Кость в горле. Когда сели в машину и тронулись, Руденко начал: - Зачем мужики ездят на рыбалку? С точки зрения психологии, философии и социал-дарвинизма? Ясен пень, что не за рыбой. Это только их жены так думают. Ты спросишь, для чего? Для выхода в другое экзистенциальное пространство, которое воспринимается, как измерение чистой свободы. Свободы от всего и всех, от всяких «надо» и «хорошо бы», от всей суммы прожитого и пережитого, но с сохранением полученного опыта. Что делает каждую секунду, проводимую за этим терапевтическим занятием, ярче, четче, длинней и содержательней... Смотри, какая тетя! Идет и даже по сторонам не смотрит. Вот толкну тебя в бочину. Совсем избаловались, стервы! ... Рыбалка - это каждый раз игра в «Как бы». Я эту тему уже давно заметил. - Что ты имеешь в виду? - спросил Казаков, снова привыкая к голосу приятеля и его манере выражаться. - В «как бы», неженатого, как бы, бездетного, как бы, здорового и молодого. В как бы хозяина самого себя, в распоряжение которому в качестве бонуса предоставлен персональный мир: окутанная туманом вода, костер, бросающий во тьму золотые изгибы, громкий стрекот кузнечиков, влажный ночной холодок и звезды над головой. Словами это не передать. Это надо пережить. Чистое «я»! Без возраста и пола. Вот за этим и ездишь. Не часто и не редко. Мой знакомый, Митя Карамазов, как мы его зовем, каждые выходные выезжает. Но это, на мой взгляд, перебор, это потеря обоняния – к прекрасному так же быстро привыкаешь, как и к безобразному. Сейчас мы здесь свернем, потом на Мальцевскую и одним неприглядным пустырем на кольцевую. Мне этот маршрут один старый водила показал, запомни... Казаков слушал Руденко и удивлялся. Как все быстро и легко произошло. Несколько дней назад они встретились на заправке, столкнувшись в дверях и каким-то чутьем узнав друг друга, (Казакову казалось, что Руденко постарел значительно больше, чем он). И вот сейчас вместе едут ловить рыбу! Почему рыбу? Почему бы просто не посидеть в ресторане? Неважно, рыбу, так рыбу. Это даже оригинально. А Игорь так и остался самим собой – напористым, ведущим, распоряжающимся по праву лидера. Как будто не было мнголетнего перерыва, их отношения не прерывались, и они так и продолжали «дружить». Даже его внешность соотнеслась с этим ощущением. И теперь полнота Руденко, его седина и отяжелевшие, укрупнившиеся черты лица наложились на оставшийся в памяти прежний образ, дав нечто среднее между хорошо знакомым и непримиримо чужим. - Настоящая рыбалка, дорогой мой Гена, начинается после сорока. Не градусов, а лет. Когда все иллюзии остались за спиной. Когда ты уже взят в дубовые рамки биографии. В двадцать лет и в тридцать пять – это не рыбалка. Это вульгарная рыбная ловля. Десять удилищ, мешок наживки. Клюет – не клюет. Это пошлый фанатизм обывателя, озабоченного экологически чистым прикормом, когда качество волшебных секунд, минут и часов измеряется не глубиной постижений и поэтикой опыта, а килограммами и хвостами. А вот когда тебе все уже притерлось и приелось, когда смотришь на жену и думаешь: «Кто это - мать или старшая сестра?», когда с детьми разговариваешь только о деньгах, когда... Вот тогда натягивай камуфляжку, сапоги, бери спальник, лодку и дуй из дома, куда подальше. С ночевкой, с бутылкой водки, с луковицей и 1 котелком для ухи. Иначе начнешь рычать и метать молнии. Вот, блин, тащится полупердун! Занял ряд. Зачем, скажи, такие за руль садятся? Но, Гена, как я рад, что мы встретились! Казаков тоже был рад, что они встретились. И что он едет с Руденко, на его мощной, большой машине, и что он будет сидеть на берегу реки. С удочкой или без – не имеет значения. Просто сидеть и нежиться на солнце. А вечером они разожгут костер, выпьют и отдадутся воспоминаниям. Уже сейчас Казаков чувствовал, что в нем бродит, мягко толкая в сердце. Только колыхни – и полезет, и польется, удивляя своей резонирующей сохранностью. Почему судьба или случай не сводили их раньше? Почему они столько лет не общались и не имели в этом потребности? Отсохло? Как оказалось, нет. Сейчас кажется вполне естественным вот так сидеть и ехать, неизвестно куда и слушать Руденко, который если бы не пустой бензобак, так и не воскрес бы из условного небытия. А разглагольствовать он мастер. И был, и остался. И в этом тоже есть своя прелесть. Потому что это времени не сгрызть. А что в нем осталось от тех лет? Родинка на щеке? Молчаливость? - Я не фанат, - продолжал Руденко, погладывая на Казакова, - я - прагматический эстет. Что это такое? Это, когда приятное доминирует над полезным. Мне достаточно внешнее соблюдение правил. Все эти системы катушек, блесны, поплавки, сверхпрочные крючки, особые лески... Этим себя не загружаю. Как был дилетантом, так им и остаюсь, наслаждаясь процессом ради него самого безотносительно результата. Если мне захочется рыбы – я, на худой конец, могу ее купить. А тишину и стихию не купишь. И свободу не купишь. Банальность, Гена, но факт. Опытно добытый факт. И вот для этого обязательно нужен другой. В качестве зеркала и другого. Понимаешь, о чем я? Переполняет так, что одному не вынести – необходим слушатель, иначе разорвет. Вот сейчас мой слушатель ты. Сидишь, молчишь, улыбаешься. И думаешь: «Каким болтливым стал Игорек!» - Да нет, я так не думаю. - А я тебе скажу, что ты меня стимулируешь. Ты мне молодость вернул, Геныч, и я по этому поводу взволнован и треплюсь. А серьезно поговорим мы потом, когда приедем и сбросим с себя городскую паутину. И будем только ты, я на фоне июньской природы.. И больше никого. Интим в благородном значении этого слова. А трое уже много. Уже сбиваешься и не знаешь, кого предпочесть. Поэтому я противник компаний и толп. Один раз попытался ловить зимой. Некуда спрятаться! Все, как мухами засижено. А как стемнеет строем на берег. Идиотизм! Я тебе больше скажу - «зимней рыбалки», вообще, не существует. А есть забава импотентов, маниакальный онанизм над пробуравленной ледяной дыркой, символизирующей дефлорацию... - Что символизирующей? - Потерю целки. Везде, Геныч, куда ни плюнь – Фрейд. Сидят тюфяки часами, уставившись в одну точку, и дрочат, дрочат мормышками. Потом раз - и полудохлый оргазм в виде окунька или ерша с погнутыми колючками. Плюнуть и растереть! Зимой надо ходить в филармонию или в баню. А можно вначале в филармонию, а потом в баню. В смешанной компании. Но это отдельная тема. Ты с этим как? - С чем? - С полигамией? - Кхм.. 2 - Ладно, потом расколешься. Я о другом. Я о духовных потребностях и материальных запросах. Что в контексте нашей поездки означает следующий постулат: настоящая рыбалка никакого отношения к рыбе не имеет. Рыба сама по себе, а ты сам для себя. А там уж, как получится. Главное – полная релаксация. И чем дальше в глушь заберешься, тем она полнее. А у нас, я тебе замечу, еще остались глухие места, где не ступала нога бизнесмена. У меня даже особая карта есть. Сейчас мы, кстати, едем в одно местечко, о котором я весьма наслышан, но ни разу еще не был. Говорят, сплошной Левитан. Проверим. - Но ведь, для того чтобы побыть на природе или одному не обязательно ехать на рыбалку? Можно просто на пикник или за грибами. - Нет, Гена. Ты забываешь об инстинктах. При всей нашей образованности и дрессировке инстинкты остаются главными движущими силами поступков. И поэтому, ими пренебрегать нельзя – иначе начнет съезжать крыша. Мужик он кто, по своей инстинктивной природе? Охотник, завоеватель, воин. Я не сторонник кровопролития и пальбы - куропатки, рябчики, кабаны. Все это понты прошлых столетий. Грохот, лай собак, И потом, где сейчас найдешь кабана? А если найдешь, то нет никаких гарантий, что подстрелишь. А не подстрелишь, будешь мучиться от досады. Или завидовать тому, кто подстрелил. А здесь рыбешку выловил и удовлетворен. А если что-нибудь покрупнее зацепишь, то и вовсе счастлив. Ты когда-нибудь тащил из воды щуку на три килограмма? - Нет. Я вообще с этим плотно никогда не сталкивался. Передачи иногда смотрел. - Передачи! Одно дело смотреть, а другое самому! Ты же не щуку, ты акулу тащишь. Руки дрожат, во рту все пересохло. Драйв! Поэтому, пикник и грибы - не тот интенсив. И потом, за грибами с ночевкой? Звучит подозрительно, согласись. Здесь же весь смысл в отрыве. От города, морд, шума и забот. Что грибы? Приехал, намял ноги, набрал корзинку мухоморов и назад смотреть футбол. Эй! Поехали - уже зеленый давно! Ты любишь футбол? - Нет. - Отлично! Я тоже до этого еще не деградировал. Но если буду ходить за грибами, то деградирую. Теперь возьмем пикник. Кстати, помнишь, как мы чуть не подрались из-за Стругацких? - Это когда мы сперли их из библиотеки? - Да, друже. Когда ты их спер из библиотеки! Я тогда тобой восхищался. Я и сейчас склонен тобой восхищаться. Ты свеж и подтянут, как бамбук, молчишь, как рыба об лед и как дипломат корректен. Сплошное «как»! С тебя, Геныч, по-прежнему можно брать пример. Так вот, ты говоришь, «пикник». Но пикник - это уже другие плоскости. Это уже инстинкты самосохранения и продолжения рода. Потому как, он предполагает праздник живота и еще одного места. Пикник без хорошей закуски и дам-с, сам понимаешь, все равно, что... хоккей на траве. Но если ты хочешь, мы организуем и пикник, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но только дома тебе придется сказать, что ты едешь... куда? - На рыбалку. - Именно, Геныч, на нее самую. Все упирается в нее! Все с нее же и начинается. Она альфа и омега, цель и средство, базис и надстройка. Но здесь начинается спектакль. Тебе позвонили, подтвердили, что все готово, что есть хорошие люди, и можно ехать на лоно. И ты, дрожа от 3 предвкушения и нетерпения, начинаешь собираться. Не торопясь, тщательно и дотошно. «А где мои портянки?», «Ты не помнишь, куда я пакет с прикормкой положил?» и тому подобное. Потом медленно одеваешься. Без дрожи и на все пуговицы: фланелевое белье, брезентовые штаны и все остальное. Я заметил, что особое доверие в плане супружеской благонадежности внушают болотные сапоги и шапочка с помпоном. Это что-то вроде пояса верности. Хорошо еще пожаловаться на плохое самочувствие. Или заветное размышление вслух: «А может, не ехать?». В глубоком раздумье и мучительных колебаниях. «Нет, поеду – с ребятами уже договорился...» Знаем мы этих ребят. Был однажды курьез. Стою перед выездом и бреюсь. А жена меня спрашивает: «Игорь, ты зачем бреешься? Ты же на рыбалку едешь?» - А ты что ответил? - Да сказал, что по привычке. Слава богу, не покраснел, но глупо получилось. А потом пришло прозрение – зачем делать вид? А не проще ли, и в самом деле, поехать в тишину и покой? Без всяких баб. Сесть на раскладной стул, закинуть червя и ждать, когда клюнет. А пока ждешь дышать свежестью, слышать, как в голове звенит пустота и чувствовать, как постепенно начинает хотеться есть. Разве не кайф? Сварил ушицы, выпил двести грамм и лег с сигаретой глядеть на небо. А? Я тебя на это подсажу. Ты мне еще спасибо скажешь. Вот странно, ловлю себя на том, что мне с тобой легко. Ты – это ты. Не этот улыбающийся дядя, а тот, из прошлой жизни. Генка Казаков. С которым рос и умнел, а потом... Ну вот, мы и на кольцевой, слава богу, теперь прибавим ходу – нам еще сто пятьдесят километров переть. Почему же так все изменилось? Так незаметно и так невозвратно? Где ты был все эти годы? Где был я? И что нам мешало найти друг друга? Лень? Руденко замолчал. Потом он опустил стекло и достал сигареты: - Будешь? - Спасибо, Игорек, я не курю. - Бросил? Ты же вроде еще в школе раньше меня начал употреблять? - Да, бросил, лет семь назад. - Я тоже уже три раза бросал. И чувствую, что будет и четвертый, и пятый. Как у Марка Твена. Ладно, все это фигня. Ты-то как? Чем дышишь? Как промышляешь на хлеб? Кто твоя жена, сколько детей? Докладывай! И Казаков, глотая синие дымные завитки, стал рассказывать о себе. Без подробностей и оценок, словно заполнял анкету. А Руденко молчал, кивал и слушал. Мимо со скоростью сто двадцать километров в час проносился и проплывал пригород. Вначале супермаркеты, заправки и ангары со стройматериалами. Потом желтые поля, линии кустарников и тополей. В населенных пунктах быстрое течение жизни замедлялось – там таились ГИБДДэшники с радарами. По обеим сторонам обочин сидели бабки, символически торгуя банками с квашеной капустой и прошлогодней картошкой. Кое-где паслись одиночные экземпляры коров и коз. Иногда попадались трактора. 4 Потом все снова выстраивалось в параллельные ряды перспектив и начинало плыть и нестись назад. Только солнце сохраняло свою яркую неподвижность. Оно поблескивало стеклами встречных машин, отражалось в мелководье истощенных речушек и пекло Казакову правое плечо. *** Через час по сигналу навигатора они свернули на пыльный, бугристый проселок. Дорога потрескавшейся лентой извивалась по щетинистой глади проросших злаков и терялась в горизонте далекого леса. - Смотри-ка, еще что-то сеют... Ну вот, если я не ошибаюсь, нам осталось еще сорок пять миль - и мы на месте. По такой дороге еще часа полтора.. Ну ничего потерпим – приедем и сразу искупнемся. Ты плавки взял? Блин, какие плавки! Здесь я кино смотрел, триллер с двумя «эл». Там мужик вроде тебя, Геныч, приезжает на лесное озеро. На джипаре. Один, само собой. Ну, все как надо: камыши, ивы, облака, лягушки квакают. Бережок песчаный. Вроде как, ни души. Этот мужик раздевается догола и, тряся яйцами, в воду. Брызги, наслаждение, стрекозы. Минут пять нам показывают, как он выделывается в воде – то нырнет, то пузырей напустит, то кролем. В общем, накупался и на берег. Вылезает замерзший, в чем мать родила, а джипаря-то и нет. И одежды нет. Вот половину фильма он с голой жопой по камышам шарится и машину свою ищет, а потом еще и по мозгам получает. Оказывается, это ему муж мстит за измену жены. Такое кинцо. Будем купаться? - Будем, Игорек, обязательно. Я жене не изменяю. - Да, я уже понял. А мне не удается. Раз сорвался и понесло. Это, как клептомания или наркота. Попробовал и не оторваться. И каждый раз опьянение влюбленности. Пусть не надолго, но совершенно искренне балдеешь. В каждом сидит Дон Жуан. И вот эта искренность чувства – мое единственное оправдание. - А если тебе изменит жена? С искренностью чувства? - Ух ты, какие ракурсы! – Руденко бросил на Казакова сердитый взгляд, - Это мы с тобой обсудим за стопкой. Все «если...», «а что было бы...» только за дружеским ужином. И я у тебя тоже кое-что спрошу. Зачем мы с тобой едем? Вот за этим самым. Не за плотвой же? Казаков пожалел, что ляпнул Игорю про жену. Он понял, что эта постоянно выпирающая тема Руденко болезненна: - Эх, давно я на настоящей природе не был! Спасибо тебе, Игорек, вытащил. А я с конца апреля все выходные на даче. Вроде осенью все перекопаешь, укрепишь, подтянешь, а весной все заново! Снова копать, грядки, подпорки. Вначале я рыпался, потом привык, а теперь появилось что-то вроде потребности. Тоже, наверное, инстинкт. Иногда езжу туда один. Тогда просто валяюсь на раскладушке и читаю. - У меня тоже имеется некий надел. Но там я, практически, не появляюсь. Это вотчина жены, дочки и тестя. Старик там и сторожем, и старшим конюхом. Не люблю я запах говна, высаживание клумб и ковыряние в земле. Со всех сторон в уши лезут чужие звуки: у одного шансон, у другого визжит пила, третий что-то постоянно косит. Заборы до неба, шашлычная вонь, добрососедская улыбчивая фальшь. И приступы зависти. Представляешь, Гена, мне на соседей 5 насрать, а я переживаю приступы зависти. У Иванова клубника с кулак, у Петрова новый трехэтажный сарай, у Цехановича новый «Мерс». Что за хрень?! А на рыбалке я первобытный охотник, недоступный для черни феодал, а не пошлый частный собственник с кулацкими интересами. Они въехали в лес, и сразу стало темнее. Руденко предельно сбавил скорость, и они осторожно поползли по колее, очень скоро утратившей отчетливость. На наличие дороги мягко намекала густая, непримятая трава – было видно, что здесь уже давно никто не проезжал. - Обычное дело. Главное – не ухнуть колесом в яму. – Руденко, закурил. Травяной след пошел под уклон и стал протискиваться сквозь мелкий ельник. По дверцам «Ленд Крузера» заелозили ветви и машину начало качать. - Ничего, проедем. На твоей бы не смогли, а эта потянет. Но все равно лучше ехать в паре. Бывает, что и завязнешь. - Да уж... - Казаков представил свой пожилой «Хендай». – Моя бы на первой кочке развалилась. А у тебя богатырь. - Попрошу без лести. Хотя, знаешь, не в обиду тебе будь сказано, машины, как собаки – похожи на своих хозяев. За ельником начался бурелом со следами яростной древесной разделки. Но здесь снова появилась колея. Она была разворочена и забита смесью опилок и сухих сучьев. Под колесами звонко захрустело. - Эх, мать твою, только бы не проколоть. Последние два километра. Все, как приеду сразу в речку! Как будто я сам педали кручу! - Руденко прибавил газ, и машина с ревом рванула через загаженную просеку. После просеки дорога раздваивалась. Руденко взял влево, на нетронутый лесовозами рукав. Снова началась трава, перешедшая вскоре в песчаный грунт подъема. Через десять минут джип выскочил на опушку, с которой открылась обширная панорама – на изумрудном бархате заливных лугов переливалось блестящее витое тело реки. Они приехали. - Эх, воздух-то какой! - сказал Казаков, когда они вылезли из машины. - Сто лет таким не дышал. Я позвоню жене. - Зачем? О воздухе ей рассказать? – засмеялся Руденко, вытирая платком мокрую шею. - И о воздухе тоже. Она попросила меня позвонить, как мы доберемся до места. - Волнуется? Молодец, женщина. А я своей уже давно не докладываю. Я вообще, когда подобным образом выезжаю, отключаю мобильник. Связи не было. - Не ловит, странно. - У тебя какой оператор? 6 - «Билайн». - А у меня «Мегафон». Должен и на Луне брать. Возьми мой. - Да ладно, Игорь, позвоню на обратном пути. - Да бери, бери! Зачем человеку волноваться? Но и мобильник Руденко также не соединял. - Странно. Аномальная зона какая-то. Что ж, Гена, будем в полной изоляции. - От сетей цивилизации. - О! Узнаю старые песни. Лирик в тебе еще в полной сохранности. Это хорошо – без нее в жизни сплошная бухгалтерия. *** Вначале Руденко и Казаков купались. До усталости и озноба. Потом валялись на желтом песке намытой излучины, а потом купались снова. Голый Руденко стал еще крупнее, – его освобожденные от одежды живот и задница словно вспухли. - А ты все в апполоновой стройности, - сказал он Казакову, заметив на себе его взгляд, - зато у меня «Ленд Крузер», а у тебя корейская раздолбайка. Не знаешь, что лучше. Он усмехнулся: - Это я так шучу. - Лучше «Ленд Крузер», - засмеялся Казаков, поймавший себя на том, что на какой-то миг почувствовал легкое превосходство, отразившее стыдливость Руденко за свое бесформенное тело. – Я благодарен тебе, Игорь. Ты вытащил меня в такую благодать. Просто круто! Я начинаю тебя понимать. - В этом я не сомневался. Вот подожди, сейчас мы заробинзонимся, и тогда начнется вечный кайф. И они начали устраиваться: искали место для палатки, таскали из машины вещи, спиннинги и пакеты с едой. Было условлено, что каждый выставит по бутылке вина. А остальное на «свое усмотрение». Казаков в довесок к сухому взял маленькую фляжку домашнего вина из черноплодки, а на усмотрение Руденко пришлась коробка баночного пива и 0.7 «Абсолюта»: - Видишь, Геныч, какой я большой и толстый? Поэтому мне и нужно много. Не подумай, что я алкоголик. Но сегодня я хочу ностальгически напиться. Ты не возражаешь? - Конечно, нет. - Тогда я начну разминаться пивком. Будешь? - Спасибо, пока повременю. 7 - Ну, дело твое. Однако, ты подозрительно вежлив и сдержан. Где твоя былая страстность и порывистость, товарищ Казаков? Пиво – это жидкий хлеб. А я, между прочим, голоден. И Руденко послал Казакова в лес за дровами, а сам взялся за пиво и обустройство лагеря. Пока Казаков заготавливал хворост, он поставил палатку, установил треногу с котелком и собрал снасти. - Рыба будет на вечерней зорьке. Днем все равно не клюет. Если хочешь - можешь, конечно, попробовать, но я сомневаюсь в успехе. И вообще, у меня такое чувство, что на крючки мы с тобой мало что поймаем. - Почему? - Интуиция. Плюс мелкие приметы: нет стрекоз, мошки над водой не кружат, течение быстрое. Вон и берег оголен. Вода спала. Предлагаю следующий план – сейчас мы с тобой обеспечим дублирующий вариант, а потом пообедаем и выпьем за встречу. - Дублирующий вариант? - Да, как у всех предусмотрительных людей, у нас есть дублирующий вариант. Мы с тобой, Геныч, поставим сеть. Вон, там - на повороте. - А у тебя и сеть имеется? - Ты, как маленький! Сразу видно, не пьешь пива,- он глотнул «Миллера» из второй початой банки, - У меня имеется и сеть, и надувная лодка, и даже к ней мотор. Но мотор у меня в гараже. Тебе предлагается смотреть и не мешать. Надув машинным насосом трехместную пластиковую лодку, Руденко отволок ее к воде, загрузил в нее зеленую кисею сети, и Казаков к своему удовольствию был усажен на весла. Покончив с сеткой, они развели костер, накрыли приземистый столик, по обеим его сторонам, лицом к воде установив удобные брезентовые стулья. - Ну вот, теперь можно отдыхать. *** Первый тост был поднят «за старую дружбу», второй за «Понимание с большой буквы». Третий после утоления голода - за «удачную рыбалку». Казаков пил вино, Руденко водку. И хотя Игорь наливал себе почти по полному пластиковому стаканчику, а до этого выхлебал несколько банок пива, захмелевшим он не казался. Зато Казаков опьянел. Суммарно: от вина, свежего, пахнущего рекой воздуха, приятной усталости и сытости. Блаженство прибавляла расслабленность откинутой позы и сонная тишина стекающего к вечеру ленивого полдня. Солнце сместилось на край бесцветного небосвода. Облачная дымка прятала в себе кромку горизонта. - Ну как, Гена, Левитан? - Ох, Игорь – сто Левитанов! Красота и гармония. 8 - И мне хорошо, - Руденко прикурил сигарету и глубоко затянулся, - А чичас еще лучше. Супер! Согласись, что ради таких мгновений стоило ехать и три, и пять часов. Что еще надо? Ничего. Даже рыбы. Ты хочешь ловить? - Подожди – я объелся. - Вот чудак! Да я не приглашаю, сиди и балдей, сколько хочешь. И рыба целее будет. Наслаждайся... Он докурил, с кряхтеньем поднялся, помешал в костре, вытащил из коробки новую банку с пивом и тяжело плюхнулся в стул. - Вот теперь я обеспечен. Ты знаешь, а вид перед нами, действительно, напоминает Левитана. Есть у него похожий пейзаж. Когда я сто лет назад служил в армии, у нас в библиотеке имелся затрепанный альбом с его репродукциями. Такой прикол – уставы, подшивки «Красной звезды» за пятилетку и Левитан. Я изучил в нем каждую картинку, каждое пятно и каждый черный след от грязных солдатских пальцев. Бывало, смотришь, смотришь, а потом начинаешь пускать слюни от жалости к себе. Знаешь, как мне было обидно, что меня вытурили из института? Как будто в этом был виноват кто-нибудь другой кроме меня. Так вот, Левитаном я мучил себя почти полтора года, А еще в первое время терзал себя отвальной. Помнишь? - Да. Ты мне свою джинсовую куртку подарил, и мы с тобой так напились коньяка, что я уснул в ванной. - А Серега нас фотографировал. Между прочим! Снимки-то он сделал? - Да не знаю. Он потом в Москву перебрался. А карусель? Помнишь? - А то! И карусель, и как я звонил Барановой. Я сотни раз прокручивал этот день. С самого утра, по частям. Все вам завидовал. Думал, вот вы, счастливцы, остались «там», в волшебном мире свободы и радости, а я у черта на рогах. Марширую, стреляю из автомата и получаю по морде. Лена Баранова мне потом писала. А потом, как водится, перестала. Но странная вещь – все проходит, понимаешь? Абсолютно все. Когда я дембельнулся, то домой не поехал. А рванул с одним корешем из моего взвода на буровую. У него батька мастером был. Казалось бы, свободен - лети домой. А я в тундру деньги заколачивать. Хотел на белом коне вернуться. Что тогда белым конем считалось, «Девятка»? - «Девятка», «Семерка». - Был же кошмар. Тебя тема не обламывает? - Что ты! Очень интересно, продолжай. - Работа на буровой вахтенная – две недели на смене, две в Воркуте. Вот там я, можно сказать, «женился» первый раз. То есть, начал сознательную и активную половую жизнь. Звали избранницу Вика. Молодая, красивая, наглая. И темпераментная, как негритянка. У тебя были негритянки, Геныч? - Нет 9 - И у меня, слава богу, тоже. Как-то раз прилетаю, а ее нет... Нас на вертолетах перебрасывали. И вот тогда я первый раз задумался о ценностях человеческой жизни вообще и семейной жизни в частности. И сделал вывод, что таковых нет. В смысле ценностей абсолютных. А есть относительности и прилагательности. Это когда отнес, а потом приложил себе. А Вика... Руденко снова закурил: - Что-то меня пробило на воспоминания. Давай махнем за прошлое, а?! - Давай. Они снова выпили. - Я тебя как увидел, так сразу узнал, - продолжил Руденко, занюхав водку хлебом. – Конечно, каждый из нас уже не тот. Скорее, карикатура на то, что было, но что-то всегда остается в сохранности. Что? Походка, выражение глаз, голос, движения? Или внутренне излучение? Короче, смотрю – Гена Казаков собственной персоной. Первая мысль – живой! Ты, понимаешь? Живем в одном городе, ездим на одном бензине и при этом друг другу абсолютно параллельны. Это как? - Ты меня прости... - Не перебивай! Не сбивай с мысли, Геныч! Я крокодильими слезами плакал о тебе и всех наших там, в гарнизоне, а через несколько лет даже не вспоминал. Как будто, ты погиб или уехал в Австралию. А ты никуда не уезжал. Благополучно закончил свой иститут, женился, родил сына, обосновался в трехкомнатной квартире, похоронил мать, примазался в «ООО «Кристалл» на полторы тысячи баксов и счастлив, блин, как китаец во Владивостоке! Ездишь на дачу, растишь огурцы, разбрасываешь собственноручно навоз на грядки и ничего – доволен жизнью! Геныч, научи меня счастью! В чем твой секрет? Ты спишь, как я с ужасом подозреваю, только со своей женой, не куришь, вслух не ругаешься матом и строен, как Ален Делон. Не хватая с неба звезд, не имея акций «Газпрома», довольствуясь отпуском в Турции, ты уравновешен и спокоен! Что, на хер, происходит, Гена? Неужели, ты действительно счастлив? Неужели такое в наше время возможно? Не перебивай, умоляю тебя! Ты сидишь и сияешь, как пряжка пожарника, от того, что сдвинулся на сто шестьдесят километров к югу и забрался в эти камыши. И если бы не я, то может быть, ты сам никогда бы и не поехал в такое место, чтобы провести несколько часов вот так... Просто без движения и конкретной цели. Просто, чтобы пощупать себя – а существую ли я, раз я мыслю? Ты доволен жизнью, Гена? Казаков смотрел на приятеля, возбужденный и громкий голос которого не вязался с ленивым и каким-то сонным выражением его лица. Казалось, что таким образом он шутит и дразнит Казакова. Единственным, что исключало подобный шутливый подвох, были руденковские глаза. Они блестели и бегали, как будто им стало тесно. - Доволен жизнью? Я никогда не задавал себе такого вопроса. Он слишком абстрактен. Но, наверное, доволен. Хотя часто у меня бывает плохое настроение. А это что, преступление быть довольным тем, что есть? - Нет. В том то и дело, что нет! Какое же это преступление? Это доблесть! Поел - слава богу! Посрал без запоров – отлично! Посмотрел кино – нормально! Погулял – полезно! Выпил, так просто замечательно! 10 - Но, это же жизнь, Игорек. Разве есть другие варианты? Ты и на Гавайях будешь есть и срать. Это жизнь. Ты чем-то расстроен? - Я?! Ни на миллиметр. Просто наслаждаюсь беседой со старым другом. Это я серьезно тебе говорю. Иногда припрет вывернуться наизнанку, а не с кем. Мои приятели «рыболовы» - просто приятели и собутыльники. Компаньоны – только компаньоны, с ними по душам говорить не прилично. Дочка? Я для нее папа с кошельком. А ты – это ты. Я имею в виду, что я тебя другим не знаю, а только тем, с которым раньше обо всем и искренне. Это же для меня сейчас самое важное человеческое качество. Искренность. И именно потому, что мы друг от друга абсолютно независимы, мы же можем позволить себе быть искренними. Какой смысл лгать или кем-то прикидываться? - Нет никакого смысла. - Тогда еще по глотку за отсутствие смысла. А потом перерыв. Руденко налил до краев водки и себе и Казакову: - Давай, старик, за тебя! - А я за тебя! Водка потребовала паузы на закуску, и они некоторое время жевали. - Вот теперь меня торнуло, - Руденко громко вздохнул и откинулся на стул, - наконец-то поплыла действительность. Теперь можно продолжать нашу дискуссию. Вот ты сказал – «это жизнь». А что такое «жизнь»? Что такое человеческая жизнь? Медленное умирание, крестоношение, непрерывное пищеварение, борьба с токсинами, пенсионное накопление? Или это тайна? Загадка, которую, если как следует напрячься, то можно разгадать? Что это такое? Вот это все, – Руденко повел рукой, - речка, колбаса, изжога, костер... Иногда мне кажется, что напрягись еще немного и поймешь. И проткнешь во всем этом дырку, заглянешь в нее и увидишь. Еще одно усилие или еще один стакан, и ты понял! Но каждый раз отбрасывает назад с чувством досады на свою тупость. Что такое жизнь, Гена? Этот вопрос стоит у меня, как кость в горле и не дает покоя. И чем меньше ее остается, тем больше мучает. Неужели у тебя никогда не возникало желания начать все с начала, чтобы еще раз попытаться во всей этой хрени разобраться? Пойти по другой дороге, сесть в чужие сани. Как в анекдоте про еврея – «дайте другой глобус...». Но если не глобус, то жениться на другой, получить новую тещу, переехать в дом напротив, делать то, к чему лежит душа, а не то, что дает бабки. - Ну, ты, Игорь, забрался на высоты. - Какие там высоты... Канава. У меня уже давно такое ощущение, что я свалился в канаву. Все чегото маюсь, все чего-то жду. А что можно ждать в сорок шесть лет: внуков, славы, импотенции, сильных впечатлений? Где я только не был, старик. И в Европе, и в Индии, и в Штатах. И что? Все чего-то не хватает, все не то. - А ты знаешь, что Маша Гликман в Америку эмигрировала? - Не удивляюсь. - А что Мартынов умер? Валерка Мартынов! 11 - Да ты что?! - Три года назад. Сердечный приступ. Я так же, как тебя, случайно встретил Егорова. Он мне и сказал. - Да... И это силач Мартын? Уж кто в очереди на тот свет мог быть последним, так только он. Да-а... А сам Егоров как? - Автослесарь. Терехова химию преподает. Носков, говорят, в генералы вышел. - Носков в генералы?! Ну ты меня развеселил. Теперь понятно, почему у нас в стране такая задница – Носков армией командует, Егоров машины ремонтирует, Терехова химии учит. Я плиткой и унитазами торгую, а мечтал когда-то в психологию податься. А ты дачные коттеджи проектируешь, хотя мог бы стать, как минимум вторым Гребенщиковым. На гитаре-то играешь? - Да бренчу иногда для себя. - Вот именно, бренчишь. Вот так оно и получается. Руденко поднялся: - Пойду отолью. Поднялся и Казаков: - Ты не против, если я на лодке поплаваю? - Гена! Оставь свою приторную вежливость. Я категорически не против всего, что ты захочешь делать. Возьми удилище, наживку и плыви, куда глаза глядят. Только не забудь с собой якорь. *** До сумерек Казаков трезвел, плавал на лодке и пытался ловить рыбу. Рыба не ловилась – то путалась леска, то неправильно выставлялась глубина, то, не долетев до воды, с крючка падал жирный, отвратительный опарыш. А когда Казаков немного приспособился и, забросив снасть, начинал ждать, когда задергается поплавок, лодку относило, и она тыкалась в песчаный откос берега. Как правильно регулировать длину линя, к которому крепилась тяжелая загогулина якоря, Казаков так и не понял. Потом ему вся эта возня надоела, он сложил удочку и, медленно подгребая, стал просто плыть по течению. От вина и водки его мучила жажда, и иногда он зачерпывал ладонью холодную воду, с наслаждением пил. Слушая плеск воды и монотонное комариное нытье над головой, Казаков вспоминал разговор с Руденко. Смысл темпераментных его речей был понятен. Но непонятной была настойчивость борьбы с очевидностью того, что всякая борьба бессмысленна. То что, произошло – уже произошло, а то, чему предстоит быть, не подлежит воздействию. Можно гадать, рассчитывать, но никогда не выгадаешь, потому что жизненные события – это не шахматные ходы. Вот тебе и Руденко Игорь. Парадоксальная личность, производящая впечатление парадоксальной раздвоенности: состоявшийся неудачник. Человек, имеющий все и постоянно страдающий от недостатка. Чего ему не хватает? Деньги есть, волен делать то, что считает нужным. Далеко не дурак. Но мается, ищет на пьяную голову истину. «Дом напротив», «другой глобус»... И смешно, и грустно. Куда бы ты не улетел, ты всегда тот же. И на старте, и на финише. В чем смысл жизни? 12 Детский вопрос! Он в тебе и состоит. Но не распознается, поскольку «ты» - динамичная система. Смысл - это ты и есть. А кто есть «ты»? А «я» - это отношения и поступки. И отношения к поступкам. И похмельная жажда. Бред... Когда Казаков причалил к берегу, было еще светло, но солнце уже лопнуло и оранжевым желтком расползлось по горизонту. Холодало, и голодные комары бросились в атаку на лицо и шею. Руденко возился у костра. Издалека его движения сохраняли скоординированность, но вблизи было видно, что он сильно пьян. Под столиком валялись пустые пивные банки и бутылка из-под водки. - А я тебя заждался, Крокодилыч, - нетрезво улыбнулся он, - и чтобы не скучать, я продолжал алкоголизацию. Но! Но успел вытащить три плотвицы. Слегка шатаясь, Руденко дошел до палатки, нагнулся и поднял пакет, в котором что-то затрепыхалось. - Я был прав – клева здесь нет. Но все равно клево! Как тебе мой каламбур? - Игорь, ты в порядке? - Ты намекаешь на мое состояние? Да, я в порядке. Чичас мы заварим себе чайку, мы согреемся, а потом разойдемся по точкам и будем ловить подлещиков. Странное название «подлещик». Это рыбный чин. Как у нас полковник и подполковник. Лещ и подлещик. А ты меня, Геныч, рассмешил. Носков, блин, генерал. Его превосходительство Носков! Полный пиздец, прости за нецензурщину. Тачанку его превосходительству Носкову! Полный пиздец! Ну все, последнюю банку и на сегодня трезвый закон. Руденко пошарил в коробке и вытащил «Миллера». - А может, пока тормознем? – спросил Казаков, которому вдруг стало тоскливо. Руденко мутно посмотрел на него, открыл рот, но ответить не успел. С той стороны, где они поставили сетку, раздался громкий всплеск. - О! – Руденко замер и поднял руку. Всплеск повторился. Потом еще и еще. Казакову показалось, что в сети кто-то начал трепыхаться. О! – зашептал Руденко. – Это к нам гости пожаловал кто-то тяжелый и вкусный. Бери, Геныч, подсачник и к лодке! Сейчас мы его вытащим, пока он не ушел. Может быть, это щука. Бросив банку, он побежал к палатке и в нее нырнул. Через минуту возни вылез в сапогах, куртке и с большим фонарем в руках. - На воду! – скомандовал он. Казаков толкнул лодку, бросив в нее сачок на длинной рукояти, и прыгнул сам. За ним полез Руденко. Неловкость его движения привела к тому, что он чуть не свалился в воду и выронил фонарь. Фонарь упруго стукнул о днище. 13 - Блядь! Совсем башку потерял. Значит так: ты на веслах, я на носу. Когда подплывем к сетке, включай фонарь. А я займусь рыбой. - Понял. - Тогда вперед! Пока они подгребали, возбуждение Казакова выросло до дрожи – там, в темной глубине реки продолжало бурлить и ворочаться. Ему хотелось как можно скорее узнать, что может производить такое волнение и шум. Руденко тоже собрался: его лицо стало серьезным и внимательным. - Только бы не ушла, - шептал он, - Похоже - это щучара, а может и сом. Ты ел когда-нибудь жареного сома? Ладно, все базары потом, сейчас, Геныч, греби! Греби своими гребаными веслами! Сетка с поплавками ушла под воду, но было видно, что ее прогнуло на середине и ворочается где-то в центре фарватера. - Заходи кормой к правому берегу и включай фонарь. Руденко взял сачок и свесился с носа. В лодку плеснуло воды. -Свети сюда! Игорь схватил рукой сеть и стал осторожно подтягивать ее к себе: - Тяжелая тварь! Вот это нам повезло. Только бы не ушла. Сетка не поддавалась – сил у Руденко не хватало. Он отбросил сак и вцепился в сеть обеими руками: - Так... Пошла, родимая. Давай греби. Казаков положил фонарь. Луч слепо уперся в пятнистую задницу Руденко. Дрожащими руками Казаков начал грести, чувствуя подводную извивающуюся тяжесть груза. Насколько минут они, оставаясь на месте, лопатили воду, но потом лодка пошла, таща за собой и сеть, и то, что в нее попалось. Как только лодка двинулась, движение на глубине прекратилось. - Ушла? - Нет, здесь -грести тяжело. Здесь, мы ее тянем. Когда лодка уперлась в берег, Руденко скомандовал: - Бросай якорь по левую руку! И подальше! Так. Теперь свети и держи лодку, чтобы ее не крутило, я выбираю. С громким сопением он начал вытягивать сеть и через какое-то мгновение вскрикнул: - Не может быть! Господи, боже мой, человек! Геныч, мы выловили утопленника! Вылезай в воду и помогай тащить. 14 Казаков прыгнул в мокрый холод и, направляя луч на руки Руденко, стал помогать вытягивать сетку. В мутном желтом пятне показались колыхающиеся волосы, а потом голова. Тело еще скрывала непроницаемость воды, но было уже понятно, что оно голое и обвито ячеей. Когда луч скользнул по запрокинутому лицу, глаза утопленника открылись. - Блядь! Она живая! Как только Руденко это крикнул, тело затрепыхалось и показались тонкие руки, пытающиеся освободиться от сетки. -Гена! Это живая девка! Баба! Я сейчас обосрусь от ужаса, тащи ее! Живая утопленница, еб твою мать! Руденко тоже вывалился в реку, и они стали тянуть. Когда Казаков услышал вопль «Баба!», его охватил ужас. На миг его рука выпустила сеть, и он захотел убежать. Но изумление и потеря ощущения реальности, отбросили его ужас в живот, и он, отдавшись безумному азарту, снова уцепился за сетку. Началась борьба – они мокрые от брызг выбирали сетку, а человек, или то, что им казалось, продолжал неистово биться. - Да ты не бойся, дура! – орал Руденко, - мы ведь помогаем тебе! Идиотка! Перестань биться, утонешь. Слышишь, ты?! Казаков увидел длинные, вьющиеся волосы, прилипшие к перекошенному, явно женскому лицу и открытый рот, жадно хватающий воздух. Потом в взбаламученной воде заблестели белые плечи и груди с темными крупными сосками. Странная женщина извивалась, дергала руками, но молчала. Чтобы не прикасаться к ней, Казаков с Руденко вскарабкались на берег. Казаков, не понимая как, очень удачно бросил фонарь – его свет полился почти над самой водой. Этот прожекторный свет, твердая опора под ногами и безопасная дистанция прибавили обоим сил, и в несколько рывков тело было вытащено из реки и подтянуто на травянистый береговой спуск. Оба тяжело дышали и, онемев, смотрели вниз. На траве, утратив активность и словно сдавшись, лежала ... русалка. Сверху, до пояса, все было, как у людей: голова, волосы, глаза, рот, брови, нос... Шея, руки, грудь, живот... Но ниже начиналось что-то фантастически отталкивающее и дикое – ноги обмотанные сетью, в которую вплелась тина и водоросли и мелкие рыбешки, переходили в удлиненное и желейно-блестящее целое, заканчивающееся безобразным подобием вывороченных тюленьих ласт. Казаков впал в ступор, а Руденко зашептал: - Гена, это... это пиздец, это хер знает что! Ты понимаешь? Блядь, я в себя не могу придти. Это не сказки. Гена, ты слышишь, что ты молчишь, Гена?! Это же сенсация. Ты...блядь, я задыхаюсь ... Это... ты себе не представляешь, что теперь будет в мире. Блядь! Я ругаюсь, как сапожник, но что еще остается делать? Сенсация! Это сенсация. Это тебе не ебаные пришельцы! Это живая нечисть! Господи, помилуй нас! Это мировая сенсация. Это миллионы! Это взрыв! Я... 15 Минут двадцать Руденко матерился, смеялся и сплевывал слюну. Пытаясь прийти в себя. Он хлопал себя по мокрым ногам, почему-то подпрыгивал на месте и снова матерился. А Казаков стоял и молчал. Раздавленный изумлением и вновь вернувшимся ужасом. У него крутило живот. Он дрожал от холода, и при этом чувствовал, как по спине течет пот. Пока они переваривали случившееся, свалилась ночь. Река стала черной, как нефть, а тварь еще белее. Она больше не двигалась, но иногда открывала рот. Глаза ее были закрыты. - Так... так, берем себя в руки. Руденко похлопал себя по карманам, потом бросил Казакову «Сейчас!» и убежал к палатке. Вернулся он с мобильником. От него свежо тянуло алкоголем. - Свети, Геныч, сделаем первые снимки для истории. Несколько раз он щелкал с берега, потом спрыгнул к русалке и принялся щелкать вблизи, обходя ее со всех сторон. - Она сама нас боится. Что она нам с тобой сделает? Геныч, посвети ей на морду. Казаков поднял фонарь и направил его на лицо русалки. От луча, она снова открыла глаза, но сразу их зажмурила. - А ты, знаешь, Гена. Она ничего. Я имею в виду, красивая. И молодая. Эй, дева! Ты понимаешь меня? Правильно их рисовали. Вот тебе и фольклор. Вот тебе и народные бредни. Пиз... Извини. Руденко явно осмелел. Он наклонился и стал снимать отдельные части тела. А потом, увлекшись и окончательно утратив страх, Руденко попытался повернуть русалку на бок. В это момент она дернулась. Руденко вскрикнул и отскочил. Зацепившись за сеть, он упал, и его мобильник выскочил из руки и плюхнул в воду. - Блядь! Такие снимки запорола. Ну ничего, мы тебя завтра поснимаем! Гена у тебя на мобиле камера есть? - Есть, - хрипло ответил Казаков. - Вот и отлично. Завтра мы сделаем ей новую фотосессию и повезем в город. А по дороге разберемся, что конкретно будем предпринимать. А сейчас пойдем греться – я замерз, как собака и устал, как сволочь. *** Когда они пришли, то даже не переоделись – настолько были потрясены и устали. Набросав в еле живые, черно-красные угли веток, они сели перед огнем и каждый начал пить. Руденко водку, А казаков кофе. Водка и кофе в термосе, оказались в виде загашника у Руденко в сумке: - Это «Эн.Зэ». На экстренный случай. А какой случай может быть экстренным, если не такой? Ну, мать твою, никто не поверит! Я и сам себе не верю. Но мы им дадим материал. И он начал представлять, что начнется, когда они привезут русалку в город. 16 Они сидели у костра, пока Руденко не напился до нуля. Он вырубился совершенно неожиданно полез в палатку за новой пачкой сигарет и заснул на животе, выставив наружу ноги. Сигареты кончились потому, что скурить их помог Казаков. Он сидел у огня, смотрел на пламя и не обращал на Руденко никакого внимания. Он тоже не верил самому себе. И ему казалось, что в реальности произошел сбой, и она стала показывать не то кино. Какую-то страшную сказку с водяными и лешими. И еще он не мог понять, правильно они поступили или нет? «Наука», «взлом понятий и представлений», о которых взахлеб говорил Игорь, «миллионы», «известность», «возможность изменить образ жизни»... Все это верно, но что-то сильно смущало. Только было непонятно, что. А еще Казаков сильно устал, и ему не хотелось думать. Но полностью не думать не получалось. Языки пламени ненадолго отвлекали от мыслей, но потом сами становились новыми мыслями. Когда Руденко уснул, Казаков остался сидеть. Несмотря на усталость, спать ему не хотелось. Он слушал тишину, представляя, как там лежит русалка. В темноте, окруженная холодной сыростью ночи, скрученная тонкой жесткой сетью. У Казакова ею был порезан палец. Луна, вышедшая на небо, неизвестно когда, пробила тонкий облачный слой и забралась на самый верх. Ее бледный, но сильный свет добавлял тишины и таинственности. От одиночества, тишины и лунного света Казаков стал пропитываться страхом, который заслоняла шумная активность Руденко. Постепенно в лунную тишину и редкие речные всплески начал вливаться странный звук. Подобие тонкого свиста или попискивания. Так мог мяукать котенок и скулить щенок. Звук усиливался и внезапно перешел в отчетливый плач. И тогда Казаков осознал, что плач и звуки доносятся от того места, где лежит «она». Русалка плакала. Совершенно, как человек. Как девушка, у которой горе. Минут пять Казаков терпел, а потом встал, вытащил из палатки фонарь, так и оставшийся гореть рядом с сопящим Руденко, и пошел «туда». При приближении Казакова плач стих. Но когда он встал на берегу и навел на темный контур луч, рыдания возобновились. Она лежала на спине, и было видно, что ей плохо. Так плохо, что уже все равно. Казаков спустился к воде и, стыдясь своего любопытства, стал рассматривать русалку. Ее длинные волосы уже не блестели, но были грязно-сыры. Они смешались с песком, и казалось, что превратились в проволоку. По тонкому, немного вытянутому лицу, действительно, красивому и молодому, стекали слезы... Черные брови, черные линии мокрых ресниц. Полуоткрытый плачущий рот. Совсем девушка... Она открыла глаза и посмотрела на Казакова. Зрачки были необыкновенно крупны и, как будто подернуты тонкой пленкой, но такие глаза он уже видел. Не такие большие и странные, а с таким выражением. С такой кричащей мольбой, горем и покорностью. Полной, абсолютной покорностью. Однажды так на него смотрела жена. Много лет назад, когда в его жизни возник «дом напротив» и соблазн жениться на другой. Жена стояла в коридоре, когда он собрался уходить, и вот так же смотрела на него. С мукой, мольбой и покорностью. И он остался. И никогда об этом не жалел... 17 - Сейчас, - прошептал Казаков. Он выскочил на берег и побежал к палатке. А через пять минут, стараясь не касаться холодной русалочьей кожи, резал ножом сеть. Возился он долго, потому что боялся порезать тело, и не хватало света – стоящий торчмя фонарь начал сдыхать. Но все равно его тусклости хватило доделать работу. А еще заметить, как при каждом вздохе на сосках русалки вздуваются пузыри, и что вызывающий тошноту хвост покрыт не чешуей, а плотными прозрачными нитями, напоминающими отросшие ногти. Это было самым неприятным – освобождать сросшиеся ласты и хвост. Они похрустывали и царапали пальцы, и сетка на них намоталась в несколько слоев. Казаков так и стащил русалку в воду, прямо на сетке. Опять пришлось по пояс забираться в реку, но это было лучше, чем обхватывать холодное голое тело этого нечеловечески человеческого существа. Она поняла, что он намерен делать, и не мешала ему, просто позволив себя освобождать. Оказавшись в реке, русалка сразу ушла под воду. Но перед своим исчезновением она успела улыбнуться. А после Казаков почувствовал легкое поцелуйное прикосновение к своей левой руке. Бросив у воды изрезанную сетку, он взял обессиленный фонарь и пошел к костру снимать мокрую одежду. *** Проснулись они почти одновременно. Вначале Казаков, потом Руденко. Казаков спал у кострища, забравшись в спальник, который нашел в палатке. Руденко развалился в ней так, что пристроиться рядом не представлялось возможным. Тем более, что от него сильно разило перегаром. Продолжало разить от него и утром, когда он помятый и опухший вылез наружу. - Ну я вчера и перебрал, - прохрипел он и припал к бутыли с водой. – Все! Завязываю с бухалом. А ты? - Я нормально. - Да я не про это. Ходил смотреть? - Что? - Как что? Нашу чуду. Может, подохла уже без воды? - Не знаю, я только что глаза открыл. - Тогда я сам схожу посмотрю, а заодно и... сам понимаешь. Икнув, он ушел и отсутствовал довольно долго. - Чего-то я не пойму, Геныч. Или допился до белой горячки и мне вся эта хрень приснилась, или эти твари ее утащили. И лодку заодно, суки. Пойдем вместе посмотрим. О том, что здесь происходило вчера, свидетельствовала только скомканная сетка, брошенная у кромки воды. Трава, где лежала русалка, распрямилась, следы от их ног слизала река. 18 - Если бы не сетка я бы, ей богу, решил, что у меня съехала крыша. В башке все перемешалось и звенит, как в бочке. А может, и правда, с перепою? - С перепою, - Казаков решил грубо подыграть. - Геныч, я не пойму твоих шуток. Хотя согласен, что такое может только во сне присниться. Но я же помню. Как вырубился, это не знаю, но все остальное помню. Я же не рехнулся окончательно. Он похлопал себя по штанам. - И мобильник утопил. Он спустился к воде и стал разбирать сеть. - Да она вся перерезана! Вот, бляди подводные! Всю искромсали. Неизвестно только чем. Зубами что ли? Все, сетку можно выбрасывать! Но как мы лохонулись. Нужно было ее сразу к машине оттащить. А теперь никому ничего не докажешь. Что ты молчишь, Гена! Скажи что-нибудь. Разве тебе не обидно? - У меня голова болит, Игорь. - А у тебя-то с чего? Тоже мне мужик. Ну, начался денек! Так, а это что? - Фу, напугала. Я уже было подумал, что это она или ее детеныш. Ну и экземпляр! Раздвинув сеть, Руденко вытащил из нее огромную щуку, держа рыбину обеими руками за жабры. Щука была не менее метра и казалась огромной, как бревно. - Ну и вес. Кряхтя, Руденко забрался на берег и положил щуку к ногам Казакова. - Вот она, наша русалка. Но что, за хрень, Геныч? Я на самом деле начинаю сходить с ума. Ну, не могли же мы перепутать рыбу с бабой. Я отлично помню ее груди и волосы. Мы же с тобой вчера здесь такое побоище устроили. И не мог же я сам изрезать собственную сеть? Что за мать твою! Гена! - Что? - Избавь меня от сомнений. Поймали мы вчера русалку или нет? - Поймали. - Поймали - и я в этом абсолютно уверен. И на берег вытащили. И положили вот сюда. А теперь ни следа. Вот твари! И никто на свете не поверит! - А если нам действительно показалось, и мы поймали вот эту щуку? - Гена, не зли меня, прошу по-хорошему. Ну что за херня! Так лохонуться! И как у меня болит башка! Бери трофей, и пойдем пить чай. Щука оказалась очень тяжелой. Она била Казакова по ногам и мазала его штаны слизью. 19 Пока они разводили костер, небо затянулось. Налетел холодный ветер и стал шевелить стаканчики и мусор на столе. Руденко тихо ругался, а Казаков молчал и курил. - Вот с этого и начинается, мой дорогой! А то: «Бросил, никогда в рот не возьму! Уже сто лет не курю и другим не советую!» - Я так не говорил. - Контекст был именно такой. В табаке есть своя милость. А вот в этой нечисти нет! Зачем же сетку резать и лодку угонять?! Бляди земноводные. Не могу по-другому выразиться. И не смотри на меня так. После чая, когда стал накрапывать дождик, они решили уехать. Руденко стал упаковываться, а Казаков решил пройтись вниз по течению и найти лодку, о которой они вчера начисто забыли. Лодка нашлась метрах в двухстах от их стоянки. Ее обнаружение заметно улучшило настроение Руденко. Это выразилось в том, что он предложил Казакову сесть за руль, а сам опохмелился домашним вином Казакова. - И тебе, Геныч, забава, и мне полегче будет... Никогда себе не прощу. Он снова быстро запьянел, но стал бодрее. Сложив палатку, они упаковали остальное барахло и снасти. Пока Руденко допивал вино и сдувал лодку, Казаков относил все в машину. В мешок изпод сети была положена щука. Ее Руденко, не принимая отговорок, отдал Казакову. Дорога домой показалась быстрее. Один раз, выбираясь из леса, Казаков чуть не засел в размякшей колее, но ему быстро удалось вырваться. Остальной путь прошел в переживании приятного слияния с мощным и послушным автомобилем. На шоссе Руденко заснул и спал до самого города. Казаков довез его до дома, а к себе поехал на такси. *** - Какой ты грязный, Гена! – целуя, встретила его жена, - и дымом насквозь пропах. А это что в мешке? - А это мой улов. - Вот это щука! вот это размеры! Как же вы такую поймали, Гена? - Потом, все потом расскажу, а сейчас я хочу помыться и лечь спать. Он спал до вечера, а когда проснулся, то история с русалкой показалась ему сном. Он и хотел, чтобы она была сном, потому что поднимала слишком много вопросов. Но прикрыть приключение самообманом Казакову не удалось. На следующий день было решено сварить из щуки уху, нажарить котлет и половиной туши угостить родителей жены. Казаков чистил и разделывал рыбу сам. Во вспоротом брюхе его ждал 20 неприятный артефакт, исключающий отнесение пережитого на реке в область фантазий и снов. Таким артефактом оказался покрытый зеленой слизью мобильный телефон Руденко. *** Мобильник так и лежит у Казакова в столе. А с Руденко он больше не встречался. Один раз тот Казакову звонил и снова приглашал на рыбалку, но Казаков отказался. Он вообще теперь не любил большую воду и не купался. Ни в озере, ни в карьере на даче, ни в море, на которое ездил с женой в августе. И курить второй раз он бросить не смог. Свои водобоязнь и курение Казаков отнес к личным потерям. Зато он получил подтверждение в ГЛАВНОМ. В чем? Догадайтесь сами... Янв. 2014 Осенний день в Сокольниках. Вера Михайлова поехала в Москву. «На Левитана», как было объявлено дома. В Москве она, естественно, уже была и была не однажды. Первый раз, когда училась в школе, групповым, шумным и бестолковым образом. Во второй -уже постарше, перед замужеством: в несмелой и неудачной попытке поступить в любой институт или как-нибудь иначе зацепиться в столице и начать «новую интересную жизнь». Третий и на десяток лет последний визит был осуществлен совместно с мужем, когда они транзитом пробирались в Севастополь, где у мужа жила родня. Достаточно близкая, чтобы у нее остановиться. На две мгновенно пролетевшие недели. Ставшие ярким, не блекнущим с годами солнечным пятном в коридоре воспоминаний, уводящем в несуществующее, но бывшее. И бывшее совершенно не таким, каким оно предполагалось, если смотреть в противоположную сторону. То есть, вперед. Мечтая, загадывая, надеясь. Взрослея, разочаровываясь и недоумевая. Вагон качнулся и с бесшумной плавностью, тонувшей под платформой, на которой улыбались и размахивали руками провожающие, поплыл в будущее. Вера ехала в плацкарте. Но на нижней полке. Лицом к цели. В компании безопасных с виду попутчиков – старик, чем-то похожий на бывшего свекра, мужчина ранних средних лет и обыкновенной наружности и несколько возбужденная, косметически обработанная дама с недовольным выражением накрашенного лица. От нее пахло духами и табаком. Тетка сидела напротив и так же, как Вера у окна, бывший свекор, роясь в портфеле, кряхтел рядом, а инженер (мужик вполне мог быть инженером) пристроился по диагонали, на самом краешке полки-дивана. Диваны обманули глаза и ягодицы. Их синяя дерматиновая мягкость обернулась скользящей черствостью, на которой было бы гораздо удобнее лежать, чем сидеть. Но 21 до матрацных рулонов с выпирающими из них подушками было еще далеко. Стартовали в шестнадцать пятнадцать. Сбоку сновали и суетились. Периодически проходили, то справа налево, то наоборот с чемоданами и сумками. Должно быть, ища свое место. И было непонятно, чем были заняты и где находились эти люди раньше, ведь состав под посадку подали за час. Вера, как загодя приехавшая, это проверила – в своем пятом вагоне она была первой. Потому что так ее привез автобус из Андреевки. Дребезжащий, пробензиненый инвалид. Холодный зимой и невыносимо душный и пыльный летом. Но почему? Почему одни рождаются и живут в Москве и Ленинграде, или ином крупном городе с трамваями, троллейбусами и такси, а другие вылупляются в Андреевке? Или еще в какой дыре, выбраться из которой не позволяют обстоятельства. Обстоятельства образа действий. А если и выбираешься, то иногда и только на время. Придумывая себе условный повод, достаточный для того, чтобы двое суток трястись в вагоне, неделю-другую жить в гостинице, терпеть собственную провинциальную неловкость и граничащую с глупостью скованность. Но недостаточный для того, чтобы плюнуть на все и радикально (звучит так, как будто вырывают зуб или выкорчевывают старый пень) изменить бытие. А ведь уже тридцать семь... Уже морщины вокруг глаз и одна длинная, как трещина на стене, намечается на лбу... А еще теряющий плотность живот, в незаметном коварстве меняющий фигуру и как будто притягивающий к своей вспухающей полноте тяжелеющую грудь. С каждым годом сползающую все ниже и ниже. И там, в... гнезде, сухо и тесно. И одиноко. Почему? Разогнавшись после бесконечных стрелок и перепутий, поезд выскочил на осенний оранжевый сентябрьский простор. Оставив позади серый Свердловск, а в сорока километрах позади Свердловска и вовсе бесцветную Андреевку. Полупоселок, полугородок на сорок тысяч душ, обслуживающих Химкомбинат и тех, кто его обслуживает. Со вскрытыми перед зимой венами водопроводных магистралей, из которых, так что ни проехать, ни пройти, извлечены и брошены на черные земельные кучи ржавые трупы труб. С кривыми заборами, за которыми жгут картофельную ботву и вскапывают грядки. С кирпичной школой, не подарившей миру ни одного гения и таланта. С Домом Культуры, куда Вера уже второй год ходит на занятия по «Истории русской живописи» (раньше были курсы кройки и шитья и народные ремесла). Со стеклянной, похожей на кафе, почтой, где она принимает телеграммы и сортирует газеты. С глуховатой матерью и близоруким пенсионером отцом, живущих с Верой в двух комнатах на третьем этаже с балконом, с которого ничего, кроме котельной и гаражей не видать. Слава богу, все там, за качающимися спинами вагонов. Итак, Левитан. Исаак Левитан – страдающий Исаак Евреевич. Непревзойденный русский пейзажист. Более русский, чем Поленов и Шишкин. Меланхолик цвета. Лирик осенних гамм. Плакальщик и склонный к самоубийству одиночка. Холостяк, живший на содержании у женщин. Так о нем рассказывал Терехов. Сам нервный и, как Левитан обидчивый. С такими же грустными, большими глазами обреченного на красоту человека: «Только в подлиннике. Никаких репродукций и открыток! Только в своем естестве. Иначе это не Левитан! Запомните!» Нервный и импульсивный Терехов. Эрудит и умница. Неизвестно как оказавшийся у них в Андреевке. Неизвестно почему поселившийся в их черной, производящей целлюлозу дыре. А ведь у него своя история. Говорят – разведен, жил в Куйбышеве. Имеет сына. Учился в академии художеств. Наизусть знает Эрмитаж и Русский музей. А еще говорят, что любит вино. Красное сухое. Бутылка за вечер. Но это сплетни, это от зависти или непонимания. Потому что Вера ни разу пьяным его не видела. Ни на занятиях, ни на улице, ни на почте, куда он иногда заходит купить «Огонек» или «Литературную газету». А еще позвонить по межгороду. Всегда пять минут. Всегда с Горьким. 22 Всегда вежливый и трезвый. Ни намека. А уж она знает, что такое пьяный мужик. Что такое выпивающий, пьющий и запивший. Слишком хорошо знает все симптомы и признаки. Эти бегающие, как будто испуганные глаза. Или голос, дрожащий и хриплый. Или веселость, переходящая в грубость или злобу. Нет, Терехов не пьет. У него своя история. И у нее тоже своя история. Длинною в тридцать семь лет. Состоящая из узлов. Или петель, в которые иной раз хотелось засунуть голову. Да мало ли чего хотелось. Толстая проводница проверила билеты и выдала белье. Пятьдесят копеек за полусырой серый комплект и тонкое байковое одеяло, какими укрывают в пионерских лагерях и больницах. Или общежитиях. Не получилось прилепиться к Москве, не получилось. Не хватило половины балла. Зато на всю жизнь она накаталась на метро. И до кошмаров в последующих снах перемерила вдоль и поперек Красную площадь. Зачарованно наблюдая за одинаковыми, заводными солдатиками в белых перчатках, замерших у Вечного огня и Мавзолея. Сам Мавзолей с нетленными остатками вождя она посетить так и не осмелилась. Несколько раз пристраивалась в бесконечную очередь, но не достаивала, предчувствуя разочарование. Когда все это было? Когда отъехали в поля и поросшие лиственницей пригорки, открыли туалет (Верин отсек находился совсем рядом). В уборную мгновенно образовалась очередь. С халатами, вафельными лоскутами полотенец, тренировочными штанами на согнутых локтях. По-коммунальному запросто, не стесняясь своих потребностей и своего получаемого домашнего вида. Инженер тоже пристроился в хвост. Недовольная дама вышла курить. А свекор, сняв пиджак, занялся своей полкой. Извиняясь каждый раз, когда его колени касались тех или иных частей Вериного тела. Старик был ей неприятен. Неприятен по ассоциации. Суббота. Баня. Сынок и папаша. Огурцы, картошка с бараниной и водка. А перед водкой пиво. «С легким паром!». А потом пьяная ругань, крики и почти драка. И испуг, когда ночью они разбили на кухне стекло и действительно принялись другу друга мордовать. Знала ли она? А потом выкидыш. И опасение новой беременности, которой больше не было. Которой, видимо, уже не будет. И новые скандалы, и расставания-встречи, и развод. И снова мама с папой. И снова балкон с видом на гаражи и кочегарку. Принесли чай. Вкусный и пахнущий углем. В потертых подстаканниках, оставляющих после себя сладкие кружки. Пили все. Словно по очереди – один как бы невзначай глотает и хлюпает, другой как бы невзначай ставит свой стакан на освободившееся место и, не глядя на остальных, кусает свой бутерброд. Вера взяла с собой яйца, булку с сыром и ватрушку, но есть их не стала – она еще не до конца привыкла к дороге, к тому что едет, к тому, что приходится сидеть, хотя надоело и хочется размяться или лечь. Помимо Москвы она побывала в Ленинграде, Сочи, Юрмале и Киеве. Все, не считая Ленинграда, по путевкам, которые щедро распределяли на комбинате, пока она его не сменила на почтовое отделение. В Сочи и Юрмалу она ездила с Никитиной. Своей старой подругой, становящейся в их авантюрных путешествиях соперницей. Удачливой и эгоистичной. И жадной. Рестораны, знакомства, гостиничные номера. Виноград, пошлые шутки, вино и танцы под приемник. А потом... неприятно вспоминать. А иногда приятно. После кино, лежа в кровати под теплым одеялом, имитирующим чужое тепло. Мужское тепло. И тогда пальцам дается воля. Они, не обращая внимания на запрещающие команды стыдящегося ума, беспокоят и дразнят, и изводят умелыми и безошибочными прикосновениями там, в горячем и скучающем по вторжению гнезде. 23 Но об этом лучше не думать и не вспоминать. Впереди Левитан. Третьяковка с ее красотой и гармонией. С ее, как говорил Терехов, «очищающим душу» воздействием. А от чего ее чистить? Есть от чего. Есть. Жаль, что в тот раз, когда она была в Ленинграде, этого еще не было. Не было вкуса и стремления к красоте, уловленной и сконденсированной на холсте, навеки запечатанной в красках. Эрмитаж и Русский музей заменил Гостиный двор и еще что-то многоэтажное и яркое, кажется, «дэлтэ»... Жаль. После пьяницы мужа, сгинувшего из Андреевки неизвестно куда, Вера встречалась с Юрой Матвеевым. С которым ничего и никогда быть не могло. В смысле «серьезного». По той причине, что Юра был женат и разводиться не собирался. Он приезжал в Андреевку в командировки. На три- четыре дня. Проверять электрические подстанции. И ночевать в гостинице, куда на цыпочках иногда проникала Вера. Они познакомились на почте. Когда Юра звонил к себе в управление и передавал какие-то непонятные сводки в виде пятизначных цифр и литер. Как получилось, что они стали близки, Вера уследить не смогла. Но точно определила, что к Юре Матвееву она неравнодушна. До готовности принять от него внимание и ласки. До ревности к его свердловской жене и дочке. До обиды, когда он (а она это знала) приезжал и не заходил к ней на почту. Или заходил, звонил и докладывал свои цифры, а потом не приглашал в свой номер, куда она жаждала тайком от дежурной проникнуть. Чтобы через несколько часов тайком из гостиницы исчезнуть, спеша домой под душ, неся в себе Юрино семя и боясь этой особой начинки-ноши. Это поначалу. А потом наоборот, безрезультатно желая зачать. Чтобы от горькой обреченности одиночества уйти в радостную обреченность материнства. Накрашенная тетя напротив уже несколько раз выходила курить, принося после каждой отлучки ядовитую никотиновую горечь, сводя на нет сомнительную привлекательность грима, призванного продемонстрировать наличие здоровья и бодрой свежести. А Вера все сидела, потеряв различие в тактильных ощущениях – она уже не чувствовала границы между своей уставшей от однообразного впечатанного положения попой и противно-плоской дерматиновой горизонталью. Дополнительное страдание также причинял и переполненный мочевой пузырь. Но непонятно почему, Вера не двигалась с места. Как будто боялась потерять ту точку, с которой она так пристально рассматривала прожитые бездарные годы, совмещая эту ретроспекцию с ленивой равнодушной фиксацией оставляемых позади живых картин за окном. Иногда домики с облетающими садами, иногда штукатуреные полустанки с одинокими фигурами и желтыми капитальными туалетами, обезображенными грязной неаккуратной маркировкой «Ж» и «М». Или просто разноцветные, но ближе к красному кусты, загораживающие дальний обзор. Когда не удалось оторваться от сумерек, и поезд обступило мягкое угасание дня, тот, который походил на свекра, отложил мусолимый «Крокодил», вынул из портфеля колоду и предложил сыграть в карты. В подкидного дурачка. Представился он, как Дмитрий Сергеевич. Инженер, назвавшийся Олегом, с охотой согласился. Наташа, как по просьбе улыбающегося инженера определила себя Верина соседка, скорчив гримасу, неожиданно поддалась и тоже соизволила принять участие в подобном времяпровождении. А Вера, уступив место за столиком беспокойному старику, отлипла от своего места, к которому за три с половиной часа почти приросла, и, пошатываясь на онемевших ногах, направилась в туалет. Уже залитый водой, замусоренный размокшими газетами и замызганный испражнениями разной степени густоты. 24 Потом она стояла у посвистывающего титана и смотрела в потемневшее окно, пытаясь сквозь собственное отражение разглядеть уплывающую со скоростью поезда панораму. Как оказалось, Юра пользовал собою не только свердловскую жену и Михайлову Веру. Его активного мужского внимания хватило и на жеманную молодую Лену Потапенко – работницу соседствующей с почтой сберкассы. Об этом Потапенко проговорилась своей подруге. Та не преминула передать Никитиной. А Никитина порадовала Веру, после нескольких рюмок итальянского «Вермута», принесенного ею качестве подарка к Седьмому ноября. После этого Вера больше не встречалась ни с Юрой, ни со своей Никитиной. Ни с кем. И начала ходить на курсы кройки и шитья, чтобы убивать пустые вечера. Выкройки, образцы, нитки, иглы и шпульки. И журналы мод. И отсутствие нужных тканей, делающих модель модной и красивой. И сам вопрос - а зачем в Андреевке быть красивой и модной? Для кого? Не для Ермакова же? Ермакову было под пятьдесят. Ермаков работал на автобазе. Но не шофером или слесарем, а на складе запчастей. И таким образом был фигурой крупнокалиберной. Он носил венгерский немнущийся костюм, польские полуботинки и гэдээровский отстроченный плащ. И жил в соседнем подъезде. Один. Потом Вера узнала, почему. Но в тот вечер, когда Ермаков с ней заговорил, это интриговало и казалось тайной его неординарной, одетой в импортное натуры. А заговорил он с ней в магазине. Вежливо, но с достоинством. Немного робея, но сохраняя напор. Как бы спонтанно, но очень подготовлено и спланировано. Говорили они о книгах и кинофильмах. В этом Ермаков казался знатоком. Поскольку имел у себя дома неплохую библиотеку и не жадничал давать Вере свои книги. На неопределенный срок. Бунин, Куприн, Джеймс Джонс, Эльза Триоле, Стендаль. Но книги были только поводом, только компромиссом, предлагаемым Ермаковым. Без костюма, шляпы и ботинок на высоком широком каблуке он становился невзрачным и поношенным. И скорее отталкивающим, нежели притягательным: остатки редких волос, узкоплечая сутулость, отвратительная пористая кожа над синевой щетины. И странный, ничем не устранимый запах. Вере захотелось есть. До легкой тошноты, сопровождающей начавшиеся желудочные спазмы. И она (кошелек всегда находится при ней) отправилась в вагон-ресторан. Бесконечными узкими проходами, в которые залегшие наверх выставили свои ноги, прокуренными холодными тамбурами, шаткими железными межвагонными переходами. Вагон-ресторан оказался полон. Но все же, место для Веры нашлось. В середине и густоте, напротив пьющих коньяк мужчин. Громко друг другу что-то рассказывающих, друг друга перебивающих и друг в друге уже не нуждающихся. Вера ошиблась, предположив, что станет предметом их нетрезвого интереса. Им было не до нее. Бросив в ее сторону по неопределенной улыбке, сопровождающей мутный, но блестящий взгляд, каждый снова отдался своему опьянению, больше Веру не беспокоя. Разве что производимым монологами шумом, мешающим ей вспоминать. Таким же иногда становился и Ермаков. Когда они достаточно сблизились. Достаточно для того, чтобы встречаться у него по субботам, вместе ужинать, угощаться дорогими винами и негласно примерять себя в качестве возможных супругов. По крайней мере, Вера этого не исключала. Выпивал он «ровно сто грамм», краснел лицом и пускался в рассуждения. Но не литературного характера, а чисто житейского, меркантильно-материального: накопить на «Жигуля», организовать в Свердловске новый холодильник и прочее. Потом смолкал, неожиданно включал телевизор, впитывал в себя программу «Время», а после начинал зевать. И ни разу не проявил 25 себя как ухажер, как домогатель, как возможный любовник. Хотя явно этого не отрицал. Двусмысленность их отношений разрешилась, когда однажды он предложил Вере остаться «испытать себя». Кого «себя», Вера не поняла, но согласилась. К своему стыду и разочарованию. Ермаков оказался мужчиной в прошлом, «платоником», как он себя честно назвал. Без перспектив в интимном отношении. Уже привыкшим и смирившимся со своим бессилием. И искренне убежденным, что так спокойней и здоровей. Максимум, на что он оказывался способен, так это влажно Веру целовать, царапая проросшей щекой и полоской под носом, и неловко стискивать ее грудь. Но более ничего, как он ни старался и сколько бы заходов не делал. Верины надежды и ожидания Ермаков обманул... Оказалось, что обманывает и ресторанное меню. За несколько часов пути почти все заготовленные блюда были катастрофически быстро съедены. Об этом с гордостью объявил официант. Оставалась только греча, шницель и макароны по-флотски. И еще борщ со сметаной и сырники. Вера остановилась на грече и шницеле. За окнами уже ничего не было видно. Только дубликат вагона-ресторана, кажущийся более привлекательным и уютным, чем оригинал. Иногда снаружи, с той стороны мрака, прорывался огонек, выхватывающий серый ствол фонарного столба или рыжие ступени крыльца. Самое страшное в Андреевке - зима. Когда, кажется, сутки напролет холод, темень и тишина, усиливаемая хриплым собачьим лаем и автомобильными потугами. Летом огород: грядки, кусты и парники. Зимой пустота и холод. И раз в три дня кино. Не важно какое. Но лучше иностранное. Вот тогда она влюбилась в Алена Делона. До сумасшествия, до истерики. После фильма «Искатели приключений», совершенно ее потрясшем. Необычностью темы, трагичной красотой и сказочным ароматом несбывшейся, но бывшей такой близкой к сбытию мечты. Ален Делон. Черноглазый красавчик. Стройный Принц. Ночной гость. Фантом во время игр с самою собой, дающих суррогат удовлетворения и чувство отвращения к себе. Свидетель и провокатор спешных непозволительных движений упрямых пальцев, забравшихся между безвольно раздвинутых ног и выжимающих в итоге глоток короткого наслаждения. Как если бы... Какая мерзость, до которой довелось дожить. Отказаться от которой помог только Терехов с его почитанием живописи и «человеческого духа». Откуда он появился? Зачем позволил себе опуститься до Андреевки? Почему довольствуется тем, чем человек его склада и потребностей довольствоваться не может? И не должен. А кто что должен? И кому? Греча оказалась холодной, а шницель жестким. Но помогли дорожный голод и отсутствие выбора. И предвкушение грядущего чуда, плата за которое вот эта невкусная еда. И бесконечное число часов предстоящей еще дороги, и эти два окончательно напившихся мужика в непозволительной, но допустимой близости. Карточная игра была в самом разгаре. Для полного комплекта к ним на Верину полку подсел еще один игрок с бокового места. И Вере пришлось сидеть и ждать, когда спадет азарт и наступит естественная усталость от эмоций. Совершенно фальшивых и пустых. Козырь – не козырь. Масть – не масть. Какая ерунда. А что не ерунда? Наконец, наигрались. А наигравшись, приняли совместное решение - снова попить чай. - А вы? – втягивая в компанию Веру, обратился к ней инженер. – Что еще делать в пути? Спать рано. Будете? 26 - Буду. После чая думать и вспоминать не получалось. После чая отгадывали кроссворды и рассказывали анекдоты. В кроссвордах лидировал старик. Анекдотами смешил Олег. Как показалось Вере, переключивший свое внимание с Наташи на нее. По крайней мере, она несколько раз ловила на себе его взгляд. А потом, как по команде, начали устраиваться на ночь. Мешая друг другу, заворачивали в простыни тюфяки и запихивали в жесткие наволочки жеваные подушки. После этого на какое-то время Вера осталась одна – Наташа ушла курить, а Олег и свекор - занять очередь в туалет, вновь ставший центральным местом в вагоне. Ночью старик храпел и мешал Вере спать. Но помогал копаться в прошлом. В кружок к Терехову Вера попала не из-за любви к живописи, а из-за него самого. К живописи тогда Вера была совершенно равнодушна. Ей было все равно, на что тратить свои скучные зимние вечера – лишь бы не было грязи, как на лепке и не требовалось что-либо учить, как в драматическом. Терехов сидел в фойе Дома культуры за своим столиком и записывал всех желающих заниматься историей изобразительного искусства. Таковых особо не было, и Вере стало его жалко. Невысокий, щуплый в очках. Но чем-то очень обаятельный и притягивающий. Чем-то необыкновенный. Не как мужчина (Вере даже в голову не приходило представить себя и его), а вне пола. Вне этого. И вот он помог. Открыв Вере существование иного мира, где судьба конкретного человека не имеет значения, потому что заменяется судьбой вымышленного им сюжета, открывающего тайну красоты, предлагаемой всем в ней нуждающимся. Вера в красоте нуждалась. В Андреевке красоты не было. А там, где она была, не могло быть Веры. Начали они с икон. Но к иконам Вера осталась равнодушной. Видимо это соединилось с тупой тайной набожностью ее тетки, сулящей всем грядущие муки и кары. От икон перешли к портрету, который через парики, камзолы и мундиры трансформировался в собственно портрет живых людей и разделился дополнительными потоками еще на два русла. Исторический сюжет и пейзаж. И вот здесь началось. Здесь Вера прониклась. Здесь произошло посвящение. Здесь Терехов раскрылся, как настоящий гипнотизер или маг. Виноградов, Киселев, Мясоедов, Саврасов, Васильев, Шишкин. Все эти тысячу раз виденные «Утра в сосновом бору», «Оттепели», «Грачи прилетели». Ставшие благодаря Терехову откровением и чудом. Но чудеснее и пронзительнее всех был Левитан. Самый русский и самый близкий. Самый самый. Потому что он принес и подарил настоящее, наполнив пейзаж запахом и температурой. И любовью и нежностью. До краев. До переливающегося через края избытка этих неразделенных и не нашедших отклика нежности и любви. Тридцать семь лет! Тридцать семь! Так Вера поняла Терехова. Так она воспринимала Левитана. Так она чувствовала себя. Терехов говорил, что в творчестве Левитана есть только три темы. Но темы глобальные. Это ОДИНОЧЕСТВО, СМЕРТЬ и НАДЕЖДА. В их сочетании или взаимном отрицании. В чистом, беспримесном виде ОДИНОЧЕСТВО заявлено в раннем его этюде «Осенний день в Сокольниках». СМЕРТЬ - в минорном и статичном «Над вечным покоем». А НАДЕЖДА - в самом ярком и светлом «Марте». Размер холста является ключом, позволяющим определять состояние и настрой художника, его поглощенность темой. «Над вечным покоем» по сравнению с «Мартом», как Юпитер и Земля. Терехов любил истолковывать и проводить аналогии. Вера любила эти его игры с понятиями и символами, хотя и не всегда соглашалась. Но это было неважным, важным было другое – сопричастность. Тому миру, где нет, и быть не может ни почты с посылками, 27 телеграммами и газетами, ни балкона, с которого слышно, как матерятся у гаражей, ни узкой комнаты со скрипучей кроватью и бессонницей, ни папы-пенсионера, дающего ненужные советы, ни вульгарной Никитиной, ни Андреевки... Из всех картин Левитана, на которых Терехов заострял внимание, ей ближе всего был «Март» Вера не сдавалась и сдаваться не хотела. Картинка известная еще со школы, размноженная и опошленная журналами. Яркий, купающийся в солнце весенний день, одуревшая от тепла дремлющая лошадь и теплый бок строения, которое воспринималось Верой, как тамошнее почтовое отделение. У стены жужжат оттаявшие мухи, их перекрывает капель и хруст пережевываемой кобылой соломы. В тонких ветвях, там, где неизвестно каким образом (здесь Левитан перестарался) были подвешены скворечни, шумит теплый, обещающий скорую оттепель ветер. Всюду свет, всюду солнце, всюду сияние – скоро возобновится жизнь. Но дело не в том, как Вера воспринимала эту затерто-знаменитую картину. Терехов, когда они, возвращаясь с занятий, вдруг остались вдвоем, рассказал Вере нечто вроде легенды или мифа, связанного с «Мартом». У каждого художника есть свой, образно говоря, магический кристалл. Шедевр, сконцентрировавший в себе невероятный творческий заряд, способный творить чудеса. У Шишкина это «На севере диком», у Саврасова, безусловно, его «Грачи», у Поленова «У ворот старого парка», у Левитана «Март». Было замечено, что концентрация чувства, представляющая собой некий потенциал, зависит или определяет размер картины. «Март» одно из самых небольших полотен Левитана, каждый квадратный сантиметр которой, пронизан взрывоопасной мощью. И если загадать желание и коснуться холста, лучше головы лошади, то оно сбудется. Это проверил на себе Чехов, загадавший женитьбу на Книпер, родственники безумного Врубеля, продавшие «Пана» Третьякову, Леонид Андреев, оказавшийся в очень неудобном финансовом положении, при покупке дома в Финляндии, и другие знаменитости, поверившие в эту легенду. - А вы, Вера, верите? - А вы? - Я верю. Потому что «Март» помог и мне. Но в чем, я вам сказать не могу – это моя тайна. - Но откуда это все известно? - Где рождаются легенды? Мне эту сказку рассказал наш преподаватель рисунка. А ему сам Грабарь. Откуда про волшебные картинки известно ему, я не знаю. Во всяком случае – за что купил, за то и продаю. И теперь Вера ехала в Москву с намерением коснуться картины. Послезавтра. Это произойдет послезавтра. Послезавтра... послезавтра... послезавтра... Стук колес, проступивший, как только старик над Верой повернулся на бок и перестал храпеть, начал увлекать Веру в сон. Она не сопротивлялась и довольно скоро оказалась в густой серой пустоте, где было очень приятно из-за отсутствия каких бы то ни было мыслей и образов... Второй день пути, благодаря его линейному однообразию прошел быстро. Верины попутчики за ночь, проведенную друг над другом, стали если не приятелями, то знакомыми. Все теперь делалось совместно. В это все входили умывание, вкусный чай, завтрак объединенными 28 припасами, прослушивание радиотрансляции, карты, в которые вовлеклась и Вера, поход на обед в вагон ресторан (Дмитрий Сергеевич отказался, и Вера ходила с Наташей и Олегом), вылазки на перрон во время коротких стоянок, опять кроссворды, снова чай и недосказанные анекдоты и истории. Когда стемнело, наступило разобщение - все устали. Говорить, улыбаться, сидеть, придумывать, чем бы заняться, смотреть в окно и на часы. Вера больше свою жизнь не перетряхивала. Она ждала завтра и планировала свои действия. Прибытие, гостиница, звонок домой и Третьяковка. Потом, в зависимости от обстоятельств – ГУМ или иной универмаг. Вечером отдых. На следующий день музей Пушкина, может быть, ВДНХ, книжные магазины, а вечером кино. Или, если повезет, концерт. Все равно, какой. И сборы домой. Если... не произойдет ничего сверхъестественного. А почему оно должно произойти? Вот именно, что ему мешает? В восемь вечера время остановилось. Поезд, в котором уже стало невмоготу, куда-то упорно двигался, а время стояло. И ничто не могло его заставить сойти с места – минуты превратились в часы, часы стали безразмерными и не подлежали измерению. Наташа опять надела надменную маску (она умудрилась в туалете подвести глаза и подрумянить щеки) и постоянно бегала курить. Иногда ей составлял компанию Олег. Старик забрался к себе наверх и шелестел газетой. Вера тоже лежала, пытаясь дремать. Пытаясь убедить себя, что она все сделала правильно. Что нормальному человеку иногда совершенно необходимо поехать в Москву. Просто так. Просто потому, что он в отпуске. От работы, родителей, знакомых, Андреевки и Терехова, в конце концов... Вера не заметила, когда в вагоне погасили свет, заменив его на полутьму слабых ночников под потолком. Она так и осталась лежать с закрытыми глазами, думая, что не спит, а думает. Ночью она проснулась от холода. Сохраняя свое полусознательное состояние, Вера подложила под подушку сумку, чтобы не сквозило, забралась под одеяло и благополучно доехала до столицы, куда поезд прибывал в девять двадцать утра. *** Остановилась она в гостинице «Киевская», которую ей посоветовала начальница. Первые полчаса по прибытии, начиная с перрона, Вера чувствовала себя слегка потерянной и потерявшейся, но когда заходила в номер, была совершенно спокойной и адаптированной. К толпам людей, бесчисленным машинам, к остроконечным высоткам, каждая из которых казалась Университетом, вереницам троллейбусов, и забытому запаху метро, с его шикарными станциями и слепыми перегонами между ними. Москва встретила Веру солнцем и почти летним теплом. Ей все время хотелось снять свое пальто и расстегнуть блузку. А еще ей хотелось мороженого, шоколадных конфет, газировки и прокатиться на такси. Как Доронина из фильма. Но больше всего ей хотелось оказаться в Третьяковской галерее. Там. В хранилище гениальности. Где все в натуральной величине и цвете. Где тайна и ее отгадка. Как Вере ни хотелось поскорее попасть туда, она все же смогла себя сдержать и чтобы продлить предвкушение и подготовиться, поехала в музей наземным способом. Вначале автобусом, а потом... тоже им. Любуясь из окон домами, людьми, деревьями, солнечными отражениями, киосками и памятниками. 29 Но вот она у цели. Перед постаментом Третьякову, похожему на андреевского учителя математики, у которого Вера когда-то училась. Сколько он здесь стоит? Охраняя свои сокровища, щедро предоставленные им же всему миру. Летом не жарко, зимой не холодно. Пора. Уже в вестибюле на Веру напала нервная дрожь. А вместе с волнением пришел вопрос – сразу идти к Левитану или себя еще помучить? Пройдя и осмотрев все предшествующие ему залы. Проникнувшись атмосферой, настроившись, сосредоточившись, отрепетировав нужное движение. Быстро, ощутимо, но незаметно. И нужно ли в этот момент свое желание шептать? Или достаточно его просто чувствовать? И хватит ли одного раза? И как проверить, что сработало? Если вообще может сработать. Пока Вера поправлялась перед зеркалом и поднималась по лестнице, вопрос оставался нерешенным. Но когда она вошла в первый зал, он сам собой отпал. Так много знакомого она увидела – то, о чем с восхищением им рассказывал Терехов. Лица Рокотова, Левицкий, Иванов... И малолюдство, будничная тишина и разреженность. Только откуда-то издалека доносился шум детских голосов, прерываемый мраморным голосом экскурсовода. Вера смотрела и не могла насмотреться. Зная при этом, что главное впереди. Так, радостно изумляясь и узнавая, она добралась и замерла у Саврасова, покружила в зале Крамского, вдохнула моря у Айвазовского и надолго застряла у Шишкина, не в силах оставить «Рожь» и «Папоротники». Но вот новые ступени вниз. Жуковский, Грабарь, Архипов, пятнистый Малявин... И наконец ОН. Заполнивший собой целый зал. Заставивший застучать сердце и разбежаться глаза. С чего начать? Господи, «Плес»! ... Господи, «Омут»! И какой громадный! «Осенний день в Сокольниках»... «Золотая осень»! Боже! И вот он маленький, гораздо меньше, чем можно себе заочно представить, совсем миниатюрный «Март». Вера задыхалась. Вначале от восторга, потом от страха. А потом от досады. Досаду вызывала сидящая на стуле, дежурная старуха, вцепившаяся в Веру глазами, потому что вцепляться было больше не в кого. Группу японцев она уже изучила и определила, что никакой угрозы эти узкоглазые коротыши не представляют. Тем более, что их сопровождают. Сутулый мужчина также был вполне благонадежен, так как особо у картин не останавливался и особо к ним не приближался. Еще немного, и он уйдет в другой зал. Оставались две бессловесные старушки, присевшие отдохнуть на диван, и Вера. Каждое движение которой было на прицеле. Ну, как тут быть? Ну почему так мало людей? Где эти школьники, где экскурсионные группы, которые Вера заметила в зале у Перова. Почему она оказалась, как на ладони? Что теперь делать? Какое здесь пальцем в лошадь! Рамы не коснешься, так и сверлит. Вера, чувствуя на себе бдительный взгляд, покружила по залу. Потом вышла, потом снова вошла. Потом села на диван к бабулькам и сделала вид, что что-то пишет в блокнот. Зал не пополнялся. Со всех сторон на Веру смотрел Левитан, а на него не смотрел никто. Пусто. Вера встала и приблизилась к «Марту». Потом, набравшись смелости, сделала еще полшага, потом собралась подвинуться еще, как раздалось скрипучее, но властное замечание: - Женщина! Я вас прошу, не подходите так близко. Неужели вам так плохо видно, что необходимо влезать в картину. Любуйтесь издали. 30 - Извините... - Вот так. Разве сложно? Вера покраснела, покраснев, почувствовала, что ничего уже не получится, и медленно вышла из зала. Завтра. Есть еще день. Приду завтра. И она уже без всякой радости продолжила осмотр. Серов с его изумительным «Заросшим прудом», «Девочка с персиками», Коровин, Борисов-Мусатов... Грустно, очень грустно... Настроение не улучшалось. От слез Веру удерживало слово «Завтра». Когда обязательно будет вторая попытка. В группе людей, под прикрытием тел, в момент потери неусыпного контроля. На улице солнце светило еще жарче. По-московски, с шиком. В полном равнодушии Вера доплелась до метро «Третьяковская», а потом села на троллейбус и поехала, куда глядят глаза – везде была Москва, везде было бабье лето, везде было грустно. У какой-то чугунной ограды, за которой желтели клены, Вера сошла. Глядя под ноги, она вошла в парк и села на одной из аллей на скамейку. Ничего, завтра. Мимо на трехколесном велосипеде пронесся малыш в клетчатом пальтишке и таком же берете. Откуда-то свалился и стукнул по скамейке желудь. Подняв с гравия несколько бурых и уже подвяленных листьев, дунул ветер. Московский, пахнущий выхлопными газами и чем-то жареным. Вере захотелось есть. А когда она нашла в парке павильон и съела бутерброд, пирожок с повидлом и выпила два стакана сладкого и густого кофе с молоком, ее печаль прошла. Завтра! А сегодня гулять! Вера съездила на ВДНХ, заехала на почтамт и позвонила маме. Потом прошлась по Красной площади и, не удержавшись, заглянула в ГУМ. Который поглотил ее на три с половиной часа и выпустил только тогда, когда Верой были приобретены кожаные перчатки отцу, платок матери и себе, посредством заполнившей пол-этажа очереди, зимние чешские сапоги на высоком каблуке. Потом она поехала в гостиницу, потом ужинала в найденной неподалеку столовой, потом гуляла по улице Свердлова и ела мороженое. Ночью она проснулась и долго не могла понять, где находится. А поняв, улыбнулась. И Москве, и своей глупости. Утром вчерашние переживания в Третьяковке показались Вере верхом нелепости и помрачением. К Левитану она больше не поехала. Зато была в Музее Изобразительных Искусств, каталась по Москва-реке на трамвайчике. Умудрилась купить в театральной кассе билет в Филармонию. И хотя не любила фортепианной игры, любовалась залом и слушала пианиста Рихтера, исполняющего сложного и шумного Шопена. Из Филармонии в «Киевскую» Вера поехала на такси. Как Татьяна Доронина из «Трех тополей на Плющихе»... Домой она уезжала в двенадцать сорок пять. И соответственно была на вокзале в половину одиннадцатого. А при посадке в поезд произошел небольшой инцидент. Эпизод, от которого у Веры сжалось сердце, и появилось ощущение совершенной ошибки. 31 Перед выходом на перрон у газетного ларька Вера столкнулась с Олегом. «Инженером», с которым ехала сюда. С которым играла в карты, смеялась над его анекдотами и пила чай. Который, если бы не дорога и прочие помехи, мог бы ей понравиться. Или уже понравился. - Ба! – воскликнул Олег и засмеялся. – Вот это совпадение! Вера! Назад? - Назад! - Ну, надо же! И я. На четырнадцатом отбываете? - На нем. - И я. Вот, что значит, судьба. А у вас какой вагон, если не секрет? - Девятый. А ваш? - А мой... Но Олег не ответил. Ему помешала появившаяся неизвестно откуда толстощекая блондинка с яркими маковыми губами. Она жестко, словно оттолкнула, глянула на Веру, потом взяла Олега под руку и сердито спросила: - Ну, сколько можно тебя ждать?! Мама вся извелась. Бери коляску и чемодан. С проводником я договорилась. 32