои – символы жертвенности – переосмысливаются: Василиск, ослепленный братьями, сам становится предателем. Василисковые пути для героя не только дорога к предательству традиционной любви, но и всего мира, его условностей в целом. Иисус Навин – не искупитель старой, а создатель новой веры. Он дерзок, не имеет ничего общего со страданием. Он весь в сомнениях: с одной стороны, хочет быть «средьмирной осью» (сущностью всего), «арочным сквозем» (проводникам по мирам), с другой – приветствует презренных кастратов, дает слово не искать самого себя (Opus № 45 читается как «не верь себе»). Попытка найти себя выражает сомнении: остаться ли на земле и с землей или нет. Ведь что ни говори, внутри него живет и земное, частичка «покоренных амеб». Поэтому он приходит к людям – туда, где играют веселые вальсы – искать поддержку у любимой. Огромную роль здесь играет образ «изломанного Арлекина – паяца и скомороха, который плачет по земле и оставшимся на ней. На краткий миг в герое пробуждается любовь и жалость к ненавистной земле. Поэтому Арлекин изломан страданиями и просит спасти его. Но это не просьба оставить на земле, скорее, приглашение покинуть землю вместе. Любимая же не сможет понять причину его печали, несмотря на доброту и участие. Она скажет: «Перестань, не печалься!» Но и с нею вместе я буду один.»(4, 52). «Мнимая беспечность» оказалась действительно напускной, а брошенная в снеготаялку любовь могла стать спасительной соломинкой. Окружающий мир становится для героя саваном прощальным. А он, наконец-то обретает покой и тихо целует «лица небылиц» (всего, что не смог увидеть на земле) и тает на горизонте. Уходит к границе без границ – туда, где нет страданий и предрассудков. Неоднократно обыгрываемая тема смерти и казни в «Эшафоте» представляется как некое театральное действие. Поэт как будто играет с жизнью, сознанием, смертью. «Хочу неестественности трагической!»(4, с. 56) восклицает он. Многократно обыгрываемая, смерть теряет свою уникальность и грозный облик – становится обыденной. Эшафот для поэта та же сцена, на которой он собирается представить «смертей в бесчестном кресле» - поставить свой спектакль, в котором он сыграет главную трагическую роль. Но Игнатьев забывает, что со смертью шутки плохи. Она не прощает легкомысленного к себе отношения и не стоит упоминать ее имя всуе. А. Камю в «Мифе о Сизифе» говорил о том, что ответ на вопрос стоит и ли не стоит жить равноценен решению фундаментальных человеческих проблем. А если верить словам Ницше о том, что философ. Чтобы заслужить уважение, должен доказать свою правоту на деле, то разрешение вопроса о самоубийстве оказывается особенно драматическим.(3, с.182) Через девять лет после трагической гибели И. Игнатьева в Москве прозвучал выстрел и общество потрясла смерть другого русского футуриста покончил жизнь самоубийством поэт Владимир Маяковский… Прежде всего, мотив смерти и самоубийства у Маяковского связан с темой страданий, мучений лирического героя. Душевная боль непременно сливается с физической. Это человек, на котором «сошла с ума анатомия» – весь сплошное сердце. На мне Сошла с ума анатомия Сплошное сердце гудит повсеместно.(2, с. 149). Образ сердца – истерзанного, окровавленного, приносимого в жертву за человечество – занимает центральное место в лирике Маяковского. «Тащусь сердечным придатком», - признается он в «Облаке в штанах». «Окровавленный сердца лоскут» мы видим из вспоротой отчаянием грудной клетки. Поэт страдает за все человечество и вместе с ним. Поэтому ему не жаль «ободрать грудь и бока» и даже вырвать из груди сердце, бросить его прохожим под ноги: Раскаянием вспоротый, Сердце вырвал – рву аорты.(2, с. 119) Лирический герой даже не надеется на награду за страдания. Смерть и страдания всеобъемлющи и в этом вся трагедия жизни. «От этой ли струшу боли я?» - вопрошает он в стихотворении «Город». И тут же в «Облаке в штанах» признается: «Рот зажму, крик ни один не выпущу из искусанных губ я». Нервы и физические силы героя на пределе. И вот он уже умоляет Марию: Открой! Больно! Видишь, натыканы в глаза из дамских шляп булавки.(2, с.189) Предельная страдальца, конкретизация, напротив, дают овеществление читателю не почувствовать снижают читателю образ как невыносимы страдания. Боль настолько сильна, что ее не в силах выдержать даже такой гигант. Большое место в поэзии Маяковского занимает образ падающего гиганта: «и гигант постоит секунду и рухнет, под записочной рябью себя погребя.»(2, с. 102). В приступе отчаяния герой прыгает в воду, бьется о землю головой. В «Флейте-позвоночнике» поэт угрожает: «Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным невским»; «Всех окаяннее, буду лоб разбивать в покаянии».(2, 145). Мир вокруг тоже сходит с ума, вертится бешеной канителью. И вот уже рабочие кидаются с Гудзонского моста, поэт Давид Бурлюк бросается в воду. Огромное значение имеет символика небесных светил. Они отражают новую степень эмоционального напряжения – наступившее безумие. «Смотрите!» - взывает пораженный поэт – «звезды опять обезглавили и небо кровавой бойней!»(2, с.74). Его солнце не просто садится – падает с гильотины неба головой Антуанетты и катится умирать на зданиях. Апогеем мучений окружающего мира стал день с простреленным легким: Сегодня день вбежал второпях, криком тишь порвав. Простреленным легким часто хрипя, упал и кончался кровав.(2, с. 92) Однако еще страшнее, когда мир не мучается с героем, а, враждебный, пытается убить его - все вокруг душит, стреляет, поет заупокойные песни: - Москва душит: «Меня Москва душила в объятьях, кольцами своих бесконечных садовых»;(2, с. 81) - Солнечный луч обвивается вокруг шеи: «Петлей на шею луч накинь».(2, с. 107) И это тот самый трогательный солнечный зайчик, за которого поэт был готов отдать жизнь; - Эшафот готов сомкнуть свои зубы: «Когда брошенный в зубы эшафоту».(2, с. 63) А церкви поют: «Со святыми упокой!» Поэт пытается противостоять этому безумию: судорогой пальцев сжимает горло звонка, кричит. И все бы ничего, если не страшное одиночество. Уже в 1916 году молодой поэт восклицает: «Душа не хочет немая идти, а сказать кому?»(2, 136) У героя нет ни друга – единственного и верного, нет даже товарища, попутчика: «Ну кому я , к черту, попутчик! Ни души не шагает рядом». (2,156) Нет и любимой, которая бы поддержала. В стихотворении «Одесский рейд» поэт использует традиционную метафору: лодка – человек, вода – жизнь. «Я устал один по морю лазая, подойди сюда и рядом встань»- просит он любимую. «Скучно, нехорошо и мокро» пароходу в воде, а может человеку на этом свете. Но любимая равнодушна к его жалобам: «Как-нибудь один живи и грейся».(2, с. 128) Эта уже не та, которую любил поэт, а чужая, равнодушная. Она не откроет стучащемуся, не облегчит его страдания. Сначала он умоляет ее о пощаде: «Открой! Больно!» А потом наступает разочарование от предательства: «Любимая, и ты? За что, за что же?» Не найдя поддержки у окружающих, поэт обращается ко времени: Мне скучно Здесь одному впереди, - поэту не надо многого, пусть только время скорее родит, такого как я быстроногого,(2, с. 193) - признается он в 1926 году и как будто еще на что-то надеется. Но вот строчки, обращенные к времени, полные отчаянья и безнадежья: Время, хоть ты, кривой богомаз, Лик намалюй мой в божнице уродца века. Я одинок как последний глаз, У идущего к слепым человека.(2, 213) Одиночество провоцирует самое страшное – душевную усталость: Все меньше любится, Все меньше дерзается, И лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизаций, Амортизация сердца и души. (2, с. 192) Да, герой одинок, но одновременно связан с человечеством теснейшими узами. Ведь именно для него, для ближнего он распарывает грудную клетку и вырывает сердце, ради него страдает и мучается. Этот великан с огромным сердцем ратует за мир во всем мире, утверждает ценность каждого отдельного человека: Слышите! Каждый ненужный даже должен жить.(2, с. 78) Он думает, дышит, борется за окружающий мир и вместе с ним, «ненавидит всяческую мертвечину, обожает всяческую жизнь». Трагедия поэта в том, что он не может полностью слиться с этим миром, но и не может от него отречься. Все стихотворения Маяковского «за жизнь» связаны со всем человечеством, в дни черных раздумий же он всегда одинок. Мотив страдания, боли, одиночества и страх за человечество выводят нас к новым ассоциациям: Маяковский – Иисус Христос. Центральное место в поэзии Маяковского занимает мотив святого мученичества, пророчества, спасения человечества путем очистительных страданий. Он – последняя надежда людей на спасение: «Я одинок как последний глаз, у идущего к слепым человека». Первоначально поэма «Облако в штанах» называлась «Тринадцатый Апостол»: А я у вас его предтеча, я – где боль везде; по каждой капли слезовой течи распял себя на кресте.(2, с. 169) Наблюдается смещение временных и хронологических рамок. Он даже не продолжатель Христа, нет, он – его предтеча: вся жертвенность, боль, страдание сконцентрированы в нем. Христос придет позже и спасет все человечество. Подобно Б.Пастернаку, Маяковский утверждает трагическую судьбу поэта – поэзия неизбежно влечет за собой гибель. Но если Пастернак говорит о роковой силе, несущей поэта помимо его воли – «от шуток этих с подоплекой я б отказался наотрез»; Маяковский идет на Голгофу сознательно: Творись, распятью равная магия, Видите – гвоздями слов Прибит к бумаге я.(2, с. 98) Поэтому вполне оправдана обида на Богородицу – защитницу всех обездоленных, которая в очередной раз не замечает страданий героя. Да, с одной стороны, он называет ее «шаблоном намалеванным», упрекает в равнодушии. С другой, все еще надеется на милость Богородицы. Об этом говорит обращение «видишь»: Чего одаривать как по шаблону намалеванному, Сиянием трактирную ораву! Видишь – опять Голгофнику оплеванному предпочитают Варраву.(2, с. 180) Поэзия Маяковского – сплошной монолог к Богу, который является олицетворением добра и справедливости. Иногда Бог предстает в виде седого старика с жилистой рукой, к которому врывается герой с мольбой о помощи. Иногда он становится солнцем и смотрит на своего сына с неба: Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогой дольней. Это душа моя Клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни! (2, с. 111) Лирический герой раскаивается в своих грехах и готов понести наказание: «Ты, Млечный путь перекинув виселицей, возьми и вздерни, меня, преступника».(2, с. 49) Но Бог молчит. И наступает разочарование. Герой понимает, что небо равнодушно к страданиям людей и чистеньким, прилизанным ангелам нет ни до кого дела: Эта вот Зализанная гладь Это и есть хваленое небо?(2, с. 164) В словах поэта за иронией слышится недовольство. Он смеется в лицо Богу: «прелестная бездна, бездна восторг», а сам принимает решение покинуть небо. Делает выбор в пользу земного страдания, а не небесного равнодушия: «я для сердца, а где у бестелесых сердца?»(2, с. 165) Иногда, в приступе отчаяния герой богохульствует: «ты не Бог, ты крохотный божик».(2, с. 140) Подобно героям Достоевского, он вызывает Бога на поединок, испытывает небесное терпение: «Накажи, только докажи, что ты существуешь» - словно просит он. «Бог – гипотеза, но кто может вынести всю боль этой гипотезы, не умерев» - говорил Ницше.(3, с. 213) Лирический герой Маяковского не выдерживает гипотезы, имя которой Бог. Образ Христа сменяется образом Арлекина и скомороха: «на мне на кресте из смеха распят замученный крик».(2, с. 141) Ощущение себя как искупителя человеческих грехов, затем Арлекина, смеющегося в лицо самому Богу, сменяется размышлениями о быстротечности жизни, о слабости человека: Я родился, рос, кормили соскою,жил, работал, стал староват. Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова,(2, с. 202) - размышляет Маяковский всего за год до гибели. Символом поэта становится дохлая рыбка, безвольно плывущая по течению: Дохлая рыбка плывет одна, Висят плавнички как подбитые крылышки.(2, с. 208) Снова возникает мотив обреченности, непрочности бытия. Мотив разочарования в жизни сильнее всего звучит в стихотворении «К Сергею Есенину»: Вы ушли, как говорится, в мир иной. Пустота… Летите в звезды взрезываясь. Ни тебе ни аванса, ни пивной. Трезвость.(3, с. 123) В этих обыденных на первый взгляд словах кроется глубокая личная трагедия поэта. Если Бога нет, значит небытие, бездна неизбежны. Человеческая жизнь один на один с вечностью теряет какую бы то ни было ценность. Единственный аргумент в пользу жизни у Маяковского, который очень тяжело пережил гибель Есенина, утверждение, что «сделать жизнь» значительно тяжелее, чем умереть, отказаться от него. Маяковский тоже глубоко разочарован в жизни, но пока на земле держит долг. Совсем скоро не станет и его. Звучит прямое предсказание смерти: Вижу – взрезанной рукой помешкав, Собственных костей качается мешок.(2, с. 124) Но предвестником смерти будет старость. Л. Ю. Брик утверждала, что Маяковский очень боялся старости. Еще в «Облаке в штанах» он идет «красивый, двадцатидвухлетний», громит мир мощью голоса, но тут же признается Марии, что устал: «Мария, видишь, я уже начал сутулиться».(2, с. 175) В дряхлеющую спину его «хохочут и ржут канделябры». В «Азорских островах» он признается, что «стал староват». Смерть физическая безжалостна: «Все равно я знаю, я скоро сдохну»; «Я уже сгнию, умерший под забором». (3, с. 224) Маяковский утверждает неизбежность смерти: «Скоро вот и я умру и буду нем». (2, с. 228) Поэт пытается отогнать от себя черные мысли. Поэтому нарочито небрежно звучат его слова: Кто, Я застрелился? Такое загнут!(2, с.241) Все помнят его слова к Лиле Брик: И в пролет не брошусь, И не выпью яда, И курок не смогу над виском нажать.(2, с. 256) Любовь и любимый человек всегда были для Маяковского тем, ради чего стоило жить и работать. Но она принесет поэту столько разочарования, что спустя несколько лет он будет умолять Бога повесить его на Млечном пути, но освободить от любимой. Теперь все, что связано с жизнью и любовью, доставляют герою такую боль, что только смерть и может спасти: «Теперь такая тоска, что только б добежать до канала и голову сунуть воде в оскал»,(3, с. 76) Мысли о самоубийстве преследуют, превращаются в манию, бред: Глазами взвела ввысь стрелу, Улыбку убери твою! А сердце рвется к выстрелу, А горло бредит бритвою.(2, с. 192) Он уже не в силах противостоять бреду, в образе демона. И это не ласковый демон-искуситель Брюсова, нет, демон Маяковского жесток и безжалостен: В бессвязный бред о демоне Растет моя тоска. Идет за мной, К воде манит, Ведет на крыши скат.(2, с. 204) Но самые страшные слова прозвучат в предсмертном письме: С жизнью мы в расчете И не к чему перечень Взаимных болей и обид.(1, с.119) Это слова человека, до конца изверившегося в жизнь и уставшего от нее. Человека, от рокового шага которого уже не удержит ничего. Всего за несколько десяток лет философия и литература сделали огромный прорыв в изучении феномена самоубийства, далеко оставив за собой психиатрию, медицину, социологию. Но, что бы там ни говорили, живым никогда не суждено понять что такое смерть и по каким она играет правилам. Единственное, что может человек – это стремясь отгадать загадку смерти, разгадать саму жизнь, ответить на основополагающие бытийные вопросы. В ходе изучения мотива самоубийства в поэзии И.Игнатьева и В.Маяковского мы обнаружили ряд повторяющихся мотивов, символов, культурно- исторических реминисценций. Это обусловлено тем, что смерть как обратная сторона жизни ставит перед каждым те же самые вопросы о смысле существования, о Боге и человеке, любви и одиночестве. Немаловажное место занимает и освоение поэтами культурно-исторического опыта своего времени. И в то же время интерпретация феномена самоубийства в поэзии каждого из них сугубо индивидуальна. Оба поэта были невероятно одиноки. Но одиночество Маяковского среди толпы, Игнатьев же был один такой во всей Вселенной. Любовь к людям, для первого была фундаментом жизни, для второго – лишь бременем. В основе поэзии Маяковского лежат простые человеческие чувства: любовь, одиночество, радость, предательство. Игнатьева же интересуют проблемы всего мироздания: причины бытия, место человека во вселенной, что есть конец жизни. Лирический герой Маяковского составляет с окружающим миром единое целое. Мир - отражение эмоционального и физического состояния героя. Он бьется в судорогах, кричит, страдает вместе с ним. У Игнатьева же жизнь жестока, равнодушна, фантастично безобразна. Она отторгает человека. Центральное место в поэзии Маяковского занимает концепт Бога как олицетворения добра и справедливости. Его протест против Создателя лишь от отчаяния. Игнатьев же – истинный предатель, Агасфер, который мечтает взорвать Бога вместе с тем, что он сделал. Образ Иисуса Христа, сквозной в русской и мировой литературе, поэты интерпретируют по-разному. Маяковский раскрывает его в традиционном ключе как страдальца и искупителя грехов человеческих. Игнатьев же представляет христово распятье как самоубийство. Здесь он опирается на версию, согласно которой божий сын пошел на распятье сознательно и, следовательно, является самоубийцей. «Убей себя и стань Богом», - будто бы утверждает поэт. Миф об Арлекине, юродивом-провидце получил в серебряном веке особое распространение. Он перешел непосредственно от А.Белого к футуристам: Хохотали они надо мной, над безумно-смешным лжехристом! Капля крови огнистой слезой, застывала, дрожа над челом.(1, с. 68) Отвергаемый всеми шут в трактовке обоих поэтов становится носителем высшей правды. Но у Маяковского Арлекин гибнет за людей и рядом с ними. Игнатьев же несмотря ни на что отрекается от людей. Для лирического героя Игнатьева характерна бестелесность, неопределенность. Он – фантом, который «тихо тает на горизонте». Маяковский – гигант, корчащийся в невыразимых муках. «Хочу смертей в бесчестном кресле!» - восклицает Игнатьев. Гибель для него лишь игра, шутка, возможность прорваться в другие миры. Ведь если смерть не одна, значит и жизнь можно проживать бессчетное количество раз. Поэтому прорыв в космос для молодого поэта – символ истинной свободы, новой жизни. Для Маяковского же космос – олицетворение тоски и одиночества. «Все равно сгнию я, умерший под забором». - горестно признается он. Смерть поистине страшна для него, ведь она означает конец – небытие. «Вы ушли, как говорится, в мир иной. Пустота, летите в звезды взрезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость» - горестно воскликнул В. Маяковский вслед Есенину. (1, с. 92) Эпитафией на могилу И. Игнатьева стало стихотворение В. Хлебникова: «И на путь меж звезд морозный/ Полечу я не с молитвой./ Полечу я мертвый, грозный, С окровавленную бритвой».(1, с. 56) Для одного смерть стала вечным успокоением, для другого ее не существовало вовсе… Литература. 1. Кубрин А. Н. А сердце рвется к выстрелу/ А. Н. Кубрин. – М.: Москва, Гелея – 2000. 2.Маяковский В. В. Стихотворения и поэмы/ В. В. Маяковский – М.: Москва, Библиотека учителя – 1983. 3.Паперно И. В. Самоубийство как культурный институт/ И. В. Паперно – М.: Москва, НЛО – 1999. 4. Поэзия русского футуризма. Новая библиотека поэта. – М.: Москва – 2007.