История русского языка - ФГБОУ ВПО НГПУ Институт филологии

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РФ
ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ
ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ
«НОВОСИБИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ»
УТВЕРЖДАЮ
Директор ИФМИП
________________Е.Ю. Булыгина
«______»____________ 20__ г.
УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС
ПО ДИСЦИПЛИНЕ «ИСТОРИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА
(ИСТОРИЯ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА)»
Направление 050300.62 Филологическое образование
Квалификация: Бакалавр филологического образования
(Русский язык и литература)
Статус дисциплины Ф.4.2
Новосибирск 2012
Одобрено: кафедра теории языка и межкультурной коммуникации
Протокол №_____ от ______ 20 __ г.
Зав. кафедрой: __________________канд. филол. наук, доцент Е.П. Таргонская
Рекомендовано: совет факультета ИФМИП
Председатель совета: ___________________ директор ИФМИП канд. филол.
наук, проф. Е.Ю. Булыгина
«_____» __________ 20___ г.
Аннотация
УМКД по курсу «История русского языка (история русского литературного
языка)» составлен на основе ГОС ВПО по направлению 050300.62 Филологическое
образование, утвержденному приказом Министерства образования Российской Федерации
от 31.01.2005 №722 пед / бак (новый), и учитывает требования СМК ФГБОУ ВПО
«НГПУ».
В основу курса положена модель личностно-ориентированного обучения, которое
позволяет будущему учителю осмыслить содержание тех языковых и общекультурных
процессов, которые привели к образованию русского литературного языка, а затем
способствовали развитию и совершенствованию системы его разновидностей,
обеспечивавшей на каждом этапе истории народа широкий спектр его духовной
деятельности; создать научную базу для выработки собственной активной позиции по
отношению к процессам развития литературного языка и языка художественной
литературы, а также для формирования в дальнейшем подобной позиции у учеников,
воспитания в них уважения к лучшим традициям национальной языковой культуры.
УМКД по курсу «История русского языка (история русского литературного
языка)» предназначен для студентов 3 курса, обучающихся по направлению 050300.62
Филологическое образование, профиль: Русский язык и литература, квалификация:
Бакалавр филологического образования (Русский язык и литература).
Составитель:
О.П. Лопутько, доцент кафедры теории языка и межкультурной коммуникации,
канд. филол. наук, доцент.
Рецензент:
Н.М. Сабельфельд, доцент кафедры теории языка и межкультурной коммуникации,
канд. филол. наук, доцент.
Содержание
Программа дисциплины «История русского языка (история русского
литературного языка)».
2.
Лекционные материалы.
3.
Планы практических занятий.
4.
Вопросы и задания для самопроверки.
5.
Ответы на вопросы для самопроверки, ключи к выполнению заданий и
образцы анализа текстов
6.
Контрольная работа.
7.
Хрестоматия.
1.
Министерство образования и науки Российской Федерации
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего профессионального образования
«Новосибирский государственный педагогический университет»
УТВЕРЖДЕНА
Советом факультета ИФМИП
______________ /Е.Ю.Булыгина/
«___
»_______________ 2012г.
Обсуждена на заседании кафедры
теории языка и межкультурной
коммуникации
_____________________________
Протокол № ____ от «___»______2012г.
_______________ /Е.П Таргонская/
ПРОГРАММА ПО ДИСЦИПЛИНЕ
Ф.4.2 «История русского языка (История русского литературного языка)»
Направление 050300.62 Филологическое образование
Профиль: Русский язык и литература
Квалификация: Бакалавр филологического образования
(Русский язык и литература)
Составитель:
О.П.Лопутько, канд. филол. наук, доцент
Новосибирск 2012
ВЫПИСКА ИЗ ГОССТАНДАРТА
Ф.4.2 История русского литературного языка
Связь возникновения письменности и литературного языка. Вопрос о
происхождении русского литературного языка: южнославянские и восточнославянские
истоки. Нормы древнерусского литературного языка и их отражение в памятниках
древнерусской литературы. Язык Московского государства. Социокультурные и языковые
изменения в Петровскую эпоху. Роль А.С.Пушкина как основоположника современного
русского литературного языка. История русского литературного языка в XIX – XX вв.
ЦЕЛИ И ЗАДАЧИ ДИСЦИПЛИНЫ
Цель курса – дать будущему филологу-преподавателю необходимые в его
профессиональной деятельности знания об истоках и основных этапах развития русского
литературного языка как орудия и важнейшей составной части общенациональной
культуры. Дисциплина призвана помочь студенту осмыслить содержание тех языковых и
общекультурных процессов, которые привели к образованию русского литературного
языка, а затем способствовали развитию и совершенствованию системы его
разновидностей, обеспечивавшей на каждом этапе истории народа широкий спектр его
духовной деятельности.
Задачи:
1. дать сведения об основных закономерностях формирования и развития
литературного языка, своеобразии их проявления в истории русского литературного
языка;
2. сформировать понимание главнейших тенденций развития русского
литературного языка как системы подсистем в донациональную и национальную эпоху;
3. выработать навыки анализа текстов различных исторических периодов с точки
зрения их принадлежности к тем или иным подсистемам (типам, стилям и т.п.)
литературного языка, отражения в них традиций народной и книжной языковой культуры,
языкового новаторства и мастерства авторов;
4. обобщить знания, полученные в предшествующих историко-лингвистических
курсах, и включить их в систему представлений о развитии языковой культуры нации как
целостном историческом процессе.
Требования к уровню освоения содержания дисциплины
В результате изучения дисциплины студент должен приобрести знания об
основных тенденциях развития русского литературного языка как системы подсистем в
донациональную и национальную эпоху; о важнейших языковых процессах различных
периодов и особенностях их отражения в текстах наиболее значительных письменных
памятников; о вкладе видных деятелей культуры в обогащение выразительных
возможностей русского литературного языка, становление его норм, в развитие языка
художественной литературы. В практическом плане требуется умение характеризовать
тексты различных исторических периодов с точки зрения их принадлежности к тем или
иным подсистемам (типам, стилям и т. п.) литературного языка, выявлять в
анализируемых текстах элементы народной и книжной традиций языковой культуры,
оценивать языковое новаторство и мастерство авторов. Особое внимание уделяется
формированию навыков анализа литературных текстов, изучаемых в средней школе:
«Слова о полку Игореве», произведений М.В.Ломоносова, Г.Р.Державина,
Н.М.Карамзина, А.С.Пушкина и др.
Объем дисциплины и виды учебной работы
Вид учебной работы
Всего часов
Семестры
Общая трудоемкость дисциплины
96
Аудиторные занятия
48
VI
Лекции (Л)
Практические занятия (ПЗ)
Самостоятельная работа (СР)
Вид итогового контроля
28
20
48
экзамен
VI
VI
VI
VI
Тематический план
№
п/п
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
Тема
Л
Теоретическое
1
введение. Периодизация истории русского
литературного языка.
2
Происхождение русского литературного языка.
Эпоха
3
донационального развития русского литературного языка.
Литературный язык древнерусской народности (XI – начало XIV
вв.)
Литературный язык великорусской (русской) народности (XIV –
первая половина XVII вв.).
Эпоха
6
национального развития русского литературного языка.
Начальные этапы формирования литературного языка русской
нации («предпетровское» и петровское время).
ПЗ
СР
4
2
2
1
4
2
10
4
6
6
4
2
6
6
4
2
44
Интенсивное
6
формирование основ национального литературного
языка (ломоносовский и «карамзинский» периоды).
6
Развитие
7
национального русского литературного языка в XIX –
XX вв.
6
ИТОГО
28
1
6
10
4
4
20
10
48
СОДЕРЖАНИЕ КУРСА
Теоретическое введение
Литературный язык как историческая категория. Историческая изменчивость
признаков литературного языка. Типы, или «уровни», языковых норм и их историческая
динамика. Предмет истории русского литературного языка как функциональной
лингвистической дисциплины, изучающей историческое развитие принципов организации
текста и системы подсистем литературного языка на основе синтеза фактов исторической
грамматики, исторической лексикологии и фразеологии, истории языковой культуры
народа в целом на фоне его общей истории. Методологические принципы истории
русского литературного языка и ее место в кругу других лингвистических дисциплин.
Языковая ситуация и ее типы в синхронном и историческом аспектах. Принципы
периодизации и основные периоды истории русского литературного языка. Различия
литературного языка народности и нации.
Происхождение русского литературного языка
Общекультурное и методологическое значение вопроса о «происхождении»
русского литературного языка. Южнославянские и восточнославянские истоки русского
литературного языка в трактовке исследователей. Пути решения этой проблемы в
отечественной и зарубежной лингвистике XIX – нач. XXI вв. (позиции И.И.Срезневского,
Ф.И.Буслаева, А.А.Шахматова, С.П.Обнорского, Б.А.Ларина, В.В.Виноградова,
Б.О.Унбегауна,
А.В.Исаченко,
Ф.П.Филина,
А.С.Львова,
Н.А.Мещерского,
Л.П.Жуковской, Н.И.Толстого, О.Н.Трубачева, А.И.Горшкова, Б.А.Успенского,
В.В.Колесова и др.). Связь возникновения письменности и литературного языка.
Функциональный подход к решению вопроса об «основе» древнейшего русского
литературного языка как наиболее адекватный предмету исследования. Роль
старославянского языка в развитии русского литературного языка.
Эпоха донационального развития русского литературного языка
Литературный язык древнерусской народности (XI – начало XIV вв.)
Литературный язык Древней Руси как система подсистем. Нормы древнерусского
литературного языка и их отражение в памятниках древнерусской литературы.
Сопоставительная характеристика книжно-славянского и народно-литературного
типов древнерусского литературного языка на основе функциональных особенностей,
показаний языковой структуры (соотношения восточнославянских и церковнославянских
элементов в лексике, морфологии, синтаксисе), принципов организации текста,
взаимодействия в ней традиций книжной и народной языковой культуры (на материале
«Повести временных лет», «Поучения» Владимира Мономаха, «Слова о полку Игореве»,
«Моления Даниила Заточника», «слов» Илариона, Луки Новгородского, Феодосия
Печерского, Кирилла Туровского, Серапиона Владимирского, «Изборника» 1076 года,
житийной литературы и др.). Различия манеры изложения в пределах каждой их этих
разновидностей древнерусского литературного языка.
Языковая структура и особенности организации текстов деловой разновидности
древнерусского языка (на материале договоров Руси с Византией Х века, «Русской
правды», дарственных и договорных грамот и др.). Причины расхождений в трактовке
лингвистами статуса делового языка Древней Руси. Признаки обработанности,
нормативности, взаимодействия с народно-литературным и книжно-славянским типами
древнерусского литературного языка в памятниках делового языка.
Языковая ситуация Древнерусского государства. Распределение функций
церковнославянского, русского литературного и разговорного языков между различными
сферами общественной жизни и культуры Древней Руси. Центростремительные
тенденции в языковой жизни Древнерусского государства.
Литературный язык великорусской (русской) народности
(XIV – первая половина XVII вв.)
Изменение содержания понятия «русский язык» в связи с формированием на
основе единой древнерусской трех братских народностей: украинской, белорусской и
великорусской (русской) – и трех самостоятельных восточнославянских языков.
Преемственность литературного языка Московского государства по отношению к
литературному языку Киевской Руси и новые черты языковой жизни в период
формирования и развития великорусской народности. Изменение соотношения
литературного и разговорного языка в Московской Руси, роль в этом собственно
лингвистических и идеологических факторов. «Второе южнославянское влияние» и
«реставрация старокнижных традиций» в литературных памятниках Московского
государства. Религиозно-идеологическое и лингвистические содержание преобразований
в структуре текста и системе языка, осуществленных в рамках стилистики «плетения
словес» (на материале житий Стефана Пермского и Сергия Радонежского, написанных
Епифанием Премудрым).
Преобразования в системе разновидностей русского литературного языка в период
Московской Руси. Эволюция книжно-славянского типа языка московского периода и
расширение сферы его влияния ( «Сказание о Мамаевом побоище», «Повесть о взятии
Царьграда» и др. произведения ). Неоднородность языковой структуры памятников
народно-литературного типа языка московского периода («Хожение за три моря»
Афанасия Никитина, «Повесть о Петре и Февронии Муромских» Ермолая-Еразма,
«Повесть о мутьянском воеводе Дракуле» и др.). Расширение функций делового языка и
углубление его связей с другими разновидностями литературного языка («Стоглав»,
«Домострой», статейные списки русских послов, сочинения Ивана Пересветова и др.).
Языковая ситуация Московского государства. Вопрос о наличии двуязычия в
Московской Руси. Усиление взаимодействия между литературным и разговорным языком
и между разновидностями литературного языка в XVI – начале XVII вв. (сочинения
Иосифа Волоцкого, Ивана Грозного, «Новая повесть о преславном Российском царстве» и
др.).
Эпоха национального развития русского литературного языка
Начальные этапы формирования литературного языка русской нации (вторая
половина XVII – первая треть XVIII вв.)
Основные тенденции развития литературного языка в национальный период и
особенности их проявления на начальных этапах формирования литературного языка
русской нации.
Социокультурные и языковые изменения в Петровскую эпоху. Проявления
усиливающейся демократизации и взаимодействия между элементами различных
подсистем литературного языка в светской повествовательной литературе
предпетровского времени, распространение в ней словесных рядов делового языка (на
материале «Повести о Ерше Ершовиче», «Службы кабаку», «Повести о Шемякином суде»,
«Калязинской челобитной», «Повести о Карпе Сутулове» и др.). «Житие Протопопа
Аввакума» как попытка синтеза церковно-книжной и народно-поэтической традиции,
сближения языка церковных произведений с разговорными формами выражения.
Падение роли книжно-славянского типа языка в литературе второй половины XVII
века, преобразования его структуры и функций в произведениях стиля барокко и первых
театральных сочинениях.
«Юго-западное влияние» в русском литературном языке, его значение в
«европеизации» литературного языка, развитии филологической мысли, обогащении
научной, общественно-политической, военной терминологии.
Нарастание стихийных процессов демократизации и европеизации русского
литературного языка в петровское время. Разрушение системы разновидностей
литературного языка, сложившейся в донациональный период. Оттеснение книжнославянского типа языка на периферию языковой жизни общества, превращение его в
узкоцерковную систему выражения. Роль в этих процессах языковой политики Петра I,
проведенной под его руководством реформы русской графики.
«Пестрота» в организации литературного текста петровского времени как
выражение переходного состояния от системы подсистем литературного языка
донациональной эпохи к стилистической системе национального литературного языка
(язык произведений Петра I, «Гистории о российском матросе Василии Кариотском»,
«Гистории о храбром российском кавалере Александре» и др.). Поиски средств
выражения, отвечающих общественным и культурным запросам времени, в
произведениях новых жанров Петровской эпохи ( газета «Ведомости», научная,
мемуарная литература, лирическая поэзия).
Интенсивное формирование основ национального литературного языка (середина
XVIII – начало XIX вв.)
Оформление общих контуров системы разновидностей русского литературного
языка к 30 – 40-м годам XVIII века. Первые попытки упорядочения литературного языка
на основе его сближения с разговорным языком общества в творческой практике и
теоретических выступлениях А.Д.Кантемира, В.К.Тредиаковского, В.Е.Адодурова.
Стилистическая теория М.В.Ломоносова как выражение научно обоснованной
нормализации русского литературного языка середины XVIII века (предисловие «О
пользе книг церковных в российском языке», «Письмо о правилах российского
стихотворства» и др.). Роль стилистической теории Ломоносова в демократизации и
национализации лексического состава литературного языка, в становлении русской
научной терминологии.
Формирование в середине XVIII века морфологической системы национального
литературного языка и ее кодификация в «Российской грамматике» М.В.Ломоносова.
Значение трудов Ломоносова для становления орфоэпических и синтаксических норм
национального русского литературного языка. Закрепление новых литературных норм в
языке научных, публицистических, художественных произведений М.В.Ломоносова.
Своеобразие русского литературного языка середины XVIII века как системы
разновидностей. Вопрос о среднем стиле и его месте в развитии национального русского
литературного языка.
Пути преодоления стилистических разграничений, установленных системой «трех
штилей», и выработки новых принципов дифференциации разновидностей литературного
языка в творческой практике писателей второй половины XVIII – начала XIX вв.
(А.П.Сумарокова, Г.Р.Державина, Д.И.Фонвизина, Н.И.Новикова, А.Н.Радищева и др.).
Работа представителей «карамзинской школы» над созданием единых норм
русского литературного языка. Преобразования, осуществленные карамзинистами, в
области лексических средств литературного языка: определение границ книжной
разновидности языка, формирование стилистического пласта «поэтической» лексики и
фразеологии.
Строгость
отбора
Н.М.Карамзиным
заимствованных
лексикофразеологических средств и их использование для обогащения семантических ресурсов
русского литературного языка. Язык «Истории государства Российского» как образец
формирующейся книжной разновидности национального литературного языка.
Постановка карамзинистами вопроса о нормализации разговорной разновидности
русского языка, различные результаты его решения применительно к лексике и
синтаксису.
Становление на рубеже XVIII и XIX веков синтаксической системы национального
русского литературного языка. Значение в этом процессе деятельности представителей
карамзинской школы и литераторов демократической ориентации.
Дискуссии начала XIX века о дальнейших путях развития русского литературного
языка.
Развитие национального русского литературного языка в XIX – начале XX вв.
А.С.Грибоедов и И.А.Крылов как непосредственные предшественники Пушкина в
утверждении единых общенациональных норм литературного выражения на народной
основе. Принципы отбора и сочетаемости книжных, разговорных и заимствованных
средств языка в текстах басен Крылова и комедии Грибоедова «Горе от ума».
А.С.Пушкин – основоположник современного русского литературного языка.
Народность и историзм как общие принципы пушкинской концепции национального
литературного языка, обосновывающие синтез в произведениях писателя средств
различных исторических
и стилистических пластов русского языка на народноразговорной основе. Разнообразие функций книжных, разговорных и заимствованных
элементов русского языка в литературных текстах Пушкина, глубина их взаимодействия.
Новые принципы организации литературного текста в творческой практике
А.С.Пушкина («соразмерность и сообразность», «искренность и точность выражения»,
«благородная простота») как средство преодоления ограничений, диктуемых прежними
стилистическими теориями, и достижения многообразия функциональных вариантов в
пределах национальной нормы. Контуры стилистической системы национального
русского литературного языка в теоретических выступлениях и творческой практике
Пушкина. Решающий вклад А.С.Пушкина в формирование разговорного стиля русского
литературного языка. Основополагающее значение пушкинских преобразований для
развития языка русской художественной литературы.
Утверждение в 30-60-е годы XIX века новой стилистической системы – системы
функциональных стилей национального русского литературного языка. Роль
литературной и критико-публицистической деятельности М.Ю.Лермонтова, Н.В.Гоголя,
В.Г.Белинского, А.И.Герцена, И.С.Тургенева и др. представителей русской культуры
этого периода в расширении функционально-стилистической базы общенациональной
нормы литературного языка и укреплении норм разговорного и книжных стилей.
Перегруппировка разновидностей русского литературного языка как системы
подсистем во второй половине XIX века. Усиление роли публицистического и научного
стилей в выработке норм литературного выражения. Расширение влияния этих стилей в
языке художественной литературы и в разговорной речи во второй половине XIX – начале
XX вв.
Развитие современного русского литературного языка
Преемственность в развитии русского литературного языка после Октябрьской
революции 1917 года по отношению к языку XIX века. Расширение сферы употребления
литературного языка в первой половине XX века, изменение характера его
взаимодействия с разговорным языком. Основные тенденции развития русского
литературного языка в середине и второй половине XX века.
ЛИТЕРАТУРА
Основная
Винокур, Г.О. История русского литературного языка / Г. О. Винокур. – М.:
Либроком, 2010. – 184 с.
Войлова, К.А., Леденева, В. История русского литературного языка: учебник для
вузов / К. А. Войлова, В. Леденева. – М.: Дрофа, 2010. – 495 с.
Обнорский, С.П. Русский литературный язык старейшей поры. Лингвистический
анализ памятников древнерусской словесности / С. П. Обнорский. – М.: Либроком, 2010.
–200 с.
Электронные образовательные ресурсы
Виноградов, В.В. О стиле Пушкина [Электронный ресурс] / В.В. Виноградов. – М.:
Директ-Медиа, 2010.
– Режим доступа: Электронная библиотека НГПУ
(http://lib.nspu.ru/elibrary).
Мещерский, Н.А. Источники и состав древней славяно-русской переводной
письменности IX – XV вв. [Электронный ресурс] / Н.А. Мещерский. – Л.: Изд. Ленингр.
ун-та,
1978.
–
Режим
доступа:
ЭБС
«Университетская
библиотека»
(http://www.biblioclub.ru/).
Никольский, А.А. О языке Ипатской летописи [Электронный ресурс] / А.А.
Никольский. – Варшава: Тип. Варшавского учебного округа, 1899. – Режим доступа: ЭБС
«Университетская библиотека» (http://www.biblioclub.ru/).
Дополнительная
Адрианова – Перетц В.П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской
литературы XI – XIII веков. – Л., 1968.
Бельчиков Ю.А. Русский литературный язык во второй половине XIX в. – М., 1974.
Буслаев Ф.И. О литературе: Исследования. Статьи. – М., 1990.
Верещагин Е.М. История возникновения древнего общеславянского литературного
языка: Переводческая деятельность Кирилла и Мефодия и их учеников. – М., 1997.
Виноградов В.В. Избр. труды. История русского литературного языка. – М., 1978.
Виноградов В.В Очерки по истории русского литературного языка XVП – XIX
веков. – М., 1982.
Виноградов В.В. Язык и стиль русских писателей: От Карамзина до Гоголя. – М.,
1990.
Виноградов В.В. Стиль Пушкина. – М., 1999.
Винокур Г.О. О языке художественной литературы. – М., 2009.
Вомперский В.П. Стилистическое учение М.В. Ломоносова и теория трех стилей. М., 1970.
Восточнохристианская цивилизация и восточнославянское общество в
современном мире. – М., 2001.
Горбачевич К.С. Русский язык: Прошлое. Настоящее. Будущее. - М., 1984.
Горшков А.И. История русского литературного языка. – М., 1969.
Горшков А.И. Язык предпушкинской прозы. - М., 1982.
Добродомов И.Г. Сергей Петрович Обнорский // РЯШ. – 2002. - № 6.
Древнерусский литературный язык в его отношении к старославянскому. – М.,
1987.
Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. - М., 1996.
Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. – М.,
2002.
Замкова В.В. Славянизм как стилистическая категория в русском литературном
языке XVIII в. - Л., 1975.
История лексики русского литературного языка конца XVII - начала XIX века. М.,
1981.
Камчатнов А.М. История русского литературного языка. – М., 2005.
Кедайтене Е.И. История русского литературного языка. – М., 1994.
Ковалевская Е.Г. История русского литературного языка. – М., 1992.
Колесов В.В. История русского языка. – СПб.; М., 2005.
Колесов В.В. Древнерусский литературный язык. – Л, 1989.
Колесов В.В. Слово и дело: Из истории русских слов. – СПб., 2004.
Колесов В.В. Философия русского слова. – СПб., 2002.
Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. – М., 1994.
Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (X – середина XVIII
в.). – М., 2005.
Левин В.Д. Очерк стилистики русского литературного языка конца XVIII - начала
XIX в. (Лексика). - М., 1964.
Левшун Л.В. История восточнославянского книжного слова XI – XYII вв.– Минск,
2001.
Лексика русского литературного языка XIX - начала XX века. – М., 1981.
Литературный язык древней Руси. – Л., 1986.
Лопутько О.П. История русского литературного языка (древнейший период). –
Новосибирск, 2005.
Лопутько, О.П. История русского литературного языка (Московский период):
учебное пособие / О. П. Лопутько. – Новосибирск: Изд. НГПУ, 2007.
Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – Л., 1981.
Молдован А.М. "Слово" Илариона в средневековом списке как лингвистический
источник XI века. - М., 1981.
Молдован А.М. Житие Андрея Юродивого в древнеславянском переводе. – М.,
2000.
Мурьянов М.Ф. Из символов и аллегорий Пушкина . – М., 1996.
Мурьянов М.Ф. Гимнография Киевской Руси. – М., 2003.
Николаева Т.М. "Слово о полку Игореве". Поэтика и лингвистика текста; "Слово о
полку Игореве" и пушкинские тексты. - М., 1997.
Обнорский С.П. Очерки по истории русского литературного языка старшего
периода. – М.; Л., 1946.
Орлов А.С. Язык русских писателей. - М. - Л., 1948.
Панов М.В. История русского литературного произношения XVIII - XX вв. - М.,
1990.
Пиккио Р. История древнерусской литературы. – М., 2002.
Ремнева М.Л. Пути развития русского литературного языка XI – XYII вв. – М.,
2003.
Русский язык сегодня. Вып. 2. Активные языковые процессы конца ХХ века. – М.,
2003.
Русский язык и советское общество: Социолингвистическое исследование.
1. Лексика современного русского языка. 2. Словообразование современного русского
литературного языка. 3. Морфология и синтаксис современного русского
литературного языка. 4. Фонетика современного русского литературного языка. – М,
1968.
Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30 - 90-е
годы XIX в. – М.; Л., 1965.
Срезневский И.И. Мысли об истории русского языка. – М., 1959.
Срезневский И.И. Русское слово: Избр. труды. – М., 1986.
Толочко П.П. Русские летописи и летописцы Х1 – ХШ вв. – СПб., 2003.
Трубачев О.Н. В поисках единства: взгляд филолога на проблему истоков Руси. –
М., 2005.
Трубачев О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические
исследования. – 2-е изд. - М., 2002.
Трубецкой Н.С. Общеславянский элемент в русской культуре // История.
Культура. Язык. – М., 1995.
Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII - начала XIX века:
Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. – М., 1985.
Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.). – М., 2002.
Филин Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного языка. – М., 1981.
Хабургаев Г.А. Первые столетия славянской письменной культуры: Истоки
древнерусской книжности. – М., 1994.
Халина Н.В. История русского литературного языка: языковое существование
России X – XXI вв. – Барнаул, 2009.
Цейтлин Р.М. Сравнительная лексикология славянских языков Х/Х1 – Х1У/ ХУ
вв. Проблемы и методы. – М., 1996.
Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. - М., 1941.
Шахматов А.А. История русского летописания. Т.1. Повесть временных лет и
древнейшие русские летописные своды. Кн. 1. Разыскания о древнейших русских
летописных сводах. – СПб., 2002.
Шкляревский Г.И. История русского литературного языка: Советский период. –
Харьков, 1984.
Энциклопедия «Слова о полку Игореве». В 5 т. – СПб., 1995.
Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М., 1953.
Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1977 –
1983 гг.). Комментарии и словоуказатель к берестяным грамотам ( из раскопок 1951 –
1983 гг.). – М., 1986.
Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1990 –
1996 гг.). – М., 2000.
Иванов В.В. и др. Хрестоматия по истории русского языка. – М., 1990.
Обнорский С..П., Бархударов С.Г. Хрестоматия по истории русского языка. – Ч.1. –
М., 1999.
Шоцкая Л.И. Сборник упражнений по истории русского литературного языка. – М.,
1984.
Итоговый и промежуточный контроль
Промежуточный контроль представляет собой выполнение студентами
домашних заданий к каждому занятию по учебным пособиям (Лопутько О.П. История
русского литературного языка (древнейший период). – Новосибирск, 2005; Лопутько О.П.
История русского литературного языка (Московский период). – Новосибирск, 2007;
Шоцкая Л.И. Сборник упражнений по истории русского литературного языка. – М., 1984),
самостоятельное составление студентами схем, таблиц, выполнение тестовых заданий
(АСТ-тест). Изучение курса включает в себя знакомство с широким кругом теоретической
литературы, которая обсуждается в форме семинарских занятий, коллоквиумов,
отдельных сообщений, подготовки конспектов и рефератов. На основе полученных
теоретических знаний выполняются различные виды полного и частичного анализа
наиболее значимых и типичных текстов разных исторических периодов. Ключевым
разделам курса посвящена домашняя контрольная работа.
Итоговый контроль - экзамен.
Методические рекомендации преподавателям
Построение курса должно быть концептуальным. Основной
теоретический
материал необходимо сконцентрировать вокруг двух наиболее принципиальных проблем
изучаемых эпох: происхождения русского литературного языка – для донационального
периода, подготовки и осуществления пушкинских преобразований – для национального.
Остальные разделы выстраиваются соответственно ретроспективно или проспективно
относительно этих двух ключевых тем.
Практическую часть следует строить в непосредственной связи с изучаемым
теоретическим материалом – в качестве средства дополнительного обоснования и
конкретизации теоретических положений курса. Анализ письменных памятников должен
быть направлен на осознание студентами системного характера специфических черт
русской языковой культуры различных исторических периодов, ее преемственности и
поступательного развития.
Методические указания для студентов
История русского литературного языка – курс высокой теоретической насыщенности,
требующий систематического изучения теоретической литературы, обращения к
первоисточникам. Поэтому при планировании самостоятельной работы необходимо
предусмотреть своевременную подготовку к занятиям, программа которых требует
обязательного привлечения первоисточников, выполнения конспектов. Особенно важна
эта составляющая при подготовке к коллоквиуму, посвященному проблеме
происхождения русского литературного языка. В данном случае следует спланировать
свое время так, чтобы за несколько дней до занятия иметь готовые конспекты
теоретических работ и получить возможность обобщить изученные материалы.
Подготовку к практическому занятию следует начинать с изучения записей
лекционного материала, а затем уточнить и дополнить полученные знания с помощью
теоретической части УМК и/или других учебных пособий. Далее следует изучение и
конспектирование рекомендованной теоретической литературы. Практические задания,
изучение текстов выполняются на завершающем этапе. При этом обязательно
привлечение исторических словарей, справочников, а в случае необходимости – учебных
пособий по исторической грамматике и старославянскому языку, таблиц коррелятивных
элементов этих языков и т.п.
Аналогичный порядок действий рекомендуется и при подготовке к экзамену, при
организации повторения пройденного теоретического материала и результатов изучения
письменных памятников.
Вопросы к экзамену по истории русского литературного языка
1. Предмет истории русского литературного языка и ее место среди других
лингвистических дисциплин.
2. Понятие литературного языка. Основные признаки литературного языка и их
историческая изменчивость. Языковая ситуация, ее типы.
3. Периодизация истории русского литературного языка. Основные отличия
литературного языка донациональной эпохи от литературного языка нации.
4. Состояние языковой культуры Древнерусского государства в период до конца X века.
Внутренние предпосылки формирования древнерусского литературного языка.
5. Проблема «происхождения» русского литературного языка в истории отечественного
языкознания. Взгляды И.И.Срезневского, Ф.И.Буслаева и др. выдающихся филологов
прошлого. Точка зрения о нерусском происхождении русского литературного языка в
высказываниях А.А.Шахматова и в концепциях современных лингвистов (Б.О.Унбегаун,
А.В.Исаченко, Г.Хюттль-Фольтер, Б.А.Успенский и др.).
6. Основные положения теории С.П.Обнорского о происхождении русского
литературного языка, ее значение для развития исторического языкознания и оценка
современной лингвистикой.
7. Научная новизна и принципиальное содержание концепций «сложного состава»
древнерусского литературного языка (Б.А.Ларин, Г.О.Винокур, Н.А.Мещерский и др.) и
теории В.В.Виноградова о происхождении русского литературного языка. Противоречия
теории Виноградова и их корректировка современными языковедами.
8. Современное состояние решения проблемы происхождения русского литературного
языка. Результаты новейших исследований древнерусских и церковнославянских
памятников в приложении к трактовке истоков русского литературного языка и роли
старославянского языка в его формировании и первоначальном развитии (работы
О.Н.Трубачева, А.И.Горшкова, В.В.Колесова, А.М.Молдована, Л.П.Жуковской,
Е.М.Верещагина, Р.М.Цейтлин и др.).
9. Языковая ситуация Киевской Руси. Общая сопоставительная характеристика
разновидностей литературного языка древнерусской нардности.
10. Книжно-славянский тип древнерусского литературного языка (на примере «слов»
митрополита Иллариона, Кирилла Туровского, Луки Новгородского, житийной
литературы и др. произведений). Различия манеры изложения в пределах этого типа
языка.
11. Характеристика делового языка Киевского государства на примере «Русской правды»
и др. памятников. Различные трактовки делового языка Древней Руси в лингвистической
науке.
12. Народно-литературный тип древнерусского языка в летописи, «Поучении» Владимира
Мономаха, «Молении Даниила Заточника» и др. произведениях. Различия манеры
изложения в пределах этой разновидности литературного языка Древней Руси.
13. Языковая структура «Слова о полку Игореве» как памятника народно-литературного
типа языка древнерусской народности.
14. «Слово о полку Игореве» как воплощение народной языковой культуры Древней Руси.
Органическое объединение в «Слове» явлений народной языковой культуры с элементами
книжной традиции.
15. Место и функции старославянизмов в «Слове о полку Игореве».
16. Общая характеристика языка великорусской народности в сопоставлении с языком
Киевского государства.
17. «Второе южнославянское влияние» и «реставрация старокнижных традиций» в
литературном языке Московского государства.
18. Стилистика «плетения словес» в литературных текстах Московской Руси. Ее значение
для последующего развития русского литературного языка.
19. Народно-литературный и деловой типы литературного языка великорусской
народности. Взаимодействие разновидностей русского языка в литературных текстах
XVI- первой половины
XVII вв. Языковая ситуация Московского государства.
20. Основные тенденции развития русского литературного языка во второй половине XVII
– первой трети XVIII вв. («предпетровский» и петровский этапы). «Юго-западное
влияние» в русском литературном языке.
21. «Пестрота» в организации литературного текста петровского времени как выражение
переходного состояния системы разновидностей литературного языка.
22. Содержание теории трех стилей М.В.Ломоносова, ее лексические нормы. Основные
положения работы Ломоносова «О пользе книг церковных в российском языке». Значение
деятельности Ломоносова для нормализации лексической системы русского
литературного языка.
23. Орфоэпические и грамматические нормы в стилистической теории Ломоносова.
Основные произведения Ломоносова, в которых они изложены.
24. Значение филологической деятельности М.В.Ломоносова в истории русского
литературного языка.
25. Общая характеристика развития русского литературного языка во второй половине
XVIII века. Судьба системы трех стилей в творчестве Г.Р.Державина и Д.Н.Фонвизина.
Отражение в их произведениях, а также в творчестве А.Н.Радищева новых тенденций
развития русского литературного языка.
26. Работа карамзинской школы над созданием единых норм русского литературного
языка в области лексики. Формирование «поэтического» пласта стилистических средств
русского языка.
27. Вопрос о нормализации разговорной разновидности русского литературного языка в
теории и практике карамзинской школы. Результаты работы карамзинистов в этом
направлении применительно к лексике и синтаксису.
28. Отношение Н.М.Карамзина к заимствованиям из западноевропейских языков.
Положительные и отрицательные стороны использования карамзинистами иноязычного
лексико-фразеологического материала. Дискуссия карамзинистов, шишковцев и
литераторов демократической ориентации о дальнейших путях развития русского
литературного языка.
29. И.А.Крылов и А.С.Грибоедов как непосредственные предшественники Пушкина в
утверждении основ национального русского литературного языка.
30. А.С.Пушкин 0 основоположник современного русского литературного языка.
Выработка в творчестве Пушкина единых общенациональных норм литературного
выражения на народной основе в результате синтеза различных историко-стилистических
пластов.
31. Народность и историзм как ведущие принципы пушкинской концепции литературного
языка.
32. Новые принципы организации литературного текста в творчестве Пушкина (принципы
«соразмерности и сообразности», «благородной простоты», «искренности и точности
выражения»).
33. Начало формирования новой стилистической системы национального русского
литературного языка в творчестве Пушкина. Создание основы для развития разговорного
стиля, отдельных стилей в пределах книжной разновидности, для формирования
индивидуальных стилей.
34. Функции церковнославянизмов, архаизмов и историзмов в произведениях Пушкина.
35. Функции элементов народного языкового источника в произведениях Пушкина.
36. Значение деятельности Пушкина в истории русского литературного языка.
Пушкинские принципы литературного выражения как синтез исторических традиций
русской языковой культуры.
37. Основные тенденции развития русского литературного языка в середине XIX – начале
XX вв.
38. Преемственность в развитии русского литературного языка после Октябрьской
революции 1917 года по отношению к языку XIX века.
39. Основные тенденции развития русского литературного языка в середине и второй
половине XX века.
ЛЕКЦИОННЫЕ МАТЕРИАЛЫ
Тема 2
ПРОИСХОЖДЕНИЕ
РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
План
2.1. Формулировка проблемы, причины ее остроты в
лингвистике.
2.2. Внутренние предпосылки образования древнерусского
литературного языка.
2.3. Развитие представлений о происхождении русского
литературного языка в истории языкознания.
2.3.1. Вопрос об истоках русского литературного языка в
отечественной филологии XIX – начала XX вв. и позиция акад.
А.А. Шахматова.
2.3.2. Современные концепции нерусского происхождения
литературного языка восточных славян (середина ХХ – начало ХХI
вв.).
2.3.3. Теория акад. С.П. Обнорского о самобытных истоках
литературного языка восточных славян.
2.3.4. Развитие функционального подхода к решению
проблемы происхождения русского литературного языка (
концепции его «сложного состава», теория В.В. Виноградова).
2.3.5. Современное состояние вопроса о происхождении
русского литературного языка.
2.3.6. Роль старославянского языка в формировании и
первоначальном развитии русского литературного языка в свете
новейших исследований по истории русского и других славянских
языков.
2.1. Формулировка проблемы,
причины ее остроты в лингвистике
Ключевым вопросом курса истории русского литературного
языка, от решения которого зависит все его построение, является
проблема «происхождения русского литературного языка». В силу
ряда исторически обусловленных особенностей развития русской
языковой культуры, в частности, в связи с влиянием на это
развитие в течение длительного периода близкородственного
старославянского языка, а также греческого языка Византии, ответ
на этот вопрос вызывает немалые затруднения, о чем писал еще
А.А. Шахматов: «Едва ли какой другой язык в мире может быть
сопоставлен с русским в том сложном историческом процессе,
который он пережил» [Шахматов 1941: 60]. Сказанным в
определенной мере объясняется отсутствие до настоящего момента
общепринятого решения этого вопроса в науке.
К сожалению, помимо названных объективных обстоятельств,
затрудняющих решение, имеются и факторы, которые следует
определить как субъективные. К последним относится, с одной
стороны, проявляющееся у части лингвистов, особенно в среде
зарубежных исследователей, неверие в культурные силы русского
народа на ранних этапах его развития и, с другой стороны,
преувеличение культурного влияния западной цивилизации на
славянский мир, априорная убежденность в том, что любые
завоевания культуры могли идти только с запада на восток, и
никак иначе. Эти тенденциозные установки нашли опору в
определенных методологических принципах, свойственных уже
пройденным наукой этапам развития, но в подходе ряда филологов
удерживающихся до настоящего времени. Речь идет в первую
очередь о так называемом компаративно-контактном направлении
литературоведения, где, по словам А.Н.Робинсона, «в качестве
исходной предпосылки для понимания литературного развития
принималось представление о влиянии «развитых» литератур на
литературы, казавшиеся «отсталыми». Задача выяснения
национально-исторической оригинальности литератур при этом
отодвигалась на второй план или не ставилась» [Робинсон 1980:
36]. Во главе угла при таком подходе
оказывается общая
типологическая схема развития литератур и их языков в ту или
иную эпоху, а своеобразие исторического пути конкретной
культуры данного народа недиалектически оставляется без
внимания. Подобный априорно-схематический взгляд на историю
русской культуры всегда в большей или меньшей степени
сказывался в суждениях о ней сторонников точки зрения о
старославянских корнях русского литературного языка, но
особенно ярко он проявился в концепции «диглоссии»
применительно к языковой ситуации Древней Руси (подробнее об
этой концепции см. далее – 2.3.2).
Соединение всех указанных моментов придало переходящую
рамки научной дискуссии остроту проблеме «происхождения
русского литературного языка», которая в общем виде обычно
формулируется
как
отношение
древнейшего
русского
литературного языка, с одной стороны, к живой народной
восточнославянской речи, а с другой – к книжному, письменному
старославянскому языку, пришедшему на Русь в связи с
официальным принятием христианства и соответствующего
богослужения. Иногда эту проблему определяют также как вопрос
«об основе» древнейшего русского литературного языка, хотя в
такой формулировке необходимо определить еще и само понятие
«основы» ( подробнее см. ниже – 2.3.5).
Как представляется, ход изучения вопроса в последние
десятилетия обнаружил, что обе традиционные формулировки узки,
не
учитывают
всей
многоаспектности
проблемы.
Исследовательские разработки второй половины ХХ века
показывают, что здесь следовало бы говорить не просто о
соотношении языковых систем, но о соотношении языковых
культур в целом. Так, применительно к русской языковой среде
необходимо учитывать, конечно (в наиболее глубоких из
проведенных исследований так это и делается ), не только «живую
народно-разговорную речь», но и средства, приемы и результаты
обработки ее материала в устной поэзии и других сферах
культурной деятельности народа (подробнее см. ниже – пункт 2.2).
С учетом сказанного, современное звучание проблемы
«происхождения русского литературного языка» точнее было бы
передать как вопрос о характере древнейшего русского
литературного языка по соотношению с самобытной народной
языковой культурой восточных славян и книжной церковнохристианской культурой.
Для того, чтобы занять осознанную и аргументированную
позицию в спорах о происхождении русского литературного языка,
необходимо вспомнить общую историко-культурную обстановку, в
которой возникли первые из дошедших до нас памятников
древнерусской письменности, а также внимательно изучить
аргументацию представителей разных точек зрения на
происхождение литературного языка восточных славян. К этому
мы далее и переходим.
2.2. Внутренние предпосылки формирования
древнерусского литературного языка
Говорить
о возникновении такого значимого явления
культурной жизни народа, каким является литературный язык,
невозможно вне общего контекста историко-культурного развития
этого народа, ведь очевидно, что формирование литературного
языка обусловлено определенными общественными и культурными
запросами этнического коллектива на соответствующем этапе его
истории и призвано удовлетворить эти запросы.
Культурно-исторический
контекст
формирования
древнерусского литературного языка составляет образование в
концу IX века единого государства всех восточных славян с
центром в Киеве, вовлекшего ранее разрозненные их племена в
общую политическую, экономическую и культурную жизнь. В Х
веке территория Киевской Руси самая обширная в средневековой
Европе, а столица молодого государства – крупнейший город
континента, в котором пересекаются многие экономические,
политические и культурные его пути [ Греков 1949; Седов 1982,
1999; Сахаров 1987, 1991 и др.]. Особенно выделяются как своей
интенсивностью, так и исторической значимостью культурные
контакты Древней Руси с одним из ее ближайших соседей –
наследницей высокоразвитой культуры античного мира Византией,
углубившиеся к концу Х века [ Курбатов 1988; Сахаров 1991; Седов
1999 и др.].
Централизованное государство нуждалось и в единстве
языковой культуры населения на всей его территории – и ответом
на этот общественно-исторический запрос стало образование в
Киеве единого наддиалектного языка восточных славян – киевского
койне.
Киевское
койне
становится
языком
политики
(межгосударственных и межкняжеских сношений и переговоров,
практики заключения разнообразных соглашений, договоров
[Лихачев 1946; Сахаров 1981, 1991 и др.]), юридической практики,
публичных выступлений (речи князей и воевод перед войском,
горожан на вече и т.п.), общественно-исторического и
эстетического самосознания народа ( летописи, первоначально –
устные [Лихачев 1945], исторические предания и другие
произведения фольклора).
Иногда, говоря о языке Древнерусского государства,
подчеркивают диалектные различия на уровне фонетических или
лексических особенностей текстов, созданных в различных
территориальных образованиях Киевской Руси. Действительно,
почти невозможно назвать древнерусский памятник без таких черт;
например, для созданных в северных землях, в частности в
Новгородском княжестве, характерны неразличение звуков ч и ц,
использование конструкции типа взяти гривна и т.п. [Черных 1950:
25]. Однако следует учитывать, как это уже отмечалось во вводной
лекции, что в средние века такие элементы языка не могли
становиться объектом нормирования, поскольку еще и не
осознавались в качестве таковых. Слово, а затем и более дробные
его составные части, его грамматическая форма становятся на Руси
предметом осмысления и филологического описания – притом
очень медленно и постепенно – лишь начиная с XVI - XVII вв.
Оценивая нормативность тех или иных фактов литературного
языка
средневековья,
необходимо
руководствоваться
представлениями о норме, свойственными именно этой эпохе, а не
нашими современными. Если же исходить из этих представлений,
то язык культурно-общественной жизни Древнерусского
государства был един именно в той мере, какая диктовалась
потребностями говорящего на нем коллектива. Единство этого
языка яснее всего обнаруживается в общности состава устойчивых
формул – основных строевых элементов литературного текста
средневековья, определявших его нормативность ( см. выше – 1.3),
которые
используются
в
произведениях,
создаваемых
древнерусскими авторами на разных территориях государства. Для
современников
общность
состава
устойчивых
формул,
используемых в текстах одной и той же тематики, и была
выражением нормативности языка этих текстов. Своей
отшлифованной на протяжении веков структурой формула же
воплощала и соответствующий эпохе способ обработки языкового
материала.
Итак, богатство, обработанность, нормированность и
полифункциональность, какими обладало киевское койне, сами по
себе свидетельствуют о приближенности его характеристик к
статусу литературного языка. Наличие такой общей системы
средств коммуникации в области культуры и социальной жизни
древнерусского государства – важнейшая предпосылка и вместе с
тем проявление формирования в Киевской Руси литературного
языка на основе живой разговорной речи и народной языковой
культуры населения этого государства.
Другим немаловажным фактором становления литературного
языка признается наличие письменности, которая способствует
обработке языковых средств, кодификации нормы. Правда,
глубокие исследователи языка русского средневековья – от А.А.
Шахматова до Г. Хютль-Фольтер – неоднократно в разной связи
отмечали возможность в эту эпоху и устного пути становления и
кодификации литературных норм (историю разработки этой идеи
см. [Русинов 1986]). Д.С. Лихачев акцентировал в этой связи
значение для развития древнерусской литературы и ее языка
устных летописей, устной дипломатической практики («посольских
речей») [Лихачев 1945; 1946].
Исследователи древнейших литературных традиций мировой
культуры давно признали, что одна из их характерных
особенностей, отразившихся в ранних памятниках, «заключается в
устном … создании и длительном устном же бытовании, которое
завершается соединением устных произведений с записью и
переходом к письменной традиции». При этом учитывается не
только фольклор, но и другой вид устного творчества –
красноречие, на важность которого в развитии культуры указал еще
К. Маркс [Лит. др. Востока: 12]. Едва ли правдоподобно
предположение, что культура восточных славян развивалась по
принципиально иному сценарию. Многие древнерусские
памятники, например, «Слово о полку Игореве», «Моление
Даниила Заточника», ряд летописных текстов и др., содержат явные
свидетельства этой предшествующей длительной традиции устной
культуры слова: как фольклорной, историко-мемуарной, так и
ораторской (эти свидетельства подробно рассматриваются во
многих исследованиях В.П. Адриановой-Перетц, Д.С. Лихачева,
И.П. Еремина [Адрианова-Перетц 1946, 1968 1974; Лихачев 1950,
1985 и др.; Еремин 1987 и др.]). Древняя Русь, подобно Греции и
Риму, а также древнему Китаю, имела богатые традиции
ораторского искусства слова. Об этом свидетельствуют и ранние
памятники письменности, не только светской, как «Слово о полку
Игореве», непосредственно воплотившее эти традиции, но и
церковной, как «Слово о законе и благодати» Илариона»,
вобравшее в себя достижения византийско-болгарской книжной
риторики, но едва ли могшее достичь таких высот красноречия уже
на самой заре русской литературы вне хорошо возделанной почвы
родной ораторской традиции – устной ( см. о ней [Еремин 1987: 235
– 281] ).
Вместе с тем, к настоящему моменту наукой накоплено уже
достаточное количество языковых, археологических и иных
историко-культурных данных и в пользу существовании
письменности на Руси задолго до ее христианизации.
Немаловажными были и остаются принципиальные
соображения, исходящие из фактов высокого уровня развития
русской культуры уже в Х веке, приведенных выше. Ряд
свидетельств раннего обретения письменности восточными
славянами сохранила лексика. Так, А.С.Львов отметил, что многие
факты лексического состава древнерусского литературного языка
старшего периода объяснимы лишь «при допущении, что на Руси
письменность была и до принятия христианской религии как
официальной и обязательной для всех». Показывая существенные
отличия лексической структуры «Повести временных лет» от
произведений
старославянской
церковной
письменности,
исследователь отмечал, что эти отличия ярко проявляются и в
области слов, передающих сами понятия учености, книжного дела
и письма. Так, например, в «Повести временных лет» не
употребляются характерные для старославянских памятников слова
êúíèãú÷èè‚ êúíèæüíèêú – вместо них для передачи того же
понятия используется слово ïèñüöü. Аналогичным образом, как
установил в результате изучения «Повести» А.С. Львов, не связаны
с христианской письменностью по своему употреблению и
семантике и такие лексические элементы, как àçúáîóêû‚ ãðàìîòà,
ëhòîïèñüöü, ëhòîïèñàíü~‚ õàðúòè"» и др. [ Львов 1975: 342 – 343
].
Д.С.
Лихачев
считал
источником
проникновения
письменности к восточным славянам античные колонии в
Северном Причерноморье, с которыми наши предки в силу
географического соседства издревле поддерживали культурные
связи. Не стоит сбрасывать со счетов и вероятность усвоения
письма – в форме «черт» и «резов» – от готтов в период
общеславянского праязыкового единства ( не позднее первых веков
нашей эры). Н.Д. Русинов, настаивающий, вслед за Л.П.
Якубинским, именно на последнем источнике древнейшей
славянской письменности аргументирует свою точку зрения тем,
что «для передачи значений «писать» и «читать» все славяне
употребляют слова праславянского происхождения без изменения
их семантики» [ Лит. яз. 1986: 52 – 53; Русинов 1997: 20 ].
Скорее всего, источников, как и систем, письма в Древней
Руси было несколько [ Истрин 1988: 132 – 134 ]. Археологические
находки говорят о его использовании как в бытовых целях (
надпись на корчаге из Гнездовского кургана под Смоленском,
относящаяся к первой половине Х века, и т.п. ), так и в
государственном фискальном аппарате Древней Руси ( надписи на
деревянных цилиндрах, которыми, по-видимому опечатывались
мешки с собранной натуральной податью) [Медынцева 1984: 57].
Одним
из
важнейших
свидетельств
распространенности
грамотности в широких, демократических
слоях населения
Древнерусского государства служат берестяные грамоты XI и
последующих веков, состав которых начиная с 1951 года (времени
обнаружения первых из них) непрерывно пополняется. Благодаря
растущему потоку археологических находок в Новгороде, Пскове,
Смоленске, Твери и других землях, принадлежавших Киевской
Руси [ Жуковская 1959; Янин, Зализняк 2000 и др.], наша наука
получила уже достаточное количество материалов, не только
свидетельствующих о существовании письменности на Руси по
меньшей мере в IX–X вв., но и позволяющих перейти к
развернутому изучению дохристианских школ древнерусского
письма [ Рождественская 1987 ; Котков 1991: 137; Медынцева 2000
и др. ].
Теперь, когда наличие письменности в дохристианской Руси
больше не может серьезно оспариваться, данное обстоятельство
должно
быть
причислено
к
факторам
формирования
древнерусского литературного языка на почве оригинальной
восточнославянской языковой культуры в связи со становлением и
укреплением Древнерусского государства – и
вне прямой
зависимости от официального принятия христианства и
богослужения на старославянском языке.
2.3. Развитие представлений
о происхождении русского литературного языка
в истории языкознания
При
всем
противоречивом
разнообразии
суждений
относительно условий и механизмов формирования древнейшего
русского литературного языка, по основной своей направленности
эти суждения могут быть обобщены как выражение небольшого
числа принципиальных позиций. Собственно, действительно
принципиальных ответов на вопрос об исходном облике
древнерусского литературного языка, его истоках, может быть
только два: этот язык был своим, исконным для восточных славян,
то есть русским, - или же он был чужим, «пришлым», то есть
старославянским. Правда, как и всегда при необходимости выбора
между двумя возможностями, возникают попытки примирить
«крайние» позиции, выработать компромиссное решение. Такой
компромисс применительно к научной проблеме может быть
оправдан лишь в сочетании с предложением кардинально новой
методологии, что и произошло в истории дискуссии об истоках
русского литературного языка (см. ниже – 2.3.5).
Итак, рассматривая любую из характеризуемых ниже
концепций, можно и нужно соотнести ее с одной из двух
принципиальных позиций: это концепция русских истоков нашего
литературного языка – либо это концепция нерусского его
происхождения. Однако важно также учесть характер методологии,
которая прилагается к исследованию вопроса, поскольку именно
этот аспект позволяет оценить глубину подхода и степень научной
обоснованности выдвигаемых положений.
Далее предлагается краткий исторический очерк развития
взглядов на происхождение русского литературного языка главным
образом в отечественном, но частично также и в зарубежном
языкознании. Позиции исследователей сгруппированы в нем на
основе принципиальных положений их концепций, поэтому в ряде
случаев
имеются
отступления
от
хронологической
последовательности изложения – в пользу более четкого выявления
общности взглядов филологов, порой разделенных во времени
многими десятилетиями.
2.3.1. Вопрос об истоках русского литературного языка
в отечественной филологии XIX – начала XX вв.
и позиция акад. А.А. Шахматова
Обычно в подобных обзорах указывается, что в XIX – начале
XX вв. господствовало представление о древнейшем русском
литературном языке как в истоках своих языке старославянском. В
целом такая характеристика положения в науке указанного периода
верна, если иметь в виду количественный аспект – общее число
сторонников точки зрения о привносном характере древнерусского
литературного языка. Однако если сосредоточить внимание на
вершинных явлениях в развитии нашей филологической науки, то
картина перестает быть столь однозначной. Ведь именно
крупнейшие ученые этого периода, оставившие наиболее
значительный след в истории отечественного языкознания, часто
выражали сомнение в правильности расхожей точки зрения и
склонялись в пользу противоположной позиции, а именно –
исконно русских корней древнейшего нашего литературного языка.
Так, Ф.И. Буслаев, которому принадлежит множество
глубоких исследований и тонких наблюдений в области
взаимодействия древнерусской письменности с традициями
народной
языковой
культуры,
языческой
по
своим
мировоззренческим установкам, резко критически отзывался о
сложившейся в научном обиходе его времени практике
рассматривать историю древнерусской литературы в отрыве от ее
народных корней. Приведем очень показательные в этом
отношении высказывания великого ученого из его речи на
торжественном собрании Московского университета в 1859 г.:
«…Ясное и полное уразумение основных начал нашей народности
есть едва ли не самый существенный вопрос и науки, и русской
жизни. Признавая за всею массою русского народа неоспоримое
участие в истории русского права, в истории государственной и
общественной жизни, в истории русской церкви, обыкновенно
отказывают народу в его содействии к развитию собственно
литературных идей; потому что привыкли думать, будто книжное
учение в древней Руси и процветание литературы в эпоху
позднейшую есть область совершенно чуждая общей жизни
народных масс, есть частное дело немногих, сосредоточившихся в
исключительной, им одним доступной сфере. … Такой
неблагоприятный взгляд составился только по малому знакомству
с нашею древнею, народною литературою, рукописные памятники
которой доселе еще не приведены в общую известность» [ Буслаев
1990: 30 – 31; курсив мой – О.Л. ].
Таким образом, уже ученые XIX века указывали на донаучный
характер точки зрения о нерусском происхождении нашего
литературного языка, на обусловленность ее недостаточной
изученностью
соответствующего
материала
письменных
памятников и в собственных научных исследованиях стремились
восполнить эти пробелы. Помимо Ф.И. Буслаева в числе таких
ученых необходимо назвать крупнейшего знатока древнерусской
письменности, составителя до сих пор единственного завершенного
словаря древнерусского языка И.И. Срезневского. В некоторых
учебных пособиях, исходя из отдельных высказываний, вырванных
из общего контекста творчества ученого, И.И. Срезневского
относят к приверженцам концепции нерусского происхождения
нашего литературного языка. В последние десятилетия
теоретические позиции И.И.Срезневского стали предметом ряда
специальных исследований [Горшков 1983, 1984, 1987, 1993;
Методология 1988; Франчук 1988; Славянские языки 1993;
Кедайтене 1994; Срезневский 2002 и др.]. Объективное
рассмотрение взглядов ученого в целостной системе его воззрений
на развитие языка вообще и особенности развития русского языка
в частности привело к заключению об эволюции его позиции в
направлении
признания
восточнославянских
истоков
древнерусского литературного языка. Как итог размышлений И.И.
Срезневского над этой проблемой можно привести следующее
заключение ученого в его работе о древнерусских летописях: « На
каком же языке писаны наши летописи? На славянско-церковном,
смешанном с русским, или же, напротив, на русском, смешанном с
церковным? Думаю, что на русском » [Срезневский 1903: 130].
Интересно, что очень схожие высказывания принадлежат еще М.В.
Ломоносову, который противопоставлял язык летописей и других
оригинальных
памятников
древнерусской
письменности
церковнославянскому языку (см. его трактат «О пользе книг
церковных в российском языке» и отзыв о работе Шлецера
[Ломоносов 1952: 899]).
Однако точка зрения о нерусском характере древнейшего
русского литературного языка вплоть до 30-х годов ХХ века была
широко распространенной, и в этих условиях оказались вполне
объяснимыми некоторые высказывания выдающегося историка и
филолога акад. А.А. Шахматова о церковнославянских истоках
нашего литературного языка, особенно когда они делались в
студенческой аудитории, тем более – во введении к курсу
современного русского языка и т.п. (ср.[Шахматов 1941: 60 – 70]).
Необходимо учесть, что в своих специальных исследованиях,
посвященных языку древнерусских памятников, и в научной
переписке с коллегами А.А. Шахматов порой выражал идеи
сложности и самобытности путей формирования нашего
литературного языка старшего периода, подчеркивал значительную
роль в этих процессах и собственных народных источников:
диалектов, языка устной поэзии, традиций деловой культуры
[Мещерский 1981: 57].
2.3.2. Современные концепции нерусского происхождения
литературного языка восточных славян
(середина ХХ – начало ХХI вв.)
Далеко не однозначная позиция А.А. Шахматова в
обсуждаемом
вопросе,
упрощенная
до
прямолинейного
утверждения о нерусском происхождении нашего литературного
языка, стала своего рода знаменем для большинства зарубежных
лингвистов, как и части отечественных историков языка, из
различных, порой явно тенденциозных, установок (см. об этом
[Филин 1981: 72 – 77; Лит. яз. 1986: 21 – 22]) не допускающих
возможности формирования русского литературного языка на
исконной почве народной восточнославянской культуры.
Среди зарубежных языковедов
наиболее активными
выразителями этой точки зрения стали Б.О. Унбегаун, А.В.
Исаченко, Г. Хютль-Фольтер (Ворт). Основными их аргументами
при этом являются апелляция к авторитету А.А. Шахматова и, как
это было распространено и у нас в XIX – начале XX вв., общие
представления о роли старославянского языка в истории русской
культуры. Настораживает в посвященных данной проблеме работах
этих языковедов отсутствие сколько-нибудь систематического
анализа древнерусских памятников и произвольные оценки
литературности тех или иных из них. Так, Б.О. Унбегаун без
всякого лингвистического обоснования, лишь в угоду занятой
позиции, отказывал в литературности не только «юридическому и
административному языку» Древней Руси, но и языку летописи.
Подобные заявления вместо подтверждающих их языковых фактов
сопровождаются умозрительными построениями, в ходе которых
порой и сами авторы признаются в отсутствии у них научных
критериев для таких оценок. Ср., например, следующее
рассуждение:
«…Благодаря
морфологической
близости
восточнославянского и церковнославянского языков в Киевский
период, они сравнительно легко могли смешиваться, особенно в
более низких литературных жанрах, как летописи и паломничества,
настолько, что иногда трудно бывает определить, написан ли
данный
литературный
отрывок
на
русифицированном
церковнославянском или на славянизированном русском языке ( не
литературные части летописи написаны, конечно, на русском,
вернее, восточнославянском языке)» [Унбегаун 1971: 330; курсив
мой – О.Л.]. Остается неясным, на каком основании выделены здесь
«более низкие» и «менее низкие» жанры, а также «литературные» и
«не литературные» части летописи и имеются ли у автора критерии
«трудного», по его словам, разграничения церковнославянского и
русского языков. Добавим, что если Б.О. Унбегаун отбрасывает
морфологический критерий дифференциации древнерусского и
старославянского языков и сетует на «малую разработанность»
синтаксического [Там же: 332 ], то Г. Хютль-Фольтер считает
непоказательными лексические различия. По ее мнению,
единственным основанием такого разграничения может служить
как раз синтаксическая структура текстов, и только она [ХютльВорт 1976]. Наконец, была предложена дифференциация
древнерусских текстов как принадлежащих церковнославянскому
либо русскому языкам и на основании использования в них тех или
иных
временных
форм
глагола,
двойственного
числа
существительных и отдельных синтаксических конструкций без
учета остальной части системы грамматических форм, общей
синтаксической структуры текстов, их лексико-фразеологических
особенностей [Ремнева 1988; 2003 и др.]. В результате такой
классификации к памятникам церковнославянского языка оказалась
отнесенной не только летопись ( которую даже Б.О. Унбегаун
считал хотя бы частично написанной по-русски), но и «Слово о
полку Игореве».
Таким образом, создается впечатление, что сторонники
концепций нерусского происхождения нашего литературного языка
готовы
отказаться от учета любых языковых особенностей
древнерусских памятников, если эти особенности вступают в
противоречие с теми теоретическими схемами, которые они
построили заранее – еще до анализа конкретного языкового
материала.
Принципиально тот же умозрительный подход к обоснованию
нерусского происхождения нашего литературного языка, при
отсутствии доказательной базы в
систематическом анализе
конкретных письменных памятников, характеризует и концепцию
«диглоссии», выдвинутую известным отечественным филологом
Б.А. Успенским [Успенский 1983; 1994; 1995; 2002 и др.]. Данное
понятие призвано заменить собой традиционное для концепций
нерусского происхождения нашего литературного языка, но не
совсем точное, по мнению автора, определение языковой ситуации
Древней Руси как церковнославянско-русского двуязычия, то есть
«сосуществования двух равноправных и эквивалентных по своей
функции
языков». В противоположность так понимаемому
двуязычию – при диглоссии функции двух языковых систем
находятся в «дополнительном распределении», то есть в условиях
взаимоисключения для каждой определенной сферы употребления:
«церковнославянский язык получает статус языка официального
культа, противопоставляясь русскому языку прежде всего как язык
сакральный языку профанному». Поэтому даже перевод с одного из
этих языков на другой невозможен, между книжной и разговорной
речью устанавливается «особенно тщательно соблюдаемая
дистация» [ Успенский 1994: 5 – 9].
В игнорировании показаний конкретных письменных
памятников концепция диглоссии идет значительно дальше своих
предшественников
–
традиционных
построений
о
церковнославянских истоках древнерусского литературного языка,
ведь ни в одной из предшествующих концепций так резко не
противопоставлялись книжная, письменная, с одной стороны, а с
другой – народная культура Древней Руси, ее разговорный язык.
Даже без специального анализа – лишь при объективном,
непредубежденном взгляде на древнерусские памятники в
процессе, например, их внимательного чтения – очень скоро
становится очевидно, что практически любой из них соединяет в
себе языковые ресурсы обеих этих традиций. Специальное же
исследование показывает, что древнерусские летописцы и авторы
других оригинальных произведений сознательно объединяли в
ближайшем контексте, часто в пределах одного словосочетания и
даже морфемной структуры отдельного слова, книжнославянизмы
и характерно-русские элементы. Ср. в «Повести временных лет»:
изъ-волочи-ти, пре-любодеич-ичь, пере-вязыва-юще; к воротамъ
граднымъ, перея власть, ископати колодязь, предъ печерою –
передъ пещерою и т.п.; в «Слове о полку Игореве»: «Дети бесови
кликомь поля прегородиша, а храбрии русици преградиша
чрълеными щиты»; «Высоко седиши… затворивъ Дунаю ворота…
отворяеши Киеву врата» и др. [Устюгова 1987: 97 – 99]. В этом
принципе организации текстовой структуры, реализующемся в
стремлении «по-разному сказать об одном и том же» и
выражающем
«исконную
особенность
древнерусского
литературного языка» [Там же: 99, 104], мы бы видели отражение
ведущего способа абстрагирования, свойственного древнейшей
эпохе нашей письменной истории и нашедшего свое воплощение
также в парных формулах типа чьсть и слава, радость и веселие и
т.п. (см. о нем выше – с. 25, подробнее [Лопутько 2001]). То есть
соединение
элементов
восточнои
южнославянского
происхождения в языковой культуре Древней Руси в начальный
период становления ее литературного языка тесно связано со
спецификой мышления этой эпохи, а потому не может быть
отнесено в разряд случайностей – ошибок, вообще проявлений
недостаточного владения нормами церковнославянского языка, –
как склонны считать многие представители концепций нерусского
происхождения литературного языка восточных славян.
Концепция диглоссии находится в противоречии с огромным
количеством материалов, накопленных как в собственно
лингвистических исследованиях, так и в рамках общей истории
культуры Древней Руси. Полный обзор этих материалов
невозможен в рамках учебного пособия – укажем лишь на
отдельные узловые моменты.
Если иметь в виду широкий историко-культурный контекст
прихода старославянского языка на Русь, то он никак не
соответствовал картине культуры отсталой и способной быть лишь
реципиентом высокоразвитой культуры Византии, – той картине,
которую нередко рисуют зарубежные авторы (ср., напр. [Франклин,
Шепард 2000]) и из которой исходит концепция диглоссии. Такие
представления о древнерусской культуре противоречат фактам,
установленным в результате специального и углубленного
научного исследования вопроса в различных его аспектах.
Археологическое
изучение
территории
древнего
Киева
обнаружило, например, образцы монументальной архитектуры
Древнерусского государства, свидетельствующие о том, что
Киевская Русь «еще задолго до принятия христианства находилась
на таком уровне развития, при котором была в состоянии
осваивать влияние передовой византийской культуры» творчески
[Толочко 1983: 36; Седов 1999 и др.], а никак не в форме
«трансплантации», о которой постоянно пишет Б.А. Успенский
[Успенский 1983; 1995; 2002 и др.]. Отечественными историками
выявлена активная роль государства восточных славян в
международных
политических
и
культурно-экономических
отношениях уже начиная с IХ – Х вв., высокий уровень
древнерусской дипломатии [Сахаров 1980, 1981, 1986, 1991] и т.д.
Именно в данном культурно-историческом контексте становится
понятной высокая степень избирательности восприятия
христианизирующейся Киевской Русью собственно религиозных и
религиозно-литературных явлений византийской культуры, в том
числе – и непосредственно связанных с осуществлением
христианского культа [Наумова 2001; Мурьянов 2003].
Если же говорить о собственно языковых контактах, то
механическому
внедрению
инокультурных
элементов
препятствовала как раз та ритуально-формульная (или, в
терминологии
Д.С.Лихачева,
–
«этикетная»)
структура
древнерусского текста, которая во многом определялась единством
культурных навыков и традиций, сплачивавших древнерусское
общество на уровне глубинных структур сознания. В дополнение к
уже ранее высказывавшимся соображениям о невозможности такой
«трансплантации» [Лит. яз. 1986; Древнерусск. лит. яз. 1987;
Колесов 1989; Трубачев 1997 и др.] заметим: сам формульноритуальный
строй
древнерусского
текста
препятствовал
бессознательному включению в него инокультурных элементов –
напротив, в тех случаях, когда такие элементы имеют место, их
чуждый русской культуре статус постоянно оговаривается,
подчеркивается (примеры см.: [Лопутько 2003: 30 – 32]).
Моделируя в своей лексической структуре мыслительное
отражение ритуальной ситуации, значимой для каждого
представителя древнерусской народности, формула, с одной
стороны, обеспечивала индивидуально-интимное осознание им
обозначаемого явления, а с другой стороны – через единый для
всего общества ритуал – «синхронизировала» эти осознания
различных индивидов [Лопутько 2001: 39 – 40]. Справедливо
поэтому именно для данного – русского средневекового – общества
утверждение В.В.Колесова: «Невозможно навязать новый тип
мышления, минуя формы народного языка, а в исследовании –
исходить из воспринятого («чужого», «книжного» и т.д.) как из
опорного элемента культурного языка: то, что с высоты
сегодняшнего дня нам кажется маркированным как высокое и
престижное, в те времена воспринималось как одна из форм
необходимой вариации языка, одна из возможных и притом для
большинства не самая главная» [Колесов 1989: 9]. Настойчивые
рассуждения всех представителей концепций несамобытного
происхождения русского литературного языка о «высоких» и
«невысоких» жанрах, «высокой» и «невысокой», «строгой» и
«нестрогой» норме древнерусского литературного языка
относительно старославянского «первоисточника» (см. выше
цитату из работы Б.О. Унбегауна, а также [Успенский 1995; Живов
2002; Ремнева 2003 и др.]) никак не согласуется с реальной
картиной речевой практики древнерусских авторов. Свободное
совмещение и активное взаимодействие в древнерусских текстах
книжных, старославянских, и восточнославянских народных
элементов основывалось на интуитивном осознании авторами
глубокой внутренней (генетической) общности этих элементов,
причем общности, имеющей источником устную культурную
традицию (ср.: [Колесов 1989: 142]). Такое взаимодействие
«убедительно свидетельствует против диглоссии с ее постулатом
культурного неравноправия высокого и низкого языков»
[Трубачев 1997: 25].
Можно добавить, что само по себе употребление термина
«диглоссия» в связи с языковой ситуацией Древней Руси
некорректно даже относительно традиции его использования в
лингвистике вообще. Термин этот, введенный Ч. Фергусоном в
1959 году, был применен автором в описании языковой ситуации в
арабских странах, немецкой Швейцарии и т.п. – ситуации,
принципиально отличной от древнерусской. Как введение, так и
практика дальнейшего обращения к данному понятию в
лингвистических исследованиях, мотивировались необходимостью
подчеркнуть своеобразие языковой ситуации в обществах, в
которых не только наблюдается функциональная дифференциация
используемых различных языковых систем, но и «имеется ...
согласие по поводу того, что одна разновидность обладает
«высоким» статусом..., а другая – «низким» ...» [Белл 1980: 176;
курсив мой – О.Л.]. Предположение о наличии подобного
социального соглашения в древнерусском обществе следовало бы
назвать фантастическим, даже если бы не существовало
многочисленных
документально-текстовых
фактов,
опровергающих и в целом подобную языковую дифференциацию в
речевом узусе восточных славян.
Протест
специалистов,
в
том
числе
порой
и
придерживающихся точки зрения о старославянских корнях
русского литературного языка, вызывает также то, что концепция
«диглоссии» декларирует механический характер переноса –
«трансплантацию» – не только южнославянской культуры на
русскую почву, но и византийской культуры на славянскую в целом
[Успенский 1983, 1995, 2002 и др.]. Тем самым данная концепция
вступает в противоречие
и с результатами конкретных
исследований самих старославянских (или церковнославянских)
памятников. Эти результаты говорят отнюдь не о механическом, а
о глубоко творческом характере древнеславянских переводов, – в
частности, таковы выводы исключительно объективных по своей
методологии трудов Е.М. Верещагина, специально посвященных
исследованию указанного соотношения [Верещагин 1971, 1972,
1997 и др.]. Исследования Е.М. Верещагина показали, в основном –
на лексическом материале, что византийскому тексту славянские
переводчики ставили в соответствие по существу оригинальные в
культурно-языковом отношении тексты аналогичного содержания.
Одной из причин такого способа действий средневековых
книжников являлся, по-видимому, именно формульный строй
славянского литературного текста эпохи.
Таким образом, концепции нерусского происхождения нашего
литературного языка остаются по своей доказательной базе
принципиально такими же, какими они были и в момент своего
зарождения,
в XVIII – XIX
веках, – не имеющими
систематического
обоснования
материалом
древнерусских
письменных памятников либо другими последовательно научным
путем полученными данными. То есть эти концепции остаются по
существу донаучными. Более того, эти теоретические построения
игнорируют многие результаты научных исследований как
специально в данной области, так и применительно к общей
истории славянских литературных языков и культур, их
взаимосвязей, творческого потенциала (см. дополнительный
материал далее – 2.3.5, 2.3.6). В очередной раз тем самым
оправдывается меткое замечание О.Н.Трубачева: «Не стремясь
понять внутренней сущности явлений, обычно обнаруживают
естественную
склонность
преувеличивать
внешние
воздействия…» [Трубачев 1987: 18].
2.3.3. Теория акад. С.П. Обнорского о самобытных истоках
литературного языка восточных славян
Что касается идеи самобытных, народных, истоков
древнерусского литературного языка, – то уже в 30-е годы ХХ века
к ее обоснованию были привлечены материалы важнейших
оригинальных письменных памятников древнерусского языка,
систематически исследованные собственно лингвистическими
методами. Такое исследование было осуществлено С.П.
Обнорским, который для проверки выдвинутой гипотезы изучил
языковую структуру «Русской Правды», договоров русских с
греками Х века, «Слова о полку Игореве», а в 40-е годы –
произведений Владимира Мономаха и «Моления Даниила
Заточника». Тем самым, С.П.Обнорского можно считать
основоположником собственно научного изучения проблемы
происхождения русского литературного языка.
Исчерпывающим
образом
исследовав
фонетическую,
морфологическую, лексическую и синтаксическую структуру
названных памятников, а также некоторые стилистические
принципы использования в них языковых средств, С.П. Обнорский
пришел к следующим основным выводам: 1) язык всех
исследованных памятников один и тот же – это русский
литературный язык старшей поры (XI – XII вв.); 2) основной чертой
этого языка является его «русский … облик, дающий себя знать во
всех сторонах языка (и в звуковой стороне, и в морфологии, а
особенно в синтаксисе и лексике)»; 3) отличительной чертой этого
языка является также «очень слабая доля церковнославянского на
него воздействия». При этом «памятники
более ранние имеют
меньше наслоений церковнославянизмов по сравнению с
памятниками позднейшего сложения» [Обнорский 1946]. Таким
образом, анализ, проведенный С.П.Обнорским, дал результаты
прямо противоположные тем, которые ожидались бы в
соответствии с концепцией старославянских истоков нашего
литературного языка: число церковнославянизмов в древнерусских
текстах не падает, а растет по направлению к нашему времени.
Другими словами, мы наблюдаем не обрусение старославянского, а
постепенную славянизацию в истоках своих самобытного
древнерусского литературного языка.
Как в суждениях многих современников (В.В. Виноградова,
П.С. Кузнецова, П.Я. Черных и др.), так и в работах наиболее
объективных позднейших исследователей давалась высокая оценка
трудам С.П. Обнорского, посвященным
изучению истоков
русского литературного языка [Мещерский 1981: 30 –38; Колесов
1989: 4 ; Добродомов 2003 и др.]. Но звучала и до сих пор нередко
звучит и критика в адрес этой теории, к сожалению, часто
односторонняя и несправедливая.
К числу наиболее распространенных относятся утверждения о
крайней узости круга исследованных Обнорским памятников, при
этом особенно акцентируется имевшее, якобы, место невнимание
ученого к произведениям церковной письменности. Но, как
подчеркнул И.Г. Добродомов, Обнорский начинал свою научную
деятельность с изучения произведений церковной литературы:
Супрасльской рукописи, Чудовской псалтыри ХI века,
Ефремовской кормчей ХII века [ Добродомов 2002: 93 ]. Возможно,
именно материал подобных памятников в сопоставлении с
языковыми
показаниями
оригинальных
произведений
древнерусской литературы и привел исследователя к отказу от
расхожего в то время представления о церковнославянской основе
древнейшего нашего литературного языка, несмотря на то, что
этому представлению отдал дань и его учитель А.А. Шахматов.
Вспомним, что подобный же переворот в своих воззрениях на
характер языка древнерусских литературных памятников ранее
пережил и другой великий русский языковед – И.И. Срезневский
[Франчук 1988]. Если С.П. Обнорский в своем главном труде,
посвященном
анализу
истоков
древнейшего
русского
литературного языка, – «Очерках по истории русского
литературного языка старшего периода» ( кстати, и до сих пор
одном из очень немногих объективно-научными методами
исследующих данную проблему трудов) – сосредоточил внимание
на светских памятниках, то лишь потому, что, согласно результатам
его предшествующих исследований, именно эти памятники
наиболее полно и ярко воплощают своеобразие нашего
литературного языка старшего периода. Ведь и в самом введении к
своей книге С.П. Обнорский указывает на эти памятники как
главное свидетельство существования высокой и самобытной
культуры русского слова еще задолго до принятия христианства [
Обнорский 1946: 7 ]. То есть такой выбор материала для анализа
подчинен здесь логике научного доказательства, а отнюдь не
тенденциозным установкам автора, как это иногда трактуют
противники теории самобытного формирования русского
литературного языка.
Выводы исследований С.П. Обнорского порой подвергаются
сомнению и в связи с тем, что они основаны на анализе
памятников, дошедших до нас не в оргигинале, а лишь в
позднейших списках. В таких критических оценках филологов
проявляется
методологическая
слабость
их
собственных
исследовательских позиций. Выше, во вводной лекции, мы уже
отмечали успехи современной текстологии в восстановлении
первоначального облика памятников на основе их более поздних
списков. С.П. Обнорский был одним из первооткрывателей на пути
развития подобных исследований и, по точному определению Н.А.
Мещерского, эту сторону его научного новаторства «необходимо
оттенить как выдающуюся заслугу С.П. Обнорского в области
методологии историко-языкового исследования
[Мещерский 1981: 33; курсив мой – О.Л.].
памятников»
2.3.4. Развитие функционального подхода к решению
проблемы происхождения русского литературного языка
(концепции его «сложного состава», теория В.В. Виноградова)
Как
попытки
уточнения
теории
собственных,
восточнославянских, корней русского литературного языка,
разработанной
С.П.
Обнорским,
можно
рассматривать
складывающиеся и развивающиеся в нашем языкознании середины
– второй половины ХХ столетия концепции «смешанного»,
«скрещенного» характера древнейшего русского литературного
языка (Г.О.Винокур, Б.А.Ларин, А.И.Ефимов, Н.А.Мещерский,
А.С.Львов, М.Г.Булахов и др.). Распространение подобных
концепций связано с глобальным поворотом лингвистики от
структурального к функциональному направлению в исследовании
языка. Для них характерно акцентирование различного
количественного соотношения русских и старославянских
языковых элементов в структуре древнерусских текстов в
зависимости от сферы использования этих текстов, то есть от их
принадлежности к той или иной разновидности литературного
языка, жанровой природы памятника. Принципиально важно,
однако, что все эти концепции объединяет рассмотрение народной,
восточнославянской, языковой стихии в качестве первоосновы
любого произведения древнерусской письменности, будь оно
светское или церковное. Показательно, например, что А.И. Ефимов
в своем учебнике по истории русского литературного языка
посвящает этому аспекту специальный параграф, который так и
называет «Народная основа литературного языка Древней Руси»
[Ефимов 1964: 29 – 33].
Б.А. Ларин вообще начинает свой курс истории русского
литературного языка с начала Х века (на что мало у кого из
исследователей, вплоть до наших дней, хватало смелости), то есть с
периода задолго до официальной христианизации Руси и –
соответственно – до прихода к нам широкого круга литературных
текстов на старославянском языке. При этом ученый подчеркивает
«сложный характер» русского литературного языка лишь в XII –
XIII вв., о литературном же языке X – XI века говорит как о
собственно русском [Ларин 1975].
В настоящее время близкие к таким взгляды выражает М.Г.
Булахов, характеризующий процесс формирования древнерусского
литературного языка как результат объединения «двух мощных
речевых потоков – народно-разговорного и книжно-славянского»,
которые «в течение сравнительно короткого периода, тесно
взаимодействуя, образовали очень развитой литературный язык, не
уступавший
по
своим
строевым
качествам
и
многофункциональности классическим языкам древнего мира»
[Булахов 2001: 39].
Возвращаясь в историю разработки функционального подхода
применительно к решению данной проблемы, нельзя не отметить,
что он ярко проявился и в теории В.В. Виноградова, которую
ученый развивает с конца
50-х годов ХХ века. Эта теория
приобрела особенно большую известность в филологических
кругах и широкое распространение в вузовской практике. Но если
представители концепций «смешанного», «сложного» состава
древнерусского литературного языка говорят о синтезе элементов
различного происхождения в стилистических разновидностях
единого в своей основе древнерусского литературного языка, то
В.В. Виноградов выдвинул положение о двух типах древнерусского
литературного языка, характеризующихся разными генетическими
корнями и различными структурными основами. Так, на основе
восточнославянской народной речи как результат развития
киевского койне формируется, по его мнению, лишь народнолитературный
тип
древнерусского
языка.
Вторая
же
разновидность древнерусского литературного языка – книжнославянский тип – возникает в процессе ассимиляции на русской
почве языка старославянского, как результат развития здесь
«своеобразных творческих приращений» этого в основе своей
чужого языка.
Сам термин типы применительно к разновидностям
древнерусского литературного языка у В.В.Виноградова не
случаен: исследователь подчеркивает, что эти разновидности
нельзя приравнять к стилям одного и того же языка, поскольку они
«не умещаются в рамках одной языковой структуры и по
происхождению являются двумя разными языками» [Виноградов
1978 ]. В этом положении теории В.В. Виноградова ясно
проявляется ее пережиточная связь с концепцией двуязычия
Древней Руси. Подобные концепции известны
не только в
варианте, связанном с точкой зрения о единственном –
церковнославянском – источнике литературного языка, но и в
варианте так называемого «литературного двуязычия», то есть
существования
в Древней Руси двух литературных языков,
различных по своим истокам [Филин 1981; Лихачев 1979: 82 - 86].
Среди современных исследователей подобную же позицию
занимает Е.Г. Ковалевская [Ковалевская 1992]. Именно к
концепции
литературного
двуязычия
приближается
характеристика В.В. Виноградовым генетических корней двух
типов древнерусского литературного языка.
В.В. Виноградов пытается примирить данное положение с
идеей единства древнерусского литературного языка. Говоря о
различии структурных основ двух выделенных им типов
древнерусского литературного языка, ученый подчеркивает вместе
с тем, что это не два отдельных языка, а разновидности одного и
того же – литературного древнерусского: «между ними существует
живое взаимодействие и динамическая координация». За этим
стоит, очевидно, хотя и не высказанное явно, представление о
своеобразном функциональном преобразовании структурных
элементов старославянского происхождения на русской почве:
генетически «чужие», они по употреблению приравниваются к
исконным,
«своим».
Едва
ли,
однако,
два
столь
взаимоисключающих положения в том виде, в каком они
высказаны В.В. Виноградовым в данной работе, могут быть
удовлетворительно согласованы. В системе рассуждений ученого
недостает некоего промежуточного звена.
2.3.5. Современное состояние вопроса
о происхождении русского литературного языка
Недостающее
звено
в
картине
функционального
преобразования старославянских элементов на русской почве было
восполнено в критических комментариях и дополнениях к теории
В.В. Виноградова, сделанных А.И. Горшковым.
Исследователь обратил внимание на непроясненность в работе
В.В. Виноградова самого понятия «структурная основа» и отметил:
если данный термин вообще имеет какое-либо содержание, то под
структурной основой надо понимать совокупность основных
единиц и категорий языка в их взаимосвязях. Но в таком случае
невозможно говорить о двух различных основах древнерусского и
старославянского языков – языков исключительно близких,
сохранявших, как было отмечено еще И.И. Срезневским, вплоть до
середины XIII в. единство этих основных единиц и категорий,
унаследованных ими обоими практически в равной мере из
общеславянского праязыка (подробнее об этой уникальной
близости древнерусского и старославянского языков и ее причинах
см. далее – 2.3.6).
Итак, основа древнерусского и старославянского языков была
общей, единой, – следовательно (и тем более), единой была и
структурная
основа
выделенных
В.В.
Виноградовым
разновидностей древнерусского литературного языка, народнолитературного и книжно-славянского его типов. В генетическом
плане она была праславянской. В функциональном же плане – то
есть в аспекте реального источника используемых древнерусским
автором элементов, совпадающих в двух языках, – эта основа была,
конечно, русская, поскольку дана была этому автору в составе его
родной речи, а не извлекалась из старославянских текстов
[Горшков 1969: 37 –38; 1984: 70].
В последние десятилетия ХХ века теория собственных,
народных, истоков русского литературного языка получила
дальнейшее обоснование и развитие. Прояснению конкретных
языковых механизмов взаимодействия русской языковой основы и
тех элементов старославянских книжных памятников, которые
использовались
древнерусскими
авторами,
посвящено
исследование В.В. Колесова, единицей анализа древнерусского
текста в котором стала устойчивая формула. Таким образом,
исследователь учитывает свойственные изучаемой эпохе
представления о норме и способах ее реализации в речи.
Подчеркивая принципиальную правильность теории С.П.
Обнорского, В.В. Колесов привлекает к ее обоснованию материал
древнерусских памятников всех основных жанров: церковных,
светских, деловых ( см. [Колесов 1989 ] ). Тем самым, снимается
один из наиболее частых упреков, которые звучали и до сих пор
нередко звучат в адрес теории собственно русского происхождения
нашего литературного языка, – упрека в узости круга
исследованных когда-то С.П. Обнорским для ее обоснования
письменных памятников.
Таким образом, теория самобытных истоков древнерусского
литературного языка получила дальнейшее подтверждение на
современном уровне развития исторического языкознания,
теснейшим образом связанное с продвижением в области
фундаментальных представлений о механизмах развития языка.
Следует отметить вместе с тем, что ее звучание ныне приобрело
несколько иной характер, чем прежде. Для современной трактовки
этой теории не характерно, как это порой наблюдалось в работах
С.П. Обнорского и некоторых его единомышленников в прошлом,
резкое противопоставление русской народной и старославянской
книжной языковых культур, стремление приумалить роль
старославянского языка в формировании и первоначальном
развитии русского литературного языка. Напротив, основной пафос
многих современных сторонников этой теории состоит в
акцентировании общности исторических судеб древнерусского и
старославянского языков, раскрытии глубокого взаимодействия
этих языковых стихий на русской почве ( ср. [ Устюгова 1987;
Трубачев 1988, 1997 и др.] ).
В последние десятилетия в связи с углублением научных
представлений о ранних этапах истории славянских языков и
культур ( см. [ Трубачев 1991; 2002 ] ) вновь актуализировалась и
получила развитие на новом витке движения лингвистической
мысли идея единства языковой культуры славянства вплоть до
конца XII в. [Толстой 1988; Колесов 1999; Камчатнов 2001;
Добродомов 2002 и др.]. На данном аспекте истории славянских
языков и культур настаивал еще в начале ХХ века Н.С. Трубецкой:
«…Староцерковнославянский язык можно рассматривать как л и т
е р а т у р н ы й я з ы к к о н ц а п р а с л а в я н с к о й э п о х и.
Так как во время деятельности славянских первоучителей
отдельные отпрыски праславянского языка еще не утратили
способности
к
совместным
изменениям
(ср.
падение
редуцированных, например. – О.Л.) и праславянский язык в целом
еще не перестал быть субъектом эволюции, то в сущности
отдельных славянских я з ы к о в в это время еще не было, а были
лишь отдельные д и а л е к т ы единого праславянского языка »
[Трубецкой 1995].
На путях дальнейшего исследования взаимооотношений
восточно- и южнославянской языковых культур в аспекте так
понимаемого их единства многие современные лингвисты и видят
перспективу окончательного решения столь наболевшего вопроса о
«происхождении» русского литературного языка. Снятие его
«видится в будущем при учете своеобразия славянского мира в IХ –
Х вв., когда этот единый мир еще не распался, но признаки его
распадения уже наметились и обозначились, когда единая
славянская общность начинала делиться на региональные
диалекты, не дошедшие еще до статуса отдельных языков, – пишет
И.Г. Добродомов. – Славянские просветители создали своими
переводами литературный язык для всех славян, поэтому он в
многовековой традиции именовался просто славянским (называние
его церковнославянским возникло только в начале ХIХ в.)»
[Добродомов 2002: 94]. Тут уже речь идет не об использовании
системы инокультурных средств как составной и дополняющей
части древнерусской культуры, а о преобладании исконно общей
части культуры всех славянских народов, которое едва ли у коголибо и может вызвать сомнения. Отсюда – глубокий смысл термина
«славяно-русский», прилагаемого рядом исследователей к
древнейшему нашему литературному языку. Но если Ф.П. Филин,
во
всеоружии
фактов
и
цифр
демонстрировавший
бездоказательность концепций нерусского происхождения, так
определял лишь язык древнерусских церковных памятников,
подчеркивая тем их зависимость от старославянской традиции
христианской письменности [Филин 1981], – то В.В. Колесов
делает здесь акцент на коренном изначальном единстве двух
языковых феноменов [Колесов 1989 ; 1999 и др.]. Отмечаемое
единство понимается тем самым как в полной мере присущее не
только церковной языковой культуре, но и светской. Церковная
культура слова, как и светская, в основе своей восходила все к
тому же праславянскому, то есть общеславянскому, источнику.
Более того – она вынуждена была использовать, приспосабливая к
выражению новых религиозных воззрений, широкие пласты
терминологии, выработанной и в собственнно языческой культуре
древнего (следовательно – единого) славянства. Значимость этого
языческого пласта праславянского культурного наследия в языке
христианской культуры Древней Руси подчеркивал, опираясь на
свой огромный общеславянский лексикографический опыт, О.Н.
Трубачев [Трубачев 1988; 1997: 37 - 41]. Ученый акцентировал при
этом «ядерное, базовое и наиболее частотное употребление
терминов, взятых христианством у старого, дохристианского
культа: святой, вера, рай, дух, душа, грех» и др. [Трубачев 1997:
38].
И именно в столь широко понимаемом
единстве как
структурной, так и общекультурной основы всех языковых и
стилистических потоков древнерусской словесности кроется
объяснение той свободы соединения христианско-богословской
манеры построения текста
с фольклорной или историкомемуарной, которую мы наблюдаем даже в наиболее книжных и
славянизированных
произведениях церковной
литературы
Древней Руси. Такой практикой древнерусских авторов
опровергаются
утверждения
диглоссийной
концепции
о
функционировании на Руси двух культур в «дополнительном
распределении», то есть в условиях взаимоисключения для каждой
сферы использования.
Конечно, ранние этапы формирования древнерусского
литературного языка еще таят в себе немало непознанного, и их
изучение продолжается. Едва ли, однако, в наше время можно
согласиться с встречающимися иногда утверждениями (в том числе
и в учебных пособиях ), что вопрос об истоках
нашего
литературного языка все еще недостаточно исследован для того,
чтобы можно было ныне дать четкий и определенный ответ на него.
Такие заявления были в известной мере оправданны полвека назад,
но за прошедшие десятилетия осуществлены исследования,
которые на основе глубокого анализа по существу всех сторон
древнерусских памятников различных жанров раскрывают русскую
структурную и функциональную основу не только деловых или в
целом светских [Львов 1975; Филин 1981; Литературный язык
1986; Древнерусский язык 1987; Колесов 1989], но и оригинальных
церковных произведений Древней Руси [Ларин 1975; Мещерский
1981; Молдован 1981; Колесов 1989; Дерягин, Жуковская 1994;
объективно – Молдован 2000; Мурьянов 2003 и др.] (здесь названы
лишь наиболее известные, получившие широкий отклик в научной
среде фундаментальные труды в этой области).
Сила фактов вынуждает порой даже исследователей,
воспитанных в обстановке недоверия к творческому потенциалу
русской культуры, признавать некоторые положения теории
исконно русского происхождения нашего литературного языка.
Так, один из крупнейших зарубежных славистов Р. Пиккио,
исходящий из столь типичного для западных филологов
представления о «дуализме» древнерусской языковой жизни (то
есть: старославянский язык – литературный,
русский –
разговорный), отмечает тем не менее, что между двумя языковыми
феноменами на восточнославянской почве «возникла в силу
социальной и культурной необходимости некая объединяющая
среда», а именно: «Старославянская традиция и устная в равной
мере вносили вклад в языковую выразительность в зависимости от
уровня культуры, способностей, индивидуальности пишущего,
темы произведения. Формулы старославянского происхождения
чаще всего встречались в текстах религиозных, а формулы
местного языка – в светских текстах. Со временем эволюция особой
славянской культуры Руси слила разные языковые силы в новую
традицию выбора лексики, грамматических и синтаксических
употреблений» [Пиккио 2002: 24, 26; курсив мой – О.Л.]. Таким
образом, объективный итальянский исследователь не мог
проигнорировать в литературном языке Древней Руси его
народную составляющую, распознал в нем присутствие элементов
различных культурных источников и
подчеркнул их
взаимодействие – в то время, как представители «диглоссийной»
концепции, для которых русский (а значит, и древнерусский) язык
является родным, как будто ничего этого не замечают и
продолжают настаивать на взаимоисключающем характере языка
литературных памятников и повседневного бытового общения
восточных славян. По-видимому, столь велико заслоняющее факты
влияние заданной схемы!
И все же то резкое противоречие с языковой реальностью
Древней Руси, в которое вступает диглоссийная концепция,
заставляет порой и ее последователей делать уступки в пользу
теории исконного происхождения русского литературного языка,
хотя это не формулируется в явном виде. Одной из подобных
уступок является введение лингвистами этой «школы» понятий
«строгой»
и
«нестрогой»
нормы
употребления
церковнославянского языка на Руси: первая представлена в
произведениях церковного содержания, вторая – в светских,
например, летописях [Живов 2002]. Но и такие меры не спасают
данную концепцию. При осуществлении конкретного анализа
языкового материала возникает необходимость дальнейших ее
корректировок, которые по существу перечеркивают самые
основания концепции диглоссии. Так, например, К.А. Максимович,
отправляясь от теоретических установок Б.А. Успенского и В.М.
Живова, в результате изучения древнерусских переводов с
греческого (см. [Максимович 1998]) приходит к заключению, что
«функционально-активным литературным языком древнерусской
книжности» был лишь «средний, «cмешанный», тип книжного
языка, представленный летописями, житиями русских святых и
церковными уставами», а «стандартный» книжный язык «не был в
полном смысле литературным – на нем не создавались, а только
переписывались книжные памятники» [Максимович 2001: 53].
Другими словами, церковнославянский язык не функционировал в
полном смысле слова в качестве литературного языка Древней
Руси – ее литературным языком был язык, тесно связанный с живой
народной речью, прямо называть который русским представители
диглоссийной концепции избегают, по-видимому, лишь из
приверженности избранной ими априорно-умозрительной схеме.
В конечном счете, однако, и такие примеры свидетельствуют
не только о том, что теория самобытного (собственно русского)
происхождения русского литературного языка верна, глубоко
обоснованна, но и о том, что она – как единственное
последовательно-научными методами полученное решение
данной проблемы – прокладывает себе дорогу к всеобщему
признанию.
2.3.6. Роль старославянского языка в формировании
и первоначальном развитии русского литературного
языка
Говоря о месте старославянского языка в жизни
древнерусского общества и в процессах формирования и развития
русского литературного языка старшей поры, необходимо четко
представлять себе общекультурные и частные структурноязыковые взаимоотношения двух славянских языков в изучаемую
эпоху.
В
общем
культурно-историческом
плане
эти
взаимоотношения уже охарактеризованы в предыдущем параграфе.
Как «литературный язык конца праславянской эпохи» (по
определению Н.С. Трубецкого), старославянский
язык,
безусловно, был общим достоянием всех славянских народов.
Более того, сама цель его создания, исключающая всякое локальное
ограничение [Пражск. круж. : 33; Верещагин 1971: 12; 1997 и др.] и
функции
«межплеменного
орудия
культуры» объясняют
«невозможность его отождествления с каким-либо живым
славянским диалектом кирилло-мефодиевской эпохи» [Хабургаев
1995: 18], интерславянский характер его лексико-семантического и
грамматического строя.
Но если соотносить старославянский язык специально с
древнерусским языком периода первых письменных памятников, то
эти отношения предстают как необычайно тесные даже на фоне
указанной общей близости всех славянских языков в данную эпоху.
Формируясь в самом процессе своего становления как система
наддиалектных, консолидированных выразительных возможностей
языка славянского суперэтноса, старославянский язык сохранил
свойственный праславянскому языку основной лексический фонд, в
целом еще не утратившую своего исконного единства
словообразовательную
систему,
принципиально
общий
грамматический строй: систему склонения, спряжения, глагольных
времен и т.д. Что же касается древнерусского языка, то он в эпоху
первых
дошедших
до
нас
письменных
памятников
“законсервировал”
в
себе
важнейшие
лексикословообразовательные
и
грамматические
особенности
общеславянского праязыка в силу закономерности, согласно
которой периферийные диалекты являются зоной сохранения
архаизмов [Трубачев 1987: 20].
Попытки
резко
противопоставить
лексическую
и
словообразовательную системы старославянского и древнерусского
языков, характерные в прошлом для сторонников концепций
нерусского происхождения нашего литературного языка, уже в
середине ХХ века потерпели полный провал. В капитальных
исследованиях Н.М. Шанского, Ф.П. Филина, Ж.Ж. Варбот и др.
было показано, что суффиксы -ость, -ний- , -тий-, -ьств(о), -тель,
модели словосложений и др. черты, порой и доныне упоминаемые в
качестве старославянских, не составляют отличительной черты
старославянской словообразовательной системы относительно
древнерусской. Все это праславянские по происхождению явления,
продуктивные и на древнерусской почве, так что в большинстве
случаев затруднительно провести грань между теми словами,
которые были образованы по этим моделям в русском языке или
пришли в него из старославянских текстов; как правило, здесь речь
должна идти об общем достоянии двух языков [Шанский 1959;
Варбот 1969; Филин 1981; Марков 2001 б) и др.].
Возможно, именно неудача в попытке связать со
старославянским
влиянием
те
или
иные
лексикословообразовательные особенности древнерусского литературного
языка заставляет в последние десятилетия многих сторонников
точки зрения о его нерусском происхождении искать обоснования
своей позиции преимущественно в сфере грамматики.
В последние десятилетия вновь обнаруживается стремление
языковедов этого направления противопоставить древнерусский и
старославянский языки в плане морфологической структуры. Так,
в работах М.Л. Ремневой [Ремнева 1988; 2003 и др.] отстаивается
точка зрения об отсутствии в древнерусском языке ХI – XIII вв. – в
отличие от церковнославянского – сложной системы глагольных
времен. Данное положение выдвинуто на том основании, что в
деловых документах, берестяных грамотах эта система отражена
слабо – следовательно, по мнению автора, в живой русской речи ее
не существовало. Однако едва ли такая доказательная база
достаточна для столь широких выводов и оправданно при этом
оставлять без внимания данные всех остальных древнерусских
памятников, а особенно тех собственно литературных
произведений Древней Руси, в которых близость к народной речи
проявилась наиболее полно. К таковым относятся и “Слово о полку
Игореве”, и “Моление Даниила Заточника”, и уникальный
памятник уже XIII века “Слово о погибели русской земли”, язык
которого характеризуется очень последовательно выдержанными
русскими чертами.
В “Слове о погибели русской земли” не только наблюдается
активное употребление форм имперфекта, но характерно, что эти
формы образуются и от таких специфически русских слов, как
выникивати и бортьничати (‘собирать мед диких пчел’):
выникиваху и бортьничаху. На основании анализа этого памятника
Н.А. Мещерским было выдвинуто весьма обоснованное
предположение, что в некоторых диалектах древнерусского языка,
в том числе в том, на базе которого создавалось “Слово о
погибели…”, “исчезновение имперфекта могло произойти позднее,
чем в других говорах” [Мещерский 1981: 93]. Активное же
использование
имперфекта
в
его
характерно
русских
модификациях в тексте “Слова о полку Игореве” свидетельствует о
том, что в конце XII века эти формы были фактом общерусского
литературного языка. К такому заключению склоняет и в целом
правильное употребление имперфекта, аориста и перфекта в
“Молении” Даниила Заточника – памятнике, которому свойственен
“отказ от чуждых русскому языку структур” [Сабенина 1987: 223,
236]. “О несомненной жизненности русских форм имперфекта”
свидетельствуют
и
материалы
памятников
церковной
письменности, переписанных или созданных на территории
Древней Руси, – в частности, факт корреляции в них стяженной
формы и такой яркой особенности русского языка, как
“надставочное” -ть [Марков 2001 а): 46 – 50].
Отрицание в русском литературном языке XI – XIII вв.
аориста, имперфекта и других форм старой системы глагольных
времен, думается, происходит из недооценки ведущего значения в
литературном языке средневековья нормы на уровне текста.
Именно тип текста – законодательный или повествовательный –
становился определяющим фактором при выборе
модели
временной организации изложения, отсюда – и различия в
используемых временных формах. Тот же фактор – то есть
следование
за
предшествующими
текстами-образцами
–
предопределял и сохранение архаизмов в
произведениях,
ориентированных, например, на фольклорную традицию, как
«Слово о полку Игореве». Л.П. Якубинский, определявший аорист
и имперфект как архаизмы (но не церковнославянизмы!)
древнерусского литературного языка XII и последующих веков,
приводил в подтверждение своей точки зрения (также основанной
на анализе памятников: «Поучения» Мономаха, «Слова о полку
Игореве») устное сообщение Л.В. Щербы, который указывал на
“аналогичное явление... в лужицком языке, где формы аориста,
вышедшие из употребления в живой речи, сохранились, однако, в
народной поэзии”. Подобное же различие в структуре временных
форм сам Л.П. Якубинский отметил между современным
французским литературным и
разговорным языком [Якубинский
1953: 313 –314]. Таким образом, данная проблема была всесторонне
исследована и решена еще классиками нашего языкознания, причем
на гораздо более представительном материале, нежели это вновь
предлагается обсуждать ныне.
Итак, древнерусский и старославянский языки имели общую
структурную основу (лексический фонд, систему склонения и
спряжения, важнейшие синтаксические черты). Различия между
ними касались небольшой части слов, дифференцирующихся, как
правило, лишь незначительными (не
мешающими их
отождествлению)
фонетическими
особенностями;
в
морфологической же сфере дифференциация затрагивала
единичные, крайне малочисленные, грамматические формы.
И именно ближайшее родство и глубокое структурное
единство двух языков создали наиболее благодатную почву для
обогащающего
влияния
старославянского
языка
на
формирующийся
из
собственных
корней
древнерусский
литературный язык, для ускорения развития молодого
восточнославянского литературного языка по примеру такого
высокоразвитого книжного языка, каким был старославянский.
Наиболее значительно это влияние в сфере средств
абстрактного выражения. Так, хотя (как уже сказано выше)
древнерусский язык строил систему отвлеченной лексики путем
самобытного
развития
и
закономерного
преобразования
собственных
лексико-фразеологических
ресурсов
–
старославянский
язык,
несомненно,
способствовал
и
непосредственному обогащению этой системы за счет
свойственных ему словарных единиц (вселенная, естество,
истина, общество, суета и др.), и опосредованно – более быстрому
развитию абстрактной лексики в молодом русском литературном
языке, уточнению ее семантики, развитию системных связей
отвлеченных слов. Это можно пронаблюдать на материале
терминов права. Например, на собственной почве древнерусский
язык взрастил такие лексические единицы с отвлеченнотерминологическими значениями, как qðîêú – ‘соглашение на
основе договоренности’ ( от qðå÷è – по типу уводъ от увести, увоз
от увезти и т.п.)‚ ð#äú – ‘договор’(на основе древней, еще
языческой формулы клятвы землей), аналогично – qð#äú‚ ïîð#äú‚ а
также, по-видимому, и qñòàâú - ‘общественное установление’.
При этом другой важнейший юридический термин – çàêîíú в
значении ‘правопорядок’ – возможное заимствование из
церковнославянской письменности (ср. [Львов 1975: 189 ]).
Предположительность этих замечаний не случайна: именно
отмеченная выше исключительная близость древнерусского и
старославянского языков, единство всех основных процессов
развития этих языков в X – XII вв. в большинстве случаев не
позволяют безоговорочно провести разграничительную черту
между сходными фактами той и другой языковых систем.
Очевидно тем не менее обогащение и развитие лексикосемантической системы древнерусского литературного языка в
результате подобных объединений и сопоставлений близкозначных
единиц двух родственных языков.
Несомненно, активизировались под влиянием богатого
отвлеченной лексикой старославянского языка и соответствующие
словообразовательные
типы
языка
древнерусского.
Старославянский язык должен был служить также хорошим
ориентиром для древнерусского в сфере дифференциации средств
связи в сложноподчиненном предложении, поскольку народноразговорный источник древнерусского литературного языка не мог
дать ему сразу же синтаксических структур, столь развитых,
«отшлифованных»
для
передачи
сложного
отвлеченнофилософского содержания, какими старославянский язык
располагал в силу своей книжной природы.
Таким образом, в области языковой структуры и системной
организации
русского
литературного
языка
влияние
старославянского было не только обогащающим, но и ускоряющим
фактором.
Более того, приход близкородственного языка, на фоне
которого яснее выступали «свойства и формы родного», и в целом
обострял языковое чувство древнерусского человека. Строгость
норм, свойственная старославянскому книжному языку, служила
образцом и стимулом для большего упорядочения русского
литературного употребления: стихийное ощущение нормы
«постепенно сменялось вполне сознательным отношением» к ней
[Ларин 1975; Колесов 1989: 33].
Наконец,
столкновение
жанровых
систем
двух
близкородственных языковых культур: восточнославянской и
старославянской – послужило основой того богатства и
разнообразия неповторимых жанровых форм, которое отличает
древнерусскую
письменность
и
является
источником
последующего развития русской литературы вплоть до ее
вершинных явлений «золотого» XIX века.
Влияние старославянского языка на формирование и
первоначальное развитие древнерусского литературного языка
огромно и исключительно благотворно. Признание этого факта не
только не умаляет достоинства носителей русского языка, но и
может служить предметом гордости за великое общее культурное
достояние наших предков-славян – старославянский язык как
воплощение высокой духовной культуры своей эпохи. Однако на
современном уровне историко-лингвистических представлений
факт этого влияния неправомерно подменять упрощенным
отождествлением самого древнерусского литературного языка с
языком старославянским.
Тема 3
ДРЕВНЕРУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК
КАК СИСТЕМА ПОДСИСТЕМ
3.1. Общая сопоставительная характеристика
разновидностей древнерусского литературного языка
Вопрос о характере, принципах выделения и конститутивных
признаках разновидностей древнерусского литературного языка,
как отмечают исследователи, является «одним из сложнейших
вопросов русистики» [Мещерский 1981: 41]. Он остается
дискуссионным в науке, по-разному трактуется, а иногда и вообще
обходится в учебных пособиях для вузов. Причину такого
положения обычно видят в недостаточной изученности корпуса
литературных текстов Древней Руси, что и затрудняет их
типологическую группировку [Горшков 1983: 113 – 115; Горшков
1984: 79]. Это еще раз акцентирует необходимость углубленного
изучения языковых особенностей конкретных литературных
памятников для решения любого из общих теоретических вопросов
истории русского языка или хотя бы для выработки рабочих
гипотез. Именно рабочую гипотезу нам придется избрать и в
данном случае.
Выбор той или иной схемы классификации подсистем
древнерусского
литературного
языка
непосредственно
определяется пониманием механизмов формирования нашего
литературного языка, его истоков, то есть зависит от позиции,
занятой в вопросе о происхождении русского литературного языка
(ср. разновидности древнерусского литературного языка,
выделенные
в
пособиях
А.И.Горшкова,
Е.И.Кедайтене,
Е.Г.Ковалевской, М.И.Ремневой, Б.А.Успенского).
Приняв теорию «в собственном смысле русского»,
восточнославянского,
происхождения
литературного
языка
Древней Руси как наиболее обоснованную теоретически и
подтвержденную глубоким анализом языкового материала
древнерусских письменных памятников, мы, как это свойственно ее
сторонникам на современном этапе, учитываем взаимодействие в
древнерусском литературном языке
восточнославянской
народнокультурной
основы и элементов книжно-славянской
культурной традиции, которое по-разному проявляется в текстах
различных жанров «в зависимости от темы и целей сообщения» [
Львов 1975: 351; Колесов 1989 и др.]. Именно с этих позиций
наиболее полно раскрывается неповторимость и богатство
выразительных возможностей русского литературного языка
древнейшей эпохи.
Исследователи как прошлого, так и настоящего, признающие
наличие самостоятельного литературного творчества у восточных
славян уже в ранний период их письменной истории, в целом
довольно единодушно отмечают три основные типа этого
творчества, разнящиеся характером отбора и использования
языковых средств и проявляющиеся в трех группах письменных
памятников, созданных или переведенных на территории
Древнерусского государства.
Во-первых, это произведения светской повествовательной
литературы
(«собственно
литературные»):
произведения
повествовательно-исторических жанров, или летописи (в
основной, наиболее характерной их части: погодных записях;
фрагментах, передающих народные сказания, легенды, и т.п.);
другие оригинальные произведения, выросшие на почве народной
языковой культуры, представляющие каждое неповторимый сплав
различных жанровых форм этой культуры с элементами книжной
традиции и условно объединяемые в категории так называемых
народно-художественных жанров («Слово о полку Игореве»,
«Моление Даниила Заточника», «Слово о погибели Русской Земли»
и др.); переводы светских произведений византийской литературы,
выполненные с использованием по преимуществу средств и
приемов, почерпнутых из народных культурно-языковых
источников («Девгениево деяние», «История Иудейской войны»
Иосифа Флавия, «Александрия» и т.п.).
Во-вторых, выделяется группа литературных памятников
церковного содержания, созданных древнерусскими авторами или
переводчиками: проповеди (в не очень четко дифференцированной
жанровой терминологии того времени – «слова» или «поучения»:
Илариона, Луки Новгородского, Феодосия Печерского, Кирилла
Туровского, Серапиона Владимирского и др.); жития первых
русских святых ( «Житие Феодосия Печерского», «Чтение о Борисе
и Глебе», «Сказание о Борисе и Глебе», «Киево-Печерский
патерик» и др.); сборники произведений религиозно-учительного
характера (в основном переводных, но иногда и оригинальных)
или отдельных изречений, предназначенные для душеполезного
чтения ( «Изборник» Святослава 1076 года, «Пчела» конца ХII –
начала XIII вв. и др.). Среди переводов произведений церковнохристианской литературы, осуществленных в Древней Руси,
большой популярностью пользовалось переведенное с греческого
«Житие Андрея Юродивого», дошедшее более чем в двухстах
списках [Молдован 2000]. Осуществлялись на Руси и переводы
христианских памятников непосредственно с древнеееврейского,
как библейские книги «Есфирь», «Песнь песней» и др. [Алексеев
2002; 2003].
Наконец,
в-третьих,
большинство
исследователей,
занимающих принятую нами позицию в вопросе происхождения
русского литературного языка,
в качестве
литературных
рассматривают и памятники деловой письменности, юридического
содержания, такие, как древнейший свод законов Киевской Руси
«Русская Правда», различного назначения грамоты: дарственные,
купчие, договорные, духовные и т.д. Одной из древнейших
дарственных грамот является так называемая «Мстиславова»
(великого князя Мстислава Владимировича и сына его Всеволода
новгородскому Юрьеву монастырю), составленная около 1130 года
и дошедшая в оригинале. О своеобразии содержания и языкового
оформления древнерусских договорных грамот можно судить по
собранию грамот Великого Новгорода и Пскова [ ГВНП ] (отрывок
одной из этих грамот см. во второй части пособия, в заданиях для
самостоятельной работы).
Связанные с каждой из этих групп памятников разновидности
литературного языка древнерусской народности в вузовской
практике обычно определяются (вслед за В.В.Виноградовым) как
соответственно народно-литературный, книжно-славянский типы
и «деловой язык». Последний логичнее было бы обозначить также
как «тип» – деловой тип – древнерусского литературного языка;
непоследовательность терминологии здесь объясняется тем, что в
прошлом было распространено непризнание этой разновидности
древнерусского языка в качестве литературной (неправомерность
такой точки зрения мы подробно обоснуем ниже в параграфе,
специально посвященном характеристике этой языковой
подсистемы, - 3.2 ).
Названные разновидности древнерусского литературного
языка выделяются на основе трех взаимосвязанных критериев: 1)
функциональная
направленность
(сфера
употребления
и
характерные жанровые формы);
2) языковая структура –
понимаемая в генетическом аспекте, то есть как соотношение
элементов русского (восточнославянского) и старославянского
происхождения (на фоне праславянских по происхождению
элементов, составляющих общую структурную основу памятников
всех типов); 3) преобладающее направление семантикостилистического развития языковых средств в тексте в
соответствии с народнокультурными или книжно-христианскими
традициями их употребления (то есть степень выраженности
каждой из культурно-языковых традиций и характер их
взаимодействия
в
произведениях
данной
разновидности
литературного языка).
На основе первого критерия три типа древнерусского
литературного языка мы уже охарактеризовали, выделяя три
группы памятников древнерусской письменности соответственно
сфере их функционирования. Там же указаны обслуживаемые
каждым из типов языка жанры и приведены примеры конкретных
письменных памятников.
Согласно
второму
критерию
наиболее
четко
дифференцируются
книжно-славянский
и
деловой
типы
древнерусского литературного языка. Первый отличает самое
активное среди всех разновидностей использование языковых
средств старославянского происхождения: характерных слов
(особенно с южнославянскими фонетическими признаками:
неполногласием, начальными ра-, ла- на месте соответствующих
восточнославянских ро-, ло- , щ как рзультатом изменения
праславянского *tj и т.п.), морфологических форм, книжных
синтаксических конструкций. Деловой тип древнерусского
литературного языка, наоборот, привлекает старославянские слова
и формы в минимальной степени; здесь господствуют структурные
элементы древнерусского языка, в том числе – слова с
противопоставленными
восточнославянскими
фонетическими
особенностями, формы русского типа склонения и спряжения,
разговорные синтаксические конструкции. Народно-литературный
тип представляет собой как бы посредствующее звено между
первыми двумя «полярными» по характеру языковой структуры
разновидностями древнерусского литературного языка. Здесь нет
абсолютного преобладания элементов какой-либо из двух групп
единиц, противопоставленных в древнерусском и старославянском
языках. В памятниках народно-литературного типа языка
наблюдается
гибкое,
свободное
использование
и
восточнославянских, и старославянских элементов, которое в
различных произведениях и даже в разных частях одного и того же
текста может значительно разниться в соответствии с авторскими
установками, конкретным содержанием фрагмента и т.п. Так, в
«Поучении»
Владимира
Мономаха
в
целом
меньше
старославянских элементов, нежели в «Молении Даниила
Заточника». Великий князь, известный спартанским образом жизни
и демократическими привычками, проявляет в своем сочинении и
демократические языковые вкусы, приверженность к народной
манере выражения. Заточнику же важно продемонстрировать свою
ученость, начитанность, в том числе и не в последнюю очередь,
конечно, в церковной литературе, ведь главная цель его послания –
обоснование тезиса о ценности человеческой личности,
обладающей умом, житейской и книжной мудростью, в противовес
феодальному приоритету воинских качеств: «Азъ бо, княже, ни за
море ходилъ, ни от философъ научихся, но бых аки пчела, падая по
розным цвЂтом, совокупляя медвеныи сотъ; тако и азъ, по многим
книгамъ исъбирая сладость словесную и разум, и съвокупих аки в
мЂх воды морскиа» ( Сл. Дан. Зат.: 33; по списку ХVII века ).
Однако особенности языковой структуры памятника, даже с
учетом его жанровой специфики и общей функциональной
ориентации, не являются еще достаточным основанием для
отнесения текста к одной из разновидностей древнерусского
литературного языка. Не меньшее, а во многих случаях и
решающее значение при этом имеет направление семантикостилистического развития используемых языковых средств в
соответствии с той или иной культурной традицией: книжнохристианской или народно-художественной – и обусловленные
этим общие принципы организации литературного текста. Так,
даже слова с фонетическими признаками старославянского
происхождения (например, неполногласием) могут использоваться
в духе устного народного творчества, выполняя те стилистические
функции, которые закрепились за ними в произведениях
фольклорных жанров (подробнее об этом см. ниже – в параграфе
3.4, посвященном «Слову о полку Игореве»). Коротко
соответствующий типологический признак разновидностей
древнерусского литературного языка обозначим как особенности
употребления языковых средств или стилистические особенности
организации текста.
Таким образом, в предельно общей форме различия между
разновидностями древнерусского литературного языка сводятся к
трем параметрам: функция, структура, преобладающая культурная
традиция.
ПЛАНЫ ПРАКТИЧЕСКИХ ЗАНЯТИЙ
И МЕТОДИЧЕСКИЕ РЕКОМЕНДАЦИИ
ПО ВЫПОЛНЕНИЮ ЗАДАНИЙ
Занятие № 1
ЛИТЕРАТУРНЫЙ И РАЗГОВОРНЫЙ ЯЗЫК
КИЕВСКОЙ РУСИ
1. Признаки литературного языка и особенности их проявления в
донациональную эпоху.
2. Состояние языковой культуры Древнерусского государства в
период до конца Х века (до официального принятия христианства ).
Внутренние предпосылки для образования древнерусского
литературного языка.
3. Грамоты на бересте как источник истории языковой культуры
Древней Руси.
4. Значение берестяных грамот для исследования разговорного
языка древнерусской народности.
5. Устные источники древнерусских летописей и других
литературных памятников Киевской Руси.
Практическая часть
1. Сопоставив систему лексических, морфологических и
синтаксических особенностей текстов берестяных грамот №№ 9 и
109, с одной стороны, и отрывка о смерти князя Олега из «Повести
временных лет», с другой, охарактеризуйте соотношение языковой
структуры данных памятников.
Результаты анализа текстов представьте в виде таблиц
соотношения в каждом из них элементов, характерных для
древнерусского языка XI - XII вв. и старославянского языка:
Языковые
факты,
Языковые
факты,
характерные
для характерные
для
древнерусского языка
старославянского языка
2. Укажите черты сходства языкового облика
рассмотренных текстов с современным русским разговорным
языком.
3. Какой вывод о соотношении древнерусского
литературного языка с устной разговорной речью Киевского
государства можно сделать на основе проведенного анализа?
4. Выделите и сопоставьте устойчивые формулы,
используемые в данных текстах: формулы дипломатических
отношений, юридических процедур
(расследования кражи,
расторжения брака, нарушения брачного
имущественного
соглашения), формулы со словом конь и др. Используя
исторические словари, укажите, какие из этих формул в
древнерусском и старославянском языках совпадают, а какие
являются специфически русскими.
Насколько значимы данные о составе устойчивых формул
средневекового текста для суждения об общем характере его языка
и что они позволяют добавить к Вашим выводам, сделанным на
основе предшествующего анализа?
5. Обобщая полученные Вами при выполнении всех заданий
результаты, сделайте заключение о внутренних источниках
формирования древнерусского литературного языка.
Тексты для анализа
ГРАМОТА НА БЕРЕСТЕ № 109 ( XI в. )
Грамота отъ Жизномира къ Микуле. Купилъ еси робу
Плъскове. А ныне мя въ томъ яла кънягыни. А ныне ся дружина по
мя поручила. А ныне ка посъли къ тому мужеви грамоту, е ли у
него роба. А се ти хочу, коне купивъ и къняжъ мужь въсадивъ, та на
съводы. А ты атче еси не възялъ кунъ техъ, а не емли ничъто же у
него.
ГРАМОТА НА БЕРЕСТЕ № 9 ( XI - XII в.)
Отъ Гостяты къ Васильви. Еже мне отьць даялъ и роди
съдаяли, а то за нимь. А нынЂ водя новую жену, а мънЂ не въдасть
ничто же. Избивъ рукы, пустилъ же мя, а иную поялъ. Доеди добрЂ
сътворя.
[Бер. гр.: 28 – 31 ].
ПОВЕСТЬ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ /нач. XII в./
( По Радзивиловской летописи ХУ века)
И живяше Олегъ миръ имЂа ко всЂм странемъ, княжа в
КиевЂ. И приспЂ осень, и помяну Олегъ конь свои, и бЂ же
поставил кормити и не вседати на нь. БЂ бо въпрашал волъхвовъ
кудесникъ: «От чего ми есть смерть?» И рече ему кудесник один:
«Княже! конь, егоже любиши и Ђздиши не нем, от того ти умрети».
… И призва стареишину конюхом, рече: «Кое есть конь мъй,
егоже бЂ поставил кормити и блюсти его?» Он же рече: «Умерлъ
есть». Олегъ же посмЂася и укори кудесника, река: «То ти неправо
глаголють волъсви, но вся то ложь есть: а конь умерль есть, а я
живъ». И повелЂ оседлати конь: «А то вижю кости его».
[ Радз. лет.: 111 ].
МЕТОДИЧЕСКИЕ РЕКОМЕНДАЦИИ ПО ВЫПОЛНЕНИЮ
ЗАДАНИЯ
к занятию №1
1. Приступая к выполнению практической части задания,
повторите материал курса исторической грамматики об
отличительных чертах древнерусского языка в сравнении со
старославянским.
(Используйте для этого учебные пособия, лекции по
исторической грамматике и старославянскому языку. Краткий
перечень
различительных
признаков
древнерусского
и
старославянского языков можно найти также в некоторых пособиях
по истории русского литературного языка: Горшков А.И. История
русского литературного языка. М., 1969. С. 33-34; Шоцкая Л.И.
Контрольные работы по истории русского литературного языка. М.,
1987. С. 10, и др.)
2. Заполняя таблицы, вносите в них только те элементы,
которые являлись противопоставленными в древнерусском и
старославянском языках, так как именно соотнесение таких
элементов
позволяет
выявить
своеобразие
живой
восточнославянской речи.
При
заполнении
таблицы
следует
придерживаться
определенного порядка – с тем, чтобы наблюдать не отдельные,
разрозненные факты ( пусть даже и характерные ), а попытаться
представить их систему. Начните с выделения лексических
элементов,
имеющих
противопоставленные
фонетические
признаки. Собственно лексические русизмы или старославянизмы (
слова, не имеющие характерных фонетических отличий ) поможет
выявить обращение к этимологическим словарям.
Затем выделите противопоставленные морфологические
элементы в области склонения имен существительных, спряжения
глаголов настоящего-будущего простого времени, в образовании
форм прошедших времен и т.д. Обратите внимание также на
формы, свидетельствующие о постепенном разрушении старой,
общеславянской, системы склонения, системы глагольных времен.
Их можно отнести именно к фактам живого разговорного языка
Киевской Руси.
Рассматривая синтаксические явления, учитывайте, что общий
характер строения предложения в русской разговорной речи мало
изменился с изучаемого периода до наших дней. Например,
основными способами объединения отдельных предикативных
единиц были и остаются бессоюзный и присоединительный. Среди
сложных предложений с подчинительной связью также всегда
активными в разговорной речи являются изъяснительные и
определительные. Укажите происхождение используемых в них
средств связи.
3. Обобщая свои наблюдения над языковой структурой
берестяных грамот и «Повести временных лет», стремитесь дать
ответ на принципиальный вопрос: принадлежат ли выявленные в
первых двух и в третьем тексте факты к одной и той же или
различным языковым системам (например, к одному и тому же
восточнославянскому языковому типу принадлежит фонетическое
оформление начала слова, система спряжения и т.п. во всех данных
текстах или в «Повести» наблюдается последовательно
выдержанный южнославянский тип в соответствующих фрагментах
системы )?
4. Задание №4 практической части направлено на
выявление уже в бытовой речи Древней Руси предпосылок для
формирования литературного языка.
Выделяя устойчивые формулы, вспомните, какие признаки
литературного языка проявляются в образовании этих элементов.
Какую роль играла устойчивая формула в организации
средневекового литературного текста?
Какие признаки литературности можно указать в организации
текста данных берестяных грамот?
Основная литература
1. Лекции, учебное пособие: Лопутько О.П. История русского
литературного языка (древнейший период). – Новосибирск, 2005.
( темы 1 и 2).
2. Горшков А.И Теория и история русского литературного языка. –
М., 1984.
3. Колесов В.В. Древнерусский литературный язык. Л., 1989. ( Ч. 1,
глава 8).
4. Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – М.,
1981.
Дополнительная справочная
и теоретическая литература
1. Жуковская Л.П. Новгородские берестяные грамоты. – М., 1959.
2. Янин В.Л., Зализняк А.А. Новгородские грамоты на бересте ( из
раскопок 1977 – 1983 гг.). Комментарии и словоуказатель к
берестяным грамотам ( из раскопок 1951 – 1983 гг.). – М., 1986.
3. Зализняк А.А. Древненовгородский диалект. 2-е изд. – М., 2004.
4. Иванов В.В. и др. Хрестоматии по истории русского языка. М.,
1990.
5. Обнорский С.П., Бархударов С.Г. Хрестоматия по истории
русского языка. – 3-е изд. – М., 1999.
6. Словарь русского языка Х1 – ХУП вв. - Вып. 1 – 29… – М., 1975
– 2004…
7. Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. – Т. 1 – Ш. –
М., 1989.
8. Старославянский словарь ( по рукописям Х – Х1 вв.). – 2 – е изд.
– М., 1999.
9. Этимологические словари русского языка.
Занятие №2
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК ДРЕВНЕРУССКОЙ
НАРОДНОСТИ
КАК СИСТЕМА ПОДСИСТЕМ
ОСОБЕННОСТИ КНИЖНО-СЛАВЯНСКОГО ТИПА
ДРЕВНЕРУССКОГО ЯЗЫКА
1. Языковая ситуация Киевской Руси. Место в ней
церковнославянского языка.
2. Типологические признаки разновидностей древнерусского
литературного языка (народно-литературного и книжнославянского типов, «делового языка»):
а) сфера функционирования;
б) языковая структура;
в) особенности употребления языковых средств и
организации текста в соответствии с традициями народной и
книжной культуры.
3. Важнейшие
памятники
книжно-славянского
типа
древнерусского литературного языка, их жанровые разновидности.
4. Языковые и стилистические особенности памятников этой
разновидности древнерусского литературного языка (на примере
«Слова о законе и благодати» Илариона, «Изборника 1076 года»,
агиографических и др. произведений).
5. Различия манеры изложения в пределах книжнославянского типа литературного языка Древней Руси.
Практическая часть
Подготовьте полный анализ текста книжно-славянского типа
древнерусского языка на примере данного ниже отрывка из «Слова
на антипасху» Кирилла Туровского.
а) Проанализируйте языковую структуру данного фрагмента,
показав соотношение русских и старославянских элементов в
лексике, морфологии, синтаксисе. Результаты оформите в виде
таблицы (см. задание к занятию№ 1). Сделайте вывод об общем
характере языка памятника и отличительных чертах книжнославянского типа литературного языка, проявляющихся в нем.
б) Выделите в отрывке такие особенности употребления
языковых средств и организации текста, которые типичны для
данной разновидности языка, а также те, которые не являются
характерными для нее. Чем можно объяснить присутствие
последних в тексте памятника?
в) К какой манере изложения в пределах книжно-славянского
типа древнерусского литературного языка относится этот текст?
(При ответе обратите внимание не только на языковую структуру
памятника, но и на характерные приемы употребления в нем
языковых средств).
2. Обобщая все свои наблюдения над текстом, сформулируйте
вывод о языковой «основе» памятника и роли в его организации
книжных культурно-языковых традиций.
Текст для анализа
Кирилл Туровский (1130 – 1182)
СЛОВО НА АНТИПАСХУ
(по списку конца XIY в.)
НынЂ небеса просвЂтишася темных облакъ, яко вретища
съвлекъше, и свЂтлымъ въздухомъ славу господню исповЂдають
(не си, глаголю, видимая небеса, но разумныя). Апостолы, иже
днесь на СионЂ к нимъ въшедша познаша господа и въсю печаль
забыша и скорбь июдЂискаго страха отвергъше, святымъ духомъ
осенившеся, воскресение Христово ясно проповЂдають.
НынЂ солнце красуяся къ высотЂ въсходить и радуяся
землю огрЂваеть. Взиде бо намъ отъ гроба праведное солнце
Христосъ и вся вЂрующая ему съпасаеть.
НынЂ луна, с вышняго съступивши степени, болшему
свЂтилу честь подаваеть: уже бо ветхии законъ по писанию съ
суботами преста и пророки, Христову закону честь подаеться.
Ныня зима грЂховная покааньем престала есть, и ледь
невЂрия богоразумиемъ растаяся: зима убо язычьскаго
кумирослужения апостольскымъ учениемъ и христовою вЬрою
престала есть, ледъ же Фомина невЂрия показаниемъ Христовыхъ
ребръ растаяся.
Днесь весна красуется, оживляющи земное естьство: и
бурнии вЬтри, тихо повЂвающе, плоды гобьзують; и земля, сЂмя
напитающи, зеленую траву ражаеть. Весна убо красная есть вЂра
Христова, яже крещениемъ поражаеть человЂческое пакиестьство:
бурнии же вЂтри – грЂхотворнии помыслы, иже покаанием
претворшеся на добродЂтель, душеполезныя плоды гобьзують;
земля же естьства нашего, аки сЂмя слово божие приемъши и
страхомъ его болящи присно, и духъ спасениа ражаеть».
[ Сл. Кир. Тур.: 142 –
143 ].
МЕТОДИЧЕСКИЕ РЕКОМЕНДАЦИИ ПО ВЫПОЛНЕНИЮ
ЗАДАНИЯ
к занятию № 2
В ходе анализа лексической структуры отрывка обратите внимание
не только на слова с фонетическими признаками старославянского
происхождения, но и на собственно лексические и семантические
старославянизмы, которые являются терминами христианства (
таких в данном фрагменте много, например: пакиестьство,
спасение и т.п.).
Для правильной оценки источника и стилистической роли в
тексте слов вретище, гобьзовати и других, не имеющих в
современном русском языке явных «родственников», обязательно
обратитесь к историческим словарям или «Этимологическому
словарю» М. Фасмера ( как наиболее полному и помимо слов
современного русского языка включающему также немало и
древнерусских ).
При характеристике особенностей употребления языковых средств
начните с типичных для данной разновидности языка приемов и
устойчивых формул. В поисках источников традиционных
христианских символов, играющих ключевую роль в организации
семантико-стилистической структуры этого текста, поможет
указанная в списке рекомендованной к занятию литературы работа
В.П. Адриановой-Перетц ( см. в конце ее указатель «метафорсимволов»). Специально о символических значениях слова Сион в
христианской литературе см. указанную в том же списке книгу
М.Ф. Мурьянова ( с. 176 – 177 ).
Обратите внимание на стилистические фигуры, последовательно
используемые в тексте, и на общую продуманность и стройность
его риторической организации. В чем отличие общей организации
данного текста от стилистической структуры рассмотренного на
прошлом занятии отрывка из летописи? Чем объясняются эти
отличия?
3. Выявляя менее типичные для книжно-славянского типа языка
приемы употребления языковых средств и устойчивые формулы,
оцените, насколько органично они соединяются с характерными
для
данной
подсистемы
выразительно-изобразительными
средствами. Чем Вы могли бы объяснить привлечение автором
подобных «нетипичных» приемов и формул?
Основная теоретическая литература
1.
Лекции, пособие: Лопутько О.П. История русского
литературного языка (древнейший период). – Новосибирск, 2005
(темы 2 и 3 ).
2. Горшков А.И Теория и история русского литературного языка. –
М., 1984.
3. Кедайтене Е.И. История русского литературного языка. – М.,
1994.
4. Колесов В.В. Древнерусский литературный язык. – Л., 1989. ( Ч.
1, главы 2 и 4 ).
5. Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – М.,
1981.
6. Молдован А.М. «Слово» Илариона в средневековом списке как
лингвистический источник Х1 века. – М., 1981.
7. Иларион. Слово о Законе и Благодати / Вступ. статья, коммент.,
перевод В.Я.Дерягина. Реконстр. древнерус. текста Л.П.Жуковской.
– М., 1994.
Дополнительная
теоретическая и справочная литература
1. Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней
Руси. – М.; Л, 1947.
2. Молдован А.М. Житие Андрея Юродивого в древнеславянском
переводе. М., 2000.
3. Мурьянов М.Ф. Гимнография Киевской Руси. - М., 2003.
4. Левшун Л.В. История восточнославянского книжного слова Х1 –
ХУП вв. – Минск, 2001.
5. Словарь русского языка Х1 – ХУП вв. - Вып. 1 – 28… – М., 1975
– 2004…
6. Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. – Т. 1 – Ш. –
М., 1989.
7. Старославянский словарь ( по рукописям Х – Х1 вв.). – 2 – е изд.
– М., 1999.
8. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. – М., 1964
– 1973. 2 – е изд. – М., 2003.
Занятие №3
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК ДРЕВНЕРУССКОЙ
НАРОДНОСТИ
КАК СИСТЕМА ПОДСИСТЕМ
ОСОБЕННОСТИ ДЕЛОВОГО И НАРОДНО-ЛИТЕРАТУРНОГО
ТИПОВ ДРЕВНЕРУССКОГО ЯЗЫКА
Расхождения в трактовке лингвистами статуса «делового
языка» Древней Руси. Причины этих расхождений.
2.
Общая
характеристика
деловой
разновидности
древнерусского литературного языка ( см. план выделения
типологических
черт
разновидностей
древнерусского
литературного языка в задании к предыдущему занятию ).
3.
Народно-литературный тип древнерусского языка как
наиболее полное воплощение своеобразия литературного
языка древнерусской народности. Основные произведения
(оригинальные и переводные), созданные в рамках этой
разновидности языка в Древней Руси. Разнообразие и
синтетический характер жанровых форм памятников народнолитературного типа.
4.
Различия манеры изложения в пределах народнолитературного типа языка.
1.
Практическая часть
1. На примере следующей статьи «Русской правды» дайте
характеристику
отличительных
особенностей
деловой
разновидности литературного языка Киевской Руси.
О бородЂ
…А кто поръвЂть бороду. а выиметь знаменье. а вылЂзуть
людье. то ·вί· гривнЂ продаже. аже безъ людии. а въ поклепе. то
нЂту продаже.
[Русск. Пр.:72 ].
2. Подготовьте полный анализ приводимого ниже фрагмента
текста «Слова о полку Игореве» как памятника.народнолитературного типа языка:
а) охарактеризуйте общую функциональную направленность
и жанровое своеобразие памятника;
б) заполнив таблицу, покажите соотношение в отрывке
русских и старославянских элементов (лексика, морфология,
синтаксис);
в) выделите в отрывке устойчивые формулы и приемы
употребления языковых средств, восходящие к традициям
народной и книжной языковых культур, и распределите их по
следующим категориям, заполняя таблицу:
Народная языковая культура
Устойчивые
формулы
и
приемы
употребления
языковых средств
устнопоэтического
источника
Устойчивые
формулы
историкомемуарной
традиции
( собственно летописные
и воинские)
Книжная
культура
Стилистические
фигуры
ораторской
традиции
языков
Метафор
ы
символы
религиоз
охристиан
кой
традици
3. Охарактеризуйте функции старославянизмов в данном
фрагменте текста.
4. Сопоставьте количественное соотношение формул
различных
источников,
особенности
стилистической
организации текста в «Слове о полку Игореве» и в «Слове на
антипасху» Кирилла Туровского. Выделите черты сходства и
различия этой организации. Чем обусловлено то и другое? В
чем проявляется русский характер языка обоих памятников?
5. Подводя итоги проведенного анализа, сделайте
заключение о месте народно-литературного типа в системе
разновидностей
древнерусского
литературного
языка.
Подчеркните при этом значимость именно данной подсистемы
для понимания своеобразия древнерусского литературного
языка.
Текст для анализа
СЛОВО О ПЛЪКУ ИГОРЕВЂ, ИГОРЯ, СЫНА
СВЯТЪСЛАВЛЯ, ВНУКА ОЛЬГОВА
Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетЂти
издалеча отня злата стола поблюсти? Ты бо можеши Волгу веслы
раскропити, а Донъ шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы
чага по ногатЂ, а кощей по резанЂ. Ты бо можеши посуху живыми
шереширы стрЂляти – удалыми сыны ГлЂбовы.
Ты, буй Рюриче, и Давыде! Не ваю ли вои злачеными шеломы
по крови плаваша? Не ваю ли храбрая дружина рыкаютъ акы тури,
ранены саблями калеными, на полЂ незнаемЂ? Вступита,
господина, въ злата стремена за обиду сего времени, за землю
Рускую, за раны Игоревы, буего Святславлича!
Галичкы ОсмомыслЂ Ярославе! Высоко сЂдиши на своемъ
златокованнЂмъ столЂ, подперъ горы Угорскыи своими
желЂзными плъки, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю
ворота, меча бремены чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы
твоя по землямъ текутъ, отворяеши Киеву врата, стрЂляеши съ
отня злата стола салтани за землями. СтрЂляй, господине, Кончака,
поганого кощея, за землю Рускую, за раны Игоревы, буего
Святславлича!
А ты, буй Романе, и Мстиславе! Храбрая мысль носитъ ваю
умъ на дЂло. Высоко плаваеши на дЂло въ буести, яко соколъ на
вЂтрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйст†одолЂти.
(Сл. о п. Иг. 1990: 166 – 167).
Основная теоретическая и справочная литература
1. Пособие: Лопутько О.П. История русского литературного языка
(древнейший период). – Новосибирск, 2005 (тема 3).
2. Учебные пособия и словари, указанные в задании к
предыдущему занятию.
3. Обнорский С.П. Очерки по истории русского литературного
языка старшего периода. – М.; Л., 1946.
4. Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка ( Х
– середина XVIII в. ). – Л., 1975.
5. Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». – М., 1965-1984.
6. Адрианова-Перетц В.П. «Слово о полку Игореве» и памятники
русской литературы XI-XIII вв. – Л., 1968.
7. Горский А.А. «Слово о полку Игореве»: обстоятельства
возникновения и некоторые проблемы изучения // Слово о полку
ИгоревЂ, Игоря, сына Святъславля, внука Ольгова. – М., 2002.
8. Ковалевская Е.Г. История русского литературного языка. – М.,
1992 ( о «втором южнославянском влияни» - с. 69 – 72 ).
9. Лихачев Д.С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. –
Л., 1985 ( о жанре памятника – с 11 – 25 ).
10.Энциклопедия «Слова о полку Игореве». – Т. 1 – 5. – СПб., 1995.
МЕТОДИЧЕСКИЕ РЕКОМЕНДАЦИИ ПО ВЫПОЛНЕНИЮ
ЗАДАНИЯ
к занятию № 2
1. Предлагаемый для анализа текст представляет собой
отрывок «золотого слова» великого киевского князя Святослава.
Однако он является типичным для художественно-речевой манеры
самого автора «Слова о полку Игореве». Новейшие историкокультурные разыскания
говорят о принадлежности автора
памятника к ближайшему окружению Святослава Киевского ( см.
указанную в списке рекомендованной к занятию литературы работу
А.А. Горского). Но, главное, общность социальной среды, к
которой принадлежат великий князь и автор, проявляется в
единстве их речевых навыков, в частности – в характерной для этой
среды системе используемых устойчивых формул.
Культурно-языковые традиции, нашедшие воплощение в речи
Святослава, дают ключ к пониманию важных сторон жанрового
своеобразия «Слова о полку Игореве». Дополнительные сведения
для его характеристики можно почерпнуть из рекомендуемой
работы Д.С. Лихачева.
2. Прежде чем приступить к характеристике языковой
структуры данного фрагмента памятника, необходимо «очистить»
текст от элементов, которые были внесены в него переписчиком в
период «второго южнославянского влияния» ( такие элементы
достаточно подробно описаны в рекомендуемых ниже пособиях
Б.А. Ларина и Е.Г. Ковалевской). Выделите следы «второго
южнославянского влияния» на дошедший до нас список «Слова» в
области орфографии данного отрывка, в том числе – при передаче
определенных морфологических форм. Проверьте, не допустил ли
переписчик ошибок, стремясь приблизить облик списка к
южнославянским образцам.
Не забудьте, что факты «второго южнославянского влияния»
должны быть исключены в ходе последующего анализа при оценке
соотношения русских и старославянских элементов в языковой
структуре памятника.
3. Лексику отрывка характеризуйте по следующему плану,
заполняя соответствующую таблицу ( образец см. в задании к
занятию № 1):
а) древнерусские слова, имеющие соответствие в
старославянском языке, в том числе – слова с фонетическими и
словообразовательными приметами древнерусского языка и
собственно лексические русизмы;
б) характерные для древнерусского языка заимствования ( их
можно включить в ту же графу таблицы, что и указанные выше
категории восточнославянизмов);
в)
старославянские
слова
с
фонетическими
и
словообразовательными приметами и собственно лексические
славянизмы;
г) вывод о соотношении в данном отрывке элементов
восточно- и южнославянского происхождения и о структурной
основе языка памятника на уровне лексики.
4. Характеризуя морфологическую структуру отрывка,
вносите в таблицу только те словоформы, которые имели в
древнерусском и старославянском языках противопоставленные
варианты. Но, подводя итоги проведенного анализа, не забудьте о
той количественно преобладающей группе морфологических форм,
которая не различалась в двух языках. Какой вывод об основе
мофрологической структуры памятника
можно сделать с
учетом этого обстоятельства?
5. Переходя к характеристике синтаксической структуры
фрагмента, придерживайтесь следующего плана:
а) особенности организации простого предложения
(например, наличие в отрывке соответствующих типов
односоставных конструкций и т.п.);
в) количественное соотношение в данном фрагменте простых
и сложных предложений;
г) среди сложных – соотношение союзных и бессоюзных
предложений;
д) преобладание в отрывке присоединительных и
сочинительных или подчинительных связей в сложных
предложениях с союзами;
е) вывод об общем характере синтаксической структуры
данного фрагмента, то есть о ее большей близости к строю
разговорного языка восточных славян или к структуре книжных
церковнославянских памятников.
6. Подводя итоги анализа языковой структуры памятника,
сделайте заключение о ее своеобразии и общей основе в плане
реального употребления языковых элементов.
7. При характеристике особенностей употребления языковых
средств и
своеобразия стилистической организации текста
соотношение
выразительно-изобразительных
приемов
и
устойчивых формул, восходящих к традициям народной или
книжной языковой культуры, покажите в таблице по следующему
образцу:
Приемы
и
формулы,
Приёмы
и
формул
восходящие
к
традициям восходящие к традициям книжн
народной языковой культуры
языковой культуры
УстноИсторикоОраторск
Книжным
поэтической
мемуарной
ой
метафорам,
библейской
символике
а) Формулы с а)
Летописные а)
а)
Книжн
постоянными
формулы:
Риторические метафоры
эпитетами:
земля Руськая
обращения:
абстрактной
чрьна земля
б)
Воинские О
Бояне, семантики:
б)
формулы…
соловию
летая умомъ
Уподобление
стараго
облакы ( из церков
действий
времени,…
христианского
людей
повадкам
животных…
б)
переводного
Синтаксически памятника
й
«Шестоднев» ) …
параллелизм… б)
Библейс
символы…
8. Функции старославянизмов в данном отрывке текста
характеризуйте для каждого случая их употребления отдельно, а
затем суммируйте наиболее показательные из рассмотренных
примеров. Сформулируйте закономерность использования в тексте
то восточно-, то южнославянского варианта, не забывая об общем
характере структурной основы древнерусского литературного
языка.
9. Обобщая все Ваши наблюдения над данным отрывком,
сделайте заключение о том, как проявляется своеобразие
древнерусского литературного языка в памятниках народнолитературного типа в целом и в «Слове о полку Игореве» в
частности.
Занятие №4
ПРОИСХОЖДЕНИЕ
РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
(Коллоквиум)
I. Формулировка проблемы «происхождения русского
литературного языка». Причины возникновения этой научной
проблемы и ее остроты в современной лингвистике.
II. Внутренние предпосылки формирования древнерусского
литературного языка. Признаки литературного языка в киевском
койне дохристианского периода.
III. Мнение
о
нерусском
(старославянском,
церковнославянском) происхождении русского литературного
языка в филологии Х1Х века, степень его общепринятости ( ср.
взгляды И.И.Срезневского, Ф.И.Буслаева и др. выдающихся
филологов
прошлого
).
Соотношение
высказываний
А.А.Шахматова с этой точкой зрения, противоречия его позиции в
данном вопросе.
IV. Основные
положения теории С.П.Обнорского о
происхождении русского литературного языка, ее значение для
развития исторического языкознания и оценка современной
лингвистикой.
V. Связь концепций «сложного состава» древнерусского
литературного языка ( Б.А. Ларина, Г.О. Винокура, А.И. Ефимова,
Н.А. Мещерского, А.С. Львова ) с теорией собственно русского
происхождения нашего литературного языка, их научная новизна.
VI. Основные положения теории В.В. Виноградова о
происхождении русского литературного языка, ее новаторство и
противоречия, связь с концепцией литературного двуязычия.
VII. Уточнения, внесенные А.И. Горшковым в теорию В.В.
Виноградова о различных структурных основах «типов»
древнерусского литературного языка.
VIII. Точка зрения о нерусском происхожении русского
литературного языка в современном языкознании ( Б.О. Унбегаун,
А.В. Исаченко, Г. Хюттль-Фольтер, Б.А. Успенский, В.М. Живов и
др.), степень научной обоснованности этой позиции. Сущность
концепции «диглоссии» и ее критика применительно к языковой
ситуации Киевской Руси.
1Х.
Современное
состояние
решения
проблемы
происхождения русского литературного языка. Результаты
новейших исследований древнерусских памятников в приложении
к трактовке коренных восточнославянских истоков русского
литературного языка и роли старославянского языка
в его
формировании и первоначальном развитии ( работы Ф.П. Филина,
Л.П. Жуковской, О.Н. Трубачева, А.И. Горшкова, В.В. Колесова,
А.М. Молдована, М.Ф. Мурьянова, Л.М. Устюговой; Е.М.
Верещагина, Р.М. Цейтлин и других исследователей).
Основная литература
1. Лекции, пособие: Лопутько О.П. История русского
литературного языка (древнейший период). – Новосибирск, 2005
(тема 1).
2. Виноградов
В.В.
Основные
проблемы
изучения
образования и развития древнерусского литературного языка //
Избр. труды: История русского литературного языка. – М., 1978.
3. Горшков А.И. Теория и история русского литературного
языка. М., 1984.
4. Горшков А.И. История русского литературного языка. М.,
1969. (С. 31 – 38 – уточнение вопроса об «основе» древнерусского
литературного языка).
4. Древнерусский литературный язык в его отношении к
старославянскому. – М., 1987.
5. Колесов В.В. Древнерусский литературный язык. – Л.,
1989.
6. Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного
языка ( Х – середина ХУШ в.). – М., 1975.
7. Литературный язык Древней Руси. – Л., 1986.
8. Мещерский Н.А. История русского литературного языка.
Л., 1981. С. 30 – 34.
9. Обнорский
С.П.
Очерки
по
истории
русского
литературного языка старшего периода. – М.; Л., 1946.
10. Трубачев О.Н. В поисках единства. Взгляд филолога на
проблему истоков Руси. – М., 1997.
11. Филин Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного
языка. – М., 1981. ( Глава первая «Современный русский
литературный язык , его происхождение» ).
Дополнительная литература
1. Верещагин Е.М. Из истории возникновения первого
литературного языка славян. – М., 1971, 1972.
2. Верещагин Е.М. История возникновения древнего
общеславянского
литературного
языка:
Переводческая
деятельность Кирилла и Мефодия и их учеников. – М., 1997.
3. Добродомов И.Г. Сергей Петрович Обнорский // Русский
язык в школе. – 2002. - № 6.
4. Живов В.М. Из предыстории русской языковой культуры. –
М., 2002.
5. Жуковская Л.П. О некоторых проблемах истории русского
литературного языка древнейшего периода // Вопросы
языкознания. – 1972 . - № 5.
6. Жуковская Л.П. Текстология и язык древнейших
славянских памятников. – М., 1976.
7. Лопутько О.П. Происхождение русского литературного
языка как междисциплинврная проблема // Актуальные проблемы
исторического языкознания в вузе. Новосибирск, 2003.
8. Молдован А.М. «Слово» Илариона в средневековом списке
как лингвистический источник Х1 века. – М., 1981.
9. Молдован А.М.
Житие Андрея Юродивого в
древнеславянском переводе. – М., 2000.
10.Мурьянов М.Ф. Гимнография Киевской Руси. – М., 2003.
11.Ремнева М.Л. Пути развития русского литературного языка
XI – XVII вв.– М., 2003.
12.Толстой Н.И. 1988 – История и структура славянских
литературных языков. – М., 1988.
13.Трубецкой Н.С.1995 - Общеславянский элемент в русской
культуре // История. Культура. Язык. – М., 1995.
14.Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского
литературного языка. – М., 1994.
15.Успенский Б.А. История русского литературного языка Х1
– ХУП вв. – М., 2002.
16.Цейтлин Р.М. Сравнительная лексикология славянских
языков Х/Х1 – Х1У/ ХУ вв. Проблемы и методы. – М., 1996. ( Глава
1 ).
Занятие № 5
ИЗМЕНЕНИЯ РУССКОГО ЛИTEPATУPHOГO ЯЗЫКА
В ПЕРИОД МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА
1. Общие и отличительные черты литературного языка
периодов древнерусской и великорусской народностей.
2. Изменение соотношения литературного и разговорного
языков Московского государства относительно периода Киевской
Руси, его причины.
3. ''Второе южнославянское влияние" в письменности
Московской Руси.
4. "Реставрация старокнижных традиций" в литературном
языке Московского государства; причины этого процесса.
5.
Особенности
стилистики
«плетения
словес».
Произведения, написанные в этой манере.
6. Значение "второго южнославянского влияния" и
стилистики
"плетения словес" в истории русского литературного языка.
Практическая часть
1. В следующем отрывке из «Жития Стефана Пермского»,
написанного Епифанием Премудрым, выделите формы слов
различных частей речи, уже не свойственные живому разговорному
языку в период Московского государства, назовите эти формы.
Подберите им соответствия из разговорной речи. Оформите ответ в
виде таблицы по следующему образцу:
Языковые
факты,
Языковые
факты,
характерные только для свойственные
живой
литературного
языка разговорной
речи
Московской Руси
московского периода
въ лонЬхъ (сущ. *oосн., в местн. пад., мн. ч.)
быхомъ
лицо, мн. ч.)
(аорист,
[в лонах ]
1
[ (мы) были]
И т.п.
2. Из того же фрагмента «Жития» выпишите все примеры
проявления орфографических особенностей, связанных со "вторым
южнославянским влиянием".
3. Докажите, к какой разновидности литературного языка
принадлежит памятник. Выделите в отрывке такие особенности
употребления языковых средств и организации текста, которые
являются типологически обязательными для данной разновидности
начиная с древнекиевского периода, и те, которые можно
объяснить «реставрацией старокнижных традиций».
4. Подробно охарактеризуйте проявления в организации
данного фрагмента текста «Жития» стилистических принципов
«плетения словес» по следующему плану:
а) особенности словообразовательной структуры;
б) соотношение формулы и слова в организации текста;
в) место амплификации и ее виды в данном фрагменте текста;
г) лексико-семантическая структура текста;
д) характерные для «плетения словес» приемы использования
морфологических и синтаксических средств языка;
е) новые принципы организации текста (цельность, связность
и др.);
ж) вывод о значении данного стилистического течения для
развития общей системы русского языка и принципов организации
литературного текста.
Основная литература
1. Лекции, учебное пособие: Лопутько О.П. История русского
литературного языка (Московский период). – Новосибирск: Изд.
НГПУ, 2007 (тема 1).
2. Колесов В.В. Древнерусский литературный язык. – Л., 1989. (С.
188 – 215 – конспект).
3. Камчатнов А.М. История русского литературного языка. – М.,
2005.
4. Ковалевская, Е.Г. История русского литературного языка. – М.,
1992.
5. Ларин, Б.А. Лекции по истории русского литературного языка
(X – середина XVIII в.). – М., 1975.
4. Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – М.,
1981.
Дополнительная справочная и теоретическая литература
1. Жуковская Л. П. Грецизация и архаизация русского письма 2-й
пол. ХV - 1-й пол. ХVI в. // Древнерусский литературный язык в его
отнощении к старославянскому. - М., 1987.
2. Иванова М.В. Древнерусские жития конца XIV-XV веков как
источник истории русского литературного языка / М.В. Иванова. М., 1998.
3. Кожин А.Н. Литературный язык Московской Руси. - М., 1984.
4. Колесов, В.В. История русского языка. – М.; СПб., 2005.
5. Конявская, Е. Л. К вопросу об авторском самосознании
Епифания
Премудрого // Древняя Русь. - 2000. - №1.
6. Лихачев Д. С. Некоторые задачи изучения второго
южнославянского влияния в России // Исследования по
древнерусской литературе. - Л, 1986.
7. Лопутько О.П. Стилистическая реформа М.Н.Муравьева –
Н.М.Карамзина в гносеологическом аспекте // НДВШ.
Филологические науки. – 1994. – № 5 – 6.
8. Лопутько О.П. Устойчивая формула в истории русского
литературного языка ( Х – ХУ вв. ). – Новосибирск, 2001. (Глава
IV).
9. Сперанский М.Н. История древней русской литературы. –
СПб., 2002.
10.Словарь русского языка Х1 – ХУП вв. - Вып. 1 – 29… – М.,
1975 – 2004…
11.Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. – Т. 1 – Ш.
– М., 1989.
Текст для анализа
Епифаний Премудрый (ум. ок. 1420 г.)
Житие Стефана Пермского.
(по списку ХУ -XVI вв.)
Стефанъ бЬ оубо родом роусинъ … от града нарицаемаго
оусть
юга. от родителю нарочитоу…
изоучеся и греческои грамотЬ. и книгы греческыа извыче . и
добрЬ почиташе я… и бЬше умЬя глати треми языкы . тако ж и
грамоты три оумЬяше . яко ж есть рускыи греческыи прьмьс’кыи ...
и добрЬ обдержаше и помыслъ . еже итти в прьмскую землю и
оучитi а . того бо ради язык прьм’скыи покушаше ся изоучити . и
того дЬля и гpaмоту прьм’скую створи. поне ж зЬло желаше и
велми. хотяше е ж шествовати в' перми. и оучити люди некрщныа .
и отвратити невЬрныа члки . и приводитi а къ хсу бгу в' вЬру
хрстiаньскую .
……………………………………… ………………………….
Коль много лЬт мнози философие ел’линьстiи . с’бирали и
с’ставили грaмоту греческую . и едва уставили мнозими труды .
многыми времены . едва сложили. а прьмскую гpaмоту един
чрьнець сложил. единъ съставил . единъ счинил . Един калогер .
един мних . единъ инокъ . стефан глю присно помнимыи епспъ .
един въ едино время . а не во многа времена и лЬта яко ж и они .
един инок. един въединени уединяася . един уединеныи . един
единаго . бга на помощ призываа . един единому бгу мляся и гля .
бе и гси ж . премудрости наставниче и смыслудавче несмысленым
казателю и нищим защитниче. оутверди вразуми срдце мое. даи же
ми слово оче. да тя прославлю в вЬкы вЬком . и сице един инокъ .
къ единому бгу мляся . и азбуку сложил . и грамоту створил . и
книгы перевел…
[Жит. Стеф. Пермск. : 303 - 304].
МЕТОДИЧЕСКИЕ РЕКОМЕНДАЦИИ
ПО ВЫПОЛНЕНИЮ ЗАДАНИЯ
к занятию № 5
1. Приступая к выполнению практической части задания,
повторите материал курса исторической грамматики о том, какие
изменения произошли в морфологической структуре русского
языка к началу московского периода и далее, в ХIV – ХVII вв.
(помня о том, что предметом исторической грамматики является
именно «живой», разговорный, язык).
2. Анализ стилистических приемов «плетения словес» и
особенностей организации текста «Жития Стефана Пермского»
производите, опираясь на предварительно подготовленный
конспект указанного в списке литературы раздела из книги В.В.
Колесова «Древнерусский литературный язык». Будут полезны при
этом также материалы учебного пособия того же автора «История
русского языка» и др. работ из списка дополнительной литературы,
данные исторических словарей.
Занятие № 6
ЛИTEPATУPHЫЙ ЯЗЫК ВЕЛИКОРУССКОЙ
НАРОДНОСТИ КАК СИСТEМА ПОДСИСТЕМ
1. Эволюция книжно-славянского типа языка в период
великорусской народности и расширение сферы его влияния.
2. Пути развития народно-литературного типа языка в период
Московского государства (на примере "Хожения за три моря"
Aфанасия Никитина, "Повести о Петре и Февронии Муромских" и
др. произведений).
Неоднородность языковой структуры
памятников этой разновидности литературного языка в московский
период.
3. Новые процессы в развитии делового языкa Московского
государства.
4. Взаимодействие разновидностей русского языкa в
литepaтypныx текстах ХVI – начала ХVII вв.
5. Литературный язык великорусской народности как система
подсистем. Языковая ситуация Московского государства.
Практическая часть
1. Пользуясь указанными в начале пособия хрестоматиями
или другими источниками, подберите отрывки из памятников
различных (всех трех) разновидностей литературного языка
московского периода, в которых ярко проявились новые процессы,
изменившие соотношения между подсистемами литературного
языка.
2. В следующем отрывке из «Послания Ивана Грозного в
Кирилло-Белозерский
монастырь»
выделите
контексты,
принадлежащие к различным разновидностям языка Московского
государства. Укажите новые, характерные именно для данного
периода, черты этих разновидностей.
3. Чем обусловлен переход автора в пределах единого
произведения от одной языковой подсистемы к другой?
4. Назовите другие памятники московского периода,
объединяющие
в
своем
составе
контексты
различных
разновидностей языка. Чем отличаются от них «Послания Ивана
Грозного»?
5. Как особенности подобных памятников помогают ответить
на вопрос о языковой ситуации Московского государства?
Текст для анализа
Послание Ивана Грозного
в Кирилло-Белозерский монастырь
А то есмя говорили, бог свидетель и пречистая и чюдотворец,
монастырьскаго для безчиния, а не на Шереметева гневаючися. А
будет хто молвит, что так жестоко, ино … по немощи сходя, что
Шереметев без хитрости болен, и он ежь в кельи да один с
келейником. А сход к нему на что, да пировати, да овощи в келии
на что? Досюдова в Кирилове и иглы и нити лишние в келии не
держали, не токмо что иных вещей. А двор за монастырем, да запас
на что? То все беззаконие, а не нужа. А коли нужа и он ежь в келии
как нищеи, крому хлеба да звено рыбы, да чаша квасу… А кому к
нему приити беседы ради духовныя - и он прийди не в трапезное
время: ествы бы и пития втепоры не былo - ино то беседа
духовная…
А Хабаров велить мне ceбя переводити в ыной монастырь, и яз
ему не ходатаи скверному житию. Али уже больно надокучило.
Иноческое житие не игрушка. Три дни в черньцех, а семой
монастырь...
И о Хабарове мне нечего писати как себе хочет – так дурует. А
что Шереметев сказывает, что его болезнь мне ведома: ино ведь
не всех леженек для разорити законы святыя.
Сия мала от многих изрекох вам любви ради вашея и иноческого
жития, ихъ же сами множае нас весте. Аще хощете, обрящете много
в божественном писании… Сами ведаете: коли благочестие не
потребно, а нечестие любо!
[Иван Гр. Посл. в Кир.-Белоз. мон.: 142 - 143].
Основная литература
1. Лекции, учебное пособие: Лопутько О.П. История русского
литературного языка (Московский период). – Новосибирск: Изд.
НГПУ, 2007 (тема 2).
2. Колесов В.В. Древнерусский литературный язык. – Л., 1989.
3. Камчатнов А.М. История русского литературного языка. – М.,
2005.
4. Ковалевская, Е.Г. История русского литературного языка. – М.,
1992.
5. Ларин, Б.А. Лекции по истории русского литературного языка
(X – середина XVIII в.). – М., 1975.
4. Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – М.,
1981.
Дополнительная справочная и теоретическая литература
1. Кожин А.Н. Литературный язык Московской Руси. - М., 1984.
2. Колесов, В.В. История русского языка. – М.; СПБ, 2005.
3. Лопутько О.П. Устойчивая формула в истории русского
литературного языка ( Х – ХУ вв. ). – Новосибирск, 2001. (Глава
IV).
4. Сперанский М.Н. История древней русской литературы. –
СПб., 2002.
Словарь русского языка Х1 – ХУП вв. - Вып. 1 – 29… – М., 1975
– 2004…
Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. – Т. 1 – Ш. –
М., 1989.
МЕТОДИЧЕСКИЕ РЕКОМЕНДАЦИИ
ПО ВЫПОЛНЕНИЮ ЗАДАНИЯ
к занятию № 6
1. Прежде чем давать ответ на теоретические вопросы и
выполнять практические задания, повторите материал о
конститутивных признаках разновидностей древнерусского
литературного языка. Поскольку такие признаки остаются
принципиально неизменными и в московский период, они
образуют своего рода «систему отсчета», на фоне которой можно
четче представить эволюцию системы подсистем русского
литературного языка.
2. При выполнении задания №2 практической части заполните
таблицы сотношения языковых элементов древнерусского и
старославянского происхождения, как Вы это делали, изучая
древнейшие литературные тексты, и соответствующие же таблицы,
характеризующие проявление в тексте традиций народной и
книжной языковых культур:
Народная языковая культура
Устойчивые
формулы
и
приемы
употребления
языковых средств
устнопоэтического
источника;
разговорнобытовая
фразеология
и
словообразовател
Устойчивые
формулы
историкомемуарной
традиции
(собственно
летописные и
воинские).
Книжная языковая культура
Устойчивые
Стилистическ формулы
ие
фигуры церковной
ораторской
литературы,
традиции.
метафоры
и
символы
религиознохристианской
традиции;
лексика,
ьные
средства
соответствующей
эмоциональноэкспрессивной
окрашенности.
образованная
по
книжным
словообразоват
ельным
моделям.
Занятие №7
«ЛОМОНОСОВСКИЙ ЭТАП» РУССКОГО
ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
1. Теория «трех стилей» М.В. Ломоносова, ее лексические нормы.
(Необходимо уметь характеризовать группы лексики, или «роды
речений», которые выделяет М.В.Ломоносов, в современной нам
терминологии).
2. Исторические задачи, решенные теорией Ломоносова в области
нормализации лексической системы русского литературного
языка.
3. Орфоэпические нормы в теории М.В.Ломоносова.
4. Нормализация
морфологической
системы
русского
литературного языка в середине XVIII века.
5. Синтаксические нормы теории Ломоносова.
Литература
Лекции.
2.
Виноградов В.В. Очерки по истории русского
литературного языка XVII – XIX веков. – М., 1982 или 2000.
3.
Винокур Г.О. История русского литературного языка. –
М., 2010.
4.
Вомперский В.П. Стилистическое учение М.В.
Ломоносова и теория трех стилей. – М., 1970. Или Его же:
М.В.Ломоносов и его роль в изучении русского литературного
языка // Русская речь. – 1981, №1.
5.
Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. – М.,
1.
1996.
Указ. ранее учебные пособия А.И. Горшкова, Е.Г.
Ковалевской и др.
7.
Словарь русского языка XVIII века. – Л. – СПб., 1984 –
2012 (по выпускам).
6.
Практическая часть
1. Охарактеризуйте лексическую структуру текста оды М.В.
Ломоносова «На день восшествия на всероссийский престол...
Елизаветы Петровны» 1747 г. как памятника высокого стиля на
примере строфы I. Ответ оформите в виде таблицы по
следующему образцу:
Общеупотребительные (в
церковных книгах и
современном Ломоносову
разговорном языке)
слова
слава
ныне
Бог
Церковнославянизмы
Разговорные
слова, которых нет
в
церковных книгах
град
взываю
господь
говорю
который
лишь
2. Прочтите оду с соблюдением орфоэпических норм высокого
стиля.
3. Выделите в тексте всех строф морфологические формы,
рекомендованные М.В.Ломоносовым для высокого стиля, и,
если они встретятся (как исключение), – для низкого стиля.
Занятие №8
ПУТИ ПРЕОДОЛЕНИЯ СИСТЕМЫ ТРЕХ СТИЛЕЙ И
БОРЬБА ЗА ЕДИНЫЕ НОРМЫ ЛИТЕРАТУРНОГО
ВЫРАЖЕНИЯ В КОНЦЕ XVIII – НАЧАЛЕ XIX вв.
1. Оценка отечественной лингвистикой роли карамзинской школы
в развитии русского литературного языка.
2. Результаты работы карамзинистов над созданием единых норм
национального русского литературного языка:
а) в области книжной лексики;
б) в направлении сближения литературного языка с разговорным
(лексика, синтаксис).
3. Вопрос об отношении Н.М.Карамзина к заимствованиям из
западно-европейских языков.
4. Стилистическая дифференция русского литературного языка кон.
XVIII – нач. XIX вв. в практике карамзинской школы и в
творчестве писателей «демократического крыла» (Державин,
Фонвизин, Радищев и др.).
5. Дискуссия карамзинистов, шишковцев и декабристов о путях
развития русского литературного языка.
Практическая часть
Упр. 63 из книги : Шоцкая Л.И. Сборник упражнений по
истории русского языка.- М., 1984.
Литература
1. Горшков А.И. История русского литературного языка.- М., 1969.
2. Горшков А.И. Теория и история русского литературного языка.М., 1984.
3. Левин В.Д. Очерки по истории русского литературного языка. –
М., 1980, с. 177–213.
4. Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – М.,
1980
5. Ковалевская Е.Г. История русского литературного языка. – М.,
1973.
6. Винокур Г.О. Наследство XVIII в. в стихотворном языке
Пушкина. Избр. работы по русскому языку. – М., 1959 или Его же.
О языке художественной литературы. – М., 1991 – Конспект о
поэтической («элегической») лексике и поэтических вольностях.
Дополнительная литература
1. Горшков А.И. Язык предпушкинской прозы. М.,1982 (о
дискуссии).
2. Левин В.Д. Очерк стилистики русского литературного языка
к.XVIII – нач. XIX вв. Лексика. – М., 1964. С. 227 – 244.
3. Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. – М., 1996.
4. Успенский Б.А. Из истории русского литературного языка XVIII
– нач. XIX в. – М., 1985.
Занятие №9
ЗНАЧЕНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ А.С. ПУШКИНА В ИСТОРИИ
РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
1. Народность и историзм – основные принципы пушкинской
концепции литературного языка.
2. Функции элементов народно-разговорной речи в его
произведениях.
3. Новизна в подходе Пушкина к церковнославянизмам. Их
функции в его произведениях разных периодов творчества.
4. Начало формирования новой стилистической системы
национального русского литературного языка в произведениях
Пушкина.
Основная литература
1. Та же, что и к предыдущему заданию.
2. Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного
языка XVII –XIX вв. – М., 1980 или 2000.
Электронные ресурсы
Виноградов, В.В. О стиле Пушкина [Электронный ресурс] / В.В.
Виноградов. – М.: Директ-Медиа, 2010. – Режим доступа:
Электронная библиотека НГПУ (http://lib.nspu.ru/elibrary).
Практическая часть
Упр. 63 (тексты I – III) и упр. 76 (на с. 59 – все тексты) из
пособия: Дворникова Е.А. Хрестоматия и сборник упражнений по
истории русского литературного языка.- Новосибирск, 1976. (Есть
отдельные перепечатки текстов этих упражнений на кафедре).
Занятие № 10
ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ РУССКОГО
ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
В СЕРЕДИНЕ XIX – НАЧАЛЕ XX ВВ.
(Коллоквиум)
1. Утверждение в 30-60-е годы XIX века новой стилистической
системы – системы функциональных стилей национального
русского литературного языка.
2. Роль
критико-публицистической
и
литературной
деятельности В.Г. Белинского, Н.В. Гоголя, А.И. Герцена, И.С.
Тургенева и др. представителей русской культуры этого периода
в
расширении
функционально-стилистической
базы
общенациональной нормы литературного языка и укреплении
норм разговорного и книжных стилей (публицистического,
научного).
3. Перегруппировка разновидностей русского литературного
языка как системы подсистем во второй половине XIX века.
Усиление роли публицистического и научного стилей в
выработке норм литературного выражения.
4. Расширение влияния этих стилей в языке художественной
литературы и в разговорной речи («интеллектуализация»
русского литературного языка).
5. Преемственность в развитии русского литературного языка
после Октябрьской революции 1917 года по отношению к языку
XIX века.
6. Расширение сферы употребления литературного языка и
изменение характера его взаимодействия с разговорным языком.
7. Борьба за чистоту и правильность русской литературной
речи в 20-30-е годы и последующие десятилетия.
8. Основные тенденции развития орфоэпии, лексического
состава, морфологических и синтаксических норм русского
литературного языка в середине XIX – XX вв.
Основная литература
Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – Л.,
1981.
Горшков А.И. Теория и история русского литературного
языка. – М., 1984. – С. 273 – 286 (общая характеристика периода).
Ковалевская Е.Г. История русского литературного языка. – М.,
1992.
Дополнительная литература
Бельчиков Ю.А. Русский литературный язык во второй
половине XIX в. – М., 1974.
Виноградов В.В Очерки по истории русского литературного
языка XVП – XIX веков. – М., 1982.
Колесов В.В. «Жизнь происходит от слова…» – СПб., 1999.
Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. – М., 1994.
Лексика русского литературного языка XIX – начала XX
века. – М., 1981.
Панов М.В. История русского литературного произношения
XVIII – XX вв. – М., 1990.
Русский язык и советское общество: Социолингвистическое
исследование. 1. Лексика современного русского языка. 2.
Словообразование современного русского литературного языка. 3.
Морфология и синтаксис современного русского литературного
языка. 4. Фонетика современного русского литературного языка. –
М, 1968.
Русский язык сегодня. Вып. 2. Активные языковые процессы
конца ХХ века. – М., 2003.
Халина Н.В. История русского литературного языка: языковое
существование России X – XXI вв. – Барнаул, 2009.
Шкляревский Г.И. История русского литературного языка:
Советский период. – Харьков, 1984.
Вопросы для самопроверки
по разделу
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК ДРЕВНЕРУССКОЙ
НАРОДНОСТИ
1. Охарактеризуйте
общий
уровень
культуры
Древнерусского государства в Х веке.
2. Назовите
основные
предпосылки
формирования
древнерусского литературного языка, существовавшие в
Киевской Руси до официального принятия ею христианства.
3. Какие признаки литературного языка воплощает в себе
устойчивая формула?
4. В чем состоит значимость материалов берестяных грамот
для решения вопроса о внутренних предпосылках
формирования древнерусского литературного языка?
5. Укажите признаки литературного языка в текстах
лучших грамот на бересте.
6. В чем состояло своеобразие языковой ситуации Киевской
Руси? Раскройте особенности функционирования на Руси
старославянского языка.
7. Почему В.В. Виноградов не счел возможным назвать
разновидности древнерусского литературного языка стилями?
Какое содержание вкладывал ученый в предложенный им
термин «тип языка»?
8. Оправданно ли утверждение В.В. Виноградова о том, что
выделенные им разновидности древнерусского литературного
языка имели различные структурные основы? Обоснуйте свой
ответ и сделайте вывод о характере этой основы.
9. В
чем
проявляется
единство
древнерусского
литературного языка как системы подсистем?
10. Почему изучение древнерусского литературного языка
целесообразно начинать с деловых памятников? Раскройте их
значение
для
исследования
памятников
остальных
разновидностей.
11. В чем суть расхождений в трактовке языковедами
статуса делового языка Киевской Руси? Какие аргументы
выдвигают сторонники каждой из трактовок и насколько они
обоснованны?
12. Как связано решение исследователями вопроса о статусе
делового языка Древней Руси с их позицией относительно
происхождения
русского
литературного языка?
13. Раскройте различие в содержании понятий
«церковнославянский язык» и «книжно-славянский тип»
древнерусского литературного языка.
14. Назовите основные жанры, обслуживаемые книжнославянским типом древнерусского литературного языка, с
указанием конкретных произведений каждого жанра. В чем
своеобразие жанровой системы церковной литературы
Древней Руси относительно традиционных христианских
литератур
( например, византийской )?
15. Докажите, что и памятники книжно-славянского типа
древнерусского литературного языка имеют русскую
языковую основу.
16. Что сближает такие памятники церковной письменности
Древней Руси, как «слова» Луки Новгородского, Феодосия
Печерского, произведения
житийной литературы, с
памятниками народно-литературного типа древнерусского
языка?
17. Какая из разновидностей древнерусского литературного
языка наиболее полно воплотила в себе его своеобразие?
Обоснуйте свой ответ.
18. Раскройте жанровое многообразие памятников народнолитературного типа древнерусского языка на примере
«Поучения» Владимира Мономаха, «Моления» Даниила
Заточника, «Слова о полку Игореве» ( с указанием в каждом
случае конкретных жанровых форм, проявления которых
можно обнаружить в этих произведениях ).
19. Охарактеризуйте особенности летописи как жанра.
Можно ли отнести язык летописи к одной из разновидностей
древнерусского литературного языка?
20. К какому типу древнерусского литературного языка
относится язык «собственно летописи»? В чем своеобразие
летописной манеры изложения?
21. Что дает изучение языка летописи для ответа на вопрос о
происхождении русского литературного языка?
22. Назовите основные функции старославянизмов в текстах
древнерусских памятников ( не только светских ). Как
изучение этих функций помогает раскрыть своеобразие
древнерусского литературного языка?
Задания для самопроверки
по всему разделу
1. На примере помещенных ниже отрывков из «Изборника
Святослава» 1076 года и «Моления Даниила Заточника», покажите
различия в языковой структуре памятников, принадлежащих к
различным разновидностям древнерусского литературного языка.
Назовите эти разновидности. Можно ли утверждать, что они имеют
и различную языковую ( структурную ) основу в целом? Обоснуйте
ответ с помощью фактов, извлеченных из тех же отрывков.
И з б о р н и к С в я т о с л а в а 1076 года
ПрЂмудрыи словесы трЂзвъ ведеть ся, и человЂкъ мудръ
годЂ будеть вельможямъ. Луче человЂкъ съкрываяи есть свою
мысль, съкрывая мудрость свою. …
Познанъ есть издалеча сильныи языкъмь своимь. Разумивыи
же вЂсть въ чемь ся поплъзаеть.
Сьрдьце буяго яко съсудъ утьлъ: вьсякого разума не удрьжить.
Слово мудро аште услышить разумивыи, въсъхвалить е и къ нему
приложить.
Боголишивыи же смЂхъмь възнесеть гласъ свои – мужь же
мудръ одъва осклабить ся. Осквьрняеть свою душу шъпътьникъ.
Яко же слЂпляи съсудъ изломленъ, тако же учяи безумьнааго.
Иже повЂдаеть безумьному, и на коньци речеть, чьто бЂ.
[Изб. 1076: 35].
Примечания: трЂзвъ – 'умеренный, здравый'; годЂ быти – '
быть угодным, приятным';
попълзати ся – 'оступаться,
совращаться'.
Моление Даниила Заточника
( По списку XVI века )
Не зри на внЂшняя моя, но вонми внутреняя моя: аз бо аще
одЂнием скуден, но разумом обилен, юнъ возрастъ имЂю, но стар
смыслъ и бых паря мыслию своею, аки орел по воздуху.
…Не видел есмъ неба полстяна, ни звЂздъ лутовяных, ни
безумнаго мудрости глаголюща. Ни камение по водЂ плавает, ни
безумныи – мудрость. Псом и свиниям добро не надоби, и
безумным – мудро слово.
Ни мертваго россмЂшити, ни блуднаго наказати. Коли пожрет
синица орла, тогда безумныи ума научится. Яко ж бо утлу тыков
дути, тако безумнаго учити; яко сосуд изломлен лЂпити, тако
блуднаго казати.
Безумных бо ни орют, ни сЂют, ни ткут, ни прядут – но сами
ся ражают.
[Молен. Дан. Зат. 1990: 298].
Примечания: полстянъ – 'войлочный'; лутовяный –
'сделанный из лыка'; тыков = тыкы – здесь ' сосуд из тыквы';
орати – 'пахать'.
2. Сопоставив особенности употребления языковых средств и
организации текста в приведенных выше фрагментах из
«Изборника Святослава» 1076 года и «Моления Даниила
Заточника», посвященных одной и той же теме, покажите различия
в
принципах
стилистической
организации
текстов
соответствующих разновидностей древнерусского литературного
языка. Чем объясняются эти различия? ( Дайте развернутый ответ,
исходя из конститутивных особенностей данных типов языка).
3. На примере следующего фрагмента «Хождения игумена
Даниила» ( по списку конца XV века ) раскройте «пограничный»
характер языка этого памятника, то есть проявление в нем
особенностей
различных
разновидностей
древнерусского
литературного языка.
О ЕросалимЂ
Есть же святыи градъ Иеросалимъ в дебрехъ. Около его горы
камены и высоки, да нолны пришедше близь ко граду тоже видЂти:
пръвое столпъ Давидовъ и потом, дошедше мало, увидЂти
Елеоньскую гору, и святаа святых, и Въскресение церковь, идЂ же
есть гробъ господень. И узрЂти потом весь град. И ту есть гора
равъна о пути близь града Иеросалима, яко версты вдале: на тои
горЂ ссЂдают с конь вси людие, и поставляють крестци ту, и
покланяют ся святому Въскресению на обзорЂ граду. И бываеть
тогда радость велика всякому християнину…
Примечания: пръвое – ( нареч. ) 'сперва, сначала'; нолны =
нольны
( нареч.) – 'уже, только уже'.
[Хожд. Дан.: 214].
4. Покажите различия в принципах и конкретных приемах
использования
лексико-фразеологических
средств
сельскохозяйственной тематики в тексте «Слова на антипасху»
Кирилла Туровского ( см. отрывок в задании к занятию № 2 ) и в
следующих фрагментах текста «Слова о полку Игореве». Можно ли
возвести эти различные приемы к единому более древнему
источнику?
Слово о полку Игореве
Съ зараниа до вечера, съ вечера до свЂта летятъ стрЂлы
каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещать копиа харалужныя въ
полЂ незнаемЂ среди земли Половецкыи. Чръна земля подъ
копыты костьми была посЂяна, а кровию польяна; тугою взыдоша
по Руской земли! …
На НемизЂ снопы стелютъ головами, молотятъ чепи
харалужными, на тоцЂ животъ кладутъ, вЂютъ душу отъ тЂла.
НемизЂ кровави брезЂ не бологомъ бяхуть посЂяни, посЂяни
костьми рускихъ сыновъ.
[Сл. о п. Иг. 1990: 165, 168].
5. На примере данного отрывка из «Сказания о Борисе и
Глебе», дошедшего до нас в составе «Успенского сборника» XII –
начала XIII вв., покажите связи книжно-славянского типа
древнерусского литературного языка с народной языковой
культурой.
Блаженыи же Борисъ, яко же ся бЂ воротилъ и сталъ бЂ
на ЛьтЂ шатьры, и рЂша къ немоу дроужина: «Поиди сяди КыевЂ
на столЂ отьни, се бо вси вои въ роукоу твоею соуть». Онъ же имъ
отъвЂщааваше: « Не буди ми възяти рукы на брата своего, и еще
же и на старЂиша мене, его же быхъ имЂлъ акы отьца». Си
слышавъше вои разидоша ся от него. А самъ оста тъкъмо съ отрокы
своими. И бяаше въ дьнь суботьныи въ тузЂ и печали удручьнъмь
сьрдьцьмь.
[Усп. сб.: 46].
6.
В следующем фрагменте текста «Слова о полку Игореве»
выделите устойчивые формулы и приемы употребления языковых
средств, имеющие различные культурные источники. Укажите
случаи, в которых такое разграничение затруднительно и можно
предполагать совмещение в творческом сознании автора элементов
народной и книжной традиций. Благодаря чему такое совмещение
было возможно?
Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями?
Игорь плъкы заворочаеть; жаль бо ему мила брата Всеволода.
Бишася день, бишася другый: третьяго дни къ полуднию
падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезЂ быстрои
Каялы. Ту кровавого вина недоста; ту пирь докончаша храбрии
русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю рускую.
[ Сл.о п. Иг.
1990: 165 ].
7. Выделите в следующем отрывке из «Слова о полку
Игореве» слова с фонетическими признаками южно- и
восточнославянского
происхождения.
Каковы
причины
употребления здесь южнославянизмов и их стилистические
функции?
« ТЂм тресну земля, и многи страны – Хинова, Литва, Ятвязи,
Деремела и Половцы – сулици своя повръгоша, а главы своя
подклониша подъ тыи мечи харалужныи. Нъ уже, княже, Игорю
утръпЂ солнцю свЂтъ, а древо не бологомъ листвие срони: по Роси
и по Сули гради подЂлиша. А Игорева храбраго плъку не крЂсити!
Донъ ти, княже, кличетъ и зоветь князи на побЂду. Ольговичи,
храбрыи князи, доспЂли на брань.
Инъгварь и Всеволодъ, и вси три Мстилавичи … ! … Кое
ваши златыи шеломы и сулицы ляцкие и щиты? Загородите полю
ворота своими острыми стрЂлами, за землю Рускую, за раны
Игоревы, буего Святъславлича!»
[Сл. о п. Иг. 1990: 169].
8. Сопоставьте
функции
элементов
восточнои
южнославянского происхождения в тексте, приведенном выше
(задание 7), и в следующем фрагменте. Чем объясняются различия?
Назовите культурно-языковые традиции, играющие ведущую роль
в каждом из двух фрагментов текста.
А не сорокы втроскоташа – на слЂду Игоре†Ђздитъ Гзакъ
съ Кончакомъ. Тогда врани не граахуть, галици помлъкоша, сорокы
не троскоташа, полозие ползоша только. Дятлове тектомъ путь къ
рЂцЂ кажутъ, соловии веселыми пЂсньми свЂтъ повЂдаютъ.
Млъвитъ Гзакъ Кончакови: «Аже соколъ къ гнЂзду летитъ, –
соколича рострЂляевЂ
своими злачеными стрЂлами». Рече
Кончакъ ко ГзЂ: «Аже соколъ къ гнЂзду летитъ, а †соколца
опутае†красною дивицею». И рече Гзакъ къ Кончакови: «Аще
его опутае†красною дЂвицею, ни нама будетъ сокольца, ни нама
красны дЂвице, то почнутъ наю птицы бити въ полЂ
Половецкомъ».
[Сл. о п. Иг. 1990: 169].
9. Докажите принадлежность данного текста к одной из
разновидностей древнерусского литературного языка.
Договорная грамота Новгорода
с тверским великим князем Ярославом Ярославичем
( 1264 г. )
На семь ти, княже, хрьстъ цЂловати, на цЂмъ то цЂловалъ
хрьстъ отець твои Ярославъ. Держати ти Новъгородъ по пошлинЂ,
како держалъ отець твои. Грамотъ ти, княже, не посужати. А мужа
ти без вины волости не лишати. А бес посадника ти, княже,
волостии не роздавати, ни грамотъ даяти. А волостии ти, княже,
новгородьскыхъ своими мужи не держати, нъ держати мужи
новгородьскыми; а даръ от техъ волостии имати.
…А в Суждальскои ти земле Новагорода не рядити, ни
волостии ти не роздавати. …А от новгородьця и от новоторжьця у
мыта имати от воза по 2 векши и от хмелна короба. …
На томъ ти на всемь хрьстъ цЂловати по любъви, безъ всякого
извета, въ правьду, при нашихъ послехъ.
[ГВНП: 9 – 10].
Примечания. В тексте проявляется диалектное цоканье, а
также смешение Ђ и е ( цЂмъ ). Пошлина ( пошьлина ) – 'исконное
установление, традиция'; мыто – здесь 'таможеннная застава';
векша (вЂкъша) – 1) сев. 'белка';
2) 'денежная единица'.
10. Определите тип древнерусского литературного языка и
манеру изложения, присущие «Житию Феодосия Печерского», на
основе анализа следующего фрагмента памятника.
Къ симъ же пакы божествьныи уноша мысляаше, како и кымь
образъмь спасеть ся. Таче слыша пакы о святыхъ мЂстЂхъ, иде же
господь нашь Иисусъ Христосъ плътию походи, – и жадаше тамо
походити и поклонити ся имъ. … И тако многашьды молящю ся
ему, и се приидоша страньници въ градъ тъ. Иже и видЂвъ я
божьствьныи уноша и радъ бывъ, текъ поклони ся имъ и любьзно
цЂлова я и въпроси я, отъ куду суть и камо идуть. ОнЂмъ же
рекъшемъ, яко
«отъ святыхъ мЂстъ есмъ и, аще богу велящю,
хощемъ въспять уже ити». Святыи же моляше я, да и поимуть въ
слЂдъ себе…
И егда хотяху страньнии отъити, възвЂстиша уноши свои
отходъ. Онъ же въставъ нощию и не вЂдущю никому же, та изиде
из дому своего, не имыи у себе ничсо же, раз†одежа, въ неиже
хожаше, и та же худа. …
Благыи же богъ не попусти ему отити отъ страны сея, его же
ищрева матерьня и пастуха быти въ странЂ сеи богогласьныихъ
овьць назнамена, да не пастуху убо отшьдъшю да опустЂеть
пажить, юже богъ благослови, и тьрние и вълчьць въздрастеть не
неи и стадо разидеть ся.
[ Жит. Феод.: 55 ].
11. На примере следующего отрывка из «Поучения»
Владимира Мономаха раскройте особенности соответствующей
разновидности древнерусского литературного языка и манеры
изложения, характеризующих данный памятник.
Старыя чти яко отца, а молодыя яко братью. В дому своемь не
лЂнитеся, но все видите; не зрите на тивуна, ни на отрока, да не
посмЂются приходящии к вам ни дому вашему, ни обЂду вашему.
На войну вышедъ, не лЂнитеся, не зрите на воеводы; ни питью, ни
Ђденью не лагодите, ни спанью; и сторожЂ сами наряживайте, и
ночь, отвсюду нарядивше около вои тоже лязите, а рано встанЂте; а
оружья не снимайте с себе вборзЂ, не розглядавше лЂнощами,
внезапу бо человЂкъ погыбаеть. ЛжЂ блюдися и пьяньства и
блуда, в томъ бо душа погыбаеть и тЂло. Куда же ходяще путемъ
по своимъ землямъ, не дайте пакости дЂяти отрокомъ, ни своимъ,
ни чюжимъ, ни в селЂх, ни в житЂх, да не кляти вас начнуть. Куда
же поидете, иде же станете, напоите, накормите унеина; и боле же
чтите гость, откуду же к вам придеть, или простъ, или добръ, или
солъ; аще не можете даромъ – брашном и питьемь: ти бо
мимоходячи прославять человЂка по всЂм землямъ, любо добрым,
любо злымъ.
[Поуч. Мон.: 154].
Ответы на вопросы для самопроверки,
ключи к выполнению заданий и образцы анализа текстов
К вопросу 2. Основными внутренними предпосылками
формирования древнерусского литературного языка являются: 1)
образование киевского койне, вобравшего в себя наследие
многовековых народных восточнославянских традиций устной
обработки и нормирования языковых средств в практике
публичной речи ( на вече, в ораторской культуре военачальников,
князей и т.п.), обычного права, передачи исторических событий (
«устной летописи» ), в дипломатической практике ( «посольские
речи» ) и фольклоре, - что обеспечило ему способность
использования в различных областях культуры молодого
Древнерусского государства, т.е. полифункциональность; 2)
становление дохристианских систем письма, способствовавшее
фиксации, кодификации выработанных в указанных сферах норм.
Выделенные характеристики являются признаками литературного
языка.
К вопросу 3. Обработанность и нормированность, так как
именно устойчивая формула воплощает в себе результаты
совершенствования и упорядочения языкового материала в устной
культурной традиции ( о составляющих этой традиции см. в ответе
на предыдущий вопрос ).
К вопросам 4 и 5. Берестяные грамоты служат одним из
важнейших свидетельств распространенности на Руси письма,
причем в самых широких демократических слоях населения, что
делает малоправдоподобным предположение о появлении здесь
письменности лишь в конце Х века, с официальным принятием
христианства. В лучших из грамот проявляется также высокая
культура эпистолярной речи носителей древнерусского языка:
следование определенным правилам оформления вступительной и
заключительной частей текстов ( использование формул зачина и
концовки ), формульный характер структуры грамоты в целом (
подробнее см. указанные в задании к практическому занятию № 1
работы Л.П. Жуковской, Н.А. Мещерского, В.В. Колесова ). Таким
образом, берестяные грамоты ( если не брать в расчет имеющиеся
среди них заведомо малограмотные тексты ) говорят о высокой
степени обработанности и упорядоченности языковых средств в
речевой практике населения Древнерусского государства, наличии
устоявшихся норм организации текстов определенных типов. Все
это весомые факты в кругу сведений о путях формирования
древнерусского литературного языка из своих
внутренних,
народных источников.
К вопросу 8 . Нет, основа всех разновидностей древнерусского
литературного языка была единой, и – в функциональном аспекте –
русской.
Обоснование такого общего заключения может включать в
себя ответ на следующие более частные вопросы.
а) Насколько существенны были отличия лексической системы
древнерусского языка от словарного состава старославянского?
Перечислите
фонетические
и
словообразовательные
дифференциальные признаки древнерусской и старославянской
лексики. ( При затруднениях обратитесь к работе Ф.П. Филина,
рекомендованной к занятию № 4 ).
б) Перечислите отличительные признаки древнерусского и
старославянского языков в области именных и глагольных форм.
в) Можно ли говорить о том, что системы основных единиц и
категорий
древнерусского и старославянского языков были
различны?
г) Следовательно, какой была основа всех разновидностей
древнерусского литературного языка в структурно-генетическом
аспекте?
д) Какой, далее, она была в плане реального источника
используемых авторами общих единиц, то есть в функциональном
аспекте?
К вопросу 12. Поскольку русский характер языка деловых
памятников неоспорим, сторонники концепций несамобытного,
церковнославянского, происхождения нашего литературного языка
отрицают литературность деловой разновидности языка Древней
Руси ( ср. позиции Б.О. Унбегауна, А.В. Исаченко, Б.А. Успенского
и др. представителей подобных взглядов, с одной стороны, и
высокую оценку роли деловой разновидности в системе подсистем
древнерусского литературного языка такими приверженцами
теории собственно русских истоков нашего литературного языка,
как С.П. Обнорский, Б.А. Ларин, Н.А. Мещерский, В.В. Колесов, с
другой ).
К заданию 9. Текст относится к деловой разновидности
древнерусского литературного языка. Об этом свидетельствуют:
1) его содержание (юридическое) и жанровая
принадлежность (договорная грамота);
2) языковая структура - отсутствие старославянизмов и
очень активное использование противопоставленных элементов
восточнославянского происхождения (в том числе слов с русскими
фонетическими особенностями – Новъгородъ, посужати, волость,
роздавати и др.; собственно лексических восточнославянизмов –
рядити, пошлина, векша, грамота); в области морфологии –
проявление характерных особенностей русского типа склонения
(новгородьскыхъ, новгородьскыми, в Суждальскои), в том числе –
связанных с разрушением старой системы склонения (земле,
цЂмъ); близость синтаксических конструкций к разговорной речи
восточных славян (односоставные предложения инфинитивного
типа,
присоединительные
связи
между
предикативными
единицами, причем часто – с помощью характерного для
древнерусского языка в этой функции союза а);
3) в области употребления языковых средств и организации
текста –системное использование юридической и социальной
терминологии ( правьда, пошьлина, изветъ, любъвь ( ' мир' ), мыто,
князь, мужь, посолъ), включая сюда и соответствующие
устойчивые формулы ( волости ( городъ ) держати, даръ ( ср.
более древнее - дань ) имати, княжь мужь, крьстъ цЂловати,
землю
( городъ ) рядити, волости роздавати ). При этом
обращает на себя внимание высокая степень унифицированности
средств выражения, характерная для делового языка и заметная
даже в столь небольшом фрагменте текста.
К заданию 10. Принадлежность к агиографической литературе
и особый способ освещения всех упоминаемых фактов – их
типичная религиозно-христианская трактовка – заставляют
отнести данный текст к книжно-славянскому типу древнерусского
литературного языка. О том же говорит и обилие в тексте
разноообразных старославянизмов на всех уровнях языковой
структуры (в лексике, в том числе с характерными
словообразовательными
особенностями;
в
морфологиии,
синтаксисе), общий книжный характер синтаксической структуры
отрывка (обилие конструкций с причастиями, сложноподчиненных
предложений, иногда и многокомпонентных, с различными типами
придаточных). Постарайтесь выявить все указанные элементы.
Обратите внимание на старославянский тип конструкций да +
индикатив – в отличие от характерных для древнерусского языка
да + конъюнктив, то есть начинающихся с да бы… (подробнее о
них см. [Молдован 1996 : 263 – 265]).
Среди
характерных
для
книжно-славянского
типа
особенностей употребления языковых средств можно отметить
использование некоторых терминов христианской религии (спасти
ся в специальном значении, святыи, богогласьныи, благословити и
др.), и завершающее отрывок символическое толкование
описываемых событий, в котором в соответствии с традицией
христианской литературы (ср. евангельские тексты от Марка, от
Матфея, от Иоанна) религиозный руководитель представляется в
качестве пастуха, а верующие – стада богогласьныихъ овьць и т.д.
В то же время необходимо отметить наличие в тексте и ряда
типичных русизмов, причем также на всех уровнях языковой
структуры. В области лексики обращает на себя внимание
регулярное использование восточнославянских фонетических
вариантов слов: уноша, одежа; предпочтение общеславянского
словообразовательного варианта пастухъ церковнославянскому
пастырь; в морфологии – преобладание русских вариантов
глагольных форм настоящего времени и имперфекта: опустЂеть,
въздрастеть, разидеть ся; жадаше, моляше, хотяху, хожаше; в
синтаксисе – обилие присоединений безыскусного, разговорного
типа, порой внедряющихся в книжные конструкции: «Онъ же
въставъ нощию и не вЂдущю никому же, таи изиде из дому своего,
не имыи у себе ничсо же, раз†( 'кроме', в церковнославянском
фонетическом варианте) одежа, въ неиже хожаше, и та же худа».
Подобного рода наблюдения важны для понимания того
положения, что и данная, славянизированная, разновидность
древнерусского литературного языка имеет русскую структурную
основу. Они позволяют также, с учетом преобладающей
безыскусности повествования и умеренного использования
специальных
терминов
христианства,
отнести
текст
к
общецерковной манере изложения.
К заданию 11. Традиционное в филологической практике
определение данного памятника как «поучения» не должно вводить
в заблуждение относительно его содержательной и жанровой
природы: это произведение несомненно светское по его общей
идейной направленности, несмотря на то, что начальная часть
памятника содержит наставления религиозного характера. При
известной сложности жанровой природы этого, как и большинства
других оригинальных памятников древнерусской литературы, в
целом оно может быть квалифицировано как светское поучение и
автобиография, вероятно, связанные с традицией составления
духовных грамот [Литвина 2004]. Текст отражает идеалы
организации
политического,
воинского
быта,
семейнонравственных отношений, сложившиеся в древнерусской
феодальной среде и характеризующиеся высокой степенью
демократизма. Показательны, например, мотивировки тех советов
сыновьям, которые содержит данный фрагмент: «…не дайте
пакости дЂяти отрокомъ, ни своимъ, ни чюжимъ, ни в селЂх, ни в
житЂх, да не кляти вас начнуть. …напоите, накормите унеина; и
боле же чтите гость, … или простъ, или добръ, или солъ; аще не
можете даромъ – брашном и питьемь: ти бо мимоходячи
прославять человЂка по всЂм землямъ, любо добрым, любо
злымъ». Как видим, здесь нет никакой апелляции к представлениям
и заповедям христианства – в отличие от тех религиозных
мотивировок, которые свойственны церковной литературе ( ср.
предыдущий отрывок из «Жития Феодосия Печерского» ).
Языковая структура памятника имеет ярко выраженный
русский характер. Помимо слов с фонетическими признаками их
восточнославянского происхождения ( молодыя, сторожЂ, яко,
Ђденью, розглядавше, ночь, мимоходячи), здесь хорошо
представлены и собственно лексические русизмы: наряживайте,
нарядивше, солъ ( 'посол' ), тивунъ ( тиунъ – 'управляющий', из
сканд. яз.), лагодить и др. В областии морфологических форм
также характерны русские варианты ( погыбаеть, мимоходячи и
др.).
Вместе с тем, по мере необходимости автором привлекаются и
языковые единицы старославянского происхождения, лексические
и морфологические: брашно ( ср. др.-рус. борошно – 'пища,
кушанье' ), аще, старыя, молодыя, ходяще, приходящии ( наряду с
мимоходячи). Ярким проявлением той свободы, с которой Мономах
соединяет в своем произведении ресурсы русской разговорной речи
и элементы книжного происхождения является и синтаксис
Мономаха. Здесь порой в пределах одной и той же или соседних
фраз мы встречаем и старославянские конструкции типа да +
индикатив ( см. характеристику предыдущего текста ), и
синтаксические построения, смело комбинирующие конструкции
подчинительного, бессоюзного и присоединительного характера :
«Куда же ходяще путемъ по своимъ землямъ, не дайте пакости
дЂяти отрокомъ, ни своимъ, ни чюжимъ, ни в селЂх, ни в житЂх,
да не кляти вас начнуть. Куда же поидете, иде же станете, напоите,
накормите унеина; и боле же чтите гость, откуду же к вам придеть,
или простъ, или добръ, или солъ; аще не можете даромъ – брашном
и питьемь: ти бо мимоходячи прославять человЂка по всЂм
землямъ, любо добрым, любо злымъ».
В области принципов организации текста и употребления
языковых средств обращает на себя внимание использование
специфической терминологии, которая была выработана в
феодальной воинской среде и несет на себе смысловой отпечаток
свойственной ей системы социально-нравственных представлений:
братья ( братия ) – 'князья ( по отношению друг к другу )', отрокъ
– 'младший член княжеской дружины', пакости дЂяти – 'творить
бесчинства по отношению к мирному населению в военном
походе'. Помимо последнего выражения, а также сторожЂ
наряживати ( 'выставлять посты, сторожевое охранение', которые
следует отнести к воинским формулам, формульная культура языка
систематично проявляется в использовании парных сочетаний слов:
«старыя…, молодыя»; «ни своимъ, ни чюжимъ, ни в селЂх, ни в
житЂх»; «напоите, накормите»; «или простъ, или добръ…»;
«брашном и питьемь»; «любо добрым, любо злымъ». Подобные
парные формулы восходят к древним классификационным
системам и связаны с мифологическими представлениями, в основе
своей языческими. Народные моральные воззрения в соединении с
феодальными нормами взаимоотношений с соседями отражает и
наставление «и боле же чтите гость, … ти бо мимоходячи
прославять человЂка по всЂм землямъ…». В этом контексте, в
окружении конкретных, отражающих детали воинского быта
советов христианская заповедь «ЛжЂ блюдися и пьяньства и блуда,
в томъ бо душа погыбаеть и тЂло» претерпевает своего рода
ассимиляцию народной языковой культуре: утрачивает свой
специально-церковный смысл и также конкретизируется как
обобщение опыта походной жизни, требующего от человека
постоянной собранности и ответственности. Таким образом, уже
это довольно раннее произведение древнерусской литературы
обнаруживает начавшийся процесс глубокого преобразования на
почве русской языковой культуры семантики и стилистических
функций церковнославянизмов, который несколько веков спустя, в
творческой практике А.С. Пушкина, завершится нейтрализацией
многих из них, то есть их полным слиянием с русской народной
языковой стихией.
Все отмеченные выше факты синтеза структурных и
стилистических явлений народного восточнославянского и
книжного источников в тексте Мономаха свидетельствуют о
принадлежности памятника к народно-литературному типу
древнерусского литературного языка. Отсутствие же среди
выделенных в тексте приемов его организации и устойчивых
формул ярковыраженной фольклорной составляющей говорит о
свойственной памятнику летописно-повествовательной манере
изложения.
КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА
ЗАДАНИЯ И МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ
ДЛЯ ВСЕХ ВАРИАНТОВ
Задание №1
Дайте краткую, но конкретную и четкую сопоставительную
характеристику разновидностей древнерусского литературного
языка по трем основным их типологическим признакам ( хорошо
это оформить в виде таблицы ).
В чем состоит единство древнерусского литературного языка
как системы подсистем?
Задание №2
На примере предложенного в Вашем варианте отрывка из
«Слова о полку Игореве» покажите путем анализа языковой
структуры текста и особенностей употребления в нем языковых
средств своеобразие народно-литературного типа и литературного
языка древнерусской народности в целом.
Методика выполнения задания №2
I. Обязательно перепишите данный отрывок из «Слова…» в
тетрадь для контрольных работ. Он должен быть, конечно, на
древнерусском языке, а не в переводе. Но «для себя» сделать
перевод и ознакомиться с переводами, которые даются
специалистами в известных изданиях «Слова о полку Игореве»
( например, с переводом Д.С. Лихачева ), безусловно, необходимо:
без этого невозможно выполнить многие из дальнейших заданий.
2.Языковую
структуру текста характеризуйте по
следующему плану.
А. Следы 2-ого южнославянского влияния в облике
дошедшего до нас списка «Слова…»:
а) в орфографии отдельных слов;
б) в передаче их морфологической структуры.
( Факты «второго южнославянского влияния» должны быть
исключены в ходе последующего анализа при оценке соотношения
русских и старославянских элементов в языковой структуре
памятника).
Б. Лексическую структуру отрывка покажите в следующей
таблице:
Слова древнерусского
Слова старославянского
(восточнославянского)
происхождения
происхождения
При заполнении таблицы придерживайтесь следующего
плана.
а) В левую графу таблицы внесите древнерусские слова,
имеющие соответствие в старославянском языке, в том числе –
слова с фонетическими и словообразовательными приметами их
восточнославянского происхождения и собственно лексические
русизмы. В правой графе ( но обязательно в скобках! ) приведите
подобранные вами соотносительные элементы старославянского
происхождения ( это могут быть и отдельные морфемы – корень
или приставка с противопоставленной особенностью ).
Ниже в левую же графу таблицы поместите характерные для
древнерусского языка заимствования, указав рядом с ними в
скобках источник заимствования ( например: из сканд. ).
б) В правую графу таблицы внесите старославянские слова,
имеющие соответствие в древнерусском языке, в том числе – слова
с фонетическими и словообразовательными приметами их
старославянского происхождения и собственно лексические
славянизмы. В левой графе ( в скобках ) приведите их русские
соответствия.
в) Сформулируйте вывод о соотношении в данном отрывке
элементов восточно- и южнославянского происхождения и о
структурной основе языка памятника на уровне лексики.
В. Морфологическую структуру отрывка покажите путем
заполнения аналогичной таблицы, внося в нее лишь те
словоформы, которые имели в древнерусском и старославянском
языках противопоставленные варианты.
Но, подводя итоги проведенного анализа, не забудьте о той
количественно преобладающей группе морфологических форм,
которая не различалась в двух языках. И с учетом этого
обстоятельства сформулируйте вывод о характере основы языка
памятника на уровне его мофрологической структуры.
Г.
Синтаксическую
структуру
Вашего
отрывка
характеризуйте по следующему плану:
а) особенности организации простого предложения
(например, такие специфические для древнерусского языка
явления, как характерное повторение союзов при однородных
членах, повторение предлогов при определениях и определяемых
словах; наличие в отрывке соответствующих типов односоставных
конструкций и т.п.);
б) количественное соотношение в данном фрагменте простых
и сложных предложений;
в) среди сложных – соотношение союзных и бессоюзных
предложений;
г) преобладание в отрывке присоединительных и
сочинительных или подчинительных связей в сложных
предложениях с союзами;
д)
особенности
использования
союзов
(например,
встречающееся
в
древнерусском
языке
использование
сочинительного
союза
в
роли
подчинительного),
их
происхождение;
е) вывод об общем характере синтаксической структуры
данного фрагмента, то есть о ее большей близости к строю
разговорного языка восточных славян или к структуре книжных
церковнославянских памятников.
ПРИМЕЧАНИЕ. Примеры к каждому пункту этой
характеристики должны быть выписаны из данного Вам отрывка.
Д. Подводя итоги анализа языковой структуры памятника,
сделайте заключение о ее своеобразии и общей основе в плане
реального употребления языковых элементов.
II. При характеристике особенностей употребления языковых
средств и
своеобразия стилистической организации текста
соотношение
выразительно-изобразительных
приемов
и
устойчивых формул, восходящих к традициям народной или
книжной языковой культуры, покажите в таблице по следующему
образцу:
Выразительные приемы и
формулы,
восходящие
к
традициям народной языковой
культуры
УстноИсторико
поэтической
-мемуарной
Выразительные приёмы и
формулы,
восходящие
к
традициям
народной
и
книжной культуры
Ораторск
Книжны
ой
м метафорам,
библейской
символике
а)
а)
А)
а)
книжные
формулы
с летописные
риторические
метафоры
постоянными
формулы:
обращения: О абстрактной
эпитетами:
полегоша
за Бояне соловию семантики:
чрьна земля,..
землю
старого
…летая умомъ
б) и т.д.
русскую,..
времени,..
под облакы, ...
б)
б) …
б) библейские
воинские
символы…
формулы
(Они в «Слове»
редки).
III. Охарактеризуйте функции старославянизмов, а в тех
случаях, где это показательно, – и соотносительных с ними
русских слов в данном Вам отрывке (конкретно для каждого случая
употребления.)
I. Обобщая все Ваши наблюдения непосредственно над
данным отрывком, напишите небольшое заключение, в котором
сделайте выводы, соответствующие заданию.
ПРИМЕЧАНИЕ. Все языковые факты, выделенные Вами на
разных уровнях анализа, в приводимых примерах должны быть
подчеркнуты. (Например, в словах с неполногласием –
соответствующее сочетание букв, в
сложных предложениях
разных типов – средства связи: союзы, союзные слова…; в
бессоюзном предложении – место , где проходит граница между
«простыми», входящими в его состав, и т.п. ).
Основная теоретическая и справочная литература
1. Горшков А.И. История русского литературного языка. - М.,
1969.
2. Горшков А.И. Теория и история русского литературного
языка. - М., 1984.
3. Колесов В.В. Древнерусский литературный язык.- М., 1989.
4. Мещерский Н.А. История русского литературного языка. –
Л., 1981 ( в том числе см. о функциях старославянизмов в тексте
«Слова» ).
5. Адрианова – Перетц В.П. «Слово о полку Игореве» и
памятники русской литературы XI-XIII веков. – Л., 1968.
6. Обнорский С.П. Очерки по истории русского литературного
языка старшего периода. – М.- Л., 1946.
7. Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М., 1953
( в том числе – о функциях старославянизмов ).
8. Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного
языка (X-середина XVIII в.). – М., 1975.
9. Словарь- справочник «Слова о полку Игореве». – М., 19651984.
10. Словарь русского языка XI- XVII вв. – М., 1974 – 2005
… ( по выпускам ).
11. Энциклопедия «Слова о полку Игореве». – СПб., 1995.
12. Этимологические словари русского языка.
Фрагменты текста для анализа
( по вариантам )
Вариант № 1
От слов «Не лЂпо ли ны бяшетъ…» до слов: «…на землю
ПоловЂцькую за землю Руськую».
Вариант № 2
От слов «О Бояне, соловию стараго времени!» до слов
«…ищучи себе чти, а князю сла※.
Вариант № 3
От слов «ПЂти было пЂснь Игореви…» до слов «…крычатъ
телЂгы полунощи, рци, лебеди роспущени».
Вариант № 4
От слов «Игорь къ Дону вои ведетъ» до слов: « О Руская
замлЂ! Уже
за шеломянемъ еси! » ( 2 –е употребление ).
Вариант № 5
От слов «А ты, буи Романе, и Мстиславе!» до слов: «Трубы
трубятъ городеньскии».
Вариант № 6
От слов «Жены руския въсплакашась, а ркучи…» до слов:
«…а самою опуташа въ путины желЂзны».
Вариант № 7
От слов «Что ми шумить, что ми звенить…» до слов: «
…емляху дань по бЂлЂ отъ двора».
Вариант № 8
От слов «А уже не вижду власти сильнаго и богатаго…» до
слов: « СтрЂляи, господине … за землю Рускую, за раны Игоревы,
буего Святславлича.
Вариант № 9
От слов «Другаго дни велми рано…» до слов: «…за обиду
Ольгову, храбра и млада князя».
Вариант № 10
От слов «Ярославе и вси внуце Всеславли!» до слов: «Копиа
поютъ».
Вариант № 11
От слов «Прысну море полунощи» до слов: «…и древо с
тугою къ земли прЂклонилося».
Вариант № 12
От слов « А не сороки втроскоташа…» до конца текста
памятника.
Вариант № 13
От слов «Длъго ночь мрькнетъ» до слов: «…а храбрии Русици
преградиша чрълеными щиты».
Вариант № 14
От слов «О, далече заиде соколъ, птиць бья…» до слов: «…а
веселие пониче».
Вариант № 15
От слов «На рЂцЂ на КаялЂ тьма свЂть покрыла…» до слов:
«Туга и тоска сыну ГлЂбову!»
Вариант № 16
От слов «Донецъ рече… » до слов: «…соловии веселыми
пЂсньми свЂтъ повЂдаютъ».
Вариант №17
От слов «Уже бо, братие, невеселая година въстала…» до
слов: «…иссуши потоки и болота».
Вариант № 18
От слов « А Святъславъ мутенъ сонъ видЂ…» до слов «Се ли
створисте моеи сребренеи сЂдинЂ!».
Вариант № 19
От слов «На Дунаи Ярославнынь гласъ слышить…» до слов: «
…къ отню злату столу».
Вариант № 20
От слов «Игорь къ Дону вои ведеть» до слов» до слов: «…на
рЂцЂ на КаялЂ, у Дону Великаго».
Вариант № 21
От слов «Дремлетъ въ полЂ Ольгово хороброе гнЂздо» до
слов: «…и своя милыя хоти, красныя Глебовны, свычая и обычая!»
Вариант № 22
От слов «Се вЂтри, Стрибожи внуци…» до слов «…хотять
полетЂти на уедие».
Вариант № 23
От слов «Уже бо Сула не течетъ сребреными струями…» до
слов: «…костьми Рускихъ сыновъ».
Вариант № 24
От слов «Тогда въступи Игорь князь въ злать стремень…» до
слов: «…Кончакъ ему следъ править къ Дону Великому».
Вариант № 25
От слов «Были вЂчи Трояни…» до слов: «…тугою взыдоша
по Рускои земли!»
ХРЕСТОМАТИЯ
А. И. Горшков
ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ФИЛОЛОГИ О СТАРОСЛАВЯНСКОМ И
ДРЕВНЕРУССКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ЯЗЫКЕ
(// Древнерусский литературный язык в его отношении к
старославянскому. М., 1987. С. 7 – 29. Воспроизводится со значительными
сокращениями).
Обсуждение на IX Международном съезде славистов проблемы
языковой ситуации в Киевской Руси оживило интерес к вопросам
образования и развития древнерусского литературного языка, среди которых
всегда был и по сей день остается весьма существенным вопрос об
отношениях между древнерусским и старославянским языком. Доклады и
дискуссия показали, что этот вопрос пока не имеет общепринятого
всесторонне обоснованного решения и путь к этому решению лежит не через
разного рода умозрительные построения, но только через интенсивное
исследование конкретного языкового материала, языка письменных
памятников. Разумеется, такое исследование не может быть изолировано от
ранее выполненных филологических разысканий и предложенных
филологами
суждений
и
обобщений.
Изложение, систематизация и анализ высказываний отечественных
филологов о старославянском и древнерусском языках, их генетическом
статусе, структурных особенностях, общественных функциях и
взаимодействии в сфере древнерусской литературы могли бы по объему
составить специальную монографию. И нужда в такой монографии есть.
Знание истории научной разработки вопроса позволяет исследователю
избежать односторонности и избирательности при обращении к фактам и
тенденциозности в их освещении, не говоря уже о том, что оно необходимо
для распознания дилетантизма и графомании, которые порой выдаются за
«большую
науку».
В пределах статьи невозможно сколько-нибудь полно изложить все
аспекты интерпретации отечественными филологами проблемы соотношения
и взаимодействия старославянского и древнерусского языка. Но в связи с
тем, что в последние годы было выдвинуто требование заменить понятие
«старославянский язык» понятием «древнеболгарский язык» и вновь
извлечено па свет положение о церковнославянском языке (по терминологии
некоторых болгарских коллег «древнеболгарском языке русской редакции»)
как единственном «древнерусском литературном языке», можно и полезно
напомнить, хотя бы в самых общих чертах, что было высказано по этим
вопросам
в
русской
филологической
науке.
В XVIII - начале XIX в. язык первых славянских текстов, как и язык
всех вообще славян, живших в древние времена», называли «славянским»
или «славенским». У Пушкина не отмечены ни церковнославянский язык»,
ни «старославянский язык». Но Н.И. Надеждин в статье «Европеизм и
народность в отношении к русской словесности» (1836) уже оперирует
понятием «церковнославянский язык»1. М.А. Максимович в работах конца
1830-1840-х гг. использует термины «церковнославянский язык» и
«старославянский язык»2. И.И. Срезневский в широко известных «Мыслях об
истории русского языка» (1849) говорит о «старославянском наречии». В
обращении оказалось два термина, между которыми не было проведено
строгого различия. Неудобство такого положения усугублялось тем, что
церковнославянским языком начали называть не только язык первых
славянских переводов, но и позднейшие видоизменения этого языка на
восточнославянской, сербской и болгарской почве. Возникла потребность в
разграничении соответствующих понятий и терминов. Обнаружились два
пути
такого
разграничения.
Ф.И. Буслаев писал: «Сведения о первоначальных отличительных
свойствах церковнославянского языка почерпаются из древнейших его
памятников. В рукописях церковнославянских, переписанных в России, даже
в самых древних, заметно уже влияние языка русского, внесенное в них
русскими писцами. В последствии времени, церковные книги, быв постоянно
переписываемы, значительно уклонились от первоначального характера
древней
церковнославянской
письменности.
Таким образом в истории церковнославянского языка надобно отличать два
периода: к первому относится язык древнейший, в наибольшей чистоте
сохранившийся в древнейших его памятниках; ко второму - язык
позднейший, образовавшийся под влиянием русского: это тот язык, которым
мы пользуемся в ныне употребительных церковных книгах»3.
Так наметилось разграничение языка древнецерковнославянского и
церковнославянского, нашедшее отражение в ряде дореволюционных
учебных пособий, в частности, в известкой книге С.М. Кульбакина4.
Но возобладало и закрепилось в русском языкознании другое разграничение.
согласно которому язык первых славянских переводов получил название
старославянского, а его последующие изменения на территории различных
славянских народов получили название различных редакций (или изводов)
церковнославянского языка. В «Лекциях по фонетике старославянского
(церковнославянского) языка», опубликованных посмертно в 1919 г., Ф.Ф.
Фортунатов предложил такие определения: «Старославянским, или
церковнославянским, языком называется тот древний южнославянский язык,
на который в IX веке было переведено священное писание... с течением
времени старославянский язык обратился у нас в тот искусственный,
искаженный язык, который употребляется теперь в богослужении и
называется церковнославянским языком. Для того чтобы не смешивать с
этим ломаным языком тот древний церковнославянский язык, который мы
открываем при изучении древнейших его памятников, я называю последний
языком старославянским. Подобную же судьбу, как в России,
старославянские тексты имели в Сербии и в Болгарии, и, таким образом,
кроме старославянских текстов русской редакции, мы находим
старославянские тексты сербской редакции, например Симеоново евангелие,
и старославянские тексты болгарской редакции, например Болонскую
псалтырь. Но, кроме старославянских памятников этих трех редакций,
вносивших в старославянские тексты примесь русского, сербского и
болгарского языков, существуют также древние памятники старославянского
языка, которые не обнаруживают признаков ни одной из этих редакций и
представляют чистый старославянский язык: это так называемые
«паннонские»
памятники
старославянского
языка»5.
Такая квалификация понятий была принята в отечественной филологии 6 и
закреплена в советских учебниках по старославянскому языку7. Однако надо
иметь в виду, что в трудам ряда филологов прошлого (например, А.И.
Соболевского, А.А. Шахматова) находим термин «церковнославянский
язык», употребляемый для обозначения не только собственно
церковнославянского языка, но и старославянского языка. Нельзя пройти и
мимо того факта, что если в советских учебниках по старославянскому языку
четко разграничиваются старославянский и церковнославянский языки, то в
учебниках по истории русского литературного языка эта четкость порой
отсутствует8.
После того, как в славистике было принято положение о солунской
диалектной основе старославянского языка, возник повод для
механистического отождествления этого последнего с легшим в его основу
диалектом (языком). Сформировался вопрос о возможности или
невозможности замены понятия «старославянский язык» понятием
«древнеболгарский язык». Этот вопрос небезразличен для истории русского
литературного языка, поэтому приведем мнения наиболее авторитетных
отечественных филологов по этому вопросу. Как известно, о значении
древнеболгарского языка в истории русского языка много писал Шахматов.
Правда, в одних работах, например в «Очерке современного русского
литературного языка», он говорит о церковнославянском (по происхождению
своему древнеболгарском) языке9, но в других, например в работе «Русский
язык, его особенности. Вопрос об образовании наречий. Очерк основных
моментов развития литературного языка» речь идет просто о
древнеболгарском языке10. В концепции Шахматова древнеболгарское
влияние распространялось не только на русский литературный, но и на
русский разговорный язык. Отсюда неудобство в использовании термина
«старославянский
язык»
(или
«церковнославянский
язык»),
употреблявшегося для обозначения языка специфически книжного,
литературного. Поэтому у Шахматова мы находим не столько
отождествление
старославянского
(церковнославянского)
языка
с
древнеболгарским, сколько обращение к последнему как источнику не
только книжного, но и разговорного воздействия на русский язык. Однако в
шахматовской «красивой и величественной картине болгарского языкового
книжного и устного влияния на разные типы языка Киевской Руси нельзя не
видеть сильного увлечения и преувеличения»11.
«Телескоп», 1836, № 1.
Максимович М.А. История древней русской словесности. Киев, 1839. Кн. 1,
Он же. Начатки русской филологии. Киев. 1848. Кн. 1.
3
Буслаев Ф.И. Опыт исторической грамматики русского языка. М. 1858. С.
14-15.
4
Кульбакин С.М. Древнецерковнославянский язык. 2-е изд. Харьков, 1973. С.
8.
5
Фортунатов Ф.Ф. Избранные труды. М., 1957. Т. 2. С. 5-6.
6
См., например: Дурново Н.Н. Введение в историю русского языка. М., 1969.
С. 27; Якубинский Л.Н. История древнерусского языка. М., 1953. С. 84.
1
2
Якубинский выдвинул оригинальную концепцию образования
древнерусского литературного языка и его отношения к старославянскому
языку. В X-XI вв., по мнению Якубинского, в качестве литературного языка в
Древней Руси выступал язык церковнославянский. Причем это был
литературный язык «широкого размаха», выступавший не только как язык
религиозной литературы, но и как язык княжеских канцелярий,
государственный язык Киевской Руси1. «В дальнейшем, - пишет Якубинский,
- положение меняется. Уже, по-видимому, с XI в. церковнославянский язык
теряет свое прежнее господствующее положение. Он перестает быть
государственным языком; в XII в. и государственные, и частные акты пишут
только на древнерусском народном языке. Уже в XI в. возникают и
литературные произведения на древнерусском языке, развивается
древнерусский литературный язык.2 Гипотеза о церковнославянском языке
как первом языке древнерусской деловой письменности (до XII в.) не
получила убедительных доказательств. Но главный пафос концепции
Якубинского был направлен на обоснование самобытности природы и
развития
древнерусского
литературного
языка.
Свои
выводы
Якубинский
сформулировал
очень
определенно:
«Древнерусский литературный язык существовал в XI-XIV вв. как особый,
отличный
от
церковнославянского
литературный
язык...
Древнерусский литературный язык возникает не путем постепенного
преобразования церковнославянского литературного языка, не в результате
постепенного обрусения этого языка (как думал акад. Шахматов). С
изменением общественно-политической обстановки в XI в,, с развитием
самобытной древнерусской культуры, уходящей обоими корнями в народ и
питающейся его соками, лучшие люди Древней Руси стали выражать свои
мысли и чувства в письменной форме не на иноземном, а на родном
древнерусском языке, пользуясь буквами церковнославянского письма.
Отказывать древнерусскому обществу в самостоятельном литературном
языке - это значит превращать его в какую-то византийско-болгарскую тень,
что не находит себе абсолютно никакого подтверждения в фактах и основано
на ложном представлении о низкой культуре и отсталости Древней Руси.
Основой древнерусского литературного языка является вовсе не
церковнославянский язык, а прежде всего живой разговорный язык
древнерусских
писателей»3.
Концепция Якубинского опиралась не только на данные смежных наук о
высоком уровне культуры Древней Руси, по и на конкретный
лингвистический анализ текстов «Русской Правды», «Повести временных
лет», «Поучения» Мономаха, «Слова о полку Игореве». Однако «История
древнерусского языка» Якубинского была опубликована только в 1953 г. К
тому времени обсуждение проблем образования и развития древнерусского
литературного языка в значительной мере свелось к умозрительному
противопоставлению «теории Шахматова и «теории Обнорского». В ходе
споров между сторонниками той и другой теории концепции Якубинского не
было
уделено
того
внимания,
которого
она
заслуживает.
Что касается «теории Шахматова» и «теории Обнорского», то они хорошо
известны, и излагать их здесь нет нужды. Однако сделать некоторые
замечания и уточнения необходимо. Прежде всего надо отметить, что в
нашей филологической науке возникла тенденция высказывания всех
филологов прошлого распределять на две группы с точки зрения признания
той или другой "основы" русского литературного языка. Между тем наши
филологи далеко не всегда вообще рассматривали вопрос об «основе» или,
по крайней мере, далеко не всегда ставили этот вопрос во главу угла. В
результате возникли очевидные противоречия в оценке концепций ряда
ученых прошлого. Так, Обнорский решительно объявил Срезневского
основоположником теории церковнославянской «основы» русского
литературного языка4. К этой оценке присоединился А.И. Ефимов5. Но С.И.
Бернштейн и Виноградов определенно отнесли Срезневского к числу ученых,
признававших русскую «основу» русского литературного языка6. Между тем
главная идея Срезневского заключалась не в поисках «основы» русского
литературного языка, а в утверждении, что "до тех пор, пока в языке
народном сохранялись еще древние формы, язык книжный поддерживался с
ним в равновесии, составлял с ним одно целое. Друг другу они служили
взаимным дополнением. Народная чистота одного и ученое богатство
другого были в противоположности, но не более как язык людей простых и
людей образованных". Срезневский считал, что русский книжный язык стал
отделяться от разговорного лишь в XIII- XIV вв., когда «народный русский
язык подвергся решительному превращению древнего своего строя».
Концепция Срезневского проникнута идеей единства литературного и
разговорного
русского
языка
XI-XII
вв.
Разрабатывая вопросы близости старославянского и древнерусского языка,
Срезневский уделял пристальное внимание общим принципам и конкретным
признакам выявления их сходства и различия. Он сомневался в
правомерности
квалификации
некоторых
«книжных» форм
как
исключительно старославянских, не свойственных русскому языку.
«Древнерусский язык без сомнения отличается от так называемого
церковнославянского; но трудно отделить эти языки один от другого... хотя
существует, так сказать, рутинное средство для этого; например, слово благо
есть славянское слово, а слово добро - русское... но говоря: это слово славянское, а это русское, рискуешь принять за славянское то, что есть
общеславянское, а не церковнославянское... Есть некоторые окончания слов,
которые в народном языке менее обычны, например на -cтвo, на -ость, на ще; но и тут опять является механическое отделение. Почему же
предполагать, что в простонародном языке, т.е. в народном русском языке,
эти окончания в то время не были обычны? Они, как славянские окончания и
бывшие обычными, могли же быть обычными и в русском?... Самые
летописи представляют язык русский, почти чистый, т.е. без примеси таких
выражений, которые можно считать не народными русскими, а
заимствованными из языка церковнославянского».7 Таким образом,
Срезневским был поставлен вопрос о «литературных потенциях»
древнерусского языка - вопрос важнейший, но не привлекший к себе
должного
внимания.
Критикуя «теорию Шахматова», Обнорский был, конечно, прав в том, что
признание старославянской «основы» русского литературного языка в конце
XIX - начале XX в. было «стереотипным взглядом», общим местом
филологических работ. Однако нет оснований ставить у истоков этого
взгляда Срезневского. И «теория Шахматова» не сводится к сотни или может
быть тысячи раз процитированному утверждению, что по своему
происхождению русский литературный язык - это перенесенный на русскую
почву церковнославянский язык: «По своей близости к русскому он никогда
не был так чужд народу, как была чужда особенно германцам латынь;
вследствие этого с первых же лет своего существования на русской почве он
стал неудержимо ассимилироваться народному языку, ибо говорившие на
нем русские люди не могли разграничить в своей речи ни свое
произношение, ни свои словоупотребление и словоизменение от усвоенного
ими церковного языка... Памятники XI в., т.е. первого столетия по принятии
Русью xpистианства, доказывают, что уже тогда произношение
церковнославянского языка обрусело, утратило чуждый русскому слуху
характер русские люди обращались, следовательно, уже тогда с
церковнославянским языком как со своим достоянием, не считаясь с его
болгарским происхождением, но прибегая к иноземному учительству для его
усвоения и понимания»8.
Якубинский Л.П. История древнерусского языка. М., 1953. С. 94, 95.
Там же. С. 98-99.
3
Там же. С. 299.
4
Обнорский С.П. Очерки по истории русского литературного языка старшего
периода. М., Л., 1946. С. 4.
5
Ефимов A.И. История русского литературного языка. 2-е изд. М., 1967. С.
28.
6
Бернштейн С.И. А. А. Шахматов как исследователь русского литературного
языка // Шахматов А. А. Очерк современного русского литературного языка.
4-е изд. М., 1941. С. 24, 34; Виноградов В.В. Избранные труды: История
русского литературного языка. С. 66.
7
Срезневский И.И. Записка, прочитанная на первом археологическом съезде
в Москве // Труды 1 археолог. съезда М., 1871. Т I. C. CXXXIV.
8
Шахматов А.А. Указ. соч. С. 61.
1
2
Постоянное внимание к реальным воплощениям древнерусского
литературного языка в памятниках литературы - сильная сторона концепции
Виноградова. Выдвинутый им тезис об определяющем для специфики
литературного языка значении лексики, семантики и синтаксиса был
неразрывно связан с филологическим пониманием литературного языка, с
четким представлением о двуединой природе литературного текста,
заключающего в себе «содержание» и языковые средства его выражения.
Признание литературного языка «не подлежащей никакому сомнению
языковой реальностью»1 обусловливало подход к нему со стороны
литературы, со стороны сферы его употребления. Такой подход явственно
обнаруживается и в трактовке Виноградовым проблем образования и
развития древнерусского литературного языка. Он справедливо считал, что
«самобытность путей движения древнерусской литературы не могла не
отразиться и на процессах развития древнерусского литературного языка»2.
«Широта включения живой восточнославянской речи в строй древнерусского
литературного языка - даже на начальных этапах его становления и развития
- была обусловлена, между прочим, составом древнерусской литературы,
которая уже в начальный период своей истории культивировала, кроме
религиозно-философских, также повествовательные, исторические и
народно-художественные жанры. В этом заключалось существенное отличие
восточнославянской литературы от древнейшей болгарской»3. Один из
главных выводов, который сделал Виноградов, рассматривая вопросы
взаимодействия старославянской и древнерусской письменности, таков:
«Памятники древней болгарской письменности переходили на Русь до ее
официального крещения из западной Болгарии. Но - само собою разумеется сводить процессы формирования древнерусского письменного литературного
языка (так же как и древнерусской литературы) к завоеваниям и
ассимиляциям старославянского языка и церковнославянской литературы значит вступить в противоречие с реальной историей древнерусской
культуры, литературы и письменности»4.
В концепции В. В. Виноградова особо рассмотрен вопрос и о статусе
делового языка. В специальной литературе много внимания уделяется
вопросу о языке «Русской Правды», грамот, судебников и подобных
памятников. Мнения лингвистов в этом вопросе расходятся. Одни
решительно не признают деловой язык литературным, другие не менее
решительно признают. Особенно много спорили и спорят о языке «Русской
Правды». Обнорский опровергал шахматовскую концепцию
церковнославянской «основы» русского литературного языка, опираясь
прежде всего на данные языка «Русской Правды»5. Селищев в свою очередь
опровергал точку зрения Обнорского, утверждая, что «"Русская Правда" не
представляет указания на существование особого типа древнерусского
литературного языка, предшествовавшего литературному языку,
сформировавшемуся на основе старославянского». Современным
противникам «теории Шахматова» кажется, что именно непризнание языка
«Русской Правды» и других деловых документов литературным дает
основание для заявлений о «нерусской основе» русского литературного
языка, а если признать язык деловых документов литературным, то для таких
заявлений не останется оснований6. Такая постановка вопроса наивна,
потому что один деловой язык (независимо от того, объявим мы его
литературным или пет) не определяет ни общего облика древнерусского
литературного языка, ни последующих путей развития русского
литературного языка.
В концепции Виноградова деловой язык до XVII в. не отождествляется с
языком литературным, но и не отгораживается, не изолируется от него7.
Виноградов считал, что «литературный язык в собственном смысле этого
слова даже по отношению к древнерусской эпохе нельзя смешивать и
отождествлять с «письменным языком» или с письменно-деловым языком»,
т.е. с письменно-деловою речью, как это часто делается (ср. ссылки на
«литературный язык» «Русской Правды», новгородских берестяных грамот и
т.п.)»8. В то же время он решительно возражал против зачисления в разряд
«деловой письменности» таких произведений, как Летопись (в том числе и
новгородская), «Поучение» Владимира Мономаха. «Хожение за три моря»
Афанасия Никитина и т.п.9.
В начале 60-х гг. споры об «основе» русского литературного языка стали
приобретать механистический, а порой и схоластический характер. За этими
спорами терялась сложная, многоплановая картина образования и развития
древнерусского литературного языка. Это вызвало скептическое отношение к
декларативной борьбе «романтических народников» с «теорией
Шахматова»10.
Но когда на VI Международном съезде славистов Б.О. Унбегаун в своем
докладе вновь предложил тезис, что «литературным языком Древней Руси
был церковнославянский», Виноградов выступил с резкой критикой этой
устаревшей и к тому лее упрощенно толкуемой концепции, заявив, что
решительно отвергает предлагаемую проф. Унбегауном концепцию истории
русского литературного языка.
Возражения Унбегауну и свои представления о формировании
древнерусского литературного языка Виноградов изложил в статье «О новых
исследованиях по истории русского литературного языка - последней статье,
опубликованной при жизни ученого. В этой статье основной упор делается
на общую характеристику древнерусского литературного языка как
целостной системы, тем самым обнаруживается движение мысли от идеи
двуязычия (двух типов) к идее единства древнерусского литературного языка
в его жанрово-стилевых разновидностях.
Обобщая свои размышления об образовании и развитии древнерусского
литературного языка, Виноградов писал: «Предлагаемая Б.О. Унбегауном
концепция истории русского литературного языка не соответствует
реальным историческим процессам развития русского литературного языка.
Во-первых, непонятно, почему старославянский язык, бывший в IX-XI вв.
международным литературным языком всего славянства, только в России
остался на все время существования и развития русского государства и
превратился в национальный литературный язык русского народа. Вовторых, еще более странно отрицание участия народной русской речи с ее
диалектными разветвлениями в формировании языка русской нации (вопреки
свидетельствам истории русской культуры и величайших русских писателей
и созидателей русской художественной речи: Ломоносова, Державина.
Карамзина, Пушкина, Л. Толстого, Тургенева, Достоевского и мн. др.). Втретьих, возникновение древнерусского литературного языка в X-XI вв.
нельзя представлять как процесс заполнения пустого места чужим
церковнославянским языком. Процесс формирования, складывания
древнерусского литературного языка определялся взаимодействием и
синтезированием четырех (правда, неравноправных) элементов: 1)
старославянского (или церковнославянского) языка; 2) деловой,
государственно-правовой и дипломатической речи, развивавшейся еще в
дописьменную эпоху; 3) языка фольклора и 4) народно-диалектных
элементов. Роль конденсатора и грамматико-семантического регулятора
сначала принадлежала церковнославянскому языку. Реальный состав сплава
или смешения всех этих элементов зависел от жанра письменности и
литературы».
Изложенная здесь концепция образования древнерусского литературного
языка отличается глубокой продуманностью и законченностью.
Абстракционизму споров об «основе» нашего литературного языка и
априоризму тезиса, что литературным языком Древней Руси был
церковнославянский, противопоставлена живая и детальная картина
объединения книжных старославянских и различных восточнославянских
«элементов». Объективные данные памятников древнерусской письменности
не оставляют сомнения в том, что «возникновение древнерусского
литературного языка в X-XI вв. нельзя представлять как процесс заполнения
пустого места чужим церковнославянским языком». Названные
Виноградовым как составные «элементы» древнерусского литературного
языка «деловая, государственно-правовая и дипломатическая речь», «язык
фольклора», «народно-диалектные элементы» - это разновидности
употребления древнерусского языка в разных сферах или «некие
композиционные системы в кругу основных жанров или конструктивных
разновидностей общественной речи»11. Поставленный с ними в один ряд
«старославянский (или церковнославянский) язык» выступает уже не как
«иноземный» язык, а как «конструктивная разновидность общественной
речи» восточных славян, которой принадлежала «роль конденсатора и
грамматико-семантического регулятора» на первых этапах формирования
древнерусского литературного языка.
Концепция Виноградова - крупнейшего филолога-русиста современности остается наиболее полным, разносторонним и адекватным предмету
изложением процесса формирования и развития древнерусского
литературного языка. В этой концепции обобщены все наиболее
содержательные и близкие к истине мысли отечественных филологов об
отношении и взаимодействии старославянского и древнерусского языков.
Виноградов В.В. Проблемы литературных языков и закономерностей
их образования и развития. М., 1967. С. 100.
2
Виноградов В.В. Избранные труды. История русского литературного языка.
С. 74.
3
Там же. С. 73.
4
Там же. С. 75.
1
Обнорский C.П. "Русская Правда" как памятник русского литературного
языка // Обнорский С.П. Избранные работы по русскому языку М., 1960. С.
120-144.
6
См., например: Филип Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного
языка. М, 1981. С. 72, 225, 242, 268.
7
Виноградов В.В. Избранные труды. История русского литературного языка.
С. 113-126, 143.
8
Там же. С. 113.
9
Там же. С. 117.
10
Там же. С. 224.
11
Виноградов В.В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. М. С. 14.
5
Колесов В. В.
ДРЕВНЕРУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК
(Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1989. )
Аннотация издательства
В монографии последовательно и критически изложены ключевые
проблемы истории древнерусского литературного языка как результата
общекультурных и языковых схождений народно-разговорного языка и
старославянских текстов. В качестве иллюстраций приведены наблюдения
над языком многих жанров древнерусской письменности. Образование
современного литературного языка показано как диалектически
противоречивый процесс многовековой истории русского языка. Особое
внимание уделяется языку и стилю таких мастеров древнерусского
литературного языка, как Кирилл Туровский (XII в.), Епифаний Премудрый
(конец XIV — начало XV в.), Аввакум Петров (XVII в.).
Для филологов-русистов, специалистов в области средневековья и читателей,
интересующихся историей русского языка.
Оглавление
Часть первая. ТЕКСТ — ЯЗЫК
Глава 1. Притча — сказание — стр. 16
Глава 2. Слово — поучение — стр. 32
Глава 3. Молитва — плач — стр. 41
Глава 4. Житие — поучение — стр. 62
Глава 5. Хождение — исповедь — стр. 73
Глава 6. Повесть — сказание — стр. 84
Глава 7. Послание — наставление — стр. 101
Глава 8. Судебник — грамота — стр. 115
Выводы и результаты — стр. 130
Часть вторая. ЯЗЫК —СТИЛЬ
Глава 1. Синтагма речи и формула языка — стр. 136
Глава 2. Преобразование формул в тексте — стр. 148
Глава 3. Развитие исходных формул — стр. 156
Глава 4. Разрушение формул и расширение текста — стр. 164
Глава 5. Епифаний Премудрый и «плетение словес» — стр. 188
Глава 6. Принципы организации текста — стр. 216
Глава 7. Преобразование текстообразующих компонентов — стр. 239
Глава 8. Семантика стилистических форм в истории
литературного языка — стр. 259
Выводы и результаты — стр. 273
Заключение — стр. 278
Ключевые слова формул и синтагм — стр. 291
Тексты — стр. 293
Введение
Во все времена проблема литературного языка — проблема социальная
и культурная; древнерусский литературный язык не является исключением.
Долгие споры относительно того, лежит в основе современного русского
литературного языка церковнославянский или русский язык, с научной точки
зрения являются беспредметными и по сути, и по содержанию, и по ссылкам
на авторитеты. В последнем случае особенно.
В истории вопроса сложилась традиция противопоставлять точки зрения А.
А. Шахматова и С. П. Обнорского на образование и развитие русского
литературного языка. Однако по многим фактам известно, что Шахматов
просто разделял традиционное для его времени мнение о
церковнославянской основе литературного языка (поэтому оно и
«абстрактно, не исторично»— Якубинский, 1953, с. 281){{ Литературу и
источники см. в конце книги.}}, а в собственном исследовании приближался
к точке зрения, теперь связываемой с именем Обнорского (ср.: Мещерский,
1981, с. 57). В своих университетских лекциях он вообще говорил не о
церковнославянском языке, а о «церковном языке», «церковной
письменности», о возможности «непосредственного воздействия живого
произношения на письменную передачу русскими писцами церковных
памятников» (Шахматов, 1908, с. 227; ср. с. 229—230 и др.). Это постоянное
взаимодействие развивающейся устной речи и традиционной формы
письменных памятников и составляет процесс истории русского
литературного языка. Таково, действительно, не абстрактно типологическое,
а историческое представление о происхождении и развитии русского
литературного языка, соответствующее теории познания.
С. П. Обнооский сначала также исходил из положений своего учителя, но
углубленное изучение источников привело его к принципиально новой
концепции (Обнорский, 1946); история литературного языка изучена им
систематически и исчерпывающе по всем уровням системы, он пришел к
выводу, что основой современного литературного языка, его ядром,
импульсом к постоянным творческим изменениям в нем всегда являлся
народный язык, система естественного языка. Все споры и диспуты
последнего полувека связаны с интегрирующей силой этой концепции,
которая показала, что литературный язык и язык литературы, историческое
понимание и национального языка, и нормы — не одно и то же и что
подмена понятий грозит увеличением спекуляций на эту тему. Только такая
точка зрения, завершающая длительный период развития русистики,
объясняет, почему, несмотря на искусственно и последовательно
сохраняемую цельность церковнославянского языка, мы в конце концов
получили три разных литературных языка восточных славян, и каждый из
них определяется своими особенностями, связанными с его специфическим
национальным развитием; почему из всех трех языков именно русский
воспринял столь обширную сумму формальных славянизмов — в связи с
великодержавными устремлениями Московской Руси XVI в. Сама проблема
литературного языка формируется исторически как цепочка причин и
следствий, и ни в один из моментов литературный язык не может выступить
как законченная цельность: его целостность — в становлении.
Гипотеза Обнорского — продолжение и развитие теории Шахматова в новых
исторических условиях, когда на основе углубленного изучения русских
говоров (начатого Шахматовым) и исторического развития русского языка
стала ясной действительная значимость церковнокнижных текстов в
формировании русского литературного языка. Расширялся и объект
изучения: для Шахматова это в основном фонетика и грамматические формы,
тогда как для Обнорского — грамматические категории, семантика, стиль. В
последние годы эта точка зрения основательно аргументирована (Филин,
1981; Горшков, 1984) и не нуждается в защите. Альтернативы нет. Да
трудность и не в том, что за последние десятилетия накопилось множество
взаимоисключающих точек зрения на предмет изучения, не говоря уже об
источниках и методах изучения литературного языка. Сложность в том, что
сам материал очень трудно поддается изложению: многоликий,
разносторонний, он не укладывается в линейную последовательность слов и
предложений, а средств «объемного» его представления пока нет. Сложность
и в том, что большинство работ по этому вопросу представляют собой либо
частные описания памятников, языка авторов, отдельных особенностей
такого языка, либо спекулятивные рассуждения на тему о древнерусском
литературном языке, для которых сам материал — только иллюстрация, не
всегда точная и обычно случайная, той или иной особенности
древнерусского текста (или языка). В этом смысле равны последователи как
номиналистической, так и «реалистической» точек зрения. Роковым образом
изучение проблем средневековья постоянно возвращает нас к тем
гносеологическим метаниям, которые свойственны были самому
средневековью. У некоторых создается иллюзия, будто уже сам термин
«диглоссия» дает основания полагать, что и само явление диглоссии было
свойственно древнерусской культурной среде; в этом они «схожи» со
средневековыми реалистами, признававшими реальное существование
отвлеченных понятий (Колесов, 1986а).
Тенденции средневекового реализма явно прослеживаются и в
современной науке, которая творит реальности посредством
терминотворчества. Между тем применительно к нашей теме простой
историко-предметный разбор понятия «литературный язык» показывает, что
за ним не кроется никакого реального содержания в смысле предметности
(см.: Колесов, 1986).
Термин «литературный язык» по своему происхождению оказывается
связанным с понятием «литература», а в этимологическом его понимании —
«основанный на литере», т. е. на букве, собственно, письменный язык.
Действительно, средневековый литературный язык — только язык
письменности, собрание текстов литературного назначения. Все остальные
признаки литературного языка вытекают из этого абстрактного определения
через термин и потому кажутся логичными и понятными. Многообразные
термины, наслоившиеся на предмет изучения, представляют собой,
собственно, только попытку выйти из порочного круга формальной логики:
признаки понятия почитать за признаки не существующего объекта, а объект
определять через те же признаки понятия. Литературный — нелитературный,
письменный — устный, народный — культурный (даже культовый, в
последнем случае вообще много синонимов), обработанный —
необработанный, а также многозначные и потому неопределенные по
значению — система, норма, функция, стиль. Чем больше таких определений
(которые по видимости как будто уточняют наше представление об объекте),
тем больше опустошается понятие «литературный язык»: введение каждого
последующего из них настолько увеличивает содержание понятия, что
сводит его объем до пределов ничтожности.
Теоретическое языкознание создает свои мифы на принципах логики — и
потому совершает логические ошибки. Проблема литературного языка —
несомненно, историческая проблема, поскольку и категория «литературный
язык» — конкретная историческая категория. Литературного языка как
такового когда-то (и притом сравнительно недавно) не было — и
литературного языка в скором времени также не будет, поскольку в
принципе не останется никаких других форм коллективного общения на
родном языке, кроме литературной нормы как осознанной системы языка.
Это ли не доказательство его исторической предельности? Если вообще
решать вопрос с позиций материалистической диалектики, мы должны
рассмотреть проблему литературного языка в исторической перспективе, и
притом по возможности в полном объеме, в совокупности всесторонних
связей его с другими языковыми объектами, и определить его признаки в
становлении, развитии, стабилизации, стараясь понять сущность этого
явления в его конкретном проявлении.
О социальной и материальной основе литературного языка в его развитии, о
стилистических сферах и функциональных его разновидностях мы
высказались достаточно ясно (см.: Колесов, 1986а, с. 22—41; 19866, с. 3—11;
Динамика, 1982, с. 7—22, 51—74). Исторически сложилось так, что
«культурные» формы национального языка всегда создавались в
столкновении диалектных, функциональных, стилистических вариантов;
только в этом случае возникала тенденция к нормализации, т. е. постепенной
нейтрализации первоначально различающихся типов фиксированных в
письменном виде текстов. Это давало стимул для дальнейшего развития
живого русского языка, соотнося его с изменениями других языков культуры.
Один пример: упрощение системы склонения и преобразование глагольных
форм стремительно происходили у славян, имевших развитые литературные
языки, тогда как окраинные славянские системы долго сохраняли
архаические структуры; здесь нет прямого влияния греческого языка, а
влияние церковнославянского заключается лишь в том, что, вбирая в себя все
архаические формы как признак высокого стиля, он избавлял от них
разговорный язык, повышая его способность к изменениям.
Из многих существующих в науке определений наиболее приемлемым
кажется определение литературного языка как функции национального
языка; следовательно, литературный «язык» — литературная разновидность
употребления русского языка, а не самостоятельный язык (Горшков, 1983).
Такое понимание литературного языка лежит в русле русской научной
традиции и определяется историческим подходом к проблеме литературного
языка. Одновременно оно объясняет развитие разных сфер «культурного
говорения», оправдывая существование самого термина «литературный
язык» — поскольку последний и в самом деле является типичной формой
существования народного (национального) языка, а не речью в узком смысле
слова. Исторически происходило вытеснение разговорных форм все более
совершенствовавшимися «культурными» формами языка; отбор языковых
форм по мере развития структуры родного языка и составляет содержание
этого исторического процесса. Фонетический, морфологический,
синтаксический, лексический уровни системы, развиваясь неравномерно и в
зависимости один от другого, только в определенной последовательности и с
разной степенью интенсивности могли поставлять материал для отбора
средств национальной нормы; до завершения этого процесса некоторое время
и с разным успехом в качестве своеобразных «подпорок» использовались
формы близкородственных языков или семантические кальки с развитых
литературных языков (прежде всего с греческого). Как сама культура
является фактом интернациональной жизни, так и сложение национальных
литературных языков является результатом интернациональных устремлений
известного народа.
Норма как динамический процесс есть выбор инварианта на основе многих
вариантов, выработанных системой в ее развитии; таков в общих чертах
механизм порождения современной для языка нормы посредством выявления
на каждом уровне стилистически немаркированного «третьего лишнего»
(Колесов, 1974); стилистически маркированные элементы создают в своей
совокупности стиль.
Как ни сходны по своим проявлениям стиль и функция, они различаются, и
притом весьма существенно, поскольку отражают разные точки зрения на
объект: стиль может проявляться в границах одного жанра или одной
функции, это — правило выбора из многих вариантов, тогда как функция
системна, дана как целостность уже сформированных инвариантов. Поэтому
в отношении к стилю можно говорить о количестве расхождений, о том, что
является высоким, что — низким применительно к каждому отдельному
стилистическому варианту, а о функции так говорить нельзя. Даже то, что
какое-то явление присуще как нейтральный элемент стиля сразу нескольким
функциональным уровням, позволяет выступать этому элементу каждый раз
в определенном стилистическом ранге; например, флексия -á в формах типа
катерá в разговорном, литературном или специальном употреблении
получает разную стилистическую характеристику.
При изучении системы (языка) мы идем от единиц к их структурному
единству и функции (и это целое в системе структурных отношений
семантически всегда больше составляющих его частей), а при изучении стиля
(литературного языка)—наоборот, и целое определяет функцию
составляющих его единиц; последним, между прочим, и объясняется столь
живой интерес к глобальным проблемам истории языка («двух литературных
языков», множества их типов, литературного языка как языка литературы и
как культурного языка, языка культа и т. д.).
В законченном виде категория «литературный язык» в резное время
определялась по различным признакам. Указывались нормативность,
стилевая дифференциация, отсюда и многофункциональность (используется
в разных сферах деятельности), а также литературная обработанность,
общеобязательность (нарушения осуждаются) и традиционность
(стабильность нормы). Если принять все эти признаки так, как они присущи
современному литературному языку, возникает опасность исказить
историческую перспективу в понимании развития литературного языка.
По негативным признакам литературный язык — не язык литературы, а
средство интеллектуальной деятельности человека; не застывший стандарт, а
норма; он не обязательно поливалентен в данной культурной среде, но
стремится к этому. Следовательно, литературный язык — всегда некое
усреднение узуса, совокупность устоявшихся и общепринятых языковых
тенденций развития. Национальный литературный язык не допускает со
стороны ничего, что противоречило бы системе или с ней не
согласовывалось бы, но свободно открывает путь тому, что в самой системе
логически и фактически уже вызрело, хотя не облеклось еще в
соответствующую форму и не получило стилистически ясной маркировки.
Изучение такого рода влияний также составляет историю русского
литературного языка. Поэтому литературный язык и есть категория
историческая. Собственно говоря, в каждую данную эпоху литературный
язык — это одна из возможных точек зрения на систему родного языка в
отношении его коммуникативной целесообразности и прагматической
ценности.
Таким образом, не одна норма является основным признаком литературного
языка в его развитии, не всеобщность его употребления, не «обработанность
мастерами», не жанровая поливалентность, хотя, конечно, все это важно для
функционирования литературного языка. Историческая изменчивость форм
проявления всех указанных признаков — свидетельство их вторичности по
отношению к сущности литературного языка. Основным признаком
литературного языка является отношение к литературе (объем которой
постоянно расширяется в связи с изменением интеллектуальных сфер
деятельности), что вызывает исторически обусловленные формы
литературной обработки языка; письменность предстает как выражение
нормативности. Сказанное определяет различные проблемы в изучении
литературного языка: филологические, общекультурные и социологические;
на долю собственно лингвистических проблем остается немногое: изучение
истоков литературного языка и его функционирования на уровне единиц
языковой системы.
В средние века образность и интеллектуальная форма познания совпали,
исторически это был этап развития образной (не понятийной) стороны слова.
Поэтому важны все сферы деятельности; не только художественная
литература, но все жанры обеспечивали интеллектуальный тонус
средневековой книжности: и деловой, и народно-поэтический, и всякий иной
жанр одинаково авторитетен каждый в своей сфере. Только преодолев
ограниченность древнего образного мышления, выраженного в слове, народ
получает образность как форму художественного творчества. Невозможно
навязать новый тип мышления, минуя формы народного языка, а в
исследовании — исходить из воспринятого («чужого», «книжного» и т. д.)
как из опорного элемента культурного языка: то, что с высоты сегодняшнего
дня нам кажется маркированным как высокое и престижное, в те времена
воспринималось как одна из форм необходимой вариации языка, одна из
возможных и притом для большинства не самая главная.
Содержание истории литературного языка разные исследователи понимали
по-разному: как историю его норм, системы, стилей, жанров, функций или
текстов.
Литературный язык пришел к нам в виде текстов. Первыми текстами были
переводы и собственные — записи и переработки фольклорных
произведений или родовых преданий.
Теория перевода в период средневековья была основным содержанием
филологии. В книге Св. Матхаузеровой (1976) изучение искусства слова
начинается именно с изучения теорий перевода. Даже начетничество
средневековой культуры есть свойственная такому взгляду на литературу
устремленность к тексту (синтагме) в его противопоставлении языку
(парадигме).
Первые переводы зависели от оригиналов и были в основном пословными;
при попытках переложить общий смысл текста с одного языка на другой не
принималась во внимание специфика самого славянского языка; был важен
именно смысл, а не форма, которая могла варьироваться. Формальный и
семантический синкретизм древнеславянского слова требовал этого,
поскольку в контексте каждая словоформа Есегда определенна по смыслу, а
синтаксическая конструкция и грамматическая форма ее эксплицируют этот
смысл формально. Отсюда обилие калек, неясность и невыразительность
первых переводов, неточность в выражении форм.
Текст отражал мировосприятие и мировоззрение, он создавал
конструктивные образцы мысли и чувства. Все последующее развитие языка
и литературы состоит в том, что постепенно из семантической
определенности текстового воплощения слова воссоздается определенность и
законченность языковой парадигмы. В исследованиях Л. С. Ковтун (1963,
1975) показано, как в последовательности развития средневековой
лексикографии отражены этапы осознания и выделения лексем и их форм:
сначала символическое значение чисто текстовых единиц в их синтагменном
соединении (толковники, символики), затем контекстно связанные значения
отдельных слов (двуязычные словари, в которых контекст всегда важнее
лексической ценности отдельного слова), и только с XVII в. —
узколексическое значение слов на основе развития новых редакций
азбуковника.
Процесс становления русского литературного языка представляют иногда как
сумму последовательных включений народно-разговорных элементов в
структурную ткань церковнославянского языка. В результате этого
внутренне противоречивый и сложный процесс оказывается обедненным и
упрощенным.
Между тем у нас имеются источники, которые позволяют взглянуть на дело с
иной стороны, с точки зрения древнерусского книжника, как бы изнутри той
общественно-политической, идеологической и социальной борьбы, которая
велась вокруг идеи литературного языка на национальной основе, — так
называемые азбуковники. Оказывается, многократные попытки создать
литературный язык на русской основе предпринимались с конца XV в., но
эти попытки подавлялись официальной властью и церковью, поэтому два
века постоянной полемической борьбы, подспудной работы средневековой
интеллигенции, постепенного развития новых жанров и художественных
исправлений литературы, редакторской правки обветшавших книжных
переводов, установления синонимических рядов из слов разного
происхождения (но приемлемых для определенного жанра средневековой
литературы), тщательная перепроверка всего лексического запаса,
накбпленного поколениями авторов, переводчиков, правщиков, редакторов,
переписчиков, — все это привело к неожиданному результату во второй
половине XVII в., когда русский литературный язык предстал в
традиционных формах церковнославянского языка, но внутренне свободным
от архаических форм, устаревших слов и искусственных грамматических
категорий, составлявших суть этого языка. Новая литература не могла
развиваться на основе такого языка. В азбуковниках можно найти подробные
сведения о путях самобытного развития русского литературного языка,
постепенного и подспудного, по неотвратимого в своей предопределенности.
Авторитетность нового литературного языка возникла не в открытой борьбе
с архаическим стандартом, а в соответствии с формами общественной жизни
XVI — XVII вв. — путем постепенного вытеснения архаики в результате
конкретной практической работы над текстом (литературно-художественным
и деловым). В таких жанрах, как азбуковник, происходила нейтрализация
первоначально несопоставимых элементов старого и нового языков.
Попав в азбуковники целиком, в переработанном виде или в извлечениях,
каждый раз определяясь общественными, культурными или религиозными
симпатиями автора или переписчика, грамматические, логические,
философские, стилистические и другие сведения постепенно сплавлялись в
единую систему новой лингвистической теории, которая в каких-то своих
глубинах постоянно отталкивалась от народного языка. Сам живой язык не
был тогда предметом специального изучения, поскольку составлял общий
фон, на котором происходила унификация нового типа книжного —
церковнославянского — языка, но именно национальная культура и
национальный язык генерировали новые идеи и открытия, новый взгляд на
принципы кодификации (о роли азбуковников в этом процессе см.: Ковтун,
1975; Колесов, 1984).
Не неосознаваемая еще система языка, а конкретная ситуация по-прежнему
оставалась опорой языкового общения; таков извечный прагматизм
средневековой культуры вообще, которая, будучи культурой вербальной по
сути, еще не открыла язык как самостоятельный объект изучения.
Нормирующим фактором в таких условиях оставалась введенная извне
форма, развившая свои образцы в литературном тексте.
Тексты обладали особой системой и иерархией представления, в том числе
ритмом, разрушив который, нельзя было не править весь текст. Форма слова
определяла пределы варьирования; строгая, раз навсегда установленная
соразмерность слов и гармония форм создавали рамку синтагм. Теперь
хорошо известно концептуальное отношение средневековья к тексту как
форме выражения идеологии и знания, оно определяется в
противопоставлении к возникавшему в XVII в. новому пониманию текста
(Матхаузерова, 1976а): текст как откровение, без критического его
осмысления (истинность текста проверяется не развитием познания и не
сравнением с другими текстами, а постоянным воспроизведением); в
символическом истолковании отрицается метафора (ей соответствует
символ), статическое пространство текста как бы раздваивает восприятие
времени («вечное» — «тленное»), без сравнений и уподоблений, т. е вне
иерархии степеней.
Вслед за Р. Пиккио (1973) основными характеристиками средневекового
письменного языка следует признать достоинство и норму. Достоинство
(dignitas)—не внешний престиж, который был свойствен и деловым
документам, а именно способность возвещать боговдохновенную истину.
Проблема достоинства связана с идеологически важными принципами языка
(Якубинский, 1953, с. 85 сл.). Но средневековая норма ничего общего с
современным представлением о норме не имеет; нормативен образец, т. е.
обладающий идеологическим достоинством текст. В концепции Р. Пиккио
норма и определяется достоинством, а это значит, что нормы в этом смысле у
делового языка не было; положение спасало средневековое представление о
том, что норма — это образец, т. е. текст, а не парадигма или отдельное
слово. Различие между языками для средневековых филологов заключалось в
различии их лексики и семантики, разницы между самими грамматическими
системами языков они не видели (Отвиновска, 1974, с. 31). Это критерий
стилистический, а не языковой, потому что преобразование текста
посредством использования данных языка не есть столкновение двух языков.
Распределение слов и их значений не имело отношения к средневековой
норме, поскольку не создавало текст, но порождало его вариации. Суть дела
не в форме, ко юрой различались «языки», а в направлении семантического
развития языка и культуры. Различные образцы-тексты в разное время
выполняли эту функцию, т. е. внедрили в сознание и сохраняли семантику
новой культуры, тогда как опорным стволом такого ветвления всегда
оставался народный язык. Теория «открытого текста» (Д. С. Лихачев) как
основы пополнения культурной информации опирается на динамический
импульс родного языка.
Таким образом, история литературного языка изучает текст как форму
использования системы языка в создании функционально оправданных
стилей; в результате возникает норма в исторической последовательности се
проявлений: как образец- текст, затем как узус привычного употребления и
только в конце концов как обязательный стандарт. Система языка организует
структуру, стиль речи определяет ее функцию, но только норма порождает
стандартные правила их совместного и постоянного взаимодействия.
Важно уяснить проблемы анализа текстов. Степень их сохранности,
принадлежность к жанрам, характерные черты стилей приобретают особое
значение.
Советские медиевисты многое сделали в изучении жанрового своеобразия и
поэтических средств средневековой литературы. Установлено, например, что
относительна устойчивость так называемых первичных жанров (повесть,
сказание, плач, слово и т. д.); жанры постоянно видоизменялись в составе
больших, сборного характера памятников. Памятник не является замкнуто
цельным, неизменным текстом. Это открытая для дальнейших
преобразований система, которая изменяется в связи с социальными
потребностями общества. Жанр как форма и воплощает надобность в новой
функции языка и стиля. Так, существенный признак летописей как памятника
литературного языка состоит в том, что кроме книжного и народного типов
речи в результате своеобразного их усреднения появились необходимые
условия для кристаллизации норм среднего типа (Ларин, 1975, с. 207). Не
совсем верно видеть в летописном тексте «смешение нескольких норм»
(Ворт, 1977, с. 253), поскольку нормативный образец выдают не жанр
летописи, а составляющие его тексты.
Важность «анфиладных» (по выражению Д. С. Лихачева) жанров
древнерусской литературы невозможно переоценить, поскольку они
создавали естественные условия для сближения разнообразных по
происхождению языковых средств и вырабатывали те самые нейтральные
формы, без которых иевозможно создание литературной нормы.
Возможность объединения нескольких первоначальных жанров в общую
систему показывает близость их друг к другу и предел соотношения между
разными по функциональным характеристикам жанрами. Жанры, не
способные к интеграции в рамках памятника, на самом деле связаны с
другими, параллельными стилистическими системами.
Интенсивное увеличение числа жанров в древнерусской литературе, повидимому, объясняется естественным ростом социальных функций
литературы, потому что каждый жанр представляет собой соответствующую
репрезентацию литературного текста в отношении определенной,
исторически обусловленной формы социальной деятельности.
Важно при этом, что «новые жанры образуются по большей части на стыке
фольклора и литературы» (Лихачев, 1972, с. 13; Еремин, 1966, с. 203—204); в
конфликте различны; речевых стихий элементы разного происхождения в
предела.; общего жанра становились стилистическими вариантами общего
литературного языка.
Относительную устойчивость первичных жанров определял характер жанра с
устранением авторского «я», типом литературного стиля и
предпочтительности форм языка (Лихачев, 1967, с. 56—57, 71). Важнейшие
жанры древнерусской литературы называли неоднократно, но конечного
списка их нет; вот самый краткий перечень жанров, в котором различаются и
отчасти совпадающие жанры (Прокофьев, 1975, с. 31): повесть, сказание,
притча, беседа, плач, поучение, слово и т. д. Некоторые из них безусловно
обозначают один и тот же жанр, поскольку по средневековому обычаю в
основу их номинации положены разные признаки одного жанра. Притча как
«небольшое эпическое повествовательное произведение, в котором
абстрагированное обобщение носит назидательный характер» (Прокофьев,
1975, с. 33), безусловно связана со сказанием (сказъ означает 'истолкование')
хотя бы потому, что «действие притчи логически конструируется... для
выражения нравственной идеи» (там же, с. 33), которую и следует раскрыть
тем или иным образом и прежде всего средствами языка. Плач также
безусловно связан с молитвой (о которой редко говорят историки
литературы). Поучение — слишком общий термин, поскольку оно было
основным составным компонентом и беседы (учительного слова), и
торжественного слова.
После работ Д. С. Лихачева, посвященных древнерусским устным жанрам
типа «посольских речей», и исследований лингвистов С. П. Обнорского, Б. А.
Ларина, Ф. П. Филина стало несомненным, что в древнерусской литературе
функционально целесообразными являлись и устные жанры; теперь в этом не
сомневаются и наиболее объективные зарубежные исследователи (см.: Ворт,
1984, с. 240 сл.). Такие жанры развивались на основе наддиалектных форм
речи и рано вступили в соревнование с новыми, заимствованными формами
литературной речи.
Основным элементом текста-образца, которым пользовались средневековые
писатели, создавая новый текст, были речевые формулы; эти формулы
оказались еще стабильнее, чем сами жанры, которые они обслуживали в
течение нескольких столетий; таким формулам в пашей книге будет уделено
особое внимание.
Вычленяя, а затем иерархически выстраивая ряды литературных формул как
образцов речи жанра и произведения в целом, мы получаем достаточно
ясную структуру средневекового текста. Стабильность формулы
определялась широкими возможностями варьирования составлявших ее
словесных форм; стабильность жанра, в свою очередь, определялась
значительным варьированием составлявших его формул. Стабильность
текста памятника также зависела от творческих возможностей варьирования
жанров и их функционального наполнения. В этом соотношении нет ни
субординации, ни иерархии, ни иной зависимости уровней текста; таков
принцип свободного расширения текста, присущий средневековой
литературе, и этот принцип также станет предметом изучения в книге.
Таким образом, в русской культурной среде постепенно возникает и
совершенствуется компактный способ хранения информации— не в
бесконечном накоплении одномерных единиц языка, а в иерархии стилей и
жанров, в которой каждая единица языка (например, слово) как знак текста
стала проявляться в связи с ее смыслом в системе.
Здесь не ставится задача исчерпывающего изучения языка отдельных
произведений — это дело специальных монографических исследований.
Основная цель книги — на типичных образцах показать общее направление в
развитии формул, текстов, жанров древнерусского литературного языка и
причину произошедшего в XV в. расхождения его на «два литературных
языка». Преимущества такого способа аргументации обсуждаемых в работе
положений очевидцы: всегда можно продолжить сравнение приведенных
здесь образцов, расширяя тем самым материальную базу изучения объекта,
или извлечь дополнительную информацию из уже представленных текстов,
поскольку из-за краткости изложения они не анализируются исчерпывающим
образом.
Общие результаты исследования в тезисной форме суммированы в
заключении. Следует помнить, что выводы эти основаны на многих трудах
представителей ленинградской филологической школы, более века
изучавших историю древнерусского языка. Чтобы оттенить историческую
перспективу в разработке проблемы, представлена основная литература
вопроса. В книге нет прямой полемики с другими точками зрения на историю
русского литературного языка, поскольку очень редко такие точки зрения
основаны на филологической работе с источниками. К подобным
концепциям можно будет вернуться при обсуждении проблем в продолжении
этой монографии «Стиль — норма», которая является третьей частью к
представленным двум в публикуемой книге. Сейчас уже недостаточно
говорить только о становлении нормы как главной проблеме истории
литературного языка, ибо это всего лишь конечный результат развития
языка. Такая постановка задачи сужает проблему, поскольку в
диалектическом развитии объекта постоянно возникали внутренние
противоречия между системой языка, стилем речи (или текста) и нормой.
Необходимо проследить истоки и источники, исторический фон и
социальные основания того культурного явления, которое пока еще слишком
общо именуется древнерусским литературным языком.
В. М. Живов
ДВОЕВЕРИЕ И ОСОБЫЙ ХАРАКТЕР
РУССКОЙ КУЛЬТУРНОЙ ТРАДИЦИИ
(//Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской
культуры. - М., 2002. - С. 306-316)
Зависимость характера наблюдений от позиции наблюдателя,
постулированная теорией относительности, не в меньшей степени
приложима и к сфере гуманитарных явлений. Двоеверие, т. е. сохранение
языческих верований и обрядов наряду с христианскими, часто
рассматривается как особенность русской народной культуры, создающая
принципиальное различие между русской и западноевропейской культурной
ситуацией. В какой степени это представление обусловлено позицией
наблюдателя?
Традиция такого взгляда на русскую культуру восходит еще к XVIII в.,
к тем наблюдениям над русской народной жизнью, которые делали вполне
оторвавшиеся от нее и европеизировавшиеся историки и литераторы. Их
этнографические наблюдения - сколь бы поверхностными они ни были побуждали их к определенной интерпретации исторических источников,
относившихся к существенно более раннему времени (тех, в которых
осуждались двоеверцы), и создавали убеждение, что, в отличие от
«просвещенной Европы», на Руси с древнейших времен христианство и
язычество сосуществовали друг с другом, раздел сфер влияния между ними
является своего рода культурной константой и препятствует формированию
полноценной «европейской» культуры. Понятно, что этнографическое
описание любого крупного социума (в частности, любого из европейских
народов) обнаружит определенные несходства в том синтезе языческого
прошлого и христианского просвещения, который свойствен любой
европейской культуре и разновидности которого являются важным
компонентом в специфике каждой из них. Это очевидно a priori и вполне
приложимо к России. Речь, однако, идет не об этой частной специфике, а о ее
отношении к фундаментальной культурологической оппозиции России и
Запада. Вопрос в том, конституируют ли отдельные несходства особый тип
веры и особый тип религиозного поведения, не находящего аналога на
Западе.
Рассматриваемый комплекс культурологических представлений
удерживается в течение всего XIX в. (не будучи практически затронут
славянофильством, которое приписывало славянам своего рода органическое
христианство) и входит - лишь с несколько модифицированными
словесными формулировками - в современную науку. Чтобы не быть
голословным, приведу хотя бы утверждение В. Г. Пуцко, полагающего, что с
принятием христианства «в целом духовная жизнь русского общества
оказалась расколотой с двумя параллельно существовавшими уровнями
культурного развития» (Пуцко 1987, 303).
Данный подход обретает законченные очертания в концепции Б. А.
Успенского (Успенский 1979; Успенский 1985). По его мысли, двоеверие как
религиозно-культурная ситуация существует параллельно с диглоссией как
ситуацией языковой. Тем самым утверждается, что имеется однозначное
функциональное дополнительное распределение христианского и языческого
поведения,
подобное
распределению
сфер
употребления
церковнославянского и русского языков. Подразумевается, что в одних
ситуациях должно иметь место чистое (христианское), а в других - нечистое
(языческое) поведение, причем эта модель общепонятна и общезначима. В
соответствии с двумя типами поведения выделяется чистое (церковь,
красный угол) и нечистое (баня, овин, кузница, распутье) пространство,
чистое (Пасха, Рождество) и нечистое (святки, ночь на Ивана Купалу) время,
равно как и противопоставленные наборы акциональных единиц. Хорошей
иллюстрацией таких противопоставленных наборов могут служить,
например, исторические песни о Гришке Отрепьеве, в которых Гришка
противополагается благочестивым православным и его поведение снабжается
атрибутами нечистоты (баня, колдовство и т. д.) (см.: Миллер 1915, 586-588).
Существование двух противопоставленных типов поведения может
рассматриваться как данность, однако реконструкция на этой основе особой
дуалистической религиозно-культурной модели требует в плане методологии
значительно более четкой аргументации. Говорить о христианско-языческом
дуализме как синхронном принципе устройства социального поведения
можно лишь в том случае, если имеет место осознанная оппозиция двух
ценностных полюсов и вместе с тем отсутствует переходная зона
совмещения христианского и языческого поведения. Противопоставленность
полюсов очевидна, в традиционном микросоциуме она реализуется в
сосуществовании попа и ворожеи как двух центров духовного быта русской
деревни. С отсутствием переходной зоны дело, однако, обстоит существенно
сложнее.
2. Для анализа в этом плане религиозно-культурной ситуации
сегодняшнего
дня
принципиальное
значение
имеют
полевые
этнографические исследования Н. И. Толстого и руководимой им группы.
Поскольку в цели этих исследований входит не только извлечение отдельных
архаических элементов из разнообразного материала наблюдаемой у
восточных славян духовной культуры, но описание всей совокупности
обрядовых элементов в их фактическом функционировании, результатом
оказывается достаточно сложная реальная картина, в которой широко
представлено и вторичное осмысление обрядовых элементов, и складывание
их в новые ритуальные «тексты». Эти исследования однозначно указывают
на существование переходной зоны, в которой отдельные элементы
принципиально не могут быть отнесены к одному какому-либо полюсу христианскому или языческому (антихристианскому).
Достаточно показательны в этом плане обряды вызывания дождя.
Полюса обозначены здесь вполне отчетливо. С одной стороны, служатся
молебны и освящаются источники, с другой - произносятся заговоры и
вдовы, впрягшись в плуг, опахивают деревню, что является магическим
действием языческого происхождения, отражающим представления о связи
земных и небесных вод, обезвреживаются заложные покойники. Точно так
же могут распахиваться высохшие русла рек и ручьев. Для последнего
обряда известны случаи, когда женщины, вспахивавшие русло, пели при этом
духовные стихи; подобные случаи безусловно относятся к промежуточной
зоне, поскольку в норму христианского поведения такие действия безусловно
не входят. Аналогичным образом, вместо обливания водой женщины,
связанного с идеей плодородия земли, обливать водой могут попа, и в этом
случае, несомненно, обряд не осознается как противохристианский (см.:
Толстая и Толстой 1978а; Толстая и Толстой 1978б). Подобная переходность
свойственна не только обрядам, но и пониманию отдельных символических
предметов, например сети, когда христианская символика собирания
духовных плодов (уловления ищущих веры) накладывается на
функционирование сети в свадебном обряде (исходно сеть выступает в
качестве оберега в силу магической функции узлов) (см.: Толстой 1988).
Такого рода примеры хорошо известны и обоснованно трактуются как
(частичная) десемантизация, т. е. утрата тем или иным элементом
синхронной связи с системой антиповедения. Вспахивание русла когда-то
входило в обрядовую систему «нечистого» поведения, но затем выпало из
нее, перестало однозначно с ней соотноситься. Не сделавшись, однако,
органической частью христианской практики и сохраняя возможность
реализации в «нечистом» контексте (например, с произнесением заговоров),
подобные элементы как раз и образуют промежуточную зону, соединяющую
два полюса. О полной десемантизации (и об отсутствии смешения) мы
оказываемся вправе говорить лишь в том случае, когда тот или иной элемент
полностью ассимилируется системой христианского поведения (ср.,
например, поминки в современном христианском обиходе).
Возникает вопрос, в какой мере подобные современные наблюдения
находят аналогию в древней Руси, не суть ли они феномены новейшего
распада традиционной духовной культуры. Ответ требует не столько поиска
сходных фактов (хотя они и обнаруживаются), сколько методологической
последовательности. Для историка, занимающегося реконструкцией
славянского язычества, важны прежде всего различные его реликты. Для нас
же, когда ставится вопрос о характере сосуществования христианства и
язычества, принципиальное значение имеют разнородные пути рецепции
языческого наследия культурой принявшего христианство народа. Здесь
следует четко различать синхронный и диахронический аспекты.
Синхронно в любой христианской культуре языческое наследие
фрагментировано, и каждый из фрагментов может быть определен как
языческий лишь генетически, в диахронической перспективе. Один из
фрагментов становится ядром системы антиповедения (нечестивой магии и т.
п.); это ядро не есть реликт в чистом виде, оно переживает изменения и
трансформации. Другие фрагменты подвергаются десемантизации.
Десемантизация может быть результатом одного из двух процессов:
сознательной (миссионерской) ассимиляции элементов языческих обычаев и
представлений в локальную систему христианских верований (ср. перенос
языческих патрональных отношений на христианских святых) и постепенной
утраты этими элементами прямой связи с системой антиповедения, их
растворения в христианизированном быте. В последнем случае
десемантизация есть результат смешения, и поэтому те десемантизированные
элементы, которые не могут быть соотнесены с сознательной ассимиляцией,
выступают как свидетельства смешения, причем, как правило, чем полнее
десемантизация, тем более архаическому слою может быть приписано
смешение. В силу этого полностью десемантизированные элементы
языческого происхождения в современном христианском обиходе могут
трактоваться как следствия смешения, начавшегося за много столетий до
момента наблюдения.
3. Подчеркивая несходство культурной ситуации русского
средневековья и средневековья западноевропейского, исследователи
указывают, что на Руси все действия, относившиеся к системе
антиповедения, были религиозно значимыми и требовали покаяния (ср.:
Лотман и Успенский 1977а, 12). Например, ряженые, участвовавшие в
святочных играх, приносили покаяние на Богоявление и смывали грех
кощунственной игры в крещенской проруби; для Западной же Европы
карнавал покаяния не требовал и как антиповедение не воспринимался. Такая
трактовка содержит элемент психологизма и навязывает социальным
действиям то интенциональное содержание, которого они могли не иметь.
Действительно, когда мы читаем описание святок в Отрадном в «Войне и
мире» Л. Н. Толстого, мы не можем не заметить, что автор нигде не
приписывает своим героям той религиозной чувствительности, которая
присваивается более раннему периоду как норма социального поведения.
Понятно, что ссылку на Толстого легко отвергнуть как относящуюся к
слишком позднему времени и к кругу представлений европеизированной
социальной элиты (хотя этнографические наблюдения Толстого, как правило,
достаточно точны). Это, однако, не снимает вопроса о том, как и когда
подобная религиозная чувствительность перестает быть социальной нормой
и - шире - была ли она социальной нормой вообще.
Здесь следует иметь в виду характер тех источников, на основе
которых делаются выводы о религиозной психологии русского
средневековья. За исключением современных этнографических данных, это
источники преимущественно обличительные или религиозно-дидактические.
В тех случаях, когда мы располагаем прямыми личными свидетельствами
(типа покаяния кн. И. И. Хованского, принужденного участвовать во
Всешутейшем и всепьянейшем соборе Петра I, или аналогичных фактов
времени Ивана Грозного), речь идет не о традиционных календарных
обрядах, а о четко выраженном и намеренном кощунстве. Что же касается
обличительных и дидактических сочинений, скажем, указов Алексея
Михайловича и патриарха Никона против суеверий, то в них, можно думать,
религиозный ригоризм авторов актуализирует языческое содержание
десемантизированных обрядовых элементов. Такая актуализация скорее
всего не отражает общезначимого религиозного сознания как социальной
нормы.
Более того, естественно предположить, что религиозный ригоризм,
акцентирующий нечистое происхождение народных обычаев, как раз и
обусловлен тем, что общераспространенным было восприятие их как
нейтральных элементов, не противоречащих христианству. Когда, например,
в «Слове о том, како первое погани суще языци кланялися идолом…»
обличается двоеверие, то говорится о целой школе религиозного
«безразличия», допускающего нечестивые языческие обычаи в христианский
обиход: «Егда же оу кого будет пиръ. тогда же кладут въ в[е]дра i в чаши и
пьют ω iдолѣхъ своiхъ веселѧщеся. Nе хужьши суть еретиковъ ни жидовъ.
iже в вѣре i во крещеньi тако творят. не токмо невѣжи. но i вѣжи. попове i
книжници аще ж[е] не твор ѧ т того в ѣжи да пьютъ i iад ѧ тъ моленое то
брашно. аще ж[е] не пьютъ ни iадѧтъ да видѧтъ дѣѧниiа iхъ злаѧ, аще ж[е] не
видѧтъ да слышать, i не хотѧть ихъ пооучити» (Буслаев 1861, стб. 520; ср.:
Аничков 1914, 155 сл.). Очевидно, что обличается здесь именно социальная
норма, допускающая смешение христианского благочестия с нечестивыми
обрядами. Их нечестивое, языческое содержание для общества в целом не
ясно, т. е. они десемантизированы, и именно поэтому необходимо это
общество «поучити» - именно потому, что нормальный его член двоеверцем
себя не сознавал. На основании подобных источников совершенно
неправомерно говорить о дуалистическом столкновении благочестия и
антиповедения
как
парадигме
религиозного
сознания
русского
средневековья. Святочные или масленичные игры могли быть таким же не
требующим рефлексии элементом традиционного быта, как и карнавал в
Италии или Франции. Таким образом, систематическая критика источников
по русской народной духовной культуре средних веков приводит к выводу,
что никаких принципиальных отличий этой культуры от народной духовной
культуры Западной Европы не наблюдается. В обоих случаях возникали одни
и те же проблемы сочетания языческого наследия с христианским
просвещением и их решение реализовало одни и те же модели: сознательная
ассимиляция одних элементов в локальных христианских верованиях,
сохранение других в качестве нечестивой магической практики и
постепенная десемантизация третьих в результате смешения обычаев и
верований разного происхождения. Различия же имеют не принципиальный,
а количественный характер и связаны с тем, что соответствующие процессы
в Западной Европе начинаются раньше и протекают в обществе с несколько
иной социальной структурой (большее развитие города и тех типов
религиозного менталитета, которые характерны для городских сословий).
Вместе с тем в Западной Европе конец средневековья и эпоха
Ренессанса обозначены чрезвычайным развитием и влиянием того
религиозного ригоризма, который на Руси замыкался по существу в сфере
книжной культуры. Рост религиозного ригоризма, наиболее ярким
проявлением которого было преследованием ведьм в XVI-XVII вв., был
обусловлен различными факторами (рационализация религии и стремление к
ее «очищению», развитие магических учений и реакция на них,
идентифицирующая их с «народным» магизмом), но в любом случае
приводил к актуализации десемантизированных элементов и к их
последующему устранению. Деревенская ворожея, более или менее
благополучно существовавшая в средние века, в эпоху Ренессанса по
необходимости разделяет судьбу своего ученого городского коллеги:
традиционные верования превращаются в вероотступничество, поскольку
они отождествляются с нетрадиционным магизмом, развившимся в рамках
городской (или элитарной) культуры (ср.: Гуревич 1987). Эти процессы,
естественно, усугубляют различия между западноевропейской и русской
культурно-религиозными ситуациями и как раз и закладывают основу того
непонимания, которое позднее создает у европеизированного наблюдателя
представление о специфике русского двоеверия. Все же, видимо, и эти
процессы не разрушают окончательно тождество общей модели (поскольку в
Западной Европе в какой-то степени сохраняется и календарная обрядовость,
и антихристианская магическая практика), и во всяком случае они протекают
вне рамок народной духовной культуры средневековья, которая и является
предметом сопоставления. В рамках же этой культуры ни о какой
принципиальной специфике восточнославянской модели говорить не
приходится.
4. Сказанное отнюдь не означает, что мы следуем концепции Д. С.
Лихачева, А. М. Панченко и ряда других исследователей, приписывавших
русскому средневековью ту смеховую карнавальную культуру, которую М.
М. Бахтин рассматривал как свойство средневековья западного (см.: Лихачев
и Панченко 1976; Лихачев, Панченко, Понырко 1984). Такая концепция
порождена в конечном счете некритическим стремлением описать русское
культурное развитие с помощью тех же культурных типов, которые
устанавливаются для западноевропейских культур (ср. поиски соответствий
западному Ренессансу, приведшие к появлению расплывчатого понятия
русского предвозрождения и т. п.). При этом никак не обосновываются
методологические основания сравнения, а поставленные в соответствие
феномены не могут не вызвать недоумения. В этом плане мне представляется
справедливой критика Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского (1977б). Это, в
частности, относится к трактовке поведения юродивого. Антиповедение
юродивых ни в какой мере не является карнавальной игрой (хотя
генетически, возможно, эта модель поведения и имеет общие корни с
карнавалом - в поведении исцеленных бесноватых, живших у гробниц святых
в позднеантичную эпоху, - ср.: Браун 1981, 119-111; Магдалино 1981), но
своеобразным проявлением религиозного ригоризма, при котором
актуализируется оппозиция христианской веры и народных обычаев (как
элемента отвергаемого - «бесовского» - социального порядка).
Однако неудачная экстраполяция «карнавальной» модели на русскую
культурную историю обусловлена прежде всего недостатками самой этой
модели: аналогии оказываются ложными не столько потому, что на Руси не
было сходных явлений, сколько в силу произвольного и необоснованного
концептуализирования, свойственного самому построению Бахтина. Это
построение обнаруживает несомненную зависимость от специфической
позиции наблюдателя, рассматривающего этнографические данные через
призму литературоведческих проблем.
Действительно, Бахтин исходит из предположения, что роман Рабле
дает репрезентативную картину народной духовной культуры романского
средневековья (Бахтин 1990, 6, 83, 111 et passim). Однако, как это очевидно и
Бахтину, Рабле ни в какой мере не был «народным» или «фольклорным»
писателем, его роман являет собой изощренный синтез гуманистических
идей, эразмовского евангелизма, ренессансной утопии (Телемское аббатство)
и гротескных элементов разного происхождения (идущих как из
средневековой народной культуры, так и из античных литературных
источников - см.: Скрич 1959; Ейтс 1984). Так же как в «Похвале глупости»
Эразма или в комедиях Шекспира, в «Гаргантюа и Пантагрюеле» широко
используются элементы средневекового карнавала, но подобные элементы
получают при этом совсем иное значение, чем они имели в народной
культуре, а отнюдь не находят здесь, как думал Бахтин, «свое высшее
выражение». Для суждения о народной культуре они никак не пригодны. С
одной стороны, они как раз и воплощают гуманистическое отталкивание от
«темных веков», протест против средневековых социально-религиозных
институтов (монашества, паломничеств и т. д.), с другой - они входят (по
крайней мере, у Рабле и Шекспира) в новую парадигму ренессансного
герметического магизма и в этом контексте могут сочетаться с идеей
освобождения и построения новой гармонии. В любом случае бахтинская
концепция освобождающего карнавального смеха не имеет никакого
отношения к народной духовной культуре (нерефлективному традиционному
поведению), а то, к чему она может иметь какое-то отношение, принадлежит
к интеллектуальному (рефлективному) гуманистическому компоненту, с
народной культурой никак не связанному.
Из сказанного не следует, что раблезианское карнавальное
обыгрывание полностью независимо от культуры средневековья. В качестве
феномена культуры роман Рабле включает фольклорные (в широком смысле)
традиции в репертуар сталкиваемых культурных текстов, в диалогическую
ткань культурного процесса. В качестве же литературного творения он
трансформирует те традиции интеллектуальной игры - включая приемы
столкновения культурных пластов, - которые вырабатывались в
средневековой латинской литературе (прежде всего в литературе вагантов,
средневековой пародии и т. д. - ср.: Курциус 1984). Подобная
интеллектуальная традиция в русской средневековой книжной культуре
действительно отсутствует (или, во всяком случае, ограничена лишь
второстепенными периферийными явлениями). Именно отсюда, на наш
взгляд, возникает то представление об отсутствии в русской средневековой
культуре смехового компонента, о ее религиозной строгости (отрицании
любой игры), которое Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский противопоставляют
подыскиванию случайных соответствий западной традиции, действительно
чуждой русскому православию.
Таким образом, конститутивные различия между русским и западным
культурным развитием лежат не в сфере народных верований и обычаев, не в
двоеверии как специфике русской духовности, а исключительно в области
книжной культуры; искомая специфика относится к верхам, а не к низам
русской культуры (в терминологии Н. С. Трубецкого). Эта специфика
состоит в том, что в древнерусской культуре практически отсутствует
традиция
интеллектуальной
игры,
пародирования,
сознательного
столкновения разнородных культурных пластов. Отсутствие данной
традиции обусловлено, видимо, иным, чем на Западе (и в Византии),
освоением античного наследия. Каким бы глубоким ни было в романском
мире падение классической образованности в «темные века» и сколь бы
сильным ни был церковный ригоризм, античное наследие оставалось там
живым и генерирующим новые явления компонентом культуры.
Пародированные церковные службы были в определенным смысле
параллельны христианизированному Вергилию: в обоих случаях мы имеем
дело с продуктами ученой интеллектуальной деятельности, соединявшей в
разных сочетаниях крайние точки своего интеллектуального кругозора и
обыгрывавшей это сочетание.
Подобная традиция в России действительно отсутствовала (вплоть до
середины XVII в.). «Еллинские хитрецы» - от Омира до Аристотеля практически всегда выступали лишь как носители языческого безбожия и в
интеллектуальный кругозор русских книжников не входили (ср.: Живов и
Успенский 1984). Поэтому на Руси не было почвы для ученой игры, и
русское православие воспринимало всякое «играние» как бесовский соблазн по крайней мере тогда, когда обращало на него внимание. Эта специфическая
особенность входит в комплекс фундаментальных характеристик русского
культурного развития, образующих особый путь русской духовности.
Другими элементами этого комплекса являются отношение к античной
мифологии, специфическая рецепция римского права, особое восприятие
книжного (церковнославянского) языка и т. д. Взаимосвязь и взаимодействие
всех этих компонентов должны быть предметом отдельного пространного
исследования, очевидно выходящего за рамки настоящих кратких заметок.
Литература
Аничков 1914 - Аничков Е. В. Язычество и древняя Русь // Записки историкофилологического факультета Имп. Санкт-Петербургского университета. Ч.
117. СПб., 1914.
Бахтин 1990 - Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура
средневековья и Ренессанса. М., 1990.
Браун 1981 - Brown P. The Cult of the Saints. London, 1981.
Буслаев 1861 - Буслаев Ф. Историческая христоматия церковнославянского и
древнерусского языков. М., 1861.
Гуревич 1987 - Гуревич А. Я. Ведьма в деревне и пред судом (народная и
ученая традиция в понимании магии) // Языки культуры и проблемы
переводимости. М., 1987, 12-46.
Ейтс 1984 - Yates Fr. The Last Laugh // Yates Fr. Ideas and Ideals in the North
European Renaissance. Collected Essays. Vol. 3. London; Boston; Melbourne;
Henley, 1984, 153-163.
Живов и Успенский 1984 - Живов В. М., Успенский Б. А. Метаморфозы
античного язычества в истории русской культуры XVII-XVIII вв. //
Античность и культура в искусстве последующих веков: Материалы научной
конференции / Гос. музей изобразительных искусств. М., 1984, 204-285.
Курциус 1984 - Curtius E. R. Europäische Literatur und lateinisches Mittelalter.
10. Aufl. Bern; München, 1984.
Лихачев и Панченко 1976 - Лихачев Д. С., Панченко А. М. «Смеховой мир»
Древней Руси. Л., 1976.
Лихачев, Панченко, Понырко 1984 - Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко
Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984.
Лотман и Успенский 1977а - Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных
моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Ученые
записки Тартуского университета. Вып. 414. Труды по русской и славянской
филологии. Вып. 28. Литературоведение. Тарту, 1977, 3-36.
Лотман и Успенский 1977б - Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Новые аспекты
изучения культуры Древней Руси // Вопросы литературы. 1977. № 3, 148-166.
Магдалино 1981 - Magdalino P. The Byzantine Holy Man in the Twelfth Century
// The Byzantine Saint. University of Birmingham Fourteenth Spring Symposium
of Byzantine Studies / Ed. by S. Hackel. London, 1981.
Миллер 1915 - Миллер В. Ф. Исторические песни русского народа. XVI-XVII
вв. Пг., 1915. (Сб. отд. рус. яз. и словесности. Т. 93.)
Пуцко 1987 - Пуцко В. Г. Древнерусская культура на пороге второго
тысячелетия // Исследования по древней и новой литературе. Л., 1987, 303309.
Скрич 1959 - Screech M. A. L'évangélisme de Rabelais. Paris, 1959.
Толстая и Толстой 1978а - Толстая С. М., Толстой Н. И. Заметки по
славянскому язычеству. 2. Вызывание дождя в Полесье // Славянский и
балканский фольклор. М., 1978, 95-130.
Толстая и Толстой 1978б - Толстая С. М., Толстой Н. И. К реконструкции
древнеславянской духовной культуры (лингвоэтнографический аспект) //
Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов. Загреб -
Любляна, сентябрь 1978 г.: Доклады советской делегации. М., 1978, 364-385.
Толстой 1988 - Толстой Н. И. Этнографический комментарий к древним
славянорусским текстам: I. Сеть (мрежа) // Литература и искусство в системе
культуры. М., 1988, 122-129.
Успенский 1979 - Успенский Б. А. Дуалистический характер русской
средневековой культуры (на материале «Хожения за три моря» Афанасия
Никитина) // Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979, 59-63.
Успенский 1985 - Успенский Б. А. Антиповедение в культуре Древней Руси //
Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985, 326-336.
С. П. ОБНОРСКИЙ
ЛОМОНОСОВ И РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК
// Известия Академии Наук Союза ССР. Отделение литературы и языка.
1940, № 1, стр. 53-64.
Имя Ломоносова — первое и первостепенное имя в разработке русского литературного языка, как и в его нормализации. До Ломоносова
русский язык как таковой не привлекал или слишком мало привлекал к себе
внимания как объект грамматического изучения. В допетровскую пору в
качестве русского языка преподносился мешанный церковно-славянский,
или, как он именовался, «славенский» язык. В качестве грамматических
опытов этого времени можно, действительно, было бы указать несколько
«славенских» грамматик, но они все слишком кратки и элементарны.
Выдается среди них подробностями и систематичностью своего изложения
лишь известная грамматика Мелетия Смотрицкого (Граматiки славенскiя
правилное сѵнтагма, 1-е издание в Евю, близ Вильны, 1619), позднее трижды
(Вильна 1621, Кременец 1638, Москва 1648) переиздававшаяся и вообще
просуществовавшая в обороте до самого Ломоносова, то есть почти 150 лет.
Между прочим, из биографии Ломоносова известно, что эта именно
грамматика вместе с «Арифметикой» Магницкого послужили для него, по
собственным словам Ломоносова, «вратами его учености»: с ними в раннем
своем юношестве Ломоносов, раз получив их, уже не расставался, носил
везде их с собою и, непрестанно читая, вытвердил их наизусть.[1]
Страницы
грамматики
Смотрицкого
Ломоносов
перелистывал не только в дни юношества, но и на склоне своих лет, когда он
был занят составлением собственной «Росссийской грамматики».
Грамматика Смотрицкого была «славенская» грамматика, как и ряд иных
изданий, позднее появившихся в собственно петровскую эпоху и в
значительной мере зависевших от самой грамматики Смотрицкого. Попытка
как-то грамматически осветить собственно русский язык принадлежала лишь
голландцу Лудольфу, но его грамматика, изданная в Оксфорде в 1696 г., у
нас была неизвестна. Кроме того, в приложении к изданному в 1731 г.
иемецко-латинско-русскому словарю Вейсмана содержится краткая грамматика русского языка, приписываемая Адодурову, но эта грамматика
несамостоятельна, представляет собою извлечение из того же Смотрицкого с
переложением лишь форм церковно-славянского языка на русский.
Перейти от этих грамматических опытов «русского языка» к
«Российской грамматике» Ломоносова то же самое, что от схоластических
рассуждении по предмету грамматического «художества» перейти к
подлинной области самостоятельного научного знания языка. Таково
громадное общее значение грамматики Ломоносова. Это есть подлинный
научный труд, это есть первая грамматика собственно русского языка,
составленная по продуманной системе и со всей широтой показа явлений
русского литературного языка своего времени. Только могучий талант
Ломоносова мог собственно из ничего создать такое произведение, которое
практически
[54]
прослужило в живом обороте почти 75 лет,[2] которое теоретически, в
научном использовании, существует уже 185 лет, не потеряв основного
своего научного значения.
Из исследования Будиловича — «Ломоносов как натуралист
и филолог», СПБ, 1869, стр. 63, — можно извлечь глухое указание на то, что
работа Ломоносова над подготовкой грамматики, а точнее — материалов для
грамматики, была начата им с конца 40-х годов. Это указание не
подтверждается ссылками на источники. Можно думать, что русский язык с
ранней поры вообще творческой деятельности Ломоносова всегда был
предметом живого его интереса и внимания. Будучи физиком, химиком,
минералогом и т. д., Ломоносов всегда был и деятелем в области русского
языка, то как переводчик или правщик переводов, то как оратор актовых
речей, то как мастер художественного слова, поэт и прозаик. Здесь, в этой
безостановочной творческой работе в области русского слова, конечно, уже с
ранней поры слагались мысли Ломоносова о русской грамматике и в смысле
формирования его взглядов на русский литературный язык и в отношении
собирания непосредственных материалов для здания будущей грамматики.
Недаром теоретическая статья Ломоносова «О пользе книг церковных в
российском языке», являющаяся собственно внутренней основой его
«Грамматики», датируется вместе с последней приблизительно одним и тем
же 1755 годом.[3]
Исключительно
важное
значение
«Грамматики»
Ломоносова заключается (помимо того, что она полна, внутренне
систематизирована и научно оправдана обилием приведенных фактов) в том,
что она составлялась нарочито нормативным образом. Иначе это и быть не
могло. Ломоносов не просто принялся за составление грамматики как за
любой естественнонаучный трактат. Ломоносов, академик, непререкаемый в
глазах современников авторитет в области русского слова, созданием своей
грамматики выполнял общественное задание.
Русский литературный язык в ближайшую послепетровскую
пору находился в сложном положении, испытав сильные сдвиги в
петровскую эпоху и, естественно, нуждался в авторитетном руководстве,
имея в виду дальнейшее его развитие. В петровскую пору характер его
сильно изменился: церковно-славянская стихия несколько оттеснена была в
нем на задний план, сильным напором хлынула в язык живая разговорная
речь, а кроме того, язык стал заполоняться иноязычными элементами, приток
которых в послепетровскую эпоху еще более усилился (немецкие,
французские заимствования), не всегда при этом оправдываясь
достаточными к тому основаниями.
Дальнейшее развитие русского литературного языка
находилось на распутии, необходимо было авторитетное вмешательство в
ход дальнейшего его развития. Не вернуться ли к устоям прежнего, в основе
«славенского», языка, который был нашим литературным языком в
допетровскую пору? Или оправдать симбиоз разговорной стихии нашего
языка с нормами прежнего литературного языка, умерив в нем долю
«славенского» начала? Как быть с гранями иноязычной стихии, все
врывающейся, где нужно и где ненужно, в литературный язык? Каковым,
вообще должно быть соотношение в литературном языке отдельных, по
исторической преемственности обозначившихся в нем, напластований?
Все эти и подобные им вопросы, острые для общественного
сознания современности, требовали своего разрешения. И всякая грамматика,
если бы она не дала ответа на эти вопросы, если бы она не носила в должной
мере нормативного характера, не удовлетворила бы общественной
[55]
потребности. Грамматика Ломоносова и иные близкие тематически его
труды, как и вся предшествовавшая его писательская и литературнохудожественная деятельность, были прямым ответом на эти больные вопросы современности. Проблема литературного языка гениальным прозрением Ломоносова была принципиально разрешена и разрешена
правильно: Ломоносов именно установил тот путь развития нашего литературного языка, который прямой линией сомкнет его с Пушкиным, этим
мощным создателем современного нашего литературного языка. В этом была
историческая миссия Ломоносова, которую он блестяще выполнил, в этом
основная заслуга Ломоносова перед русским обществом, перед русской
наукой. Ломоносов «чистый слог стихов и прозы ввел в России» — такова
сжатая оценка основной деятельности Ломоносова в глазах его
современников. Радищев, 30 лет спустя после смерти Ломоносова, несколько
скептически расценивая его деятельность как придворного одописца-поэта, в
то же время призывает «сплести венец ему как насадителю российского
слова» и «воспеть песнь этой его заслуге к обществу», ибо «в стезе
Российской словесности Ломоносов есть перьвый». Великий Пушкин,
продолжая заложенное гениальным своим предшественником дело
формирования русского литературного языка, сам в итоге своей деятельности
явившийся создателем современного литературного нашего языка, конечно,
глубже других сознавал громадность того, что сделал Ломоносов. И в разных
местах своих сочинений Пушкин дает меткими и красочными штрихами
характеристику деятельности Ломоносова в области русского языка: он
правильно расценивает значение дела Ломоносова как исторической миссии,
как громадной общественно-необходимой задачи, им успешно выполненной;
он по достоинству судит о заслугах Ломоносова, «утвердившего правила
общественного языка, давшего законы и образцы классического красноречия,
открывшего истинные источники нашего поэтического языка»; по образному
сопоставлению Пушкина, Ломоносов, как позднее его сподвижник
Батюшков, «сделал для русского языка то же, самое, что Петрарка для
итальянцев». Нет необходимости говорить о том, что последующая
общественная и научная критика не поколебала этого взгляда на роль
Ломоносова как великого реформатора русского литературного языка.[4]
Теоретические мысли Ломоносова о русском литературном
языке содержатся в рассуждении «О пользе книг церковных в российском
языке». Это известное его учение о трех стилях. Сущность этого учения
сводится к утверждению и церковно-славянских элементов и элементов
живой народной речи в нормах литературного языка, но — в известных
рамках, а также в определенном соотношении с жанром самого
литературного произведения. Элементы церковно-славянского языка при
этом не должны извлекаться из одной узкой церковно-богословской сферы, а
должны черпаться из таких источников, которые имели широкую, массовую
распространенность и были благодаря этому всем известны и общепонятны.
Литературный язык, таким образом, должен покоиться на началах, с одной
стороны, национально близких, а с другой — на элементах, понятных для
восприятия широких слоев говорящих.
Эти положения позволили Ломоносову счастливо разрешить
трудную задачу. Он не порвал совсем со стариной, слив с ней в одно
стройное целое новизну, что обеспечивало дальнейшее нормальное развитие
литературного языка. Ломоносов воспользовался элементами русского
разговорного языка, языка верхов тогдашнего общества, и, где было нужно,
поднял его, соединив с элементами церковнославянского языка, теми
самыми,
которые
были
всем
хорошо
известны
[56]
по церковным книгам. Каковы эти элементы должны быть, Ломоносовым
точно указано, — не слова «обветшалые» (в роде обавати, овогда и т. п.).
Эти слои лексики, которые могли уже быть непонятными даже в
образованной среде русских, Ломоносовым вовсе были исключены. Но в
языке церковных книг есть много слов, которые не только были вполне
понятны, но вполне обычны в употреблении русских, к какому бы кругу они
ни принадлежали. Сравните такие слова, как церковно-славянское град и
город,
церковнославянское
нощь
и
русское
ночь,
церковнославянское сокращать, преграждать, извлекать и т. п. Этот слой
церковно-славянской лексики Ломоносовым был признан вполне
допустимым для использования в литературном языке. С другой стороны,
среди элементов живого русского языка встречаются слова, редкие в
употреблении, обыденные, грубые, вульгарные, такие, которые по
возможности избегаются в речи. Ломоносов понял, что смешение в
литературном языке в одном контексте церковно-славянских элементов с
такими русскими словами не может быть терпимо, и устранил такое
сочетание. В итоге у него получился новый тип литературного языка,
правильного и гармоничного, смыкавшегося вместе с тем со старым
литературным языком благодаря общим церковно-славянским элементам.[5]
Свои теоретические мысли о русском литературном языке
Ломоносов изложил в конце своей деятельности, но определились они у него
раньше и проявлялись уже с первых его произведений. Реформа русского
литературного языка, осуществлявшаяся Ломоносовым с начала его
писательской деятельности, встретила полное одобрение. Ломоносов в
стенах Академии и вне ее завоевал себе первостепенное положение именно
как авторитет в области русского языка, и этот авторитет Ломоносова был
неизменным десятки лет, на всем протяжении его деятельности и долгое
время после его смерти. Сам Ломоносов поэтому с полным правом в своей
записке на высочайшее имя, поданной в июле 1762 г., отмечая свои заслуги в
течение 20-летней деятельности в Академии, по самому же началу говорит
именно о своей деятельности в области русского языка: «Одами,
публичными речьми и диссертациями пользовал и украшал я Академию
перед всем светом двадцать лет. На природном языке разного рода моими
сочинениями
грамматическими,
риторическими,
стихотворческими,
историческими, так же и до высоких наук надлежащими физическими,
химическими и механическими, стиль российской в минувшие двадцать лет
несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к
выражениям идей трудных, в чем свидетельствует общая аппробация моих
сочинений и во всяких письмах употребляемые ив них слова и выражения,
что к просвещению народа мною служит.[6]
Всестороннее исследование языка Ломоносова, которым мы
еще не располагаем, составление полного словаря к его сочинениям — наш
долг признательности к имени великого сына русского народа, к имени
величайшего русского ученого, все силы отдававшего одной науке, с
неизменными мыслями при этом — о славе отечества, о пользе русского
народа. Исследование о языке Ломоносова должно в полнейшем виде
вскрыть нормы общего литературного языка, как они пролагались деятельностью этого великого реформатора русского языка, причем эти нормы
должны сомкнуться с языком Пушкина, создателя современного нашего
литературного языка, то есть тем самым с нормами современного русского
литературного языка. По условиям места и времени здесь можно обратить
внимание лишь на отдельные явления из языка Ломоносова, оставляя при
этом
в
стороне
область
лексики
и
синтаксиса.
[57]
В произносительной системе русского литературного языка самым
характерным явлением служит его аканье. В современном литературном
языке соответственное произношение неоднородно. Московская норма дает
более сильный тип аканья, по северной (ленинградской) норме аканье
литературного языка более мягкого тона. По московской норме предударное,
также обычно послеударное (открытое) о и е произносится соответственно
почти как а и и (или, в отдельных категориях случаев, как сильно
редуцированные звуки), по ленинградской норме соответствиями этих о и е
являются те же различаемые в основном гласные о и е, но с окрашенностью
первого гласного оттенком звука а, второго гласного оттенком звука и. Таким
образом, например, московскому произношению 1-го л. ед. ч. наст. вр. биру
(беру), род. ед. ч. сила (села), в гори (в горе), дат. ед. дабру (добру), гара
(гора), нареч. полна (полно) отвечает произношение по северной
(ленинградской) норме в виде беиру, сеила, в гореи, доабру, гоара, полноа, то
есть с различаемыми в основном исконными соответственными гласными о и
е, которые лишь окрашиваются оттенками гласных а и и. Ленинградская
норма литературного произношения по данной черте ближе смыкается с
северным нашим окающим наречием. Мягкая степень ленинградской нормы
литературного аканья сама по себе объясняется именно территориальною
связью с окружающей живой окающей среден. Ломоносов, как это и можно
ожидать, дает норму мягкого, не московского, типа аканья. В § 99
Грамматики мы читаем: гласный о, «когда на нем нет ударения,
выговаривается как а, несколько с о смешенное; хорошо, подобен
выговаривают почти харашо, надобен». Ниже в своем месте Ломоносов не
счел нужным сделать подобную оговорку о произношении неударяемого
гласного е, то есть о близости его к гласному и; это, конечно, потому, что
степень вообще акающего произношения (в отношении ли гласного е, или в
отношении отмеченного гласного о) по Ломоносовской норме была
незначительной, мягкой.[7] Следует отметить, что и показания рифм в языке
Ломоносова в своем массиве очень слабо отражают картину аканья
(собственно, почти ее не отражают), по той же причине — общей его
незначительности.
Самым замечателькым является то, что норма Ломоносова,
определяющая характер литературного аканья, собственно отражена и в
языке Пушкина. Если обратиться к изучению по данным рифм этой черты у
Пушкина, можно было бы видеть, например, что наиболее характерные для
свидетельства об акающем произношении рифмы с колебанием в конечном
открытом слоге а и о, е и и, отчасти также с колебанием конечных открытых
е и я (а), у Пушкина количественно очень незначительны, притом относятся к
начальной поре творчества поэта и ограничены определенными жанрами
произведений, почти отсутствуя в области чистой лирики. Все это
свидетельствует о том, что и аканье Пушкина было аканье мягкое, не чистого
московского типа. Так обозначается в этой наиболее характерной черте
общей произносительной системы преемственная линия между
литературным языком эпохи Ломоносова и создателя современного
литературного языка Пушкина.
Известен характерный для русского языка переход е (из
старого е и еря) в о перед слогом не с палатальными звуками. От этого закона
имеют[58]
ся отдельные ряды отступлений, и наиболее численная группа
отступлений падает на иноязычную лексику, в частности лексику,
перешедшую к нам из церковно-славянского и вообще из старого книжного
нашего литературного языка (в церковно-славянском языке переход е в о был
совершенно неизвестен). В отношении старого литературного языка приходится утверждать большее: не только отдельные экземпляры слов церковнославянского или архаического вообще происхождения, но и иные заведомо
русские слова и отдельные формы слов (склоняемых, спрягаемых), то есть во
флективной своей части, могли в произношении на высокий «славенский»
лад звучать без изменения гласного е в о. В процессе развития нашего
литературного языка, особенно начиная с петровской эпохи, в связи с общим
проникновением русской стихии в нормы прежнего «славенского» языка, в
системе произношения интересующих нас слов (или форм слов) стало
постепенно стираться внешнее церковно-славянское их обличие, и отдельные
слова и цельные морфологические их группы, произносившиеся на старый
лад с е, начали уступать место новому их произношению, по-русски, с
изменением е в о. Норма Ломоносова вообще дает мало простора русскому
произношению подходящих слов и форм слов, с о. Согласно § 97
Грамматики произношение с о допускается в положении е после j (копьё,
моё, приём, ёж, и др.), в суффиксе -ек (кулёк), а кроме того в отдельных
словах, приведенных (всего в количестве 19 слов) в перечне. В окончаниях
(формы склонения и спряжения) о допускается лишь в стиле, свойственном
просторечию, то есть нормальным еще признается архаический тип
произношения с е, например, род. мн. трех. 2 л. ед. ч. везешь, тв. ед. огнем и
т. п. Если поверить эту теорию Ломоносова его практикой, свидетельством
его рифм, результат получился бы еще более яркий по противопоставлению:
только в низком стиле речи считается возможным произношение с о, будет
ли дело касаться отдельных слов или форм склоняемых и спрягаемых слов (т.
е. флективных их элементов), — в иных случаях предпочитается старое
произношение с е. Действительно, в непосредственном языке Ломоносова о
относительно широко практикуется в словах с положением гласного (притом
корневого) после шипящих,[8] в иных случаях всюду (в корнях, в
окончаниях), не исключая и положения гласного после j, рифменное
соединение требует высокого произношения, то есть произношения е. Только
дважды в раннем переводе оды Фенелона встречаются рифменные сочетания
ростjот // при шуме вод и допрядjот // прольjoт, 1, 5, и единично в
ямбическом триметре (1740г.) имеется рифма ведjот // льjот, 1, 23. Между
прочим, даже те слова, которые в Грамматике отмечены как произносящиеся
с о, в показаниях рифм Ломоносока звучат в произношении высоком, с е, ср.
постоянное Петр (рифмуется с ветр, кедр, щедр,, 6 сл.), вознес, понес,
принес (рифмы: небес, Апеллес, Геркулес, 9 cл.), лед // след 1, 53, 187, орел //
стрел I, 86, медом //следом, 1, 101, в места подземны// в хляби темны, 1, 283.
Непосредственный язык Ломоносова, как видно, более цельно отражает
интересующую черту, чем соответственное правило его Грамматики, давая
как обязательную норму старое еще произношение лексики с е. Таково было
общее состояние языка того времени и еще долгой последующей поры,
вплоть
до
Пушкина.
Только
Пушкин,
[59]
и то в процессе своего творчества,[9] принес значительное обновление
нашего литературного языка, широко раскрыв доступ русскому
произношению этого типа лексики, с о.[10]
Задненебный согласный г в языке XVIII века несомненно
широко еще произносился на старый «славенский», церковный лад, то есть
фрикативным образом, как h, и таково было произношение не только в
словах церковно-славянских по происхождению, но и в русской лексике, как
отзвук общего высокого на «славенский» лад произношения. В связи с
общим проникновением русских элементов в литературный язык, включая и
систему произношения, употребление в речи фрикативного h стало заметно
падать, и в современном литературном употреблении оно сохранилось в
изолированной группе слов (как бог, господь и др.), причем и здесь оно
начинает уступать место обычному в языке произношению г как взрывного
звука. Однако этот процесс разрежения в употреблении фрикативного h
относительно поздний, он принадлежал уже XIX столетию. Ломоносов (§ 102
Грамматики) устанавливает довольно жесткие нормы для произношения h; в
основном это лишь слова бог, господь, благо и их производные. Вряд ли
можно было бы думать, что в этом положении с ограничением произношения
h в литературном языке сказалась местная, севернорусская черта самого
Ломоносова,[11] любителя и начетчика церковных книг, хорошо, конечно,
знакомого с системой «славенского» произношения г. Норма Ломоносова
была продиктована, очевидно, картиной окружавшего его произношения,
двоившегося в одних рядах слов и устойчивого, именно с h, лишь в
ограниченном кругу лексики. Впрочем, можно думать, что в языке самого
Ломоносова не только в отмеченных словах, но и в иных случаях, в
стилистических условиях могло выступать «славенское» h. Это
свидетельствовалось бы показаниями рифм у Ломоносова.[12] Кроме того,
следует обратить внимание на то, что Ломоносов выставляет в качестве
нормальной формы для литературного языка произношение род. ед,
прилагательных и местоимений -го с h, допуская здесь произношение с в
лишь в просторечии или в лексике простонародной.[13] Конечно, такое
произношение флексии -го — архаическое, «славенское».
Из других особенностей, относящихся к характеристике
произношения, можно отметить твердость р в сочетании ер перед согласным,
например, произношение первый, твердый. Вариантное произношение с
мягким р (на письме, между прочим, сам Ломоносов практикует написание
еря
в
словах,
как
верьх,
перьвый,
церьков-
ный и др.) квалифицируется (§ 120) как просторечное. Это произношение,
между прочим, до недавней поры характеризовало московскую норму.
По поводу произношения группы чн Ломоносов не делает
специальных замечаний. Среди примеров в §§ 229 и 242 Грамматики
попадаются в написании с шн всего два слова: Лукишна, шапошница. Иного
подходящего материала у Ломоносова нет. Рифменные показания все без
исключения дают норму произношения этого сочетания с ч,[14] расходясь с
московской нормой литературного произношения. Встретившиеся
приведенные два слова в написании с шн, можно думать, отражают
просторечное произношение. Между прочим, такое же произношение с ч, по
свидетельству рифм, можно наблюдать и у Пушкина, у которого двоится в
произношении лишь слово скучный; в лирике оно почти постоянно звучит с
ч, и с ш — в «Евгении Онегине». Таким образом литературная норма в
отношении рассматриваемой черты у Ломоносова и Пушкина одинакова.[15]
Очень много материала у Ломоносова, относящегося к
характеристике морфологической системы литературного языка. В области
склонения, спряжения язык XVIII века хранил не мало архаических форм (не
обязательно церковно-славянских по происхождению). Они в значительном
числе представлены еще в языке Ломоносова. Некоторые из них совсем
вышли из языка в ближайшую послеломоносовскую пору, некоторые
просуществовали в литературном языке несколько далее и были изжиты в
общей системе уже к пушкинской эпохе. Не касаясь частностей, здесь можно
указать, например, в области склонения: обычные формы типа в земли, на
земли, редкость новых образований им. мн. от существительных муж. рода с
флексией а (в роде леса, острова, луга и т. п., § 119), формы род. мн. от
существительных муж. рода с твердой основой — без флексии (например,
предел, сопостат и др.), и, напротив, употребление в мягком различии тех
же существительных муж. рода, или в именах женского и среднего рода
окончания -ов (-ев), например, дактилев, рифмов, окончаниев и др.,
архаические формы тв. мн. у существительных муж. рода на ы (со многими
народы, всевозможными образы, способы и др.), предл. п. мн. ч. на -ех (в
градех, о славянех и др.), тв. мн. от существительных ж. рода с основами на
палатальный согласный с окончанием ьми (по § 160 Грамматики
устанавливаются собственно дублетные формы — добродетелями и
добродетельми, непосредственно же в языке Ломоносова преобладают
архаические образования на -ьми)[16]. Можно еще отметить в склонении
прилагательных дублетность формы род, ед. ж. рода на -ыя и -ой (§ 161), тип
склонения числительных 40, 90, 100 по образцу существительных во всех
падежах (§ 261), в спряжении глаголов — образования наст. времени типа
даваю (§ 284), познаваю, вставаю и под. (очень частые в языке Ломоносова,
продержавшиеся в литературном языке до конца XVIII в.), церковнославянский тип 1 л. ед. ч. на -жду от глаголов на -дить (побежду,
наслаждусь, учрежду и т. п., § 287), сменившийся формами на -жу лишь к
пушкинской эпохе, архаическая форма 1 л. ед. ч. мышлю (§ 366, 424),
дублетные формы 1 л. ед. ч. — архаическая бежу и живая бегу (§ 284) и др.
Особенно важен в морфологическом разделе слой тех явлений,
в
установлении
которых
Ломоносовым
отражена
нарочитая
нормализационная точка зрения. Это относится либо к явлениям
двойственного употребления тех или иных форм, либо к фактам
использования в литературном языке форм, употребление которых ие может
быть безусловным, а должно быть известным образом регулируемо или даже
признано вовсе нежелательным. Понятно, что этот материал Ломоносова
имеет большое значение для характеристики литературного языка его
времени, но, соприкасаясь в известных пунктах с нормами современного
нашего литературного языка, он приобретает тем большее для нас значение.
Известна двойственность флексии -у и -а у численных групп
существительных муж. рода в род. п. ед. ч.; у многих из этих
существительных наблюдается и в предл. п. ед. ч. колебание окончания -у и е. Ломоносов в §§ 172, 173, 190 Грамматики дает чрезвычайно тонкую,
выдающую большую остроту его наблюдения, характеристику употребления
одного и другого типа форм, научное значение которой сохраняется до
настоящего времени. Особенно трудным был здесь вопрос о нормах
употребления в названных формах флексии -у. Употребление этих форм
(особенно в род. п.) на -у в старом литературном языке было очень широким,
более широким, чем в последующее время, чем в современной! нашем языке.
Сам Ломоносов очень широко в собственных произведениях использует
формы с этой флексией, отчасти даже в нарушение формулированных самим
им правил. Правила же эти, помимо того, что содержат формальные указания
на возможность образования данных форм от определенных рядов
существительных, дают кроме того тонко подмеченную, правильную,
имеющую в известной мере свое значение и для современного языка,
стилистическую характеристику одного и другого типа форм. Эта
характеристика, пользуясь словами самого Ломоносова, звучит так:
окончание -у принимают существительные «тем больше, чем далее (они) от
славенского отходят, а славенские, в разговорах мало употребляемые, лутче
удерживают а», то есть в лексике «славенской», в стиле высоком не место
формам на -у, приличным для употребления в просторечии, вне высокого
стиля». Это, замечательное по своей тонкости, разграничение одного и
другого ряда форм правильно и исторически и фактически применительно к
литературному языку.
Выше приводилось отрицательное отношение Ломоносова к
формам им. мн. на -ии от существительных среднего рода на -ие; можно
отметить полное отсутствие у Ломоносова и форм им. мн. на -ы от слов
среднего рода на -о (типа окны, селы и т. п.). Между тем и одни и другие
формы широко бытовали в литературном употреблении в течение всего
XVIII века, перейдя и в XIX столетие: они здесь дожили до середины века,
когда обозначилось заметное их поредение и позднее полное изжитие в
языке. Таким образом, норма, выставленная Ломоносовым, пройдя, как
видно, длинную историю, явилась в конечном итоге нормой современного
нашего литературного языка.
Следует также заметить о форме род. мн. от имен
существительных на -ня (с предыдущим согласным, также j): и в Грамматике
(§ 170) выставлена как норма флексия в виде твердого н (напр. колоколен и т.
п.), это же твердое н практикуется Ломоносовым всюду в непосредственной
речи. Между тем в языке долгое время употреблялось в этой форме окончание колеблющееся — то твердое н, то мягкое нь. Здесь также норма
Ломоносова смыкается с нормой современного нашего языка.
Замечательно отсутствие у Ломоносова каких бы то ни было
данных о типе склонения слов среднего рода на мя с опущением в косвенных
падежах суффикса -ен (род. время, дат. времю и т. п.); этих форм не
оговаривает Грамматика, дающая обычные нормы соответствен[62]
ного склонения (род. времени и т. д.), их не знает и собственная речь
Ломоносова. Между тем эти формы бытовали в языке во всем течении XVIII
века, зашли и в XIX столетие, и в свое время Буслаев в своей «Исторической
грамматике» не прочь был даже согласиться на то, чтобы признать эти
формы допустимыми для собственно литературного употребления. Норма,
выставленная Ломоносовым, как видно, оказалась действеннее ученого
прогноза Буслаева: позднее в литературном языке этот тип форм полностью
оказался изжитым.
В § 446 Грамматики Ломоносов говорит о
дифференцированных формах страдательных причастий на -нный и на -ной и
соответственных от них формах род. ед. муж. и ср. рода, с одной стороны на ннаго, но, с другой стороны, на -ного. В части соотношения флексии это
различие принадлежало, помимо причастий, и прилагательным. Первый тип
форм предназначался для употребления в высоком стиле, второй тип
характеризовал просторечие. Эта дифференциация форм подмечена Ломоносовым очень тонко; соответственное различие в употреблении одного и
другого типа форм поддерживалось в языке сплошь до пушкинской эпохи
(включая ее), и лишь позднее произошло сглажение этих форм в результате
орфографической нормализации.
Правильно в § 436 применительно к системе старого
литературного языка разграничиваются формы местоимения в род. п. ед. ч.
женского рода ее как форма просторечия и ея, нормальная литературная
форма высокого стиля.[17] Это стилистическое разграничение обеих форм
просуществовало до недавнего времени, когда в результате орфографической
реформы 1918 г. форма ея как искусственная (церковно-славянская) по
происхождению была вообще изъята из употребления.
Известна и чрезвычайно важна с исторической точки зрения
характеристика отдельных категорий или отдельных форм у Ломоносова как
вовсе недопустимых в литературном языке, или допустимых, но в
определенном жанре произведений, в определенном стиле речи. Конечно,
язык и стиль за время, отделяющее нас от периода деятельности Ломоносова,
во многом изменился, тем не менее в известной доле характеристика
подходящих явлений, принадлежащая Ломоносову, сохраняет свое значение
и в настоящее время. Таково его суждение о прилагательных сравнительной
и превосходной степени на -ший: они признаются возможными для
использования лишь в «важном» и высоком стиле, вообще же нетерпимы в
образованиях
от
прилагательных
«низкого
знаменования»,
от
прилагательных, которые не были известны в «славенском» языке (§215). В
ряде параграфов (343, 440, 442, 444, 450, 453) Ломоносов затрагивает
вопросы образования и употребления причастий, всюду подчеркивая их
принадлежность высокому стилю, возможность их употребления лишь от
глаголов «славенского» происхождения. «Непристойными», «весьма
противными», «дикими и слуху несносными» поэтому представляются
Ломоносову причастия в роде говорящий, чавкающий (§ 440), брякнувший,
нырнувший (§ 442), качаемый, мараемый, трогаемый ( § 444) и т. д. Для
деепричастий наст. вр. даны ( § 354, 356) два типа форм на -я и на -учи (-ючи)
с указанием на то, что первый тип более свойствен образованиям от глаголов
«славенских», второй — от глаголов собственно русского происхождения. В
связи с этим мы, действительно, в самом языке Ломоносова встречаем
обильное употребление форм на -учи (-ючи), причем не только от «русских»
глаголов,
но
в
редких
случаях
и
от
глаголов
книжного
происхождения (ср. сокрываючи сына своего от греков, III, 44,
распростираючи, II, 221), Эти деепричастные формы на -учи, однако, можно
сказать, не пережили Ломоносова и к концу XVIII столетия почти совсем
вышли из нормального литературного употребления. В отношении
деепричастий прошедшего времени Ломоносов также отмечает наличность
двоякой их формы — на -в и на -вши (§ 394), оговаривая при этом, что
первый тип форм (на -в) «лучше» второго их варианта (на -вши), хотя,
прибавляет Ломоносов, «не без изъятия». Сам Ломоносов в своих
произведениях очень широко пользуется вариантом деепричастия на -вши,
однако в последовавшей истории литературного языка эти формы заметно
стали редеть в употреблении: их почти не знает Карамзин, Пушкин
пользуется ими очень редко, к тому же в определенных жанрах своих
произведений (письма, «Руслан и Людмила», «Домик в Коломне»),
незначительно их употребление у Тургенева и т. д. Согласно с нормой,
выставленной Ломоносовым, формы деепричастий на-в как «лучшие» к
современной стадии литературного языка еще значительнее оттеснили
вариантные формы на -вши, получившие некоторый отпечаток образований
просторечных.
Во многих случаях линия нормализации у Ломоносова
выражается путем опорочения тех или иных явлений, которые были в
современной практике языка, путем их характеристики как фактов низкого,
вульгарного стиля.
Так, в § 121 отмечаются как неправильные формы — формы
3 л. мн. ч. настоящего времени от глаголов II спряжения на -ют (в роде
видют). Эти формы, между прочим, принадлежащие московской норме
литературного языка, встречались в практике литературного языка и после
Ломоносова, почему вызвали замечания по поводу своей неправильности и
позднее, в частности у Барсова в его грамматике (1780 г.).
«Российскому слуху неприятными» считает Ломоносов
образования превосходной степени прилагательных (на манер польского
языка) помощью наи-, например, наилучший (§ 215). Ломоносов вообще
был чувствителен ко всему иноязычному, если оно заимствовалось без
необходимости или если оно было несогласно с строем русского языка.
Поэтому он возражает против вошедшего «в недавних временах» несвойственного русскому языку употребления («со французского языка принужденного») предлога чрез вместо от (§ 509), или против известных деепричастных конструкций с несогласованием в лице (типа «идучи я в школу,
встретился со мною приятель»), как конструкций, отражающих «свойство
чужих языков» (§ 539), вместе с тем он сочувственно относится к
употреблению («с рассуждением») оборота дательного самостоятельного ( §
533), так как эта конструкция, хоть «славенская», архаическая, но не
противоречит строю русского языке.
Ломоносов, большой начетчик церковных книг, знаток и
тонкий судья и ценитель величия и красот русского языка (см. его дифирамб
по адресу русского языка в предисловии к «Российской грамматике»), был
вместе с тем яркий северянин. Это не могло не наложить своего отпечатка на
оценку Ломоносовым известных явлений русского языка, как и на собственный язык его произведений. Из изложенного выше можно было видеть,
как в отдельных пунктах нормализации литературного языка нормы
Ломоносова, утвердившиеся в языке, смягчали московские устои прежнего
литературного языка. Это было общим воздействием на литературный язык
живой севернорусской стихии, это было формирующее начало в истории
русского литературного языка. Не все, конечно, что проводилось в язык
Ломоносовым как севернорусом. должно было войти и вошло в оборот
литературного языка. Черты, которые должны были восприниматься как
более
или
менее
резкие
местные,
областные
особенности, не могли ассимилироваться в общем литературном употреблении.
Модано было бы в числе таких черт отметить отдельные элементы лексики,
норму увеличительных и уничижительных образований существительных
типа ручище, с одной стороны (§ 246), скатертишко, с другой стороны ( §
248), таковы же не привившиеся, хотя известное время бытовавшие в языке
наречия сравн. степени на -яе (§ 218). В § 194 в связи с рассмотрением форм
им. мн. существительных на -ья Ломоносов прибавляет, что параллельно с
формами мн. ч. типа брусья, лоскутья и т. д. употребительны и вариантные
образования в виде имен среднего рода на -ье — брусье, колье, листье,
лоскутье и т. д» Однако последний ряд образований, в отдельных
экземплярах слов с отпечатком резкой диалектности, не вошел в нормы
литературного языка. Ср. еще рекомендуемые сочетания типа двои, трои,
десятеры вилы (§ 492) и др. В речи самого Ломоносова также можно было
бы отметить разного типа случайно оброненные диалектизмы, например,
форма им. мн. колечка (V, 101), отдельные примеры им. мн. на -а от
существительных на -анин, -арин, например, россияна, египтяна и др. (хотя
согласно Грамматике, § 192, нормой здесь должно служить окончание -ане),
формы род. мн. мышцей, IV, 276, также мерь, поль (употребляется и морей,
полей), братей и др.
Можно подойти к итоговым обобщениям.
Деятельность Ломоносова в формировании русского литературного
языка громадна. Плоды и выражение этой деятельности Ломоносова и в
теоретических его работах, в роде издания «Российской грамматики»,
«Руководства к красноречию» и др., и в еще большей мере в непосредственной писательской его деятельности, практически отразившей новые
нормы русского литературного языка. Не все в этих нормах пережило эпоху
Ломоносова и послужило к дальнейшему росту литературного языка.
Отдельные черты в этих нормах как изживавшие себя остатки давней
системы языка в последовавшем развитии русского литературного языка не
удержались; растворились в нем и немногие узкого диалектного характера
случайно оброненные черты индивидуальной Ломоносовской речи. Но
основной костяк выдвинутых Ломоносовым норм языка определил
дальнейшие судьбы его развития, пережил эпоху творческой деятельности
Пушкина и служит живой основой современного нашего языка. В этом
смысле Ломоносов жив и в наши дни, как жив и направлявший всю
деятельность Ломоносова его завет активной любви к великому русскому
языку, внимания к нему, заботы о нем, — для славы и пользы великого
русского народа.
[1] Пекарский, История Академии Наук, II, 271.
[2] Грамматика Востокова, которой суждено было сменить Ломоносовскую
грамматику, выпущена была в 1831 г.
[3] Ломоносов, Сочинения, под ред. Сухомлинова, IV, примеч. стр. 235 и
след.
[4] См. передовую статью в «Правде» 16 ноября 1936 г.
[5] Соболевский, М. В.Ломоносов, СПБ, 1911.
[6] Записки Академии Наук, XII, 104.
[7] Ср. резкий выпад Ломоносова (Грамматика § 119) против «безобразий» с
употребленном в им.п.мн. ч. от существительных среднего рода на -ие, а
также от прилагательных, окончаний с исходным гласным и вместо я,
например истинныи, известии. Между прочим, эти написания практиковал
Сумароков. Для Ломоносова такие формы были неприемлемы и «слуху
противны» морфологически, но кроме того со стороны произносительной
оли своим сильным «аканьем» резко расходились с соответственными
нормами Ломоносова.
[8] Впрочем, ср. рифмы : восшел // род. мп. дел, 1, 105, прошел // тучи стрел,
I, 187, света //бес счета I, 191, не хотел // предпочел, I, 243, великим бы почел
// смел (прош. вр.), II, 19, вошел//усмотрел, 11, 34, еще//вотще, 11, 63,
Петровых дел//отошел, 11, 86, труды несчетны //тщетны, II, 248, возжег //
брег, II, 263; рядом можно встретить рифмы шол // дол, I, 178, без счота //
ворота, I, 223, несчотно, несчотных // охотно, животных , II, 95, 119, через
многие расчосы // заплету тебя я в косы, II, 140 (гимн бороде), предпочол //
таков Троянам зол, II, 27.
[9] Так, к началу 20-х гг. Пушкин изживает произношение с е глагольных
форм наст. и прош. времени (типа идет и под., с одной стороны, типа поднес
— с другой стороны), к половине 20-х гг. то же наблюдается в склоняемых
формах (напр. тв. ед. существительных ж. рода на -ею и др.). На всем
протяжении творчества Пушкина, возрастая, идет процесс освоения
произношения с о вместо е страд, причастий на - енный ч т. д.
[10] В связи с рассмотренным вопросом о нормах произношения под
ударением вместо е гласного о можно заметить, что у Ломоносова формы мн.
числа от слова звезда, также прилагательное звездный, известны только в
старшем произносительном варианте с е (из первоначального ятя), ср.
постоянные рифмы у него: звезд // мест, въезд (очень часто), бездны //
звездны, II, 263. Это произношение наблюдается и у Пушкина (рифма: звезд
// разъезд, Галуб; Евг. Он.; Путешествие Он.).
[11] Виноградов, Очерки по истории русского литературного языка, 104.
[12] Ср. постоянные у Ломоносова рифменные сочетания с к при словах мог,
помог, достиг, снег. Напротив, с словами, кончающимися на х, рифмуются
бег, II, 272, недуг, II, 258, флаг, I, 147, на юг, II, 123, им. мн. враги, II. 206, род.
мн. вериг, II, 205. Наречие вдруг обычно в рифме на х (4 случая), но ср.
вдруг// лук, I, 158 (Из Анакреонта). вдруг//внук, 11, 232. Слово бог (в разных
падежах) встречается в рифменных сочетаниях со словами рог, залог, чертог,
строг, брег (богов // брегов, II, 16), дорога (боги// дороги, II, 98.
[13] Ср. у Ломоносова рифмы: едино слово // ничего другово, II, 44
(Демофонт). Кто видел простака из поваров такова // жаркова, 11, 225 (мелк.
ст.)
[14] Таковы рифмы сердечный с бесчеловечный, бесконечный, вечный,
встречный, заочно//не нарочно, I, 223, благополучно // неразлучно, II, 224,
конечно // вечно, II, 18.
[15] Обращает на себя внимание единичный случай у Ломоносова
рифменного сочетания шу и щу (Я только от творца прошу // И больше в
свете не ищу, I, 297); здесь, видимо, прокралась индивидуальная, областная
черта языка Ломоносова (произношение щ в виде твердого долгого ш). Ср.
еще рифму: питьем излишним // богатством хищным, II, 200
[16] См. подробнее в работе «Именное склонение в современном русском
языке», I—II, Л., 1927—1931.
[17] Ср. у Ломоносова употребление этой формы в рифмах: Тем дух
терзается сильнее от нея // печаль твоя, I, 227; дочь твоя//без нея, I, 244;
Скажи и не утаи, что было без меня // в сердце у нея, II, 15. То же у Пушкина:
На крик испуганный ея // ребят дворовая семья//сбежалась шумно, Е.0 VII,
16.
Г. О. ВИНОКУР
ЗНАЧЕНИЕ ЛОМОНОСОВА
В ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА
Профессор Григорий Осипович Винокур (1896—1947) — выдающийся русский
филолог XX века. Его труды по общему и русскому языкознанию, по проблемам
филологической методологии как первоосновы дисциплин гуманитарного цикла, по
истории и теории русской литературы; его принадлежность к знаменитой плеяде
пушкинистов 30-х годов и особенно занятия пушкинской текстологией; его вклад в
прикладные области лингвистики — лексикографию и культуру языка — широко
известны и получили признание в отечественной и зарубежной науке как классические.
При столь широком диапазоне возможностей и интересов Г. О. Винокур отдавал
предпочтение курсу истории русского литературного языка, который фактически был им
впервые создан как последовательное учение об исторической стилистике, то есть наука
об особенностях функционирования русского языка в процессе развития русского
общества и русской культуры1.
Настоящая публикация представляет собой последний по времени текст,
подготовленный Г. О. Винокуром для доклада о Ломоносове в МГУ 27 марта 1945 года2.
http://www.lomonosov300.ru/.
Великий русский ученый и поэт Ломоносов оказал громадное
воздействие на весь ход развития русской филологической культуры, в том
числе на развитие русского литературного языка. Разнообразно и щедро
одаренный от природы, обладая не только творческим гением, но также
обширным, трезвым и светлым умом, горячо преданный родине и
потребностям ее культурного преуспеяния, Ломоносов, как никто из его
предшественников и современников, сумел правильно определить
соотношение тех элементов, из которых исторически складывалась русская
письменная речь, и угадать насущные, живые нужды ее развития. Главную
долю своих поистине неиссякаемых духовных сил Ломоносов постоянно
уделял занятиям в области физики и химии. Но, глубоко погруженный в эти
свои специальные занятия, Ломоносов все же умел находить и время, и
вдохновение как для поэзии, так и для собственно филологических работ,
попеременно посвящая себя то риторике и поэтике, то вопросам
стихосложения, то стилистике и грамматике. Этот грандиозный размах
деятельности великого русского энциклопедиста не только вызывает
восхищение у нас, его потомков, но предъявляет к нам также требование
внимательного, усердного и точного изучения оставленного им культурного
наследства. Постараемся отдать себе отчет в том, чту именно поставило имя
Ломоносова на такую высоту в истории русского литературного языка.
Для этого прежде всего нужно воссоздать то состояние, в котором
Ломоносов застал русскую письменную речь при своем появлении на
поприще русской культуры. В первые десятилетия XVIII века русский
литературный язык находился в состоянии сильного брожения и внутренней
неустойчивости. Это было следствием общих сдвигов в русском культурном
развитии, связанных с экономическим и политическим переустройством
России на рубеже XVII и XVIII веков и особенно ярко проявившихся в
царствование Петра I.
До середины XVII века русская литературная речь представляла собой
своеобразную двуязычную систему. В распоряжении пишущих был не один,
а два типа письменной речи, каждый из которых применялся от случая к
случаю, в преимущественной зависимости от содержания и литературного
характера излагаемого. Для всего, что сколько-нибудь возвышалось над
непосредственными бытовыми надобностями, что заключало в себе научную
и публицистическую мысль или же ту или иную попытку художественного
изображения, — вообще для всего, что было адресовано к читателю как
материал для чтения, применялась та разновидность письменной речи,
которая представляла собой обрусевшую форму языка православных
церковных книг, берущего свое начало от старославянского языка,
созданного деятельностью Кирилла и Мефодия в IX веке. Мы называем
сейчас этот тип древнерусской письменной речи церковно-славянским
языком. В старину его называли просто языком "славенским". Это был язык
исключительно книжный, довольно сильно отличавшийся от древней
русской бытовой речи как с грамматической, так и с лексической стороны. В
этом книжном языке были не только неизвестные живому языку слова, но
также особые грамматические категории: двойственное число, форма
звательного падежа, формы прошедшего времени (аорист и имперфект),
синтаксические обороты — например, дательный самостоятельный и т. д. Но
многое в этом книжном языке совпадало и с живой речью, представляло
собой своеобразный вариант живого языка, то есть звучало в сравнении с
обычной речью в несколько измененном виде, как, например, брада вместо
борода, ношь вместо ночь, вижду вместо вижу, в руце вместо в руке, слепаго
вместо слепова и т. д.
Этому книжному славенскому языку противостоял в письменном
употреблении другой тип языка, который был гораздо ближе языку живого
устного общения и применялся для чисто деловых надобностей —
официальной и частной переписки, дипломатических сношений, составления
юридических документов и правительственных распоряжений и т. д. Этот
государственно-канцелярский язык в разных областях России отличался
местными особенностями, но к эпохе Петра I в значительной мере
унифицировался уже по образцу языка московских царских канцелярий, так
называемых Приказов, почему его и называют нередко московским
приказным языком.
Однако ко времени этой унификации приказного языка,
превращавшегося мало-помалу в язык общегосударственный, в русской
письменности возникли многие новые потребности, которые трудно было
удовлетворить очерченной системой письменного двуязычия. Начиная со
второй половины XVII века, и с особенной силой при Петре I, значительно
расширилась самая область применения письменного слова. Это
происходило в связи с появлением и развитием новых жанров
художественной литературы (вирши, драма, бытовая и авантюрная повесть),
в связи с возрастающей нуждой в литературе технической, научной,
прикладной, в связи с распространением печатного слова в виде газеты. Вся
эта обширная светская письменность нового типа не могла быть обслужена
ни одной из двух ранее употреблявшихся разновидностей письменной речи.
Славен-ский язык был для нее непригоден вследствие своей тесной связи с
церковной литературой, препятствовавшей его обновлению со стороны
лексики и синтаксиса, а также вследствие явного противоречия между общей
чуждой окраской этого языка и практическим характером новых видов
письменности. С другой стороны, приказный язык, хотя и близкий по
формам к живой речи, был очень однообразен и беден средствами для того,
чтобы стать органом собственно литературного, обработанного и изящного
изложения. Для новой литературы нужен был новый книжный язык, то есть
такой язык, который был бы пригоден для литературного письма и обладал
бы соответствующей образностью, но и в то же время был бы лишен
привкуса церковности и старины, отличался бы колоритом светскости и
живой современности. Поисками такой новой книжной, но светской
литературной речи и были заняты силы русских литераторов конца XVII и
начала XVIII века.
Но дело это было трудное, а потому удавалось не сразу.
Руководствуясь скорее инстинктом, чем ясным пониманием цели и
сознательным к ней стремлением, литераторы, и в особенности переводчики
этого времени, чаще всего прибегали к крайне беспорядочной,
неорганической и искусственной смеси из двух основных типов прежнего
письменного языка, густо сдабривая ее к тому же обильными и
некритическими заимствованиями из западноевропейских языков. Возникали
неуклюжие тексты, в которых церковно-славянские формы сочетались с
модными западноевропейскими словами, а библейские слова и выражения
оказывались в тесном сочетании с элементами бытовой фразеологии. Для
примера приведу несколько фраз из популярной повести начала XVIII века
"Гистория о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной
королевне Ираклии Флоренской земли". Разбойники выбирают Василия
своим атаманом, но берут с него обещание, что он не будет стараться
проникнуть в одну из комнат их дома, находящуюся постоянно на запоре:
""Господин атаман, — говорят они, — изволь ключи принять, а без нас во
оной чулан не ходить; а ежели без нас станешь ходить, а сведаем, то тебе
живу не быть". Видев же Василей оной чулан устроен зело изрядными
красками и златом украшен, — продолжает повествователь, — и окны
сделаны в верху онаго чулана, и рече им: "Братцы молодцы, изволте верить,
что без вас ходить не буду и в том даю свой пароль"". Впоследствии Василий
обнаруживает в этом чулане прекрасную пленницу Ираклию, которая
обращается к нему так: "Молю тя, мой государь, ваша фамилия како, сюда
зайде из котораго государства, понеже я у них разбойников до сего часу вас
не видала, и вижу вас, что не их команды, но признаю вас быть некотораго
кавалера"1. В этих отрывках "славенские" формы: рече, зайде, зело, како;
русское просторечие: чулан, братцы-молодцы, окны и модные иностранные
слова: пароль, фамилия, кавалер не представляют собой одного
стилистического целого, а являются как бы цитатами, наудачу выдернутыми
из трех разных языковых стихий, не приведенных к единому началу.
Но, начиная с 30-х годов XVIII века, в истории русского письменного
слова возникает перелом, связанный больше всего с наметившимися к этому
времени успехами новой русской литературы, которая взяла на себя трудное
и почетное дело литературной нормализации русского языка. Самым
удачливым из этих нормализаторов русского языка и был Ломоносов.
В этом движении к нормализации литературной речи на первых порах
наметились два основных направления. Первое из них, особенно отчетливо
представленное Тредиаковским, высказывалось за полный разрыв с
церковно-славянской традицией и за исключительную ориентацию на
обиходную русскую речь, но речь не народную, а избранного социального
круга, на "лучшее употребление", как выражался Тредиаковский. Этот
писатель начал свою литературную карьеру в 1730 году переводным
романом "Езда в остров любви", в предисловии к которому заявлял, что свою
книгу он "не славенским языком перевел, но почти самым простым Русским
словом, то есть каковым мы меж собой говорим"2. Но эта программа, сколь
бы привлекательной она ни должна была представляться, на деле оказалась
невыполненной. Да она была и невыполнима. Она предполагала такую
степень обработанности и такой литературный блеск обиходного языка
образованных слоев общества, которые мерещились возможными молодому
Тредиаковскому, только что вернувшемуся из Парижа и начитавшемуся там
французских трактатов об изящной речи придворных и учено-литературных
кругов, но каких не было и не могло быть в начале XVIII века в России. Этото противоречие и проявилось полностью в романе Тредиаковского,
написанном, вопреки авторскому намерению, языком тяжелым, неуклюжим,
наполненным славянизмами и провинциально-семинарскими оборотами
речи.
Но нереальность программы Тредиаковского сказывалась еще и в том,
что желание опереться исключительно на бытовой язык, не
приспособленный еще вовсе к собственно литературным задачам, с
неумолимой неизбежностью бросало русскую письменность в объятия
западноевропейской стихии и приводило к тому дикому переполнению
русского языка наспех усвоенными иноязычными элементами, образцы
которого в таком изобилии сохранились до нас в памятниках XVIII века. Где
следовало искать прочных регулирующих начал для литературной обработки
живого русского языка — на Западе, в чуждой иноязычной среде, или же в
национальном предании, в традициях древнерусского книжного языка? Так
только мог стоять вопрос в эпоху первых успехов новой русской литературы.
И вот появляется Ломоносов, который без всяких колебаний, твердо и
уверенно, дает последовательно и строго национальное разрешение этой
проблемы. "О пользе книг церковных в российском языке" — так называется
основополагающий, небольшой по объему труд Ломоносова3, в котором он
уже позднее, в 1755 году, с редкостной ясностью суждений подвел итог
созданному им и победившему направлению в обработке русского
литературного языка.
Совершенно неверно было бы думать, будто, говоря о пользе
церковных книг для русского языка, Ломоносов полностью восстанавливал
отжившую систему древнерусской книжной речи. Это не давало бы никакого
решения проблемы, да и чисто практически было бы невозможно. Но в томто и проявилась сила позиции, занятой Ломоносовым, что он сумел отличить
в предании старой книжной речи живое от мертвого, полезное и
продуктивное от окостеневшего и неподвижного. Ломоносов — первый из
деятелей русской культуры, который отчетливо увидел то, что теперь видит
каждый грамотный русский, а именно — что за время многовекового
воздействия церковно-славянской стихии на русскую письменную речь
множество церковно-славянских слов и выражений прочно осело в устной
речи грамотных русских людей, став, таким образом, неотъемлемым
достоянием повседневного языка носителей и строителей русской культуры.
Сравните, например, в нашем современном языке враг, храбрый вместо
древних ворог, хоробрый; нужда вместо древнего нужа; мощно вместо
древнего мочно и мн. др. Сравните, далее, и такие убедительные примеры
взаимной дифференциации народных русских и церковно-славянских
элементов, как страна при сторона, невежда при невежа, горящий при
горячий, истина при правда, изгнать при выгнать и множество других.
Ясное понимание того, что язык русской образованности постепенно
возникает на почве этого плотного сращения обеих исторических стихий
русского письменного слова, сквозит в каждом положении филологических
работ Ломоносова, в каждой строке его собственных литературных
произведений. Именно на этом взгляде и строится все знаменитое учение
Ломоносова о составе русской лексики и ее употреблении. Сущность этого
учения вкратце состоит в следующем.
Все слова, какими может располагать русский язык, Ломоносов делит
на три основных разряда. К первому он относит слова, общие для языка
церковных книг и для простого русского языка, как, например, слава, рука,
почитаю. Ко второму относятся такие слова церковных книг, которые в
простом русском языке не употребляются, но все же понятны грамотным
людям, например, отверзаю, взываю, насажденный. Есть в церковном языке
также слова непонятные и представляющиеся устарелыми, как, например,
овогда — некогда, свене — прежде. Но их Ломоносов вообще не считает
возможным употреблять в русском литературном языке. Наконец, третий
разряд составляют слова, совсем неизвестные языку церковных книг, как,
например, говорю, ручей, пока. В числе этого рода слов Ломоносов особо
выделяет слова "презренные", то есть грубые и вульгарные, которые он также
не советует употреблять, разве только в "подлых комедиях"4.
Посредством различной комбинации слов этих трех разрядов, согласно
учению Ломоносова, в русском литературном языке создаются три разных
стиля: в ы с о к и й, п о с р е д с т в е н н ы й, или средний, и н и з к и й5,
который часто назывался также п р о с т ы м. Высокий стиль составляется из
слов первого и второго разрядов, то есть из слов "славенороссийских", общих
для обоих языков, и собственно "славенских", однако, как специально
оговаривается Ломоносов, "вразумительных и не весьма обветшалых"6.
Средний стиль составляется преимущественно из слов первого разряда
("славенороссийских"), но к ним, как говорит Ломоносов, "с великою
осторожностию"7 можно присоединять как чисто церковно-славянские, так и
чисто русские слова. Наконец, низкий стиль состоит из слов третьего и
первого разрядов (то есть из комбинации чисто русских и
"славенороссийских" слов).
Возникающая таким образом стройная стилистическая система
покоится на двух главных основаниях. Во-первых, она вытесняет за рамки
литературного употребления как церковно-славянские, так и русские
лексические крайности, то есть те элементы обоих языков, которые стоят на
конечных границах общей цепи словарных средств русской литературной
речи. Во-вторых, и это самое важное, в о с н о в у всей системы кладется
"славенороссийское" начало русского языка, то есть такие средства, которые
у русского и церковно-славянского языка являются совпадающими, общими.
В самом деле, "славенороссийские" слова, в той или иной комбинации, мы
встречаем в каждом из трех стилей, устанавливаемых Ломоносовым. Но в
высоком они сочетаются с чисто "славенскими", в низком — с чисто
русскими, а в среднем — с теми и другими. Следовательно, Ломоносов
объявляет как бы генеральной линией развития нового русского
литературного языка ту линию скрещения обеих языковых стихий, которая
наметилась уже на предшествующих стадиях истории русского языка и с
изумительной зоркостью была им угадана. Именно таким путем удалось
Ломоносову вывести русский литературный язык на тот путь развития,
который в будущем привел к такому яркому и мощному расцвету русское
слово.
Указанное скрещение обоих исторических начал русского языка
практически означало не что иное, как последовательное вовлечение в его
структуру известных церковно-славянских элементов, постепенно
переходивших
из
разряда
собственно
"славенских"
в
разряд
"славенороссийских". Русский язык этим путем как бы отвоевывал у
церковного языка форму за формой, слово за словом, лишая их специфически
церковного привкуса и превращая их в свое собственное достояние. Легко
понять, что этот синтез осуществлялся легче всего на почве среднего стиля, в
котором не случайно, как мы видели, могли участвовать слова всех трех
разрядов, с скрещенными "славенороссийскими" в центре. Таким образом,
Ломоносов не только отдавал себе отчет в том, что такой фонд скрещенных
славянских слов существует, но гениально предвидел также, что этот фонд
будет со временем все более расширяться, что процесс отвоевывания
русским языком слов и форм из языка церковного будет продолжаться и
впредь. В этих дальнейших завоеваниях русского языка Ломоносов
справедливо видел также основное противоядие против засорения русского
литературного языка ненужными заимствованиями из чужих языков. По
этому поводу Ломоносов говорит: "Таким старательным и осторожным
употреблением сродного нам коренного Славенского языка купно с
Российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам
из чужих языков... и Российский язык в полной силе, красоте и богатстве
переменам и упадку неподвержен утвердится..."8 Это не исключало
возможности введения в русский научный язык международных научных
терминов, составленных из греческих и латинских корней, как, например,
встречающиеся в собственных сочинениях Ломоносова барометр, горизонт,
инструмент, пропорция, фигура и т. п. Но это помогало создавать и
собственные новые термины из "славенороссийского" материала,
соответствующие западноевропейским, как, например, встречающиеся в
собственных научных сочинениях Ломоносова преломление, истолкование,
плоскость, явление и т. п.
Основная заслуга Ломоносова заключается, следовательно, в том, что
он создал прочную почву для развития нового книжного, но уже светского,
общегражданского русского литературного языка. С разработкой этого языка
связано и самое крупное из филологических сочинений Ломоносова — его
"Российская грамматика", появившаяся в 1755 году9. Написание этой
грамматики есть поистине величайший из подвигов Ломоносова. Ведь надо
помнить, что грамматика Ломоносова — это первая русская грамматика,
потому что все более ранние грамматики были посвящены исключительно
церковно-славянскому
языку.
Ломоносов
умело
воспользовался
предшествующей грамматической традицией, но сделал гигантский шаг
вперед, впервые в русской истории избрав предметом грамматического
изучения новый, светский русский литературный язык и тем самым положив
начало дальнейшему его грамматическому совершенствованию.
Глубоко волнуют современного наблюдателя черновые заметки Ломоносова
к его "Российской грамматике", показывающие, с каким ясным сознанием
лежащего на нем гражданского долга приступал этот великий исследователь
природы к своему обширному филологическому труду. В этих заметках
Ломоносов, между прочим, признается, что его главные труды "воспящают"
его "от словесных наук"10, то есть мешают ему заниматься филологией, но
что тем не менее он берется за них, так как видит, что никто другой за это
дело не принимается. "Я хотя и не совершу, — пишет Ломоносов, — однако
начну, то будет другим после меня легче делать..."11
----------------------------------------------------------------------------------------------1
См.: Г. О. В и н о к у р, О задачах истории языка. — В его кн.: Избранные
работы по русскому языку, М., 1959.
См. первый набросок от 7 января 1945 года, — ЦГАЛИ. Фонд Г. О.
Винокура (№ 2164). Оп. 1. Ед. хр. 109.
--------------------------------------------------------------------------------------------------1
Цит. по: "Русские повести XVII—XVIII вв.". Под ред. и с предисл. В. В.
Сиповского, СПб., 1905, с. 114—116.
2
См.: В. К. Т р е д и а к о в с к и й, Предисловие к переводу французского
галантного романа "Езда в остров любви", СПб., 1730, с. 8.
3
См.: "Сочинения М. В. Ломоносова, с объяснительными примечаниями
академика М. И. Сухомлинова", т. 4, ч. I, СПб., 1898.
4
"Сочинения М. В. Ломоносова", т. 4, ч. I, с. 227. 5 "Сочинения М. В.
Ломоносова", т. 4, ч. I, с. 227.
5
"Сочинения М. В. Ломоносова", т. 4, ч. I, с. 227.
6
Т а м ж е.
7
Т а м ж е, с. 228.
8
"Сочинения М. В. Ломоносова", т. 4, ч. I, с. 230.
9
Т а м ж е, с. 5—224.
10
"Сочинения М. В. Ломоносова", т. 4, ч. II, с. 27.
11
Т а м ж е.
12
Т а м ж е, с. 49 (3-й пункт I части в составленном Ломоносовым плане
"Грамматики": "О произношении писмен Российских в простых разговорах",
4-й пункт: "О произношении писмен в штиле").
13
Т а м ж е, ч. I, с. 129, 185, 186, 188 (§ 347, 444, 446, 453).
14
Т а м ж е, с. 87— 88 (§ 190).
2