Послеслови.. - Высшая Религиозно

-1Серен Керкегор
Заключительное ненаучное послесловие к “Философским крохам”[1]
§ 1. Что значит существовать. Действительность.
Проблема существования и существующего никогда собственно не ставится на
языке абстракции и еще труднее обнаруживается. Именно из-за того, что
абстрактное мышление мыслит sub specie aeterni, оно отворачивается от
конкретного, от временности, от возникновения экзистенции, от укорененной в ней
нужды существующего соединять в себе вечное и временное1. Если считать, что
абстрактное мышление — это самое высокое, то тогда правомерна та горделивость,
с которой мыслители и сама наука покидают существование и предоставляют нам,
прочим людям, оставаться с самым худшим. Пусть так. Но тогда из этого кое-что
вытекает и для абстрактного мыслителя: коль скоро он сам относится к роду
существующего, он должен быть рассеян в той или иной форме.
Вопрошать действительность абстрактно (если вообще правильно спрашивать о ней
абстрактно — ведь отдельное, единичное, случайное принадлежит к
действительности и прямо противоположно абстракции) и абстрактно отвечать
совсем не так трудно, как спросить и дать ответ, каким образом действительность
есть, скажем, вот это — нечто определенное. Абстракция его-то как раз и не
замечает; проблема же заключается именно в том, чтобы, стремясь мыслить какуюлибо определенность, соединить ее с идеальностью мышления. Но о подобном
противоречии абстракции можно и не беспокоиться, поскольку оно предотвращено
ею заранее.
Сомнительность абстракции проявляется в отношении всех вопросов существования
— она расправляется с любыми затруднениями, просто опуская проблему и потом
бахвалясь, что может разъяснить все. Она трактует бессмертие вообще, и ей это
превосходно удается: бессмертие становится тождественно вечности, той вечности,
в которой пребывает мышление. Но бессмертен ли отдельный человек, человек,
который существует,— а ведь вот в чем вопрос! — этим абстракция не задается. Она
незаинтересованна, меж тем как проблема существования заключена в интересе
того, кто существует, а он бесконечно заинтересован в том, чтобы существовать.
Абстрактное мышление помогает мне обрести бессмертие тем, что сражает меня как
существующего в отдельности насмерть и тем самым дарует бессмертие, — стало
быть, помогает мне примерно так же, как хольберговский врач, который оказал
помощь больному доведя его своим лечением до смерти, но температуру-таки сбив.
Поэтому если абстрактный мыслитель не прояснил для себя отношения между
абстрактным мышлением и своим существованием, то он производит комичное
впечатление, сколь бы скромен он ни был, потому что по сути готов перестать быть
человеком. А человек как он есть в действительности, соединяющий в себе
бесконечность и конечность, обладает своей действительностью именно постольку,
поскольку бесконечным интересом к существованию удерживает в себе и то и
другое. Абстрактный же мыслитель — двойственное существо: временами
призрак, живущий в чистом бытии абстракции, временами жалкая профессорская
фигура, которую его абстрактное существо отставляет в сторону, как отставляют
трость. Когда читаешь про жизнь такого мыслителя (чьи работы могут быть
блестящи), порой содрогаешься, узнавая, что это и называется быть человеком2.
<...>
<...> Абстрактный мыслитель, не понимающий самого себя и соотношения
абстрактного мышления и экзистенции, или отвечает своим способностям, или же
следует выучке. Мне хорошо знакомо восхищение экзистенцией художника,
-2который творит, повинуясь гению и не спрашивая, что значит быть человеком, —
при этом зритель, упиваясь его творением, забывает о нем самом. Но мне также
хорошо известно, что экзистенция художника трагически отдалена от экзистенции,
находящей свое отражение в этическом. И мне известно, что в Древней Греции
мыслитель был не немощной экзистенцией, порождающей произведение искусства,
но сам был произведением искусства, порождаемым экзистенцией. Для того, чтобы
быть мыслителем, совсем не нужно было относиться к человеческому бытию как к
отличному от бытия мыслителя. К тому же абстрактному мыслителю недостает
чувства комического, и это eo ipso доказывает, что все его мышление — работа,
быть может, гения, но не человека, существование которого является в полном
смысле человеческим. И все же считается, что мышление — это высочайшее,
всеобъемлющее, но при этом все соглашаются с тем, что мыслитель существует не
qua человек, а как разновидность особого дарования. Однако то, что говорится о
мышлении, не вторит представлению о мыслителе, согласно которому его
собственная экзистенция противоречит его мышлению, а это свидетельствует о том,
такое учение — только слова, не более. Оно учит, что мышление выше чувства и
фантазии, — и это говорят те, кто сам не знает ни пафоса, ни страсти; оно учит, что
мышление выше иронии и юмора, — и это говорят те, кто начисто лишен чувства
комического. Что само по себе комично! Насколько все абстрактное мышление по
сравнению с христианством и со всеми экзистенциальными вопросами — опыт из
области смешного, настолько так называемое чистое мышление — психологическая
нелепость, странный способ проявлять остроумие, возводя некие конструкции в
фантастической среде — чистом бытии. Слепое обоготворение чистого мышления
как высочайшего говорит о том, что мыслитель никогда не существовал в качестве
человека, что он, кроме всего прочего, никогда по-настоящему и не действовал — не
в смысле внешней занятости, а в смысле внутреннего содержания. Ведь действовать
в высшем смысле слова означает стремиться к тому, чтобы существовать в качестве
человека, означает отваживаться на решение (такое под силу каждому человеку),
будучи захваченным открывшейся истиной субъективности, с полным сознанием
вечной ответственности. Действовать все же значит нечто иное, чем быть чистым
мыслителем, — и быть человеком также значит нечто иное, чем годами корпеть над
системой. Решимость существовать поистине как человек также воспитывает
восприимчивость к комическому. Я не утверждаю, что каждый, кто действительно
существует как человек, именно поэтому склонен писать комедии или быть
комическим актером, нет. Но он способен воспринимать комическое. <...>
<...> Все логическое мышление совершается в языке абстракции и sub specie aeterni.
Мыслить существование под этим углом зрения значит отвернуться от
проблематичности мышления вечного в его становлении, но к последнему
подталкивает то, что и сам мыслящий в становлении. Поэтому абстрактно мыслить
легче, чем существовать, если только не следовать расхожему мнению и не
приравнивать существование к бытию субъекта. Здесь перед нами снова пример
того, как простейшая задача становится труднейшей. Считается, что существование
— никакая не вещь и никакое не искусство, ибо все мы существуем, меж тем как
мыслить абстрактно — это вещь. Однако существовать поистине, так чтобы
сознанием пронизывать свое существование, вечно отдаляться от него, и все-таки
оставаться вблизи него, и все равно быть в становлении — вот что поистине трудно.
Если бы в наше время мышление не стало чем-то требующим особого подхода и
выучки, то и наши мыслители производили бы другое впечатление, как это было в
Древней Греции, где мыслителем был тот, чье существование захватила страсть
мышления; как это однажды было и в христианском мире, где мыслителем был тот,
кто усердно стремился обрести себя в вере, составляющей его существование. Но
случись такое в наши дни, самоубийства, инспирированные чистым мышлением,
следовали бы одно за другим, ведь свести счеты с жизнью — это единственное
экзистенциальное последствие чистого мышления, если последнее не входит в
-3человеческое бытие как частное, подчиняясь требованиям этического и личного
религиозного существования, но заявляет о себе как о всеобщем и высочайшем. Мы
восхваляем не самоубийство, а страсть. Нынешний же мыслитель —
достопримечательное созданье, временами чрезвычайно остроумное, но в целом не
имеющее с человеком ничего общего.
Мыслить существование абстрактно и sub specie aeterni значит в сущности снять его
и потом во всеуслышанье поставить себе в заслугу снятие принципа противоречия.
Существование не дает себя мыслить вне движения, а движение не схватывается
мышлением sub specie aeterni. Опускать из-за этого движение значит мыслить
недобросовестно, а вводить его в логику в качестве перехода наряду с временем и
пространством — в очередной раз вносить путаницу. Поскольку все мышление
совершается в вечности, оно ставит неразрешимую задачу перед тем, кто
существует. Понимание существования так же затруднено, как и понимание
движения: я мыслю его и таким образом прекращаю его и, следовательно, уже не
мыслю его. Можно, пожалуй, с полным правом сказать, что существует вещь,
которая не дает себя мыслить, и это — существование. Но трудность снова
проявляется в том, что в самой экзистенции соединяются мышление и
существование, поскольку мыслящий существует. <...>
<...> Поскольку экзистенция есть движение, должна существовать непрерывность,
делающая возможным движение, иначе движения нет. Точно так же, как за словами
“все истинно” скрывается, что ничто не истинно, “все в движении” говорит, что нет
никакого движения3. Неподвижное относится к движению как мера движения,
заключающая в себе и telos, и metron; но когда говорят “все всегда в движении” и
при этом забывают о времени, движение eo ipso оказывается застоем. Поэтому
Аристотель, столь разнообразно исследовавший движение, говорит: Бог, сам
неподвижный, все движет. Поскольку современное чистое мышление просто
прекращает движение или бездумно переносит его в логику, задача того, кто
существует, состоит в том, чтобы придать существованию такую непрерывность, без
которой ничего не будет происходить. Ведь абстрактная непрерывность — это вовсе
не непрерывность, и существование существующего по сути прерывает ее.
Непрерывностью, хотя и моментальной, выступает страсть — сила сдерживающая и
одновременно приводящая в движение. Для того, кто существует, цель и мера
движения — решение и повторение. Вечное — это непрерывность движения, но
движение не затрагивает абстрактной вечности, а приоткрывает конкретное вечное в
том, кто существует, в тот момент, когда он достигает вершин страсти. Всякая
возвышенная страсть4 предвосхищает вечное в экзистенции, чтобы существующий
продолжал свое существование5; вечность же абстрактная достигается ценой
отворачивания от экзистенции. Тот, кто существует, может отдаться чистому
мышлению, избрав сомнительное начало, которое отплатит ему тем, что сделает его
существование ничего не значащим и его речи бессмысленными, — в наше время
редко, почти никогда не встретишь человека, который говорил бы от своего лица,
т.е. от лица отдельного человека. Мнимая возможность, позволяющая ему, не комунибудь, вещать о миллионах, о государствах, о всемирноисторическом развитии,
пантеистически кружит голову. Но все же его предвосхищение вечного в страсти не
является абсолютной непрерывностью, но открывается как возможность
приближения к той единственно истинной непрерывности, которая только и дается
существующему. Это снова напоминает о моем тезисе: субъективность есть истина,
ибо объективная истина для того, кто существует, подобна абстрактной вечности.
В абстракции нет заинтересованности, существование же для того, кто существует,
представляет высший интерес. И поэтому у того, кто существует, всегда есть telos;
этот telos имеет в виду Аристотель, когда в De anima (III, 10, 2) говорит, что nous
theoretikos to telei отличается от nous praktikos. Но если абстракция,
-4отворачивающаяся от существования, тем не менее с ним постоянно связана, то
чистое мышление всегда витает в облаках. Оно в своем мистическом парении, без
малейшего отношения к существующему разъясняет все в границах того, что само
может помыслить, но никогда не разъясняет самого себя и поэтому решающее
разъяснение (которое, собственно, и требуется) становится невозможным. Таким
образом, когда существующий спрашивает, как чистое мышление соотносится с его
существованием и что делать, дабы войти в чистое мышление, ответа он не
получает. Чистое мышление, разъясняя существование исходя из собственных
границ, все запутывает, чтобы существование и экзистенция — то, на чем оно
должно было бы потерпеть крах, — неуловимым поворотом мысли оказалось у него
внутри. Поэтому все, что чистое мышление может сказать о существовании, по сути
им отвергается. Если чистое мышление заводит речь о непосредственном единстве
рефлексии-в-себя и рефлексии-в-иное и о снятии непосредственного единства, то
должно наступать что-то между данными моментами. Что же это? Конечно, время.
Но времени не найти места в границах чистого мышления. Тогда что означает
снятие, переход и новое единство? Как вообще можно говорить о мышлении, когда
люди постоянно только делают вид, что мыслят, и от всего, что утверждают, сами
они полностью отказываются? И что должно означать чистое мышление, если они
не замечают всей фиктивности такого мышления, трубя повсюду о позитивных
истинах, им якобы устанавливаемых?
Сообразно тому, как экзистенция соединила мышление и существование, —
поскольку тот, кто существует, мыслит, их связывает два посредника: абстракция и
действительность. Чистое мышление — это третий способ связи, совершенно новое
изобретение. Как утверждают, чистое мышление начинается после самой
исчерпывающей абстракции, и я должен по невежеству или смиренно, или бездумно
повторять за мыслителями, что отношение, в котором абстракция всегда находится с
тем, от чего абстрагируется, и есть чистое мышление. В нем правит непоколебимая
устойчивость перед любым сомнением, чистая позитивная истина — что тут можно
еще сказать?.. Что чистое мышление фантом. И гегелевская философия, свободная
от всех постулатов, ловит этот фантом с помощью собственного нелепого постулата,
принимающего чистое мышление за начало всего.
Для того, кто существует, в существовании заключается наивысший интерес;
заинтересованность в том, чтобы существовать, есть действительность. Что такое
действительность, не сказать на языке абстракции; действительность — inter-esse
посреди абстрактного гипотетического единства мышления и бытия. Абстракция
рассматривает возможность и действительность, но ее представление
действительности — фальшивое воспроизведение последней, так как оно делается
не посреди действительности, а посреди возможности. Абстракция может постигать
действительность только путем ее снятия, но снять для абстракции как раз и
означает перевести в возможность. Все, что говорится о действительности языком
абстракции, говорится в границах возможности. Когда же слово берет
действительность, абстракция в качестве возможности всецело становится в
отношение к действительности — причем, конечно, не к той, что заключена в
границах абстракции и возможности. Действительность, существование — это
диалектический момент в “триаде”, начало и конец которой закрыты для того, кто —
как существующий — включен в диалектический момент. Абстракция завершает
“триаду”, совершенно верно.
Но как она это делает? Разве абстракция — некая определенная вещь, разве она не
акт производящего абстракцию? Но тот, кто производит абстракцию, все же
существует и как существующий также включается в диалектический момент,
который сам не может опосредовать или завершить, тем более завершить
абсолютно, коль скоро он существует. Если же он это делает, то результат его
-5деятельности должен быть соотнесен с экзистенцией, которая суть он сам, как
возможность с действительностью. Он должен дать разъяснение, как ему быть, т.е.
как быть его существованию; и что произойдет, если он перестанет существовать; и
есть ли у него на это право.
В то мгновение, когда мы начинаем спрашивать подобным образом, мы призываем
этику и предъявляем к тому, кто существует, этическое требование, но оно состоит
не в том, чтобы человек абстрагировался от существования и отвлекся от
экзистенции, а в том, чтобы он существовал, в чем и заключается его наивысший
интерес.
Тот, кто существует, менее всего способен абсолютно удержать снятие
диалектического момента (существования); для этого потребовалось бы иное, чем
существование, опосредование, которое выступает диалектическим моментом. Тот,
кто существует, конечно, знает что такое снятие, но знает только как возможность,
которая не в состоянии сохраняться как таковая, если у него появляется интерес; и
поэтому тот, кто существует, может понять снятие только будучи незаинтересован,
каковым он qua существующий никогда не станет полностью. А с точки зрения
этики он qua существующий и не имеет никакого права хотеть им быть
approximando, потому что этическое, наоборот, делает его интерес к существованию
бесконечным. Настолько бесконечным, что принцип противоречия здесь вступает в
силу абсолютно.
Здесь снова обнаруживается то, что уже было выявлено: абстракция не вдается в
проблему экзистенции и искажает задачу того, кто существует. Мыслить
действительность посреди возможности не так трудно, как мыслить ее посреди
существования, — когда оно под видом становления сопротивляется мышлению
существующего, как и действительность, которая не поддается мышлению, меж тем
как тот, кто существует, — мыслит. Чистое мышление погружает по уши в
глубокомыслие, и все-таки его Целое порой производит впечатление рассеянного, —
из-за того что чистый мыслитель не представляет себе ясно, что значит быть
человеком, который существует.
Всякое
знание
о
действительности
есть
возможность;
единственная
действительность, которая от существующего требует большего, чем знания, — это
его собственная действительность: то, что он действительно существует — и эта
действительность суть его абсолютный интерес. Абстракция принуждает, чтобы он
ради знания стал незаинтересованным, этика же требует его бесконечной
заинтересованности в существовании.
Единственная действительность, которая действительна для того, кто существует, —
его собственная этическая действительность; о всякой другой он только может
знать, но такое знание, если оно истинно, — уже переход в возможность.
Достоверность чувственного восприятия обманчива. Это ясно продемонстрировал
уже греческий скептицизм — и современный идеализм тоже. Достоверность, к
которой стремится историческое знание, также обманчива, поскольку оно
претендует на удостоверение действительности; такое знание действительно, только
если стремящийся к нему растворяет историческую действительность в
возможности. <...> Абстракция есть возможность, предшествующая или
последующая. Чистое же мышление — фантом.
Действительная субъективность обретается не в знании, поскольку знание помещает
ее посреди возможности, а в этическом существовании. Абстрактный мыслитель,
несомненно, существует, однако его существование выглядит скорее, как сатира. Он
-6удостоверяет существование тем, что мыслит, — но немедленно впадает в странное
противоречие: ведь чем абстрактнее его мышление, тем сильнее абстрагируется он
от своего существования. Коль скоро оно и в самом деле становится предпосылкой,
от которой мыслитель хочет оторваться, а производимая им абстракция становится
своеобразным доказательством его существования, последнее должно прерваться,
если абстракция вполне удалась. Картезианское cogito ergo sum повторялось
достаточно часто. Если под Я в cogito подразумевается единичный индивид, то
положение “я есмь мыслящий, ergo я есть” ничего не доказывает: если я есмь
мыслящий, что ж удивительного в том, что я есть, — ведь это уже сказано, и притом
в посылке сообщено больше, чем в заключении. Но когда под Я, лежащим в
основании cogito, подразумевается отдельный существующий человек, философия
возмущается подобной нелепостью — здесь ведь говорится не моем или твоем Я, а о
чистом Я. Но чистое Я не имеет иного способа существования, кроме мысленного,
что и демонстрируется выводом, в котором не делается заключения, — и положение
остается тавтологией.
Когда утверждают, что существование абстрактного мыслителя никак не
доказывается с помощью его мышления, это скорее означает, что абстракции не
вполне удается выявить противоположность существования и мышления; но делать
обратный вывод, будто тот, кто действительно существует, не мыслит вовсе, значит
допускать произвольность, ведущую к недоразумениям. Конечно, он мыслит, но
мыслит переворачивая все относительно себя, так как бесконечно заинтересован в
существовании. Сократ, несомненно, был мыслителем, но таким, который встал в
принципиально безразличное отношение к знанию чистому и бесконечно
сосредоточился на знании этическом, принципиальном для субъекта, чья
экзистенция бесконечно заинтересована в существовании.
Выводить существование из мышления значит впадать в противоречие. Наоборот,
это мышление вырывает существование из действительного и мыслит
действительное путем его снятия, переведения в возможность. <...> Что касается
любой другой действительности, кроме собственной действительности индивида, то
знание о ней возможно только благодаря мышлению. В этом случае знание о
собственной действительности зависит от того, насколько его мышлению удается
абстрагироваться от действительного. К этому-то и стремится абстрактный
мыслитель, но тщетно: он продолжает существовать несмотря ни на что, мыкая
жалкую профессорскую долю и напоминая эпиграмму на самого себя; я уж умолчу о
его долге перед этическим.
Греки были особо внимательны ко всему связанному с существованием. Учение
скептиков об атараксии представляло собой экзистенциальный эксперимент что
будет если абстрагироваться от существования. В наши дни можно абстрагироваться
на бумаге, на той же бумаге можно и усомниться во всем — раз навсегда. Между
прочим, эта перспектива так взволновала современных философов, что они стали
много говорить о бесконечных целях, даже судачить друг с другом о ценности
бумажных денег. Но никому и в голову не пришло поэкспериментировать на своем
существовании, чтобы достичь этих самых целей. С помощью абстракции можно
легко со всем разделаться, легко начинать без предпосылок. То, что предпосылает, к
примеру, тотальное сомнение, захватит всю человеческую жизнь — и в наши дни
это делается так же легко, как и говорится.
§ 2. Возможность выше действительности. Действительность выше
возможности. Поэтическая идеальность и интеллектуальная идеальность.
Этическая идеальность.
-7Аристотель в Поэтике отмечает, что поэзия выше истории, поскольку история
говорит только о том, что происходит в действительности, поэзия же — о том, что
может или должно произойти, т.е. в ее ведении возможное. Возможность выше
действительности с точки зрения поэзии и разума — и эстетическая, и
интеллектуальная способности незаинтересованны. Существует только один интерес
— интерес существования; незаинтересованность же означает безразличие к
действительности. Это безразличие забыто в картезианском тезисе cogito ergo sum,
который смущает незаинтересованность разума и оскорбляет спекуляцию, как будто
спекулятивное озабочено чем-то помимо себя. Я мыслю, ergo мыслю я, — но я ли
есть или нечто есть (есть в действительности, где под “я” подразумевается
отдельный человек, который существует, а под “нечто” отдельная определенная
вещь) — это совершенно безразлично. То, что предмет моего мышления существует
в круге мышления, не требует доказательства или умозаключения, поскольку это
очевидно. Но когда мое мышление начинает полагать цель и предмет, это значит,
что в игру вступил интерес, а с ним и авторитет этического, который избавляет меня
от всех хлопот, связанных с доказательством моего существования, и освобождает
от необходимости этически двусмысленного и метафизически неясного
умозаключения, призывая меня к существованию. <…>
Перевод с датского Д. Лунгиной
Примечания автора
1. Гегель в своей Логике постоянно дает разыграться спектаклю, в котором сам
предстает в роли большого знатока конкретного и ближайшего; господин
профессор, забывая сделать необходимый переход, всякий раз использует эти
понятия, чтобы идти дальше, — но в этом его очевидный промах, на который указал
еще Тренделенбург.
2. И когда в его сочинениях читаешь: “Мышление и бытие суть одно и то же”,
вспомнив его жизнь, думаешь: бытие, тождественное мышлению, — это, пожалуй,
не человеческое бытие.
3. Несомненно, именно на это намекал ученик Гераклита, когда сказал, что войти в
одну и ту же реку нельзя даже единожды.
4. Земная страстность сужает экзистенцию тем, что преображает существование во
что-то мгновенное.
5. Поэзию и искусство вообще всегда называли предвосхищением вечного. Но если
это так, то нужно заметить, что поэзия и искусство по существу не связаны с
существованием, так как их взгляд, “удовольствие от прекрасного”, незаинтересован
и не принимает во внимание существование как существование.