Галина Шутько. Проза

То, чего там нет
Все началось с коробки – небольшой, сероватой, картонной – из тех, в
которых обычно доставляют почтовые посылки. На коробке не было марок
или других опознавательных знаков, и при прочих равных условиях она с
легкостью могла бы затеряться среди домашнего скраба. Но в этом доме она
занимала совершенно особое место.
Коробку Арине подарил Волшебник в вечер, когда они с ним прощались. Она
сидела на столе, болтая ногами в полосатых гольфах, прихлебывала
отдававший жухлой травой чай. Ей казалось, чай поможет перебороть вязкий
ком, вдруг вставший в горле. Не помогал.
Волшебник стоял напротив, опираясь о стену лопатками и локтями. Арина
отчаянно желала, чтобы он взял и исчез, но он, вопреки законам их сказки, в
этот раз не особенно торопился исполнять ее желание.
Она не заметила, как коробка появилась в его руках. Время тянулось
отчаянно медленно, а ей хотелось, чтобы схлопнулось в один миг.
Волшебник протянул коробку ей – движение длилось вечность. Произнес:
- Ты знаешь, что там.
Она кивнула и отвернулась к окну. За окном снег падал сплошной стеной –
так на сцену в конце спектакля падает занавес.
Когда Арина подняла голову вновь, в комнате уже было пусто.
Она думала, что действительно знает, что в коробке. Там должно было быть
желание, пойманная мечта – как последний, прощальный подарок.
Закупоренное волшебство. Ее палочка-выручалочка на самый крайний
случай.
Она только не знала, какой случай – действительно самый крайний.
Первый раз Арине захотелось открыть коробку в тот же самый вечер.
Оголодавшим зверем грызла внутренности тоска, она отвыкла или совсем не
умела с нею бороться. Разрезать скотч – то же мне Волшебник, запечатывает
коробки скотчем – засунуть голову внутрь, прокричать в картонное нутро
что-то глупое. Например: «Вернись, вернись». Например: «Я люблю тебя».
Она посмотрела в зеркало. Отражение отрицательно помотало головой. Что,
мол, за глупости ты придумала. Нельзя тратить шанс на попытку оживить
мертвеца.
Второе желание пришло вместе с озарением. На работе – Арина работала в
скучном сером офисе, однотипном, как штампы на справках о психическом
здоровье – бухгалтерша разводилась с мужем. Разводилась долго, слушать об
этом надоело, тошно было, Арина и не слушала, приноровившись вовремя
вставлять однотипные комментарии. Она и сама не ожидала, что уловит
посреди монотонного диалога необычную фразу:
- Я знаю, - говорила бухгалтерша с иронией, - почему люди заводят
домашних животных. Это такой способ держать при себе живое существо,
даже если оно тебя не любит.
Сердце в груди Арины радостно трепыхнулось и забилось быстрее. «Вот
оно», - подумала она с ликованием, - «Вот же оно».
В тот вечер она впервые за месяц торопилась домой, оскальзываясь на
обледенелом тротуаре, почти бежала. Она знала, что загадать, как быть:
оказалось, что выход был на поверхности. Около подъезда ей под ноги
кинулся черный котенок: замерзший, худой, он казался ей родным и
знакомым. Она подхватила котенка на руки и счастливо рассмеялась. Она
была уверена уже, что, зайдя в квартиру, обнаружит коробку открытой:
желание же исполнилось.
Но коробка была цела, скотч не тронут. Арина опустила котенка на пол и
улыбнулась. Улыбка, болезненная и жалкая, больше смахивала на гримасу.
Отражение в зеркале, если бы могло, покрутило бы пальцем у виска.
Отражение сказало бы, что только полная дура могла пожелать запереть
человеческую душу в животном.
Котенок бродил по полупустой квартире, жалобно мяукая.
Ночью она маялась бессонницей. В тоске ей чудилось, что в коробке и нет
никакого желания, что там что-то банальное, к примеру, летнее ее голубое
платье. Или целое лето, сжатое, запакованное. Открываешь – и проживаешь
все вновь. Арина бы не отказалась. Она закрывала глаза и почти кожей
чувствовала прохладу речной воды и обжигающе горячий песок. Россыпь
пресных семечек на ладони: семечками кормили в парке жирных рыжих
белок. Тепло чужих пальцев в своей руке. Плечо, на которое так удобно было
уронить голову. Мозоли от новеньких босоножек, запах фруктового мыла…
Руки сами потянулись к коробке (отражение в зеркале недовольно
скривилось). Арина прикинула на вес: слишком легкая, платья там точно нет.
Понюхала: пахло картоном, и, может, клеем. Летом не пахло.
Она прижала коробку к себе и минутку постояла, закрыв глаза. Потом
притащила табуретку и закинула коробку на дальнюю полку, на самый верх.
Случай действительно должен был быть особый.
Коробка стала ее проклятием. Она вспоминала о ней каждый раз, когда ей
хотелось невыполнимого – а Арина была из той дурацкой породы людей,
которым ничего, кроме невыполнимого, и не надо. Коробка стояла перед ее
глазами, когда она засыпала и когда просыпалась. Теперь Арина
действительно что-то узнала об одержимости, хотя раньше ей казалось, что
любовь и есть одержимость.
Однажды она сидела в кафе, без аппетита ковырялась в мороженом. Человек,
сидящий напротив, был ей приятен. Неплохой, в общем, был человек, и
говорил о чем-то интересном – о фильмах, кажется. А, может, и о книгах.
Арина поймала себя на том, что с тоской смотрит в окно и в фигуре на той
стороне улицы ей снова мерещится кто-то знакомый. Черноволосый,
вихрастый, волшебный.
- Господи, - сказала она вслух посреди монолога хорошего человека, Господи, как же я устала.
Она зашла в квартиру и, не снимая пальто, не скидывая ботинок, пошла к
коробке. Стащила ее с полки, стала руками разрывать скотч.
- Я ничего не хочу. Я не хочу тебя вернуть. Я не хочу, чтобы ты меня любил.
Не хочу исполнения желаний. Не хочу тебя целовать – ни когда засыпаю, ни
когда просыпаюсь. Не хочу пикников в поле у озера, не хочу кормить вместе
белок. Мне ничего не нужно. Пусть только все это кончится, пусть это,
пожалуйста, кончится.
В квартире гулял сквозняк, было зябко. Глупый котенок тыкался в ноги.
Отражение в зеркале, кажется, улыбалось.
- Хоть бы записку оставил, что ли.
Картонная коробка стояла на полу, разворошенная и пустая.
Танцы с приведениями
Мы каждый день двигаемся вместе
я - под ударами, и ты - во мне
красной горящей пульсацией,
дающей мне силы жить
ив ритме танца,
в кружении платья
я в каждой плывущей тени
буду видеть тебя
и буду
с тобой.
© Flit Avita
Моя племянница Лили – странный ребенок. Нет, я, конечно, люблю ее и все
такое, но временами даже ее родители готовы подтвердить, что у девочки не
все дома. Окончательно я убедился в этом в последний день рождения
Анны, моей жены.
У Лили карие глаза, но не того карамельного оттенка, как у нас с сестрой.
Неизвестно, откуда пришел этот цвет - цвет крепкого пива, свежего кофе и
шоколадной стружки. Подобные лишь у моей жены, нигде не встречал таких
больше.
Но глупо было бы как-то связывать это с Анной – хотя первые месяцы даже
мать малышки Лили смотрела на своего ребенка с суеверным ужасом.
И, когда пресловутый ребенок с громким стуком ставит кружку на стол, а
потом пристально на меня смотрит, мое сердце с головокружительной
скоростью ухает куда-то в пятки. Потому что у человечка девяти лет от роду
не могут глаза быть настолько взрослыми.
- Знаете, какой сегодня день, дядя Джон? – спрашивает у меня Лили, стирая
ладошкой с верхней губы молочные усы.
- Да, конечно, - сдержанно произношу я, - Сегодня тридцать шестой день
рождения Анны, твоей тетки.
- Неа, не угадал, - солнечно улыбается она, спрыгивая со стула, - Сегодня –
День танцев с привидениями.
Я озадаченно хмурюсь, вздыхаю и вновь перевожу взгляд на газету, которую,
вообще-то, до этого читал.
Я же говорил – странная девочка.
Надо будет не забыть сказать сестре, что у ее дочери появилась новая
причуда. А то устроит еще на радость родителям какой-нибудь
спиритический сеанс…
Иногда я вижу в зеркале твое отражение вместо собственного лица.
Морщинки вокруг глаз, выступившие от счастливого смеха. Ямочки на
румяных щеках. Густые волосы, которые тебе каким-то чудом удалось
заплести в косу.
Ты улыбаешься мне. Ты не двигаешься, позволив мне изучать каждую
черточку – будто я и так не помню их все наизусть. А я не могу оторваться
от зеркала до тех пор, пока кто-нибудь не окликнет меня, и тогда
наваждение рассеивается, улетучивается призрачной дымкой – только я все
равно долго не могу избавиться от странного осадка.
Как
будто
ты
только
что
на
меня
смотрела.
Но я поворачиваюсь спиной к воспоминанию.
У меня больше не получается жить лишь тобой, прости.
Моя племянница Лили любит праздники. А ее родители беззастенчиво этим
пользуются, не упуская шанса спихнуть девчонку бездетному дядюшке – для
того, якобы, чтобы она помогла украсить дом.
Она и помогает – как сама понимает это слово, конечно же. В итоге дом уже
к одиннадцати утра весь увешан праздничными ленточками розового цвета,
до блеска отмыт и вычищен, а на люстре болтается огромная связка
воздушных шаров – остается лишь надеяться, что она никому на голову не
упадет.
Дядюшку Джона Лили тоже своим вниманием не обошла – я оказался
украшен конфетти и местами посыпан марципаном. А малолетняя шалопайка
отступила на два шага, оглядела меня и, удовлетворенно улыбнувшись,
убежала в сад.
Говорит, погода хорошая, а мама недавно сказала ей, что неплохо бы танцы
на свежем воздухе устроить.
И мой дом через пару часов превращен в помещение, будто бы
предназначенное для проведения детского праздника. Я бы, конечно, сделал
все по-другому, мне и сейчас хочется сорвать эти ленты, убрать
поставленный на видное место кукольный сервиз… Но в саду рассыпается
звонким колокольчиком смех Лили и я, морщась, оставляю все как есть.
- Анне понравится, - говорит кто-то за моей спиной, и я, вздрогнув,
оборачиваюсь.
У окна стоит шурин и, улыбаясь лишь уголками губ, смотрит в голубое небо.
Такого неба не бывает в Лондоне девятнадцатого сентября.
Иногда я боюсь просыпаться. Потому что знаю, что в том дне, который
подкараулил меня за порогом нашей спальни, тебя не будет.
Так же, как семнадцать лет назад, когда ты рано утром убегала на работу
и возвращалась иногда за полночь. А мне оставалось только пытаться
поймать тебя в те полчаса, что были у тебя между завтраком и хлопаньем
входной двери.
Теперь
же
ты
вовсе
исчезаешь
из
моей
жизни.
А я устал жить одними воспоминаниями, от которых становится только
больнее.
Но я до сих пор не могу принимать решение без тебя.
Даже если это решение – тебя забыть.
- Жаль, что именинницы нет с нами, - произносит сестра, утирая платком
покрасневшие глаза. Ну вот, еще пару слов – и все женщины и половина
мужчин
зальются
горькими
хмельными
слезами.
Знакомое завершение праздника. Ставшее почти что традицией за последние
семнадцать лет.
Я присаживаюсь на корточки перед погрустневшей Лили и спрашиваю:
- Малыш, ты, кажется, обещала мне танцы?
Она, разом вскочив со стула, уносится в дом, и вскоре возвращается вместе с
шурином, который несет вслед за ней стерео. Моя племянница Лили еще
слишком
мала,
чтобы
справиться
с
этим
сама.
Моя племянница Лили очень любит танцевать.
Я
каждый
день
прохожу
мимо
твоих
портретов,
Я каждый день слышу шепоток за спиной и пытаюсь не сплюнуть при виде
очередной девицы, с которой меня пытается познакомить мама.
Они совсем не похожи на тебя – и зачем тогда вообще все, скажи мне?
Пусть этот мир катится к черту, я как-нибудь проживу.
Нет, не так.
Пусть это мир катится к тебе, и тогда я с радостью выпущу из рук мою
единственную опору.
Моя племянница Лили ростом мне до подмышки и танцевать с ней, пожалуй,
ужасно
неудобно.
Но ее рыжие – не каштановые– волосы пахнут липовым медом. В точности,
как у Анны.
Но ее руки – не руки Анны – столь же цепко сжимают мою ладонь. В
точности, как она в день нашей свадьбы.
Но ее глаза – глаза Анны – смотрят на меня так же упрямо, как и семнадцать
лет назад, в день ее смерти.
День танцев с призраками, сказала Лили.
Или это прошептала мне Анна?
Я не хочу знать.
Твое сердце стучит в унисон с моим.
Твое дыхание, перемешанное с ароматом луговых цветов, слышится рядом.
Твой шепот жаркой волной щекочет мое ухо – но я не знаю, что ты мне
говоришь.
Я танцую с твоим призраком танго, фокстрот, вальс и макарену.
Твой призрак зовут Лили, у него рыжие волосы и глаза цвета шоколадной
стружки – но тебе не обязательно это знать.
Ты еще здесь.
Ты будешь жить до тех пор, пока жив я.
И значит, наша сказка еще не кончилась.
Золотая рыбка
Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри.
(с) Виктория Райхер
Пусть будет так: вы читаете это вечером, на столе - стынущий в кружке чай,
процессор у ног урчит остервенелым котярой. Из-за двери плещет желтым
светом и голосами, голосами больше - бьет по ушам внахлестку, один из того, чье бессмертие вы делите напополам, другой - визгливый, женский,
нарочито манерный (остальные добавить по вкусу). Пусть вам не хочется это
читать, сюжет и герои - глубоко до лампочки, но на секунду вы цепляете
взглядом знакомую деталь, замираете (не слушать, не думать, что она там
хочет ему) и пробуете вглядеться в ровные ряды буквиц.
Я - плохой рассказчик, я не сделаю вам вечер, не сделаю ночь, едва ли - утро,
но я попробую, честно, я нанижу розовеющие бусины облаков на некрепкую
нить неба и разбавлю их ярко-желтым солнечным пятном. Перекусить
зубами, сделать узел, и - вы сидите, грейтесь, а я начну.
Пусть будет так: их зовут Джон и Мэри, они женаты, а может, давно вместе,
словом - делят постель и успели изучить друг друга до косточек; они друзья
моей семьи или что-то вроде, и, наверное, догадываются, что эта история - о
них. Я знаю, мне потом влетит, они не будут разговаривать со мной месяц
или целых три дня - в общем, вечность, - они не станут поливать мои цветы,
когда я уеду и не возьмут больше кота; но у меня не осталось больше своих
слов, даже своих снов уже не осталось, а потому начнем.
Если бы мы были в театре, я бы сказала - хэй, маэстро, занавес. Ну да,
поднять.
Когда-нибудь они отдыхают на море, и Джон, развалившись в шезлонге,
смотрит, как Мэри в купальнике с золотыми рыбками носится по пляжу (в
поисках красивых ракушек). Рядом с Джоном много жирных потных тел,
чуть меньше - потных красивых девушек, на них нормальные купальники,
без рыбок; Мэри косится на него с подозрением, но быстро забывает, зачем
смотрела. Джон скучает, ему лень купаться, в воздухе пахнет солью, пивом и
вяленой рыбой.
А, ну и потом, как же.
Джон потягивается, стряхивает с волос остатки соленой влаги и вальяжно
идет к Мэри; она замирает и с подозрением смотрит на него, ей кажется - ее
поймали на месте преступления, она думает, что хуже - чтобы отчитали или
повели в полицейский участок, но хуже, естественно, окажется именно то,
что он предпримет. И он говорит что устал, жарко, вонища и пора домой, и
тянет ее за руку, и она идет, угрюмая, набив ракушки в карманы пляжных
шорт, а - вы когда-нибудь видели, как выглядит угрюмая золотая рыбка?
Ну и, конечно, она на него злится, злится, а потом происходит небольшой
взрыв. То есть сначала она недожарила котлеты и пересолила суп, а Джону
это не понравилось, и он не нашел ничего лучшего, как ей об этом сказать. А
она выложила, что шел бы он тогда к мамочке, и что она не собирается под
него подстраиваться, и что вообще он ее не любит, не ценит, и знал бы он,
как она ненавидит его сейчас. Вот.
Джон говорит - а, ну ладно, и продолжает флегматично жевать.
А она уходит к себе в комнату - ну, к ним в комнату - и рыдает. Ес-тес-твенно.
Однажды - ну, вообще-то следующим утром, но это же звучит гораздо хуже,
чем однажды, согласны? - Мэри спит дольше обычного, и когда просыпается,
Джон у плиты стоит и жарит яичницу, и взгляд его хмур даже чуть более, чем
лондонское небо в феврале. То ли на Мэри с вечера дуется, то ли остался без
утреннего секса и потому недоволен, оставим это на совести Джона, ну, чего
уж лезть глубже ребер, правда? Хотя интересно, да.
И Мэри вьется вокруг него ужом и спрашивает:
- Когда пойдем на море?
А Джон ей о том - ну, тоже немножко взорвавшись, ладно, не совсем
немножко, дым просто клубами из ушей валит - что ему надоело это вонючее
море, и она надоела, и ее дурацкий купальник, и что он хочет к нормальному
человеческому обществу, а они с приезда ни в одном музее даже не были. А
хотя - шла бы она одна на свое море, а? Хоть за нее краснеть не придется.
И Мэри тогда растерянно:
- Но я же не умею плавать!
А Джон ей в ответ, зло:
- Ну так пойди и утопись!
И она, конечно, опять плачет, собирает вещи в пляжную цветастую сумку и
идет. Топиться, да.
И вот тут бы нам остановиться, да, тут бы нам сделать хороший глоточек чая
и порассуждать - ну, зачем-то ведь я все это писала? Я, кажется, хотела чтото про то - ну, почему мы делаем больнее всего самым близким людям,
садисты все, что ли, и про то, как сложно это прощать, и про вообще, про
любовь, то есть. Но я вот сейчас встаю и иду в кухню, и сажусь там рядом с
тем, кто украл половину моего бессмертья, и нагло улыбаюсь, глядя в
холодные глаза визгливой женщины напротив.
А он целует меня над ухом и говорит:
- Ну что ты так долго? Я же скучал.
И вот тогда я, понимаете, просто беру и прощаю.
Безо всяких там.
А что Джон и Мэри? А, Джон-и-Мэри, у них все хорошо, да. Она, конечно,
идет на море, и там, конечно, огромные волны - с полмэри размером, вот
чесслово. Она зажмуривается, и прижимает руки к груди, и смело входит в
воду по пояс (холодная - ужас просто). И смотри вниз, а там, прямо у ее ног,
у пальцев, она почти чувствует - плывет огромная, с блюдце, золотая рыба. И
косит на нее бесцветным глазом. И пускает пузыри.
Мэри, конечно, загадывает желание, а когда поднимает на берег глаза, видит,
что там стоит Джон - ну как стоит, запыхался, бежал, наверное - с махровым
полотенищем (не полотенцем ни в коем разе) в руках.
И когда она (выбравшись на берег) стоит рядом и доверчиво на него смотрит,
Джон орет:
- Мэри, какая ты дурища-то, Господи! С утра штормовое предупреждение
объявили, куда ты вообще полезла, а? Нет у тебя мозгов, золотая рыбка.
И Мэри (счастливо) смеется, и тянется (наконец-то) к его губам - ну, потому
что на нем дурацкие бусы из ракушек, которые она для него сделала, и еще
немножечко потому, что это Джон.
И потому, что это любовь, наверное, тоже.
.