Стенограмма круглого стола «Современная литературная критика
advertisement
Стенограмма круглого стола «Современная литературная критика: имена, проблемы, тенденции» 24 апреля 2014 года, филиал Музея современной истории (отдел Музея «Мой дом – Россия», литературная площадка «На Делегатской») Участники: ЛЮДМИЛА ВЯЗМИТИНОВА – поэт, литературный критик ТАТЬЯНА ДАНИЛЬЯНЦ – поэт, критик, эссеист, кинорежиссёр ФЁДОР ЕРМОШИН – прозаик, литературный критик, кандидат филологических наук ДАРЬЯ КОЖАНОВА – литературный обозреватель, студентка факультета журналистики МГУ ВЛАДИМИР КОРКУНОВ – поэт, литературный критик, заместитель главного редактора журнала «Дети Ра» БОРИС КУТЕНКОВ – поэт, литературный критик ЕЛЕНА САФРОНОВА – литературный критик, прозаик, редактор отдела прозы и публицистики журнала «Кольцо «А» ЮЛИЯ ЩЕРБИНИНА - филолог, профессор Московского педагогического государственного университета, доктор педагогических наук Ведущие: Борис Кутенков, Владимир Коркунов Борис Кутенков: Добрый вечер. Мы начинаем третий круглый стол на нашей новой литературной площадке «На Делегатской». Первый cостоялся 27 февраля, он был посвящён проблемам современной поэзии; в Сети доступна стенограмма этого мероприятия («Новая реальность» № 58: http://promegalit.ru/public/9219_kruglyj_stol_sovremennaja_poezija_imena_problemy_tendents ii___olga_balla_lola_zvonarjova_igor_karaulov_vadim_muratkhanov_elena_semjonova_elena_ semjonova_Andrej_tavrov_natalija_chernykh_marina_jaure_boris_kutenkov_vjacheslav_kuprij anov_.html . - Прим. ред.), также можно прослушать его аудиозапись. Также можно прочитать стенограмму круглого стола о современной русской прозе (http://litinstitut.ru/node/712/. – Прим. ред.). 29 мая пройдёт наш заключительный круглый стол о литературном образовании. Сегодня мы встретились, чтобы поговорить о проблемах литературной критики. Как мы знаем, участникам круглого стола предлагалось прочитать статью Игоря Шайтанова «Профессия – критик» («Вопросы литературы», 2007, № 4; http://magazines.russ.ru/voplit/2007/4/sh9.html. - Прим. ред.) и написанные нами с Владимиром полемические тезисы, затрагивающие разные аспекты литературной критики. Владимир Коркунов: Добрый вечер, рад всех вас видеть. В тезисах, которые были присланы всем участникам круглого стола для размышлений, было обозначен ряд проблем, но не названа ещё одна, которая со всей отчётливостью вскрылась, когда мы пришли сюда: почему-то дискуссии о критике, которые проводились нами за последний год (до появления этой литплощадки – в стенах Литинститута), в достаточно малой степени интересуют аудиторию. Казалось бы, должно быть наоборот: поэты и прозаики вполне себе могут приходить на подобные мероприятия, предлагать рукописи, как-то узнавать о тенденциях литпроцесса. Когда мы общались со студентами Литинститута, пытаясь оживить семинар, рассказать о нюансах их профессии, они, в общем-то, не принимали участия в дискуссии. Это симптоматично. Борис Кутенков: Мы отдельно поговорим о связи критики и литературного обучения, но начнём с такой темы, как «Критика и читатель». На мой взгляд, то, что происходит сейчас с критикой, – следствие её внутрилитературного бытования: некоторая самозамкнутость, отсутствие громкого резонанса – ввиду несоответствия запросам книжного рынка, который прекрасно обходится без критики, подменяя её пиаром, который, по сути, не есть задача критики. С одной стороны, это вроде бы естественно. С другой – не радует отсутствие диалога критики и условного «широкого» читателя. Наблюдая за ситуацией в регионах и бывших союзных республиках во время литературных поездок, убеждаешься, что этот разрыв огромен – прежде всего из-за неполноты информации, обусловленной трудностями доступа книг и журналов в библиотеки (подобное я имел возможность наблюдать на фестивале в Бишкеке: в городе всего одна библиотека, куда поступает современная литература, а толстых журналов вообще нет; разумеется, никто не знает и о существовании «Журнального Зала», и некому объяснить, что это такое и как в нём ориентироваться). Разумеется, критика в таких условиях не выживает: поневоле образуются свои «лжецарьки», местные предводители с соответствующим «уровнем» профессионализма, союзописательские генералы, которые имеют свою власть в регионах, в отличие от Москвы, где перед автором, желающим узнать о проблеме и её нюансах, всётаки открывается довольно много дорог… В связи с этим возникает вопрос: должна ли критика ориентироваться на «широкого читателя» в просветительских целях или же её замкнутость в пределах профессионального сообщества – нормальное явление (в недавнем интервью Алексей Алёхин заметил: «Конечно, нас читают и любители, но всетаки на 99% – те, кто сам пишет стихи. Это нормально: за игрой в шахматы следят ведь тоже только те, кто знает, как ходить е2–е4»)? Можно ли здесь говорить о разных форматах «критики» и о стремлении сделать критический жанр более доступным, ориентированным на широкую группу читателей (но в итоге возникает проблема поверхностного анализа как неизбежное следствие такого «опрощения» - в глянцевых журналах, на сайтах легковесной, если так можно выразиться, направленности)? Владимир Коркунов: В той ситуации, когда производителю книг критика не нужна, она всё-таки продолжает оставаться ориентиром для «узкого» читателя, хотя и здесь её значение «оттирается» премиальным дискурсом: читателю-интеллектуалу порой достаточно ознакомиться с шорт-листами ведущих премий. Имеет место тотальная разобщённость всех процессов: писатели отдельно, критики отдельно, читатели отдельно. Производителю книги нужен продаваемый текст, писатель тоже не жаждет «разгрома». А читатель в мире брендов и рекламы критике не особо и верит. Остаются репутационные точки: критические отделы некоторых «толстяков» («Новый мир», «Знамя», «Вопросы литературы», «НЛО», «Арион», «Воздух», «Октябрь» и некоторые другие — и ведь в каждом присутствует некая ангажированность, пусть и внутриредакционная), авторыбренды. Им верят, их читают. Но читает специфическая публика, «широкому» читателю по большому счёту до критики дела нет. А в провинции… Там своя иерархия богов и героев. Что критики! Порой о существовании не детективных и не любовнороманных писателей (короче говоря, тем или иным образом раскрученных) там не подозревают. И если читатель современной критике нужен – его необходимо завоёвывать, пусть даже и опрощением. Борис Кутенков: Что думает о данной проблеме Юлия Щербинина? Юлия Щербинина: Я начну с вопроса о том, какова сейчас аудитория литературной критики, каков её адресат. Мне представляется, что сейчас укоренилось большое заблуждение: якобы критика должна быть «адресована широкому читателю». Думается, это изначально не так, поскольку критика – отрасль филологии, и она не может иметь широкого адресата, точно так же, как, допустим, теория хирургии. Пациент может читать инструкции к лекарствам, но вряд ли ему надо изучать медицинские учебники. Читатель в поисках рекомендаций в основном обращается к текстам литературных журналистов, колумнистов, которые обслуживают широкие читательские массы. Второе заблуждение: якобы критик не может воссоединиться с читателем в силу внешних причин: деятельность упомянутых «лжецарьков», пиарщиков, ещё что-то в том же роде… Но мне представляется, что интерес к критике падает не из-за её филологичности и не изза того, что возникают какие-то внешние препятствия, а из-за того, что читатель сам стал критиком: получил возможность вести блоги в соцсетях, выступать на рекомендательных сервисах, вести видеоканалы. Зачем современному читателю критика? Формат «Web 2:0» уравнял всех людей в псевдосвободе слова. Таким образом получается, что право высказаться дано и академику, и школьнику-двоечнику. Стало быть, этот формат легитимизировал в пространстве интернета любое высказывание. Ярчайший пример – это упразднение блока рецензий в известном журнале «Афиша». Уже ровно год «Афиша» не публикует рецензий. Вот комментарий главного редактора журнала Ильи Красильщика: «Читатели давно ищут эту информацию в интернете, а не на бумаге». Тем самым статусно Лев Данилкин уравнен с любым рядовым блогером. Тут очевидная взаимосвязь. И, сколько бы критик ни стонал от «разобщённости» с читателем, это не ситуация «Ромео и Джульетты», а скорее ситуация «Гамлета»: быть или не быть. Публикуются списки на рекомендательных сервисах: «the best», «must read»… Вот пример: пошаговая инструкция «Навстречу любимой книге» на сайте «ReadRate». Первый пункт предписывает дословно следующее: «Читайте по звёздам! Посмотрите в звёздных рейтингах, что читают известные Люди! (слово «люди» – с большой буквы. – Ю. Щ.). Возможно, вас заинтересует роман, который рекомендует любимый актёр, режиссёр или писатель или модная бизнес-книга, которую советует успешный предприниматель». Поэтому у литературного критика только один путь к читателю – быть Человеком с большой буквы. Без комментариев. Спасибо за внимание. Владимир Коркунов: Спасибо. По этой же проблеме просим выступить Елену Сафронову. Елена Сафронова: Вы знаете, Владимир, я бы начала с того, что поправила Ваше наблюдение относительно того, что происходит в провинции: к своему сожалению, я о провинциальной ментальности знаю больше, чем хотелось бы, поскольку не в столице живу. Дело в том, что отнюдь и детективных, и любовнороманных авторов там не знают – по крайней мере, тех, кого, как мы считаем, знают все. В провинции считается хорошим тоном детективных и любовнороманных авторов презирать, причём это делают как те, кто называет себя писателями, так и культурная публика - допустим, преподаватели литературы (интеллигентные люди в провинции вследствие эпохи репрессий ещё остались). И очень немногие среди образованных людей имеют такую дерзость, как я: заявить, что я, например, люблю детективы и не стыжусь этого признавать. Своё уважение к «лёгким жанрам» я даже сформулировала в статье «Час радости» или «Рай словесный». То есть, на мой взгляд, если говорить о провинциальном сегменте, а он очень велик, эта геополитическая доминанта сводится, как отмечали и Вы, и Борис, к тому, что провинция стремится выработать собственную систему ценностей; можно называть «царьками», можно как угодно, но эти регионы пытаются выработать собственных классиков (которых никто не знает не то чтобы в текущем литпроцессе, но и в соседнем регионе, и даже в той самой области, о которой идёт речь. – Е.С.). С одной стороны, мы имеем дело с тем, что провинциальная литература – это серая и безликая неизученная масса, а с другой – по чисто формальным признакам это Захар Прилепин, это Елена Крюкова, это Алексей Иванов и ещё солидный ряд имён известных писателей, по каким-то причинам проживающих не в столицах. Я думаю, что пора писать на эту тему работу, но она, скорее всего, будет не критическая, а скорее публицистическая – о том, что такое провинциальная литература. Если известным писателям критик зачастую не нужен – ну, вообще-то, нужен, конечно, просто они кокетничают, - то всей остальной провинциальной литературе критик нужен не всякий, поскольку он расстраивает эту их иерархию, он говорит им всякие неприятные вещи о том, что их система ценностей далека и от системы, и от ценностей, и от здравого смысла порой. Короче говоря, - опять же, в силу огромности этого сегмента, - с этим, видимо, вскоре придётся считаться: какой быть критике вне столицы и как найти себя критику в провинции? На второй вопрос ответ «никак» – по крайней мере, я такого пути не знаю, потому что он возможен только через какие-то центральные издания, понимающие, чего они хотят. Там, где я живу, областная газета «Рязанские ведомости» ведёт книжную рубрику, поручает это делать мне и вроде бы уважает мой профессионализм. При этом она не стесняется ставить книжной полосе условия, которые диктует именно провинциальная ментальность: пусть это будут сначала наши авторы, пусть это будет то, что связано с нашим городом хоть как-то: ты хоть на голову встань, но найди там источник высокого вдохновения и так далее. Я бы вообще предложила тему провинции вынести за скобки, потому что мы в ней рискуем утонуть. А что касается формата критики и того, на какую аудиторию она должна быть ориентирована: на широкого читателя или на узкий круг специалистов… Но ведь все прочитали тезисы и все знают, что дальше мы заговорим о том, что эти разные форматы уже существуют, что они уже имеют место быть и каждая площадка вольно или невольно диктует свой подход, стилистику, поверхностность или глубину… Зачем мы ломимся в открытую дверь, спрашивая о том, что уже сформировалось само собой? Критика существует в разных форматах, и среди них много таких, которые направлены на постижение самыми широкими читательскими аудиториями. Я не считаю, что это плохо; когда меня спрашивают, кому я адресую свои работы, я всегда говорю: «Тем, кто захочет их прочесть». Я не хочу впадать в вульгарную социологию, говоря, что мой читатель – это женщина с двадцати пяти до тридцати пяти, несчастная в личной жизни и живущая в городе Самара, поскольку это может быть кто угодно. Владимир Коркунов: Но может быть, и из Самары. Борис Кутенков: Но с счастливой личной жизнью. (Смех в аудитории. – Прим. ред.) Владимир Коркунов: Поскольку прочитала статью Елены Сафроновой. Борис Кутенков: Шутки шутками, а мы продолжаем разговор о литературнокритическом резонансе. На мой взгляд, сейчас критика ничуть не менее интересна, чем во времена Белинского и Писарева или Тынянова и Эйхенбаума: можно назвать около двух десятков представителей этой профессии, которых стоит почитать, немало ярких мыслителей. А малый резонанс - это проблема вообще современной гуманитарной культуры, рецепция которой ограничивается только узким кругом профессионалов. Раньше я расстраивался по этому поводу, сейчас считаю, что это, наверное, неплохо, поскольку, в отличие от советской эпохи, и поэзия и критика могут вернуться к своим основным задачам, а не страдать от гнёта цензуры. Более того, отсутствие таковой цензуры позволяет говорить не о едином понимании критики, а о разных её видах, порой имеющих мало общего между собой - в отношении и стиля, и задач, и аудитории. Скажем, что общего между условным Куняевым и условной же Вежлян? Критика «Нашего современника», оставшись в плену советских традиций, так и является публицистической больше, чем собственно литературной, а филология похожа на «публичный парк или сад, вход в который разрешён только лицам, посвящённым в секреты ботаники», как писал Самуил Вермель в записках о Мейерхольде... И разнообразие точек зрения позволяет рассмотреть проблему с противоположных сторон, увидеть её принципиально различные грани. Так что в этом смысле замечание Елены, что мы ломимся в открытые двери, в каком-то смысле закономерно: разные критики ставят перед собой разные задачи, и предъявлять требования вроде непременного присутствия «общественной мысли» к рецензии, к примеру, напечатанной в журнале «Афиша», - это, мягко говоря, странно. Но всё-таки подготовленность к восприятию любого текста, читательская интуиция и опыт, как мне кажется, должны если не предшествовать суждению о проблеме, то идти с ним рука об руку. И поэтому неудивительно, что востребованность критики не так велика: ведь критика есть суждение квалифицированного вкуса. А людей квалифицированных, то есть профессионалов, по определению не может быть много. Владимир Коркунов: Для того, чтобы говорить о резонансе, необходимо понимать, что критика – не монолитное образование. И это хорошо. Есть филологическая критика, есть «толстожурнальная» (в виде статьи, рецензии, эссе), есть «тонкожурнальная», есть газетная, есть «колумнистическая», есть рекламная… Я уже не говорю о либеральной, патриотической и т.д. Всё хорошо, кроме обмана. Кроме подмены ценностей. Кроме спекуляции эстетической идеей. В данном контексте я имею в виду критику, которая, изначально представляя собой заказной текст, подстраивается по формату под один из вышеперечисленных «жанров» (понятно, кроме рекламного). Когда профессия становится ширмой. Удивительно ли, что критике верят всё меньше (но продолжают верить отдельным критикам)? Удивительно ли падение резонанса? Он падает во всех интеллектуальных сферах – слишком много товаров-заменителей. Мне кажется, не стоит оценивать критику, в первую очередь, как «суждение квалифицированного вкуса». Такое суждение хорошо только тогда, когда оно добирается до читателя. Неслучаен исход ряда критиков в прозаики (Быков, Ганиева и др.) Выбрав «академичный» стиль, наукообразнозакрытый дискурс, претензию на элитарность, критика и весь «литпроцесс» отдаляются от читателя. Перемычка треснула. Понятно, что подавляющее большинство читателей от сериалов/соцсетей не оторвать, а меньшинству интеллектуальному это и не нужно. Но оставшихся, колеблющихся, нужно, в первую очередь, заинтересовать, привлечь. А для этого критику должно быть интересно читать. Всё остальное – потом. Если ваши чудесные квалифицированные мысли никто не прочитает – велика ли в них нужда (а критика это всё-таки открытый жанр, ориентированный на настоящее положение дел, а не на будущие поколения)? Показателен в этом аспекте опыт французов, описанный в статье Натальи Ивановой «Кому она нужна, эта критика?» (http://magazines.russ.ru/znamia/2005/6/iv11.html. - Прим. ред.): там рассказывается о том, как во Франции приветствовали русскую литературу: французы комплексно подошли к выпуску журнала с русскоязычными статьями, попытались представить наших писателей… Хотелось бы услышать, что Татьяна Данильянц думает об этой проблеме. Татьяна Данильянц: Меня очень задело предыдущее высказывание Юлии Щербининой, поскольку она как нельзя более точно дотронулась до основной проблемы нашего времени, которое замечательный венгерский поэт и философ Орчик определил как «время энтропии и порнографии». Я бы к этому ещё добавила, что это время отсутствия иерархий, отсутствия экспертизы. И, когда мы артикулируем внимание на этой проблеме, мы можем с лёгкостью перейти к академическому дискурсу: каковы же существующие жанры критики? Эти вещи очень тесно связаны: академическое образование, которое мы все прошли (я прошла одно из своих образований как арт-критик), предполагает такие понятия как «экспертность», «пирамида мнений», апелляцию к таланту, уму и к тому, что называется личность критика. Когда, с одной стороны, у нас есть эксперт, прошедший через сложные горнила профессионального воспитания-образования, а, с другой стороны, у нас есть блогер, который имеет яркую харизматическую личность и благодаря этому может быть услышан, - мы оказываемся в почти безвыходной ситуации, и каждый из нас прекрасно понимает, что найти выход из этой ситуации можно, пожалуй, только коллективным образом. Но, возвращаясь к теме литературно-критического резонанса и жанровости критики как таковой: с одной стороны мы, конечно, понимаем, что есть узкоспециализированная гуманитарная критика – искусствоведческая, киноведческая и так далее, которая предназначена для очень узкого круга читателей, и другая критика – медиатор между автором и обществом. В зависимости от того, к какому типу читателей мы апеллируем, существуют и её жанры. К кому апеллирует узкогуманитарная критика? По результатам научных симпозиумов мы понимаем, что аудитория невероятно мала. «Заставить» узконаправленных специалистов популяризировать своё высказывание можно, но не всегда: мы знаем в искусствоведении пример выдающегося Михаила Алленова, которому удавалось писать о Ренессансе так, что он, Ренессанс, «чувствовал» себя одинаково хорошо как на территории узкоспециализированных журналов, так и на территории популярных – не «Voque», конечно, но что-то вроде того. Я пыталась вспомнить всех моих любимых литкритиков и литературоведов и мне не пришёл в голову ни один пример, кому это удавалось. С другой стороны, существует «популярная» критика: при этом я не хочу оценивать и снижать и её значимость – как, например, критики в лице Данилкина в журнале «Афиша». Я человек очень практический и постоянно думаю о том, как найти выход. Как сделать так, чтобы узконаправленная гуманитарная критика и популярная критика нашли точки соприкосновения? И, мне кажется, цель нашего круглого стола – не только давать готовые решения, но и вырабатывать их в результате нашей дискуссии. Поэтому, говоря о литературно-критическом резонансе и о жанрах критики, я бы хотела обратить наше внимание на две вещи, связанные со снятием оппозиций (или хотя бы их ослаблением) – время, которое мы живём, которое я бы назвала антииерархичным и антиэкспертным, - это с одной стороны; а с другой стороны, язык, который, не девальвируя смыслы, доносил бы их до более широкой аудитории. Владимир Коркунов: Спасибо. Вот уже три мнения прозвучало, и теперь своей позицией с нами поделится Дарья Кожанова. Дарья Кожанова: Я бы хотела поговорить о таких понятиях, как «толстая» и «тонкая» критика, с которыми я познакомилась сравнительно недавно. «Толстая» критика – аналитическая, по-научному основательная – она выходит за пределы литературы, объединяя в себе филологию, историю, социологию. Ей свойственны обязательные ссылки на работы тех, кто ещё рассматривал эту проблему. Как оппозицию ей приводят «тонкую» критику, место которой в сети и в глянце: она субъективна, ей практически не нужна доказательная база, она строится то ли как размытое эссе, то ли как книжное обозрение, даже рекламный проспект. Но тут можно сказать и о том, о чём уже говорила Юлия: это так называемый литературный журнализм – примеры: колонки Павла Басинского в «Российской газете» или книжные обзоры Николая Александрова на радио. На мой взгляд, понятия «толстой» и «тонкой» критики сейчас довольно условны, и появление смешанных форм это подтверждает. Яркий пример – это жанр рецензии: формально это жанр «тонкой» критики, но, если мы понимаем «толстую» критику как вдумчивую, серьёзную, аналитическую, - то в действительности это получается толстая критика. Сюда же относятся многочисленные тематические обзоры: например, рубрика «Тристих» в журнале «Октябрь» - что-то среднее между эссе и рецензией. Но что касается резонанса – мне кажется, нужно сделать так, чтобы «толстая» критика выходила за рамки толстых журналов в другие качественные издания – не только в развлекательные. Возможно, начитанному человеку, который интересуется литературой, будет интересно прочитать такие материалы. Владимир Коркунов: Спасибо, Дарья. Вообще, мне кажется, что Льва Данилкина перестали печатать в «Афише», потому что он слишком круто писал для основной аудитории «Афиши». Елена Сафронова: Понятно, что наибольший резонанс сегодня обретает именно та критика, которая сегодня уже не раз получила пинок, только она об этом не узнает, потому что Данилкина здесь нет. Владимир Коркунов: Зато он с нами постоянно. Елена Сафронова: Мы говорим о том, как заставить Данилкина писать филологические статьи? Или о том, как бы нам самим начать писать как Данилкин? И как можно решить, что важнее для человечества, арбуз или свиной хрящик? Марина Яуре: Можно реплику? Мне кажется, на каждом нашем круглом столе возникает своя самая обсуждаемая персона: на поэзии все набрасывались на Быкова и Полозкову, на прозе все обсуждали Иванова и Прилепина, а сейчас у нас Лев Данилкин. Получается, что каждый круглый стол имени кого-то. Борис Кутенков: Мы переходим к ещё одному ответвлению нашей темы – разговору о литературно-критическом обучении, который уже затронул Владимир. Я уверен, что, несмотря на малый резонанс критики (именно критики, а не литературной журналистики), энтузиаст, желающий составить разнообразное представление о проблеме, докопается до искомых источников, если у него будет соответствующее желание. Но энтузиазм мой отступает перед явным нежеланием молодых людей идти в критику, смутным осознанием ими своего профессионального будущего. Наблюдая за «новобранцами» семинара критики в Литинституте как методист кафедры, мог бы поставить нерадостный «диагноз»: отсутствие заинтересованности. Владимир уже сказал, что в прошлом году мы с коллегами по собственной инициативе провели круглый стол: Алёна Бондарева, сотрудник журнала «Читаем вместе», рассказала молодым критикам об основах профессии, о том, как возможно заработать на кусок хлеба критическим трудом. Вместе с ней и Владимиром Коркуновым мы провели довольно содержательную и живую беседу. Которая, однако, превратилась в полилог между самими критиками: начинающие работники пера словно бы уже заранее убеждены, что критика не принесёт им материальных благ, а заниматься ей в качестве хобби им кажется непрагматичным – и это отчасти справедливо. Если принять во внимание суммы гонораров в толстых журналах – в среднем 800-1000 рублей за рецензию (по сути, чистая благотворительность) – то можно понять причины такого «прагматизма». На этом фоне даже рассказ о существующих немногочисленных критических семинарах и совет продолжить обучение (Институт журналистики и литературного творчества, МГУ, ежегодное Совещание молодых писателей, семинар «Вопросов литературы» в Липках; при этом некоторые из них можно посещать в качестве вольнослушателя с согласия руководителя, не обязательно числиться «официальным» участником) был воспринят равнодушно: здесь конечно, сказывается и замученность литинститутских студентов учебным процессом. Но не хочется верить, что студентам, которые учатся пять лет на семинаре критики, их дело неинтересно. «Спасти» здесь может только бескорыстная любовь к своему делу, но и та угасает без материальной подпитки, не успев особенно окрепнуть. Получается, что одни бы и рады узнать больше, другие отворачиваются от того, что им, по сути, готовы положить в рот. На этом фоне даже удивительно, что можно довольно долго перечислять имена профессиональных литературных критиков и говорить, в общем, не об «умирании ремесла», а о его бытовании, и довольно активном. Владимир Коркунов: Добавлю кратко. Энтузиасты своего дела найдутся всегда. Как сказал советский поэт — не вышло из тебя писателя, станешь критиком (не выйдет критика – редактором). Учить критике бесполезно, как бесполезно учить «писать» кого бы то ни было. Любовь к слову, к эстетической идее, - вот что может скучающие глаза оживить. А до тех пор, пока студент считает годы, оставшиеся до конца обучения и не способен к собственному обсуждению написать нескольких страниц «критики» (а это реальный факт) - о чём может идти речь? Русский язык, любовь к слову вместо псевдопатриотизма необходимо сделать национальной идеей. Когда я учился в школе, русский язык у нас закончился в девятом классе. То есть, иностранный мы изучали до одиннадцатого, а русский оказался не нужен. Всё взаимосвязано. Падение грамотности и уровня образовательного процесса в целом являются одной из причин «книжного забвения». И я не удивляюсь аморфности студентов. Куда загадочнее появление молодых, дерзких и талантливых, любящих своё дело истово и искренне. Так вот, необходимо ли критическое обучение как таковое? Если да - что можно сделать в этом направлении (помимо перечисленных семинаров)? Есть ли прямое следствие между малой оплачиваемостью критического труда – и довольно низкой планкой качества критических публикаций в большинстве изданий, а также малой заинтересованностью – или причины лежат гораздо глубже? Для реплики на эту тему слово предоставляется Елене Сафроновой. Елена Сафронова: Я вообще могу спросить, расширив рамки этого вопроса: а кому сейчас нужно гуманитарное образование – в самом широком смысле слова? Кому нужен Литинститут имени Горького или мой РГГУ? Мы прекрасно знаем, что полтора года назад все мы получили щелчок по носу от нашего государства, когда наши вузы были внесены в список неэффективных, несмотря на то уважаемое прошлое, которое есть, скажем, у Историко-архивного института, из которого вырос РГГУ. Так что это ещё один риторический вопрос, на который мы ответить в любом случае не сможем, но можем немного посотрясать воздух, провести гимнастику ума – нужно или не нужно гуманитарное обучение, нужно ли в нём специальное обучение критике? А что я могу ответить, если у меня за плечами архивный институт, если по образованию я историкархивист? Ну конечно, не нужно, зачем? Борис Кутенков: А Совещание молодых писателей, на котором Вы являетесь ассистентом семинара критики? Елена Сафронова: Сейчас дойду до этого. То есть что мы имеем в виду – нужно ли критическое обучение как таковое? Это можно понимать по-разному: как институт критиков имени Белинского (пофантазируем) с филиалом в Пензе или где-нибудь на Камчатке, или такие семинары, как мы уже упоминали. Институт критиков или какие-то критические семинары – я считаю, сколько их уже есть, множить сущности сверх необходимого не нужно совершенно. Только что мы говорили, что профессия критика не востребована обществом. Зачем нужна специальность, которая не получит практического применения? Что касается различных семинаров в виде форм повышения квалификации – это я считаю более продуктивным, но тут мы возвращаемся к той фразе, которую обронил Владимир и которую мне хотелось бы повторить: критике нельзя научить, можно научиться. Получается, что специальное образование – вы же рассказывали о ребятах с пустыми глазами, которые вроде бы получают образование, но не знают, что с ним делать – не нужно. С другой стороны, очень многие действующие критики имеют другое образование: а может быть, они вообще его не имеют – я, например, не знаю, какое образование у Васи Ширяева, но явно ему это дело интересно и он развивает его как может, и причём надо сказать, что может неплохо. Борис Кутенков: У Василия прекрасное образование. Елена Сафронова: Я тоже думаю, что он специально дурака валяет. Но можно представить, что явится новый Ломоносов или Белинский, у него не будет вообще никакого образования, но он захочет критикой заниматься. То, что в своей статье Игорь Шайтанов назвал «приступами острого дилетантизма», - мне кажется, что, если есть такие «прекрасные порывы», их не нужно душить, а, наоборот, надо поддерживать и развивать. Вот для этого и существуют такие семинары, в том числе и тот, на котором я являюсь ассистентом руководителя второй год. Я бы со своей стороны не сказала, что мы там учим именно критике; наверное, корректнее было бы спросить одну из участниц семинара, Дарью Кожанову, о том, какие из этого получаются знания. Дело в том, что строго критических рекомендаций не то чтобы не даётся, но они тонут в пласте общей гуманитарной эрудиции. Это, строго говоря, возвышенные беседы Аристотеля с учениками, в числе которых и рекомендации чисто профессионального критического характера. Назвать такое дело вредным – Боже упаси, естественно, язык не повернётся. С другой стороны – искусственно формировать критиков и пытаться пробудить в человеке критическое мышление, когда у него нет к этому задатков, - мне лично кажется, что это не совсем правильно. И, опять же, я вернулась бы к тому, что сказала бы: критическое образование нужно тем, кому оно интересно. Людмила Вязмитинова: Мне кажется, эта проблема распадается на две: одно дело – обучать ремеслу критика состоявшегося человека, уже имеющего какое-то базовое образование, не обязательно филологическое, и совсем другое – молодого человека, только что со школьной скамьи, который проявляет интерес к литературной критике, но которому еще предстоит овладеть некой необходимой суммой общегуманитарных знаний. Это совершенно разные ситуации. Должна сказать, что я не знаю, какой списочный состав был в семинаре литературной критики, в котором обучалась я сама, наверное, человек двадцать пять, но на занятиях обычно присутствовало человек пятнадцать… Борис Кутенков: Сейчас – человек пять. Людмила Вязмитинова: А у нас было такое количество. Так вот, из всего нашего семинара, на котором мы отсидели пять лет, на сегодняшний день непосредственно литературной критикой, насколько я знаю, занимаются только двое – я и ещё одна дама. Процент, как вы видите, весьма небольшой – при том, что большинство занимающихся в семинаре пришли в него со школьной скамьи. То есть, я хочу сказать, что речь идет о серьезной проблеме. Это вопрос – надо ли вот так сразу массированно учить молодого человека, проявляющего, вроде бы, склонность к обобщениям в области литературы, ремеслу критика, поскольку в процессе получения базового образования года эдак через два может выясниться, что на самом деле у него склонность к чему-то другому, и занятия в семинаре критики станут для него этапом для продвижения куда-то дальше. В принципе, в этом нет криминала, речь идет о целесообразности и методиках обучения, которые прикладываются к людям, находящимся в совершенно разных ситуациях. Ведь человек уже состоявшийся, проработавший определенное время в другой области и ощутивший, что настоящее его призвание – критика, по сути нуждается в другом подходе, нежели пришедший со школьной скамьи. Может быть, нужны семинары с целенаправленным обучением людей, уже состоявшихся и имеющих базовое образование. Дело в том, что профессия критика относится к тем, которые предполагают наличие у человека определенного дара, без которого профессией не овладеешь, не хочу никого обидеть, но это не то же самое, что выкладывать стену из камней или прясть за станком. А дар – явление сложное, он может уходить и приходить, его можно пестовать или пытаться ограничить в проявлении, как бы то ни было, он требует огранки и обработки, но может вдруг проявить себя так, что человек будет поставлен перед необходимостью поменять род занятий. Я думаю, что если сейчас на семинаре критики в Литературном институте сидят только пять человек, то можно сказать, что в моё время всё обстояло более-менее благополучно, тогда как сейчас речь идет о весьма трагичной ситуации, и наш сегодняшний разговор насущен. Дело не в том, что литературной критике нельзя научиться – можно ей научиться; но я вот что думаю: много ли людей сидело бы сейчас здесь, и именно мы здесь сейчас сидели бы, если бы за участие в этом круглом столе платили бы, и тем более платили бы большие деньги? Полагаю, тогда здесь сегодня были бы совсем другие люди. Вот Владимир Коркунов сказал, что «энтузиасты найдутся всегда». Конечно, в любом деле всегда найдётся какое-то количество людей, которые без него жить не могут, и если всегда найдутся люди, которые будут писать – и стихи, и прозу – что хочешь с ними делай, хоть любая власть на дворе, то точно так же найдутся и те, которые будут писать критику, ощущая, что это их единственное призвание. И они нуждаются в огранке своего дара и будут искать возможность это сделать. Поэтому безусловно должны быть обучающие семинары, сколько бы людей на них ни присутствовало, и можно говорить о методиках обучения, но бессмысленно говорить о том, нужны ли сами семинары. Борис Кутенков: Спасибо, Людмила. Сейчас попросим о небольшой реплике Дарью Кожанову. Дарья, расскажите, пожалуйста, как обстоят дела с обучением критике у вас на журфаке МГУ. Дарья Кожанова: Это вопрос актуальный, потому что две недели назад у нас закончился набор на модули. В Литинституте, насколько я понимаю, сохранился специалитет: учатся пять лет на очном отделении, шесть – на заочном, а мы перешли на бакалавриат. Если раньше ребята приходили на первый курс, могли выбрать критику и учиться ей пять лет, то теперь мы два года получаем общее образование, а в конце второго курса каждая кафедра открывает несколько модулей. Кафедра литературно-художественной критики и публицистики набирает модуль «Художественная культура в СМИ». На него всегда идет большое количество желающих: в этом году набрали около семидесяти человек (это три группы). Но тут есть подводные камни: во-первых, это не чисто литературная критика – здесь и кинокритики, и театралы, и музыковеды; к ним почему-то добавляются и те, кто пишет о «life-style» и даже о моде. Сколько человек будут заниматься литературной критикой? Возможно даже, что ни один, потому что, судя по разговорам, ребята хотят выбрать либо кино, либо театр. Именно литературную критику, насколько я знаю, курирует Владимир Новиков; у него человек десять, в основном девочки. Но проблема в том, что из-за бакалавриата очень сильно урезана программа. Будут читать блок про кино, блок про музыку, блок про театр. Всё сильно сокращено, и квалифицированная подготовка возможна, только если человек сам проявит интерес и будет изучать что-то дополнительно. И самое главное – отношение студентов: мы разговаривали с пятикурсниками, и как только они услышали, что мы собираемся на этот модуль, то сказали: «Не ходите туда, не надо»; те, кто выбрал этот модуль, понимают, что просто отсиживаются эти несколько лет и не будут работать по специальности. Преподаватели, в свою очередь, видят, что студентам это неинтересно, и тоже относятся спустя рукава: могут уйти в творческий отпуск на месяц. Борис просил меня распространить информацию о нашем круглом столе среди студентов, но, как видим, результата никакого: людям неинтересно. Поэтому я согласна с Еленой, что нужно не пятилетнее критическое обучение, а смешанные семинары или дискуссионные площадки. В этом одна из причин, почему я не выбрала этот модуль: эффективнее записаться на спецсеминары, которые читает тот же Новиков или выбрать спецкурс от кафедры критики. Если хочешь иметь исторический бэкграунд в этой области – всё это есть в курсе литературы; ориентироваться в современном литературном процессе ты можешь своим ходом – перед тобой «Журнальный Зал»… Всё равно, если у тебя есть филологическая грамотность и владение русским языком, ты сможешь сам всего достигнуть, поэтому я считаю, что важнее вспомогательные формы, чем «чистое» образование. Елена Сафронова: Дарья, поделитесь мнением про семинар критики на Совещании молодых писателей. Дарья Кожанова: Мне показалась интересной и эффективной такая форма, потому что это живая дискуссия. Ты что-то прочитал, у тебя есть свои мысли, и нужно место, чтобы ты мог поделиться с людьми. Может быть, тебе не скажут там, как писать тексты, но передача опыта очень важна. Борис Кутенков: Спасибо, Дарья. Мы переходим к следующему тематическому блоку нашей дискуссии – «Критика и «профессиональное сообщество»: проблема сервильности. Вопрос об отрицательной критике». Критиков, готовых, «задрав штаны, бежать за комсомолом», я наблюдаю сейчас предостаточно – это вроде бы облегчает их задачу: иметь собственное мнение уже не обязательно, достаточно определиться с «хозяевами дискурса», и то, что получает соответствующие премии или издаётся «нужными» людьми, будет априори вызывать слепой восторг. К сожалению, я наблюдаю такую тенденцию, и не я один. Разумеется, степень моего доверия к позиции таких критиков – нулевая, а высказывания их предсказуемы, хотя среди них есть неглупые и профессиональные люди. Казалось бы, очевидно, что репутация или мнение «начальства» не должна заслонить критику взгляда, заставить назвать подлинным то, что таковым не является, и наоборот. Замеченность же в современной литературной ситуации требует не только и не столько талантливости, сколько умения себя подать: дружить с нужными людьми, печататься в соответствующих журналах. Иными словами – требует средств легитимации, обусловленных быстрым взаимным реагированием (тоже – следствие самозамкнутости литературной среды), а критики уже подтянутся. Между тем, только квалифицированный вкус и независимость – истинные критерии доверия к суждению критика. Не куражное всеотрицание, но, я бы сказал, взвешенная «проверка на прочность», на соответствие своему читательскому опыту и сложившемуся мнению о литературе, готовому всегда претерпеть изменения (в сторону не ангажированности, но метапозиции или расширения своих представлений, – в тех случаях, когда текст сам диктует начинать представления о себе с принципиально «новой точки»). Вот что является важным для критика, на мой взгляд, но современная литературная среда диктует совершенно обратное. Владимир Коркунов: Ситуация, описанная Борисом, вечна: так было, есть и будет. Оригинально мыслящих и не оглядывающихся на чужое мнение критиков — меньшинство, причём подавляющее. Полной независимости не бывает. Вспомним: свобода состоит в том, чтобы зависеть только от законов. Невозможно публиковаться в «Знамени» с критическими статьями, ориентированными на взгляды «Нашего современника». Даже если автор не ангажирован (ну, вдруг, у него совершенно искреннее дурновкусие). Невозможно говорить всю правду, когда замешана «репутация». (Она и создаётся для того, чтобы навешивать шоры.) Однако у нас сложилась ситуация, в которой большинство взглядов на литпроцесс так или иначе представлено на литературной карте. Если критиком движут эстетические пристрастия, а не карьеризм, ему не сложно отыскать издание/аудиторию эстетически близкую. Если, наоборот, нужно «прозвучать», тогда все средства хороши, и статья/рецензия окажется ширмой. Ставится задача: хочу опубликоваться в «Арионе» («Новом мире», «Дружбе народов»), и система взглядов подстраивается под редакционную. Причём, в случае с опытным карьеристом, это происходит без ущерба эстетике и даже честности (автор верит, что «думает» именно так, принимает позицию издания/группы как инвариант), потому что карьеризм – это в немалой степени игра. Вот и получается, что если ты честен перед собой и «свойства характера» велят писать так, а не иначе – площадка найдётся. А если куда важнее «биография», то всё остальное отступает, и перед изумлённым сознанием проносятся «правила игры»: new game, save, load, quit. Хотелось бы спросить Юлию Щербинину, согласны ли Вы с подобным видением проблемы? Существует ли связь между «тусовочностью» - и «положительной» критикой? Как в этой связи смотрите на проблему «литературной сервильности»: является ли это сущностным свойством «внутритусовочной критики» – или же зависит исключительно от свойств характера критика? Юлия Щербинина: Я принципиально иначе вижу ситуацию. Мне кажется, современная критика – вся, и сервильная, и несервильная – исходит из посылки логотомии: базового принципа постмодернизма, установки на деконструкцию текста вообще, отказа от логических обоснований оценок, целеполагания. Это касается и сервильной, подчёркиваю, критики, и ругательной, и сетевой – какой угодно. Просто в толстых журналах мы это наблюдаем в меньшей степени, а на страницах газет, в таблоидах – в большей степени. И существуют стратегии логотомии. Первая – это осмеяние и поношение вместо рациональных обоснований. Я не буду приводить примеры, поскольку они, надеюсь, всем известны, и не стоит об этом сейчас говорить. Вторая стратегия – это навешивание ярлыков, причём возможное и в сервильной критике. К примеру: «перед вами автор десятка романов». Мне тут ещё недавно встретилось выражение «эманация совершенства»: это тоже деконструкция текста, поскольку можно сказать, что роман плох, а можно назвать его «эманацией совершенства». Третья стратегия – самовыражение критика: критическое высказывание служит поводом показать себя, и место самого текста занимает автор рецензии; центральной фигурой в тексте рецензии оказывается не автор книги, а автор, написавший текст. Четвёртая стратегия – двойные стандарты, то есть любое произведение можно оценить с положительной или отрицательной стороны. Хотя я, по правде говоря, не верю в тотальную сервильность критики, потому что критик всё равно пишет не за деньги, а только «по велению души и сердца» – тоже вот вам ещё один штамп. Двойные стандарты скорее исходят из представления, что «вот я хороший, а текст, который я анализирую, – плохой». Или, допустим, «хороший, потому что меня попросил написать так редактор журнала». Ну и последняя стратегия, которая меня больше всего удручает, – это дидактизм: разрушение текста с помощью поучения автора, как ему нужно писать. Наши критики это очень любят. А дальше я не буду ничего от себя говорить, а просто проиллюстрирую эти пять стратегий блистательным, как мне кажется, примером из интервью известного журналиста, критика и по совместительству поэта (а может быть, даже не по совместительству) и очень известного всем писателя. На этом примере видно, как пункт первый соединяется с пунктом вторым – то есть оскорбление с ярлыками. Человек публично, в статусном многотиражном издании заявляет своему визави следующее: «Шаргунов – прозаик никакой и человек абсолютно беспринципный»; «Проханов – мелкий жулик и графоман»; «Лимонов авантюрист. С таким же успехом он мог быть дельтапланеристом или сексуальным маньяком. Посмотрите, какая интересная жизнь была у Чикатило! Почему нет?». Я подчёркиваю, это не бульварная газета, а очень хорошее издание. «Поляков – типичный функционер, прозаик за гранью добра и зла»; «Личутин – пародия на писателя. Русского языка он не знает совсем, хоть и почвенник»; «На одном фуршете я с восторгом наблюдал, как Личутин схватил со стола блюдо с котлетками и стал его смачно нюхать. Потом громко высморкался. Большой писатель! Практически Лев Толстой». Это, конечно, имеет «большое» отношение к литературе. Ещё раз подчёркиваю: говорит уважаемый человек, журналист, статусный критик, который позиционирует себя как неангажированный. Поехали дальше – пункт три: самовыражение, позёрство и рисовка. Человек заявляет: «А ведь есть же в стране хорошие книжные журналисты. На мне, извините, книжная журналистика не кончается. Но они, видимо, никому не нужны». Ещё пример: «Есть готовый сборник литературных эссе. Есть сборник интервью с писателями. Есть короткая проза. Все это готово к печати. Но ходить по издательствам и предлагать себя я не буду. Это выше моих сил. Не могу». Пункт четвёртый – двойные стандарты. Человек, которого я процитировала, тот, который открыто, публично и грубо оскорбляет других, одновременно в этом же интервью заявляет следующее: «Но уж больно горько смотреть на то, как торжествует бездарность и сволочь»; «Просто есть понятия о том, что хорошо, а что плохо» и, наконец, «Безнравственные поступки даром не проходят». Что и требовалось доказать. И, наконец, пункт пятый – пренебрежительное поучение, морализаторство. Тот же самый критик поучает известного и авторитетного писателя: «…если у вас трое детей, займитесь чем-нибудь полезным и прибыльным, а на литературу, действительно, время тратить не стоит»; «…вы просто не слишком уверены в себе. Не уверены в том, что стоите читательского внимания. Комплексы, комплексы. Решите сначала сами, чего хотите. Хорошо писать или стать успешным писателем». Цитаты дословные, любой может легко найти их в Интернете и опознать автора. Теперь у меня вопрос: угадайте, кто этот уважаемый авторитетный журналист и критик? Я могу сейчас ради эксперимента не называть фамилию, чтобы не быть уличённой в переходе на личности или представлении типичной ситуации как индивидуальной. Но, на мой взгляд, если мы говорим про ангажированность и сервильность, хуже всего не то, чтó я процитировала, а реакция нашего большого русского писателя, который называет этого человека «очаровательным», «честным» и «искренним до самозабвенности». Я, опять же, не называю имя писателя, каждый может реконструировать контекст по прямым дословным цитатам. И они не вырваны из исходного контекста: я, по сути, зачитываю ответы на вопросы – так, как это было в первоисточнике. На этом закончу, спасибо за внимание. Борис Кутенков: Спасибо, Юлия. Мы продолжаем тему отрицательной критики. Может быть, Фёдор, Людмила, Татьяна поделятся своими мнениями? Возможна ли сейчас дельная отрицательная критика – и действительно ли, как считает Мария Ремизова, «задача критика – сказать, что король голый»; сказать-то можно, но будет ли это мнение услышано и востребовано в ситуации внутритусовочности? И как найти границу между прямотой и оскорбительностью в критике? Фёдор Ермошин: Отрицательная критика – это очень хорошо, другой вопрос – какую цель она преследует. Соответственно, в этом посыле уже чувствуется, эмоция это или аналитика. Я стою за то, чтобы критик, когда он что-то высказывает, делал это из добрых побуждений. Можно вспомнить Карамзина, который говорил когда-то: «Где нет предмета для хвалы, там скажем все - молчанием»: не нужно писать о том, что тебе отвратительно. С другой стороны, действительно, сообщество настолько узко, что любой выкрик получается громким и всегда немного юродствующим. Можно вспомнить повести некоторых писателей – тоже не будем называть их имён – о Липках, когда описывается внутрицеховая история; вроде бы скандал получается, но всё равно «для своих». Я за то, чтобы в этом был смысл и какое-то здравое зерно. Я ещё хотел бы продолжить дискуссию по поводу учёбы: мне интересно, как вы относитесь к высказыванию Павла Басинского, которое я лично слышал, он высказался так: критик – это профессия для молодых. Это его точка зрения, я с ней не полностью солидаризуюсь. Где-то к тридцати годам, писал он, возникает коррупция дружбы, начинаешь жалеть всех и никого, одновременно никому не делая тем самым добра. И тогда, продолжая Вашу мысль, Людмила, про обучение двух поколений, о тех, кто только начинает и о тех, кто осознанно выбрал свой путь… Людмила Вязмитинова: Я отвечу Вам, тем более что меня к этому обязывает возраст. Немного уточню насчет сказанного мною об обучении. Собственно, я имела в виду очень простую вещь: молодому человеку одновременно с обучением на критика надо получать образование как таковое. А если обучающийся на критика уже имеет, скажем, пару гуманитарных образований, а заодно и техническое, то ему требуется усвоить некие чисто профессиональные навыки, и уж он точно знает, зачем он пришел учиться именно сюда. Что касается обсуждаемого тезиса, то тут следует вспомнить, что в молодости человек склонен ниспровергать, и уж тем более это должно проявляться в таком деле как критика. Любое новое поколение начинает завоёвывать себе место под солнцем, утверждать себя в социуме, и это правильно, это замечательно, это хорошо. И каждое поколение выдвигает своих критиков. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить историю: взять хоть Серебряный век, который все хорошо знают. Я недавно присутствовала на выступлении молодых поэтов, и один из выступающих, весьма амбициозный молодой человек, сказал: вот, в зале присутствует критик, который хорошо понимает мою поэзию и адекватно о ней пишет, и указал на тоже очень молодого человека, лет двадцати трёх. То есть, молодые выдвигают из своей среды тех, кто, мысля так же, как они, но обладая при этом талантом критика, презентует свое поколение и склонен весьма скептически относится ко всему, что исходит от представителей других поколений. Это же относится и к отдельным группам. Вообще же критик занят интерпретацией, причём – сегодняшнего дня, который на самом деле интерпретировать практически невозможно. Должно пройти время – считается, что лет эдак пятьдесят, – и только тогда выясняется, каков он, «гамбургский счёт». Но, тем не менее, эта интерпретация необходима. И любое поколение выдвигает своих интерпретаторов, которые подают его «изнутри», говоря: посмотрите на нас, ведь вы не понимаете нас, а мы такие-то, и среди нас есть склонные к обобщениям, к анализу, к взгляду с высоты птичьего полёта – неважно, какого полёта – на то, что сейчас происходит. По-моему, в наше время люди не склонны писать литературные манифесты, а раньше их писалось много: вот, скажем, Брюсов писал…да и кто только их не писал, у меня дома стоит огромный двухтомник «Литературные манифесты двадцатого века». Это по поводу молодости. А что касается настроя человека по мере увеличения возраста, или уже пришедшего в литературу в серьезном возрасте… Он уже по-другому смотрит на ситуацию, ведь ему не надо презентовать своё поколение или группу, скептически относясь к достижениям представителей другого поколения или группы. Представитель состоявшегося поколения или уже утвердил себя, или ушёл из литературы и занялся другими делами. Поэтому можно говорить о большей свободе обобщения. Вот в тезисах к круглому столу совершенно справедливо сказано, что критика предполагает проведение анализа. А это означает деконструкцию и последующее собирание. И то, и другое более адекватно проводится в условиях свободы, о которой я говорила, и мудрости, пришедшей с жизненным опытом. Не то чтобы человек больше не испытывает желания отрицать или подвергать скепсису, просто он понимает, что можно так, а можно эдак, и судить о современности очень сложно. Конечно, абсолютная истина существует, но, как писал ещё Флоренский в книге «Столп и утверждение истины», есть «единая Истина», в нашем восприятии рассыпанная на «множество истин, осколков Истины, неконгруэнтных друг с другом». Лично я не против отрицательной критики, хотя сама не люблю писать её, потому что каждый раз думаешь: может быть, я всё-таки чего-то не понимаю, особенно в том, что касается молодых? Может быть, пора уже расписаться в том, что твое поколение уходит со сцены и молодые гораздо лучше понимают сегодняшний день, поскольку принадлежат ему? Но есть и очевидные вещи. И мне кажется, то, что мы сейчас слышали – это не отрицательная критика, это отрицательные методы в критике. Отрицательная критика – это совсем другое. Фёдор Ермошин: То есть это, собственно, не критика даже, так получается? Юлия Щербинина: Я совершенно соглашусь с этим. Людмила Вязмитинова: На самом деле надо судить по контексту, может быть, в определенных случаях эти методы срабатывают. Всё зависит от того, какую цель преследовал автор. Что же касается тех описаний, как кто-то там «нюхал» и «хрюкал», можно сказать, что речь идет о внелитературных вещах. Можно создавать образ, а можно просто оскорблять, желая сказать, что некто – неприятная личность. Но, может быть, эта личность, «понюхав» и «похрюкав», пойдёт и напишет блестящую вещь, помните: «из какого сора…»? И ведь и к литературной критике приложимо «пока не требует… к священной жертве Аполлон». Надо сказать, нам на семинаре Владимир Иванович Гусев говорил: критик обязан знать всё. Поэт может не знать ничего: он может писать по вдохновению, ему диктуют Свыше, прозаик должен знать кое-что, чтобы не перепутать очевидные факты, но критику любое упущение и неточность тут же поставят на вид. И еще он говорил: в вашем тексте если не в первой, то во второй фразе должно быть обозначено, о чем этот текст, иначе читателя не «зацепит». То есть нужно всегда твёрдо знать, что вы хотите сказать и сконцентрироваться на этом. Хорошо сказано в рекомендованной для подготовки к нашему круглому столу статье Шайтанова: настоящий критик должен как бы прятать своё знание, не демонстрируя его, оно должно быть скрыто, но постоянно ощущаться, за простотой высказывания должно стоять огромное знание, которому надо учиться всю жизнь. Елена Сафронова: Самое интересное, что вот такая негативная критика лучше работает чаще всего в пользу писателя, чем самая искренняя похвала, и мы все это понимаем. Создание скандальной ситуации – это пиар: может быть, кому-то покажется, что слово «пиар» не применимо к критике вообще, но, по-моему, уже давно применимо. Людмила Вязмитинова: Хорошо сказано у Шайтанова: из критиков пытаются сделать бесплатных рекламщиков. Татьяна Данильянц: А можно вернуться к вопросу об отрицательной критике? Часто приходится слышать такое мнение, что, к примеру, поэт должен быть молодым, режиссёр должен быть молодым. То есть, если за тридцать пять – он уже не может ничего создать. Художник тоже должен быть молодым, потому что в этом случае у него острее зрение, восприимчивость и так далее. Я думаю, что, как и в случае с критикой любого рода, речь идёт о наличии или отсутствии персонального дара: то есть, если этот человек вундеркинд и у него есть способность слушать текст и видеть текст, он может быть абсолютно любого возраста – шестнадцати лет, двадцати пяти… Я бы склонна была на Ваше, Фёдор, провокативное замечание с цитатой из Басинского, сказать, что возраст к степени одарённости не имеет никакого отношения. Просто потом на это, как в любой профессии, накладывается опыт. Борис Кутенков: Следующий наш тематический блок посвящён филологической критике. Максим Амелин писал: «У поэзии есть враги, внешние и внутренние. К разряду внешних можно отнести филологов и историков литературы. Прежде всего поэзию стоило бы защитить от воинствующих филологов. Поэзия, как никакое другое искусство, своим существованием доказывает бытие Божие. Филология же, как никакая другая наука, особенно на протяжении последнего столетия, безуспешно, но с особым рвением стремится доказать обратное…» На мой взгляд, опасна не филология как таковая, - в конце концов, не будем забывать об исконном значении этого термина – «любовь к слову» (вспомним слова Мандельштама, что «Критики как произвольного истолкования поэзии не должно существовать, она должна уступить объективному научному исследованию, науке о поэзии» и «легче провести в России электрификацию, чем научить всех грамотных читателей читать Пушкина так, как он написан, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их умственные способности»), - а подмена отсутствия вкуса и слуха мнимой филологической толерантностью и объективностью, когда критерием выбора становятся групповые пристрастия, а художественно ничтожные тексты сопровождаются глубокомысленным комментарием. Но где критерии эстетической ничтожности? Нет ли здесь повода для спекулирования на этой размытости критериев? Владимир Коркунов: Не совсем согласен с Борисом, но согласен с Максимом Амелиным. Речь-то идёт не о филологах-учёных, а о воинственных филологах, способных совершенно любой текст расписать «под хохлому». Дело в том, что филология изучает текст и свойства текста, художественность — в своём дискурсе. И преследует совершенно иные цели, нежели литературная критика. С тем же успехом можно сказать, что у филологии есть внешние враги – критики. Как можно вообще сравнивать критиков и филологов?! Каждый преследует свои цели и решает свои задачи. Воинствующих филологов и неквалифицированных критиков всегда в избытке! Вспоминаю слова, сказанные на моей предзащите научным руководителем Александром Сорочаном: «Если мы подойдём с точки зрения литературоведческого анализа, например, к стихам кимрских поэтов революционных лет, мы придём в страшный ужас и этим ограничимся». Важна точка зрения. («Художественная ничтожность» — всего лишь одно из свойств текста. А если изучать поэзию революционных лет – возможно ли выбросить огромный пласт авторов, после «процедуры» ликбеза приступивших к выражению собственных мыслей? Или кто-то должен и этим заниматься?). А критерии есть всегда. И при критическом, и при филологическом подходах их нетрудно определить. «Размывают» конкретные люди. Я попросил бы продолжить это обсуждение Дарью Кожанову. Дарья Кожанова: Главной мне видится та проблема, о которой говорил Борис, - подмена отсутствия вкуса мнимой филологической толерантностью и наукообразностью. Вероятно, тексты, написанные наукообразным слогом, априори внушают больше доверия, причем, даже если это не сильно научная лексика, а стандартный набор – этика, эстетика, субъективный, объективный… Возникает вопрос, для кого пишутся такие тексты: если есть журнал «НЛО», которым сам Бог велел, то почему бы и нет? По поводу самой филологической критики хотелось бы сказать следующее: в журнале «Октябрь» в прошлом году была статья Никиты Войткевича, где давался обзор критики с 1990-х годов («Критика. Физиологический очерк»: «Октябрь», 2013, № 1. http://magazines.russ.ru/october/2013/1/v21.html. - Прим. ред.). В том числе там говорилось и о филологической критике: он ссылался на авторитет Сергея Чупринина, приводя три его положения. Процитирую: «Во-первых, демонстративное отталкивание от всего, что маркируется как советское или специфически русское, “то есть и от литературы, под гуманистическим знаком создающейся в реалистической традиции”. Во-вторых, отказ от “включения идеологических и моральных компонентов в эстетическую оценку, что на практике… реализуется как… придание статуса актуального искусства… тем явлениям, которые агрессивно заявляют о своей экстравагантности и радикальности”. В-третьих, “жесткая ориентация на язык и методики новейшей западной культурологии и филологии”». Мне кажется, это не совсем те компоненты, которые сейчас есть в филологической критике. Единственное, с чем я абсолютно согласна, - представители филологической критики привыкли иметь дело с тем, что уже получило статус литературного факта: это не те критики, которые открывают что-то: «Новый Гоголь явился!», а те, которые детально исследуют уже устоявшееся явление. На мой взгляд, понятие филологической критики можно рассматривать шире: сейчас имеет место «филологически-культурологическая» критика, где разговор о произведении идёт в очень широком культурном пространстве: мы можем двигаться в области философии, культурологии, социологии, уделяя внимание не общественному бэкграунду, а только тексту и его смыслам. Примерно так работала, например, «новая критика» во Франции в 60-х годах 20-го века (Ролан Барт и др.). Также можно отметить случай, когда текст рассматривается с точки зрения мотива, отдельного сюжета или стиля – но это уже почти на грани с филологией. И если говорить о проблеме стиля – в филологической критике отчасти сохраняется наукообразный язык, с использованием терминов, цитат и аллюзий. Но раз мы вращаемся в одном культурном пространстве, то, я думаю, мы имеем на это право. Борис Кутенков: А где критерии субъективности в критике? Где пролегает граница между толерантностью и позицией, согласно которой, по известному выражению горьковского Луки, «ни одна блоха не плоха»? Как в этой связи быть с позицией научного и квазинаучного языка в критике – является ли он средством придать высказыванию мнимую авторитетность, замаскировать бессмысленность сказанного? В последнее время слышно много точек зрения, причём полярных: с одной стороны, страсть к терминам, с другой – пуризм или так называемая терминофобия. С одной стороны, термины – это профессиональная необходимость, но, с другой стороны, неприязнь к терминологии порой принимает болезненно-агрессивный характер. Кто хотел бы поделиться мнением на эту тему? Юлия Щербинина: Мне думается, что главным критерием чего бы то ни было в диалоге является аргументация, и критики это касается в первую очередь. Если аргумент есть – мы ощупываем его как слона, соглашаемся полностью или частично. Но нынешняя ситуация грешит тем, что аргументов нет в принципе. Они, опять же, подменяются всем, что я в своём докладе перечислила, и ещё массой побочных моментов. Например, недавно я читала текст очень авторитетного филолога, признанного мировым сообществом, и встретила такое определение: «роман шероховатый, но живой». Литературовед отказывается комментировать этот тезис и сразу переходит к чему-то совершенно другому. Я озадачилась: что такое вообще «шероховатый» роман? Каково значение этого слова применительно к литературному тексту? Возьмём другую, положительную оценку: что такое «живой» роман? Каковы синонимы данного слова: реалистичный, динамичный? Что вообще хотел сказать автор высказывания? Поэтому категориальность лежит не в сфере экспертного анализа – сейчас все «эксперты», и существует явление, которое мы можем назвать экспертократией: воинствующая власть псевдоэкспертизы. Но если аргумент есть – то это уже критерий. И дальше мы можем исходить из некоего тезиса: мы можем подкреплять его примерами или опровергать. Но когда нечего опровергать и в наличии пустота, то «заполнение пустоты ничем» просто невозможно. А что касается критики и филологии, то, мне кажется, тут есть терминологическая ошибка (как бы мы ни относились к терминам): всё-таки критика – это раздел филологии, их нельзя вообще по определению противопоставлять, у них единая онтология, единая природа. Возможно разграничивать критику и литературоведение. Да и то, если мы возьмём журнал «НЛО», то увидим, что масса статей одновременно подпадает и под определение критики, и под определение литературоведения. То есть границы размыты. Но противопоставлять филологию и критику терминологически неверно. И здесь я, конечно, не соглашусь с Максимом Амелиным – при том, что бесконечно уважаю его как поэта. Елена Сафронова: А я сразу поняла, о каких романах идёт речь. «Шероховатый, но живой» - ну, я бы, например, сказала, что все романы Толстого можно определить так на уровне ассоциаций, «Тихий Дон», «Унесённые ветром». Мне этот образ как раз показался удачным – возможно, оттого, что я дилетант, а Вы, Юлия, филолог. Юлия Щербинина: Он прозвучал из уст эксперта – человека, признанного экспертным сообществом, авторитетного учёного. Классическая теория аргументации: тезис – аргумент – пример. Фёдор Ермошин: Вы вообще исключаете оценочность как таковую? То есть нужно так: «шероховатость» - сноска, «живой» - сноска, то-то то-то? Юлия Щербинина: Да! «Шероховатость» – сноска, то-то, – «живой», то-то, – потому что… Оценочность должна быть, она обязательна, но она должна подкрепляться аргументацией. Тем более, что это была не реплика, а объёмная статья в толстом журнале. Елена Сафронова: А почему не может авторитетный учёный высказаться на разговорном языке? У нас что, какие-то табу? Юлия Щербинина: Подчёркиваю: он даже должен высказываться, чтобы, так сказать, быть «ближе к народу», но хотелось бы объяснений, потому что читатель не должен, простите за просторечье, чувствовать себя идиотом. Тот, кто не утруждает себя аргументацией, по определению делает читателя кем-то ниже себя – из категории «догадайся, мол, сама». Елена Сафронова: Я думаю не так. Я думаю, Ваша системная ошибка в том, что Вам как филологу это показалось неправильным определением, но любой дилетант вроде меня сразу поймёт, что имелось в виду. И если вы скажете «концептуальная конвергенция» вот тут рядовой читатель задумается: а что он имел в виду? В приведённом Вами примере была не оценочность, а метафора. Борис Кутенков: Тема очень интересная, но у нас впереди ещё три тематических блока. Следующий наш вопрос – «Критика как искусство». Говоря о критике как виде искусства (существует даже определение: «область творчества на грани искусства»), невольно задумываешься о том, что, по сути, её сущностные признаки мало чем отличаются от признаков прозы и поэзии. То есть мерки «удачи» те же – талант автора и индивидуальный стиль: тезис спорный, конечно. Лучшие критики – те, что пишут свои рецензии как прозу. Но, размышляя о разных жанрах критики (внутренние рецензии, филологическая критика и т.д.), приходишь к такому, казалось бы, парадоксальному выводу: есть жанры, не подразумевающие талантливости автора. Более того, излишнее превалирование стиля приводит к превращению критического произведения в эссеистику – стилистически интересную, но часто жертвующую глубиной анализа в «угоду» стилю. При этом только эссе может быть настоящим видом искусства – высшим родом критики, по сути. Возникает противоречие: так что же, критику для глубины анализа нужно уйти от ярко выраженного индивидуального стиля – или же мерки талантливости в критике всётаки другие? Тут на самом деле возникает множество вопросов, ответы на которые не вполне ясны для меня самого: не напрасно ли мы отождествляем искусство и литературу? Следует ли критике смириться с тем, что она жанр вторичный? И главный вопрос – не уверен, что можно его ставить с такой прямотой – кто есть критик: ремесленник или человек искусства? Или это всё-таки зависит от индивидуального подхода к критике, от выбранного жанра – о чём мы говорили в начале дискуссии? Владимир Коркунов: Возвращаюсь к известному: все жанры хороши, если автор талантлив. Обделённый талантом газетный рецензент будет раз за разом создавать унылую жвачку, которую невозможно читать. Дело чаще всего в соразмерности. Если автор при необходимости написания краткой рецензии «по существу» увлекается стилистической игрой, - это говорит не о таланте или его отсутствии, а об элементарной невоспитанности. Я не согласен с мыслью о том, что только эссе может быть «настоящим видом искусства». И «высшим родом критики». Мне неведом этот «род». Две вещи я знаю чётко: литературная критика по определению жанр вторичный (поскольку анализирует первично созданное: прозу, поэзию, драматургию etc.), а ещё — любой текст может стать явлением искусства. А зацикленность на эссеистике… Не уверен, что это продуктивный путь. Эссе – отдельно. Критика – отдельно. Пересечения, и вполне удачные, – бывают, и это прекрасно. Только талант, личность автора могут вывести критику в разряд искусства. Из вторичного жанра сделать первичным. Борис Кутенков: Вопрос к Людмиле Вязмитиновой. Что нужно критике, чтобы называться искусством? Является ли критика вторичным жанром по определению – или назвать таковыми лучшие образцы жанра (Роднянская, Новиков…) значит их принизить? Видим ли мы здесь разницу между критикой как жанром, по определению анализирующим «первичное», и вторичностью текста в смысле стиля, подхода? Существует ли противоречие между эссеистической занимательностью изложения – и глубиной анализа? Людмила Вязмитинова: Я считаю, что мы обратились к этой теме, когда заговорили о том, позволительно ли употреблять выражения «живой роман», «шершавый роман» и прочее. Полагаю, с одной стороны, дело здесь обстоит очень сложно, а с другой – очень просто. Литературоведение и литературная критика настолько переплетены, что разобраться в этом переплетении очень трудно, но все же можно обозначить вполне очевидные вещи. На мой взгляд, путаница здесь происходит по причине того, что есть, как известно, два вида познания: искусство и наука. В литературной критике и литературоведении они переплетены по-разному. Можно говорить о том, что литературоведение тяготеет к науке, а критика – к искусству. Искусство предполагает наличие художественного образа. А его создание требует наличия определенного таланта – так же, как и использование научного подхода требует определенного таланта, но это разные таланты. И в зависимости от того, какой у него дар, человек, занимающейся анализом литературы, тяготеет либо к литературоведению, либо к литературной критике. И если в литературоведческой статье говорится «шершавый роман», то, строго говоря, это недопустимо, потому что наука оперирует фактами, на основе которых строит гипотезы, моделирующие мир. А вот в художественном тексте вполне допустимо выражение «шершавый роман», если, конечно, оно правильно там употреблено. Нам Владимир Иванович все время говорил: мы – семинар литературно-художественной критики. То есть мы – не ученые, а если кому-то нравится заниматься наукой «филология», пожалуйста, МГУ, филфак, и все такое. По-моему, Таня Данильянц правильно сказала, что критик – медиатор между автором и обществом. В статье Шайтанова хорошо сказано, что на Западе совершенно спокойно воспринимается тот факт, что издаются триста экземпляров поэтического сборника и десять тысяч экземпляров литературного обозрения, где в том числе говорится и об этом сборнике. Это нормально: если кто, прочтя обозрение, заинтересуется сборником, он найдёт один из трёхстот экземпляров; требовать же от читателя, чтобы он читал все выходящие малым тиражом сборники, невозможно и не нужно. И вот эту медиаторскую функцию выполняет литературная критика – в отличие от литературоведения, которое служит науке и преследует другие цели. Я всё это так уверенно излагаю, совершенно не чувствуя себя при этом носителем абсолютной истины, по той причине, что всегда была склонна к занятиям именно литературоведением – как наукой. Но со временем, и обстоятельства жизни этому весьма способствовали, перевесила литературная критика. Но меня, бывает, упрекают в научном слоге и непонятности для широкого читателя. Ведь читать научные статьи интересно небольшому количеству людей. Тогда как критические статьи читает гораздо более широкая публика, потому что там речь идет об интерпретации и всё построено на основе художественного образа, то есть статья литературного критика интересна тогда, когда он даёт художественную интерпретацию литературного процесса. Можно говорить о литературной жизни и о жизни литературы. И мне кажется, что литературная критика занимается больше литературной жизнью, а литературоведение жизнью литературы. Другой вопрос, что жизнь литературы встроена в литературную жизнь, и для того, чтобы интерпретировать и показывать, как идёт жизнь литературы, нужен художественный образ. А то, что жизнь сложна, и всё в ней переплетено, - ну так тем она и прекрасна, а призвание интерпретатора – распутывать и упорядочивать. Лично я люблю свое занятие. И благодарна Светлане Владимировне Молчановой, которая пригласила меня в семинар критики – из семинара поэзии. Литературно-художественная критика дает огромный простор для творчества – не меньше, чем поэзия, просто это – другое. Более того – сейчас об этом много говорят, и я придерживаюсь того же мнения, что человек, не пишущий стихи или прозу, не может быть полноценным критиком, поскольку он не чувствует процесс изнутри. Другое дело, что если человек –гениальный поэт, то он будет заниматься только поэзией, а если гениальный прозаик – только прозой. Но хороший поэт или прозаик второго или третьего ряда может быть гениальным критиком, если у него есть дар. И именно понимание, как пишутся стихи и проза, позволяют ему адекватно их интерпретировать. В сущности, литературная критика занята встраиванием происходящего в ходе литературного процесса в некий контекст и созданием художественного образа этого процесса, то есть литературной жизни. И чем более художественно достоверно это выражено и описано – тем больше шансов, что это будут читать. В статье Игоря Шайтанова описаны три признака профессионализма для критика: филологичность, публицистичность, информативность. Конечно, не все обладают гениальными данными по всем этим трём параметрам. Но авторы, которых называл Борис, они, да, обладают; а Роднянская – это чуть ли не наше всё в критике на сегодняшний день. У неё очень хорошо соотносится субъективное и объективное, поэтому её тексты так замечательно воспринимаются. Тут стоит напомнить, что без субъективного в критике не обойтись. И чем более это субъективное приближается к неведомому великому объективному, тем более интересно читаются критические статьи, тем более они информативны. Критик ведь тоже, как и поэт, улавливает звучащее Свыше, и чем более достоверно он это передаёт, основываясь при этом на опыте и знании, тем интереснее читать его тексты. И действительно, ему надо если и не все, то очень много знать – только в этом случае возможна адекватная постановка в контекст. Я не люблю отрицательную критику прежде всего потому, что жалко тратить на неё время, ибо есть огромное количество того, о чем хочется сказать: посмотрите, как это здорово. И поскольку очень трудно понять, что из того, о чём мы говорим сейчас, в чём мы все сейчас крутимся, перейдёт в историю литературы, необходимо именно художественное интерпретирование, для которого необходимо иметь дар. Борис Кутенков: Спасибо, Людмила. Хотелось бы также попросить Татьяну Данильянц с позиции арт-критика и кинорежиссёра поделиться своим видением проблемы. Татьяна Данильянц: Знаете, Борис, я всё-таки не буду делиться видением проблемы со стороны кинорежиссуры, - лучше останемся в рамках литературной или, точнее, художественной критики. Я хотела бы закончить свою мысль относительно возраста в художественной критике, в литературной критике: как и любая другая профессия, она предполагает «развитие сюжета», в данном случае, развитие персональной биографии. Конечно, есть абсолютные вундеркинды в любой области – и художественной критики, и литературной критики (об этом я ранее говорила), - но если подумать об этом даре в некоей перспективе, то совершенно понятно, что этот дар раскрывается и обретает своё подлинное звучание в ходе жизни автора-критика. Если мы подумаем о литературной критике с точки зрения искусства, то обратимся к самой этимологии слова «критика», которое обозначает «искусство разбора» и «искусство высказывания мнения». То есть как минимум здесь заложены два аспекта: первый – это способность анализировать, что принадлежит скорее больше науке, и возможность высказывать своё мнение, что оставляет огромные возможности для творчества, для искусства как такового. Мне очень понравилось в статье Шайтанова следующее: он вспомнил Немзера, который мне очень интересен как критик, и отметил, что последний говорил, что «критика — это особый темперамент, особый склад восприятия, основанного на способности быстро читать, мгновенно продуцировать мнение и складывать его в последовательный сюжет, который называется картиной литературного процесса». Почему это высказывание кажется мне достаточно ёмким по отношению к нашей теме – теме искусства критики? Потому что, если мы, опять-таки вернёмся к искусству критики как к искусству и к науке, то становится понятно, что задача критики - проанализировать художественное произведение, совершить формальный и содержательный анализ книги или произведения и – тут надо просто выдохнуть и сказать – и вставить этого автора и произведение в мировой литературный контекст. А ещё лучше – в мировой художественный контекст. И тогда – простите, я позволю себе выдвинуть такую формулу искусного критика: искусный литературный критик должен быть образован языками, контекстами; он должен быть подвижен, музыкален, открыт новости как таковой, и в чёмто по-своему конгениален автору, о котором он пишет. И вот если эту формулу (естественно, очень пока сырую и не претендующую на всеобъемлемость) переложить на известных нам блистательных критиков Серебряного века – будь то Волошин, или Брюсов, или Гиппиус, или Анненский, или Мережковский – то мы обнаружим, что все эти люди обладали этими качествами. Они были прекрасно образованы не только на территории литературы, но и отлично знали мировой контекст – культуры, кино, театра, изобразительных искусств; они знали, как правило, два-три иностранных языка – то есть они могли сравнивать Серебряный век в России с Серебряным веком во французской литературе. То есть они были прекрасно эрудированны – и при этом они были блистательными аналитиками. Собственно говоря, к чему мы приходим, обращаясь к нашим временам? Картинка гораздо более тусклая. Я не литературный критик; иногда пишу эссе о литературе, но знаю множество своих коллег… Да, конечно, во всяком правиле есть исключения: встречаются отдельные замечательные авторы, которые в эту мою вышеупомянутую формулу не укладываются…например, Геннадий Николаевич Айги, который был блестящим литературным критиком, но не знал никакого языка, кроме русского и чувашского. Сюда же - блистательный литературный и художественный критик и культуролог Виталий Владимирович Пацюков, который знает тоже - только русский и немножко английский. Но есть, например, Ольга Седакова, которая является блестящим, на мой взгляд, публицистом и литературным критиком. То есть я хочу говорить о тех примерах, о тех людях, которые уже сложились, дошли до своего пика, а некоторых и вовсе уже нет с нами… Значит ли это, что искусство критики обязательно подразумевает знание иностранных языков и всесторонний охват культуры, понимание культуры в целом? В идеале – да. Но идеал существует для того, чтобы к нему стремиться. Этой оптимистичной фразой я закончу своё выступление. Людмила Вязмитинова: Я хотела добавить, что в статье Натальи Ивановой «Кому она нужна, эта критика?» говорится, что искусство – искусством, но и ремеслом надо владеть. Перечисленные критики приёмами ремесла владеют блестяще. Еще Маяковский писал, что все делается вовсе не по принципу «пришёл поэт, легко разжал уста…». Татьяна Данильянц: Именно об этом я и говорю, что есть составляющая искусства, которая предполагает интуицию, дар, эрудицию, а ещё есть способность к анализу – это именно способность, вот её надо развивать. Мы же обсуждаем тему «искусство критики», а не низовые какие-то параметры, не «дилетантство критики». Борис Кутенков: Спасибо, Татьяна. Хотелось бы затронуть вопрос - является ли критика умирающим ремеслом – и как спасать это ремесло? А может быть, вопрос нужно ставить шире – как спасать читателя, как говорил на прошлом круглом столе – о прозе - Павел Басинский? Имеют ли значение в свете резкого уменьшения количества читателей, катастрофического уменьшения книжных магазинов и библиотек сами нюансы критического бытования – и в чём вы видите специфику отношения к критике именно в свете этой проблемы – исчезновения читателя? Фёдор Ермошин: Это вопрос очень остро стоящий. Мне кажется, что читательская среда есть – скорее потенциальная, чем реальная. Я сужу по тому, сколько подписчиков, к примеру, в Америке у журнала «Нью-Йоркер». Потенциально – почему в России не может быть так же? (Смех в аудитории. – Прим. ред.) То есть, мне кажется, смысл в том, чтобы не отгораживаться от читательской среды. Я вспоминаю шукшинское выражение: «Вывернись наизнанку, завяжись узлом, но не кричи в пустом зале!». На мой взгляд, это нужно поставить многим критикам как задачу. На данный момент обсуждение роли критика напоминает узкоцеховое собрание, как конгресс сейсмологов или филателистов. Как сделать так, чтобы докричаться? Мне кажется, что критику нужно позиционировать себя иначе. Вспоминая цитату Алёхина – да, мы собираемся здесь, потому что мы знаем, как ходить «e2 – e4»; в этом есть некое противопоставление – «я» и «они», себя – касты счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой – и тех, кто остаётся вне дверей. Мне кажется, это подход губительный. Может быть, у критики должны быть некие этажи – даже в пределах одного текста; должен быть такой слоёный пирог. Я, например, раньше принципиально не пересказывал сюжеты книг в своих критических статьях, а потом подумал, почему я, собственно, этого не делаю? Мне в этом стал видеться снобизм. И есть, к примеру, в том же «Нью-Йоркере», которым я сейчас увлечён, мозаики из критических статей разных типов: это может быть и короткая рецензия, где мы можем дать краткую биографическую справку и рассказать, чем это интересно, в пределах двух предложений, а можем дать развёрнутую критическую панораму, - и всё это в пределах одного журнального номера. То есть чередовать разное, а не концентрироваться на чём-то одном, не упираться в то, что нам нужно для филологов писать или, скажем, для простонародья… Кроме того, мне кажется, важный момент – это харизматичность самой личности критика. Данилкин, Ширяев, Быков – это в первую очередь языковая личность, которая проступает из текста. Если эта личность есть, то критик становится феноменом, неким прецедентом, к которому мы обращаемся. Критик сейчас, мне кажется, должен быть не просто текстом; он должен появляться, он должен говорить – на экране, в блоге в «Фейсбуке», где угодно… Он должен быть четырёхмерен, он не должен быть на плоскости текста. Критик сейчас – это нечто другое, чем человек Серебряного века – при всём уважении. Это тоже человек-артист – продолжая Вашу мысль, Татьяна – но человек немного другого представительства – визуального. Тут есть пространство для игры «3D» - но это уже другое «3D», что ли. Вот такие наброски к теме. Спасибо. Владимир Коркунов: Спасибо. У нас получается диалог поколений. Слово Людмиле Вязмитиновой. Ваше видение проблемы? Людмила Вязмитинова: Я согласна с этим практически полностью; тут есть огромное поле для интерпетаторства. И, может быть, необходимо настраиваться на – не очень хорошее слово, но от этого никуда не денешься – «приспособленчества». Как известно, хочешь жить – изволь модифицироваться под требования жизни. Мне кажется, высоколобая филологическая критика существует для узкого круга профессионалов; но ведь и популяризация – вполне достойное занятие. Передавать суть, ориентируясь на уровень читателя – что же тут стыдного? Другой вопрос, что это нужно делать грамотно. Ведь популяризаторством занимались и великие, спускаясь со своих высот. Это же искусство – рассказать просто о вещах сложных. Сейчас много говорят, что критика должна быть игровая. Вы очень правильно, Фёдор, сказали. Время от времени возникают журналы критики как таковой, где есть нечто среднее между критическими обзорами и статьями. Вот Глеб Морев одно время выпускал журнал «Критическая масса», профессионалам он был интересен, но, думаю, для широкой публики был скучноват… Сразу перестроиться не получится, но пробовать, во всяком случае, необходимо. Как известно, если Магомет не идёт к горе, то гора идёт к Магомету. Если читатель уходит, это его право, и бессмысленно заниматься упреками и взываниями, надо думать, в чем тут дело. И что плохого в газетной критике? Надо учиться владеть всеми приёмами ремесла. Одно дело – объяснять, как устроена Солнечная система маленькому ребёнку, другое – человеку, имеющему два высших образования. Это будет разный разговор, но в обоих случаях можно объяснить доходчиво и не отклониться от истины. По себе знаю, что гораздо проще, блеснув эрудицией, наисать сложный текст, через который и коллега еле продерётся, чем тот, который будет доступен пятилетнему ребёнку. Это – если беспокоит проблема читателя. Татьяна Данильянц: Это уже другие задачи, Люда, это популяризация критики, а мы сейчас говорим о критике в высоком, аналитически-осмысляющем смысле. Людмила Вязмитинова: Критика всегда была разная, мы об этом говорили. И есть широкий круг, который узкий по отношению ко всей читающей публике. Татьяна Данильянц: Я думаю сейчас о локальном и глобальном, о том, что есть глобальный литературный контекст. И если мы не владеем, к примеру, знанием о том, что пишут на Дальнем Востоке, в корейской современной поэзии или на Балканах, то мы вдруг, неожиданно, начинаем «открывать Америку» здесь у себя, в России. Это незнание или недостаточность знаний делает наш критический литературный опыт беднее. Давайте посмотрим в начало двадцатого века на балканскую поэзию – и мы увидим тончайшие связи с поэзией семидесятых. То, что ты говоришь, Люда, - это популяризаторская миссия: очень важная, очень осмысленная, очень справедливая. А я считаю, что при всём при этом мы не должны выплёскивать младенца вместе с водой, потому что у критика есть высокое предназначение – образовывать связи. Фёдор Ермошин: Я не так давно прочёл книгу музыкального критика Алекса Росса. Как она построена? Он пишет, например, статью о Моцарте – причём видно, что материалом человек владеет просто потрясающе здорово – а следующая статья у него про Бьорк или, например, про Боба Дилана, следующая статья про Бетховена. Вот такая получается своеобразная окрошка – при этом она не мешает ему о каждом предмете говорить как настоящий эксперт. То есть мне кажется, что нужно с разных сторон заходить и говорить о музыке – точно так же, как и о литературе. Людмила Вязмитинова: Безусловно. И нет, по-моему, таких уж особых оснований для пессимизма. Вот в статье Натальи Ивановой «Кому она нужна, эта критика?» говорится: «Критика будет жить дотоле, доколе будет жить само литературное слово в книге, в журнале, в сети или устное, — и, как пошутил когда-то Лев Аннинский, если литература умрет, то дело критики будет объяснить ее смерть. А кто объяснит смерть самой критики — так и хочется задать вопрос Аннинскому». Сказано, по-моему, блестяще: критика действительно будет существовать, а формы действительно надо искать. И не жаловаться, что читатель уходит, а если есть нужда его вернуть, искать нужные формы и методы. Они всегда найдутся, равно как и всегда будет какое-то количество людей, которым захочется высказаться, используя жанр литературно-художественной критики. И, кстати, по поводу ее вторичности: вторично всё, разве, скажем, проза не вторична? Она ведь идет от впечатления от жизни, от события. Первичен только Бог, насколько я знаю. Марина Яуре: Небольшая реплика по поводу критики: мы говорили об Интернете, о критиках в блоге, но читатели ещё и сами создают ресурсы, на которых оценивают литературные произведения. То есть когда недостаёт критики – люди сами готовы как-то заполнять недостающее пространство при помощи интернет-ресурсов типа того же Имхонета, где будут делиться своими впечатлениями, но не организованно, не профессионально, а свободным образом. Борис Кутенков: Но это нельзя считать литературной критикой в строгом смысле. (Об особенностях комментирования на интернет-ресурсах, галерее читательских портретов и нюансах проблемы см. статью Юлии Щербининой «Чтение в эпоху Web 2:0»: «Знамя», № 5, 2014. - http://magazines.russ.ru/znamia/2014/5/17sh.html. - Прим. ред.). Это просто читательские мнения, которые тоже что-то определяют: Валерия Пустовая, например, говорила, что ориентируется на сайты читательских рецензий при анализе книг, ей интересно мнение непрофессиональных читателей. Людмила Вязмитинова: И если кто-то из них обладает нужным даром, то может состояться как литературный критик. Владимир Коркунов: Путь от любителя до профессионала проходим. Борис Кутенков: Наш заключительный вопрос, после которого у нас останется немного времени для свободной дискуссии, - это «критика поэзии, критика прозы и критика критики. Особенности, сходства и различия». Попросим Фёдора Ермошина поделиться своим видением проблемы. Фёдор Ермошин: Мне кажется, что с критикой критики сложнее, чем с критикой прозы и с критикой поэзии. Навскидку вспомню, что выходил журнал «Октябрь», посвящённый критикам, было очень интересно. Но, опять же, если мы хотим познакомить людей с критиками, о которых они до этого никогда не слышали, формат разговора должен быть иной: это немного напоминало междусобойчик, но были отдельные замечательные статьи – например, Валерии Пустовой о Кирилле Анкудинове. Что касается критики поэзии, то мне кажется, что здесь нужно давать читателю какой-то ликбез, потому что область поэзии напоминает для многих читателей высшую математику. Нужно давать какой-то компас. Мы должны знакомить с полем деятельности, прежде чем углубляться. Мне кажется, не пройден ещё первый шаг. Вот есть Полозкова, Вера Павлова, ещё пара имён, – это взгляд читателя среднего, но такова реальность, таково восприятие. Недавно я натолкнулся в девичьем каком-то журнале на список из десятка поэтов, которых нельзя пропустить – это было просто замечательно, но это какая-то терра инкогнита, и, может быть, стоит двинуться в эту сторону. Дарья Кожанова: В смысле, писать статьи про Арс-Пегаса? Фёдор Ермошин: По крайней мере, я думаю, этой десяткой дело не ограничивается. В продолжение разговора об отсутствии иерархичности – нужно давать какие-то координаты читателю. Это работа, которую никто не делает, вот в чём удивление. Людмила Вязмитинова: Это не так уж сложно – писать о поэзии Полозковой, гораздо сложнее, например, о поэзии Наташи Черных. Я недавно перечитала свои статьи о ней, так сама чувствую, что проще надо. Получается, чтобы объяснить многим, надо популяризировать. Это сложно. Просто писать сложно – а в жанре литературной критики тем более. Борис Кутенков: Спасибо. Мы выслушали реплики всех участников, касающиеся различных аспектов проблемы. У нас есть двенадцать минут для свободной дискуссии. Хотелось бы обратиться к мнениям наших немногочисленных зрителей – или слушателей, уж не знаю, как точнее. Наш гость Николай Денисов, выпускник Института журналистики и литературного творчества, что-то хотел бы добавить? Николай Денисов: Я начну с конца: в ваших последних репликах подразумевалось, что есть списки имён, о которых критика как бы знает, но не говорит, а есть списки, которые превозносят. Мне кажется, мы просто живём в таком глобальном мире, который очень сегментирован. И мы говорили о квалификации литературной критики – да, она есть, и, наверное, поэтому у критики нет массового читателя, потому что к этому читателю нужно по-другому апеллировать: более просто, менее терминологично, и не через толстые журналы, а через ту же «Афишу», газеты и прочие каналы связи, которые ему доступны. А ему приходится искать качественную критику. Но массовый читатель не ищет, он берёт то, что видит, и потом уже определяет, нужно ему это или нет. И ещё по поводу читателей – в начале круглого стола у меня сложилось впечатление, что есть сверхзадача – привлечь читателя к литературной критике, но есть и установка сохранить квалификацию литературной критики. Здесь надо что-то выбирать: мне кажется, в конце круглого стола мы к этому пришли. При этом нужно сохранять профессиональный сегмент, которому будет интересен глубокий анализ, но потом пойдёт сегментирование на упрощение, и с этой пирамидой надо работать. И при этом её надо выстраивать цельной: находясь наверху, нужно помнить о том, что происходит внизу. Борис Кутенков: Спасибо. Очень кратко – реплики, дополнения, возражения. Юлия Щербинина: Я хочу сказать. Послушала реплики, которые в конце были произнесены, и мне хотелось бы развести понятия. Говорилось, что критик должен быть актёром, в его деятельности должна присутствовать театрализация, должен бить фонтан эмоций… Но существует огромная пропасть между позёрством и популяризацией. Просто когда критик ставит в центр собственную персону, то никакой связи с читателем не возникнет – будет только критик-эгоцентрик. Такой критик просто вытесняет автора из текста. Я абсолютно ответственно заявляю, что таких критиков – подавляющее большинство. Не будем переходить на личности, но если вдуматься и серьёзно, ответственно анализировать критические тексты, колонки, газетные обзоры, в меньшей степени – журнальные (поскольку в журнале всё-таки действует диктат формата и там особенно не «посамовыражаешься»), – в центре находится персона критика, великого, могучего и ужасного. И дальше он выступает как игровик, как циркач, как ресторатор: тут возможна и игровая, и гастрономическая метафора, но автора там нет, и текста там нет, поскольку текст деконструирован самовыражением критика. Борис Кутенков: Большое спасибо всем за интересную беседу. Приглашаем всех вас на заключительные мероприятия в этом сезоне – последний круглый стол в этом сезоне, который пройдёт на этой литературной площадке 29 мая и будет посвящён проблемам литературного образования. Его стенограмма и аудиозапись будет также доступна в Сети и опубликована в «Новой реальности». Владимир Коркунов: Я бы тоже хотел поблагодарить, особенно пришедших зрителей, поскольку критики – самодостаточные люди, они поговорили друг с другом – и счастливы, а вот сторонние читатели – на вес золота.
