Парис - На главную
advertisement
К. Парис Техника и философия 1 (Это человек. Антология. Москва: «Высшая школа», 1995. С.250-264) ) Постановка проблемы На первый взгляд может показаться, что название «Техника и философия» заключает в себе некоторое несоответствие. Что общего у техники с философией? Разве они не две диаметрально противоположные формы человеческой жизни? С одной стороны, динамическое, направленное вовне, утилитарное действие, а с другой — спокойное, внутреннее, бескорыстное созерцание. Однако при более пристальном, хотя еще очень поверхностном взгляде мы вскоре обнаруживаем ошибочность первоначального замешательства. Во-первых, существование подобной связи противоположностей несомненно побуждает нас к размышлениям о смысле этой антитезы, не говоря уже о ее конечном значении. Отсюда могло бы возникнуть требование взаимного разъяснения. От Гераклита до Гегеля это противопоставление является принципом, вдохновляющим создание преодолевающих это противопоставление единств, включение в реальность и мышление. В нашем случае современная философия не может не направлять свою рефлексию на мир технического действия, а техника для полного понимания собственной роли должна рассматривать себя в свете философского знания. Обширная библиография рассуждений о технике красноречиво свидетельствует о том, что такое требование отнюдь не является единичным утверждением, но ясно осознается мыслителями нашего времени. Другое дело оценить, до какой степени подобной литературе, ослепленной более поверхностными социологическими, историческими и этическими проблемами и скользящей по поверхности, не удалось до конца проникнуть в философскую сущность техники. Уже Ортега в свое время отмечал полный провал литературы, посвященной теории техники. С философской точки зрения техника по своей природе — это универсальное стремление, направленное на совокупность тех сфер в которых развертывается человеческая жизнь и вообще реальность. Философское знание, если оно хочет быть верным своей задаче, должно в своей амбиции оказаться способным на информацию даже о самых обескураживающих сферах реальности. Его энергия не может удовлевориться никаким признанием границ, никаким исключением туманных областей из своего универсального стремления к освещению. Его ясный и вопрошающий взгляд должен обратиться и к тому грандиозному факту не только нашего времени, но также всей совокупности человеческой истории, который и есть техника. Освещение этой огромной проблемы философией необходимо современному человеку также для самоутверждения в собственных человеческих обстоятельствах. Для того чтобы обеспечить господство своей рефлексии над жизнью. Весь наш мир отмечен специализацией — человек вручает себя своим произведениям, существование дробится на изолированные ячейки, отдельный человек поглощается феноменом коллективности, которая торжествует даже в таких высших областях человеческой жизни, как научное существование. Вещи и социальное «чудовище» угрожают самому великому и самому характерному в человеке — его внутреннему миру и личной ответственности, господствующей в его жизни. Отец Дюбарль говорил о философии как об акте свободной рефлексии. В мире раздробленности и слепой деятельности, наблюдающихся в определенных областях, особенно в области технического действия, философия как поиск смысла и единства — могучая потребность. Сокращенный перевод по кн.: Paris С. Tecnica у filosofia // Paris С. Hombre у naturalesa-j Madrid, 1970. Н.Г. Кротовская, перевод на русский язык, 1994 1 1 Много говорится о том, что техника угрожает гуманности. Это, конечно, верно, хотя нельзя сводить все исключительно к технике без учета общей ситуации современного человека. Признав эту угрозу, мы не хотим обесценить нашу эпоху перед лицом прошедших золотых веков. Просто каждый момент истории по-своему велик и ограничен. Нам выпало на долю осуществить формальную полноту возможностей современного мира. Не ослепляясь бесспорными успехами наших дней, понять основные грозящие нам опасности, чтобы преодолеть их. Эти опасности угрожают самой подлинности нашего человеческого существования. Ведь быть человеком — значит существовать проблематично, на уровнях, отличных от антропологической полноты или минимальности. В отличие от животного или ангела мы неуверенные существа. Нам нужно утвердить свое господство над биологией, взять под контроль наши инстинктивные порывы, осуществить таящиеся в человеке потенциальные возможности. И хотя человеческая история в общих чертах представляет собой последовательный триумф разума над животным началом, сегодня нам грозит новая опасность, воплощенная не в животном, а в автомате, — ситуация, созданная человеком. С другой стороны, серьезно и глубоко проникнув в мир артефактов (как объективного осадка), в опыт технической деятельности (как создающей их жизненной основы), мы обнаружим, что они обладают сильным проблемным притяжением, действующим в наиболее характерных для философии направлениях. Возможно, мы с удивлением отметим, что находимся на верном пути к решению классических загадок метафизики — бытия человека и бытия мира. К тому же мы неожиданно сталкиваемся с возможностью проникнуть в генезис некоторых основных философских понятий. Попытка проникнуть в сущность техники. Необходимость пересмотра некоторых общих мест Во-первых, как мы уже отмечали, крайне необходимо проникнуть в сущность глубинной проблемы техники. Верное понимание этой темы Затруднено целым рядом должных представлений, фетишей, просто общих мест. Это естественное следствие активного присутствия техники, так тесно охватывающей наше существование. Таким образом, спонтанно возникает феномен близорукости, поглощенности непосредственным, который затрудняет правильное расположение реальностей в поле полноты их значения. То же происходит с представлением о машине. Когда средний западный человек задумывается о технике, в его воображении легко возникает впечатляющий пример индустриальной техники. Попав в его власть, мы сведем наше видение к исторически одномоментной и феноменологически поверхностной версии технического факта. Здесь возникает целый мир волнующих проблем. Мистика машинизма, начиная с футуристов и кончая марксистским миром, — связь рабочего с машиной, эволюция машинизма. Оказывается, речь идет о явном ограничении проблемы. «Машинизм и философия» — это одно, а «техника и философия» во всей своей проблемной широте —• другое. Более того, в нашем мире подлинная попытка понять машину в свете исторического мышления и эволюционизма должна объединить в единое целое реальность, данную на всей протяженности ее эволюции, в ее онтогенезе, эмбриологии и даже в возможном предвосхищении ее будущего, выведенного на основе закона ее развития. Чтобы понять машину, нужно обратиться к орудию, а чтобы понять орудие, нужно подумать о биологических органах. При рассмотрении истории человеческой техники через ее объективные продукты, артефакты, мы различаем три крупных законченных этапа. Во-первых, орудие — топор, острога, меч — просто продолжение человеческой биологии, в основном продолжение руки. Потом машина, обладающая большей сложностью и такой субстанциональностью, которая включает силы, уже не принадлежащие нашему 2 животному состоянию, но еще вмешивающиеся в обыденный и самый элементарный горизонт нашего существования: ветер, силу потока, энергию домашнего очага, энергию домашнего животного и т.д. Как подчеркнул Ясперс, могучая революция происходит тогда, когда наука удивительным образом расширяет наше видение реальности и человек начинает использовать таинственные для обыденного мира энергии. Появляется энергетика и двигатели, начиная с парового котла, еще не выходящего за рамки нашего обыденного видения, и кончая электричеством и ядерной энергией. Наконец, сервомеханизм открывает новый этап кибернетической революции. Но чтобы проникнуть в сущность техники, нужно сделать более решительное замечание: весь упомянутый мир не более чём ископаемое, ряд внешних результатов, которые можно понять, только вписав их в человеческую деятельность, в их создающее и ими управляющее действие, придав им смысл. Сущность техники заключена в действии, в человеческой реальности, вдохновляющей объективный технический «опус». В этом направлении и следует вести наше исследование. Это соображение станет еще более ясным, если мы вспомним о способах технификации, о способах использования техники, не связанных с применением орудий. Возьмем, к примеру, сельское хозяйство: в нем несомненно используются орудия, начиная с лопаты и кончая современными машинами, но реальность его технического оснащения также включает в себя планомерную деятельность, знание о благоприятном для посева и уборки времени, поиск подходящих мест, ручной посев или прополку, которые можно выполнять без всякой помощи орудий. Говоря о сельскохозяйственной технике, мы несомненно включаем в нее эти неинструментальные аспекты. Ведь представление о технике как о жизненной форме, вероятно, некоторым образом сходится с представлением о работе через рационализацию и планификацию последней. Однако оно оказывается шире, существует и игровая техника. В спортивном языке тоже настойчиво твердят о технике, овладение которой служит главным ключом к успеху. Столь же правомерно ссылаются на ораторскую технику (риторику, дискуссию, диалектику) или на технику мышления, отличную от электронного мозга. Со своей стороны медицинская техника выходит за пределы обширной сферы терапевтических и диагностических аппаратов, как и психоаналитическая техника и «лечение словом» в греческой медицине. Нельзя отрицать наличие техники даже в самых возвышенных областях человеческой жизни — аскетизме и мистике. В этом смысле идея техники, разлитой в человеческой деятельности и беспредельно наводняющей ее самые различные формы, выступает как выражение организации нашей деятельности некоторым объективным образом, который может передаваться путем обучения. За исключением последнего и наиболее единичного аспекта — необъективизируемой индивидуальной гениальности, которая может быть объектом контакта, но не строгого обучения. Здесь возникает ряд проблем. С одной стороны, почему человеческая деятельность оформляется с помощью этой модальности? И с другой — что предлагает техническая деятельность в своем конечном значении? В то время как первый вопрос отсылает нас к проблемам антропологии, к образу жизни человека, на который опирается техника, мы перейдем ко второму вопросу, так как в ответе на него выявляется еще один из тех фетишей, которые обычно затрудняют доступ к самой сути технического факта. Речь идет об утилитаризме. В утилитарном понимании техники скрыта одна из причин ее обесценивания, отведения ей подчиненной роли в сфере высшей жизни человека. Отсюда вытекает ряд тем. Техника как рабство. Технический специалист как обладатель. Буржуа как прототип технического человека. Однако уже Ортега удачно заметил, что техника в основном служит не пользе, а роскоши, усложнению жизни. Это всепоглощающее усложнение составляет весьма примечательную черту технической деятельности. 3 Это утилитарное понимание связано с первичной мыслью о том, что техника возникает в ответ на наши потребности, чтобы снабдить нас кровом, едой, защитить от множества подстерегающих нас опасностей. Разумеется, на минимальном уровне биологического выживания эти потребности удовлетворяются довольно быстро. Но техника, по-видимому, стремится выполнять более широкую жизненную функцию; она не просто защитная деятельность беспомощного животного (по крайней мере на историческом уровне). Даже если первоначально она и была такой, то очевидно, что в ней содержался огромный динамический заряд. Утилитаристское понимание сталкивается с более глубокой проблемой: почему пища человека должна быть такой разнообразной? одежда — такой роскошной и красивой? почему он должен передвигаться на большие расстояния? Как отмечал Ортега, понятие необходимости на человеческом уровне оказывается в высшей степени двусмысленным. Есть биологические потребности, но оказывается, что над ними господствуют — и даже их отменяют — высшие диктаты (которым в крайних случаях принос» в жертву даже жизнь). Особо следует подчеркнуть, что речь идет не просто о возникновении ультрабиологических потребностей, а о крайне сложно техническом, искусственном способе удовлетворения низших пoтребностей. Ведь «потребность» вписывается в сложное окружение человеческой жизни, и таким образом жизненный горизонт каждой формы существования определяет и соотносит ориентацию техники. Подумаем о том, какие разные цели преследует индустриальная техника Запада и психофизическая техника йоги. Искусственность гнездится в самом сердце жизни. Вспомним, что ни одна человеческая жизнь, включая даже высшие ее аспекты, не может избежать использования техники. Технику нельзя понять в отрыве от жизненного проекта. Так мы постепенно проникаем в сущность нашей проблемы: что общего у техники с биологическим существованием и с человеком? Возвращаясь к вышесказанному, мы легко могли бы критически заметить: разве отмеченные нами черты, строго говоря, характерны только для человека? Некоторые примеры, по-видимому, говорят об обратном. Разве в самой чисто животной жизни не существует эротической техники, любовной игры? Очевидно, мы могли бы привести и другие доказательства. Жизнь животного тоже включает в себя некоторую роскошь, великолепие, которое, вероятно, неотделимо от яркого спектакля творения. Наша вселенная — это не мир пользы и буржуазного наивного порядка, не совершенный механизм часовой мастерской, как полагал рационализм, а поразительная загадка онтологического богатства и изобилия. Следовательно, мы можем задать вопрос: когда мы можем начать говорить собственно о технике среди всего разнообразия реальности? Двигаясь в обратном направлении от машины к орудию, к зачаточным, младенческим формам человеческой техники, мы спускаемся к животному существованию. Куда приведет нас это стирание граней? Это уничтожение границ? Хорошо известно, что всю человеческую технику иногда пытались понять с точки зрения биологии животного, как ее высшую форму. Так, в известной версии Шпенглера человек — это агрессивное животное, в котором техника господства, борьбы за существование достигла наивысшего выражения. И если бы мы двигались в другом направлении, расценивая технику как трансформацию и воспроизведение природы, мы тоже подошли бы к тому же ядру проблемы. Ведь углубившись в эту начальную характеристику техники, мы бы увидели, что не только человек, но и животное изменяет свое окружение: роет берлогу, вьет гнездо, пытается добыть подходящее жилище, которое не так уж часто предоставляет в его распоряжение природа. И, наконец, как мы увидим впоследствии, вся жизнь, начиная с растительного существования, имеет этот смысл трансформации, обновления среды. Здесь приобретает более полный смысл высказывание, которое вначале могло показаться риторическим пустословием. Каким образом выяснение вопроса о том, что есть 4 техника, помещает нас в самое сердце философской проблематики? Что такое человек? Что такое жизнь? Что общего у человека с животным? И, наконец, что такое природа, главная граница технического действия? Место техники. Подход к ее определению через биологическую эволюцию и человека В этой главе мы остановимся на подробном выяснении сущности техники. Этот вопрос составляет ядро моей книги «Технический мир и подлинное существование»2. Чтобы избежать повторений, позвольте мне подчеркнуть лишь некоторые решающие аспекты, акцентирующие глубокий философский интерес к технике.:. Во-первых, следует обратить внимание на важность выбора адекватного метода, позволяющего как можно точнее: осветить сущность технического действия. Как мы уже видели, в данном случае необходимо исходить из широкой феноменологии нашего опыта, не ограниченного человеческим уровнем, но открытого всему разнообразию реальности, — начать с мертвой природы, затем перейти не растительной и животной биологии, затем к человеку, пытаясь поместить в это широкое поле технику, занимающую все большее место. Итак, эта феноменология не может быть абсолютно нейтральной, она неизбежно включает в себя определенные онтологические предположения, которые, однако, не находясь в зависимости от некоторой строго определенной философской системы, могли бы соединить лежащую ниже онтологию с современной наукой. Это такое постижение окружающей нас реальности через серию пластов, слоев или уровней, которое четко выделено у Николая Гартмаана (но не только у него). Через такое отношение, в котором низшие категории продолжают существовать, восходя к высшим порядкам, и получают новую изменяющую их информацию. Таким образом, господствовавшие раньше крайние полюсы современного мышления оказываются неадекватными. С одной стороны, это монистическая концепция, сводящая все к одному-единственному основному типу категорий, т.е. механизм, освящающий низшие формы, или биологизм, навязывающий промежуточный уровень. С другой — категориальный изоляционизм, который, признавая разнообразие действительных форм, впадает в крайность, так что, категориальные формы оказываются несвязанными, представляя собой не воссоздание первоначального материала, а строгое формальное творчество. Такова дуалистическая интерпретация человека на картезианский манер. По-видимому, эти позиции не выражают объективное прочтение космоса, каким он предстает перед современной наукой, которая, не впадая в крайности и обладая большей способностью к обобщению, признает не только разнообразие, но взаимопроникновение реального. В этом смысле между слоями реальности существует восходящее сообщение, подобно тому как активность биологической энергии передается из перегноя корням дерева, а затем его листьям. Низшие формы реальности, начиная с неодушевленного, стремятся ко все более сложной организации, в которой они не теряют своего былого существования, а приобретают новую конфигурацию, новую онтологическую жизнеспособность. И высшее, в сою очередь, действует, притягивая низшее и реорганизуя его в новые структуры. Так происходит медленное появление реального. Подготовка на низших уровнях и воссоздающее получение на высших. Следовательно, адекватное постижение любого естественного понятия предполагает его постановку на каждом из уровней реальности, уточнение того, каким образом оно последовательно принимается и, не исчезая, включается в новую онтологическую ткань. Так, например, мы можем рассматривать понятие индивидуальности сначала в его смутном появлении в мире элементарных частиц, затем 2 Paris С. Mundo tecnico у existencia autentica. Madrid, 1955. 5 как дополнение к идее о множестве или системе и кончая его полноправным осуществлением в единичном сознании человека. Так, мы можем рассматривать категорию связи, начав с ее присутствия на физическом уровне «индивид — поле», затем остановившись на связи клетки с окружающей жизненной средой и на внутренних жизненных связях в биологических коллективах и кончив проявлением общественных связей между человеческими сознаниями. Попытаемся применить эти идеи к технике. Как мы видели, вначале она представлялась формальным аспектом человеческой жизни — начиная с производственной деятельности и кончая аскетизмом — способом организации, который передается в свойственной человеку деятельности и направлен на самые разнообразные области. Но вместо того чтобы цепляться за антропологический уровень, посмотрим, как эта особенность нашего существования может быть поставлена в связь с нижними слоями реальности, что дает нам возможность определить, в какой мере она составляет нечто подлинно человеческое. Или, точнее, в каком смысле она представляет специфически человеческий ответ на общую проблему биологической деятельности, как здесь улавливается всеобщее проявление реальности, возродившееся на антропологическом горизонте в особенной форме. Итак, с аналитической точки зрения следует отметить, что возникновение жизни влечет за собой новый способ связи «индивид — поле», для которого характерны полемичность и воспроизведение. Живой индивид находится в постоянной связи со своей средой, которая одновременно выступает как сама возможность жизни и как постоянная угроза. Он может выжить только сохраняя равновесие условий обмена с окружающей средой, который начинается с жизненного метаболизма. Уже здесь присутствует связь со средой, которая сразу же бросается в глаза при обращении к человеческой технике — модификация окружения, его воссоздание, производство новых, не существовавших ранее реальностей в присутствии некоторого активного индивида. Между биосферой и горизонтом артефактов наблюдается любопытная непрерывная связь. Несомненно жизненное изменение среды усложняется и совершенствуется по мере того, как мы поднимаемся по лестнице эволюции. Сначала присутствует совершенно бессознательное и по сути биохимическое действие; затем оно обогащается сознательным механическим приспособлением, которое управляется и контролируется инстинктом. У высших животных, близких к человеку, уже появляется орудие: сначала это какой-нибудь вырванный из природы кусок, которым животное «управляет» при помощи конечностей. Затем даже спорадическое изготовление орудий, отмеченное в наблюдениях за психологией животных. И, наконец, уже у человека, постоянное и систематическое использование орудий и их изготовление. Таким образом, в мире артефактов, который человек помещает между крайними полюсами своего бытия и природой, мы находим высшее выражение этой биологической деятельности, трансформирующей и обусловливающей среду. Но можно ли сказать, что на пути от первой клетки до человека произошло только простое расширение? От биохимической деятельности мы переходим к инстинкту и затем к рефлексирующему сознанию, в основе которого лежит развитие коры головного мозга. Но как мы отмечали раньше, кажущаяся непрерывность не предполагает монизма. Не останавливаясь на различиях между животным и растительным миром, поставим вопрос о том, что существенно нового появилось на человеческом уровне. Самый простой ответ состоит в том, что в отличие от техники человека жизненная техника животных демонстрирует фундаментальное постоянство. Иногда через механизм «проб и ошибок» происходит некоторое спонтанное обучение (речь не идет о приручении, которое предполагает вмешательство человека в мир животного), но несомненно на уровне каждого вида мы имеем дело с застывшей формой ответов и возможностей, биологически передающихся по наследству, в отличие от явного развития человеческой техники и от способа ее передачи посредством культурного обучения. Животное 6 находится в надежной связи со своим миром, а человек, по-видимому, — в частичном разладе, примером которого служит его действующая на ощупь техника. Итак, если мы осуществим в нашем рассмотрении важный шаг и перейдем от видового различия к общему дереву жизни, т.е. сотрем или сведем до биологического, инфрачеловеческого уровня подобное идущее на ощупь развитие, на первый взгляд столь характерное для человека, мы увидим его в новом свете. Тогда вся жизнь предстанет перед нами как гигантская устремленная ввысь попытка, которая, разветвляясь на крупные формы жизни и дробясь на виды, отражается в различных уровнях совершенства и сложности. Колеблющийся и медленно прогрессирующий характер техники, строго говоря, не является надбиологической чертой, а, по-видимому, являет смысл, наиболее характерный для феномена жизни в целом. Истинная определяющая модуляция кроется в конечном источнике деятельности, в субъекте, который владеет трансформирующим реальность действием. Сознание животного с самого начала находится во власти сверхсознательных сил, оно определяется первичными биологическими импульсами, тогда как у человека техническую деятельность направляет отличающая его индивидуальность. Здесь приходит в действие вся волна жизни, порождающая новый порядок, как говорит Тейяр де Шарден, «рефлективность», овладевающую своей собственной судьбой, становящуюся хозяйкой своей телесности и истории, которую она творит по личному проекту. В человеческой деятельности чистая биология оказывается недостаточной, нерешающей, бессильной перед лицом проблематического разнообразия, рожденного нашей «гиперформализацией». Восходящее развитие космоса возрождается в новом порядке реальности, в трансформации, стоящей выше того уровня, который жизнь поместила над мертвой природой. Таким образом, становится понятной радикальная новизна человеческой техники, всегда проблематичной в своих завоеваниях и в своей передаче. Необходимость культурного обучения; возможность не только сохранения и умножения, но и утери технических завоеваний; разнообразие интенций, заключенных в смысле каждой человеческой жизни и культуры, от господства над космосом до развития наших психосоматических возможностей в йоге. Сейчас мы не имеем возможности проникнуть в волнующую область проблем, открывшихся перед нами. Нам остается только рассмотреть, как в свете техники, понимаемой в качестве результата действия, изменяющего среду на особом человеческом уровне, будут выглядеть главные антропологические категории и проблемы, которые должна уметь исследовать современная философия: человек и биологическая личность, рефлективность, трансцендентность по отношению к миру и временности, связь между душой и телом, история, свобода и ответственность. Технический опыт, его проекция на образ человека и космологические категории Но это не все. До настоящего времени мы рассматриваем положение человеческой техники в общем потоке жизни и через него в том смысле, который, вероятно, ставит перед современным мышлением космическая реальность. Здесь несомненно сосредоточены основные философские интересы, но к ним мы должны добавить те, которые определяются новым аспектом: техникой, рассматриваемой изнутри человеческого опыта, в котором она существует. В этом смысле техническое действие представляет собой основной источник вдохновения как для представления человека о себе самом, так и для его понимания природы. В значительной мере мир открывается нам через технические категории, которые Хайдеггер выделил в сфере мирского — орудие, инструмент, нахождение под рукой в качестве объекта господства и трансформации. 7 Кроме того, опыт творчества, осознание себя творцом в основном переживаются человеком на поэтическом — в самом широком смысле — и на техническом уровнях. Это внутренне связанные формы нашего опыта. Хотя иногда их и стремятся искусственно разделить, противопоставив утилитарную технику незаинтересованному искусству, мы не должны забывать об их конечной связи; как первоначальной — тотемное искусство, — так и вновь актуальной. Вспомним красоту, заключенную в определенных технических завоеваниях и трансформирующую направленность некоторых эстетических кредо. И прежде всего поразмыслим над общностью их утвердительного смысла: распространением человеческого на окружающую реальность и ее завоеванием. Здесь человек погружается в переживание своей способности творить новые реальности, в возможность демиургического. Пребывание в этой зоне нашей действительности представляет собой грандиозный, решающий для всей нашей духовной деятельности опыт. Особое сознание могущества и энтузиазма, который неизбежно отразится в философии. В активистской направленности современного мышления, в той идее, что человек выковывает себя сам, среди всего прочего звучат отголоски того кругового духовного движения, которое, начиная с греков и кончая нашими днями, искало свое подтверждение в техническом порядке. Звучат они и в самом разрыве связей в некоторых областях нашего мира, который вызван разочарованием в этой внутренней творческой уверенности, в этом пути спокойного и покорного созерцания происходящих изменений как высших выражений человеческой жизни. В центре этой духовной эволюции стоит постепенное развитие самоосознания нашей изобретательности, способности к творчеству как сущности человека в отличие от взгляда на изобретение как на удел богов. И хотя это может показаться парадоксальным, в западной истории в мотивации этого эволюционного процесса решающую роль сыграло христианство и его библейская основа. Отношению греков к технике были свойственны некоторые ограничения. Они объясняются предпочтением логоса действию, важной социологической ролью рабства, связанной с презрением к механическому труду, но, кроме того, на более глубоком уровне определяющую роль играет почитание космоса, свойственное натуралистическому пантеизму, который оставил такой заметный след в греческом мышлении. Отсюда подчиненное положение произведения человеческих рук перед произведением природы. Природа представляется непревзойденной реальностью, местами сверкающей, местами с темными сторонами — рок, иррациональность, риск, — но во всяком случае всегда независимой от человека, который, как трагический герой, вынужден подчиняться слепым высшим силам, не имея никакой возможности к мятежу, кроме своего внутреннего мира. От этой позиции весьма отличается представление о человеке как образе и подобии Творца, призванном трудиться, следуя библейской заповеди работы. Рядом с диктатом судьбы или циклическим характером вечного возвращения назад и во внутреннем единстве с ними возникает понимание открытой истории, в которой наши заслуги или недостатки образуют нашу конечную реальность. Когда этот импульс к творчеству действует на расширенном современной наукой горизонте, где реальность обыденной жизни только один из моментов, и когда ритм истории ускоряется, перед нами появляется современный человек со своим ненасытным «пафосом» изобретательского совершенства. А вместе с ним новый способ ощущать наше собственное существование, ключ для современных антропологических концепций. Раньше мы говорили, что в технике содержится также решающий опыт контакта с природой. Он включает в себя такой способ связи с последней, который первичен по сравнению со всеми остальными формами отношения к природному. Эта первичность определяется не только постоянным присутствием этого способа со времени появления человека, но и тем, что он встречается на первоначальных уровнях, связанных с биологическими потребностями нашего существования. Эта связь с природным через 8 технику частично является компромиссом, а частично — защитой. Компромиссом, когда человек в своей борьбе открывает природу, буквально проникает в нее, погружаясь в ее недра — как водолаз или шахтер — или поднимаясь в пространство, чтобы вернуться к своему привычному состоянию, неся на своей плоти следы спора: соль, излучения, руду. Это защита уже не в поверхностном смысле, потому что мы вынуждены защищаться не только от непогоды, но и от разрушительного вторжения сферы нечеловеческого. Мы должны сохранять дистанцию между нами и космосом, возникшую с самим появлением человека. Так компромисс и защита отражают парадоксальное существование человека, принадлежность миру и трансцендентность, материю и дух, соединенные в одном и том же существе. Итак, в этом огромном опыте удивительным образом слитых погружения и подъема неизбежно возникает целый ряд понятий, сыгравших решающую роль в самой возможности человека думать о природе. Наше представление о космосе — если не в полной мере, то, несомненно, в значительной степени — было внушено уровнем и формой нашего технического опыта в каждый истерический момент. Это утверждение можно подтвердить некоторыми по необходимости краткими размышлениями. При рассмотрении курса западной натурфилософии становится ясно, каким образом кустарная техника, столь характерная для Греции, наиболее там ценимая и нашедшая внешнее выражение в труде скульпторов, вдохновила некоторые категории греческой философии природы. В «Тимее» Платона отчетливо выступает такое понимание реальности на основе кустарного опыта. Оно воплощается в образе демиурга и, участвуя в создании им космоса, отражается на всем организме философии природы. Как известно, Аристотель разъясняет свои идеи, обращаясь к опыту ремесленника. Славное ремесло средневековья верно продолжает тот же вид технического опыта, а в науке одновременно поощряется гиломорфизм, энергично вытесняющий другие эллинистические космологические воззрения. Но концептуальное вдохновение современной науки вскоре найдет пищу в крепнущей силе технических форм, оценка которых выступает на первый план. На смену труду ремесленника приходит точная машина как канон, модель технифицированной реальности. Речь идет не о внешнем сходстве между строгими уравнениями современной механики, от Галилея до Лапласа, с одной стороны, и механическим космологическим мышлением — с другой, но о столь же явном и неприкрытом появлении упоминания о технике — о часах как образе природы, неоднократно встречающемся у мыслителей XVII и XVIII веков. И весьма примечательно, что последующее достижение технической революции — двигатель — вдохновит появление созвучных философских форм в космологии XIX века, энергетизма. От этих несложных и поэтому убедительных доказательств мы могли бы двинуться дальше. В сложной и захватывающей реконструкции эпохи, предшествовавшей письменной истории, нам пришлось бы восстановить связь между охотой как техническим опытом, играющим огромную роль в человеческой жизни, и миром тотема и одушевленной природы как представлением о физической реальности. После кризиса этих героических этапов установление новых жизненных форм, сосредоточенных в земледельческой технике неолита, станет основой такого представления о космосе, в котором центральное место занимает гармония между периодичностью небесных явлений и земными растительными циклами. Отсюда берут начало решающие догадки о регулярности, динамическом порядке природы. Предвосхищающие научную идею закона, они образуют основу китайского мышления, несущего в себе столь явные следы этой жизненной ситуации в своем начальном представлении «дао». И, переводя наш исторический взгляд от отдельных форм прошлого на будущее, мы думаем, что 9 кибернетика освещает сейчас еще неизвестные возможности, которыми должна будет воспользоваться философия природы. Наши рассуждения подходят к концу, но мы, чтобы избежать возможного недопонимания, не можем избежать некоторых заключительных уточнений о том, какую роль играют в области философии наши утверждения. Во-первых, очевидно, что мы хотели только отметить явное вдохновляющее влияние некоторых господствующих форм технического опыта на понятия, используемые в некоторых крупных системах философии природы. Не вызывает сомнений, что в каждом случае различные формы космологического мышления и технического осуществления сосуществуют, и их нельзя толковать каким-либо одним определенным образом. И, естественно, здесь речь не идет о том, чтобы свести философию природы к принятию категорий, являющихся слепком с мира техники, который философия пыталась бы обобщить или абсолютизировать. С точки зрения эмпирических основ мышления техника не может быть и действительно не является единственным идеологическим источником. Более или менее развитый научный опыт, поэтическое воображение, религиозное чувство вносят собственный вклад. Кроме того, философия природы помимо своих эмпирических вех предполагает особую дискурсивную игру, освещенную общими метафизическими и гносеологическими требованиями философской систематики. Мы даже можем сказать, что само развитие техники дополнительно побуждается теми возможностями, которые открывает в динамике человеческой культуры философская спекуляция. Философская мысль, как и научная теория, — наука в своей «теоретической объяснительной стадии» — имеет свои собственные взлеты. Она не является, собственно говоря, голым опытом, не прошедшим предварительную фильтрацию фактов через теорию. Когда мы говорим об опытном, мы тем не менее предполагаем включение в сам опыт определенной концептуальной игры. Наша защита неотчуждаемости опытного весьма далека от эмпиризма как философской системы. Кроме того, наши простые примеры не являются данью никакому историцизму. То, что мы обращаем внимание на существование исторического разнообразия концептуальных оснований различных философских систем, не означает признания относительности философии природы. Речь просто идет о том, чтобы понять работу нашего мышления во всей полноте человеческой реальности. Это требование приблизится к пониманию вещей, каковы они есть. Только догматический рационализм, настоящая утопия в царстве нашего знания, чуждая подлинному переживанию философствования, может проявить враждебность к этой элементарной попытке опереться на реальность. Но такое понимание философии в наше время уже отодвинулось на задний план. Человеческое мышление с самого начала обусловлено, включено в опытный и концептуальный мир каждой исторической ситуации. Творческая задача философии — вырвать формы мышления из обстоятельств, в которых они зародились, чтобы их сопоставить, обсудить и использовать как можно шире, стремясь приблизиться к абсолютной истине, хотя и сознавая, что она недоступна нам как людям, находящимся в пути. Но в стремлении к этой цели мы не должны забывать о реальности субстратов, вдохновивших наш концептуальный мир. Вслед за интеллектуальной наивностью рационализма приходи время нюансов и равновесия, постижения разума в реальности его человеческого существования. Для того чтобы вдохнуть в философию новые силы, необходимо обратиться к тем важным источникам, из которых вечно пьет сама возможность мышления. Необходимо связать философию со всем богатством человеческого опыта, в сфере которого находится техническое действие, чтобы философия смогла ступить на твердую землю и чтобы это нисхождение в жизнь прежде всего означало бы освещение проблем современного человека. 10