Изображение движения истории в &quot

Е.М.Дьяконова
Движение истории в средневековых японских
“исторических повествованиях”
(рэкиси моногатари, Х1-Х11 вв.)
На закате “золотого века” японской традиции и культуры – эпохи Хэйан
(794-1185гг.), в предчувствии более суровой и мужественной “самурайской
эры” японцы ощутили потребность осознать себя. Было создано несколько
произведений - жизнеописаний выдающихся людей эпохи, связанных
между собой хронологически, тематически и стилистически. В
филологической науке они получили название “исторических
повествований” (рэкиси моногатари). В них происходило пересоздание
реальности с помощью бесчисленных биографий; собственно реальность и
история в них рассматривались как череда человеческих судеб. В
“исторических повествованиях” соединились два типа мировоззрения, два
отношения к жизни и литературе: японская лирическая стихия,
унаследованная от классической поэзии и повестей – моногатари эпохи
Хэйан, и более старая, философско-историографическая традиция,
восходящая к сочинению китайца Сыма Цяня “Исторические записки” (или,
в другом переводе, - “Записи историка”, Ши цзи, 11-1 в. до н.э.).
Одно из “исторических повествований”, О:кагами (“Великое зерцало”,
Х1 в.), композиционно весьма сложно устроенное произведение,
представляет собой серию жизнеописаний императоров и высших
сановников государства из рода Фудзивара с 850 по 1025 г., причем
биографии интерпретировались анонимным автором как фокус
национальной жизни, как наиболее адекватная форма изображения времени.
Сочинение написано в жанре “беседы посвященных”, воспоминаний двух
старцев, свидетелей незапамятных событий.
1
Исторические сочинения в Японии ведут свое начало от первых записей
620 г. об императорах, придворных, простом люде, которые составлялись по
повелению великого реформатора Японии – принца Сётоку (572-621гг.)
хронистом Сога Умако (ум. в 626 г.). Эти записи, видимо, и стали первой
исторической летописью Японии, но были сожжены сыном Сога Умако –
Эмиси в 645 г. Немногие сохранившиеся части этих записей были собраны в
Кудзики (“Записях о делах древности”), однако позднейшие исследователи
часто выражали сомнение в их аутентичности. Первая сохранившаяся
японская книга, Кодзики (“Записи о деяниях древности”), была составлена в
712 г. О-но Ясумаро и включала мифы, легенды, ранние японские хроники,
генеалогии императоров. Это сочинение - неисчерпаемый источник
материалов по японской мифологии, антропологии, социологии, этнографии
и литературе, и анонимный создатель “Великого зерцала” обнаруживает
несомненное с ним знакомство, постоянно имеет его в виду, хотя прямые
1
аналогии в тексте отыскать трудно. Вслед за Кодзики было создано через
восемь лет более упорядоченное и более современное по тому времени
сочинение Нихонсёки, или Нихонги (“Анналы Японии”), – первое из шести
важнейших историографических сочинений древней Японии. Влияние
Нихонги на О:кагами очевидно: этот памятник прямо упоминается в тексте.
Все “Шесть национальных историй” (Риккокуси, куда входит и Нихонги)
были составлены по императорскому повелению, в них представлена – и
весьма подробно – японская история, начиная с первого полулегендарного
императора Дзимму (660 – 585 гг. до н.э.) и до 887 г. Создавались они с 720 г.
по 901 г., писались на камбуне, т.е. или сплошь по-китайски, или на сильно
китаизированном варианте японского языка и носили официальный характер.
Время, совпадающее с О:кагами, описано в Монтоку дзицуроку (или полностью - Нихон Монтоку тэнно дзицуроку - “Действительные хроники о
[времени правления] императора Япониии Монтоку”, 879г.); сочинение
охватывает период с 850 по 858 г., т.е. время, с которого начинается
повествование О:кагами, и более того: автором Монтоку дзицуроку был один
из героев “Великого зерцала” – правый министр Фудзивара Мотоцунэ (836881).
Последнее из шести исторических сочинений также представляет для
нас интерес: в Сандай дзицуроку (“Действительные хроники трех правлений”,
901 г.) повествуется о том же времени, что и в О:кагами, - о правлении трех
императоров Сэйва, Ё:дзэй и Ко:ко: (с 858 по 887 г.). В составлении Сандай
дзицуроку принимало участие несколько авторов во главе с Фудзиварой
Токихира (871-909 гг.), примечательным персонажем О:кагами.
Национальная историческая традиция далеко не исчерпывалась этими
официальными историями Японии, составленными по хронологическому
принципу. Существовали и другие сочинения, более частного, так сказать,
характера. Это, к примеру, Рюндзи кокуси (“Тематическая история страны”,
892 г.), составленная знаменитым поэтом, литератором и государственным
деятелем Сугавара Митидзанэ (845-903 гг.), которому в О:кагами посвящена,
пожалуй, самая драматическая глава. Создавались и истории отдельных
родов, например, Когосю:и (“Собрание прежде упущенных древних речений”,
792 г.), где описана судьба древнего клана Имбэ и его соперничество с
другим могущественным кланом – Накатоми. Национальные истории стали
той питательной средой, на которой возрос в Х1 в. новый жанр – рэкиси
моногатари (“исторические повествования”). Новый жанр, представленный
девятью сочинениями, большинство которых содержат в названии слово
“зерцало” (кагами), оказался наследником сразу нескольких литературноисториографических традиций, с опорой на которые и создавались эти
произведения - жизнеописания выдающихся людей эпохи - О:кагами
(“Великое зерцало”, Х1 в.); Эйга моногатари (“Повесть о расцвете”, или
“Повесть о цветении”, Х1 в.); Мидзукагами (“Водяное зерцало”, написано
Накаяма Тадатика,ум. в 1193 г.), в котором описывалась история правления
пятидесяти четырех императоров, начиная с Дзимму и по 850 г.; Имакагами
(“Нынешнее зерцало”, 1170г.) повествовало о событиях 1025-1170 гг.
2
Традиция исторических повествований, заложенная автором “Великого
зерцала”, в первую очередь, писательницей-автором “Повести о расцвете” и
другими, продолжала развиваться. В результате сложился цельный и
замкнутый корпус исторических повествований, столь объемный, что даже
обозреть его в рамках одной статьи не представляется возможным.
Обилие произведений, рассказывающих приблизительно об одном и том
же периоде японской истории, многие японские ученые объясняют тем, что
во времена правления Фудзивара Митинага (885-1027 гг.) культура
хэйанской придворной аристократии переживала свой последний и, может
быть, наиболее яркий взлет, проникнутый, впрочем, предощущением
грядущей суровой военной эпохи, а потому окрашенный в цвета грусти и
ностальгии. После смерти Фудзивара Митинага в 1027 г. аристократия
блестящей столицы Хэйанкё: быстро утратила свое влияние; взгляды ее были
обращены вспять, к прошлому, преисполненному неизъяснимого очарования,
всегда свойственного тому, что неизбежно должно погибнуть. Появление
"Великого зерцала" и других “исторических повествований” и фиксирует эту
обращенность вспять, попытку, облекши в слова, удержать уходящую, но
такую привлекательную эпоху утонченности и изящества.
2
Первые сочинения нового жанра - О:кагами, Эйга моногатари и
Имакагами - часто рассматриваются как цельное историко-литературное
описание событий японской жизни с мифологических времен до 1082 г.,
параллельное официальным “Шести национальным историям”; вместе с тем
эти произведения были созданы намного позже, чем написанные по-китайски
национальные истории. Произведения жанра рэкиси моногатари написаны,
главным образом, каной, т.е. японской слоговой азбукой хираганой, в
отличие от серии официальных историй, которые были написаны либо покитайски, либо на японизированном китайском камбуне, т.е. почти
исключительно иероглифами, без использования хираганы. То, что в
“зерцалах” использовалась азбука кана говорило современникам о многом: о
желании поведать о жизни хэйанских императоров тэнно и высших
сановников, так сказать, неофициально, о стремлении придать
повествованию частный характер. К тому же использование на письме
азбуки было прерогативой женщин, придворных дам, создавших на своем
родном японском языке - вабуне обширную литературу, собственно, и
составившую классическое наследие хэйанской эпохи. Подчеркивая это
обстоятельство, один из переводчиков О:кагами на английский и
исследователь памятника Дж.Ямагива, в частности, писал: “Хирагана –
курсивная форма слоговой азбуки-каны уже была использована в повестяхмоногатари (а также дневниках) начала эпохи Хэйан, употребление же
кандзи (иероглифического письма по преимуществу) стало менее
популярным, поскольку сочинения на китайском языке в середине периода
Хэйан утратили былую славу; авторы исторических повестей должны были
3
ощущать, что для изображения элегантной и исполненной очарования жизни
аристократии той эпохи простая и послушная хирагана была явно более
подходящим инструментом. И создана была новая форма” /O:kagami, 1967, с.
386/.
Некоторые современные (90-е годы) исследователи стремятся внести
ясность в номенклатуру средневековых жанров. Например, Сэкинэ Кэндзи
пишет /Сэкинэ, с. 137-155/, что “Записи о деяниях древности” и “Шесть
национальных историй” - это, так называемые, “правильные, или
упорядоченные, истории” (сё:си); их называют также “хрониками, анналами,
записями” (кироку), составленными по повелению властей; это официальные
национальные истории, написанные мужчинами-чиновниками по-китайски.
Несколько позднее, около 1220 г., создается Дзиэном (1155-1225) Гукансё
(“Мои личные выборки”) - сочинение, представляющее собой наиболее
значительную в средневековье попытку философски осмыслить историю; в
номенклатуре жанров, предложенных Сэкити, оно носит наименование сирон
(букв. “исторические изыскания”). В “Моих личных выборках” один из
свитков посвящен объяснению движущей силы истории с помощью введения
категории до:ри (принцип, причинная связь), обозначающей некоторую
динамическую сущность, пронизывающую исторический процесс. Но это,
так сказать, теория, а не картина движения истории. В свою очередь
“Военные повести” (гунки, или сэнки) описывают в основном важные, но все
же только эпизоды истории, а не изображают течения времени. В
повествования-моногатари типа “Повести из Исэ” или “Повести о Гэндзи”
могут быть включены исторические эпизоды, события, деятели, но только
“исторические повествования” изображают жизнь исторических персонажей
от поколения к поколению. В них главное внимание уделено личности,
воссоздается в основном частная жизнь известных людей во всей, так сказать,
полноте. Поначалу повествования-моногатари писали только женщины;
позднее, когда стало не зазорно использовать вместо китайского родной
вабун ( японский), за сочинение подобных произведений принялись и
мужчины.
Многие исследователи полагают, что в “Великом зерцале” и в “Повести о
расцвете” произошло знаменательное соединение “историчности” (рэкисисэй)
(кстати сказать, есть мнение, что в Эйга моногатари представлена
хронологическая интерпретация японской истории, а в О:кагами более
биографическая и драматическая ее версия) и “литературности”
(моногатарисэй). По поводу роли “повествования” (моногатари)
выдающаяся писательница эпохи Хэйан в своем шедевре “Повесть о Гэндзи”
написала: “Повести описывают нам все, что случилось на свете, начиная с
самого века богов. Японские исторические анналы касаются только одной
стороны вещей. А в повестях содержатся всевозможные подробности. Автор
конечно не рассказывает так, как оно есть на самом деле, называя каждого
своим именем. Он передает только то, что не в состоянии оставить скрытым
в своем сердце; все, что он видел и слышал в человеческой жизни в этом
мире – и хорошее, и плохое” /Мурасаки, т. 2, с. 14/. И в другом месте
4
Мурасаки Сикибу замечает: “Свет в наше время измельчал. Он во всем
уступает старине. Но в кана наш век поистине не имеет себе равного.
Старинные письменные знаки (речь идет о китайских иероглифах. – Е. Д.)
как будто точны и определенны, но все содержание сердца в них вместится
не может” /Мурасаки, Приложение, с. 52/.
Произведения жанра “исторических повествований” иногда назывались, по
словам Ямагива, “национальными историями, записанными азбукой”
(канабун-но кокуси). Кроме того поскольку в названия многих из них входит
слово “зеркало” (кагами), то сочинения эти вкупе называли кагами моно
(букв. “зеркальные вещи”), или кагами руй (“типы зерцал”), – а иногда
“ёцуги” – по имени главного рассказчика (см. ниже). Некоторые
комментаторы - Нумадзава, Сато Кюи, Ямагива, Рейшауер - полагают, что
название жанра “зерцал” исконно японского происхождения; китайские
зерцала, жанрово отличающиеся от японских, либо попали в Японию после
создания О:кагами, Эйга моногатари и Имакагами, либо были написаны
после Х1 в.
Сравнения японских сочинений такого рода с европейскими “Speculum”
“Spiegel” “Mirror” и русскими “зерцалами”, например “Великим зерцалом” 1,
показывает, что последние вряд ли носили исторический характер; целью их
было исправление и облагораживание нравов, фиксирование прецедентов и
установление идеалов; они насыщенны поучениями, морализаторством, им
свойственна отчетливая учительность. Так, зеркало князей (Furstenspiegel) в
немецкой литературе преподавало правителю руководящие начала для его
деятельности.
Китайская традиция “зерцал” (например, “Всепроникающее зерцало,
управлению помогающее” - Цзы жи тун цзянь историка Сыма Гуана,10811086) основывалась на том, что образ зеркала ассоциировался с самим
понятием истории; “зерцало” рассматривалось как источник поучений для
правителя и министра, т.е. также имело, в первую очередь, этическое
измерение. Стремление развлечь и научить чуждо японским “зерцалам”
рассматриваемого периода, хотя позже в эпоху Токугава ХУ1 – Х1Х вв.
такие поучающие “зерцала” появились.
Даосизм различает две существенные для нас универсальные в
человеческой культуре тенденции осмысления символики зеркала. “Одна из
них связана с представлением о зеркале как средстве опознания подлинного
образа вещей и отличается дидактической направленностью. Другая исходит
из роли зеркала как силы трансформации и тесно соприкасается с магией
зеркала” /Малявин, с. 200/. В нашем случае мы, видимо, имеем дело с
частичным объединением двух типов понимания “зеркальной” символики.
Кстати сказать, по поводу значения этого слова применительно к О:кагами
велись длительные дискуссии: несомненно, оно принадлежит к буддийской
терминологии, встречается в буддийских источниках и широко
употреблялось, часто в форме фурукагами (“старое зерцало”), и в
повседневной жизни, в магической практике, при гаданиях, заклинаниях,
медитации, в буддийских сочинениях, в стихах эпохи Хэйан. Вместе с тем
5
образ зеркала обладает и синтоистскими коннотациями: зерцало, наряду с
мечом и священной яшмой – одна из императорских регалий; зерцало,
игравшее важную роль в мифе о богине Солнца Аматэрасу, было передано,
как повествуется в Кодзики, богиней Аматэрасу ее внуку Ниниги-но микото,
когда она отправляла его с Равнины Высокого Неба на землю, чтобы править
Страной Восьми Островов (т.е. Японией). В первой главе “Записей о деяниях
древности”, в Предисловии Ясумаро, говорится: “И вот, узнаем мы о том, что
прикреплено было зерцало и выплюнуты яшмы; и что наследовали друг
другу сотни царей…” /”Записи о деяниях древности”, с. 30/.
Видимо, в О:кагами зерцало – это, в первую очередь, символ власти, а
повествования-“зерцала” следует понимать как “истории о власти”, или,
точнее, “истории о передаче власти”. А поскольку властью обладали не
императоры -тэнно, а регенты и канцлеры из рода Фудзивара, то О:кагами
прочитывается как “история о власти Фудзивара”. Один из рассказчиков,
Сигэки, сравнивает главного рассказчика Ёцуги с “отполированным зеркалом,
в котором отражаются разные формы” и добавляет: “Когда слушаешь ваши
рассказы, то кажется, будто стоишь против ясного зеркала…”. Он же
восклицает: “Вы будто бы поднесли зеркало, в котором отразились многие
императоры, а еще деяния многих министров, у нас такое чувство, словно мы
вышли из тьмы прошедших лет, и утреннее солнце осветило все”. Сам Ёцуги
называет себя “ясным зеркало старого фасона”, и он же перед зеркалом
предается созерцанию и постижению человеческого сердца. Старцы
обмениваются такими стихами:
Пред светлым зеркалом
Все, что минуло,
Что есть сейчас
И что грядет
Прозреваю.
Ответ таков:
О, старое зеркало!
В нем заново прозреваю
Деяния императоров,
Министров – чередою,
Не скрыт ни один!
Ёцуги сравнивает себя не только с зеркалом, но и с Буддой Шакьямуни,
вращающим Колесо жизни, называет себя “старцем, коему ведомы все дела в
мире, кто все помнит”. Таким образом, образ зеркала трактуется им двояко: с
одной стороны, сам рассказчик – зеркало; с другой стороны, оно отражает
движение Колеса жизни и формой напоминает это колесо (зеркала в эпоху
Хэйан были круглыми или восьмиугольными в подражание цветку мальвы,
бронзовыми), сливается с ним. Другой старец, Сигэки, также участник
беседы, но на вторых ролях, уничижительно говорит о себе, как о “зеркале в
шкатулке для гребней, что брошено в женских покоях”, т.е. вместо зеркала
действующего, магического, всеотражающего сравнивает себя с обыденной
6
вещью бытового обихода да еще и запертой в шкатулке. Зеркало в данном
случае – символ человеческой души: или высокой, приемлющей в себя поток
жизни, или пошлой низкой, закрытой для внешнего мира, а потому
никчемной.
В “Великом зерцале” произошло содинение исторических материалов,
которыми в более чем достаточном количестве обладал сочинитель
(источником послужили Кодзики и Риккокуси, а также “Исторические
записки” Сыма Цяня), и повествовательной техники и поэтики, которые не
только были разработаны в мельчайших деталях к 1Х в., но послужили для
создания шедевров японской повествовательной литературы: Гэндзи
моногатари (“Повесть о Гэндзи”, 1Х в.), Мурасаки Сикибу; Макура-но со:си
(“Записки у изголовья”, Х в.) Сэй Сёнагон и других выдающихся
произведений в жанре моногатари (букв. “повествование о вещах”). Таким
образом, создатели “зерцал” оказались наследниками не только весьма
обширных (многотомных) упорядоченных официальных историй на камбуне,
но и высочайшей литературной традиции моногатари, чрезвычайно
одухотворенной и с разработанной теоретической и практической поэтикой.
В “исторических повествованиях” соединились два типа мировоззрения:
китайская “ученая” историческая традиция, представленная Сыма Цянем, и
“своя”, “домашняя” традиция, в которой, в свою очередь, можно выделить
два пласта: пласт официальных упорядоченных историй на камбуне,
наследовавших Сыма Цяню, и пласт собственно японский, который
определяла лирическая стихия классической поэзии вака и повестей –
моногатари эпохи Хэйан. Так родилась новая жанровая целостность, внутри
которой привычные “домашние” черты оказались оживлены привнесенным
извне “чужим” подходом к материалу. “Исторические записки” Сыма Цяня
демонстрировали высокий уровень исторического знания, давали некоторую
“точку отсчета” для новой традиции “зерцал”. Этому вряд ли стоит
удивляться, учитывая несравненное богатство труда Сыма Цяня , в который,
как замечает исследователь, “китайская традиция вошла… галереей
портретов ее выдающихся представителей, обильными цитатами из их
произведений, страницами трактатов, специально посвященным культурным
ценностям, важным для государственного управления, а также истории
некоторых аспектов политики и институтов государства” /Кроль, с. 7/. Даже
структура “Исторических записок” (“основные записи”, бэнь цзи;
“хронологические таблицы”, бяо; “трактаты”, шу; “истории наследственных
домов”, ши цзя; “жизнеописания”, ле чжуань) оказала серьезное влияние на
исторические сочинения в странах, испытавших китайское культурное
влияние. Вместе с тем в Японии лирический и фрагментарный взгляд на
вещи потеснил более серьезное, строгое и систематизированное отношение к
миру китайцев. Оригинальное миросозерцание японцев, построенное на
ассоциациях, входя во взаимоотношение с высокоорганизованной,
интеллектуально изощренной исторической мыслью, как бы обволакивало ее,
растворяло в лирической стихии, ломая схемы и рубрики; снижало ее
философскую значимость, уделяя большое внимание мелочам жизни:
7
убранству дома, позам, одежде, снам и воспоминаниям, чувствам и стихам;
многие истории перекочевали в “Великое зерцало” и другие “исторические
повествования” из домашних, семейных, родовых хроник 2.
3
Общая цель сочинителей “исторических повествований” (хотя поздние
произведения жанра отделял от ранних “зерцал” значительный временной
промежуток) была одна – соединенными усилиями воспроизвести в
литературной форме частную историю Японии, не допуская разрыва в
повествовании. Некоторые исследователи (Ока Кадзуо) в этом контексте
вводят термин “человеческая история” (нингэн рэкиси). Все вместе авторы
зерцал описали историю Японии с мифологических времен до 1603 г., а
вкупе с авторами "Шести национальных историй", полагает Нумадзава,
воспроизвели японскую историю во всей полноте /Нумадзава, с. 56/. Мы же
считаем, что официальная, “серьезная” версия истории с неизбежностью
требовала (по принципу дополнительности) появления другого – более
свободного, лично интонированного, приближенного к человеку варианта,
т.е. такого текста, где, в согласии с хэйанскими ценностями, была бы
ретроспективно изображена личная жизнь исторических персонажей с
преимущественым вниманием к судьбам знаменитых людей эпохи Хэйан. В
“Великом зерцале” история понимается как извменяющееся время, как
драмы людей, разворачивающиеся внутри потока времени.
Некоторые исследователи, например, американская переводчица О:кагами
Х.К. МакКалау, вообще полагают, что назвать это произведение
историческим можно только с некоторой натяжкой: важнейшие события
истории рода Фудзивара либо вообще опущены, либо только упомянуты
/O:kagami, 1980, с. 5-6/. Главная же цель автора – показать величие
Фудзивара Митинага (966-1027), одного из наиболее влиятельных
государственных деятелей рода Фудзивара (любопытно, что в “Повести о
расцвете” его сравнивают с самим Буддой, он объявляется реинкарнацией
Ко:бо дайси и Сётоку
тайси 3. Считалось также, что именно Фудзивара Митинага послужил
писательнице Мурасаки Сикибу прообразом принца Гэндзи.) МакКалау
пишет, что испытывает искушение отнести “Великое зерцало” не к истории
или биографии, а к собранию традиционных повестей и исторических
анекдотов, отобранных и организованных в определенном порядке с целью
изобразить жизнь и времена Фудзивара Митинага. К ней присоединяются и
другие исследователи: Ока Кадзуо, Мацумура Хиродзи. О роли
исторического анекдота в “Великом зерцале” писал и Фукунага Сусуму
/Фукунага, с. 112-124/. Как бы то ни было, многие историки литературы
единодушны в том, что в “Великом зерцале” произошло соединение
исторического анекдота с генеалогией. Отсюда необыкновенная связанность,
спаянность сочинений типа “зерцал” между собой и с другими сочинениями
эпохи Хэйан.
8
Все элементы повествования в нашем памятнике тесно увязаны между
собой. Так, о стихотворениях, встречающихся в жизнеописаниях, всегда
сообщается (в тексте, либо в комментариях), в какие знаменитые антологии
они вошли, под какими номерами и т.д. Подобные отсылки, весьма
характерные, придают дополнительный вес литературным фактам и фактам
жизни. Отсылки создают также впечатление разветвленных связей между
вещами, событиями, людьми: все они находят где-то свое отражение, отклик,
воспоминание, встречаются то в одном сочинении, то в другом. Таким
образом, все сочинения эпохи самых разных жанров (повестей-моногатари,
зерцал-кагами, стихотворений-вака) оказываются соединенными, словно
общими кровеносными сосудами, едиными темами, образами, героями,
стихами, событиями и фактами. Герои “Великого зерцала” действуют в
других классических произведениях эпохи Хэйан: в великом романе
“Повесть о Гэндзи” (там речь идет о десятом веке, события которого описаны
в О:кагами), в “малых шедеврах” хэйанской литературы: Ямато моногатари
(“Повесть из Ямато, Х в.), Исэ моногатари (Повесть из Исэ, Х в.), - причем
некоторые эпизоды из этих повестей почти без изменений перенесены в
О:кагами. Герои знаменитого хэйанского дневника Кагэро: никки (“Дневник
эфемерной жизни”, Х в.) – писательница, мать Митицуна, и Фудзивара
Канэиэ возникают и в “Великом зерцале”. Появляется там и другая
выдающаяся сочинительница Идзуми Сикибу, автор дневника Идзуми
Сикибу никки (“Дневник Идзуми Сикибу”, Х в.) и прекрасных стихотворений,
а кроме того знаменитые музыканты, каллиграфы, проповедники, люди,
известные своей святостью, отшельники, монахи - исторические персонажи и
литературные герои.
Композиционно “Великое зерцало” устроено следующим образом.
Открывается оно своеобразной экспозицией – описана встреча в 1025 г.
(втором году Мандзю: - эта дата знаменательна, к ней не раз вернется автор
сочинения) двух древних старцев в храме Облачного леса Урин-ин, где
собралось множество народа на церемонию разъяснения сутры Цветка
Закона, т.е. Лотосовой сутры; они-то и рассказывают о событиях, судьбах.
Затем представлены биографии 14 японских императоров, начиная с
императора Монтоку (850 г.), при котором род Фудзивара пришел к власти, и
до “ныне царствующего” императора Го-Итидзё:. В новейших исследованиях
“Великого зерцала” биографии императоров стали называть
“повествованиями об августейших исторических поколениях” (мирэкидай-но
моногатари) / см. Сэкинэ, с. 137-135/. Затем следуют двадцать
жизнеописаний высших сановников из рода Фудзивара, причем
хронологически второй раздел повторяет первый: история начинается со
времен императора Монтоку и заканчивается 1025 г., когда два старца
встретились в храме. Таким образом, получается, что история рассказана
дважды, но акцент сделан на разные действующие лица. В современной
литературе эта группа жизнеописаний получила название “повествование о
министрах” (дайдзин моногатари). Примечательно, что биографии
императоров перетекают в то, что можно было бы назвать вторым введением:
9
покончив с деловой частью сочинения – судьбами императоров - и переходя
к следующей, более важной для целей автора и потому гораздо более
обширной и литературной части, - старцы предаются размышлениям о
зеркале, времени, истории и судьбах мира и людей, о преемственности
власти, значении рода, сочиняют стихи. Эта часть – второе введение –
особенно важна для изучения задач и целей рассматриваемого сочинения.
После пространных биографий сановников знаменитого рода следует еще
одна часть, называемая “Повести о клане Фудзивара” – здесь история
повторяется уже в третий раз, начиная с предка рода Фудзивара Накатоми
(настоящее имя Накатоми Камако 614-669 гг.; родовое имя Фудзивара – букв.
“Поле глициний” - пожаловано ему императором на смертном одре за особые
заслуги в проведении реформ Тайка). Но эта в третий раз рассказанная
история звучит совсем иначе: вкратце представлена судьба регентского дома
Фудзивара в целом, и судьба эта изложена конспективно, предельно сжато,
выделены только важнейшие события (общение с богами-ками и т.д.), члены
клана только обозначены в назывных предложениях. Эту часть можно
определить как дайджест истории рода Фудзивара. Но на этом повествование
не заканчивается, хотя, кажется, что судьба рода описана с разных точек
зрения почти с исчерпывающей полнотой. Далее следует наиболее
“литературная” часть памятника – “Истории старых времен”. Здесь
рассказчики снова возвращаются к прежним темам и событиям, но теперь
вскрывается иной повествовательный пласт, более лично окрашенный
(поскольку старцы говорят о том, что сами видели и слышали и в раннем
детстве, и в глубокой старости). Ёцуги рассказывает о сооружении известных
храмов, излагает истории их создания – порой фантастические, цитирует
множество стихотворений, вошедших в знаменитые антологии, передает
“занимательные и очаровательные случаи” (слова Ёцуги), анекдоты,
описывает явления богов-ками (божества Касуга, божества Мороки);
празденства, церемонии, состязания, песни и танцы. Здесь отчетливо звучит
голос рассказчика, чувствуется его стиль, характер, очевидны реакции на
разные события; его комментарии, размышления полны смысла и
заслуживают отдельного исследования.
Подобная кольцевая композиция - постоянное, последовательное
возвращение к исходной дате (850 г. – когда родился будущий император
Монтоку, при котором Фудзивара пришли к власти), к тем же событиям и
героям, которые то выдвигаются на первый план, то уходят в тень,
превращаясь в третьестепенных персонажей, а потом снова начинают
исполнять заглавные роли, - далеко не случайна. Во-первых, в ней
реализуется всеобъемлющий буддийский образ земного бытия как
вращающегося колеса (об этом идет речь в памятнике). Во-вторых, подобная
композиция позволяет системно изобразить разные стороны, пласты жизни
клана: его взаимоотношения с властью, богами, императорами, придворными,
вписанность в жизнь хэйанской аристократии, причастность к искусствам, к
религии (синтоизму и буддизму). Судьбы героев как бы поворачиваются к
читателю (а внутри текста, по сюжету, - и к слушателям) разными гранями; и
10
жизнь рода в целом переливается, как мозаичная картина, самодостаточная в
каждой своей части, которая легко превращается в отдельное, не связанное с
другими произведение.
Зачин “Великого зерцала” вводит читателя в гущу жизни, в нем
рассказано, как множество людей собралось в известном буддийском храме
Облачного Леса в пригороде блестящей столицы Хэйанкё: послушать
ежегодную проповедь о Лотосовой сутре, содержащей учение Будды
Шакьямуни. Тут же присутствуют два необыкновенных древних старца.
Между ними завязывается беседа: сначала они вкратце рассказывают
собственные биографии, искусно вписанные в жизнь хэйанского двора, и
попутно выражают желание поведать о деяниях императоров и министров,
поскольку “не говорить о том, о чем хочется говорить – это поистине тяжкое
бремя для сердца”. В.Н.Горегляд отмечает по этому поводу, что завязка в
“Великом зерцале” построена по тому же принципу, что и Санго: сиики
(“Наставлениях о трех учениях”) Ку:кая или ночные беседы принца Гэндзи с
его приятелями у Мурасаки Сикибу /Горегляд, 1997, с. 186/. Старцы
вспоминают людей прежних времен, которые, желая снять с себя груз знаний,
выкапывали в земле яму и говорили в нее (в этом эпизоде, кстати сказать,
нетрудно усмотреть отзвуки античного сюжета о царе Мидасе, проникшего в
Японию, как считают исследователи, через Корею 4). Непременное
стремление потолковать о делах прошедших лет, заинтересованность
многочисленных слушателей, монахов и мирян, мужчин и женщин,
опоздание священника, который должен читать проповедь – все это создает
благоприятные условия для длительного диалога двух старцев. В их разговор
вмешивается человек из толпы, молодой слуга из богатого
аристократического дома, он задает вопросы, дополняет сказанное,
рассказывает свои небольшие истории – в общем изобретательно играет роль
слушателя.
Жанр диалога в японской культуре восходит к очень древней традиции
диалогических песнопений во время ритуала посадки риса. Некоторые
исследователи полагают, что практика вопросов и ответов, уходящая
корнями в буддийские диалоги мондо: между учителем и учениками, нашла
яркое подтверждение в диалогах Ёцуги и Сигэки. Мифологический свод
“Записи о деяниях древности” первоначально рассказанный сказителем (или
сказительницей?) Хиэда-но Арэ, а затем записанный придворным
историографом О-но Ясумаро (? – 723), – тоже представляет собой по
существу своеобразный диалог. Очевидна демонстрация устного характера
повествования в “Великом зерцале”. Сато Кэндзо, например, писал, что
О:кагами – это письменное сочинение, представленное в форме устного.
Стремление придать повествованию устный характер связано, видимо, с
необходимостью ретроспективно легитимизировать историю правящего рода
Фудзивара (в частности, одну его ветвь – регентов и канцлеров Сэкканкэ), а
устный текст с большей определенностью, чем письменный, воспринимался
в традиционной культуре как сакральный.
11
4
Кто же такие старцы-рассказчики Ёцуги и Сигэки? Начать с того, что
бытовавшие в эпоху Эдо фольклорные варианты названия нашего памятника
акцентировали именно их роль в организации повествования – “Великое
зерцало” именовалось или “Повестью старца Ёцуги” (Ёцуги-но окина
моногатари), или “Повестью двух старцев” (Футари-но маи-но окина
моногатари). Да и “Повесть о расцвете” нередко называли “Ёцуги
моногатари”. Крупнейший драматург эпохи Тикамацу Мондзаэмон назвал
одну из своих пьес “Повестью Ёцуги о братьях Сога” (Ёцуги Сога). Со
временем “Ёцуги” стало родовым обозначением любой неофициальной
исторической хроники особого типа /O:kagami, 1980, с. 14/.
Образ старца (окина) вообще чрезвычайно значим в японской культуре.
Как отмечала А.Е.Глускина, окина участвовали в обрядовых представлениях
та-асоби (полевые пляски) и тауэ мацури (праздненство посадки риса), а
также в представлениях саругаку, дававшихся в синтоистских и буддийских
храмах бродячими труппами; и в церемониальных представлениях,
связанных с сельскохозяйственными работами, тоже обязательно
участвовали двое или трое старцев, причем один из них носил имя Ёцуги-но
окина /см. Глускина, с. 32- 34/. Дело в том, что окина – постоянная фигура в
таких представлениях и ритуально-обрядовых действах - это образ родового
старейшины, бывшего в свое время распорядителем всех земледельческих
работ, а также главной фигурой во всех ритуалах, связанных с культом
предков: старец окина = та арудзи = “хозяин поля”, после смерти глава рода
обожествлялся, потом его стали называть та-но ками (божество поля).
Крупнейший фольклорист Оригути Синобу в статье о та-асоби
подчеркивает роль окина ( или омина) и упоминает еще и старуху (ба)
/Оригути, с. 8 – 17/. В “Великом зерцале” тоже встречается старуха
рассказчица - супруга Сигэки, правда, роль ее невелика, всего несколько
реплик. Многие комментаторы полагают, что имена старцев значимы и
поддаются расшифровке: полное имя первого старца, утверждающего, что
ему 150 лет (он родился в 876 г., а действие происходит в 1025 г.), - Ооякэ-но
Ёцуги; ооякэ означает “императорская ветвь”, а ёцуги – “наследник”, или
“наследование”; кроме того слово ёцуги может быть разделено на
составляющие, имеющие собственные значения: ё – означает “мир”, “наш
бренный мир” или “время”, “наше время”, “поколение”, а цуги –
“наследование”, “чередование”, “преемственность”, “следующий”. Таким
образом, имя старца может быть осмыслено как “Наследование (или
преемственность) императорских поколений”, что как нельзя лучше
соответствует глубинному смыслу памятника5.
Заметим, что слово цуги – “следующий” – само по себе представляется
ключевым для “Великого зерцала”. Все биографии императоров начинаются
со слова цуги-но (“Следующий государь именовался императором Тэнряку”,
к примеру), что должно подчеркнуть премственность государей Ямато, их
происхождение от небесных государей-богов, родоначальником которых был
Ниниги-но микото, внук богини солнца Аматэрасу. На слове цуги
12
выстраивается своеобразная двунаправленная временная ось
преемственности: в прошлое, к богам и первым императорам, уходит ряд уже
правивших их потомков (Ёцуги, например, говорит: “Череда богов и
императоров, чьи имена сами являются на мои уста…”), а в будущее тянется
нить к покуда неведомым поколениям правителей. Следует сказать, что
подобная непрерывность правления воспринималась и воспринимается в
Японии как нечто единственно возможное – ведь до сих пор у власти в
стране находится та единственная династия, что ведет свою родословную от
богини Аматэрасу и Ниниги-но микото. Да и историко-государственный
жанр императорских списков, без сомнения повлиявший на поэтику
“Великого зерцала”, открывался именем полулегендарного, но уже, так
сказать, “земного” императора Дзимму (660 – 585 гг. до н.э.).
Понятие ё –“мир” также ключевое для “Великого зерцала”. В эпоху
Хэйан этой категории, носящей скорее временной, чем пространственный
характер, придавался особый “буддийский” смысл: это был мир одного
поколения, которое на глазах сходит со сцены, исчезает, словно иней на
траве, словно отцветшие цветы или облетающие листья, в соответствии с
концепцией мудзё:- иллюзорности, бренности всего сущего. Характерно,
например, такое выражение: “Этот мир, еще более мимолетный, чем сон…”
(Юмэ-ёри мо хаканака ё-но нака…), постоянно встречающееся в “Великом
зерцале”. Мимолетность, изменчивость рассматривалась как нечто
иманнентно присущее жизни, ё – это именно мир преходящий, и вместе с тем
в семантике этого слова заложено представление о смене поколений, в том
числе и поколений императоров и канцлеров. В этом контексте имя старца
Ёцуги приобретает как бы новое измерение.
Имя другого старца – Нацуяма-но Сигэки (Разросшиеся, или вошедшие в
силу, деревья на летних горах), скорее всего, в согласии с традицией, должно
указывать на процветание рода Фудзивара (чье родовое имя буквально
означает “поле глициний”). Вокруг имени Фудзивара возникла своеобразная
поэтика расцвета. Цветение, разрастание трав и ветвей, расцвет, слава –
эпитеты тесно связанные с домом Фудзивара; один из них вошел в состав
названия исторического повествования “Повесть о расцвете” (Эйга
моногатари). Это понятие - эйга в центре многих исследований об
“исторических повествованиях” /см. Мацумура , с. 16; O:kagami, 1980, с. 15/.
Эйга – слово китайского происхождения (жун-хуа), означает расцветцветение, где эй (жун) – цветение цветов и трав, а га (хуа) – цветение
деревьев. Вместе с тем оно употребляется и в смысле “ мирской славы”,
“процветания на жизненном поприще”. Слово это в обоих смыслах
употреблялось в китайских источниках, в Чжуанцзы ( 1У в. до н.э.) и в
“Исторических записках”; в японскую литературу эпохи Хэйан оно пришло,
видимо, через посредство поэтических анталогий периода Шести династий
(Ш – У1 вв.) и танских новелл. Понятие эйга, достаточно редко
встречающееся, по мнению многих японских исследователей, применялось
именно к тому типу славы и расцвета, связанного с полнотой власти, которой
как раз и обладал Фудзивара Митинага.
13
Прослеживая происхождение этого слова в номенклатуре важнейших
средневековых категорий, японские исследователи обращаются к “Повести
из Исэ”, классическому произведению ута-моногатари, к которому
японские писатели и поэты бесчисленное множество раз прибегали в поисках
вдохновения; памятник этот послужил источником несчетного количества
цитат. Так вот в “Повести” рассказывается, как однажды некий господин
(возможно, речь идет об Аривара Нарихира, прославленном поэте) на приеме
в честь Фудзивара Масатика, когда зала была убрана по понятной причине
цветами глициний (фудзи), прочитал стихотворение в жанре вака:
Как много укрылось
Здесь под цветами
в цвету…
И блестящей, чем прежде,
Глициний цветы!
(Перевод Н.И.Конрада)
А на недоуменные вопросы гостей ответил: “Блеск и слава первого
канцлера теперь в полном расцвете, и я сложил стихи, в виду имея то, что
“род глициний” теперь особенно цветет” /Исэ-моногатари, с. 100/. Здесь
цветение глицинии метафорически свидетельствует о небывалом взлете дома
Фудзивара, к которому принадлежал и Масатика: канцлер этого дома
Ёсифуса (804-872) достиг поистине безграничного могущества, хотя еще в
начале 1Х в. правил род Татибана, и только с середины этого века власть
перешла к роду Фудзивара. Но уже при императоре Монтоку (Сэйва, (850880 гг.) в 858 г. Фудзивара Ёсифуса – регент при государе, он отдает одну из
своих младших дочерей ему в жены, становясь таким образом тестем
императора, а – со временем – и дедом будущего правителя. Фудзивара-но
Мотоцунэ объединил посты регента и канцлера и положил начало
регентскому дому Фудзивара. Вот такую примерно цепочку ассоциаций
рождало у читателей “Великого зерцала” имя второго старца-рассказчика –
Нацуяма-но Сигэки.
Теперь вернемся к старцу Ёцуги. Чтобы сделать его образ более
реальным, живым, в тексте приводится лаконичной портрет Ёцуги,
написанный совершенно в духе хэйанской прозы, в которой принято было
очерчивать внешний облик персонажа двуми-тремя штрихами: “Сколь
изящен был его облик, когда он раскрывал веер из желтой бумаги, натянутой
на шесть планок из черного персимонового дерева, и смеялся!”. Далее Ёцуги
намечает хронологическую перспективу своего повествования: “От самых
истоков нашей страны, начиная от императора Дзимму и до нынешнего
правления, один за другим сменились, кроме семи поколений богов,
шестьдесят восемь поколений императоров”. Но старец сетует, что все это
слищком давнее, “чтобы уши наши могли услышать, и потому я намереваюсь
рассказывать, начиная с более близких времен”. Формула “то, что видел
глазами и слышал ушами” повторяется множество раз в тексте “Великого
зерцала” в разных вариантах, происходит обкатывание, шлифовка этого
словесного клише, оно сокращается до “видел-слышал” (ми-ки). (Заметим,
14
что подобная формула встречается и в “Исторических записках” Сыма Цяня.)
Понимать эту формулу следует так, что он или видел события собственными
глазами, или ему о них рассказывали очевидцы: придворные, служанки во
дворце, знакомые монахи, нянюшки высоких особ, мойщицы уборных и т.д.;
часто используются формулы типа: “люди говорили”, “стало известно”.
“Люди мира” (ё-но хитобито) или просто “люди” (хитобито), в
терминологии Ецуги, - слушатели рассказчиков не только знают и помнят все
происходившее за почти 200 лет, но и играют важную роль комментаторов
событий, поведения того или иного исторического лица, фактов;
восхищаются, пугаются, негодуют, осуждают, а главное – все видят и слышат.
Не один раз старец Ёцуги повторяет, что рассказывает он только о том, что
видел-слышал, четко очерчивая границы повествования. Тут же он
устанавливает строгие временные рамки: от “третьего года Кадзё: (850 г.),
года старшего брата металла и лошади” до “нынешнего года” (т.е. второго
года Мандзю:, 1025 г.).
5
Как уже отмечалось, в “Великом зерцале” чрезвычайно значим
историко-биографический пласт повествования. Существенно, что
биографии императоров и биографии сановников из рода Фудзивара
разительно отличаются друг от друга. Во-первых, очевидна строгая
формальная отработанность двух типов биографий; выстроена четкая
система рубрикации, которая вмещает в себя все, что требуется автору
биографии, причем это “все” выражено обкатанными, видимо, в течении
долгого времени, необычайно емкими формулами-клише. Эти формулы
можно наблюдать на протяжении всего текста “Великого зерцала”, они носят
неизменный характер. Зачин каждой биографии императора – это краткая, но
абсолютно полная генеалогическая “справка” о герое, его ближайших
предках, а также – чему придавалось сакральное значение – точная и
подробная хронология с указанием дня, луны, года (например, “год старшего
брата металла и овна”, “десятый год Дзё:ва, год младшего брата воды и
собаки” и т.д.) его рождения, инициации, принятия титула наследного
принца, восшествия на престол, отречения, пострижения в монахи, смерти.
Круговорот человеческой жизни преднамеренно упорядочивали,
вписывая его в четкую сетку календарных дат, годовых “стволов и ветвей”,
эр и девизов правления. Деловой официальный тон чиновника-историографа,
пишущего на камбуне, выдержанный в биографиях императоров, абсолютно
преобладает над художественным; точная информация здесь важнее
занимательного сюжета. В то же время к концу каждого фрагмента,
посвященного тому или иному государю, установка на достоверность
заметно отступает на второй план, логическое построение рубрик
размывается, строгая хронология событий уступает место временной
неопределенности, исчезают чеканные формулы. В последних пассажах
жизнеописаний императоров проступает личное отношение рассказчика к
людям и событиям, строгая проза историка начинает перемежаться
15
лирическими пассажами и стихотворными вставками. Историк словно бы
хочет напомнить читателям, что государи - тоже люди, что им не чуждо
ничто человеческое. Так, один из них внезапно ослеп, и даже придворный
экзорцист не смог ему помочь; другому явился бог из храма; третий родился
слабеньким, и его преследовали злые духи. “Исторические” и “лирические”
части рознятся не только стилистически, но графически: в первых
преобладают иероглифы, которые и внешне, и структурно логичны, ригидны,
официальны; во вторых - слоговая азбука-хирагана, т.е. написаны они на
вабуне, гибком и “послушном”, мягком языке классической литературы. Эти
и другие подобные эпизоды объединяет одно свойство: все они принадлежат
к частной, так сказать, “человеческой истории” (нингэн рэкиси) императоров
и их ближайшего окружения.
Если в своей, так сказать, “официальной” ипостаси император в
биографиях “Великого зерцала” - фигура сакральная, осуществляющая связь
с богами-ками и первопредками, потомок Богини Аматэрасу, Великий предок
и божество риса, то “лирические” описания, словно бы призваны напомнить
о том, что реальная власть сосредотачивалась в руках регентов и канцлеров
из клана Фудзивара. “Практически к Х в. все подступы к императорскому
двору захватил один род – Фудзивара, происходивший от древнего рода
Накатоми, глава которого, как утверждают авторы хроник, некогда исполнял
обязанности посредника между богами и государем”, - замечает
исследователь /Горегляд, 1975, с. 14/. Так что и архетектоника государевых
биографий “Великого зерцала” оказывается еще одной и немаловажной
характеристикой глубинных исторических смыслов.
7
Идея преемственности, обращенности в прошлое, к предкам, как уже
говорилось выше, едва ли не главная в жизнеописаниях правителей, что
подчеркнуто в “Великом зерцале” еще и наличием закрепленного традицией
формального перечня правителей, каковой, несмотря на свою лапидарность,
выполнял чрезвычайно важную роль: само называние государей как бы
размечало время, устанавливало хронологию, ведь эпохи часто именовались
не только по девизу правления, но и по имени императора (годы Энги, годы
Тэнряку и т.д.). В связи с этим особую смысловую нагрузку приобретают
параллельные списки правящих регентов, канцлеров и министров Фудзивара,
приведенные в третьей части “Великого зерцала”. Складывается впечатление,
что сополагая один –императорский, сакральный – список с другим,
неофициальным, анонимный автор как бы наделяет этот второй вполне
легитимным статусом. Можно с определенностью утверждать, что в
“Великом зерцале” происходит “трансляция” определенного типа личности,
запечатленного в иерархическом генеалогическом типе мышления.
Биографии императоров и министров во всей своей полноте заключают в
себе четко отлаженный прием – представление единичного (т.е. отдельных
императоров, министров) как целого (императорский род, род Фудзивара).
16
Во втором введении Ёцуги делает еще одно важное заявление: в его
повествовании об императорах и министрах есть сверхзадача – поведать о
блестящей жизни и распростаняющейся славе “господина, Вступившего на
Путь” (за этой скромной формулой скрывается всесильный Фудзивара
Митинага, а “Вступивший на Путь” ню:до: - это звание высокого сановника
не ниже третьего ранга, принявшего монашеский постриг). Ёцуги весьма
изящно обосновывает необходимость рассказа о многих поколениях
императоров и министров, прежде чем поведать о судьбе главного героя дома
Фудзивара, который, кстати, находился у власти именно в то время, когда
старец вещал в храме Облачного Леса - Урин-ин. Ссылаясь на тексты Закона
Будды (т.е. священные тексты буддизма), Ёцуги говорит: “Хоть и рождается
великое множество мальков, трудно им стать настоящей рыбой; хоть и
посадили дерево манго, но плодам завязаться трудно…” И в другом месте:
“Не вырастит ветви и не принесет плода посаженое дерево, если не питать
его корни. Поэтому я вспомнил августейшую последовательность
императорских правлений, а затем последовательность министров.” Мысль
вполне очевидная: для появления в мире такого человека, как Фудзивара
Митинага, необходима вековая жизнь рода, и тогда - лишь раз в несколько
столетий – может, как плод на зрелом дереве, родиться на свет выдающаяся
личность.
Раздел “Великого зерцала”, содержащий жизнеописания министров и
завершающийся главой о судьбе Фудзивара Митинага, “господина,
Вступившего на Путь”, - состоит из биографий регентов, канцлеров, великих,
левых и правых министров, т.е. исключительно из представителей правящих
сановников рода Фудзивара. Все эти биографии написаны по-японски
слоговой азбукой кана, причем почти исключительно в ракурсе частной
жизни: здесь забавные случаи; описания встреч - с богами, духами,
прекрасными женщинами; стихи, сочиненные по важному или
незначительному поводу; любовные страсти и измены; рождения и смерти;
даже душевные недуги – словом, быт, круг семейного существования во всей
полноте и завершенности, воплощенный в литературной форме,
выработанной жанром моногатари. В повествование об одном человеке будь то император, министр, наследный принц или канцлер, - вовлекаются
десятки других членов того же рода; нередко происходит подмена:
персонаж, чью жизнь, судя по заглавию фрагмента, собирается поведать
рассказчик, почти сразу отступает на задний план, а повествование
сосредотачивается на его родне, на его врагах, на знакомых ему придворных
дамах; попутно упоминаются прорицатели, соседи, просто случайные
прохожие. Повторим, что подобный способ изложения, полностью
соответствуя буддийскому представлению об иллюзорности и бренности
бытия, позволялт создать своеобразную историческую мозаику, где
личность – только повод для описания родовой истории, ибо жизнь
отдельной личности мимолетна, и значима она только в бесконечной
наследственной череде представителей рода.
17
Наконец, совокупность биографий “Великого зерцала” позволяет выявить
механизм передачи власти в эпоху Хэйан, выработанный родом Фудзивара и,
в первую очередь, одной из его ветвей – кланом Сэкканкэ, который выдвигал
по преимуществу регентов и канцлеров. Механизм этот был сложным, но на
протяжении столетий функционировал практически без перебоев. В роду
Фудзивара ценились женщины -–дочери членов этого могущественного
клана: представительниц семейства Сэкканкэ обычно старались выдать
замуж или за наследного принца, или за императора (к примеру, четыре
дочери Фудзивара Митинага были супругами императоров). Они рожали
сыновей, принцев крови, которые в свой черед наследовали императорский
сан. В расчете на высокое предназначение дочери получали тщательное
воспитание и образование, литературное, музыкальное, их лелеяли и
оберегали в семье. Не отставали от них в образованности и талантах и
состоявшие при них придворные дамы.
С эпохи правления императора Монтоку (напомним, что именно с этого
императора начинается повествование в “Великом зерцале”) к малолетнему
императору назначался регент из рода Фудзивара, - отец матери, дед
императора. Когда государь достигал совершеннолетия, регент принимал чин
канцлера и продолжал править уже от имени взрослого императора, причем
имел право принудить своего владыку принять постриг, а на освободившийся
престол посадить следующего брата. Поскольку в эпоху Хэйан наследование
традиционно шло по материнской линии, принадлежность мальчиковпретендентов по матери к роду Фудзивара соблюдалась неукоснительно.
Вообще малолетние принцы крови были окружены в клане Фудзивара
всеобщим почтением, ибо были залогом легитимной передачи верховной
власти. Потому в хэйанской литературе мы так часто встречаем красочные
описания счастливой детской жизни будущих властителей – балованых детей
на попечении многочисленных сановных дам.
Со временем посты регента и канцлера слились; когда занимавший этот
объединеный пост вельможа по возрасту уже не мог выполнять
государственные обязанности, он назначал вместо себя одного из своих
сыновей, и – как свидетельствует “Великое зерцало” - не обязательно
старшего. Сам он по традции принимал монашеский постриг. Дальше
история повторялась: у нового канцлера рождались дочери, получали
соответствующее воспитание, их брали в жены мальчики из императорского
рода, причем часто браки заключались в очень раннем возрасте. Потом
дочери Фудзивара рожали мальчиков, и одному из них суждено было взойти
на престол. Иногда сыновей рождалось в избытке (скажем, у императора
Дайго было четырнадцать детей); тогда не все они становились принцами
крови и могли претендовать на престол. Как правило, “неудачникам” давали
при рождении родовое имя Минамото, которое понижало их статус и лишало
надежды на трон (кстати, такова судьба сиятельного принца Гэндзи – героя
знаменитого романа ; Гэн – просто другое чтение имени Минамото).
Впрочем иногда, напротив, ощущался недостаток в наследниках мужского
пола. Например, у императора Уда родился единственный сын, что
18
поставило под угрозу сам принцип престолонаследия. Однако вопреки всем
превратностям рождений описанный механизм передачи власти действовал с
850 г. вплоть до смерти в 1027 г. Фудзивара Митинага.
Повествование “Великого зерцала” заканчивается 1025 годом – годом
наивысшей славы великого министра (канцлером он в порядке исключения
так и не стал, хотя и правил Японией целых двадцать лет) Фудзивара
Митинага. Еще в 1000 г. он, будучи левым министром, путем сложной
интриги выдал свою старшую дочь Акико за императора Итидзё:, его власть
усилилась, но Итидзё: не жаловал своего министра. В 1011 г. император
скончался. Новый император Сандзё: правил под ферулой Митинага (он стал
супругом второй дочери Митинага – Кадзуко), не выходя из повиновения, и
тем не менее был пострижен в монахи; стараниями Митинага принц крови,
сын его дочери Акико взошел на престол под именем Го-Итидзё: в 1016 г., и
Митинага стал при нем регентом. Го-Итидзё: правил до 1036 г. , т.е. еще
девять лет после кончины Митинага в 1027 г. Следующий император, ГоСудзаку, находился на троне до 1045 г., а государь Го-Рэйдзэй, правивший с
1045 по 1068 гг., был внуком Митинага через его дочь Ёсико; его преемник –
Го-Сандзё:, властвовал с 1068 по1073 г. и приходился Митинага правнуком
через Кадзуко. Таким образом, Фудзивара Митинага оставался прародителем
императоров на протяжении нескольких царствовавших поколений после
своей кончины. И хотя в “Великом зерцале” линия престолонаследия после
1025 г. не прослежена, отметим, что механизм передачи власти продолжал
действовать в полном соответствии и с теми принципами, которые изложены
в памятнике, и с самим его духом.
Повествование “Великого зерцала”, как и вся хэйанская проза, покоится
на двух основных представлениях о путях истории. Во-первых, это
буддийская идея кармы, понимаемая как совокупность деяний человека и их
последствий, влияющих на его жизнь в прошлых и грядущих рождениях,
идея метампсихозы. Именно карма предопределяет судьбы героев О:кагами.
Как рефрен повторяется фраза: “Так предопределено было, видимо, в
прежнем рождении!”. Примечателен в “Великом зерцале” рассказ о монахеотшельнике, никогда не покидавшем свою обитель, кроме как в день
проповеди, поскольку отсутствие его в храме могло неблагоприятно
отразится на его судьбе в будущем рождении. Безличные силы природы, в
своем круговращении в соответствии с натурфилософским принципом инь-ян,
а не субъективные причины направляют и определяют поступки
исторических персонажей. Сами по себе правота или виновность героя мало
что решают – он рождается, гибнет, торжествует только благодаря
счастливому или несчастному совпадению его стремлений с
направленностью природных сил в данный момент.
Так, в “Великом зерцале” стремительный жизненный взлет Митинага
осознается исключительно с точки зрения его кармы – как же иначе
объяснить череду трагических – но для Митинага необыкновенно удачных! –
случайностей, таких, к примеру, как ранняя гибель одного за другим двух
19
его старших братьев, главных претендентов на должность канцлера? Или
внезапная смерть не благоволившего Митинага императора Итидзё:? Не
только люди, но и природа вынуждена подчиняться счастливой карме героя –
сколько смиренного восторга в словах автора “Великого зерцала”: “Могут
дуть ветры, могут изо дня в день лить дожди, но небо прояснится и земля
просохнет за два или три дня до того, как он что-нибудь задумает.”
Кроме идеи кармы, представление об истории в “Великом зерцале”
основывалось, как мы уже подробно говорили выше, и на тесно с ней
связанной концепции иллюзорности мира, важнейшей для периода Хэйан.
Мир, понимаемый скорее во временном, чем в пространственном смысле,
представлялся следствием действия кармы, с одной стороны, и вместе с тем
его иллюзорность не подвергалась сомнению, а бренность и мимолетность
оказывались качествами, имманентно ему присущими. В этом контексте
смена императорских правлений и правлений канцлеров из рода Фудзивара
находилась в прямой зависимости и от кармы, и от мимолетности мудзё: так во всяком случае трактовали движение истории произведения жанра
“исторических повествований” и в том числе “Великое зерцало”.
Примечания
1. Существовало и в России “Великое Зерцало” – важный памятник
переводной русской литературы ХVII в., включавший до 900
разнообразных анекдотов, повестей, преимущественно поучительного
характера. Корни этого “Зерцала” уходят в сочинение иезуита Йоганна
Майера “Magnum Speculum” (1605), где материал был систематизирован
по рубрикам.
2. К семейным хроникам, антологиям, использованным в О:кагами,
относятся, например, Митинага коки (“Записи Митинага”, составленные
самим Фудзивара Митинага в Х1 в.); Цураюки касю: (“Собрание песен
Цураюки”, Х1 в., лучшего поэта эпохи); Мидо: кампаку-но ки (“Записи
канцлера Мидо:”, составленные Фудзивара Митинага в Х в.).
3. Ко:бо дайси (или Ку:кай, 774-835) - крупнейший мыслитель, поэт (писал
китайские стихи), каллиграф, основатель секты Истинного слова Сингон;
его считали создателем японской слоговой азбуки кана. Сётоку Тайси
(574-622) – принц, регент, крупная политическая фигура своего времени,
распространитель буддизма в Японии, ученый в конфуцианском духе,
патрон многих искусств, основатель храма Хо:рю:дзи. Считался
инкарнацией боддисатвы Каннон.
4. Есть теория, что легенда о царе Мидасе могла проникнуть в Японию с
корейской хроникой “Самгук саги” Кима Бусика (Х11 в.).
5. Такая интерпретация имен предложена, например, Дж. Ямагива (см.
O:kagami, 1967, с. 389 и далее ) и другими авторами.
Литература
Глускина - Глускина А.Е. Народные песни и пляски Кагура (рукопись).
20
Горегляд, 1975 - Горегляд В.Н. Дневники и эссе в японской литературе ХХШ вв. М., 1975.
Горегляд, 1997 - Горегляд В.Н. Японская литература УП – ХУ1 вв. Начало и
развитие традиций. СПб. 1997.
Записи о деяниях древности – Кодзики. Свиток 1-3/ Пер. Е.М.Пинус,
Л.М.Ермаковой, А.Н Мещерякова. СПб. 1994
Исэ моногатари - Исэ моногатари. Пер., статья и примеч. Н.И.Конрада. М.,
1979.
Кроль - Кроль Ю.Л. Сыма Цянь-историк. М., 1970.
Малявин - Малявин В.В. Чжуан-цзы. М., 1985.
Мацумура - Мацумура Хиродзи. О:кагами. – В сер.: Нихон котэн бунгаку
тайкэй. Т. 21. Токио, 1962.
Мурасаки - Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). В 4-х
книгах. Пер. с яп. Т.Л.Соколовой-Делюсиной. М., 1991-93.
Нумадзава - Нумадзава Тэцуо. Нихон бунгаку хё:рон (Введение в японскую
литературу). Токио, 1934.
Оригути - Оригути Синобу. Нихон миндзоку каку рон ( Изучение японских
народных песен). Т. 7. – Оригути Синобу дзэнсю: (Полное собрание
сочинений Оригути Синобу). Токио, 1974.
Сэкинэ - Сэкинэ Кэндзи. Рэкиси моногатари-но хо:хо: (Метод “исторических
повествований”). – В кн.: Нихон бунгаку ко:дза (Лекции по японской
литературе). Токио, 1987.
Фукунага - Фукунага Сусуму. Кэйфу то ицува. О:кагами-но рэкиси дзё:дзюцу
(Генеалогия и исторический анекдот. Подлинные обстоятельства
исторического повествования О:кагами). – “Бунгаку”. Токио, 1987, т. 55, №
10, с. 112 – 124.
O:kagami, 1976 - The O:kagami. A Japanese Historical Tale. Transl. by Joseph K.
Yamagiwa. London, 1967.
O:kagami, 1980 - The O:kagami. Fujiwara Michinaga and His Times. Princeton,
1980.
Культура эпохи раннего средневековья,
или эпохи Хэйан
(1Х-Х11 вв.)
(курс лекций, продолжение курса А.Н.Мещерякова)
21
1. Японская историография и европейская историческая наука об эпохе
Хэйан. Строительство в 794 г. столицы Хэйанке:, ставшей “центром мира”
в средневековой Японии. Географическое, топографическое, культурное
положение города, его иерархическая структура, ориентированность по
сторонам света, геомантия, соотнесенность с концепцией инь-ян,
монастыри, императорский дворец. Представления средневековых
японцев о своей столице. Буддийские центры, новые направления в
буддизме (секта тэндай и роль Лотосовой сутры), секта сингон.
Государственная структура, основанная на конфуцианских принципах.
Деятельность религиозных мыслителей и просветителей Ко:бо дайси и
Сайтё:.
2. Литература на китайском языке. Поэзия канси. Сугавара Митидзанэ и
влияние китайского классика Бо Цзюй-и. Различные стили китайского
письма в Японии. Буддийские легенды сэцува. Появление сборников
буддийских легенд, в частности “Нихон рё:ики” (“Записи о японских
чудесах”, 822 г.). Новые представления о карме, о времени, основанные на
обще-буддийских концепциях, пришедших из Индии, Кореи, Китая,
запечатленные в сэцува.
3. Литература на родном языке – вабуне, изобретение слоговых азбук;
появление разных типов повествований (моногатари): песенных
повествований, “сделанных” повествований. “Прародительница всех
повествований” “Повесть о старике Такэтори” (“Такэтори моногатари”,
1Х в.). “Повесть о прекрасной Отикубо” (“Отикубо моногатари”, Х в.),
история о японской Золушке. Волшебные сюжеты и реальность.
4. “Малые шедевры” японской классической литературы: “Повесть из Исэ”
(“Исэ-моногатари, 920-е гг.?) и “Повесть из Ямато” ( “Яматомоногатари”, 951-952 гг.). Поэтико-повествовательный жанр.
Фрагментарность как литературный прием, соотношение стихов и прозы,
языковая игра, аллюзии.
5. Поэзия эпохи Хэйан. Поэтические соревнования (ута-авасэ), любование
луной, цветами. Письменная фиксация устных состязаний в поэзии.
Поэтические собрания. Принципы их составления. Императорские
антологии. Антология “Кокинвакасю:” (“Собрание старых и новых
японских песен” , начало Х в.), структура, темы, приемы (макура-котоба,
какэкотоба, хонка-до:ри и т.д.). Крупнейшие поэты, Предисловие Ки-но
Цураюки как программное сочинение. Триединство котоба (слов), сама
(облика, формы) и кокоро (сердца).
6. Дневники эпохи Хэйан. “Тоса ники” (“Дневник путешествия из Тоса”, пер.
пол. Х в.); “Кагэро: никки” (“Дневник эфемерной жизни”, последняя
четверть Х в.) и другие дневники. Дневник как жанр и как способ
постижения реальности. Путевые дневники. Лирическое начало,
психологизм. Тип организации материала. Проза и стихи в прозе.
Проблема “самоосвященности”.
7. Литература жанра “дзуйхицу” (букв. “вслед за кистью”). Формирование
жанра, его особенности, его место в японской культуре. Складывание
22
особой традиции мышления. Вершина жанра – “Макура-но со:си”
(“Записки у изголовья”, начало Х1 в.) писательницы Сэй Сёнагон, начало
эссеистического направления в культуре, имевшего большое будущее
(более тысячи произведений жанра дзуйхицу в японской литературе).
8. Роман Мурасаки-сикибу “Хикару Гэндзи моногатари” (“Повесть о
блистательном Гэндзи”, начало Х1 в.), состоящий из 54 свитков.
Тысячелетнее направление в литературоведении, освещающее это
произведение. Структура памятника. Герои. Политика и жизнь при дворе.
Идеи (карма, как осознание причинной связи причин и следствий, и
быстротечность, бренность жизни мудзё:). Литературные совершенства.
Приемы. Композиция. Темы. Комментаторская традиция: Мотоори
Норинага и его школа.
9. Исторические повествования (“рэкиси моногатари”) как средство
изобразить течение истории (“рэкиси-но нагарэ”). Официальные и
неофициальные истории Японии. “О:кагами” (“Великое зерцало”, Х1 в.) и
“Эйга моногатари” (“Повесть о процветании”, Х1 в.). Проблема языка.
Проблема передачи власти. Императорские регалии (меч, зерцало, яшма).
Политическая организация хэйанского общества и ее отражение в
литературе. Представления о времени. История как биография.
Рекомендуемая литература
1. Боронина И.А. Поэтика классического японского стиха (У111-Х111 вв.).
М., 1978.
2. Боронина И. А. Классический японский роман (“Гэндзи моногатари”
Мурасаки Сикибу). М., 1981.
3. Бреславец Т.И. Традиция в японской поэзии (Классический стих танка).
Владивосток, 1992.
4. Волшебные повести. М., 1962.
5. Горегляд В.Н. Дневники и эссэ в японской литературе Х-Х11 вв. М., 1975.
6. Горегляд В.Н. Ки-но Цураюки. М., 1983.
7. Горегляд В.Н. Японская литература У111-ХУ1 вв. Начало и развитие
традиций. СПб., 1997.
8. Исэ моногатари. Лирическая повесть древней Японии. Пер. Н.И. Конрада.
Пг., 1921.
9. Кокинвакасю: Собрание старых и новых японских песен. Т.1-3. Пер. со
старояп. и предисл. А.Долина. М., 1995.
10. Конрад Н.И. Японская литература от “Кодзики” до Токутоми. М., 1974.
11.Конрад Н.И. Очерк истории культуры средневековой истории. М., 1980.
12.Мелетинский Е.М. Средневековый роман: Происхождение и классические
формы. М., 1983.
13.Митицуна-но хаха. Дневник эфемерной жизни ( Кагэро: никки). Предисл.,
пер. с яп. и коммент. В.Н.Горегляда. СПб., 1994.
23
14. Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи: В 4-х книгах. Пер. с яп. и прилож.
Т.Л. Соколовой-Делюсиной. М., 1991-1993.
15.Нихон ре:ики. Японские легенды о чудесах: Свитки 1-й, 2-й, 3-й. Пер. со
старояп. и коммент. А.Н.Мещерякова. СПб., 1995.
16. Сэй Сенагон. Записки у изголовья. Пер. со старояп. В. Марковой. М.,
1975.
17.Ямато моногатари. Пер. с яп., предисл. и коммент. Л.М.Ермаковой. М.,
1984.
24