Чесотка в мировой литературе

Ты еще не встречался с
чесоточным клещем ?
Мануэль Рохас (р. 1896 г.) — латиноамериканский писатель-реалист, большой
мастер слова, не имея медицинского образования, он в романе "Слаще вина" [Мануэль
Рохас. Сын вора. Слаще вина. (Перевод с испанского). Издательство
"Художествення литература". — М.—Л., 1965. — С. 332—335.] очень красочно
описал ощущения больного чесоткой.
Жаль, очень жаль! Если ты патриот, не мешало бы тебе хоть разочек да
подцепить эту заразу: чесотка — наша национальная болезнь! По правде сказать,
разочек переболеть ею не мешало бы каждому, и прежде всего — каждому
государственному деятелю, дабы он знал, почем фунт лиха, и впредь поменьше
болтал о родине и ее великом будущем, а побольше думал, как помочь народу
избавиться от грязи.
Подлая эта болезнь прилипчива до того, что передается чуть ли не взглядом, и,
если ты заразишься ею, она доставит тебе целую гамму изысканнейших ощущений,
каких ты даже и вообразить бы себе не мог. Все начинается с того, что к тебе под
кожу проникает этакое микроскопическое созданьице, называемое чесоточным
клещом, или зуднем.
Воспользовавшись для вторжения благоприятной случайностью — а для
чесоточного клеща, как и для вши, все случайности благоприятные, — он без твоего
ведома и согласия первым делом проводит у тебе в коже малюсенькую бороздку,
отчего на нашем языке его и окрестили "пахарем". Проведя первую борозду, он
засевает ее — откладывает в ней десятки яиц, но не уходит, а остается сидеть,
затаившись в конце бороздки, и ждет дальнейших событий либо сразу же
принимается откладывать новую партию яичек. Но не подумай, будто эта бороздка
открытая. Сверху она затянута тонким слоем кожи, а устье ее сразу же зарастает
соединительной тканью, так что теперь это уже туннель, но только без входа и
выхода. Немного погодя из яичек выводятся личинки. Сидели бы они смирно там, где
вылупились, все было бы прекрасно, но они не желают сидеть смирно, они ведь
"пахари", "пахари" по натуре, по всем своим врожденным рефлексам. И они тотчас
подхватывают эстафету своего родителя и принимаются буравить отверстия в стенках
первой бороздки, и эти отверстия, пробуравленные во всех направлениях, становятся
входами неисчислимого количества новых бороздок или канальцев, где молодые
"пахари" откладывают новые партии яиц. Как видишь, у чесоточного "пахаря"
производительность намного выше, чем у пахаря-земледельца, потому что
чесоточный одновременно ведет и пахоту, и сев.
И вот появляются у тебя на коже крохотные, наполненные жидкостью
пузырьки, и начинает где-то почесываться, ну, скажем, между пальцами на руках. Ты
раздвигаешь пальцы и видишь мелкую такую пупырышку, еще одну, другую, третью,
десятую. Откуда тебе знать, что это такое, ты ведь тоже не учился в "Школе охраны
здоровья". Чешется, и ты начинаешь чесать там, где чешется. Пузырьки лопаются.
Что ты наделал! Теперь у тебя под ногтями и на кончиках пальцев кишмя кишат
чесоточные зудни, "пахари", и в каком бы месте рука твоя не прикоснулась к телу,
повсюду останутся колонии "пахарей", которые тут же возьмутся вспахивать твою
кожу. Пройдет каких-нибудь четыре дня, и чесоточными пупырышками будут у тебя
усеяны пальцы на руках и ногах, бедра, ягодицы, бока, паховые впадины живот, —
вся кожа покроется розовыми пятнами и водянистыми волдырями, как при экземе, а
кое-где появятся струпья цвета жареного мяса. И под этими струпьями, волдырями и
пятнами в яростном упоении будет сверлить и буравить тебя несметная, опьяненная
вкусом собственных выделений армия чесоточных зудней — и с усердием, какое
люди проявляют лишь на сдельно оплачиваемой работе. По всему телу пойдет у тебя
такой зуд и свербеж, что хоть караул кричи, и особенно ночью, потому что
чесоточный зудень — неженка и ему нравится тепло разогревшегося под одеялом
тела, тепло ночного ложа, если ты даже спишь на голой земле.
И вот ты начинаешь чесаться, остервенело, обеими руками, ты расчесываешь в
кровь розоватые пятна, разрываешь волдыри, сдираешь струпья — ты ведь невежда,
ты не ведаешь, что творишь, но если б ты и ведал, ты все равно не в силах был бы
удержаться, ты все равно чесался бы, чесался! А когда ты наконец уснешь на своей
нищей постели, кишащей чесоточными клещами, тебя и во сне будет терзать
неодолимое, мучительное желание пустить в ход обе руки и скрести, скрести себя
всеми десятью ногтями. Тебе станет сниться, будто ты взбираешься на гору и
чувствуешь, что заблудился, а кругом — непроходимая лесная чащоба, и ты
продираешься сквозь нее, работая обеими руками; со всех сторон тебя обступает
терновник и тернии впиваются в твое тело; все плотней, все гуще становятся заросли,
и тебе уже не видно, куда идти. В отчаянии ты принимаешься расчищать себе дорогу
— отбрасываешь в сторону камни, вырываешь с корнем травы, обламываешь
колючки, раздвигаешь ветки кустарника; ты работаешь, работаешь, обдирая кожу о
шипы терновника, и вдруг просыпаешься оттого, что, оказывается, ты скребешь себя
как осатанелый, и ногти и пальцы у тебя все в крови и в жиже из разодранных
волдырей...
А между тем от чесотки легко вылечиться — нужно только соблюдать чистоту,
носить свежее белье и, главное, почаще мыться. Но беда в том, что у тебя нет ни
ванны, ни душа, ни даже корыта или таза с горячей водой, ни мыла, ни чистого
полотенца, ни одеколона. И ты идешь в больницу — если только ты туда идешь,
потому что многие так всю жизнь и ходят в чесотке. Доктор назначает тебе горячие
серные ванны и светло-желтую жирную мазь Эммериха. Ванны тебе делают в самой
больнице. Ты погружаешься в горячую воду, и в тот же миг во всех твоих розовых
пятнах, волдырях, пузырьках и струпьях начинается такой зуд, что, кажется, ты этого
не выдержишь — умрешь. Чесоточный клещ любит тепло, и от горячей воды силы
его удесятеряются, он принимается за тебя с прямо-таки исступленным неистовством,
а ты сидишь в ванне, вцепившись руками в ее края, и исходишь криком, потому что
уже не в кожу — в самое сердце жалят тебя тысячи раскаленных игл. Зуд делается
таким свирепым, что ты понимаешь: теперь уже чесаться нельзя, стоит только начать,
и ты зачешешь себя до смерти, будешь умолять, чтобы тебе дали терку, обломок
кирпича, кусок наждачной шкурки — все равно что, лишь бы оно скребло, потому
что собственные ногти покажутся тебе недостаточно острыми. И ты лежишь в ванне,
беспомощный как младенец, терпишь до конца свою муку, потеешь, пыхтишь,
захлебываешься истерическим хохотом, плачешь, рычишь и наконец — фу, наконецто! — вылезаешь из воды, а санитар, который радовался, глядя, как ты корчишься, —
не оттого радовался, что он садист, а оттого, что знает: эти страдания — конец
чесотки, которую ты подцепил, вероятно, в полицейском участке или в публичном
доме, в смрадной ночлежке или в своей постели, куда занес ее кто-нибудь из твоих
детей или твоя жена, — санитар всего тебя обмазывает мазью Эммериха.
Чесоточному зудню подписан смертный приговор. Он задохнется в сере.