Уинч П
advertisement
Уинч П. Идея социальной науки и ее отношение к философии / Пер. с англ. М. Горбачева, Т. Дмитриева. — М., Русское феноменологическое общество, XXI - 107 с. 8. Правила: анализ Витгенштейна Теперь мы должны попытаться дать более детальную картину того, каким образом эпистемологическая дискуссия о человече18 ском понимании реальности проливает свет на природу человеческого общества и на социальные отношения между людьми. Для достижения этого я предлагаю дать описание того влияния, которое оказало на эпистемологический вопрос обсуждение Витгенштейном понятия «следования правилу» в его «Философских исследованиях». Вернет говорил о «контакте» сознания с реальностью. Давайте представим очевидный prima facie случай такого контакта и рассмотрим, что в него включается. Предположим, что я задаюсь вопросом, в каком году был впервые покорен Эверест. Я думаю про себя: «Гора Эверест была покорена в 1953 году». В данном случае я хочу узнать: что имеется в виду, когда я говорю, что я «думаю о горе Эверест»? Каким образом моя мысль соотносится с вещью, а именно — с горой Эверест, о которой я думаю? Давайте еще более заострим вопрос. Для того, чтобы снять сложности, связанные с функцией ментальных образов в таких ситуациях, будем предполагать, что я выражаю свою мысль в словах. Правильным вопросом тогда станет: что есть такого в моем произношении слов «гора Эверест», что делает возможным сказать, что я имею в виду под этими словами определенный пик в Гималаях? (Я ввел данную проблему таким окольным способом для того, чтобы выявить связь между вопросом о природе «контакта», который сознание имеет с реальностью и вопросом о природе значения. Я выбрал в качестве примера слово, которое используется для того, чтобы означить что-либо, такой случай, в котором это слово используется для отсыпки к чему-то, не потому, что я придаю какой-либо специальный логический или метафизический приоритет этому типу значения, но потому только, что в таком случае связь между вопросом о природе значения и вопросом об отношении между мыслью и реальностью является особенно впечатляющей). Первым естественным ответом на поставленный вопрос является тот, что я способен иметь что-то в виду, говоря слова «гора Эверест», потому что они были определены для меня. Существует большое количество способов, которыми это могло произойти: мне могли показать Эверест на карте, мне могли сказать, что он является самым высокой вершиной мира; или я мог лететь над Гималаями на самолете, и мне показали сам Эверест. Для избежания дальнейших трудностей давайте предположим, что верно последнее, то есть: используя техническую терминологию логики, давайте сконцентрируемся на случае остенсивного определения. Тогда ситуация выглядит следующим образом. Мне показали Эверест и сказали, что его имя — «Эверест» — и в силу этих действий 19 в прошлом теперь я способен иметь в виду под словами «гора Эверест» данный пик в Гималаях. До сих пор все хорошо. Но теперь мы вынуждены задать следующий вопрос: какова связь между этими действиями в прошлом и моим произнесением слов «гора Эверест» теперь, которая придает этому моему выражению то значение, которое оно имеет? Что означает «следовать» определению? Опять существует поверхностный, очевидный ответ на такой вопрос: определение задает значение, и использовать слово в его корректном значении означает использовать его так же, как было заложено в определении. В некотором смысле, конечно, этот ответ будет весьма корректным и неизбежным; его единственный недостаток состоит в том, что он не разрешает философской проблемы, поскольку что означает использовать слово так же, как задано в его определении? Каким образом я решаю, таким же является данное предлагаемое использование или оно отличается от заданного в определении? То, что этот вопрос не является праздным, показывает следующее рассуждение. Судя только по внешним признакам, остенсивное определение состоит просто в жесте и звуке, произнесенном в момент, когда мы пролетаем над Гималаями. Но предположим, что этим жестом мой учитель определял для меня слово «гора», как, возможно, было бы в случае, скажем, моего изучения английского языка? В этом случае мое восприятие правильного использования слова «гора» проявилось бы в продолжении использования его тем же способом, как оно было дано в определении. В то же время правильное использование слова «гора», конечно же, не совпадает с правильным использованием слова «Эверест»! Таким образом, очевидно, что слово «также» представляет для нас новый пример систематической неоднозначности: мы не знаем, могут ли две вещи считаться одинаковыми или нет, пока нам не говорят о контексте, в котором возникает данный вопрос. Однако, как бы нам не хотелось думать по-другому, не существует абсолютного неизменного смысла слова «такой же». «Но разве то же самое уж во всяком случае не является тем же самым? Кажется, будто бы мы располагаем безупречной парадигмой тождества — в виде тождества вещи самой себе. Так и хочется сказать: "Здесь уж не может быть различных толкований. Видя перед собой вещь, тем самым видят также и тождество". Выходит, две вещи тождественны, если они как одна вещь? Ну, а как то, что показывает одна вещь, применять к случаю с двумя вещами?» (37, I, 215)14. Я сказал, что особенная интерпретация, которую следует придавать слову «такой же», зависит от контекста, 20 в котором возникает такой вопрос. Это можно выразить точнее. Только в рамках данного правила мы можем придавать специфический смысл слову «такой же». В терминах правила, управляющего использованием слова «гора» человек, который использует его для отсылки к горе Эверест в одном случае и к горе Монблан в другом случае, использует его тем же способом в обоих случаях. Но тот, кто отошлет к горе Монблан как к «Эвересту», не может считаться использующим это слово так же, как кто-то, отсылающий им к Эвересту. Таким образом, вопрос «Что означает для слова иметь значение?» приводит к вопросу «Что означает для кого-то следовать правилу?» Давайте опять начнем с рассмотрения очевидного ответа. Хотелось бы сказать так: кто-то следует правилу, если он всегда действует схожим способом в схожих обстоятельствах. Но такой ответ, хотя он и является правильным, опять-таки не продвигает нас к решению наших проблем, поскольку, как мы уже видели, только в понятиях определенного правила слово «схожий» приобретает четкий смысл. «Употребление слова "правило" переплетено с употреблением слова "схожий". (Как употребление слова "пропозиция" — с употреблением слова "истинный")» (37, I, 225)15. Так проблема предстает в следующем виде: каким образом придается смысл слову «схожий» или в каких обстоятельствах имеет смысл говорить о ком-то, что он следует правилу в том, что он совершает? Предположим, что слово «Эверест» только что было остенсивно определено для меня. Можно полагать, что я могу с самого начала задать то, что считать корректным использованием этого слова в будущем, если приму сознательное решение по этому поводу: «Я буду использовать это слово, только отсылая к этой горе». И это, конечно, в контексте языка, на котором мы говорим и который понимаем, будет совершенно осмыслено. Но, именно поскольку такой шаг уже предполагает существование института языка, на котором мы все говорим и понимаем, он не проливает никакого света на философскую трудность. Очевидно, что мы не имеем права предполагать заранее существование того, возможность существования чего мы исследуем. Прежде всего, так же трудно описать то, что означает «действовать в соответствие с моим решением», как и описать то, что означает «действовать в соответствие с остенсивным определением». Как бы усиленно я не указывал на эту гору и не произносил слова «эта гора», мое решение должно применяться в будущем, и нас интересует как раз то, что вовлечено в такое применение. Таким образом, никакая формула не поможет разрешить эту проблему; мы постоянно 21 приходим к тому, что мы вынуждены описывать применение такой формулы. Каково различие между кем-то, действительно применяющим правило, и тем, кто его не применяет? Проблема здесь в том, что любые серии действий, которые способен совершать человек, можно подвести под ту или иную формулу, если только мы готовы сделать их достаточно сложными. В то же время, то, что человеческие действия могут интерпретироваться как применение какой-то формулы, само по себе не является гарантией того, что он действительно применяет эту формулу. Какова же разница между эти случаями? Представим себе человека — давайте назовем его А, — который пишет следующие цифры на доске: 1 3 5 7. Теперь А спрашивает своего друга В, каково продолжение этой серии. Практически любой в этой ситуации, не имея особых оснований для подозрительности, ответит: 9 11 13 15. Предположим, что А отказывается принять такой ответ в качестве продолжения своей серии, утверждая, что она выглядит следующим образом: 1 3 5 7 1 3 5 7 9 11 13 15 9 11 13 15. Потом он просит В продолжить с этого момента. В этом моменте у В имеется ряд альтернатив для выбора. Предположим, что он делает выбор, и А опять отказывается принять его, предложив собственное продолжение. И, предположим, что так продолжается некоторое время. Несомненно ситуация достигнет момента, когда В, совершенно справедливо, скажет, что А на самом деле не следует никакому математическому правилу, хотя все продолжения, которые он сделал до этого момента, можно подвести под какую-то формулу. Конечна, А следует правилу, но его правилом является: всегда предлагать продолжение, отличное от предложенного В на каждом этапе. И хотя само по себе это очень даже хорошее правило, оно не принадлежит арифметике. Конечная реакция В и сам факт того, что она будет совершенно оправдана, особенно если в игру вовлечено еще несколько человек, и А всегда отказывается принять предлагаемые ими продолжения в качестве правильных, предполагает очень важную характеристику понятия следования правилу. Она предполагает, что необходимо не только принимать во внимание действия человека, который является кандидатом на следование правилу, но и реакции других людей на то, что он делает. Точнее, только в ситуации, в которой кто-то еще может в принципе обнаружить правило, которому следую я, можно осмысленно говорить, что я вообще следую правилу. Давайте рассмотрим это более подробно. Важно помнить, что когда А написал «1 3 5 7», В (который представляет собой любого, 22 знающего элементарную арифметику) продолжил серию, написав «9 11 13 15» и так далее, как само собой разумеющееся. Сам факт, что я могу написать «и так далее» после этих цифр и что я могу быть уверенным, что я буду понят так, а не иначе, практически всеми моими читателями, является демонстрацией того же самого. «Чтобы правило могло представляться мне чем-то, заведомо выявляющим все свои следствия, оно должно быть для меня само собой разумеющимся. Так же как само собой разумеется для меня называть этот цвет "голубым"» (37, I, 238)16. Необходимо понимать, что эти замечания относятся не только к случаю применения математических формул, но ко всем случаям повиновения правилу. Они применимы, например, к использованию слов «Эверест» и «гора»: получив определенные навыки, каждый действительно, как само собой разумеющееся, продолжает применять эти слова так же, как и все остальные. Именно это позволяет нам придать смысл выражению «такой же» в определенном контексте. Исключительно важно отметить, что следование одним путем, а не другим как само собой разумеющееся, не должно быть особенностью человека, чье поведение претендует на то, чтобы считаться повинующимся правилу. Его поведение принадлежит к этой категории, только если для кого-нибудь еще возможно понять, что он делает как само собой разумеющееся. «Представьте себе, что кто-то так использует линию в качестве правила: он держит циркуль, одну ножку которого ведет вдоль линии — правила. Второй ножкой он проводит другую линию, соответствующую правилу. И, двигая ножку циркуля по линии-правилу, он, выказывая необычайную добросовестность, меняет величину раствора циркуля, всегда глядя при этом на линию, служащую правилом, как бы определяющим его действия. Мы же, глядя на него, не видим в этих увеличениях и уменьшениях раствора циркуля никакой закономерности. Мы не можем из этого усвоить его способ следовать за линией. В таком случае мы, пожалуй, сказали бы: "Кажется, что образец подсказывает ему, как нужно действовать. Но он не является правилом!"» (37, I, 237)17. Почему это нельзя назвать правилом? Потому что понятие следования правилу логически неотделимо от понятия «совершения ошибки». Если можно сказать о ком-то, что он следует правилу, это означает, что можно спросить, делает ли он это правильно или нет. Иначе в его поведении нет ничего, что позволило бы применить понятие «следования правилу» — тогда нет никакого смысла в описании его поведения таким способом, поскольку все, что он делает так же правильно, как и то, что он мог бы де23 лать, в то время как суть понятия «правила» в том, что она позволяет нам оценивать то, что было сделано. Рассмотрим, что включается в совершение ошибки. (Которое со-стоит, конечно, и в рассмотрение того, что включается в совершение чего-либо правильно). Ошибка противопоставляется тому, что утверждено как правильное; как таковая, она должна признаваться как такое противопоставление. То есть, если я совершаю ошибку, скажем, используя слово, другие люди должны быть способны указать мне на нее. Если это не так, я могу делать, что хочу, и не существует никакой внешней проверки того, что я делаю — то есть ничто не утверждено. Утверждение стандарта не представляет собой деятельности, которую имеет смысл приписывать индивидууму в полной изоляции от других людей, поскольку именно только контакт с другими людьми делает возможным внешний критерий проверки деятельности индивидуума, который невозможно отделить от утвержденного стандарта. Для избежания возможного непонимания здесь необходимо сделать пояснение. Конечно, возможно, в рамках человеческого общества, каким мы знаем его, с утвержденными языком и институтами, для индивидуума придерживаться частного правила поведения. Витгенштейн настаивает, однако, на том, что, во-первых, должно быть в принципе возможным для других людей понять правило и судить, правильно ли ему следуют; вовторых, что не имеет смысла предполагать, что кто-то способен утвердить чисто личный стандарт поведения, если он никогда не имел опыта человеческого общества с его социально утвержденными правилами. В данном разделе философии нас интересует общая концепция следования правилу, поэтому мы не можем, объясняя то, что включается в эту концепцию, принимать за данность ситуацию, в которой эта концепция заранее предполагается. 9. Некоторые ошибки в понимании Витгенштейна Необходимость для правил иметь социальное окружение особенно важна в связи с философской проблемой природы чувств, поскольку она предполагает, что язык, на котором мы говорим о наших чувствах, должен управляться критериями, которые публично доступны; эти критерии не могут основываться на чем-то существенно частном для данного индивидуума, как предполагали многие философы. Размышления Витгенштейна в его «Философских исследованиях» внутренне связаны с этой особой проблемой. Но, как отмечает П.Ф. Стросон, аргументы Витгенштейна равно применимы против идеи любого языка, который, в некотором смысле, не основан на общей жизни, в которой 24 участвуют многие индивидуумы. Стросон применяет этот факт для возражения против позиции Витгенштейна, поскольку, заявляет он, она признает в качестве невоспринимаемого что-то, что мы, на самом деле, отлично воспринимаем. Он считает, что мы можем представить себе как логическую возможность жителя пустынного острова, который никогда не воспитывался в человеческом обществе, изобретающего язык для собственного использования. Мы можем также, говорит он, ввести наблюдателя (В) этого пользователя языка, который «<...> наблюдает корреляцию между использованием этих слов и пропозиций и действиями говорящего и окружающей средой. <...> Наблюдатель В, таким образом, способен сформировать гипотезы о значении (регулярном использовании) слов языка его подопечного. Он может со временем начать разговаривать на этом языке: тогда практика одного будет служить проверкой практики другого. Но можем ли мы говорить, до достижения этого счастливого момента (до того, как использование языка станет разделенной "формой жизни"), что слова этого языка не имеют никакого значения, никакого использования?» (32, стр. 85.) Для Стросона кажется самоочевидно абсурдным говорить такие вещи. Соблазнительность его позиции состоит в том, что он, кажется, достиг успеха в когерентном описании ситуации, которая, согласно принципам Витгенштейна, должна быть неописуема, поскольку невоспринимаема. Но это только видимость — на самом деле, Стросон выхолостил всю проблему. Его описание с самого начала недействительно в качестве вклада в обсуждение интересующей нас проблемы, поскольку содержит понятия, применимость которых как раз находится под вопросом: понятия «язык», «использование», «слова», «пропозиция», «значение» — и все без применения кавычек. Говорить, что В может «формировать гипотезы по поводу значений (регулярного использования) слов в языке его подопечного» бессмысленно, если только мы не сможем сказать, что делает его подопечный в понятиях концепций значения, языка, использования и так далее. Из того факта, что мы можем наблюдать его, совершающего определенные движения и некоторые звуки — которые, будучи совершенными кем-нибудь еще в другом контексте, то есть в человеческом обществе, могли бы быть описаны в этих понятиях — ни в коем случае не следует, что его действия могут быть описаны таким образом. И факт, что В может соотнести практику своего подопечного со своей собственной, не утверждает позицию Стросона, поскольку вся сущность аргумента Витгенштейна состоит в том, что не сама по себе практика, рассматриваемая отдельно, оправдывает применение категорий «языка» и «значения», но социальный кон25 текст, в котором эта практика имеет место быть. Стросон не находит ничего, что противопоставить этим аргументам. Это хорошо показано Норманом Малкольмом. Как он говорит, «пользователь языка» Стросона может произносить звук каждый раз, когда появляется корова, но что нам необходимо выяснить, так это то, что превращает этот звук в слово и что превращает его в слово, обозначающее «корову». Попугай может также совершать схожие действия, хотя мы не станем утверждать, что он говорит (с пониманием). «Кажется, Стросон думает, что в этом нет никакой трудности — человек просто отмечает отсылку к чувству» (или, в данном случае, просто совершает звук, отсылая к корове) (16, стр. 554). Но это сразу возвращает нас ко всем трудностям, обсуждавшимся в предыдущем разделе — в центре проблемы как раз и находится природа связи между начальным определением и последующим использованием звука. А.Дж. Айер возражает против позиции Витгенштейна схожим образом. Подобно Стросону, он склонен описывать деятельность своего гипотетического «несоциализированного» Крузо в понятиях, которые берут свой смысл из социального контекста. Рассмотрим, для примера, следующий отрывок: «Он (то есть, "Крузо") может думать, что птица, которая пролетела рядом, такого же вида, как и та, которую он назвал перед этим, хотя на самом деле она совсем другого вида, достаточно отличного для того, чтобы он дал ей другое название, если бы увидел ее поближе» (4). Это, конечно, предполагает, что имеет смысл говорить о «назывании» в таком контексте, и все трудности по поводу смысла, который мы должны придавать понятию «такой же» встают в особо острой форме из-за фразы «достаточно отличная для того, чтобы дать другое имя». Поскольку «достаточное отличие», безусловно, не представляет собой чегото, что дано для нас абсолютно в объекте, который мы наблюдаем — оно получает свой смысл только в силу некоторого правила, которому мы следуем. Но для аргументации Айера существенно именно то, что оно должно иметь смысл, независимо от любого особенного правила, поскольку он пытается использовать его как основание, на котором строится возможность правила, независимого от любого социального контекста. Айер также говорит, что «какое-то человеческое существо должно было быть первым, кто использовал символ». Он хочет сказать этим, что социально обоснованные правила явно не могли предполагаться этим использованием; и если это так, то, конечно, обоснованные правила не могут быть необходимым логическим 26 условием использования символов вообще. Аргумент выглядит привлекательно, но является ложным. Из самого факта, что должен был быть переход от состояния дел, когда не существовало языка, к состоянию дел, когда язык появился, отнюдь не следует того, что должен был быть индивид, который первым использовал символ. Это также абсурдно, как и утверждать, что должен был быть индивидуум, который первый принял участие в военных действиях — даже более того. Предположение, что язык был изобретен неким индивидуумом достаточно бессмысленно, что хорошо продемонстрировал Раш Рис в своем ответе Айеру (28, стр. 85-87.) Мы можем думать о постоянно улучшающихся приемах общения между древними людьми, ни один из которых мы не можем считать собственно изобретением языка; и, в то же время, однажды эти приемы достигают определенной степени сложности — (было бы ошибкой задаваться вопросом, какой именно степени в точности) — когда можно сказать, что эти люди имеют язык. (Весь этот вопрос включает применение чего-то, подобного гегелевскому принципу перехода количественных изменений в качественные, который обсуждается более полно ниже.) Есть один контраргумент Витгенштейну, которому Айер, по всей видимости, придает особенное значение, поскольку использует его не только в статье, на которую я только что ссылался, но также и в более поздней книге «Проблема знания». Один из важнейших аргументов Витгенштейна выглядит следующим образом: «Представим себе таблицу вроде словаря, существующую лишь в нашем воображении. С помощью словаря можно обосновывать перевод слова X словом Y. Но следует ли считать таким основанием и нашу таблицу, если обращаться к ней можно только в воображении?— "Ну да, в таком случае это субъективное основание". — Но ведь обоснование состоит в апелляции к независимой инстанции. — "Однако могу же я апеллировать и от одного воспоминания к другому. Например, я не знаю, правильно ли я запомнил время отправления поезда, и для проверки вызываю в памяти образ страницы расписания поездов. Разве вышеприведенный случай не того же рода?" — Нет, ибо этот процесс предполагает действительно правильное воспоминание. Разве мысленный образ расписания мог бы подтвердить правильность первого воспоминания, если бы он сам не подлежал проверке на правильность? (Это было бы равноценно тому, что кто-то накупил множество экземпляров сегодняшней утренней газеты, чтобы удостовериться, пишет ли она правду). Обращение к воображаемой таблице соответствует получению справок из реальной таблицы не более, чем воображаемый результат воображаемого эксперимента соответствует результату действительного эксперимента» (37,1, 265) 18. 27 Контраргумент Айера состоит в том, что любое использование языка, вне зависимости от того, насколько оно публично обосновано, открыто для этой трудности, поскольку, заявляет он, даже если чье-то использование слова в определенной ситуации одобрено другими пользователями языка, по-прежнему необходимо идентифицировать, что они говорят. «Без сомнения, всегда могут случаться ошибки, но если никогда не принимать любую идентификацию без дальнейшей проверки, то никогда не идентифицируешь ничего вообще. И тогда какое бы то ни было дескриптивное использование языка становится невозможным» (3, глава 2, раздел V). Стросон, кажется, также считает, что Витгенштейн не защищен от такого возражения, поскольку он колко спрашивает в связи с аргументами Витгенштейна: «Всегда ли мы на самом деле обнаруживаем, что мы неправильно помним использование очень простых слов нашего общего языка, и вынуждены исправляться, обращая внимание на использование этих слов другими?» (32, стр. 85). Но это возражение возникает вследствие неправильного восприятия. Витгенштейн не говорит, что каждый акт идентификации на самом деле требует дальнейшей проверки в том смысле, что мы никогда не можем остановиться, удовлетворенные своими суждениями. Это настолько очевидно ведет к бесконечному регрессу, что трудно представить себе кого-либо, отстаивающего эту точку зрения, кто не хочет утверждать такую систему полного пирронистского скептицизма, которая весьма далека от действительной интенции Витгенштейна. На самом деле, Витгенштейн сам настаивает на том, что «оправдания должны где-то заканчиваться», и это представляет собой основание для многих его самых характерных доктрин: как, например, для его отношения к «само собой разумеющемуся» способу, при котором правила, в целом, соблюдаются. Айер и Стросон недопоняли, что Витгенштейн настаивал на том, что должна существовать возможность проверки при помощи независимых критериев суждения отдельного индивидуума (то есть при помощи таких критериев, которые были утверждены независимо от воли данного индивидуума). Только в особенных обстоятельствах такая проверка действительно имеет место. Но сам факт, что это может быть сделано, если в этом есть необходимость, отличает ситуацию от тех случаев, когда в этом необходимости нет. Индивидуальное использование языка не существует изолированно; оно осмысленно только в рамках общего контекста, в котором используется язык, и важной частью этого контекста является процедура исправления ошибок, когда они совершаются, и проверки в случае подозрения ошибки. 28 ПРИМЕЧАНИЯ И КОММЕНТАРИИ 8. Уинч намекает на спор, имевший место между Витгенштейном и Расселом вскоре после их знакомства, и описанный в «Автобиографии» последнего. Рассел впервые встретился с Витгенштейном в октябре 1911 года. Сразу после лекции Рассела Витгенштейн зашел к нему и принялся спорить с ним. В дальнейшем споры стали неотъемлемой частью их взаимоотношений, однако поначалу они выводили Рассела из равновесия. «Мой немецкий инженер очень любит спорить и утомителен», — писал он. «Моя лекция прошла хорошо — немецкий экс-инженер, как обычно, защищал свой тезис, что в мире нет ничего, кроме утвердительных суждений, так что в конце концов мне пришлось сказать ему, что это слишком сложная тема». — «Мой немецкий инженер, я думаю, дурак. Он считает, что ничто эмпирическое не познаваемо. Я сказал ему, чтобы он признал, что в комнате нет носорога, но он не признал этого». — Впоследствии Рассел вспоминал, как он заглядывал под все столы в комнате, где проходила лекция, и спрашивал слушателей: есть тут носорог? — нет носорога, пойдем дальше, — однако Витгенштейн упрямо настаивал, что все суждения, утверждающие или отрицающие существование чего-либо, бессмысленны. «Ясно, однако, — пишет биограф Витгенштейна Рэй Монк, — что для Витгенштейна предмет спора имел скорее метафизический, чем эмпирический характер и касался скорее того, какой вид вещей образует мир, нежели присутствия, или, наоборот, отсутствия носорога. В действительности та точка зрения, которую он столь упорно здесь защищал, является праобразом той, которая выражена в знаменитом первом предложении Трактата: "Мир есть совокупность фактов, а не вещей"» (Monk R. Ludwig Wittgenstein: the Duty of Genius. N.Y., 1991, p. 39-40). 14. Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. M., 1994, с. 166. 15. Там же, с. 168. 16. Там же, с. 170. 17. Там же, с. 170. 18. Там же, с. 176
