Тропкина - Ты выдумал меня

Гумилевские чтения: материалы международной конференции
филологов-славистов. – СПб., 1996. – 51-58.
Тропкина Н. Е.
"Чужое слово"
В стихотворении а. Ахматовой "Мне голос был. Он звал утешно..."
Это стихотворение А. Ахматовой многократно рассмотрено в специальной и прочей
литературе. Пожалуй, ни одно другое произведение поэта не привлекало столь пристального
внимания исследователей, что предопределено многими, в первую очередь, внелитературными
факторами.
Стихотворение трактуется, прежде всего, в связи с темой эмиграции в поэзии А.
Ахматовой. Это нашло прямое отражение в названиях статей, посвященных ему
монографически, в ряде других текстов (например, в статье Д. Бобышева "Ахматова и
эмиграция"1, статье А. Тамарченко "Так не зря мы вместе бедовали..." с подзаголовком "Тема
эмиграции в поэзии Анны Ахматовой"2). Однако стихотворение нельзя, на наш взгляд, назвать
до конца прочитанным. Некоторые существенные пласты его художественного смысла
позволяют выявить анализ "чужого слова" в тексте, ставший столь традиционным в применении
к поэзии А. Ахматовой и, по-видимому, неизбежный.
Прежде всего, возникает проблема статуса текста произведения. Существует подробное
описание истории его публикации, в частности, в упомянутой выше статье А. Тамарченко, а
также в статье В. Маркова "Когда в тоске самоубийства..." Анны Ахматовой. Попытка очерка
истории стихотворения"3.
Сегодня в качестве канонического нередко приводится текст стихотворения, состоящий
из 20 строк (5 строф). Так, например, оно воспроизводится в статье В. Корнилова "Из-под
каких развалин говорю..."4. Известно, что при жизни А. Ахматовой стихотворение в таком виде
не публиковалось, хотя и было авторизовано в звукозаписи. Л. Шилов в статье "Звучащие
тексты Ахматовой" указывает, что эта звукозапись, наряду с первой публикацией
стихотворения в газете "Воля народа" (12 апреля 1918 года), будет выступать как основной
текстологический источник, так как автограф стихотворения не сохранился5. Однако это не
снимает непростой, в данном случае, проблемы последней авторской воли. Воспроизводимый
сегодня в качестве канонического пятистрофный вариант стихотворения представляет собой
контаминацию текстов, составленную из двух вариантов, каждый из которых имеет
законченный смысл, является самостоятельным произведением, как это и было отмечено в
статье А. Тамарченко*. Мри этом важно и другое — мы имеем дело не только с двумя самостоятельными произведениями, но и с характерным для А. Ахматовой явлением — возникающим
диалогом вариантов, между которыми создастся особое поле драматического напряжения. Гак
это было и с некоторыми другими стихотворениями поэта, например, со стихотворением
"Неправда, у тебя соперниц нет..." и "Сказал, что у меня соперниц нет..." Позднее это!
потенциал диалогичности вариантов был реализован Ахматовой в "Поэме без героя".
Стихотворение "Мне голос был. Он звал утешно..." - не просто подцензурный авторский
вариант, но самостоятельное произведение. Оно закрепилось в процессе историческою
бытования и, что не менее важно, обладает собственной поэтикой. Немотивированный
предварительными обстоятельствами, родившийся из тишины "голос" дает толчок к
интерпретации его, о которой будет сказано ниже. И сегодня попытка восстановить
первоначальный текст стихотворения "'Когда в тоске самоубийства..." может обернуться
потерей уже ставшего фактом русской литературы XX века стихотворения "Мне голос был. Он
звал утешно..." Еще раз подчеркнем, что можно говорить о двух самостоятельных
художественных произведениях, вступающих в своеобразный диалог.
Возвращаясь к "чужому слову" в стихотворениях А. Ахматовой, отметим, что его
связывают прежде всего со строкой "Я кровь от рук твоих отмою..." Д. Бобышев возводит ее к
шекспировскому образу леди Макбет и, в свою очередь, считает эти строки толчком к созданию
стихотворения В. Ходасевича "Лэди долго руки мыла..." (1922)7 Однако к строке А. Ахматовой
существует, видимо, и другая параллель — евангельский текст, в котором повествуется о
Понтии Пилате: "Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и
умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего" (27, 24).
Знаменательно, что в стихотворении А. Ахматовой 1933 года "Привольем пахнет дикий мед..."
два эти мотива сочетаются:
И напрасно наместник Рима
Мыл руки пред всем народом
Под зловещие крики черни;
И шотландская королева
Напрасно с узких ладоней
Стирала красные брызги
В душном мраке царского дома...8
Этим строкам в стихотворении предшествуют: "Но мы узнали навсегда / Что кровью
пахнет только кровь..." В стихотворение "Мне голос был. Он звал утешно..." привносится
чрезвычайно значимая для А. Ахматовой, восходящая к глубокой традиции русской литературы
тема личной виновности. Если говорить о ее ближайшей параллели, то можно обратиться, в
частности, к творчеству И. Анненского, к его стихотворению "Старые эстонки" с подзаголовком
"Из стихов кошмарной совести": "Ты ж, о нежный, ты, кроткий, ты, тихий / В целом мире тебя
нет виновней!"9 Знаменательно, что А. Ахматова в стихотворении 1917 года говорит о себе не
как о возможной жертве, но как о виновнице, обуянной чувством стыда за национальный
позор. Выстраивается художественно и этически значимая традиция: черный стыд — боль
поражений — боль обид, в которой наиболее личное чувство оказывается последним.
Важен для интерпретации стихотворения и вопрос о природе "голоса" — центрального
образа стихотворения. Эта природа многозначна, она может трактоваться и в политическом
аспекте, как это делалось очень часто, и в биографическом, если учесть, что стихотворение
входит в один из "скрытых циклов"10 или является одной из составляющих "романа в стихах",
героем которого был Б. Анреп. Но не менее значим онтологичский, бытийный смысл этого
образа. Строка "Я кровь от рук твоих отмою", вмещающая мотив прощения, отпущения грехов,
определение голоса — "звал утешно" — в сочетании со строками "Я новым именем покрою /
Боль поражений и обид", наконец, сам синтаксический строй предложения — "Мне голос был"
— позволяют говорить о мотиве гласа с небес. В аспекте этого мотива все стихотворение А.
Ахматовой оказывается включенным в обширный историко-литературный ряд. Возникает
ситуация выбора пути в точке духовного кризиса и переворота, что в мировой литературе
соотносится прежде всего с "Божественной комедией" Данте, в русской же литературе находит
соответствие в пушкинском "Пророке". О соотношении с ним ахматовского стихотворения
позволяет говорить и общая включенность творчества А. Ахматовой в пушкинскую традицию, и
более конкретные явления, например, общность торжественной интонации, сходство
метрической структуры — там и здесь четырехстопный ямб. Этот стихотворный размер,
наиболее частотный для русской поэзии XIX века, не является семантически специфическим,
но в стихотворении А. Ахматовой, на фоне господства дольников в трех се первых
сборниках", такое совпадение прочитывается как художественно значимое.
Наконец, можно ощутить композиционную параллель: "Духовной жаждою томим" — "И
бога глас ко мне воззвал"; "Когда в тоске самоубийства" — "Мне голос был". В конечном
варианте стихотворения этот мотив присутствует в скрытом виде, голос звучит из некоего
неназванного источника, не опосредованный внешними причинами. К ахматовскому
стихотворению приложимы слова В. Непомнящего о "Пророке": "Пророк" оказался не
свидетельством уже испытанных мук, а пророчеством того, что еще предстоит испытать и
обрести"12.
Однако возникшее уподобление оборачивается расподоблением, противоположностью.
Пушкинская ситуация духовного кризиса в произведении поэта XX века оказывается ситуацией
исторического поворота; императив времени, ставящий поэта перед выбором пути, становится
определяющим. Это расподобление реализуется через выстраивающийся ряд оппозиционных
смысловых пар: "глас"—"голос", "воззвал"—"звал". Голос, сулящий прощение личной
виновности, избавление от "черного стыда", оборачивается сатанинским искушением — В.
Марков определяет его как "сатанинский голос" ("satanic" voice)13, при этом сатанинский он в
буквальном смысле — во всем подобный божьему, но противоположный ему.
Пушкинский мотив призыва поэта к высокой миссии в стихотворении А. Ахматовой
оборачивается мотивом искушения, соблазна отказа от жертвенного пути поэта. Нельзя
согласиться со словами А. Тамарченко о том, что в первом тексте стихотворения без последней
строфы ("Но равнодушно и спокойно...") "никакой отповеди на призыв "утешного голоса"... не
было"14. Отповедь, если ее понимать в аспекте политическом, отсутствовала, но в самой
высокой тональности стихотворения заключался выбор, отказ от искушения. Попутно можно
отмстить, что мотив сатанинского искушения, столь значимый для русской литературы начала
XX века, занимает существенное место и в творчестве А. Ахматовой. В поздней лирике она
вновь обратится к нему в стихотворении 1960 года "И юностью манит, и славу сулит...",
которое содержит художественную деталь, устойчиво связанную с образом Б. Анрепа: "И
черным плащом закрывая лицо / Заветное мне возвращает кольцо" (1, 377).
В стихотворении "Мне голос был. Он звал утешно..." существует, на наш взгляд, и еще
одно, менее явно обнаруживающее себя явление "чужого голоса". Ключевая строка
стихотворения — "Оставь Россию навсегда" — прочитывается как устойчивая формула, заставляющая искать ее литературный источник. И такой источник, по нашему убеждению,
существует. Это строка Пушкина "Оставь надежду навсегда", с которой ахматовская строка
совпадает ритмически и синтаксически. Строка Пушкина — из XXII строфы 3-й главы романа
"Евгений Онегин". Она, в свою очередь, является "чужим словом" — пушкинским переводом
одного из наиболее известных фрагментов "Божественной комедии" Данте — окончания
надписи на вратах ада. Известно, что Пушкин перевел только половину стиха, снабдив перевод
автокомментарием: "Скромный автор наш перевел только половину славного стиха"15. В
монографии, посвященной исследованию судьбы "Божественной комедии" Данте в России, А.
Асоян называет в числе цитат и аллюзий из нее в "Евгении Онегине" и "прозвучавший в
пародийном ключе популярный дантовский стих"16. Подробнее прокомментирована эта строка
Ю. Лотманом17, а также А. Илюшиным в статье "Реминисценции из "Божественной комедии" в
русской литературе XIX в."18. Автор последней работы отмечает очень важную, на наш взгляд,
особенность: Пушкин положил начало своеобразной традиции, когда цитируется лишь первая
часть стиха Данте, а вторая опускается19.
Пушкинский перевод закрепился в русской литературе, и при дальнейших цитациях
утратился иронический характер, который строка имела изначально. Эта цитата приводится в
романе А. Гончарова "Обломов". А. Илюшин комментирует ее следующим образом: "Здесь
Штольц пользуется пушкинским переводом половины дантова стиха, хотя он, по всей
вероятности, мог читать "Божественную комедию" в оригинале"20.
Пушкинский перевод стал источником той устойчивой формулы, которую, по нашему
убеждению, использует А. Ахматова, возвращая стиху трагическое звучание подлинника.
Важно отмстить и другое. Пушкин не просто перевел половину "славного стиха". В строку внесен смысл, который в подлиннике не выражен. В дантовом стихе значимой является
ситуативная приуроченность, акцент делается на пространственном мотиве. Характерен он и
для различных переводов этого стиха, сделанных русскими поэтами XIX—XX века, начиная с
самого раннего, 1817 года, перевода О. Сомова: "Если однажды я отворюся / Вшедший!
Надежду всяку отринь"21. Сравним эту строку с переводом Авр. Норова: "Надежду бросьте вы,
входящие сюда"22; П. А. Катенина: "Входящие! Надежды нет для злого"23; Н. Голованова:
"Покинь надежду всяк входящий мною!"24; П. Вейнберга: "...Простись / Со всякою надеждою,
входящий!"25; Д. Михайловского: "Входящие! За мной надежды нет!"26. Наиболее известным
переводом XIX века был, как известно, перевод Д. Мина. "Оставь надежду всяк, сюда
идущий"27 — так звучала строка в его переводе. Можно дополнить этот ряд романтически
окрашенным переводом поэта-символиста Эллиса: "Простись с надеждой, позабудь мечты /
Входящий в эту мрачную обитель!"28 Наконец, в переводе М. Лозинского строка звучит:
"Входящие, оставьте упованья"29. Приведенный нами ряд достаточно наглядно показывает, что
в пушкинском переводе не только снимается пространственный смысл, который мог бы придать
стиху двусмысленность, но и появляется специфический временной акцент. Эта временная
приуроченность оказывается значимой для ахматовской перифразы строки.
Отмеченная нами поэтическая формула, несущая в себе элемент "чужого слова",
позволяет расширить круг стихотворных текстов А. Ахматовой, обусловленных дантовским
кодом ее творчества, связанным с темой изгнанничества, утраты родины30. Строка "Оставь
Россию навсегда" органически входит в этот круг. С другой стороны, для ахматовского
стихотворения оказывается значимой его соотнесенность с пушкинским контекстом. Строка
"Оставь надежду навсегда" входит в строфу, в которой воспроизводится ситуация двойного
пространства. Действие 3-й главы "Онегина" происходит в деревенской глуши, а описываемые
в XXII строфе дамы — петербургские жительницы ("Быть может на брегах Невы / Подобных дам
видали вы").
С этой пространственной ситуацией соотносится один из сквозных сюжетов ахматовской
лирики, позднее ставший предметом ее размышлений в прозаическом фрагменте "Слепнево" с
прямой цитатой из пушкинского романа (портрет Николая I на стене слепневского дома —
"сериозно, по-Онегински ("Царей портреты на стене") (И, 276).
Мотив, восходящий к пушкинскому роману, содержит в себе важный для всего
творчества А. Ахматовой (в особенности для ее помин периода "Подорожника" и
"Anno Domini") элемент самоидентификации. В образе петербургской дамы, "неумолимой" и
"неподкупной" отчасти предстает лирическая героиня А. Ахматовой в стихотворении "Мне голос
был. Он звал утешно..." и близких к нему по времени написания. Актуализируется сю и
пушкинский образ, заложенный в сравнении петербургских красавиц с ЗИМОЙ ("холодных,
чистых, как зима"). Он реализуется в контексте стихотворений, посвященных теме "дальней
любви" и объединенных принадлежностью к "анреповскому циклу".
Образ героини стихотворного романа включен в дне оппозиции. Одна из них — восток /
запад — отмечена Ш. Лейтер в работе "Петербург Ахматовой": она (героиня) — "восточная
подруга", он (герой) — посылает "упреки" и "мольбы", которые приносит "западный ветер".
Здесь возможны не только прямые биографические истоки, но и некоторые дополнительные
нюансы смысла, например, реализация семантики, заключенной в татарском имени
"Ахматова"31.
Устойчива и другая оппозиция, более сложно структурированная: север / Европа. Россия
— северная страна, Петербург — северная столица, героиня с се принадлежностью этому миру
противостоит герою, европейскому жителю. Возникает и цветовая оппозиция: "зеленый" с
синонимическим рядом "весенний", "цветущий" / "белый", то есть зимний, мертвый. О герое
"скрытого цикла" сказано: "за остров зеленый / Отдал, отдал родную страну" (1.123); о
героине — "И одна в дому оледенелом / Белая лежишь и сиянье белом, / Славя имя горькое
мое" (I, 137). Этот мотив прозвучит и в поэзии А. Ахматовой начала 1960-х годов: "Я стала
песней и судьбой / Сквозной бессонницей и вьюгой" (1, 258).
Отмеченные выше мотивы связаны с философским осмыслением поэтом своего места и
роли в определенной системе представлений, в том числе геополитических и религиозных. Еще
ждут своего осмысления образы "византийства", соотносимые с ними мотивы погибели
"православной души" в "королевской столице" (это определение имеет очень важную
подоплеку), мотивы спора о вере ("Ты говоришь, что вера наша - сон, / И марево
столица
эта" (1, 136).
Анализ "чужого слова" в стихотворении А. Ахматовой "Мне голос был. Он звал утешно..."
позволяет не только еще раз осмыслить проблемы "Ахматова и Данте", "Ахматова и Пушкин",
не раз бывшие предметом научного интереса, но и внести некоторые уточнения в
интерпретацию стихотворения "Мне голос был. Он звал утешно..." — произведения,
являющегося одним из ранних образцов ахматовской философской лирики.
Примечания:
1
Бобышев Д. Ахматова и эмиграция // Звезда. 1991. № 2.
2
Тамарченко А. "Так не зря мы вместе бедовали...": (Тема эмиграции в
поэзии
Анны
Ахматовой)
//
Царственное
слово.
Ахматовские
чтения.
Вып.
1.
М., 1992.
8
Markov V. "Kogda v toske samoubijstva" by Anna Axmatova. An Attempt
to Sketch the History of the polm // Text. Symbol. Weltmode II. — Munchen,
1994.
* Корнилов В. Из-под каких развалин говорю... // Лит. газ. 1996. 6 марта. 6 Шилов Л.
Звучащие тексты Анны Ахматовой // Царственное слово. Ахматовские чтения. Вып. 1. М., 1992.
С. 219.
6
Тамарченко А. Указ. соч. С. 78.
7
Бобышев Д. Указ. соч. С. 178.
в Ахматова А. Соч.: В 2 т. М., 1990. С. 180. В дальнейшем тексты А. Ахматовой
цитируются по этому изданию. Первая цифра означает том, вторая — страницу.
9
Анненский И. Ф. Избранные произведения. Л., 1988. С. 170.
10
Бернштейн И. Скрытые поэтические циклы в творчестве Анны Ахма
товой // Царственное слово. Ахматовские чтения. Вып. 1. М., 1992.
11
См.: Гаспаров М. Л. Стих Ахматовой: четыре его этапа // Литератур
ное обозрение. 1989. № 5.
11 Непомнящий В. Дар. Заметки о духовной биографии Пушкина // Новый мир. 1989. J*
6. С. 260.
"Markov V. Указ. соч. С. 413. "Тамарченко А. Указ. соч. С. 75.
16
Пушкин А. Поли. собр. соч. Т. 6. М.; Л., 1937. С. 193.
18 Асоян А. "Почтите высочайшего поэта...": Судьба "Божественной комедии" Данте в
России. М., 1990. С. 60.
17
Лотман
Ю.
Роман
А.
С.
Пушкина
"Евгений
Онегин".
Комментарий:
Пособие для учителя. Л., 1980. С. 221.
18
Илюшин
А.
Реминисценции
из
"Божественной
комедии"
в
русской
литературе XIX в. // Дантовские чтения. 1967. М., 1968.
19
Илюшин А. Указ. соч. С. 159.
20
Илюшин А. Указ. соч. С. 160.
11 Украинский вестник. Харьков, 1817. Ч. 6. № 4. С. 100.
" Сын Отечества. М., 1823. Ч. 87. № 30. С. 183.
28 Катенин П. Избранные произведения. Л., 1965. С. 200.
24 Данте А. Божественная комедия: В переводах русских писателей. СПб., 1913. С. 16.
28 Вестник Европы. 1875. Т. 53. № 5. С. 115.
» Невский альманах. Вып. 2. Пг., 1917. С. 192.
" Данте А. Ад / Перевод Д. Мина. М., 1855. С. 23.
28 Эллис. Иммортели. Вып. II. М., 1904. С. 88.
28 Данте А. Божественная комедия / Пер. М. Лозинского. М., 1967. С. 18.
>0 См.: Мейлах М. Б., Топоров В. Н. Ахматова и Данте // Russian literature 1972. XV;
Хлодовский Р. Анна Ахматова и Данте // Дантовские чтения. 1990. М., 1993.
81 Leiter Sharon. Akhmatova's Petersburg. Philadelphia, 1983. P. 35.