Анжелика Литвинова - Конструирование социальных проблем

Анжелика Литвинова
Лики безумия: мифология психиатрии глазами пациентов
Возрождение выпустило на свободу голоса
Безумия, сумев усмирить их неистовую силу;
классическая эпоха, совершив неожиданный
переворот, заставила Безумие умолкнуть1.
Торжество «рацио» в Западных обществах середины XVII века знаменуется, в том
числе, падением завесы, отделившей безумие от остального мира, мира разума. Эта
демаркационная линия проходит не только в сфере философского опыта и научного
знания, решительно отвергая возможность истины в безумии и истины безумия и
обрекая его на немоту, но и в мире физическом, очерчивая безумца сакральным
кругом отторжения и подвергая непосредственной изоляции. Душевнобольной
становится объектом исключения, а затем – нормализации, приложения
медицинского знания и врачебной власти. Представления о безумии и, далее, о
душевных болезнях изменяются во времени, как и конкретные формы обращения с
их носителями, но суть этих отношений не протяжении трех веков остается
прежней: это отношения господства над отверженным [Фуко, 1998]. Домаизоляторы сменяются психиатрическими лечебницами, цепи сменяются
смирительными рубашками, а те, в свою очередь, всей мощью психофармакологии,
но душевнобольные неизменно остаются за чертой инаковости.
История
психиатрии оказывается историей великих врачей и великих болезней. Голоса
«известных сумасшедших» время от времени слышны в литературе, но вещать им
дозволено лишь в сфере вымысла и иллюзии. Каким образом голос
душевнобольного может вновь зазвучать в царстве разума?
К социальной критике психиатрии
Двадцатый век открывает новую страницу научной рефлексии и вводит вопросы
психиатрии и психической болезни в широкий социальный контекст в процессе их
критического переосмысления. Уже в 30е годы антропологи и этнографы, к
примеру, Р. Бенедикт, М. Херсковиц, Ж. Деверо, поднимают вопрос о социальной и
культурной обусловленности критериев психической нормы. Бенедикт и Херсковиц
указывают на то, что «норма» определяется прежде всего по отношению к тому, что
считается нормальным в той или иной культурной среде, и напрямую зависит от
господствующих ценностей и представлений. Деверо на основании результатов
этнологических исследований предлагает социологическую теорию шизофрении,
согласно которой последняя является не заболеванием, а этническим психозом,
результатом дезориентации в изменяющейся социокультурной среде, избавиться от
которого можно лишь путем культурной революции. На социальную
1
Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М.: 1998 - с.63
1
детерминированность критериев психопатологии указывают также К. Ясперс и Л.
Бинсвагнер, подчеркивая тот факт, что социальна норма служит ядром, первичной
опорой для формулирования и описания нормы психической. [Власова, 2007].
В дальнейшем эти тезисы радикализируются в работах антипсихиатров и
социальных ученых (Р.Д. Лейнга, Д. Купера, Ф. Базалья, Т. Саса; К. Дернера, М.
Фуко, И. Гоффмана), приводя в концептуализации психиатрии уже не столько в
качестве медицинской институции, сколько в качестве репрессивной машины,
инстанции социального нормирования, регуляции и контроля.
Так в «Истории безумия в классическую эпоху», «Ненормальных» и
«Психиатрической власти» Фуко анализирует психиатрию как дисциплинарную
систему второго порядка, работа которой направлена на дисциплинирование и
включение в общую социальную систему недисциплинируемых, тех, кто не
ассимилируется дисциплинарными системами первого порядка – такими как школа,
армия, мастерская. Конечной целью работы психиатрической системы оказывается
не восстановление индивидуального психического здоровья, а поддержание
порядка и защита общества, контроль и управление опасностью, изменение и
нормализация индивидов, рискующих этот порядок нарушить. Фуко также
анализирует внутренние механизмы функционирования психиатрической
лечебницы, формирование и действия капиллярных форм власти, воздействующих
непосредственно на тела пациентов, роль паноптических принципов и власти врача.
Фуко описывает эволюцию статуса и позиции душевнобольного в Западных
обществах от Средневековья до Классической эпохи, а также тактики и стратегии
сталкивающихся с ними социальных агентов и общностей [Фуко 1997, 2005, 2006,
2007]. Анализ Дернера в работе «Гражданин и безумие» также акцентирует
внимание на обществах Западной Европы, прежде всего Англии, Франции и
Германии и представляет собой историю психиатрии как истории отчуждения и
исключения психически больных, дезинтеграции общества. Он указывает на
прослеживающуюся принципиальную связь между развитием медицинских теорий
и учреждений и формированием, становлением и эволюцией капиталистических
обществ, промышленного производства и буржуазного сознания [Дернер, 2006].
Сас
в своих работах фокусирует внимание на американской психиатрии,
рассматривая ее, тем не менее, в общем историческом и культурологическом
контексте Западных обществ. Ученый анализирует роль психически больного в
обществе, механизм формирования «мифа» о душевной болезни и функции,
которые фигура безумца выполняет для сообщества. Проводя аналогии с охотой на
ведьм и преследованиями евреев, Сас утверждает принципиальное сходство этих
феноменов с движением за душевное здоровье, а также определяет роль
душевнобольного в качестве козла отпущения, на котором члены сообщества
вымещают коллективное разочарование. Психиатрические лечебницы Сас называет
фабриками по массовому производству медицинской стигмы, благодаря которым и
осуществляется приписывание определенных смыслов, значений и ролей
душевнобольным. Психиатры же в этом процессе играют роль агентов
терапевтического государства, вмешивающегося в жизни людей исключительно в
собственных целях сохранения его собственности, к которой также относятся
граждане, их тела и здоровье [Сас, 2007].
2
Гофман также значительное внимание уделял анализу «тотальных» институций, их
специфических особенностей и функций. Однако ученый перераспределяет свое
внимание по сравнению с коллегами: в поле его зрения все больше попадают сами
пациенты. Он рассматривает вопросы моральной карьеры психически больных
пациентов, их стратегии и тактики выживания в стенах лечебниц, но важным
моментом является и то, что этот анализ в основном также и ограничивается этими
стенами [Hoffman, 1961]. Указанные авторы, в том числе Гофман, рассматривают
прежде всего медицинские институции, их историю и логику развития и
функционирования. Анализ траекторий пациентов оказывается ограничен и
детерминирован исследованием лечебниц, то есть изменения в жизни
душевнобольных рассматриваются вследствие или в рамках их взаимодействия с
психиатрической системой. Даже более поздние исследования, в том числе
отечественные, в основном касаются вопросов социальной обусловленности
заболеваний, стигматизации и социального исключения, нисходящей социальной
траектории психически больных, фиксируя зачастую структурные изменения,
смены позиций, разрывы социальных связей, выпадение из процесса производства и
т.д., но оставляя за скобками голоса самих пациентов психиатрических клиник
[Финзен, 2001; Штайнкамп, 1999; Польская, 2004]. Таким образом, подавляющая
часть критических работ по этнографии, антропологии, социологии, социальной и
культурной истории психиатрии скорее пытается обосновать право психически
больного на высказывание (как право говорить, жить и быть признанным в своей
инаковости) и демонстрирует неочевидные социально-регулятивные, репрессивные,
немедицинские основания существования и функционирования психиатрии, но все
же еще не дает права голоса самим душевнобольным.
«Возвращение пациента»
В противовес этой тенденции Р. Портер предлагает концепцию «возвращения
пациента» и написания истории медицины «снизу», вместо истории, написанной
«сверху» (истории врачей и медицинских открытий), которая на сегодняшний день
оказывается господствующим взглядом. Медицина глазами пациентов уже не будет
замкнута в стенах больниц и кабинетах докторов, но будет помещена в более
широкий социальный контекст. Она может быть описана как сфера взаимодействия
врачей и пациентов, а также других заинтересованных лиц. Заметим, что в случае с
психическими болезнями, которые маркируются в качестве социально-значимых и
нередко оказываются связаны с ограничением или потерей дееспособности, роль
ближайшего окружения пациента чрезвычайно велика, ведь очень часто кто-то из
ближайших родственников становится «агентом» больного и во многом определяет
его траекторию с момента дебюта заболевания. История и социология медицины и
болезней «снизу» также позволяет включать в сферу анализа изменения в
коммуникации, количестве и характере социальных связей, вызванных болезнью и
отношением к ней больного и окружающих, исследование специфических смыслов
и мифологических комплексов, с этой болезнью связанных, их проявление в сфере
повседневности. Кроме того, повествования больных позволят исследовать все
3
многообразие практик и стратегий управления болезнью, реализуемых вне стен
медицинских учреждений, а такие практики должны быть многочисленными и
разнообразными. Ученый предлагает конкретную программу такого рода
исследования, указывая на богатый материал для анализа (архивы, письма, личные
дневники, справочники по самолечению, косвенные источники сведений). Это не
значит, однако, что стоит полностью отказаться от истории медицины «сверху»,
изолируя историю медицины «снизу» и делая ее маргинальной альтернативой
традиционному взгляду, ведь, как подчеркивает Портер, необходимо изучать
динамическое взаимодействие сторон, но «начав с пациента, мы можем поставить
историю медицины с головы на ноги» [Портер, 2008].
Однако, прежде чем двигаться дальше, стоит ответить на вопрос о том, чему служит
то или иное исследование, как его результат может повлиять на социальную
действительность. Можно сказать, что исследования, обнажающие «двойное дно»
социальной детерминации и функциональности психиатрии, а также
демонстрирующие историчность и искусственность социальных структур, практик
и отношений, которые обычно кажутся естественными и очевидными, в конечном
счете служат поддержанию и верификации гипотезы о том, что «другой мир
возможен», а значит являются основой для критического переосмысления
конкретных институтов, для постановки всей системы под вопрос и потенциальной
возможности ее преобразования.
Однако работа в синхронном временном срезе может вестись на более локальном
уровне и быть более тесно связанной с непосредственной социальной практикой.
Такого рода исследования могут обращаться к тем же сферам, что и исследования,
описанные выше, но делать акцент не на структуралистском, институциональном
или историческом анализе, а на восприятии самими пациентами своего места в
обществе, сложностей своей жизненной ситуации и, возможно, путей выхода из нее
«здесь и сейчас». То есть, в результате мы получим концептуализацию, возможно,
тех же вопросов (функционирование психиатрических институций, отдельные
аспекты больничного опыта, взаимодействие врача и пациента, пациента и
пациента, стигматизация, социальна дезинтеграции и реинтеграция и т.д.), но
основанную на непосредственном восприятии и осмыслении этих процессов
пациентами. Подобные исследования в синхронном временном срезе значимы еще
и в том отношении, что дают возможность оценить наличную ситуацию, взглянуть
глазами пациента на тот самый сакральный круг изоляции, из которого его хотят
вывести, если, конечно, в перспективе мы ставим перед собой задачу вернуть
пациента не только в историю медицины, но и в «нормальную» жизнь. С одной
стороны, закрытый характер многих медицинских учреждений, монополия власти
врачей и господство медицинского дискурса создают ситуацию информационного
вакуума вокруг пациентов, что лишь усиливает их социальную дезинтеграцию и
стигматизацию. Особенно остро этот вопрос стоит в отношении таких
высокостигматизированных заболеваний, как психические, тем более, если учесть
особую сложность поддержания общения и социальных связей для многих
больных. Введение голоса душевнобольного пациента в научный и публичный
дискурс, возможно, позволит сократить стигматизацию и стимулировать
4
интегративные процессы. С другой стороны, такие исследования позволят понять
действительные потребности душевнобольных пациентов, а не навязываемые им
обществом или медицинским взглядом, обнаружить те болевые точки системы,
которые особенно нуждаются в преобразовании, понять, насколько и при каких
условиях сами пациенты готовы вернуться в обычную жизнь, наконец, помогут
установлению истинного диалога между пациентом и врачом, пациентом и
институцией, пациентом и обществом. Конечно, стоит трезво оценивать ситуацию и
не возлагать на подобные исследовательские усилия неоправданных надежд. Как
убедительно демонстрируют Фуко и Дернер, изоляция душевнобольных начинается
вместе со становлением капиталистических обществ [Фуко, 1998; Дернер, 2007].
Это косвенным образом подтверждают и данные кросскультурных и
этнографических исследований ХХ века, указывающие на значительно
отличающееся отношение к душевнобольным в обществах незападного типа
[Власова, 2007; Фуко, 2006]. Таким образом, для отказа от изоляции
душевнобольных на Западе необходимо последующее социальное и экономическое
развитие этих обществ, и одними локальными реформами этой проблемы не
решить. Однако, это не означает, что стоит отказываться от возможности вводить те
преобразования, путь на самых локальных, микроуровнях, которые могут быть
осуществлены уже сейчас.
От респондента к со-исследователю
Программа такого исследования, конечно, предполагает работу в русле
феноменологии и этнометодологии. То есть прежде всего нас будут интересовать
повседневные рутинные практики, базовые, обыденные представления
респондентов, их жизненные миры, а также те неписанные правила, по которым
происходит взаимодействие и само функционирование психиатрических
институций и сопряженных с ними областей действительности. Основными
методами исследования, в таком случае, должны являться наблюдение, глубинное
интервью и социальный эксперимент, или «контролируемое нарушение». Мы,
однако, предлагаем добавить несколько нюансов. Прежде всего, это касается
позиций исследователя и респондента: мы предлагаем рассматривать пациентов (по
крайней мере тех, кто расположен к такому сотрудничеству), их представления и
практики не как «объект исследования», не как исключительно респондентов, а как
со-исследователей, на ряду с социологом задающих направление научного поиска,
предлагающих возможные интерпретации и концептуальные схемы, отделяющих
значимое от несущественного. Пример весьма успешной реализации такой
стратегии дают исследования в русле так называемой партнерской фотографии,
когда снимки, выступающие материалом для последующего анализа,
концептуализации и построения теории, создаются самими респондентами
[Штомпка, 2007].
При этом речь, конечно, не идет о полном переходе на «язык объекта» и
тавтологичном переописании его интерпретаций, либо об отказе от анализа
социальных характеристик и траекторий информантов. Ведь если мы вводим в
исследование голос пациента, мы должны и до конца ответить на вопрос «кто
5
говорит».
Несомненно,
социальные
агенты
обладают
собственными
представлениями, реализуют индивидуальные стратегии, приводящие к
преобразованию социальной реальности и изменению их собственного места в ней.
Но в то же время, «человеческий субъект не есть изначальная необусловленная
данность» [Скоулер, 1998, с.11]. Те смыслы, которыми он наделяет окружающие
его отношения и события обусловлены целым рядом социальных детерминант.
Итак, с одной стороны именно социальные структуры, влияющие на восприятие,
мышление и практики людей являются «конечной причиной» их действий. С
другой стороны, социальным агентам присуща активность, и именно они являются
постоянным источником воздействий на социальное поле. Однако важно осознавать
иерархичность этой системы детерминаций: никакое воспроизводство социальной
реальности или же ее переопределение невозможно без наличия порождающих
практических схем, являющихся результатом интериоризации объективно
существующих социальных отношений, так как агенты могут действовать только
«внутри» уже существующих социальных структур [Шматко, 1998]. Таким образом,
мы не отказываемся, условно говоря, от изучения конкретных реалий
психиатрических больниц в пользу представлений пациентов о них, но последние
будут составлять наш интерес с одной стороны, как информация, в весьма
значительной степени дополняющая, обогащающая, возможно даже определяющая
анализ непосредственных институциональных условий и практик, а с другой – как
возможная отправная точка формирования и реализации собственных стратегий и,
как следствие, преобразования локальной социальной реальности.
«Не знаю, я в тюрьме не был, но, наверное, это как тюрьма…»
Конечно, в рамках одной статьи, и даже в рамках одного исследования невозможно
охватить все многообразие вопросов и проблем, связанных с системой психиатрии,
поэтому необходимо концентрироваться на конкретных компактных сюжетах.
Остановимся здесь лишь на одном из них, получившем наибольшее развитие в
исследовании.
Само столкновение в психиатрической системой и, в особенности, госпитализация
являются весьма травматичным социальным и психологическим опытом. Так, люди,
страдающие психическими заболеваниями зачастую даже связывают наиболее
сложные моменты своего опыта не с самой болезнью, а с пребыванием в
психиатрической лечебнице. Все это накладывает свои ограничения на
возможности эмпирической работы, так как люди нередко испытывают сложности с
вербализацией любого негативного опыта. Для получения дополнительной
информации, а также для введения в исследование визуального материала,
провоцирующего высказывание, в рамках биографического интервью нами
использовались и проективные методики. Наряду со словесным описанием опыта
госпитализации и больничной реальности респондентам предлагалось в виде
схематичного рисунка на одном листе бумаги изобразить психиатрическую
больницу, общество и обозначить в пространстве рисунка собственную позицию, а
затем проинтерпретировать изображение. Эти рисунки, хотя зачастую и в
6
метафоричной форме, позволяли более ясно обозначить восприятие лечебницы
пациентом, выразить его отношение к этому опыту, а также детализировать эту
оценку.
Как и в текстах интервью, так и в рисунках доминирует мотив замкнутости,
несвободы, отсутствия выхода. «…это было что-то…что с чем-то вообще, это
такое было… Не знаю, я в тюрьме не был, но наверное это как тюрьма. Душевная
тюрьма, скажем так, тюрьма для души такая» [муж., 32 года, более 4х
госпитализаций, Москва, 2008]. «Ну там лежишь как в тюрьме. Нельзя вставать,
нельзя есть, когда не вовремя… Ничего нельзя. Нельзя курить, когда не разрешали,
ну что еще… Нельзя воды даже попить, когда не разрешали» [муж, 21 год, 3
госпитализации, Новосибирск, 2008].
Рисунки можно условно разделить на две группы: метафорические и
топографические (условные) изображения. В первой группе мы встречаем
изображение больницы в виде оскаленной морды чудовища в противовес обществу,
изображенному в виде человеческого профиля (Ил.1). Другой подобный рисунок
изображает общество как «некоторую упорядоченность», в то же время как
больница это «некоторая замкнутая такая вещь… И при этом как колючки. Туда
попал – пропал» (Ил. 2). Последний рисунок из этой серии содержит изображение
больницы в виде неправильного куба, вывернутого «наизнанку» (видны внутренние
ребра, находящиеся за стенками) и наполненного чернотой. Внутри изображен
только один человек, так как каждый, кто попадает в больницу, по словам автора,
находится в полном одиночестве: «Вот там ты полностью один, всегда, несмотря
на то, то вокруг тебя постоянно люди». Общество за пределами больницы
наполнено солнечным светом, но он никогда не просачивается сквозь стены
вовнутрь (Ил. 8).
Другая группа рисунков включает либо схематичное изображение общества в виде
нескольких «человечков» или кружков, а больницы – в виде домика, лишенного
либо только дверей, либо и дверей, и окон (Ил. 3, 4). Рисунки наиболее молодых
респондентов наиболее детальны и представляют собой также топографическое
описание больницы / палаты. Два мужских рисунка довольно схематичны. На
одном общество изображено в виде горных пиков, освещенных солнцем («горы,
солнышко, в отличие от больницы, тут это есть») и отделено чертой от
больницы, отраженной отдельной палатой («кровати, палата, это эти,
санитары»). На рисунке присутствует нехарактерный дл большинства изображений
объект – дверь. Однако она вовсе не символизирует возможности выхода: «Это
дверь в туалет» (Ил. 5). Другой рисунок содержит схематичное изображение
общества в виде человечков с подписью «общество, много человек» и двойное
изображение больницы: здание и палата. Здание изображено с окнами, но лишено
двери, в палате обозначены и окно, и дверь, но отмечен замкнутый характер как
самого помещения, так и практик в нем: стрелками обозначено круговое движении
по палате, в промежутке между кроватями: «между кроватями немного было
места, такой коридорчик, там ходить можно было» (Ил. 6). Последний рисунок
из группы гораздо более детализирован и более эмоционально окрашен, его уже
нельзя назвать схемой: в одной половине листа изображено общество, где солнце,
друзья, радости встреч и т.д., в другой половине мы видим сцены больничной
7
жизни: пациент в изоляторе, общая палата, «курилка под лестницей», кричащий
санитар, унылые пациенты, грозящий кулаком «хроник»; на всех окнах решетки,
двери заперты. В рисунке явно читается попытка передать атмосферу
подавленности, безысходности с одной стороны («это пациент вот, в изоляторе,
ему очень грустно. А этот в потолок смотрит, не знает, что делать»), и
нервозности, принуждения, угрозы – с другой («Это санитар кричит, с вязками и
уколом») (Ил.7).
Заметим, что деление рисунков на такие группы можно сопоставить и
определенными социальными характеристиками респондентов и особенностями их
траекторий, но это отдельная тема, которую за неимением места мы здесь не
затронем.
Важным оказывается и то, что половина респондентов (за исключением четверых,
которые обозначили свое место в обществе) не обозначил себя принадлежащим ни к
пространству больницы, ни к обществу. Они видели себя либо «где-то между», либо
за пределами и того, и другого. При этом все резко противопоставляли больницу и
общество, нередко с идеализацией последнего как несравнимо лучшего места
нахождения, чем больница. Заметим, что на момент проведения интервью 7 из 9
респондентов проходили лечение в частной клинике, где не использовалась
традиционная фармакотерапия и действовала система «открытых дверей»
(возможность покинуть территорию стационара по собственному желанию, выйти
на прогулку в город, отказаться от лечения; отсутствие жесткого режима), а один из
них приехал туда «погостить» - пообщаться с врачом и отдохнуть. Основания для
их самооценки в качестве включенных в общество либо находящихся за его
пределами имелись в самой их биографии и наличной жизненной ситуации, а не
определялись лишь фактом ненахождения в больнице (тем более, что результаты по
этому пункту различались для разных респондентов). Однако лечение в частной
клинике, не входящей в официальную психиатрическую систему, никем из них не
оценивалось как пребывание в больнице или в изоляции, что было связано, по всей
видимости, не только с ее официальным статусом менее стигматизированной
институции (в своих разговорах пациенты всегда четко различали место своего
нынешнего лечения и, как они называли больницы, «дурку»), но и с конкретными
отличиями в пространственной организации и внутреннем распорядке. Подобная
работа с пациентами, скорее, заставляет ставить новые вопросы, нежели предлагает
готовые ответы, но она одновременно является богатой почвой для разработки
дальнейшей программы исследования и выбора направления научного поиска.
***
Итак, решению каких же конкретных задач способствует возвращение голоса
пациента в социальное и гуманитарное исследование медицины? Если говорить о
конкретном сюжете, описанном выше, результаты такого несложного
взаимодействия, прежде всего, приводят к мысли о необходимости изучения
конкретного физического пространства психиатрических больниц. Такой анализ
должен иметь как теоретическо-концептуальную составляющую, включающую
8
рассмотрение таких вопросов, как специфика и действие пространств
дисциплинарных систем и тотальных институций, диалектику физического и
социального пространств, вопросы символического насилия и субъективного
восприятия воздействия архитектурных распределений, так и эмпирическую,
подразумевающую непосредственную работу в действующих больницах. В данном
случае наиболее целесообразным, на наш взгляд, являются плотное описание и
визуальный анализ, подразумевающий сбор фотографического материала. Конечно,
наиболее предпочтительной мы считаем реализацию стратегии партнерской
фотографии, когда сами респонденты являются авторами фотографических образов.
Но получение такого материала связано со значительными, порой непреодолимыми
сложностями, и на данный момент мы располагаем материалами из архивов
фотографов и близких пациентов. Однако выход из ситуации мы видим в
совместной интерпретации снимков исследователями и пациентами, причем как тех
больниц, где непосредственно сделаны фотографии (а добиться такой гомологии не
всегда удается), так и пациентами других учреждений, так как исходный материал
позволит им описывать сходства и различия пространств, говорить о специфике
восприятия условий и опыта собственной госпитализации. Это – вопросы
дальнейших этапов исследования. Мы предполагаем, что привлечение пациентов к
интерпретации исследовательских данных может происходить на различных этапах
исследования, а не только в самом начале, и постоянное возобновлении этой
практики на каждом новом витке работы будет ей лишь на пользу. Предметные
интервью с сотрудниками больниц позволят выявить их мнения по аналогичным
вопросам, а сопоставления представлений двух сторон дадут возможность
обнаружить те точки разрыва и противоречий, о существовании которых, как
показывает практика, представители какой-то из сторон в конкретных случаях даже
не догадываются, либо не видят путей получения дополнительной информации и
выстраивания диалога в силу целого ряда причин, связанных с отношениями
медицинской власти.
Полученные результаты также побуждают исследователя обратить пристальное
внимание на исследование альтернативных форм психиатрической помощи,
которые, пусть в малых количествах, но все же присутствуют в отечественной
практике, и действительно воспринимаются их пациентами иначе, нежели
психиатрические больницы. Изучение пространственной организации, внутреннего
распорядка, практик, и, конечно, представлений обращающихся туда людей,
возможно, позволит выявить существенные различия в организации и
функционировании
данных
институций,
которые,
будучи
изначально
оцениваемыми как различия медицинские, на практике порождают значительные
социальные различия – прежде всего в социальной идентичности, а, возможно, и в
дальнейшей социальной траектории своих пациентов.
Конечно, пространственная организация медицинского учреждения – далеко не
единственная тема, которая оказывается значимой при опоре на результаты
интервью с пациентами психиатрических клиник. К ним относятся также вопросы
функционирования замкнутого социума больничных отделений, «возвращении в
жизнь» и разрушения/восстановления прежних социальных связей, вопросы
реализации индивидуальный стратегий социального выживания и восхождения и
9
так далее. Разработка и изучение этого широкого круга вопросов, возможно, и
позволит не просто вернуть «голос пациента» в исторические, социальные и
гуманитарные исследования, но вплотную подойти к вопросу о том, при каких
условиях не общество сочтет себя по ряду критериев «принявшим» и
«интегрировавшим» душевнобольных, но они сами почувствуют себя покинувшими
сакральный круг отчуждения. Ведь лишь в этом случае можно говорить о
подлинном возвращении «безумца».
Список полевых данных
Интервью 1, ил. 1. Женщина, 30 лет, более 5 госпитализаций, Москва, 2008
Интервью 2, ил. 2. Мужчина, 31 год, более 10 госпитализаций, Армянск, 2008
Интервью 3, ил. 3. Мужчина, 25 лет, 1 госпитализация, Владимир, 2008
Интервью 4, ил. 4. Мужчина, 30 лет, 3 госпитализации, Ростов-на-Дону, 2008.
Интервью 5, ил. 5. Мужчина, 19 лет, 1 госпитализация, Владикавказ, 2008
Интервью 6, ил. 6. Мужчина, 21 год, 3 госпитализации, Новосибирск, 2008.
Интервью 7, ил. 7. Женщина, 21год, 4 госпитализации, ПетропавловскКамчатский, 2008
Интервью 8, ил. 8. Мужчина, 26 лет, 1 госпитализация, Москва, 2009
Интервью 9. Мужчина, 32 года, более 4х госпитализаций, Москва, 2008
Список источников
1. Фуко М. История безумия в классическую эпоху // СПб.: Университетская
книга, 1997
2. Фуко М. Ненормальные // СПб.: Наука, 2005
3. Фуко М. Психиатрическая власть // СПб.: Наука, 2007
4. Фуко М. Рождение социальной медицины // Фуко М. Интеллектуалы и власть:
Избранные политические статьи, выступления и интервью. М.: Праксис, 2006.
Ч.3. c.79-107
5. Фуко М. Безумие и общество // Интеллектуалы и власть: Избранные
политические статьи, выступления и интервью / Пер. с франц. С. Ч. Офертаса
под общей ред. В. П. Визгина и Б. М. Скуратова. — М.: Праксис, 2002, Ч.1., с.
7-18
6. E. Hoffman. Asylums. Essays on the social situation of mental patients and other
inmates // New York: Anchor Books, 1961
7. Т. Сас. Фабрика безумия // Екатеринбург: «Ультра. Культура», 2007
8. А. Финзен. Психоз и стигма // М.: Алетейа, 2001
9. К. Дернер. Гражданин и безумие // М.: Алетейа, 2006
10.Г. Штайнкамп. Смерть, болезнь и социальное неравенство // Журнал
социологии и социальной антропологии 1999, том 2, № 1(5), стр. 115 - 155
10
11.Н.А. Польская. Психически больной в современном обществе: проблема
стигмы // Социологический журнал, 2004, 31/2, стр. 145-158
12.Портер Р. Взгляд пациента. История медицины "снизу" // Болезнь и здоровье:
новые подходы к истории медицины / Под ред. Ю. Шлюмбома, М. Хагнера,
И. Сироткиной. СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге,
Алетейя, 2008. С.41-72
13.Власова О. Критерии нормативности в пространстве общества и истории:
социальная феноменология безумия // Журнал социологии и социальной
антропологии, 2007, том Х, №2, стр. 184-190
14.Штомпка П. Визуальная социология. Фотография как метод исследования:
учебник // М.: Логос, 2007
15.Шматко Н. А. «Габитус» в структуре социологической теории. // Журнал
социологии и социальной антропологии, 1998г, том 2, выпуск 1
11