Глава 7. Тайна старого кладбища

Глава 7. Тайна старого кладбища
— Напрасно вы его рассердили, — выдавил пацан побелевшими губами. — Ой, зря! Не надо было
за ним гоняться. А тем более, капканы ставить. Он же вас не трогал. А теперь запросто может. — Они
сидели в хозяйской кухне. Пацан на грубо сколоченной лавке, земы верхом на табуретах.
— Что значит, может, шкет?!
— Мамка нам с Ксюшей строго настрого приказала: вы его не троньте. И он вас тогда, тоже…
Протасов и Волына переглянулись.
— Он вещи только один раз разбрасывал. Перед тем, как тетя Жанна пропала… — пацан будто
бредил наяву. — По крыше ночью ходил. Под окнами топал… Я слышал… А, один раз, даже заговорил
с нами.
— Как это? — спросил Протасов, потея в скверно протопленной хате.
— Мы с Ксюшей дома сидели. В тот месяц, что Жанна пропала. Мамка в город уехала. К тете Гале.
И вот, только солнце село… Сидим. Тут голос мамкин из-за двери: «Дети, откройте мне».
— Мамкин?! — перебил Протасов. — Мамкин, ты уверен, малой?!
— Похожий очень. Только, хрипловатый немного. «Откройте», говорит, дети. Я пошел отворять…
— Ой, неумный! — воскликнул Вовчик.
— Замажь пищалку, — зашипел Протасов.
— Я думал, это мамка из гостей воротилась. И тут, Ксюша, как схватит меня за руку: «Стой! Это не
наша мамка! Мамка в гостях у тети Гали!». А Гость снова: «Детки, откройте мне». Ксюша мне шепотом:
«Не открывай. Нельзя открывать!». И Ему: «Мы не можем открыть». А он: «Откройте, дети, я замерз».
Ксюша говорит: «Уходи. Уходи, пожалуйста!»
— И? — Протасов чувствовал себя астронавтом, у которого вот-вот разгерметизируется скафандр.
— А Гость как заладил: «Пустите меня, дети. Пустите. Замерзаю я». Ксюша мне на ухо: «У нас
запасной ключик под козырьком на крыльце. Мамка о нем знает. А Гость нет». Я Ксюше: «А вдруг и
Гость знает?». А Ксюша: «Так или нет, только Гость не смеет зайти, пока его не позовешь. Ты только
молчи. Ничего больше не говори!». Мы с Ксюшей под диван спрятались. За руки взялись… — голос
мальчугана задрожал, и Протасов, не выдержав, потрепал пацана по плечу.
— Не кипишуй, малый. Теперь этому клоуну конец. Чем закончилось?
— Ушел он. Потоптался, потоптался, и ушел.
— Маме рассказали? — прищурился Протасов. Игорешка кивнул.
— Мамка испугалась очень. В церковь нас водила. Свечки поставила. Много свечей…
— А следы? — спросил Волына. — Ты хотя бы какие следы видел? — Читатель, очевидно, помнит,
что Вовчик некогда работал оперуполномоченным уголовного розыска. Игорешка замотал головой.
— Не было никаких следов. Я утром искал. Только мои, Ксюшины, и мамкины…
Вовчик встрепенулся, как человек, с трудом смахнувший наваждение.
— Малый, ты кислоту, часом, не жрешь?
— Никакой я не наркоман! Мы с Ксюшей слышали. А один раз видели…
— Что видели, пацан?
— Лицо. За стеклом. Белое такое, как у покойника. В капюшоне.
Протасов поперхнулся.
— В капюшоне?!
— Вдвоем «Момента» нанюхались. — Не так для собеседников, как для себя, провозгласил
Волына. — Слышь, зема? Иркины «пионеры» — конченые нарики. Наркоты до икоты. Без базара.
— Заткнись, Вовчик. Не слушай его, малой. Чего еще знаешь?
— Раз Гость вещи раскидал, значит вы ему не понравились. И он сердится. Хочет, чтобы вы ушли.
— Куда это ушли?
— Ну, съехали из дому…
— Пускай закатает губу, — вставил Вовчик.
— Тихо ты! Давай, стрюкан, не томи. Чего нам теперь делать?
— Я не знаю, — Игорешка уставился в пол. Доски были крашеными. В общем, ничего интересного.
— Только он… сердится, но еще не злится…
— Ты это куда клонишь? Давай, выкладывай…
— Он… — шмыганье носом, — может и убить вас… и нас тоже… или утащить с собой… —
мальчишка принялся растирать кулачками глаза. Слезы выскользнули из-под пальцев и побежали по
побелевшим щекам.
— Ты гонишь, пионер! — взорвался Волына. — Мы с Протасовым сами, кого хочешь убьем!
— Заглохни, Вовчик, — попросил Валерий. — Как, в натуре, интересно знать, ты его убьешь, если
он и без тебя, короче, мертвяк?
— Мертвяком он будет, когда я его на мушку возьму. Таким конкретным жмуром, залюбуешься,
зема. Как задурачу полный диск в пузо!.. — Волына выдернул из сумки ППШ. У Протасова глаза
полезли на лоб:
— Спрячь ствол, плуг!
Против опасений Валеры вид боевого оружия не произвел на мальчишку особого впечатления,
будто Волына махал не пулеметом, а палкой копалкой, благодаря открытию которой неандерталец
некогда продвинулся в гомо сапиенсы.
— Вот, дурак! — выругался Протасов, подумав, что стоит пацану стукнуть участковому, и не
оберешься беды.
— Была у нас собака, — заговорил пацан, не обращая внимания на Вовчика. — Чернушкой звали.
Мамка ее на рынке подобрала. Там сука ощенилась, а потом ее машина сбила. Щенки замерзли, а
одного мамка принесла… За пазухой. Мы, сперва, в хату ее пустили. Но, она писала везде, у тахты
ножки погрызла, а когда до мамкиного ватника добралась…
— Как это, добралась? — нахмурился Волына. В селах не принято держать собак в доме. Пес на
диване для сельского жителя выглядит почти так же нелепо, как если бы горожанин приютил в квартире
лошадь.
— Ну, до дыр проела. Так мамка ее на улицу выгнала. Посадила в будку, на цепь…
— Зарубить надо было. За ватник. По любому.
— Давай дальше, — распорядился Протасов, не зная толком, хочет ли услыхать развязку.
— Чернушка в будке пищала, по ночам… Ночью во дворе страшно.
— Ясен пень. К хате приучили.
— Мы ей тряпок настелили. Но, она все равно скулила. И, еще лаяла так, что скоро охрипла.
— Сбесилась, псина, по любому.
— А потом… — мальчуган запнулся, ни в силах вымолвить ни слова. Протасов придвинулся
поближе, положив могучую пятерню на куцее плечико «пионера». Он не был силен в обращении с
детьми, своих у него не случилось, с чужими же он общался редко с тех пор, как бросил тренерскую
работу.
— Не дрейфь, пацан. Понял, да? Погляди на нас. Где ты еще таких здоровенных мужиков видел?
Подпишемся, если что… — Протасов не успел закончить, хлопнула дверь, и в кухню влетела Ксюша.
— Опять вы за свое?! Хотите, чтобы мамка узнала?!
— Подожди! — Протасов, словно защищаясь, приподнял руку.
— Гость у них вещи раскидал, — пролепетал Игорь, уставившись на ботинки. Ксюша опешила.
— Как, раскидал?!
— К хреновой бабушке, по любому.
— Ты не психуй, — примирительно начал Протасов. — Мы ж ни черта не понимаем. А оно, видишь,
как оборачивается.
— Вещи раскидал!? — переспросила Ксюша.
— Точно. — Протасов скромно кивнул. — Обозлился, понимаешь, за капкан…
— Вы поставили на него капкан?!
— А ты хотела, чтобы мы его в задницу лобызали?!
— Так вы на него охотились?!
— Смотреть на него, что ли!?
— Лучше вам переехать.
— Не гони, малая…
— Да с каких таких пирогов?! — взорвался Вовчик, и Протасов испугался, что он снова вытащит
автомат, и тогда уже точно неприятности гарантированы. Заселяясь, они наврали Ирине, будто гоняют
машины из Тольятти. «Такая работа, понимаешь? Триста лет за рулем, три века без сна, е мое. Партию
пригнали, с АвтоВАЗа, и гуляй, пока тачки через автосалон не распродадутся. И снова, на Волгу, за
орденами». Ирина тогда пожала плечами, то ли поверив, то ли сделав вид. Если дети настучат про
пулемет, Бог знает, что той взбредет в голову. Хотя, гонять машины, тоже не фунт изюму. На дорогах
творится такое, что монтировкой никого не напугаешь. Прошло время монтировок.
— Тихо, Вовчик. — Не делай волны, е мое. Дай ей сказать. С чего это ты решила, что нам надо
сваливать?
— Для вашего же блага.
Девчонка повернулась к брату:
— Пойдем, Игорь.
— Чем с собакой закончилось? — спросил Вовка уже в спину.
— Ее на две части разорвали, — не оборачиваясь, сказала Ксюша.
— Кто разорвал?
— Обереги в комнате повесить надо… — Ксюша уже вышла наружу. Мальчишка задержался в
дверях.
— Кого повесить? — не расслышал Протасов. — Чего повесить, пацан?
Зато Волына, воспитанный бабушкой в деревне, сразу сообразил, о чем речь.
— Это дело, по любому.
— Обереги от злой силы. А еще чеснок помогает…
— Малый. Ты про какое кладбище говорил?
— Про заброшенное, дядя Валера.
— То, что за вашим садом?
Игорь едва открыл рот, как громко хлопнула входная дверь. Все трое вздрогнули. Из сеней
зазвучал раздраженный голос Ирины:
— Валерий, опять в хате накурено!
— Нервы, блин, ни к черту, — пробормотал Протасов, смахивая пот со лба.
— Валерий!? Что ты там ворчишь!?
— Да то Вовка начадил.
— А мне до лампочки, кто! — Ирина явно была на взводе. — Я же тебя русским языком
предупреждала, чтобы у меня в доме не смалить.
— Да не курил я, — вяло оправдывался Протасов.
— Я тебя в последний раз предупреждаю!
Диалог получился «за глаза»: Ирина кричала из сеней, Протасов «отгавкивался» из кухни. Таким
образом, субъекты перепалки находились вне зоны видимости друг друга, как военные корабли в
современном бою, что, впрочем, совершенно не мешало обоим.
— Еще раз курнешь! — предупредил Протасов Волыну, и показал на запасной выход. Валерий
решил ретироваться, тем более, что к какому бы то ни было конструктивному обмену мнениями по
поводу самого существования таинственного Ночного Гостя Ирина была неспособна. В этом Протасов
убедился накануне.
— Не буди лихо, пока оно тихо. Потопали, Вовчик.
— Куда, зема?
— На кудыкину гору, лапоть. Во двор, блин.
— И хватит сквернословить! — донеслось до них из сеней. — У меня в хате дети малые.
***
Земы очутились на улице. Скупое февральское солнце валилось за горизонт, как раненый под
ватерлинию броненосец. Красноватые закатные лучи кое как освещали заснеженный пейзаж, но не
несли ни капельки тепла. По мере того, как светило откатывалось на запад, с востока надвигались
сумерки. Мир окутывала мгла.
— Ну, что скажешь, зема? — Волына зябко поежился.
— Что тут, в натуре, сказать? Холодно, е мое. Как в морге.
Приятели немного помолчали.
— Чего она окрысилась? — сказал Волына. — На ровном месте?
Протасов пожал плечами:
— Почем мне знать? Не трахает никто, вот баба и бесится.
— Тут ты прав, — лицо Вовчика сделалось мечтательным. — Ирку драть и драть. Ух, баба,
сладкая… Чего она нас не зовет, ума не приложу? Мы то завсегда пожалуйста. По любому.
Протасов с сомнением покосился на приятеля.
— Ты, видать, сексуальный гигант, раз у тебя стоит после вчерашнего. — Он кивнул в сторону
чердака, в сумерках опять казавшегося зловещим.
— Гигант, не гигант, а кое-что имеется. Чем богаты, так сказать. Что имею, то и введу, зема.
Протасов хмыкнул. После визита Ночного Гостя ему стало не до секса. Хоть бы Ирина перед ним
на животе ползала, хоть какая дива заморская. «По фигу, в натуре». Зловещие шаги на чердаке,
разбросанные в беспорядке вещи и смертельный ужас в глазах детей заставили его всерьез
задуматься об эвакуации. Дети уж точно не дурачились, одна Ксюшина фраза «Съезжайте, пока не
поздно» кое чего, да стоила. А сама Ирина молчала как могила. Почему, Протасов не знал. Валеру не
растили богомольные бабушки, от одного вида черных ряс и надвинутых на лоб капюшонов ему
становилось муторно. Не то, чтобы он отрицательно относился к религии, Боже, сохрани, нет. К религии
Протасов относился ровно. «Без фанатизма, в натуре». Смирение по методу пожизненного заточения
в пещерах, самобичевание до стигматов и иступленные поклоны лбом об пол наводили на него тоску.
Нельзя утверждать, что на Валерия, чьи студенческие годы выпали на советскую пору, оказал влияние
обязательный для любого тогдашнего ВУЗа курс Научного Атеизма. Все до единой лекции он
откровенно проспал, и кошмары ему на парах не докучали. По прошествии стольких лет Протасов и
под дулом пистолета из того предмета ни одной вразумительной темы не вспомнил бы. О чем целый
семестр лектор распинался, «хрен его разберет». Экзамен Протасов сдал с лету: «Бог есть? — Нету.
— Молодец, «пятерочка с минусом», и укатил в тренировочный лагерь на сборы. Но, и на хиромантию,
заговоры, сглазы, заклинания и прочую чепуху ему было откровенно плевать. Когда в финале
Перестройки марксистско-ленинская идеология рухнула, как подточенный термитами баобаб,
образовавшийся вакуум заполнился чем попало. Всевозможными сектами, основательно
потеснившими безнадежно закостеневшую Официальную Церковь, напоминающую филиал
идеологического отдела ЦК с еще более извращенной идеологией и такими фарисейством, которое
сделало бы честь самим фарисеям. А также целителями шарлатанами, оракулами аферистами,
телевизионными врачевателями разных сортов, и прочими господами, для которых мутная вода после
всеобщего распада — наилучшая среда обитания. Как раз ТО, ЧТО НАДО. Самых разнообразных
брошюр, посвященных мистике, колдовству, и оккультизму вышло огромное множество. В советские
времена эти темы подпадали под негласное табу, а в постсоветские поперли отовсюду, потому как
природе не свойственна пустота. Протасов в наступившем многообразии ничего дурного не
усматривал: «Пускай себе, если без фанатизма». Но сам ни во что такое не верил, брошюр тех не
читал, а его отношение к лицам, озабоченным сверх меры блюдцами с гуманоидами, телевизионной
святой водой и напророченными Нострадамусом катаклизмами характеризовалось одной
незамысловатой фразой: «Психопатов, блин, расплодилось — долбануться, в натуре, головой».
— Ну, и чего будем делать то, зема? — Волына сутулился на ледяном ветру.
Все, что приходило на ум Протасову, сводилось к лаконичному слову «сваливать».
— А может, пошел он на хрен, гость этот сраный? Чего он нам сделает?
— Что сделает?! Задерет, к примеру. Как ту шавку.
— А не слабо ему будет?
Вовка! Иди, блин, поймай какую дворнягу и попробуй порвать на тряпки. Как порвешь — свистнешь.
Я тебя против Леннокса Льюиса выставлю. Как Ленноксу трепанацию черепа сделаешь, нам бабла
столько отвалят, опухнешь, в натуре, считать. В Вегасе будем кантоваться. И негритосок трахать.
— Ниггерши говорят, так отсасывают, что наши против них гуляют…
— А ты думал? У них рты видал какие?
— Рты вне конкуренции, зема. Конкретные ротяры.
Солнечный диск на треть скрылся из виду, похожий теперь на рубиновую тарелку в сушилке.
— Может, шавку волки задрали?
— Да какие, в натуре, волки, Вовчик?! Тут тебе что, Сибирь? Тут всех волков еще до войны
перешпокали!
— Тогда я, зема, не знаю… — Волына поправил на плече лямку спортивной сумки, в которой лежал
пистолет пулемет Шпагина.
— То-то и оно, — Протасов в задумчивости поглядел на сумку. — Ствол на кухне не забыл?
— Обижаешь, зема. Что я, по-твоему, лох? Все ребра мне этот ППШ проклятый отдавил. А что?
— Пока ничего. Дай, блин, подумать.
Весь опыт, приобретенный Протасовым на ринге, был рациональным до мозга костей. Валерий не
раз убеждался на собственной шкуре: когда пропускаешь хороший удар в голову, то обыкновенно
валишься с ног, как бык на бойне. Не пропускаешь — не валишься, если, конечно, последнее заранее
не оговорено. Став впоследствии рэкетиром, Валера, опять же на опыте убедился, что, когда с одной
стороны стреляют, с другой, как правило, падают. Не делают сальто мортале, не крутят воспетых
книгами про шпионов «маятников», не отражают пули ладонями, а именно падают, частенько замертво.
Что кровь из перебитой артерии можно остановить жгутом, что рваные раны полагается зашивать,
предварительно вколов обезболивающее и сделав блокаду антибиотиком. Про исцеление наложением
рук Протасов слышал, конечно, только вот с доказательствами было не густо. Валерий слишком долго
(еще при незабвенном Викторе Ледовом) проработал в бригаде прикрытия «беспроигрышной» лотереи
или «лохатрона», как ее окрестили в народе и милиции, чтобы верить заклинателям духов, провидцам,
сновидцам, и прочей подобной публике. Протасов считал их шарлатанами, их бизнес тем же
«наперстком», только несколько навороченным, а тех, кто на подобную туфту купился, стадом ушастых
лохов. Появление Ночного Гостя повергло Валерия в состояние глубочайшей растерянности. Оно было
против правил. Протасов не верил в существование потустороннего мира. Как выяснилось, этот самый
мир спокойно обходился без его веры.
— Вот что, Вовка? Пошли.
— Куда, зема?
— Сейчас узнаешь.
Они обогнули дом и медленно двинулись по заснеженному саду. Там их встретила тишина.
Миновали дощатый туалет, очутившись на поляне, со всех сторон окруженной старыми фруктовыми
деревьями. Посреди поляны, словно гигантский пень, торчало сколоченное из необтесанных досок
строение.
— Это еще что за корч?
— Старая летняя кухня. Давно, видать, заколоченная стоит.
Протасов подергал забитую гвоздями дверь. Окна с внутренней стороны были заклеены желтыми
от времени газетами, и сколько Валерка не старался, ничего разобрать не смог.
— Не по душе мне эта кухня, — сказал Протасов, приподнимаясь на цыпочки.
— Меня от нее вообще тошнит. — Вовчик обернулся, но дом Ирины исчез за стеной деревьев. —
Пошли отсюда.
— Стремно, е мое?
— До жути. По любому.
— А нам еще шкандыбать, как до Москвы рачки.
— Куда, зема?
Вместо ответа Протасов зашагал дальше, внимательно глядя под ноги.
— Чингачгук хренов? Следопыт, да?
— Точно, — подтвердил Протасов. — Но, как назло, тонкий снежный ковер, выстлавший почву
между деревьями, был словно пять минут из химчистки.
— Валерка, куда ты ломишься?
— Пацан сказал, будто Гость с кладбища приходит. Вот я и хочу разобраться, что к чему.
Вскоре они вышли на огород. Тут снега тоже оказалось немного. Кое где мерзлая земля выпирала
из-под белого покрова, как дырки в пододеяльнике. Протасов по-прежнему напрягал зрение, но никаких
внушающих подозрение следов по дороге не попалось. Разве что ворона опорожнила желудок на лету,
или приблудная собака пометила территорию. Собачьи следы, судя по размерам, были оставлены
животным, не многим превосходящим кролика.
— А здоровый у Ирины участок. И запущенный, конкретно.
Оставив позади огород, приятели очутились на пустоши. Заснеженные крыши деревенских домов
за спиной стали казаться вереницей спичечных коробков, по большей части прячущихся за деревьями.
— Ну вот, мы у цели, — Протасов невольно понизил голос. Покосившиеся кладбищенские кресты
чернели среди запорошенных холмиков, будто нарисованные фломастером. Стало еще холоднее. —
Прошу, — он сделал широкий приглашающий жест. — Тебе туда, Вовка.
— Только после тебя, зема.
— Все там будем.
— А торопиться не надо. — Иногда он бывал чертовски рассудителен.
Пока приятели препирались у полуразрушенного забора, солнце нырнуло по макушку, окрасив
местность цветом перезрелой малины. Тени стали длинными, а у зем кошки заскребли на душе.
— Что ты тут увидеть собрался?
Вопрос остался без ответа, натолкнув Волыну на догадку, что Валерий и сам не знает.
— Давай, осмотримся, кругом бегом. — Протасов полез в один из проломов, делавших забор
похожим на гигантские зубы после большой цинги. — Пошли, Вовка, двум смертям один хрен не
бывать.
— Это еще неизвестно, — слабым голосом ответил Вовчик, втискиваясь следом с тяжелым
сердцем. На кладбище стояла абсолютная тишина. Снег лежал на могилах саваном. Каждый шаг
сопровождался хрустом, пугающе громким среди безмолвия. Заброшенная часовня возвышалась над
погостом, как воздетый к небу корявый перст. Полукруглая крыша пестрела прорехами, словно ее
обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Дореволюционная кирпичная кладка потрескалась во
многих местах. Высокие стрельчатые окна таращились пустыми глазницами, массивные двери висели
криво в ржавых стальных петлях.
— Аж мурашки по коже, зема. По любому.
— С церквями всегда так. — Вынужден был согласиться Протасов. — Покинутый храм — страшное
дело. Внутрь заглянем? Раз не заперто?
— А чего там интересного? — спросил Волына, и громко икнул. — Пол летучими мышами обосран.
Пылюка, да мусор разный.
— Ксюха рассказывала, заколочена, мол, часовня.
— Бомжи, зема. Бомжи видать, облюбовали. Или пацанва открыла.
— Пацанва, — фыркнул Протасов. Лично ему дверной провал напомнил раззявленную пасть, от
которой разумнее держаться подальше. Они стояли посредине бывшей аллеи, проложенной некогда
меду могилами. Теперь аллея походила на заснеженную тропу, уходящую от часовни к лесу. Небо из
малинового стало фиолетовым, солнечный диск исчез. Зимой ночь наступает быстро, как в горах.
— Скоро будет, как у негра в заднице, — предупредил Волына упавшим голосом.
— Не вибрируй, Вовка. Знаешь, чего я в толк не возьму? Какого хрена Ирка так бесится, что и
спросить ничего нельзя? Я вот во что не въезжаю, — продолжал размышлять вслух Протасов, — какого
лешего она собаку на цепь посадила, если все знала? А?
— Далась тебе та долбаная дворняга?
— Ты мудак, Вовка. Она цуцика в жертву принесла. Ты что, блин, не врубаешься?! В ЖЕР-ТВУ!
Вовчик в изумлении разинул рот, такие мысли его голову не посещали. Они медленно зашагали
вдоль могил, за которыми давно никто не присматривал.
— Уже и внуки их, должно быть, поумирали. — Еле слышно пробормотал Волына. Протасов
осторожно поднялся по выщербленным ступеням и заглянул в часовню. Внутри было темно, как в
могиле.
— Вовка. Не отставай.
Волына плелся позади с видом приговоренного к смертной казни. Под подошвами заскрипела
крошка. Звуки подымались к высоким сводам, отдаваясь эхом под куполом.
— Ух! — выдохнул в морозный воздух Протасов.
— Ух-ух-ух, — как живая, откликнулась часовня. Вовка вздрогнул.
— Ты чего, зема? Нечего делать?
— Эхо…
— Ясное дело, что эхо.
— Давненько тут не пылесосили, — заметил Протасов на ходу. Волына подумал, что он храбрится.
Причем, выглядит все равно неубедительно. Примерно в центре помещения Валерка остановился,
задрав голову к куполу.
— Что, зема?
— Померещилось, наверное.
— Что, померещилось, е-мое?!
— Что следит кто-то. С хоров. — Понизил голос Протасов. Они встали плечом к плечу, изо всех
сил напрягая глаза.
— У меня тоже такое чувство, зема, — свистящим шепотом признался Волына. — Аж трусы к жопе
прилипли. — Слегка дрожащей рукой Вовчик потянулся за ППШ. Передергивая затвор, выронил сумку,
и она шлепнулась на замусоренный пол. Вовка, кряхтя, нагнулся за ней.
— Смотри, зема? Прямо под ногами валялась.
Протянув руку, Протасов завладел засаленной войлочной шапочкой, в которой с удивлением
признал тюбетейку.
— Тюбетейка, — пробормотал Валерий, возвращая находку Вовчику.
— Обронил кто то, — заключил Волына.
— Ты так думаешь? — возразил Протасов, полагая, что версия насчет потерянной тюбетейки
выглядела бы несколько правдоподобнее, находись они в заброшенной мечети.
— Можно носить, — сообщил Вовка, нахлобучивая тюбетейку на голову. — Чего добру пропадать?
— Нашел, блин, добро. — Валерий двинулся вдоль стены, испещренной рисунками, попреимуществу, порнографического содержания. — Убивать за такое надо.
— Точно, — поддакнул Вовка. — Хоть и круто нарисовано, зема. Нам бы пару таких картинок в
хату. Вон ту бабу видишь, сверху, с расставленными ногами. Как живая, по-любому.
— Ага. И жениться не надо.
Потом они обнаружили каменные надгробия, притаившиеся в густой тени. Поверх надгробий
лежали тяжелые могильные плиты. Протасов потрогал одну рукой. Камень был шершавым и хранил
под пылью какие-то надписи.
— А ну, подсвети…
Повесив пулемет на плечо, Волына выудил из кармана зажигалку.
— Хоть бы керосинку додумались взять, — бурчал Протасов, силясь прочитать надписи. Буквы
казались руническими, но, все же это была кириллица.
— По церковному написано, — догадался Вовка, продвигаясь с «Крикетом» над головой, как
урезанная копия Прометея. Отвлекшись от чтения, Протасов насчитал с полдесятка надгробий, но,
очевидно, их было больше. Потом Валерий обнаружил ведущую на хоры лестницу.
— Тащи сюда свою задницу, Вован.
— Лучше погляди сюда, зема!
По голосу приятеля Протасов понял, что тот натолкнулся на нечто экстраординарное. Валерий
одним прыжком очутился рядом. Волына молча показал на крайнее в ряду надгробие.
— Сдвинута плита, — с придыхом сообщил Вовчик.
Присмотревшись, Протасов убедился в том, что он прав. Между плитой и самим надгробием зияла
щель толщиной в палец.
— Гробокопатели постарались? — предположил Протасов.
— Грабители б на место не ставили, зема. По любому.
— Ты хочешь сказать… — начал Валерий, растирая похолодевшие уши, которые казались
стеклянными.
— Я ничего не хочу, зема. Пошли отсюда, пока целы.
— Выходит, в могилу кто-то лазил, так, что ли?
— Догадайся с трех раз, зема.
Протасов сомневался, что хочет знать. Но, обстоятельства обязывали разобраться.
— Пошевели извилинами, зема.
Вместо того, чтобы последовать этому пожеланию, Протасов обернулся к окну.
— Темнеет, блин!
— Самое время делать ноги, — предложил Вовка. Мысль казалась исключительно дельной, но,
обуздав поднявшуюся паническую волну, Валерий решил не отступать.
— Надо бы сдвинуть камень, — предложил он, впрочем, неуверенно, и, как бы советуясь.
— Зема, ты рехнулся.
— А я говорю… — сказал Протасов, по своему обыкновению наклоняя голову, словно бык на
корриде. Надо сказать, что предстоящая эксгумация не вызывала у него энтузиазма. Но, упрямство,
которое Глеб Жеглов не без оснований полагал первым признаком тупости, было его отличительной
чертой. — Надо, Вовка, и все тут!
— Что ты там увидеть собрался, зема?! — чуть не плакал Вовчик.
— Что то, да увижу. — В последних проблесках заката лицо Протасова казалось высеченным из
гранита.
— Зема. Богом тебя прошу! — взмолился Вовчик. Валерка, отмахнувшись, налег на плиту. Она
подалась со скрежетом, но сдвинулась всего на сантиметр.
— Что ты стал, чувырло братское, помоги! — срывающимся от натуги голосом приказал Протасов.
Вовчик потянул носом, и поморщился, узнав этот запах. Было чертовски холодно, но запах тлена все
равно присутствовал. И был сильнее, чем следовало ожидать, принимая во внимание почтенный
возраст гробницы.
— Зема, у тебя что, насморк?!
— А ты рассчитывал, блин, «Shanel № 5» унюхать?!
— Хорошо. — Противоестественно легко сломался Вовчик. — Будь по-твоему. Где наша не
пропадала? Только, уговор такой. Придем сюда поутру. Посветлу. Заступ прихватим. И кирку, на всякий
пожарный. И фонарь. Куда тут без фонаря?
Протасов смерил приятеля долгим, полным презрения взглядом, и у того захолонуло: «Иди,
зациклится, чтобы сегодня, и точка. И никаких гвоздей». Но, опасения были напрасными. Протасов
нашел, что хотел. Подходящий повод, чтобы смыться.
— Так и быть, Вовка. Твоя правда. — Он скорчил такую мину, какая полагается при неслыханном
одолении. — По пожеланиям трудящихся, так сказать.
Волына подумал, что Валерка, вопреки решительному виду, рад унести с кладбища ноги.
— Пошли, зема.
Они направлялись к выходу из часовни, когда Протасов неожиданно повалился на пол, будто
солдат, сраженный шальной, невесть откуда прилетевшей пулей. Падая, Валерка взвыл страшным
голосом:
— Ы ы ы ы ы!!!
— Ты чего?! — завизжал Вовчик, чувствуя, как в штанах потекла омерзительно теплая струя.
— Вот е мое, фигня! — пока Вовка определялся с брюками, Протасов встал на четвереньки. —
Чуть копыто не сломал, блин!
Волына протянул руку. Валерий, отдуваясь, поднялся. Хлопнул по перепачканным пылью коленям,
и принялся тереть ушибленную ногу. — Ни фига себе. А ну, глянь, обо что это я зацепился?
— О крест, — сообщил Волына через минуту.
— О крест?! — удивился Протасов, и хохотнул, довольно таки натянуто. — Я, Вовка, чуть джинсы,
бляха муха, не замочил.
Волына благоразумно смолчал. Его штанину потихоньку прихватывал лед.
— Подумал, — продолжал Валерий, ухмыляясь улыбкой неврастеника, — мертвяк меня за
щиколотку прихватил.
— Тут крест поваленный лежит, — Вовчик неловко переступал с ноги на ногу.
— Чего он здесь делает?
— Притащил кто-то. Его, зема, с корнем вывернули. Из земли. Видишь, глина к концу прилипла.
— А ну ка, подсвети, — приказал Протасов. Вовчик начал растирать зажигалку ладонями. Как
высекающий искру абориген. Когда она ожила, выдав квелый, неуверенный огонек, приятели
разглядели старый крест, некогда, вероятно, возвышавшийся над могилой. Крест казался ветхим, а
прибитую к дереву металлическую табличку до дыр изъела ржавчина.
— Тут, кажись, буквы какие-то.
Прочитать надписи оказалось непросто. Коррозия превратила кириллицу в абракадабру. Земы
стояли на четвереньках, как минирующие железнодорожную колею партизаны.
— Это что, «Пэ» первое? Или не «Пэ»?
— А не «Лэ», часом?
— Черт разберет, братишка. По любому.
Сколько земы не тужились, а только и видно было, что фамилия покойника начинается на «П» или
«Л», а заканчивается суффиксом «ух». Или окончанием «ух». Кому как больше нравится.
— Пух, — предположил Волына, — или Петух.
— Или «Лопух», — сказал Протасов и оба, слегка расслабившись, заржали. — Может, такое дело,
табличку отломаем? Дома при свете разглядим?
— Э, нет, — запротестовал Вовчик, — побойся Бога, земеля. Это ж грех.
— Тоже мне, блин, нашел грех! — отмахнулся Протасов, но руки забрал. — Как знаешь, Вован.
Тогда, давай, срисовывай.
Инициалы, правда, читались отчетливо — «В.П.». А вот ручка на морозе отказала.
— Чего ты там возишься, баран?! — подгонял зему Протасов, пританцовывая, потому как мороз к
ночи кусался по серьезному и через толстые подошвы инсул.
— Шарик, зема, долго жить приказал.
— Тьфу, блин, неумный. Сам ты шарик! Ладно. Я запомню, е мое. Виннипух, значит, Вє Пє. Понял?
— Пастух… — неожиданно севшим голосом провозгласил Волына. Пастух, зема. Пастух Владимир
Петрович.
— С чего ты взял?! — Протасов весь подобрался, потому как страх сродни заразной болезни. А
паника так вообще эпидемия.
— Знаю, зема. Двигаем на хрен. — Вовчик решительно зашагал к выходу. Валерий поспешил за
ним, решив повременить с расспросами. Земы ловко перемахнули кладбищенскую ограду и, поминутно
озираясь, припустили через пустырь спортивным шагом. Они все наращивали темп, а на подходе к
дому почти бежали. Вполне резонно предположить, что случись каждому из них проделывать путь в
одиночку, забег потянул бы на спортивный разряд.
***
Вернувшись в комнату, земы заперли дверь, забаррикадировали окно и вооружились до зубов.
— Ну, Вован, объясняй! — приказал Протасов, когда все засовы были опущены, а курки
поставлены на боевой взвод.
— Пастух, — повторил Вовка, шуруя по карманам. — Вот, зема. Пастух Владимир Петрович. — Он
протянул ветхую кальку, запечатлевшую какой-то чертеж.
— Что за мура? — приподнял бровь Валерий.
— Ксивы, зема. Я их среди газет нашел. Которые на чердаке валялись.
— Что за бумаги?
— Землеотвод, зема. План дома с участком.
— Грамотный, да?
— Один в один, как у моей матушки. В Цюрупинске. Был…
— Что с того? — нахмурился Валерий, которому упоминание просаженной в МММ хаты
действовало на нервы.
— Сам погляди, — сказал Волына. Чертеж (а скорее даже эскиз) походил на нынешний дом Ирины,
как эмбрион на новорожденного младенца. И все же определенное сходство просматривалось.
Протасов узнал ту часть дома, где проживала хозяйка с детьми. Пристройки отсутствовали напрочь.
— А где?… — начал было Протасов.
— На год посмотри, зема.
Валерий сверился с бумагами:
— Ого? 61-й, е-мое?… Иркин дом?
— По любому. Только до Ирки. Ирки в ту пору и в проекте не было.
— И то верно.
— А вот и имя хозяина указано. Пастух Владимир Петрович, — по слогам прочитал Волына. —
Выдано сельсоветом Красной Пустоши.
— Какой, блин, Пустоши?
— Коммунистические заморочки забыл, да?
— И кто этот Пастух гребаный? Как, по-твоему?
— Ирку надо трусить.
— Ее потрусишь, — засомневался Валерий.
— Еще как, — не согласился Вовчик. — Если за жабры конкретно взять, и припереть, как положено,
к стеночке… — на лице Вовчика появилось мечтательно плотоядное выражение, свойственное
прирожденным палачам, — она тебе не то, что заговорит. Запоет. И яйца снесет, и в жопу поцелует.
Как полагается.
— Кем полагается? — спросил Валерий враждебно. — Мусорами, блин? У дяди Гриши опыта
нахватался? В РОВД?
— А ты думал, зема! — сверкнул глазами Вовка. — Как говорится, десять ударов по почкам, и
человек меняется на глазах.
— Мне это ни к чему, — решил Протасов.
— Как это?! — возмутился Волына. — А если курва этого Пастуха того?… Грохнула?… А?
Расчленила труп, и закопала на старом погосте? И вот он, теперь, а точнее, его дух…
— Я с мертвяками не воюю, — вздохнул Протасов, — тем более, с такими, е мое, неспокойными.
— Наш долг, зема…
— Отвянь, — попросил Протасов. — Зарыла Ирка Лопуха, и на здоровье. — Его голову, ни с того,
ни с сего посетила дурацкая детская считалочка: «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок
мяса, он ее убил, вырыл ямку, закопал, на табличке написал…»
— А долг?
— Заткни себе в анус. — Валерка улегся на кровать и натянул на голову одеяло. — Мент
недобитый. Долг, долг. Чаю лучше вскипяти. И не балаболь, дай подумать.
Думал Протасов минут пятнадцать.
— Слышь, Вовка? Ты годы жизни того Петуха срисовал?
— Пастуха, зема. Я ж тебе докладывал, ручка каюкнулась.
— Идиот, блин.
— Чего ты ругаешься, зема? Я и так помню. В 1924 м родился, в 1979 м окочурился.
— Это сколько будет?
— Спроси, чего полегче, земеля.
Протасов, вооружившись огрызком карандаша и клочком газеты, занялся арифметикой. Вычислял
он в столбик.
— Ну, и, зема?
— Палки гну. Не лезь, твою мать, под руку, — сопел Протасов, — убью. Значится так, е мое… Это
будет… это будет… Пятьдесят пять, короче, выходит.
— А Ирке который год, зема?
— Тридцатка, кажись, стукнула.
Пораженный внезапной догадкой Протасов вернулся к ненавистной с детства математике. На этот
раз вычисления затянулись.
— Выходит, Вовка, если тебя послушать, Ирка этого Петуха в пятнадцать лет грохнула?
— А что такого, зема? — Ты о «малолетке» вообще слыхал? Там такие звери…
Протасов надолго затих.
— Ты чего делаешь, зема?
— Думаю я. Отклепайся.
С мороза веки казались намазанными клеем. Стоило Валерке занять горизонтальное положение,
как он поплыл, убаюкиваемый шипением поставленного Волыной чайника. Когда вода закипела,
Протасов крепко спал.
— Чайник поставь, — бурчал Волына, в свою очередь накидывая худое солдатское одеяло. При
Союзе солдат ценили исключительно на словах, заставляя на деле питаться впроголодь и одеваться
в подобие одежды. А укрываться пародиями одеял. Кто бы еще при этом о «пушечном мясе» болтал?
Лежа с закрытыми глазами, Вовчик принялся прокачивать в уме факты, как принято у разных
матерых следаков и спецназовцев, если, конечно, верить ментовским романам. Постепенно логические
упражнения перенесли его в пыточную камеру, оставив один на один с подследственной. Растрепанная
и зареванная Ирина вздрагивала на стуле, закрывая, по возможности, срамные места. Затянутый
хрустящими портупеями Вовчик вышагивал из угла в угол:
— Дознание, — разглагольствовал Волына на ходу, — это такое следственное действие,
понимаешь, грамотное, что я тебе сейчас вот как засуну под хвост, да как крикну «От винта», да как
крутану… Так и будешь, сука, вращаться пропеллером. И еще спасибо скажешь. По любому.
В компании этих сладких грез Вовчик постепенно забылся. Ночью его подкараулила поллюция.
Но, если не считать этого незначительного происшествия, ночь прошла на удивление спокойно.
Уже под утро Протасов вскочил в поту, разбуженный великолепной идеей. Мысль, — «Это, в натуре не
мысль, это чисто конкретное озарение!», — показалась настолько удачной, что Валерка впотьмах
бросился за карандашом. Мысль следовало немедленно записать, чтобы, не дай то Бог, к утру не
выветрилась из головы.
Вопреки опасениям, с наступлением нового дня идея не испарилась, словно роса с листа (с
приходящими под луной идеями такое случается сплошь и рядом), а, напротив, даже обросла кое
какими деталями, которые Протасов тут же ринулся вынашивать с тщанием хорошей матери,
терпеливо дожидающейся созревания плода. Когда зема Вовчик, наконец, продрал глаза, Протасов
практически выдал «на-гора» замысел грандиозного плана, которым бы залюбовался и Макиавелли.
— Ну, зема, какие на сегодня планы? — спросил Вовка, спросонья не узнав приятеля, казавшегося
величественным, как египетский сфинкс.
— Едем к Бандуре, — коротко отвечал Протасов.
***
24-е февраля, четверг
Проторчав у Андрея до обеда, и так и не придя к единому знаменателю, «только время на шару
убили, е мое», земы поплелись на остановку скоростного трамвая, где мы их, в конце концов, и
обнаружили. На остановке Протасову и Волыне предстояло расстаться до вечера.
***
— О! — воскликнул Протасов, собираясь подыматься на перрон. — Кажись, мой трамвай идет. —
С лестницы послышался нарастающий гул, издаваемый дюжиной колесных пар. «Скоростные»
трамваи обыкновенно ходят в сцепке по трое, напоминая обрезанные поезда метро. Зато слышно их
за версту.
— Погоди, зема! — взмолился Волына. Давай, я с тобой!?
— Ты возьми меня с собой, я пройду сквозь злые ночи… — передразнил приятеля Протасов, в
точности скопировав интонации Пугачевой. — Ты чего, в натуре, глухой? Или языка человеческого не
понимаешь? Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили коммуняки, на гражданскую войну.
Понял?
— Зема?… А может, я это…
— Нет, — отрезал Протасов. — Дуй на хазе. Жрачку сварганишь.