КОРНИ ВЕХИ БЫТИЯ ЛОХВИЦКОГО

КОРНИ
ВЕХИ БЫТИЯ
ЛОХВИЦКОГО
БОРИСА ВЛАДИМИРОВИЧА,
описанные
по рассказанному им самим
Милый сын!
Я попыталась вспомнить и записать то немногое, что хаотично и
случайно, довелось услышать от твоего отца о его жизни до нашей
встречи. Думаю, что тебе следует знать эти штрихи к портрету, нарисованному по твоим личным детским впечатлениям. Именно штрихи, ибо
к исповедальной полноте отец не стремился, прошлые дела ворошил с
опаской. Что-то он рассказывал по собственной инициативе, что-то я
выспрашивала. Детали, которые, как ему казалось, чем-то ущемляли его
самолюбие, он старался не затрагивать. Да и я больше жила настоящим
достаточно ухабистым и сложным. Не все из рассказанного удержалось
в памяти. Что-то, вероятно, сохранилось в ранних письмах. Перечитывать и выискивать – не хватает духу. Выдержать точную хронологию
оказалось невозможным. Пришлось использовать тематическое объединение фрагментов.
Очень любящая тебя, юбилейно поздравляющая и желающая тебе
исполнения всех задумок и чаяний на высшем уровне,
мама.
2
РОДИТЕЛИ
Отец Лохвицкий Владимир Александрович происходил из малороссийского дворянского рода Лохвицких. Родовое гнездо – село, а ныне
город Лохвица в начале века было известно своими сахарными заводами. Расположена Лохвица к востоку от Киева, в западу от Харькова в
среднем течении реки Сулы. Поблизости, чуток к юго-востоку Миргород. Воспетые гоголевские места. По-видимому, Владимир Александрович принадлежал к младшей ветви, никакими земельными угодьями и
заводами не обладавшей, зато давшей России поэтесс Мирру Лохвицкую
и Надежду Теффи. Сам Владимир Александрович, по образованию инженер железнодорожного транспорта, был типичным служилым интеллигентом. На обязательной производственной практике работал машинистом паровоза. Во время ночного рейса переехал своим локомотивом
нескольких коровенок, почему-то оказавшихся на путях, и поутру вместе с помощником с омерзением очищал колеса паровоза от намотавшихся кишок. Ко времени рождения сына служил на станции Попасная,
где дослужился до должности начальника тяги.
Мать Надежда урожденная Лел-Ланге, как и все прибалтийцы, была смешанных кровей. Числила среди предков и поляков, и немцев. Кажется, наведывалась с сыном в поместье Лел-Ланге до первой мировой
войны. Однако недвижимой собственностью не обладала, закончила
мединститут по специальности стоматология. Как почти все тогдашние
прибалтийцы, говорила по-немецки и даже пыталась учить сына к досаде и негодованию мужа, не понимавшего их разговоров.
На станции Попасная доходы семьи первоначально ограничивались отцовским жалованием. Семейство снимало одну комнату, в которой детская кроватка была отгорожена ширмочкой. Была ли няня? О таковой не упоминалось, но возможно ее образ просто ускользнул из детской памяти.
Передвижения отца по службе сопровождались успешным приобщением матери к частной зубоврачебной деятельности. Так что, когда
Лохвицкие оказались в Киеве, у нее уже была доходная стоматологическая практика, кабинет при квартире и помогавшая по дому горничная.
В какой должности служил Владимир Александрович в Киеве, я
не знаю. Не знаю достоверно и дату переезда семейства в столицу Украины. Кажется, это произошло до 1913 года.
3
Любимым развлечением малолетнего сына было нелегально просверлить зубоврачебным бурчиком дырочку в монетке, продеть в нее
суровую нитку и положить на тротуар где-нибудь возле кустиков, укрывающих озорника. Идет себе прохожий. Видит монетку. Наклоняется,
чтобы поднять. А монетка-то вдруг сама собой по тротуару от его пальцев уползает. Прохожий шарахается, иногда и крестится... Вот потеха!
4
ТРАГЕДИИ БОЛЬШИЕ И МАЛЕНЬКИЕ
На заре детства наивный малыш стал жертвой глупой шутки чаевничавшей с семейством тетки. На столе стоял только что закипевший
пузатый самовар. Увидев, как восторженно ребенок разглядывает свое
отражение в зеркале самоварного бока, тетка ехидно предложила: «Поцелуй-ка его!» Дитя бездумно последовало идиотскому совету. Результат в комментариях не нуждается. После этого случая стало трудно доверять взрослым.
Первым горьким горем была трагическая смерть любимого котенка, погибшего в результате неудачного эксперимента. Для проверки
утверждения, что кошки всегда приземляются на все четыре лапы при
падении, котенок был сброшен в лестничный пролет. Результат эксперимента потряс экспериментатора до глубины детской души. И мама, в
растерянности обнимавшая содрогавшегося в рыданиях сына, перемежала упреки в безответственной жестокости нежными утешениями. Пережитое запомнилось на всю жизнь.
Очередной тучей на ясном небе была скарлатина. Спасаясь от
проливного дождя, мама с сыном укрылись в подъезде какого-то дома,
где уже стояли другие люди, тоже пережидавшие ливень. Из их разговора мама поняла, что у этих людей в семье скарлатина. Зная, что скарлатина передается через третьи лица, мама проклинала спасение от дождя
и в ужасе ожидала беды. В те времена скарлатина была смертельно
опасной болезнью. Беда таки пришла. Обожаемый ребенок заболел, и
притом очень тяжело. Высокая температура, бред, а напоследок и
осложнение: нефрит. Лечащий врач настоял на горячих ваннах. Медицински подкованная мама только ахала, когда температурящего ребенка
опускали в горячую воду. Врач оказался прав: детское сердце выдержало, а нефрит отступил. Ребенок полностью выздоровел на радость папе и
маме.
Ему исполнилось одиннадцать, когда началась первая мировая
война.
А через пару лет мама нащупала в грудной железе затвердевшую
горошину. Оказалась саркома. Несмотря на срочное хирургическое
вмешательство, через три месяца ее не стало. Сын, по его собственным
словам, «ревел белугой».
5
Приехала бабушка. Кажется из Лел-Ланге. Она взяла на себя хозяйственные заботы, рассчитав горничную, служившую при жизни хозяйки дома.
Железнодорожники являлись как бы армейским подразделением, и
на этом основании старшие чины имели личное оружие. Имел его и
Владимир Александрович. Обычный армейский пистолет и немецкий
браунинг. Сына подростка чрезвычайно интересовали эти мужские «игрушки». Отцовское охотничье ружье было давно пройденным этапом.
Армейский пистолет отец сыну давал в руки, показывал, как с ним обращаться, а браунинг держал под ключом в ящике стола и категорически
отказывал «дать посмотреть».
Случилось как-то, что и отец, и бабушка отсутствовали. Остававшийся дома недоросль бесцельно бродил по комнатам и обнаружил, что
в запретном ящике торчит ключ. Удача! Разумеется, ящик был открыт. К
полному восторгу взломщика браунинг, к тому же заряженный, оказался
на месте. Оружие было тщательно осмотрено, проверено и поставлено
на предохранитель. Счастливый его обладатель воинственно ходил по
комнатам, прицеливался в лампочки, шкафы и в собственное отражение
в зеркалах. Прищуриться, прицелиться, нажать курок – это ли не блаженство! Пусть браунинг на предохранителе, пусть нет грома выстрела.
Все едино – восторг и упоение!
Идиллию прервал приход бабушки. Любящий внук направил на
стоящую в дверях старуху грозное оружие, прицелился: «Руки вверх!»
Бабушка с негодованием потребовала немедленно прекратить опасную
игру. «Бабушка, он же на предохранителе», снисходительно молвил
внук и нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, бабушка упала.
Внук в ужасе рванул в соседнюю комнату, лихорадочно осмотрел
браунинг. Этого не может быть! Было. Ствол еще дымился, в обойме не
доставало одного патрона. Значит правда!! Он бросился обратно к бабушке. Она была мертва. На переносице краснела маленькая дырочка.
Вернувшийся домой отец нашел сына бившимся в истерике над телом
бабушки.
Было полицейское дознание. По мнению экспертов, расстояние, на
котором был произведен роковой выстрел, превосходило прицельное.
Почему отказал предохранитель после неоднократных «выстрелов»,
осталось не выясненным. Учитывая положение отца и ситуацию военного времени, дело замяли.
Из проклятой квартиры отец и сын переехали к ВоронцовымВельяминовым, давним друзьям семьи.
Оказаться убийцей сыну довелось еще раз, уже взрослым. Правда,
имела место самооборона. Пинком носка сапога в подбородок был убит
бросившийся на него пес. При каких обстоятельствах, я не знаю. Какой
породы был убиенный кобель – тоже. Может, не столь уж агрессивны
6
были собачьи намерения. Но бросился он неожиданно, и ответное действие было чисто рефлекторным, а смертельный исход – случайным.
Трагедия немецкой оккупации восемнадцатого года отца и сына
всерьез не затронула. Помнится, рассказывалось, что отец, видя возмущенную растерянность сына, сказал с непреклонной убежденностью:
«Это не надолго!» Так оно и вышло.
В гражданской войне ни тот, ни другой не участвовали.
Железнодорожники не зря считались «передовыми». Смену власти
Владимир Александрович принял сочувственно, продолжал успешно
служить по специальности.
7
ОБРАЗОВАНИЕ И УВЛЕЧЕНИЯ
Сначала была гимназия. Не помню, чтобы хоть что-то рассказывалось про учебу или про пристрастия подростка. Но думаю, что именно
тогда зародился интерес к атласам и любым картам. Надо полагать, что
подобно своим сверстникам, он зачитывался Майн-Ридом, Жюль Верном, Дюма... Учеба в старших классах, скорее всего, шла через пень колоду. Революция, немцы в Киеве, гражданская война... Не слишком благоприятная обстановка для нормальных уроков.
Первым серьезным увлечением стала музыка. Мама немножко пела, сын подпевал. Вроде имел неплохой голос. Став взрослым, петь отказывался категорически. Игрой на рояле овладел совершенно самостоятельно за два года лет в шестнадцать-семнадцать. Планировалась консерватория. Ушел ли он из консерватории или так и не стал поступать,
достоверно не знаю. Решающим оказался пример Владимира Горовица,
который хлопнул дверью консерватории, кажется, на третьем курсе, заявив, что ему там нечему и не у кого учиться. Стоило ли подражать такому примеру, все-таки не тот уровень таланта? Ведь тяга к роялю сохранилась на всю жизнь.
Возможно, повлиял переезд отца в Таганрог, где сын поступил в
мединститут и доучился аж до третьего курса. Перебравшись в Харьков
вслед за отцом, сын плюнул на медицину и поступил на литфак института народного образования (типа современного пединститута). На последнем курсе отчислился, дабы не ехать по распределению учителем на
село. По протекции отца (тогда для поступления в вуз лицам непролетарского происхождения требовалось ходатайство профсоюзной организации), по новой поступил в Инхоз (институт народного хозяйства) на
специальность «экономика». С четвертого (последнего) курса он перевелся во вновь организованный жутко модный Институт рационализации управления (ИРУ), куда для ускорения выпуска специалистов набирали студентов старших курсов институтов близкого профиля. Зачисление в ИРУ не исключало возможности получить и диплом Инхоза. Однако несвоевременно подфартило поехать от ИРУ на Кубань в совхоз
«Гигант». Требовалось рассчитать график движения грузовиков к комбайнам, оптимально обеспечивающий бесперебойную работу и комбайнов, и грузовиков, вывозящих с поля зерно. Соблазнительная задача!
Момент был упущен. А потом закрутилась учебная круговерть, и на инхозовский диплом (что такое Инхоз по сравнению с ИРУ?) было плюну-
8
то. В 1931 году получивший диплом ИРУ молодой специалист был
оставлен при институте научным сотрудником второй категории. Позже
ему была присвоена и высшая (первая) категория. Причины развода с
ИРУ и переезда в Киев, кажется весной 1933 года, мне не известны. В
Киеве он работал на заводе «Физприбор». Помнится, упоминалось пособие «конус, катящийся вверх».
В годы репрессий ИРУ был разгромлен за связь с заграницей, в
частности за участие профессуры в международном конгрессе, проходившем в Испании в начале тридцатых. В 1958 году, когда отец перешел
работать в ТГУ на должность доцента, ВАК завернул его документы,
поскольку ИРУ не числился в перечне вузов, а стало быть, ставилось под
сомнение наличие высшего образования у соискателя. Пуганая ворона и
куста боится. Несостоявшийся доцент на нерве говаривал, мол, может
лучше вообще не иметь диплома, чем иметь диплом ИРУ. Документы из
Харьковского архива, подтверждающие статус ИРУ и квалификацию его
выпускников, прислали по моему запросу уже после того, как отец
устроился на работу в Совнархоз. Их я показывала начальнику отдела
кадров ТГУ по его просьбе. Кадровик, по-видимому, прекрасно понимал, где зарыта собака, но формально ВАК оспорить не мог.
Приезжал в эти годы в Томск с какой-то московской комиссией
бывший его однокурсник по Инхозу и ИРУ, благоразумно оформивший
себе оба диплома. Разумеется, отец и не подумал воспользоваться знакомством. Может оно получилось и к лучшему. Привычка к административной оперативности доминировала. А преподавательской жилки в
«привлеченном с производства специалисте», по-моему, не наблюдалось. Распоряжаться и указывать или объяснять и учить – разные вещи.
К параллельным увлечениям медика-литератора-экономиста надо
добавить шахматы, по которым как-никак удалось доиграться до первого разряда. Этюды и шахматные задачи его не привлекали. Главным в
шахматах была сама игра, тонкости и перипетии борьбы, пусть с сильнейшим противником. Не знаю, были ли у него постоянные партнеры
после Вадима (смотри «Друзья»). Из шахматистов прошлого он благоговейно преклонялся перед Капабланкой. Из «молодых» восхищался Талем. Ботвиника считал скучным трудягой. Превыше всего ценил изящество комбинаций, мгновенные интуитивные озарения. Считал талант и
успех разными сторонами медали, не всегда идущими в одной упряжке.
Шахматная партия – далеко не блиц. Выдержать длительное напряжение
схватки дано не каждому таланту.
В юности было увлечение филателией, прервавшееся, когда Владимир Александрович настоял на возмещении старинной чашки, разбитой сыном у Воронцовых-Вельяминовых. Для покупки компенсирующей замены пришлось продать альбом марок. Рецидив интереса проявился уже после ухода на пенсию.
9
В молодости, как многих, дразнила Муза. Однако получаемая продукция не удовлетворяла уровню требований взыскательного автора.
Ведь образцом и кумиром был Есенин! А как до него дотянуться? И Муза получила отставку. Непонятно, почему поэзию не заменила проза. У
выпускника промышленного факультета ИРУ было врожденное утонченное чувство слова, способность выражать мысли лаконичной и образно емкой фразой. Да и три курса литфака за плечами...
Когда уже в Томске в пенсионные годы я приставала к нему, побуждая взяться за перо, мне обычно отвечалось: «Нужен сюжет». Я
настаивала: одна дорога от Киева до Чилика – сплошной кладезь сюжетов. Без результата. Любая тема представлялась либо выше возможностей, либо ниже достоинства. Вероятно, на мемуарно-исповедальные
сюжеты было наложено табу пережитым в годы репрессий. Кроме того,
просто не было желания что-либо поведать людям. Имело место этакое
байроническое презрение к человечеству. Он нередко говорил, что людей расплодилось слишком много. А достойны внимания – единицы. Так
стоит ли копья ломать?
Любимым поэтом, как уже упоминалось, был Есенин. Уважался и
Пастернак. С благоговением цитировался любимый отрывок:
«Ужасный! -- Капнет и вслушивается
Все он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевцо,
Или же есть свидетель».
Я иронизировала: не иначе как боится, что его застукают за непотребным... Поклонник Пастернака оскорбленно возмущался.
Из прозаиков в любимцах числился Бабель, особенно его одесские
рассказы. Вызывали восхищение также Ильф и Петров. Котировался и
Алексей Толстой. Уже при мне появилось увлечение Паустовским. «Золотая роза» почиталась шедевром. Емкий образный язык Паустовского
действительно можно рассматривать как канон русской изящной словесности. Полюбился ему и Шефнер, стихи которого он мусолил, будучи на лечении в Штамовском осенью 1956 года.
Киевская библиотека, само собой накрылась. Откуда взялась в
Томске книга Мечникова «Этюды оптимизма», я не знаю. Отец над ней
очень трясся, но после некоторых колебаний обменял ее на «Хулио
Хуренито» Ильи Эренбурга. Потом появилась и книжечка все того же
Эренбурга «Двенадцать трубок», тоже числившаяся в любимых.
Отец великолепно читал вслух, обыгрывая практически каждое
слово. Все мое исполнительское искусство – результат его школы. Однако и любимые стихи, и любимые музыкальные пьесы он помнил понравившимися отрывками, заучиванием цельных произведений себя не
утруждал. Осчастливить «массы» не рвался.
10
Он же фактически научил меня писать стихи. Разгромил в пух и
прах мою юношескую графоманскую писанину и внушил стремление к
образной емкости и эмоциональной насыщенности. Усовершенствовать
технику я сумела уже без его наставлений.
Зато от музыки, пленившей в юности, он не отступничал на жизненном пути. К роялю стремился всеми правдами и неправдами. Разлуку
воспринимал с болезненной обреченностью. Записи на пластинках именовал музыкальными консервами. На концерты прославленных пианистов старался попадать по мере сил и возможностей. И сам мог часами
сидеть за пианино.
Немцев, в том числе превозносимого Бетховена, не жаловал, воспринимал без обязательного пиетета. Чайковского считал слащаво сентиментальным, делая исключение для «Сентиментального вальса» и
«Времен года». Уважал Шумана, особенно его «Карнавал». Кумирами
были Рахманинов, Скрябин и превыше всех Шопен. Предпочитаемых
опусов Рахманинова я назвать не могу. Из Скрябинских вещей особенно
ценились мазурки. Перед великим поляком благоговел и мог бесконечно
играть и переигрывать излюбленные (а таковых было много) опусы.
Солидная нотная библиотека собиралась уже при мне, когда поляки осчастливили любителей, издав полное собрание сочинений Шопена.
Какая это была радость обретения! Приобретались и другие клавиры.
К осени пятьдесят восьмого мы накопили на половину нового пианино. Увы! Оформление в Совнархоз отняло почти месяц, и накопленное было израсходовано на содержание младших детей. Законсервированный ныне инструмент появился только в шестидесятых, сменив
предшествующего одра, и был принят как огромное счастье.
Не знаю, когда, на каком этапе образовательной деятельности, ему
довелось сделать доклад о фрейдизме. Зачин был оригинален и убийственно остроумен. Мол, человека, как и любой объект, можно рассматривать с разных позиций. Анфас – спереди, со спины, в профиль... Получаемые картины и выводы, естественно, окажутся различными. Фрейд
опустился на землю и посмотрел на человека снизу. Увиденное заслонило ему все другие аспекты. Над этим вариантом известной индийской
притчи об исследовании слона слепыми мудрецами слушатели восторженно ржали.
Работать, а точнее подрабатывать, юноша начал с семнадцати лет.
Первое место работы – картонажная фабрика «Пьерро». В двадцатые годы хорошим подспорьем служили заказы различных издательств на
книжные обложки. Эскиз обложки тщательно прорисовывался, контуры
полагалось обводить тушью. Не брезговал самодеятельный художник и
заказами на этикетки. Приличный заработок давало и таперство.
11
РОМАНЫ И ЖЕНЩИНЫ
Первой женщиной была горничная матери. Мальчишке было четырнадцать. По его словам все произошло, как описано у ГаринаМихайловского, сама же горничная была «честной девушкой». Горничная в доме не задержалась, и «роман» сам собой затух.
В доме Воронцовых-Вельяминовых, где они с отцом оказались после гибели бабушки, было двое детей. Сын Борис и дочь Мария (Мура)
тринадцати лет. Шестнадцатилетний поклонник подарил даме сердца
свою фотографию с трогательной надписью: «Мурику от ея жениха...».
Прелестная Мурочка именовала возлюбленного на старо киевский лад:
принц Боривлад. Комнаты влюбленных выходили на общий балкон, и
принц пробирался в опочивальню невесты, когда та отходила ко сну.
Там он присаживался на краешек кровати, и голубки ворковали, миловались и целовались. Как-то раз их чуть не застукала матушка Муры, вошедшая в комнату проведать дочь. Принц успел на цыпочках подбежать
к входной двери, затаиться за створкой, а когда дама вошла с комнату,
неслышно юркнул в коридор за ее спиной. Женитьба Владимира Александровича и отъезд в Таганрог разлучили влюбленных на самой невинной поцелуйно-восторженной стадии романа.
Фотографии принца Боривлада Мария Александровна хранила
всю жизнь. Приехав в Киев к дочери, послала ему Новогоднее поздравление: «Из страны детства, юности...» Брат упорно засекречивал от нее
адрес принца Боривлада. Почему? А тут вдруг раскололся. Какое это
было радостно-грустное ошеломление. Именуемый Боривлад был потрясен и растроган. Я тоже. Результатом явилось стихотворение, эмоциональный настрой которого не искупает вопиющих технических прорех.
Залатать оные без радикальной переработки текста невозможно. Я его
привела в наивной первозданности.
Когда вы с отцом поехали в Крым, я телеграфировала Марии
Александровне время прибытия поезда и номер вагона. Попасть на вокзал она не смогла: перевозила из клиники домой своего мужа. Кажется,
свидание персонажей из детства все-таки состоялось. Утверждать с уверенностью не могу, не помню. Потом я была у нее в гостях. Когда – не
помню. Скорее всего, уже в восьмидесятом. А бережно хранимые реликвии она переслала мне незадолго до своей смерти. На второй карточке ее
рукой написано: «Моя первая любовь, 1919, Борис Владимирович Лохвицкий».
12
Кроме Мурки Воронцовой была еще двоюродная Мурка Барановская, уже вполне взрослая девица, которую воздыхатель обожал низкопоклонно. Кажется, связующим звеном являлось совместное чтение стихов. Деталей я не помню. Возможно, это увлечение предшествовало роману с Муркой Воронцовой.
Также я не знаю, где, когда и каких именно девочек именуемый
Боривлад катал на велосипеде. Особенное удовольствие лихой велосипедист получал, заезжая с испуганно взвизгивающей пассажиркой на
дорожку между двумя движущимися трамваями. Соло ездил в основном
без руля, засовывая руки в карманы или картинно складывая на груди.
В Таганроге в мединституте он познакомился с Маргаритой, дочкой бывшей пассии Владимира Александровича. При греческих предках
Маргарита была блистательно белокура. Вот с ней-то и завязался серьезный роман. Были и прогулки при лунном свете, когда еще никак нельзя признаться, что надо в туалет. Темно, тепло..., и застенчивый обожатель предпочел оросить свои галифе и солдатские ботинки с обмотками.
В конце концов, дело дошло до обручальных колец и фактического брака. Оформленного или нет, не знаю. Разлука, обусловленная переездом
Владимира Александровича в Харьков, поставила точку на этом союзе.
Досужие языки говаривали: «У родителей не склеилось, и у детей не
сладилось». Они встретились несколько лет спустя. Маргарита со слезами вспоминала прошлое, жалела несбывшееся. Некогда пламенный возлюбленный смущенно утешал. У него уже была другая, харьковская.
Некто Аля, мелькнувшая в жизни кратким эпизодом.
В ИРУ воссияла звезда Розалии Винокур. Это была очень эффектная фигуристая и темпераментная брюнетка из Киева, на которую на
улице оглядывались многие мужчины. К тому же активная комсомолка.
Краимку по национальности, ее многие принимали за еврейку, хотя общим у краимов и евреев являлось только вероисповедание. Союз был
оформлен официально, а в августе тридцать второго родилась дочка
Бэла (Бэка, Эка).
Это были годы немого кино, что давало возможность прилично
подрабатывать тапером: сеансы шли с музыкальным сопровождением. К
последнему сеансу Роза заходила за мужем, и они вместе шли домой,
являя собой красивую пару, привлекавшую внимание прохожих. С основной работы отец приносил дочке какую-нибудь шоколадку или конфетку, запрятанную в один из карманов пиджака. Малышка восторженно обыскивала папу, обнаруживая очередное угощение. По словам Бэлы,
отец в те годы был всегда очень веселым, много шутил, с ним было легко и радостно. Сам он говорил, что они с Розой были по-украински
шумной парой, много и громко спорили, ругались, ссорились и мирились. Роза в запальчивости обзывала мужа жидовской мордой. Муж воз-
13
ражал, мол, от такой и слышит. Ни они сами, ни дочка, вероятно, не воспринимали эти вспышки всерьез.
Не знаю, откуда отец выкопал убеждение, что самая сладость для
мужчины сначала изобидеть девочку до слез, а потом заласкивать и зацеловывать до полного блаженства. Не понимаю, в чем тут сладость?
Хотя и читала про такую «любовь-ненависть». Может это льстит мужскому тщеславию, утоляет жажду власти?
Способность шутить и создавать ситуацию, когда слушателисотрапезники давятся от смеха, сохранилась подспудно и проявлялась в
подходящих условиях. Бэла, навещая отца уже замужней дамой, капризно просила: «Папа, расскажи анекдот!» В ответ немедленно выдавалась
«хохмочка» обычно из еврейско-одесского фольклора, часто с имитацией акцента. Анекдоты были непритязательно смешные, иногда слегка
неприличные, без претензий на интеллектуальную утонченность, типа
современного чапаевского цикла, всяко без политического уклона. Откуда он насобирал такую прорву – секрет собирателя.
У Розы была сестра Люба, приезжавшая в гости к молодоженам в
Харьков. Она благополучно пережила войну и эвакуацию. Племянницу с
мужем, нагрянувшую к ней в Киев где-то в середине шестидесятых,
встретила с распростертыми объятьями. Однако Бэле не понравилась
бурно благожелательная клановая назойливость и она предпочла слинять учительницей на село.
14
ДРУЗЬЯ
Вероятно, дружков и знакомых в юности было много. Но настоящих друзей – трое. Двое еще с гимназии. Борис Воронцов-Вельяминов,
уже тогда увлекавшийся астрономией, и Евгений Приходько. Оба позже
преуспели в науках. Борис в астрономии, Евгений в медицине. Друг к
другу друзья-гимназисты обращались с изысканной вежливостью: «Как
ты, Старик?» – «Так же как и ты, Старик». Связь с обоими была утеряна
где-то в тридцатых годах и восстановилась только в конце пятидесятых.
Сначала с Борисом, а позже и с Евгением. От Бориса Александровича
была информация и о других общих знакомых молодых лет. Однако никакого обмена письмами с ними не последовало. У Бориса Александровича я бывала в Москве. Оба и астроном, и медик пережили своего общего томского друга. После его смерти Приходько прислал мне письмо
с соболезнованиями и перечислением тех друзей детства, вышедших в
«шишки», которые могли бы оказать материальную поддержку шестнадцатилетнему сироте. Я ему ответила, что, будучи кандидатом наук и
доцентом, сама могу прокормить сына и обеспечить ему высшее образование без соучастия благодетелей. Его это, кажется, вполне утешило.
Третий закадычный друг – Вадим появился уже во взрослые годы.
Он был тоже заядлым шахматистом и ерником. Делая ход, один из друзей изрекал: «Забавно зреть, когда большой медведь с маленькой сучкой
идет под ручку». Ответный ход сопровождался репликой: «А еще забавней зреть, когда большой медведь маленькую собачку дерет в стоячку».
Кажется, именно с Вадимом был осуществлен велосипедный круиз по
всему Крыму. Не знаю, где и кем он работал, и была ли у него семья.
Сгинул он без возврата в мясорубке тридцать седьмого.
Был и четвертый друг, запечатленный на снимке то ли двадцать
девятого (как гласит подпись под фото), то ли тридцать пятого года (согласно надписи на обороте фото). Он бегал на четырех лапах, вилял хвостом и отзывался на кличку Каро. Судя по портрету, Каро принадлежал
к роду сеттеров (гордон или ирландец, по фото не разобрать). Сеттеры
умны, ласковы и привязчивы. Вполне вписываются в квартирный интерьер. Однако нуждаются в периодических выездах на охоту. О таковых
информация отсутствует. Пристрастие к собакам, особенно породистым,
вероятно закодировано в дворянских генах. На собачьи выставки мы с
отцом ходили и в Москве, и в Томске. Топсика и Дружка ты, наверное,
помнишь сам.
15
ТЮРЕМНЫЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ
Его арестовали в тридцать восьмом, по-видимому, ближе к осени.
Жена ждала второго ребенка. Кто-то из ранее арестованных сотрудников
ИРУ упомянул Лохвицкого, как ученика и сподвижника одного из профессоров, имевшего неосторожность попасть на пресловутый испанский
конгресс, и обвиняемого в связях с заграницей, шпионаже и прочих
смертных грехах.
Арестованный Лохвицкий, не будучи ревностно преданным советской власти, тем не менее грехов за собой не числил, держался стойко,
обвинения упрямо отвергал. Какая, мол, связь, какое сотрудничество?
Знал он, конечно, этого профессора по фамилии, видел в студенческие
годы. Но это когда было! Давно он уже и с ИРУ порвал, и из Харькова
уехал, ни сном, ни духом ни о каких непотребных делах знать не знает,
ведать не ведает.
Следователь по-всякому менял тактику. Беседовал ласководоверительно: «А у тебя сын родился, поздравляю!» -- «Спасибо». Почти полгода спустя: «А твой сын уже сидит». – «Как, такого маленького
и уже посадили?» Выдавал следователь и любопытную информацию,
явно отягощающую положение подследственного. Мол, обнаружено его
родство с петербургским не то градоначальником, не то губернатором
генералом Лохвицким. Арестованный с жаром открещивался: мол, про
поэтессу Мирру Лохвицкую знает, а о генерале впервые слышит, за генеральские дела не отвечает. Следователь ярился: «Ах, ты...» На нерве
даже пнул с размаха ногой в живот. Правда, подследственный был начеку, успел напрячь брюшные мышцы. Отделался синяками, без ущерба
для внутренних органов. В другой раз следователь, озлясь на неуступчивость допрашиваемого, запустил в него ручкой с пером. Оно, конечно,
ручка не дротик, перо не наконечник стрелы. Хоть вонзилось в руку, но
не глубоко. Чернила оказались безвредными, обошлось без заражения.
Даже опухоль продержалась недолго. А в остальном допросы были без
мордобоя и увечий, хоть допрашиваемый упрямо отказывался подписать
предлагаемые «документы». В конце концов, дело было передано в трибунал.
На том заседании решалась судьба троих. Двух первых обвиняемых приговорили к расстрелу. Ему, третьему, позволили самозащиту. Со
слезами бессилия он пытался доказать облыжность обвинения. То ли
уже тогда стало известно, что накапавший на него сотрудник изменил
16
свои показания, мол, перепутал фамилии, то ли было спущено ЦРУ:
проявлять справедливость (шла антиежовская кампания), но решением
трибунала дело было направлено на доследование. По слухам предыдущий следователь сам угодил в каталажку, а новый вежливенько интересовался, нет ли жалоб на его предшественника? Подследственный не покупался: какие жалобы, боже упаси! Все нормально. Никаких претензий
к следствию не имею... А сам ни в чем не виноват.
Может, под счастливой звездой арестант родился, или предназначение свое еще не исполнил, но только дело было прекращено за отсутствием состава преступления. Официальные лица благожелательно выдали освобождаемому документы: паспорт, трудовую книжку, профсоюзный билет... «Проверьте документы». Взглянул: а по трудовой книжке
он все это время на работе числился, и даже отметки об уплате профсоюзных взносов имеются. «А как мне в анкете писать?» -- «А так как в
трудовой книжке указано. На работе в бухгалтерии получите зарплату за
три месяца». Вот так. Будто бы и не было этого черного года. А сами
смотрят въедливо. На стене над головами большой портрет Сталина.
Поднял везунчик глаза на портрет, замер, будто в благоговейной молитве. Попрощался сдержанно. Все. Свобода!
А на заводе от него как от ожившего покойника шарахаются. Получил зарплату и сразу же оформил увольнение. Зачем людям глаза мозолить? Загремели-то многие, а повезло единицам. Счастливчик? Разумеется, счастливчик. Из тюряги выбрался без ущемления и ущерба, жена
преданно ждала, на развод с «врагом народа», как некоторые, не подавала. Семью не только из Киева, даже из квартиры не выставили. С
устройством на работу на другом заводе – никаких проблем. Только Валерику, родившемуся 21 ноября 1938 года, черный год аукнулся спазмофилией. Последние месяцы беременности Роза ходила сама не своя.
Могло быть и хуже. Воспоминание о спазмофилии у Валерика осталось:
один глаз немножко косил.
Уже после пятьдесят шестого отец говорил, что по его наблюдениям все заключенные, виновные и невиновные, были «контрой». А может, становились таковыми, озлобляясь несправедливостью.
Владимиру Александровичу фарта не было. Замели и с концом.
Сослали ли его вторую жену с дочерью Людмилой(?) в Сибирь по родственности, или же их принесло сюда с волной эвакуированных, мне не
известно. Пасынок мачеху с самого начала принял в штыки. Контактов с
отцовской семьей не поддерживал практически с начала тридцатых.
Отец, надо полагать, при аресте сына не поминал. Акцентировались ли
на допросах ближайшие предки-родственники, не знаю. Может, и были
обойдены вниманием за не существенностью. Не чета столичному царскому генералу!
17
ЭВАКУАЦИЯ
Финскую кампанию и походы на Западную Украину и в Прибалтику семья Лохвицких пережила без треволнений. Глава семьи имел белый билет. В юности увлекался штангой. В стремлении накачать мускулатуру получил расширение сердца (так называемое бычье сердце). А
потому летом сорок первого оказался на заводе ответственным начальством: и директор, и главный инженер ушли на фронт.
Немцы бомбили Киев с первых дней войны. Потом началось трагическое отступление наших войск. Приказ об эвакуации пришел, когда
немцы были под самым Киевом. Организовать эвакуацию работников
завода пришлось Лохвицкому. На сборы – считанные часы, вещей – считанные килограммы. Бэла рассказывала, как стоя на пороге покидаемой
квартиры, решала сложную задачу: что сунуть в карман платья – мячик
или круглый будильник? Кажется, девочка все-таки выбрала мячик.
Потом был Днепр. Погрузка на баржи под яростной бомбежкой.
Вода кипела от взрывов. Баржи трепало на вздымаемых волнах. Крик,
давка, суета, детский плач... Наконец отчалили.
В сутолоке погрузки Валерику сломали руку. Не было ни гипса,
ни даже деревяшки или картонки для лубка. Только бинт. Кое-как вправили, замотали. Кость срослась неровно. Хорошо хоть рука действовала
нормально, а что локоть немного торчит – плевать. При приписке в
шестнадцать лет его долго гоняли по хирургам, но все-таки признали
годным. Утешительно для самолюбия.
Не знаю, где эвакуантов перегрузили в теплушки эшелона, потащившегося через калмыцкие степи в Среднюю Азию. На остановках
средь чистого поля вдоль состава вспыхивали костры. Люди готовили
немудреное варево. Лохвицким завидовали: Роза сумела прихватить
мешочек пшена и шматок соленого сала, варила кулеш.
В Алма-Ате эвакуированных рассовали по районам. Лохвицкие
попали в Чилик, сравнительно недалеко от столицы. Там была некая артель, где глава семьи работал мастером на все руки: плановикомэкономистом, счетоводом и слесарем-ремонтником. Для местного населения чинил часы. Энергию артель получала от примитивного ветрячка.
Как-то допотопный агрегат забарахлил, и мастер полез его чинить. Разобрался в поломке, устранил оную и еле-еле успел отдернуть голову с пути рванувших по ветру крыльев ветряка. Чудом пронесло.
18
Местные жители к пришельцам относились благожелательно, детей жалели, подбрасывали и харчишки, и одежонку-обувку. Валерику
подарили даже валенки. Киевляне-то никаких теплых вещей захватить
не смогли. Худо-бедно существовали, как практически почти все соотечественники-современники.
В апреле сорок второго пришла беда. Роза заболела какой-то непонятной хворью. Не сразу установили туберкулез желез внутренней
секреции. Месяц температура удерживалась на отметке сорок. Больная
исхудала так, что ноги в бедрах стали тоньше мужниного предплечья.
На чьем-то мотоцикле муж гонял в Алма-Ату, добывал дефицитный
сульфидин. Наконец температура упала сразу до нормальной. А на следующий день Роза умерла. Умирая, просила мужа: «Сбереги детей!» По
словам Бэлы, отец скорбел и переживал отчаянно. И трясся над ребятишками. А ну как очередная перекомиссия признает его годным, отправят на фронт? А дети куда?
Я не знаю, какими судьбами его сродная сестра оказалась в Томске. Не знаю, кто восстановил родственные контакты. Отец исповедовал
аксиому: отношения между родственниками тем лучше, чем они друг от
друга дальше. Может, списалась с золовкой Роза. Не знаю, как Людмила
Владимировна организовала брату вызов на военный завод: симбиоз
эвакуированной из Ленинграда «Пневматики» и томского «Металлиста».
Как бы то ни было, отец с двумя ребятишками летом сорок второго оказался в Томске и сразу начал работать на ТЭМЗе. Сначала в диспетчерской службе, дальше больше. К концу сороковых он был уже начальником планового отдела. Директора завода Лаврентьева, эвакуированного
ленинградца, безоговорочно уважал и всяко помогал тянуть нелегкую
заводскую лямку.
19
ТОМСК
В Томске приезжему специалисту завод выделил комнатенку. Со
склада выписали немудреную общажную мебелишку. Сына определили
в детский сад. Дочка пошла в школу.
ТЭМЗ военных лет показывался прохожим только унылой махиной литейки – «шедевра» начала тридцатых. Все остальные службы пребывали в глубине территории за глухой стеной забора. О строительстве
новых корпусов, а тем паче Дома Культуры даже не мечталось.
Юго-западную окраину города за литейкой заполняли в основном
одноэтажные домики деревенского типа с печным отоплением и без водопровода. На углу Клинического переулка (ныне Аркадия Иванова)
стояла круглая кирпичная водоразборная башня. Возле домиков -- садики, приусадебные огородики. Вдоль улицы – тополя, заборы, массивные
ворота. Канавы заросли травой. Тротуары – примитивные насыпи из
шлака: печи топили кузбасским углем. Дрова по военному времени –
только на растопку или для таганка: варить постную похлебку. Зимние
метели наваливали к заборам высоченные сугробы. На крышах нарастали снежные шапки, свешивались толстыми языками. Морозы под сорок.
Вечерами на улицах тьма. После Киева – серая глухомань.
Были и каменные строения. По левой стороне проспекта на углу
улицы Пирогова стояло кирпичное двухэтажное здание тридцать четвертой школы, где ютилась школа номер восемь. Да у самого Лагерного
сада стояли кирпичные же заводы «Манометр» и «Ликерно-водочный».
По правой стороне проспекта последним массивом камня высились
корпуса Госпитальной клиники. Южнее располагался стадион Политеха,
не имевший даже ограды, который примыкал к Лагерному саду.
На месте теперешней школы номер 32 пребывал пироговский базарчик, где торговали всякой съедобной мелочишкой. По правой стороне почти напротив школы стоял добротный деревянный двухэтажный
дом на каменном фундаменте (стоит и сейчас). А на углу Ленинского и
Учебной возвышался тоже сохранившийся деревянный двухэтажный
«Колокольчик», якобы отмеченный в «Томских трущобах». К угловому
помещению вела лесенка. Здесь долго ютился хлебный магазинчик.
В глубине кварталов кое-где размещались двухэтажные деревянные дома, типа сохранившихся вдоль Советской (например «цыганская»
усадьба). Несколько таких деревянных особняков красовались по левой
20
стороне проспекта. Они устояли до конца века. В одном из таких домов
и ютились Лохвицкие.
Жили даже не в бедности, в нищете. Огородом новоявленные томичи еще не обзавелись. Своей картошки нет. Барахлишка – никакого.
Деньги – пустяк. Калымить—некогда. Отец чуть не круглые сутки на заводе. Иногда за счет сна удавалось подработать грузчиком. Платили чаще всего махоркой. Ее можно было обменять на хлеб у раненых из госпиталей. Вскользь упоминался поход на крупорушку: отвозился на
очистку мешок проса неуказанного происхождения. Возможно чиликского. Серьезное подспорье! Было и голодно, и холодно. На топливо на
саночках привозились выисканные на Потапках вывороченные пни, а то
и «упавшая» береза. Комната – холодная и пустая казарма. Как-то подфартило приобрести столик для занятий дочке. Тащил на собственных
плечах. У самого дома поскользнулся, упал. Одна ножка надломилась,
пришлось чинить. Вот незадача! Это отцовское приобретение и посейчас
служит «гладильным столиком».
Отец вспоминал, как он запаниковал, когда при ночной поллюции
не обнаружилось никаких выделений. Старик? А ему еще нет сорока! И
горько, и тоскливо, и страшно... С людьми он сходился туго. Друзей нет,
дети – малолетки. Жить и трудно, и одиноко. Полный беспросвет...
Почему прервалась связь между сродными братом и сестрой, я не
знаю. Может, в силу вышеупомянутой формулы родственных взаимоотношений. Я с Людмилой Владимировной ни разу не встречалась. Возможно, у нее были контакты с Ядей. Рассказывали, что двоюродная
сестра Валерика, дочь Людмилы, была на похоронах брата и даже упала
в обморок. Я тогда пребывала в ошеломлении отчаяния, ничего вокруг
не видела. За все дальнейшие годы не было не только встреч, но даже
упоминаний. Будто и не существовало никакой сродной сестры. А тогда,
в сорок втором?
Как-то профкомовская комиссия по соцбыту в составе нескольких
баб, проверявшая жилищные условия работников завода, застала инженера за стиркой детского бельишка в ржавом тазике. Бабы узрели голые
стены, пустоту, ужаснулись и преисполнились сочувствия. У себя в
профкоме провели летучку. Порешили единогласно: бедолагу надо
срочно женить. Благо на заводе на выданье не только вдов, но и девиц
навалом. Сложный механизм сватовства остался засекреченным. Как
развивалось знакомство, кто проявил инициативу – не известно.
Сибирская зима – снежная, морозная, утомительно долгая. Зато
весна стремительна и необузданна в своей жажде цветов и любви.
Избранница -- Ядвига Анзельмовна Плюро работала на заводе
чертежницей. Происходила из семьи польских ссыльных. Отец умер.
Домом и хозяйством заправляла мать. Собственный добротный дом стоял на перекрестке Белинского и Пирогова, напротив первой школы. Его
21
окружал ухоженный сад. По весне сплошная яблоневая кипень. Был при
усадьбе и огород. Кажется, была и корова. Мимо этой усадьбы мне доводилось проходить чуть не ежедневно по дороге на наши огороды.
Белокурая полька из сибирской глубинки в воображении новобрачного ассоциировалась с купринской Олесей. Она сразу же сказала
мужу, что ее не интересует его прошлое. Интеллектуальные запросы
мужа также не нашли отклика. В порядке «подтягивания культурного
уровня» молодой жены была прочитана вслух трилогия Толстого «Хождение по мукам». Сколько их было таких планирующих «подтягивание».
Преуспели единицы. А у него – военный завод. Приходилось прихватывать и ночные часы, и воскресные дни. Не до подтягивания.
Молодая жена с замужеством работу на заводе бросила. По мнению матери, замужней женщине работать не полагалось. Казалось бы
для ради ухода за мужем, забот о детях... Ничего подобного. Пасынок
по-прежнему содержался в круглосуточном детском саду. А падчерица
пребывала в возрасте активного неприятия новоявленной родственницы.
Вероятно, Ядя пыталась как-то приголубить девочку. Гладила ей платьишки, завязывала бантики... Идиллия продолжалась недолго.
Зять теще не понравился. Не добытчик и не хозяин. Торчит на заводе сверхурочно, нет чтоб на приусадебном участке вкалывать! С завода ничего не выцыганивает. Ни ограду починить, ни сена корове... Крутая теща внушала дочери: мужей у тебя может быть хоть двадцать, а
мать одна. Властную маменьку поддерживала старшая сестра. И возвращаясь с работы, усталый и голодный муж все чаще заставал квартиру
на замке, а жену отсутствующей. Родив в январе сорок четвертого дочку, Ядя полностью переселилась к матери, дав мужу от ворот поворот.
Встретились случайно, когда молодая мама гуляла с детской коляской. Были слезы, ссылки на маменьку и сестрицу, посулы и обещания. Помирились не надолго. Вскоре пошла все та же чехарда. Конечно,
у бабки с ребенком было удобнее. И почему бы мужу не примириться с
тещей? Нет ведь, гордыня обуяла, не захотел в подкаблучники.
А тут еще у Бэлы обнаружился туберкулез подчелюстных желез.
Возможно, зараза была привезена еще из Чилика. Сразу-то не углядели
за безнадзорностью (за девочкой приглядывали соседи –Елгазины). Как
такую заразу в маменькину усадьбу? У сестрицы тоже дети. Бэлу поместили в туберкулезный санаторий на территории теперешней Тимирязевки. Отец ездил к дочке на велосипеде. В санатории работала школа.
Бэла много рассказывала о разных деталях санаторного быта. Как
делили шоколад, как «лечились», если болел живот... Она там пробыла
довольно долго. Возможно, больше года. Точно я не знаю. К семнадцатилетию и туберкулез, и санаторий были уже давним забытым этапом
бытия, оставившим еле заметные шрамики под подбородком.
22
Мачеху она не любила. Неприязненно рассказывала, она, мол, все
время взад вперед бегала. То ссорилась с отцом, то мирилась. Насколько
я могла уразуметь, Ядя по натуре была добра, но бесхарактерна и полностью под каблуком у властной матери. Сестрица же, столь же властно
непреклонная, активно поддерживала мать и была для младшей недосягаемым образцом для подражания.
К рождению в марте пятидесятого года второй дочери семейные
качели несколько уравновесились. В послевоенные годы появился некоторый достаток, завод предоставил квартиру в престижном доме. Бэла
отселилась в комнатушку при квартире Елгазиных и по настоянию мачехи после семилетки поступила в педучилище. Валерик ходил в близлежащую мужскую школу номер восемь. Престижность должности
начальника планового отдела и благосклонность директора до некоторой степени умеряли претензии тещи использовать зятя в качестве батрака. Для души удалось возродить к жизни трофейное пианино, вся музыкальная оснастка которого, прилагаемая к пустой деревянной коробке,
умещалась в большом мешке. Музыка уводила из серой беспросвети,
помогала жить. Поддерживали и шахматы. Как оазис недостижимого
бытия мелькнуло пребывание в санатории под Москвой – бывшем имении Шереметьевых летом пятьдесят первого года. Шикарная библиотека, хороший рояль, за которым можно было часами уходить в музыку,
концерты... А рядом графский дворец-музей. Просторные комнаты, старинная мебель. Зеркала, картины, портреты... Близкий и далекий мир.
После него особенно удручала томская серость.
Осенью пятьдесят первого года запланированная командировка в
Москву неоднократно откладывалась. Наконец 23 октября начальник
планового отдела вдвоем с сотрудницей погрузились на поезд ТомскМосква. Если бы эта сотрудница не оказалась подружкой моей бывшей
одноклассницы, вряд ли так легко и просто завязалось знакомство. Путь
до Москвы тогда был долгим – пять дней. За это время можно и приглядеться, и чуть-чуть недоверчиво удивиться судьбе. Потом были письма.
Они все сохранились и могут послужить продолжением написанного.
23
СОДЕРЖАНИЕ
Корни.................................................................................1
Родители............................................................................3
Трагедии большие и маленькие......................................5
Образование и увлечения................................................8
Романы и женщины........................................................12
Друзья..............................................................................15
Тюремные злоключения................................................16
Эвакуация........................................................................18
Томск...............................................................................20
Содержание.....................................................................24
24