Это дедушка с чьей стороны?

Рут Страж. Интервью
1
Рут Страж
Интервью
Таллинн
Эстония
Дата интервью: сентябрь 2005
Интервьюер: Элла Левицкая
1 кассета, 1 сторона.
… наверно, она все про дедушек и бабушек рассказала. У нас совместные бабушка и
дедушка.
По какой линии?
По моей матери линии. А Ирин отец и моя мама были брат и сестра.
Ваша мама…
Урожденная Шейн, да.
А как ее звали?
Бродовская. Эстер было ее имя. Она умерла в 1985 году.
Ирена очень кратко рассказывала. Она, в основном, о своих родителях рассказывала. А о
братьях и сестрах отца и матери вскользь упомянула.
Ну, о родственниках со стороны ее матери я вам ничего не могу сказать. Мои бабушка и
дедушка, так же, как и ее бабушка и дедушка, жили в Валге. И я думаю, что она все это вам
рассказала уже. Про Шейн.
Про Шейн, да.
И она, по-моему, фотографии вам тоже давала.
Там дедушки была фотография, фотография братьев отца была, была свадебная
фотография, мамин отец, фотография самой Ирены в детстве и она с родителями в Риге.
Это то, что было довоенное.
А мамины братья, вы говорите, тоже? Ну, я вам покажу, и вы скажете, что у вас есть. Вот,
это, мои мама с папой. А это я с мамой. Это моя сестра, это опять я. Это все до войны.
Сестра старше вас?
Моложе. Здесь я, сестра и двоюродный братик, это маминой сестры сын. Она жила в Риге.
Она была замужем. А это мама, я и сестра. Это уже папы не было, папа умер. Это опять я. А
эта фотография сделана на свадьбе Ириной мамы и папы. Я тоже была. Ну, а это сестра моя.
Это опять я. Это у нас в школе был маскарад. Я училась в Вибрут (?) школе, здесь, в
Таллинне. А вот эта у вас есть.
Да.
Здесь все мамины братья по возрасту. Завтра вы придете к Роне Кузнецовой, это ее отец. Она
мне тоже двоюродная сестра. А это я. А здесь мамины братья, Одинцовы, в армии. А это моя
тетя, в Риге которая, мамина сестра. Это в Риге, мамина сестра с мужем. Это все до войны. А
здесь мама с папой. А это папа, я и сестра моя. Папа умер в 1937 году. А здесь папа, мама и
мамин брат. А здесь опять я с сестрой, в Пярну. А это мой дедушка. А это мать, наверно…
Это мать, это дедушкин брат, а это дедушкина сестра.
Это дедушка с чьей стороны?
С маминой. Это то, что Ира вам рассказывала?
Да. Просто этой фотографии не было у нее.
А здесь в Пярну наша семья. Это мой папа. Здесь тетя, мамина сестра с ребенком. Это
дедушка, а это бабушка. Это я, это моя мама, а это моя сестра. А это дяди, тоже братья
мамины. А здесь опять папа, мама, я и сестра. Сестра у меня блондиночка. А здесь опять
папа, мама, мамин брат, мамин двоюродный брат и племянник. Это бабушка и мама. А это
маминой двоюродной сестры две дочери и я, и сестра моя. У них мать умерла от родов. Ну,
Рут Страж. Интервью
2
здесь тоже в Пярну. А это у русалки здесь: мама, папа, это знакомые, я и сестра. А здесь
тоже, знакомые, я и там сестра. А тут опять она же, сестра моя и я. А это мамина сестра с
сыном. Она умерла давно. Я ее не знала даже. А это дедушка и бабушка. У вас, наверно,
тоже есть?
Нет. У нее одиночные фотографии: отдельно дедушка, большой портрет, и отдельно –
бабушка.
А здесь папа, мама и я. А это маминого брата жена. Они погибли все. У мамы три брата с
семьями погибли. А это мамин брат, самый младший был. А это его племянник, сестры сын.
А это мамин брат. Он тоже погиб у немцев.
Это эстонская форма военная?
Эстонская. А здесь дедушка со своими сыновьями. И мой папа здесь. А здесь опять папа,
мама и я. А здесь папа, мама, Ронина мама, и маминой сестры сын. Он тоже умер уже. Это
он. Это в Пярну. Это троюродные сестры. А это я. А здесь опять: мой дядя, моя тетя, и я тут.
Троюродная сестра мамина. А здесь опять… Это Ронина мама. Это я, и это моя мама. А это
папа и мама и сестра моя и я, а это знакомый. А здесь опять, папа, мама, я и сестра. А здесь
опять в Пярну, Ронина мама, это мой дядя, это второй дядя, это, по-моему, их двоюродный
брат. А это мне 16 лет. В этом возрасте меня выслали. Это моя мама. Это дядя мой, самый
младший. А это я , это школьный балет был. А это мой будущий муж. Здесь мне 12, а ему 14.
Вы были знакомы с детства?
Да. С 12 лет. Опять папа, я и сестра. Опять папа, мама, я и сестра. Бабушка и мама. Мамины
братья. Это опять я, сестра моя, а это двоюродный брат из Риги. Это папа и мама. А тут мой
дядя, я и сестра. А тут мой дядя со своим другом. А здесь бабушка, мама, я и сестра. Здесь
опять я и сестра, папа и мама. А это мамин двоюродный брат. Он умер тоже, еще в эстонское
время. А здесь, я даже не знаю, я знаю только, что это – жена моего дяди. Но это, видимо,
она еще не была замужем. Это мамин двоюродный брат, их давно уже нет. А вот это, видите,
моя мама, Ирина мама, это Ира, а это я. Это в Ташкенте. Это мамин двоюродный брат с
одной из девочек. А это тоже, мамина двоюродная сестра, но я ее даже не знала. А это здесь.
Это моему сыну исполнилось, по-моему, 7 лет. Их уже никого нет. Это моего брата жена.
Это мужа двоюродной сестры дочка, а это моя свекровь. А это мамина двоюродная сестра. А
это ее дочка. Она в Израиле живет. Они были здесь. Здесь я с мужем. А здесь дядя мой с
Леной, с Ириной дочкой. А здесь Ира с дочкой. А это тоже чьи-то дети, но я их не знаю. Это
мама и моя свекровь. А это маминой двоюродной сестры дочка с мужем. А это мамины
братья, дети еще. А здесь мамина сестра, самая старшая. Я ее не знала, она умерла. А это
этой сестры муж и сын их. А это его вторая жена. Когда жена умерла, он женился второй раз.
А это не общая дочка. От первого брака у нее сын. Вот, она тоже здесь. Здесь он с сыном, а
здесь она с ребенком сидит. Это тоже он. А это свадьба. Это моя бабушка. Вы знаете Симу
Рапопорт? Вы были у нее?
Да.
Вот это его сестра. Симина сестра вышла замуж за маминого брата. Вот, здесь Ирин отец, и
муж моей тети из Риги. А здесь мама моя. А здесь двоюродный брат, Сима. И я тоже где-то
здесь, но меня чего-то не видно. Это тоже свадьба. Здесь мой папа. Здесь все родственники
близкие. Мамины братья и двоюродные братья. Это мамин двоюродный брат, и вот я. Это
моя троюродная сестра. Они остались у немцев и их там сожгли в синагоге. А это моя
двоюродная сестра. Она уже тоже умерла. А это тоже она с мужем. А это Ирина внучка. А
это Ронни, куда вы завтра идете. А это тоже они.
Это Ира?
Да. А это ее дочки свекор и свекровь. Здесь Рони, а здесь (нрб) свекровь, и Инна маленькая.
А это мой двоюродный брат и двоюродная сестра, это с папиной стороны. Это двоюродный
брат тоже. Он еще жив. Это маминой двоюродной сестры сын. Это бабушка моя. А здесь мои
двоюродные братья. Они остались здесь при немцах.
Рут Страж. Интервью
3
Тогда рассказ о бабушке и дедушке, о семье Шейнов, я возьму из рассказа Иры. А о папиной
семье?
Я вам правду скажу, папин отец умер в 1914 году. Я его не знала.
А имя?
Яков Бродовский. Я вам покажу, какие о нем я документы получила. Я специально искала
вчера вечером. Мой дедушка, представьте, был почетным гражданином.
И вид на жительство?
В то время, в царское время евреям нельзя было…
Это в Риге?
В Ревеле. Когда-то Таллинн назывался Ревель.
Можно я прочту это?
Да. Я вам скажу, что это я дала Циле. Циля сказала, что хотят сделать музей в Обществе, и я
им это дала тоже, копию. В 1884 году дедушка этот, папин отец, окончил Московский
государственный университет. Он был фармацевтом. Он окончил с золотой медалью. Эта
медаль у нас как-то сохранилась.
Просто чудо, что при высылке вы…
Этого я не знаю, это я потом получила. Фотографию мы тоже потом получили, нам
прислали. Эта фотография была увеличена, у папы. Папа был врачом, и у него над
письменным столом была фотография такой величины. Вот это его отец, Яков Бродовский.
Мой папа носил всегда эту золотую медаль на цепочке от часов. Когда папа умер, эта медаль
осталась, конечно. И как она с нами попала в Россию, мы не знали, собраться нужно было в
течение 2-х часов. Мне сестра сказала: «Ты ее не носишь, дай я поношу ее». А они жили не
одни, в общей квартире. И там была девочка маленькая, и она утащила эту медаль. А сестра
моя не знала сразу. А потом, когда она хватилась, нету, нету, «Ты брала?» – «Не брала». А
матери этой девочки моя сестра сказала: «Послушайте, кроме ребенка некому, я не думаю,
что вы взяли. Найдите где-нибудь. Медаль пропала». Это как память. Эта медаль такая
круглая, вот такой величины. У меня была фотография. Я ее искала и не могла ее найти. Там
написано на лицевой стороне: «1884 год», кругом идет Яков Бродовский. И вокруг
«Московский государственный университет». А на обратной стороне царский герб. И она
нашла. Эта девочка унесла медаль в школу. В школе учительница спросила: «Есть ли у когонибудь какие-то старые монеты?». Медаль эта из золота, не потемнела, ничего. ну, и когда
она вернула медаль моей сестре, моя сестра сказала: «Что ты думаешь, если я это подарю
Геле?». А Геля – это моя внучка. Это память, семейная реликвия. Ну, и это находится у моей
внучки. Но теперь, когда я получила эту бумагу, я просила, чтобы она мне
сфотографировала. Она мне сфотографировала. И у меня она должна быть дома, и я не знаю,
где. И эта сторона, и та сторона. Я не могу ее найти. И это мой дедушка. Он умер в 1914
году. Это я нашла на кладбище, у нас на кладбище, здесь, в Таллинне. В детстве мы не
интересовались тоже.
Конечно.
Но я знала, что это дедушка. Он был высшим раввином здесь, в Таллинне. И до войны в
Таллинне в синагоге в канцелярии была фотография, точно такая же, как у папы,
увеличенная. Ну, конечно, после войны этой фотографии не осталось.
Так же, как и синагоги?
Да. А когда моя двоюродная сестра, папиного брата дочка, она умерла, так ее муж мне
прислал это и это, чтобы было на память. Он еще делал копии двоюродному брату, вторую
он дал моей сестре.
Рут, а откуда дедушка был родом, из Таллинна?
Из Таллинна. И бабушка тоже, видимо, потому что они жили здесь, и он здесь умер.
Можно я прочту текст?
Пожалуйста.
Рут Страж. Интервью
4
«Выдан вид на жительство Ревельского городского полицейского управления 5 августа 1895
года за номером 97 и 98 «Свидетельство на звание личного почетного гражданина» по
Указу Его Императорского Величества Правительственный сенат рассмотрел
представленный от провизора Янкеля Бродовского доказательство на почетное
гражданство личное и найдя оное сообразное с правилами, начертанными во
Всемилостивейшем манифесте, последовавшим в 5 день апреля 1832 года определением
своим, состоявшимся 17 апреля 1889 года, заключил: оному провизору Янкелю Бродовскому
присвоить лично все права и преимущества почетного гражданина. Всемилостивейшим
манифестом сему сословию дарованное, почему и дано ему это свидетельство за
подписанием Правительственного сената с приложением печати в Санкт-Петербурге
апреля 27 дня 1889 года». Рут, а что значит «личный почетный гражданин»?
Я думаю, что он, ведь в то время евреи не могли жить в главных городах. А в то время не так
много было тех, которые кончали университет государственный. Я теперь думаю, что он был
с высшим образованием, поэтому…
Вы год рождения дедушки не знаете?
Не знаю, когда он родился. Я как-то спрашивала. Он похоронен в Таллинне на кладбище.
Там еврейскими буквами написано. И я спросила нашего раввина. Он был как раз на
кладбище, и я попросила его, чтобы он это… Ну, я спросила, что там написано, в каком
году? И он мне прочел. Я вам точно не могу сказать. Я только знаю то, что мой папа родился
в 1890 году.
А как папу звали?
Макс Полировский (?). Ну, это, наверно Моше? У него была старшая сестра еще. Она
умерла.
А имя ее вы знаете?
Дора.
А умерла она давно, или уже после войны?
Она после войны умерла. Я ее еще видела. Я ездила в Москву, но она была уже
парализована. Это было в 1947, наверно, году.
Двое было?
Трое, еще младший сын, Леон. Но его я не знала. Он был тоже врач. Он был на фронте. Он
попал в плен, и там его уничтожили. У него осталась дочка, вот эта дочка, что я вам
показывала. Потом почему-то, в каком году тоже я не знаю, ее сын, он старше меня, он меня
спрашивает: «Скажи, почему мама с бабушкой уехали?». Но они уехали во время, видимо,
революции, или перед революцией. Они уехали в Ростов-на-Дону. И там моя тетя Дора
вышла замуж. В каком году ни он не знает, ни я не знаю.
А фамилия в замужестве ее?
Гинзбург, Яша Гинзбург, Яков.
Он был из российских евреев?
Он родился там. В Ростове-на-Дону она закончила консерваторию. Она был зубной врач еще.
Тоже там училась?
Вот этого я вам не могу сказать. И там она вышла замуж за одного вдовца, у которого было
двое детей. У нее с мужем потом был общий сын. И от первой жены у него были двое, сын и
дочка.
А Яков? Это у Доры?
Это их общий. Он кандидат наук. Теперь он меня спрашивает: «Скажи, что ты думаешь,
почему бабушка и мама моя уехали из Таллинна?». Откуда я могу знать? Я ведь их тогда
вообще не знала. Но потом я сама подумала, что, может быть, мой дедушка в царское время
был почетным гражданином, может быть, они боялись из-за этого. И потому, может быть,
моя тетя Дора и вышла замуж за этого мужчину. Он был очень солидный, но с двумя
детьми? Может, чтобы поменять фамилию?
Рут Страж. Интервью
5
И как-то вообще скрыться.
Я думаю, что так. И я этому Яше, двоюродному брату сказала, что может, это что-то с этим
связано?
А остальные дети остались здесь? Папа и его младший брат?
Вот, младший погиб на войне.
Тогда он не уехал, а остался в Таллинне?
Мой папа учился в университете в Вене. И младший брат тоже там учился. Потом он уехал к
сестре.
В Москву?
В Москву. Это было, я не знаю когда. И вот, он поехал в Москву, там он женился и там жил.
А папа приехал обратно сюда. Папа закончил университет в Вене, и младший брат тоже в
Вене. И он приехал сюда и женился на моей маме. Но он еще диплома не имел, потому что в
то время надо было еще полгода отработать в клинике. И он прошел практику в Берлине. И
мама тоже жила с ним полгода в Берлине. И тогда он получил диплом. И когда он приехал
обратно сюда, ему надо было снова защитить диплом здесь, в Тарту, потому что их дипломы
не имели здесь силы. Ну, и защитил, конечно.
А на чем папа специализировался?
У него были и внутренние болезни, и кожные, и венерические.
А как звали бабушку?
Йоханна, тоже Бродовские. Она говорила по-немецки всегда. А потом она жила вместе с
семьей дочки. В 1937 году папа умер. Это было в 1935 году, наверно. Он все время не
виделся ни с матерью, ни с братом, ни с сестрой. Он хотел поехать с ними повидаться. И он
поехал. Ой, как трудно было получить визу в советском посольстве! Но он получил
разрешение, и он поехал в гости к ним. А они не были привычными, чтобы жить в общей
квартире, колхозы, то, другое… И он когда приехал обратно, он не был в восторге от этой
жизни. И он сказал: «Я хочу, чтобы мама приехала сюда к нам». И прошел, наверно, год, и ее
отпустили. Во всяком случае, мама наша говорила всегда перед тем, как она приехала, она
сказала: «Папина мама приедет сюда. Она вам такая же бабушка, как эта бабушка здесь. Вам
надо гулять вместе, все». И она приехала, она увидела, у нас была пяти комнатная квартира.
Она в Москве этого не видела. Там общие квартиры были с соседями. И то что живут в
отдельной квартире, она уже забыла, наверно. Когда она приехала, сразу ее приодели.
1 кассета, 2 сторона
Я написала, описывала, сколько комнат, что где в комнате лежит стоит… Она жила у нас 10
месяцев, и она получила инфаркт, как тогда называлось?
Разрыв сердца?
Да.
Рут, а можно было переписываться отсюда с родственниками, которые в Союзе жили? Я
понимаю, что письма шли, но у них не было неприятностей?
Наверно, были, я так думаю. И вот, тогда она умерла.
Перед смертью успела пожить.
Да, вы знаете, она в 1936, наверно, умерла. В 1937 папа умер. Тромбоз сердца это
называлось. У него были почки больные. После гриппа у него были осложнения. Сколько ни
лечили, ничего не помогло, и он умер в 1937 году. Мама осталась. Ей было 37 лет.
Единственное утешение, что папа избежал Гулага.
Конечно.
Вы не знаете, семья отца, бабушка, дедушка были религиозны?
Если дедушка был главным раввином, то…
И детей они, наверно, воспитывали в еврейских традициях?
Рут Страж. Интервью
6
Конечно. Но я бы не сказала, что мой папа ходил часто в синагогу. Но на праздники всегда
ходили. На Йом-Кипур на Хануку, на все праздники. И целый день стояли в синагоге. И
постились целый день. Я училась в школе. Никогда не ели.
То есть интеллигенция придерживалась обычаев?
А как вы думаете?
Скажите, пожалуйста, на каком языке говорили в доме отца в его детстве?
Думаю, что по-немецки.
А в вашем доме?
Думаю, что по-всякому. И по-немецки, и на идиш, и по-эстонски, потому что мама и папа
владели всеми языками. Мама моя кончила в царское время русскую гимназию. Я не знаю,
на каком языке, но она поступила в Тарту в университет на медицинский факультет. А когда
она вышла замуж за папу, папа сказал, что два врача не нужно в одной семье, и она бросила
университет на втором курсе.
А квартира, про которую вы рассказывали, в ней родители поселились после женитьбы?
Нет, мы раньше жили в Валга, там, где бабушка и дедушка. А потом примерно, в 1930 или в
1931 году мы переехали в Таллинн. И осенью я пошла в первый класс.
А в Валга свой дом был, не знаете?
Снимали там. Не дом, квартиру.
А отец работал в больнице?
Нет, мой отец был и врачом и предпринимателем тоже. Он дома вел прием.
Дома был у него кабинет?
Да.
Мама ему помогала, ну, в регистрации больных?
Нет, он все сам делал. Он был очень аккуратный. Если карандаш лежал так, а потом уже так
лежит, так он видел, что кто-то… а убирать его письменный стол могла только моя мама. Он
больше никого не подпускал.
Вы родились в Валга?
Нет, я в Тарту родилась. Мама поехала туда. Там говорили, что лучшие врачи, лучшие
профессора. Это был первый ребенок. А сестра моя в Валга уже родилась. Сестру мою дома
принимал папа. Папа и одна акушерка там была.
В каком году вы родились?
В 1925, а сестра в 1929.
Как сестру зовут?
София.
Тогда уже не давали детям еврейские имена, да?
Мое имя, Рут, это древнееврейское имя. Но вообще дают меньшему у нас. Самая старшая
сестра была Роха-Гите. Так мне дали по ней имя Рут. Но по еврейскому там, в синагоге, както было…
А сестра тоже в честь кого-то получила имя?
Да, но я даже не знаю. Ну, по-еврейски она Шоре, Сара, так примерно. Но по паспорту она
София.
Что вы помните из своего детства в Валга? Как вы жили? Мама сама занималась вашим
воспитанием?
У нас была няня. Мы там жили до 5-6 лет, а сестра была на 4 года младше меня. Мы жили
очень близко от бабушки и дедушки. Были больше там у них, чем у себя дома. Я была очень
много с дядями. Все меня любили очень, и я их любила. Я никого не называла ни дядя, ни
тетя, - все по именам. Дедушка и бабушка нас тоже очень любили. У меня самые лучшие
воспоминания оттуда. Хотя я и уехала оттуда, на все праздники вся семья съезжалась к
бабушке и дедушке. Мы каждый год туда ездили, и на Новый год. У нас в школе были все
каникулы: и Ханука, и Рош-Ашана, и Йом-Кипур…. Мы всегда были у дедушки и бабушки.
Рут Страж. Интервью
7
Я приехала сюда из России в 1956 году. А там похоронены дедушка и бабушка мои, в Валга.
И мы с мужем поехали в Валга. Это было что-то такое родное, такое свое! А я-то там была
только до… Но я ездила каждый год тоже. Несколько раз мы ездили туда на праздники. Там
было очень много евреев, маленький городок. У меня была там подружка. Там была одна
семья, доктор Поляковский. У них были сын и дочка. Я дружила с их дочкой. Она, к
сожалению, рано умерла. Мы вместе и гуляли, и в кино ходили. Там было кафе «Лили», и
туда заходили. Я помню, я пирожные ела, которые я очень любила. А на Пасху, я помню, у
нас дома тоже был кошер. На кухне стояло два стола, два буфета. В одном только молочное,
в другом только мясная посуда. Все на Пасху отдельно, посуда вся. А мамин один брат
работал в Литве. И он всегда на Пасху привозил, там было печеное, печенье, конфеты, все. И
вот, это все привозилось. Маца была, а как же? Я помню, дедушка ходил с такой лопаткой,
на подоконнике сыпали крошки хлеба, и со щеточкой он ходил, убирал этот хлеб. Это все
осталось в памяти. Папа у меня не ходил так. Дедушка каждое утро молился дома, и вечером
молился. И всегда надевал кожаную эту… Я все помню. Вы знаете, что я сегодня могла бы
вести кошерную кухню тоже. Я умею, я знаю. Мне не надо учиться, чтобы не путать мясные
вилки с молочными ложками. Я все отлично помню. У нас дома было все очень строго,
кошерное.
Мама сама готовила?
Нет, у нас была домработница. До нас она тоже служила в еврейском доме, так что она все
знала. И мама моя тоже. Мама всегда говорила, что я не могу, чтобы у меня не было
кошерного, что если папа и мама приедут ко мне, чтобы они не могли у меня кушать.
Даже в их отсутствие она не теряла формы?
У нас все время… Вы знаете, у меня была подружка здесь, Мара Шац. Они были из Риги.
Как они переехали сюда, я даже не знаю. Мы учились с первого класса. У них не было
кошерной кухни. Я ходила к ним, а жили они через дом. Они всегда: «Останься кушать»,
когда я у них была. Представьте себе, что я не могла у них кушать. Когда начинали готовить
обед, я всегда видела, как мясо лежало в чашке, как посыпали солью, и оно лежало там два
часа, или сколько, я точно не помню. А потом мочили его, тоже пару часов. А тогда только
согревали. Почему солили? Для того, чтобы кровь вся вышла. А потом еще мочили это мясо,
чтобы все прополоскалось. Я бы могла, если бы мне сегодня сказали, я бы…
Без напряжения?
Да. Я ужасно любила сосиски кушать. И у них были очень часто сосиски. И ее мать говорит:
«Идем кушать, у нас сегодня на ужин сосиски». Я хотела, и я не могла. У меня это все так
шло. А почему? Из-за того, что там кровь внутри, что это трефное, нельзя кушать эту кровь.
И мне всегда это как-то поперек. Это все привычка, это все воспитание. Вы знаете, даже
текитки я умею плести по-настоящему, а не просто, как косичку, она из 4-х частей. Каждую
пятницу мы сами делали халу плетеную, так что я все это видела. Я кукле еще делала
маленькую, брала тесто и делала маленькие халы. Я это знала.
Рут, и Шабат дома отмечали?
Конечно! Шабат был всегда. Как это, нет? Хала всегда была, была рубленая селедка,
печенка, гефилте фиш, фаршированная рыба. В пятницу вечером, в субботу. Я помню, что у
бабушки всегда был куриный суп, это я помню.
И в субботу родители не работали?
Нет, работали. Вы знаете, после войны уже, когда я уже вышла замуж, и никаких синагог
уже, но мой муж тоже знал. Я не скажу, что он был такой набожный, нет. Но на Йом-Кипур
он ходил в синагогу. Но он все праздники соблюдал. Он любил хорошо покушать, и всегда
знал, что на праздники нужно делать и все-все. Ну, конечно, никакого кошера у нас не было
уже.
Ну, это было уже нереально.
Конечно, какая могла быть кошерная кухня.
Рут Страж. Интервью
8
Вы говорите, вы учились в еврейской школе. Дома вас учили ивриту?
Никто у нас дома не знал иврит, никто! А когда мне надо было идти в школу, думали
родители, в какую школу. Папа очень хотел, чтобы мы знали языки. А тогда, там в школе
уже знали, кто есть, кто поступать будет, и вроде, как бы агитировали, я не знаю, была ли это
агитация или просто так. И меня отдали в иврит школу. И с первого класса все одна, без
помощников, не так как сейчас, берут репетиторов. Я говорила свободно на иврите.
Там обучение с первого класса было на иврите?
Все на иврите, начиная с алфавита. У нас были очень сильные учителя. Эти учителя, помоему были из Польши частично. И все предметы, и математика, и физика, и химия, и
география, и история – все было на иврите. Единственное, что мы с бабушкой и дедушкой
ездили отдыхать. Они снимали виллу, и мы были всегда вместе. А там жил один, он был
учитель, Михельсон, еврей, конечно. А жена у него была эстонка. Как она разговаривала на
иврите! Это надо было только слышать, это так не поверишь! И каждую пятницу и субботу
фаршированная рыба, селедка… Ну, это, конечно, он ее научил. И тогда мама договорилась с
ним, и мы каждый день встречались. Или он приходит за мной, или я к нему прихожу. Мы
ходили на пляж, не писали ничего, только разговаривали на иврите. Вы знаете, как интересно
было! И на иврите мы по 3-4 часа разговаривали. Ходили, лежали, загорали. И только
разговаривали. Ни одного слова на другом языке. И я так свободно говорила! А вот, забыла,
забыла…
Вы же им не пользовались.
Конечно.
А ваша сестра тоже училась в гимназии?
Нет, я даже не знаю, в какой гимназии она училась.
Но не в ивритской?
Нет. На идиш говорили все, все тети, дяди, бабушка, дедушка, папа, мама только на идиш
разговаривали, никогда ни на каком другом языке. Но они умели и по-немецки говорить, и
по-эстонски свободно говорили.
А ваша сестра, когда пошла учиться, она тоже была в этой гимназии?
Да, да.
Какая-то форма у вас была?
У нас была очень красивая форма. У нас были темно-синие платья, белые воротнички и
черные переднички. На голове у девочек были береты темно-синие. И тут шел такой
треугольник из серебристой ленты. И там была начальная школа, по-моему, только один
широкий, потом был широкий и еще узенький. И там были буквы такие, что еврейская
гимназия, значок такой в середине этого треугольника. А на праздники это же платье было
темно-синее, но были широкие такие шелковые, там был один ряд и другой.
Но уже без черного передника?
Да. Но очень красиво было. У мальчиков у всех были одинаковые костюмы, рубашки с
галстуками, все как положено.
Рут, это была платная гимназия?
По-моему, нет, я не знаю. Но каждый день был буфет в школе. Приходили родители, и дети
там покупали. Там было молоко, был кисель, чай. Потом там были бутерброды разные,
сладкие булочки. Кто был побогаче, покупали, но обед мы все получали бесплатно.
Это за счет благотворительности?
Я не знаю, может, родители за это платили, я не знаю.
А вы были в какой-нибудь детской или юношеской организации еврейской?
Вот это я думала вам сказать. Тут были организации и правые, и левые. Еврейские тоже.
Когда я дома сказала, что я тоже хотела бы идти туда, папа ни за что: «Никакой политики!
Тебе надо учиться!». Ни в какие кружки, никуда я не ходила. А когда мне было, наверно, 1213 лет, нам сделали курсы модных танцев. Ну, и конечно, я тоже. Если куда-то учиться идти
Рут Страж. Интервью
9
– ходи куда хочешь! Но, не дай Бог, не туда. Ни в правые, ни в левые, вообще запрещено. Я
ходила на курсы танцев. У меня там подружки были. У нас в классе одно время были 4
девочки и 12 мальчиков, вот такие классы были. И мы пошли все, а как же? Как мы любили
все эти уроки танцев! Платили, это было платное, конечно. Кончились эти курсы, потом
были для продолжающих. По-моему 10 часов это было, или сколько… Моя подруга лучшая
мне говорит, что есть вывеска, что будут танцы. «Давай пойдем!». И дома ничего не сказала.
А в 8 часов у нас был ужин. Это вся семья была вместе. В полтретьего был обед, а утром
тоже старались все есть вместе, но кто когда ходил на работу. И мы пошли туда на танцы. А
это оказалось, что это какая-то организация. И я опоздала вечером. Я не знаю, на сколько я
опоздала, на 10 или 15 минут. И папа меня спрашивает, смотрит на часы: «Где ты была?».
Папа так ругался, что я пошла!
Но это же были только танцы?
Да, но это устроила эта организация. Это была такая вербовка, понимаете? Вот так. Я больше
не ходила.
А в Маккаби, она же не правая, не левая?
В Маккаби я ходила, на физкультуру ходила. Я даже не знаю, как я успевала так много
ходить? Во-первых, школа. Во-вторых, мы брали уроки музыки, на рояле играли, у нас была
учительница. Два раза в неделю. Мы ходили, русский язык изучали, литературу, тоже два
раза в неделю. Английский язык, тоже два раза в неделю. И все успевали, и уроки делали.
Готовиться нужно было.
По музыке мама сидела со мной всегда. Она играла хорошо, всегда со мной упражнялась. А
папа каждый вечер смотрел дневник, какие у меня оценки. И папа иногда по математике
задаст какую-то задачу, пожалуйста, решай ее. Он был очень вспыльчивый, но он
моментально отходил. Когда он меня иногда спрашивал по математике что-то, я неправильно
говорила: «Как это ты не понимаешь? Как это можно не понимать?». Вот так вот. Я боялась
ему отвечать на вопросы, понимаете? А так, я имела в классе «пятерки». И он смотрел у меня
дневник и говорил: «Я не понимаю! Дома ты ничего не понимаешь, откуда у тебя такие
отметки?».когда мы уже с мужем моим дружили, мы договаривались, что встретимся в
такое-то время, а мама меня не отпускает: «Тебе надо еще это повторить, это повторить…».
Я не могу уже сидеть. А мама держала всегда на рояле держала часы и смотрела: 45 минут
ровно мне надо было посидеть с ней. А я уже начинаю нервничать: «Да хватит уже…». А
папа заходил в комнату и говорил: «Ну, ребенок уже не хочет».
С такого возраста были вместе и не разбежались в течение жизни.
Да, да. И он приехал к нам в Россию, я ведь была сосланной, и там мы поженились.
Я думала, что ваши семьи были вместе.
Нет, нет, они были эвакуированные. Но совсем в другом месте. Они уже давно были обратно,
здесь. Он приехал в 1947 году ко мне туда. И там регистрировались. Время было не из
сладких.
А когда Гитлер в Германии пришел к власти, как-то это отражалось на жизни в Эстонии?
Я никогда этого не чувствовала, чтобы было что-то такое на улице, или бы обозвали, или
что-то. Никогда не боялись вечером ходить. Никто не трогал. И многие другие говорят то же.
Учеников еврейской гимназии было легко определить, и тем не менее, никогда ничего?
Да. Мы здесь не чувствовали. А тех, кто остался здесь, всех убили.
Вы помните, папу похоронили по еврейскому обряду?
Да, конечно. А мама умерла в 1985 году.
А мама, оставшись одна, с двумя детьми, у нее были какие-то средства к существованию?
Да, потому что осталось от папы предприятие, текстильный магазин.
Как папа все успевал?
Когда надо, так…
А 1939 год вы помните, когда начали здесь делать советские военные базы?
Рут Страж. Интервью
10
Почему я не помню? Нас выселили из квартиры.
Это было уже позже, когда присоединили?
Да, да.
А в начале они мирно себя вели? Когда еще только начали делать базы? Эстония еще не
была советской.
Все ведь национализировали здесь, все забрали.
И магазин у мамы тоже?
Все.
И квартиру, наверно?
Нет, у нас была не своя квартира. Мы жили. Но все равно, они все забирали. Там, где мы
жили, сделали, по-моему, военкомат. Нас оттуда выселили.
И не возникало таких мыслей, куда пойдет женщина с двумя детьми?
Ну, я вам скажу, мамины были братья. Это была очень сплоченная семья. Один за всех, все
за одного. Мама всегда с ними советовалась. Все знали обо всех, о каждом. Это была такая
поддержка моральная! У мамы ведь было 6 братьев.
И все они были в Таллинне?
Нет, три брата остались, три брата были в лагере советском. Один только вышел из лагеря.
Остальные двое там умерли.
Вышел один, это (нрб)?
Моя мама и этот брат, из 8 человек. Кого фашисты не уничтожили, тех Сталин?
Да, да. А еврейская гимназия тогда работала еще? При советской власти?
Ивритскую сразу закрыли. Перевели все на идиш. И вот, я училась еще на идиш.
Еще год проучились?
Да. Ну, на идиш мы говорили свободно. Он тоже как домашний язык был.
А до 14 июня были какие-то попытки выслать, посадить, как-то ущемить?
Ну, конечно, были. Но я не могу вам точно сказать, в каком это было году, или это было в
1940…
Но сажали?
Конечно.
Я понимаю, что у мамы не было причин любить советскую власть?
Вы знаете, думали, что все отдали, и будем работать. Мама устроилась, когда все
национализировали здесь. Мама в артели работала. Там они шарфы шили. Мама еще
приносила домой, и я еще вечером с ней вместе… Надо было вытягивать бахрому и надо
было ее зашить. Вытаскивала, вытаскивала, а она на следующий день несла шарфы и
зашивала бахрому.
Пытались как-то жить?
Надо было пытаться.
А 14 июня?
14 июня пришли рано утром. Мы жили у одной хозяйки. И рано утром она приходит в
спальню и говорит маме, а у нее была прислуга. Она говорит маме: «Моя прислуга ходила в
магазин, и ей там рассказала какая-то другая прислуга, что ее хозяев, Фальштейн по
фамилии, пришли рано утром и их арестовали. Никто не знал, почему, за что? А у этой
женщины, у которой мы жили, был сын и дочка, а муж был евреем из Белостока. Мама
встала, оделась и пошла на работу. А я и сестра остались дома. И вдруг приходят к нам трое.
Один, по-моему, в морской форме, другой – в цивильной, с ружьем, а третий милиционер и
спрашивают маму. Я говорю, что мама на работе. «А где?». Я, честно говоря, не знала, на
какой улице.
2 кассета, 1 сторона
Рут Страж. Интервью
11
И один из них говорит: «Заберем их, а потом будем искать маму». А я сказала: «Я никуда без
мамы не пойду». Один из них поехал за мамой, а другой говорит: «Собирайте вещи».
Они остались у вас в квартире?
Да, двое остались. А папа как раз, у меня 5 июня день рождения, а он уже болел. И он меня
спросил, какой я хочу подарок. А я хотела большую куклу и такую плетеную коляску. И
мама мне купила коляску с куклой. Такая кукла, целлулоидная. Заходит этот милиционер
молодой, эстонец, и второй был эстонец, и говорит: «Вы это не берите, вас отправляют в
Сибирь. Вы возьмите теплые вещи с собой». И я стала кидать из шкафа. Сколько-то я там
накидала, прямо с вешалки. И белье. И дома была домработница. Она была пожилая, много
лет у нас была. Она еще при папе была. Она говорит: «Куда вы мою хозяйку? Куда с
детьми?». И она встала на колени, чтобы не брали нас. А этот сказал: «Ничего, надо!». Вы
знаете, она начала проситься, чтобы ее тоже взяли. А потом привели маму. Как раз в это
время пришли мамины два брата к ней. Они слышали, что идет высылка, и они прибежали к
нам. Один из них снял с меня часы. У меня были металлические часики. И надел на мою
руку свои золотые часы. У нас денег-то не было. А у них, у одного дяди, он жил вместе с
этой, мадам Рапопорт, с Симой. Он был мужем этой, Рапопорт сестры. И этих Рапопорт тоже
выселяли. И он уже знал, слышал. Они с другим дядей созвонились, и сразу же к нам
приехали. И они тогда принесли 400 рублей и отдали. Больше у них не было денег у самих.
Ну, и тогда нас посадили всех на грузовик. Дяди помогли эти вещи кинуть наверх. Этот
милиционер очень много помогал. Есть ведь порядочные!
Наверное, даже среди милиционеров.
И подводят нас к эшелону. Там вагоны, коровники. И там такие маленькие окошки были.
Там хотели нас высадить. И там они вышли, которые нас везли, чтобы там договариваться, я
не знаю. Мы смотрим, а из того окошка нам машут рукой. А там мамин брат. Мы не знали,
что его тоже забрали. Он жил в другом месте в Таллинне. Там еще один знакомый был, тоже
еврей, тоже машет рукой. И мама спросила: «А туда можно, там мой брат?» – «Нет, там вы
встретитесь». И были там еще Рубанович недалеко, но мы не знали, кто рядом в вагоне, в
этой теплушке. И когда мы уже приехали на место, она нам говорит, эта Рубанович: «Мы
ведь не знали, ваши братья бегали, искали, кричали: «Где Бродовские?». А мы не знали, что
вы через вагон от нас, а вы не слышали».
А с сестрами, с матерью Ирены, с Рони?
Нет, они были высланы из Валга. Те, кто из районов, те были в Сибири. А мы были в
Кировской области, далеко-далеко друг от друга.
Я думала, что всех свозили в Таллинн и отправляли отсюда.
Нет, нет, каждого из своего города.
И вы приехали?.. Я уже не помню всех мест, где нас разгружали. Мы ехали где-то на пароме.
Оттуда мы дальше куда-то поехали. И привезли нас в Молотовск.
Это город был?
Городишко маленький, жутко было. Всех нас, и эстонцев, конечно, поселили в школе. Они
ждали, что должны были приехать из Москвы из Наркомпроса. Там был буфет, там был
порядок. Там был сильный дождь. И все вышли оттуда посмотреть, что это такое. Когда мы
увидели, как они были одеты, это было жутко. Эти картофельные мешки полосатые, пояс из
веревки, лапти.
Это местные жители?
Местные жители. Местные увидели нас, как будто какой-то цирк идет. Они за нами! И дети
маленькие, и такие, и такие… И женщины, и мужчины смотрели на нас, как на диковинку.
Нам сначала хлебные карточки не давали. А к вечеру в этой школе уже никакого буфета не
было. Тогда нас взяли на учет, и мы стали считаться ссыльными.
То есть, вы имели право передвигаться внутри поселка?
Рут Страж. Интервью
12
Да. Нас распределили по деревням. Эта деревня, в которой мы были, была в полутора
километрах от (нрб). Нас там было 4 семьи, и все евреи. И так распределили всех, эстонцев
тоже. И они там каждую неделю ходили на базар, продавали вещи: денег не было. На что-то
жить надо было. Так они еще к нам заходили по дороге тоже. А мы не понимали: как это
свои вещи продавать, как это, штаны снять? Но, знаете, когда нет… А туда через неделю
приехали из Риги эвакуированные. Там были евреи тоже. Там был один, жестянщик. И у них
были две дочки, немолодые, видимо, незамужние. Одну звали Пинця, а другую уже не
помню как. И он там устроила артель. Она нас взяла туда, в артель. Прибалтийские евреи
как-то держатся друг за друга, помогают. Ну, и они нас тоже взяли в эту артель. И детей из
других еврейских семей тоже. Сестре моей было 12 лет, а мне было 16 лет. Я пошла сначала
в 10-й класс. И вы знаете, мне было все знакомо, что я учила здесь в школе. Я там
проучилась, но нас записали троих, меня, маму и сестру туда, в артель. Это надомниками
работали. Это из веревки из простой вязали кофты. Мы все трое получали по 500 грамм
хлеба. А так, иждивенец получал 200 грамм.
Это глина была, а не хлеб?
Ну, конечно, там больше картошки, или черт знает что было. А кроме хлеба ничего не
давали. И мы там работали. Мы с мамой вдвоем делали три нормы, за сестру тоже. А норма
была 5 кофточек в месяц на человека, это руками. Мы ведь дома никогда не вязали. Мама
тем более. Мы в школе иногда вязали на рукоделии на уроках. Те, кто это организовал, дали
нам выкройки из бумаги, и по этим выкройкам мы вязали. Руками, спицами. И мы вязали три
нормы. А за хлебом-то очереди! По ночам стояли в очередях. Это был ужас! Ну, и мы там
проработали, я уже не помню, сколько времени. И там был эвакуированный один мужчина,
еврей тоже. Из Риги, из Латвии. И как-то эти познакомили нас с этим евреем. Его сразу
устроили на работу бухгалтером на мясокомбинат. И он предложил маме, чтобы она пошла
туда работать кассиром-учетчиком. Ну, она пошла туда работать. А мы остались с этими
кофтами. Так там давали иногда кости за копейки какие-то. Но эти кости воняли, их нельзя
было кушать. И изредка выписывали талоны работникам, у них там был колбасный цех тоже.
Но это было в другом месте, но тут же в городе. Там был еще начальник цеха, чеченец. Он
пришел по инвалидности, он на войне был, и его списали. Ну, и давали изредка колбасы по
300 грамм на человека, на рабочего. Мама получила этот талон и говорит мне: «Возьми этот
талон и сходи туда-то, там колбасный цех. По этому талону выдадут колбасу». Я пошла.
Смотрю: руки-ноги у него на месте, и он меня спрашивает: «Девушка, откуда ты?». Я говорю
из Эстонии. Я дала ему этот талон. Он повел меня за собой. Там у него была кладовка какаято. И он мне отрезает целую колбасу. Я ему говорю: «Здесь на талоне только 300 грамм». Он:
«Ничего, ничего, кушай». Он говорит: «Когда скушаешь, приходи обратно, получишь еще».
Мама увидела эту колбасу и говорит: «Откуда, что это за колбаса?». Я говорю, что я отдала
талон, мне дали целую колбасу и пригласили, чтобы я опять пришла. Мама говорит: «Ни в
коем случае! Не нужна нам эта колбаса!». И я больше не ходила. Потом зимой мы заболели с
сестрой желтухой. Я так тяжело болели, ужасно! И мы не знали, что это заразная болезнь.
Слава Богу, я не знаю, как мама не заразилась. А там была очень симпатичная врачиха, тоже
эвакуированная. И она к нам каждый день приходила из города к нам в деревню, она там в
поликлинике работала. И она нам лекарства приносила. Как она рассказывала, у них целая
династия была врачей. У нее свекор был профессор, свекровь – профессор, муж – кандидат
медицинских наук. Он был на войне. И она была врач, и ее родители были. Она к нам
приходила и приносила лекарство. У первой хозяйки, у которой мы поселились, был ужас,
вы не можете себе представить! Хозяйка никогда в жизни там не видела евреев.
Но уже знала, что это плохо?
Да. Так она топила со своей стороны, там у нее была маленькая комнатка и два внука,
мальчики по10-12 лет. А мать этих мальчиков, вроде, повесилась, говорили тоже, что из-за
этой свекрови. А сын у нее был на фронте. В один прекрасный день приезжает ее сын. Он
Рут Страж. Интервью
13
заходит к нам в комнату, видит нас, говорит: «Откуда вы? Как вам здесь нравится?». Она,
когда увидела, что он зашел к нам в комнату: «Уходи, уходи, это предатели, враги народа!».
Она: «Выйди быстрее, они враги народа!». Мы не знали тогда, что такое «враги народа». А
потом мы нашли там же в деревне женщину. У нее было двое детей. Она сама позвала нас.
Муж у нее был на фронте. А мы у нее покупали молоко, меняли. Она была очень хорошей,
славной женщиной. Шура ее звали. И там мы жили. Потом, в один прекрасный день: «Вот,
вы должны быть готовы через неделю». Или как-то так. И нас оттуда увезли. Была как раз
амнистия. До 5 лет всех освобождали в лагере.
Это уже после смерти Сталина была амнистия?
Мне кажется, раньше.
Еще война была?
Война, я уже не помню. Там не было таких, у кого много лет. Там были такие, от 3-х до 5-ти
лет. А работать кому-то надо было. Брали высланных. И нас тоже. Только у кого маленькие
дети, тех не брали туда. А это была закрытая зона, и там в этой зоне много бараков. И там
были только поле и лес. И вот там надо было работать. Там были нарядчики, каждое утро
бил колокол. Тогда всем надо было выйти, встать в шеренгу: «Ты туда пойдешь, а ты туда».
А когда были назначения, так только по ночам вызывали. И говорили: «Ты туда, а ты –
туда».
И вы жили там же?
А куда деваться?
Простите, у вас был какой-то срок ссылки определенный?
Нет, не было срока.
То есть, чуть ли не пожизненно, да?
Да. А мы все ждали только, чтобы война кончилась, жили только этой надеждой, чтобы
можно было поехать домой. Мы думали, как только война кончится, сразу мы сможем уехать
домой. И вот, мы были там, в этом совхозе. Там мама работала на поле, и сестра тоже. И я
сколько-то на поле работала. А там были немецкие военнопленные. И однажды меня
вызывают: «Вы пойдете на молотилку, и вы будете там замерять зерно. Там немецкие
военнопленные будут работать с вами». А мама себе места не находила! Она говорила:
«Боже мой, там ты и немецкие солдаты!». Что они меня убьют, потому что я еврейка. Вы
знаете, они ко мне так хорошо относились! Я стояла, передо мной были весы. Они со склада
таскали мешки с зерном. Мне надо было их взвесить и записать, сколько там. Они на телегах
возили это на склад, или на молотилку и приезжали обратно. И так все время двигались. Там
было человек 8 или 10. Я все понимала, что они говорили между собой. Но обо мне ни слова
не говорили. И там я была, пока все не вывезли. Они получали посылки, им разрешалось
получать посылки на Рождество.
А вам?
А кто мне может послать, если здесь немцы, и никого нет? И когда они получали эти
посылки, я ведь не знала ничего, так один принесет мне шоколадку, другой принесет
конфетку. А один мне принес деревянную ложку, другой принес доску, чтобы резать.
Хорошее отношение. Я должна была писать, конечно, сколько вывезли, сколько привезли. И
когда было записано немного больше, они приходили и говорили: «Вы знаете, у нас
проверка, будьте осторожны». Они получали за это хлеб, а я за это ничего не получала. И
вдруг я получила флегмону на ноге. Я была на поле, на работе. И вдруг у меня 40
температура. А там, в центре, мы были на 10 участке, а в центре, мы были в 10 километрах от
центра, а в центре – закрытый лагерь. И там была больница. Не я одна болела, другие тоже
болели, но разными болезнями. Вызвали врача оттуда, он был приволжский немец. Он меня
посмотрел и сразу направил в больницу. Там еще люди были, тоже поехали на лошади.
Полдороги проехали, там карантин. Надо было сидеть и ждать, пока оттуда приедут лошади.
Потом приехали мы туда. У всех температура, все больные. В зону нас не пускают. Прошло
Рут Страж. Интервью
14
несколько часов, пока нам оформили документы и пустили. Нам дали одну целую палату,
только для эстонцев. Мне сразу сделали операцию, сделали очень хорошо. Врач был и
хирург, и гинеколог, и венеролог… Врач был уже пожилой, родом с Украины. Он сидел по
политической статье, не знаю из-за чего. Там другие говорили, что он немец, и что он уже 10
лет отсидел. Но он остался там как вольнонаемный. Он разъезжал по больным, по участкам.
Он мне сделал операцию. Два раза в день он вызывал меня, и мне делали перевязки. Мы с
ним просто по-немецки болтали. А мама была там, на 10 участке. А потом и мою маму
привезли. У нее гнойники на теле, на ногах, витаминов не было. И там было много таких. И
всех сюда привезли. Я там долго лежала, в больнице. У меня шрам остался. Все его там
очень хвалили. В больнице работали все заключенные: и сестры, и технички, женщины и
мужчины. И вдруг я выхожу туда в коридор, там сидело много женщин. И с детьми, и
беременные. Оказывается, это было перед амнистией. У кого дети, не знаю, до какого
возраста, и беременных, всех отпускали. Их спрашивали, там комиссия была, и этот врач
тоже в комиссии, спрашивали, от кого у вас? Там в мотопарке были мужчины, заключенные.
Так они все говорили про мотопарк. А кто, - никто не знает. Так и освободили. А потом,
когда мама уже вернулась обратно, а я еще оставалась в больнице, он всегда меня брал с
собой, когда выезжал на участок: «Хотите с мамой повидаться?». У него был тарантас, и я с
ним ездила. А потом списали нас, как негодных для этой работы, 4 или 5 семей. А другие
эстонцы говорили: «Куда вы едете? Оставайтесь лучше здесь! Если вас пошлют на
торфоразработки, это смерть». А я говорила маме: «Вы беремся отсюда, а там дальше видно
будет». И мы поехали, это от Слободского километров 5, тоже деревня. Нас поселили к
хозяйке. У нее была одна комната, в комнате русская печка. У нее была девочка. Она спала
на полатях. А мыв были там внизу, жили. Нам дали работу, шить ватники. Мы никогда не
шили, а там норма большая была. И мы все втроем, мама, я и сестра – все начали работать.
Почему-то мне помнится только ночная смена. Там и эстонцы тоже работали. Мама там
поработала несколько дней и говорит: «Мы здесь от голода умрем». Она отпросилась на день
и ушла в Слободское и искала там работу. И она нашла себе работу. Она устроилась
музыкальным руководителем в детском саду. И тогда мы тоже перебрались туда. Мы все
время ходили отмечаться. Сначала, по-моему, надо было каждую неделю, а потом каждые 10
дней, в определенные дни. У нас паспортов не было, были просто какие-то бумажки. И там
отмечал милиционер, что мы отмечаемся, что мы на месте. Потом я там устроилась на
работу на винзавод через знакомую, в контору. Конечно, гроши платили, и все пьянствовали.
Вся контора – молоденькие девочки. Только начальник планового отдела пожилой, который
не годился на фронт по возрасту. Я могу сказать, что никто нас не притеснял из-за того, что
мы ссыльные. Я пришла на работу, два или три дня я там сидела учетчиком в винном цехе, в
спирто-винном цехе. Там была женщина одна, начальник цеха. Она мне говорит: «Принесите
флягу, я вам налью. Вы сможете это сбывать». А тогда водка стоила ужасно дорого. И
продавали даже разливную на базаре. А я была жуткая трусиха, я боялась ужасно. Мне
захотелось пить. У меня была с собой кружка, чай пили. Я ей сказала: «Налейте мне воды».
Она мне подает кружку. Я выпила залпом. У меня все загорелось внутри: там была водка или
спирт. А я никогда в жизни не выпивала! И там я поработала. Потом… Нет, сначала кофты
вязали. А потом, после этого, я уже пошла туда. А мама все это время работала в детском
саду, потом еще в другом детском саду устроилась, и она в двух садах работала.
А школу вы не закончили?
Нет, я половину года пропустила. А тут приехал муж мой, в 1947 году. Мы переписывались.
Он обещал, но его там взяли в эстонский корпус. Он не мог просто встать и поехать. И вдруг
я получаю телеграмму, что он выезжает. Он приехал и жил у нас целый месяц. Он привез с
собой то, что мы там все эти годы не видели.
2 кассета, 2 сторона
Рут Страж. Интервью
15
Колбасу, селедку, все такое, чего мы там не видели. И там мы зарегистрировались. Он
поехал в Киров хлопотать за меня, чтобы меня отпустили. Он приехал даже со справкой
какой-то, что меня берут на территорию… Нет, не отпускали. Он и в Кирове, и в Слободском
ходил ко всем, – ничего не помогло.
И то, что вы были уже официально…
Что я была официально его женой. Они думали, видимо, что это фиктивно. Он уехал. Он не
был еще демобилизован. Когда он приехал обратно, его демобилизовали. И он начал опять
писать и писать, но ничего не помогало. Потом начали оттуда эстонцы уезжать, вот так, сами
по себе. И он мне пишет: «Многие эстонцы приезжают сюда без всяких разрешений, без
ничего. Тем более, что ты замужем, тебе никто ничего не сделает». У меня и паспорта-то
нет! Я села и поехала. Я приехала в феврале 1948 года.
А мама осталась?
Мама осталась.
Она вас не отговаривала?
Мама сама не знала. Но видно было, что едут, это мы знали. Мы жили у хозяйки, она была
татарка, очень славная. Она взяла мой чемодан, поставила на плечо. Был уже вокзал, а оттуда
поезд уже в Киров шел. А из Кирова надо было дальше. И мы пошли за ней. Она пошла в
вагон и занесла мой чемодан, и я уехала. Там никто не проверял билеты, проверяли только,
когда в поезд заходите. Я поехала через Ленинград, дала оттуда телеграмму. Я остановилась
там у двоюродной сестры. От нее я позвонила в Таллинн мужу, что я выезжаю. А они мне
билет купили. И меня вся семья встретила. Матери его я не знала. Я знала только его
младшего брата. Он тоже в нашу школу ходил. Больше никого из его семьи я не знала. А
пришли меня встречать, как какого-то дипломата, всей семьей. У моей свекрови были здесь
три брата и одна сестра. Племянницы, все с мужьями, все с детьми. А я такая приехала, у
меня ничего не было. У меня были валенки подшитые, и я не умела в валенках этих ходить.
Моя мама страшно там похудела. Она там носила мое пальто, когда мне было 16 лет. Два
платья у мамы было: шерстяное, и одно лиловое, шелковистое, это мне отдала. И ничего
больше: ни туфель, ничего. Мама мне дала с собой подушку, это еще то, что у нас было с
собой из дому, пуховая подушка, пуховое одеяло. У нас два одеяла было, одно мама оставила
себе с сестрой. Потом, две простыни, два пододеяльника и две наволочки. Вот так приехала
молодая жена! Это все мое приданое. Но у моей свекрови был брат Вадим, который работал
закройщиком, он делал обувь, туфли, сапоги. Второй брат тоже имел какое-то знакомство. И
моя свекровь устроила стол, когда я приехала. Там была вся родня, человек 30, наверно. Со
всеми детьми, со всеми мужьями. И этот дядя сразу снял у меня мерку с ног. И через неделю
он принес мне три пары туфель. Уличные туфли, по улице ходить, босоножки и выходные, с
лаком. Другой дядя принес два платья, и тоже, как на меня. У меня были три подруги, к
сожалению, осталась одна только, она в Канаде живет теперь. Они мне все трое принесли два
отреза материала: один шерстяной, в черную мелкую клеточку, а второй шелковый. Мужа
брат, а тогда все было по талонам, получил талон на костюм. А у меня не было весеннего
пальто. Он пошел и попросил обменять на материал на пальто. Он обменял на темно-синий,
букле, такой материал. Одним словом, меня одели с ног до головы. И мы пошли с мужем в
ресторан. А у меня на ноги еще ничего не было надеть. Мне свекровь дала ботинки, которые
можно на шерстяной носок надеть. И мы пошли в ресторан с мужем, и весь вечер танцевали,
несмотря на эти страшные ботинки. У других были бальные туфельки. Я здесь прожила
совсем мало и забеременела. У меня никаких прихотей не было, меня не тошнило, ничего. Я
стала замечать, что полнеть начала. А когда мы приехали в Россию, когда нас выслали, в
Молотовске были, я растолстела. Но мне врач сказала, что это от перемены климата, что это
бывает. И я была совершенно спокойна. А мне свекровь говорит: «У тебя менструаций нет?
Почему же ты не беспокоишься? Ты же живешь с мужем, тебе надо сходить к врачу». А у
Рут Страж. Интервью
16
меня документов нет. Ни паспорта, ничего, куда мне идти? А у мужа двоюродного брата
жена была как раз беременна. Она ходила частным образом здесь. Врач частным образом
принимал. Моя свекровь попросила, чтобы я пошла с Женей: «Ну, пускай он тебя проверит!
Ты ведь молодая женщина, как это, что у тебя тако5е дело, а ты не интересуешься? Может,
лечиться надо?». И я с этой Женей пошла. Я говорю: «Кто это, мужчина или женщина?». Она
говорит: «Мужчина». Я говорю: «Молодой, старый?». Она говорит: «Ну, пожилой уже,
пожилой». Я с ней иду туда, а у него как раз одна больная была в кабинете, и перед нами
сидела еще одна женщина. Вдруг выходит мужчина. Он выпустил как раз пациентку.
Высокий, широкоплечий, темный костюм, халат белый открыт… и как открылась эта дверь,
я смотрю, напротив двери этот стул… Я говорю: «Женя, я не иду туда!». Она говорит: «Ты
что, ребенок? Чего боишься? Пусть он тебя посмотрит». Я ей говорю: «Иди ты первая». Она
говорит: «Нет, ты пойдешь, а после тебя уже я». Я вошла, и я ему все рассказала. Я ему
сказала, что у меня нет паспорта, я высланная, я приехала самовольно, у меня документов
нет, у меня паспорта нет. А у меня вот такое дело, что у меня прекратились менструации. Я
ему рассказала сказку, что когда нас выслали, у меня тоже прекращались менструации. Он на
меня смотрит и говорит: «Откройтесь спереди и покажите грудь». Он нажимает на сосок и
брызгает такая беленькая водичка. Он говорит: «Так вы беременны». А брызнуло ему на
костюм как раз. Он мне показывает: «Вы видите?». Он мне говорит, чтобы я легла на диван.
Я подумала: «Слава Богу, что не на это кресло!». Я легла на диван, он проверил и говорит:
Вы не чувствуете, через неделю, максимум через 10 дней вы почувствуете ребенка». Я все
ему рассказала. А он работал в 5-й больнице, где, знаете, все эти партийные, министры… Он
был там заведующим гинекологическим отделением. Он мне говорит: «Вы будете рожать у
меня».
А без документов, как же в больнице?
Там были всего две акушерки и две технички. И только он был, один врач. Он мне велел
через 2 месяца опять прийти. Я говорю мужу, а он: «Как хорошо!». А я ему: «Я не
подготовлена к этому». И моя свекровь говорит мне: «Ничего, родишь, воспитаешь». И такая
радость во всей семье! Мне врач сказал: «Вы родите 8-9 ноября». И он мне сразу дал
направление к себе в больницу. А в больницах было тогда полно народу, в родильных домах.
Пришла я к нему через пару месяцев. Ни одного анализа у меня не взяли, ничего. Он
говорит: «Ничего, вы молодая женщина, вам только рожать». Я говорю: «Я боюсь, я трусиха
большая». Он м6еня успокаивал и успокаивал. А когда настало время, он мне сказал, что 8-9,
а уже 10-е, 15-е, - ничего. 22-го я чувствую, что-то живот побаливает, в туалет, туда-сюда…
За всю беременность я ничего не почувствовала, кроме того, когда у меня ребенок стал
шевелиться. Вот тогда я почувствовала только. Но чтобы боли, или другое чувство – ничего.
Муж говорил: «Тебе только рожать, больше тебе ничего не надо». Я ходила каждый день
мужа встречать с работы. Я заранее выходила. А у меня подруга жила по дороге к нему на
работу, я к ней заходила. Мне сказали гулять, а я не люблю гулять, тем более одна. Но я
специально ходила, чтобы ходить. 22-го утром это у меня началось. Я говорю: «Ничего…».
А свекровь говорит: «Как это, ничего?». Я говорю: «Я, наверно, что-то поела». Я пошла к
своей подруге. Она мне позвонила: «Приходи, приходи, поговорим, поболтаем». Мы с ней
посидели, и я пошла за мужем. Мы пришли домой. Свекровь у меня спрашивает, как у меня с
желудком. Я говорю, что начинает болеть, потом отпускает. Она говорит: «Ты смотри на
часы». Она уже поняла, что, может, надо уже везти в больницу. И мыв легли вечером спать,
было уже позже одиннадцати. А я уже чувствую, стала уже смотреть на часы. У меня уже
каждые 10 минут, у меня уже каждые 7 минут…
А вы лежите?
А я лежу. А муж мне говорит: «Слушай, давай пойдем в больницу. Профессор сказал, что ты
8-9 родишь, а ты смотри, ты две недели переходила. Должно ведь настать время». И когда я
почувствовала, что уже часто, я говорю: «Ну, теперь пойдем». А моя свекровь все время
Рут Страж. Интервью
17
бегала к нам в комнату: «Как ты? Что ты? Ну, надо в больницу идти, там хоть врач». И 22-го
ночью мы вышли. Погода жуткая! Ни трамваев, ни такси не было в 1948 году. А мужа брат
жил вместе с нами, он жил со свекровью в одной комнате, он не был женат еще. Мой муж
пошел к свекрови в комнату. Она говорит: «Ну, слава Богу! Уже решили в больницу идти».
И он сказал: «С нами пой2дем, пойдем со мной». И мы втроем вышли.
Как же вы шли?
Снег, слякоть… Проехал грузовик, ни одной машины нет, ничего. Не останавливается этот
грузовик: «Еще беременная, родит тут!». Наверно, еще час мы стояли. Опять идет какая-то
машина. Опять стали просить. Муж мой говорит: «Я вам уплачу, сколько вы хотите, но надо
быстро». Водитель был такой растерянный, но все же он меня взял. Он так несся, наверно,
быстрее самолета. Мы все доехали. Теперь ведь разрешают быть в палате, даже при приеме
ребенка. А в то время даже в коридор не пускали. И они меня привели в больницу, поднялись
на лестницу позвонили. Открывает полная женщина. Я даю ей направление. Она говорит:
«Наконец-то! Где вы пропали, доктор вас ждет!». Муж хотел зайти. «Нет, вы остаетесь здесь.
Идите теперь домой, завтра позвоните». Не разрешали даже в коридор зайти. Меня взяли, я
разделась. А дело такое, что каждую минуту хочется в туалет. Она врачу позвонила ночью. Я
не знаю, сколько было время, два или полтретьего. У него был свой дом, и у него была своя
машина. Наверно, через час или полтора он примчался. Он сразу меня посмотрел, проверил,
сразу стал делать какие-то искусственные упражнения. А мне хочется в уборную. Он сказал
сестре, чтобы дала ночной горшок. А у меня огромный живот. Муж всегда говорил: «Ты как
атомная бомба! Когда ты разорвешься?». Палата пустая. На все отделение ни одного
человека, я одна. Одним словом, он меня проверял, смотрел, щупал… Уже настало утро. У
него был прием в поликлинике. Он сказал акушерке: «Я иду теперь в поликлинику, если чтонибудь будет, вы мне позвоните». Когда у меня начались непрерывные схватки, она позвала
меня в родильную комнату, положила меня на родильный стол, на поднос и говорит:
«Тужьтесь!». Я говорю: «Не буду тужиться, прежде, чем доктор придет». Он скоро пришел.
Тогда он мне стал говорить, когда мне что делать, когда надо дышать, когда молчать… Я
родила в четверть четвертого дня. А я жутко боюсь боли, но я много терплю тоже. Я ни звука
не издала. И когда родился у меня сын, это было счастье! Мой муж хотел сына. Мне так
легко стало после родов. Я сказала: «Доктор, я могу пойти позвонить мужу?». Он говорит:
«Вы никуда не пойдете, я сам пойду позвоню». А сестра, акушерка ему говорит, что уже
звонил мужчина и оставил номер телефона, что если что-нибудь будет, чтобы сразу звонили
по этому телефону. А мой муж мой тогда работал директором ресторана. Он все время
ходит, он ведь не бывает там целый день. И он позвонил. А это не мой муж звонил, это
звонил его двоюродный брат. У меня были три разрыва. Врач говорит, что мне придется еще
побыть, надо швы наложить. Он говорит: «Это больно, терпеть будете?». Я говорю:
«Неужели это надо? Пускай остается так». А он говорит: «Нет, нет». И он стал мне эти три
шва накладывать. Я не пикнула. Это было так больно! Он мне говорит: «Какой вы
молодец!». Когда все уже было сделано, и меня положили в палату, у меня уже было 4
корзины цветов в палате. Это от его двоюродных братьев и от мужа. Это был старый дом,
толстые стены. Врач мне говорит: «Вы знаете, на этой кровати, где вы лежите, лежала одна
женщина. Так она так кулаками била и звала маму, я думал, что она сломает стену».он мне
еще сказал, что нашей национальности женщины не переносят боли, а я так смело
держалась. Меня положили на кровать, приходит сестра и мне надевает корсет из толстого
материала, почти до колен, как из брезента. Все завязано на бантиках, туго-туго. Я говорю
доктору: «Я дышать не могу». Он говорит: «Ничего, вы потерпите, вы мне потом скажете
спасибо. У вас живота не останется». И правда, у меня живота вообще как будто не было.
Как вы сына назвали?
Максим.
По папе?
Рут Страж. Интервью
18
По папе, да. Он умер у меня три года назад. У него рак был. Где он его достал, - не знаю. В
нашей семье, ни у мужа в семье, ни у кого не было рака. Он ведь 10 лет с этим еще жил. Уже
4-й год, как его нет. Он работал до последнего дня. Он был такой энергичный, никогда он не
жаловался. Вот, он с моей внучкой стоит, это папа с дочкой.
Похоже на жениха с невестой.
Да. Я хотела, чтобы меня легализовали. Был Тарель, в Кадриорге он еще сидел. Я его знала с
детства. Я пошла к нему, я ведь везде ходила. Я ему все рассказала, и он мне дал бумажку.
Он мне говорит: «Идите в КГБ с этой бумажкой и скажите, что вы от меня». Он был
Председателем Совета министров тогда, по-моему. Я пришла, конечно, с мужем. Меня не
пускали одну. Там коридоры эти темные…
Вообще, страшно: придешь и не выпустят.
В том-то и дело. Но я еще была беременная. И меня повели к одному, он мне говорит: «Я вам
советую уезжать обратно. Когда сюда придет уже запрос на вас, тогда мы вас должны уже
отправить обратно». Моя мама мне писала, что меня вызывал, который нас отмечал. Они же
знали и адрес, все-все. «И он мне сказал, чтобы я тебе написала, чтобы ты приехала обратно,
что тогда ничего не будет. А если ты не приедешь, тогда плохо будет». А здесь все
родственники: «Куда ты поедешь? Кто тебе что сделает? Тем более, ты родишь, кто тебя
тронет с ребенком?». Я говорю ему, что я беременна. «Принесите справку, что вы беременны
и нуждаетесь быть под постоянным врачебным контролем». Я пошла и принесла эту
справку. И он мне говорит: «Когда вы родите, приходите сюда», чтобы я пришла отметиться.
А мне все родственники: «Никто тебя трогать не будет, кто тебя будет трогать? Кому ты
нужна?». И я не поехала. И муж тоже: «Куда ты поедешь, куда?». Я родила. Когда ребенку
было три недели, меня арестовали. И мне сказали, что ребенка я могу взять с собой в
тюрьму. А я с ребенком ничего не умею делать. Я знаю, что ребенок у меня погибнет. «Вы
сможете дольше гулять, вам там дадут какие-то льготы». Я ребенка не взяла. И я сидела
здесь, в Таллинне. 16 декабря меня арестовали, 16 июня вызвали меня из камеры и сказали,
что Москва вас осудила. Подпишите бумагу, три года заключения в лагере. Ко мне приходил
туда мужа брат и приносил мне фотографии ребенка. У нас не было ни карандаша, ни
бумаги, ни иголки, ничего. Я просидела там эти 6 месяцев, и мне сказали: «Вас переведут в
этапную». Перевели в этапную, прошло сколько-то времени, я уже не помню ни дат, ничего.
и вдруг вызывают меня и других, в то время очень многие сидели. Там были и жены «лесных
братьев», там были матери, невесты, сестры… Тогда ведь за каждую мелочь сажали. Там
были бухгалтера, там были директора, начальники разные. Это было жуткое время! Там
были какие-то верующие, которые сидели. Меня вызвали и еще несколько человек, русских,
воровок, которые сидели: «Идемте, идемте фотографироваться». Эти воровки все знали. Они
знали, что во всей тюрьме делается. Они перестукивались по трубам и все знали, кого
посадили, где кто сидит. И мне говорят: «Вы не беспокойтесь. Вас выпустят».
3 кассета, 1 сторона
Ну, вот. Нас повели. Мы-то там не знали, что вышел закон о том, что амнистия мамам, у кого
дети до 7 лет. А моему ребенку было примерно полгода. Всех выпустили, а меня этапным
порядком в Кировскую область.
А амнистия как же?
Мне надо было отсидеть эти три года. Освободили от тюрьмы, но обратно в ссылку, в
Кировскую пересыльную тюрьму. Несколько недель в Кирове я сидела. Там были еще
эстонцы, такие, как я. И сколько я ни спрашивала парней, которые нас сопровождали, - «Вас
обратно, в Кировскую область». А там были и убийцы, был целый вагон такой. А нас было
четверо, там, где я сидела. И они меня вызывали, чтобы я подметала этот коридор. А этих
Рут Страж. Интервью
19
убийц я не видела. Но там говорили, которые со мной ехали: «Если, мать твою, с этой
девушкой что-то сделаете, мы вас убьем, убьем!». Нас ведь водили в туалет тоже.
Под конвоем?
Под конвоем. Приехали мы в Слободское. Мама моя уже знала и каждый день ходила на
вокзал с одной знакомой. Мы приехали, и нам велят, нас было пятеро, чтобы мы все взялись
под руки, как настоящие убийцы. Стоял грузовик. Нас всех на грузовик. Внутри сидел
милиционер, или два милиционера и собака еще. А мама пришла с полевыми цветами. Нам
даже не дали поздороваться. Но моя свекровь маме писала. Мама уже все знала. Свекровь
выслала деньги. А меня не оставляют в Слободском, везут черт знает куда, всех пятерых. А
одна была с четырехмесячным ребенком.
А ребенка вы не брали с собой?
Нет, не брала. И по дороге, в Слободском в КПЗ мы сидели, во всяких поселках в КПЗ,
потому что 160 километров пешком шли. Мама тогда принесла 400 рублей. У нас было то, в
чем мы были одеты. Ну, и мама мне принесла плащ, еще здесь мы купили, такой, бордовый с
черным, резиновые сапожки, не такие, простые, и вот эти 400 рублей. А мама не знала, где я.
К нам зашел один молодой милиционер, и спрашивает: «Кто хочет в душе помыться?». Из
них никто не хотел, а я сказала: «Я хочу». я вышла, он меня завел в душ, я помылась. Потом
я к нему подошла. Я говорю: «Вы знаете, я была раньше здесь. Я уехала на родину, и меня
прислали обратно. А мама моя здесь живет. Вы не могли бы маме передать, что я здесь
нахожусь?». Он: «Нет, нет. Нам это нельзя, мы это не можем». Я говорю: «Дайте мне
кусочек бумажки, я вам напишу на всякий случай адрес». Я написала на маленьком кусочке
бумаги адрес, и мама сказала, что ей принесли. То ли он сам принес, то ли попросил кого-то.
И мама тогда пришла туда, и я тогда повидалась с ней. И я маме сказала, что меня посылают
дальше. В Нагорск нас послали, пешком. Если немножко сядешь – уже не встать. Когда нас
привезли туда, нас встретил милиционер. А там только лес и поле. И этот милиционер всех
нас, 5 человек, повел в большой барак. А там были приволжские немцы, они там годами
жили уже. Это был такой большой барак, что я вам не могу сказать, какой длины и ширины.
С обеих сторон были двухэтажные нары. Там были жены с мужьями, с детьми, там рожали,
там черт знает, что было. Посередине стояла печка, от нее отходили толстые трубы.
Милиционер нам сказал: «Эту ночь вы можете спать здесь. А завтра утром идите, ищите, где
жить». мы спали прямо на полу, без простынь, какие там простыни! Но я уже была
счастлива, что уже никто не придет и не разбудит. А там была еще одна еврейка, мадам
Якобсон, пожилая. Мне тогда было 23, а ей за 50 уже. И она мне говорит: «Знаете, нас только
двое евреев. Давайте, будем вместе держаться». Мы так и держались, пока там были. А на
следующий день дождь льет, ужас! Я деньги разделила, каждому дала по 100. У них ведь
денег нет. Они хотели послать телеграммы, чтобы им выслали бы деньги. Там были одна
столовая и один магазин. Мы пошли в столовую, чтобы покушать, но столовая еще была
закрыта. А она жутко боялась полицейских. Она была, по-моему, из Венгрии. Когда Гитлер
пришел к власти, еврейские общины просили других общин, наших тоже, и в Латвии тоже,
чтобы молодые люди приезжали, женились, чтобы вывезти их оттуда. Она была тоже такая.
Детей у нее не было, муж в лагере умер, и она осталась совсем одна. Нас не хотел никто
брать к себе, но потом как-то устроились. Потом мама стала хлопотать, чтобы меня пустили
к ней обратно. Она ездила в Киров. Так ей сказали, что если привезут моего ребенка, тогда я
смогу приехать. Мама писала туда, моя свекровь привезла ребенка. Ему тогда было 10
месяцев. И тогда мне разрешили оттуда уехать. Потом прошло несколько лет, моему сыну
было уже 5 лет, наверно. Но мы все равно ходили еще отмечаться. Потом реже. А потом
приехал из Кирова полковник, по-моему. И надо было идти всем отмечаться. Он сам хотел
проверить. Пришли мама, я и Марика взяли с собой. Он был такой красивый ребенок, как
кукла! И он был хорошо одет, потому что у брата свекрови был сын, он был на полтора года
старше моего. Так свекровь приехала, привезла кроватку, привезла коляску. Ну, и мы пошли
Рут Страж. Интервью
20
туда. Он смотрит на Марика и говорит: «Зачем вы ребенка ведете с собой? Ребенок даже не
должен об этом знать». Я говорю: «А где его оставить? Нам не с кем его оставить». И он взял
его на руки, дал ему бумагу… Ну, хорошо, мы ушли. Проходит сколько-то времени. Я уже
работала на лесокомбинате, на складе. Я работала учетчицей, отпускала пиломатериалы,
стандартные дома. Ко мне приходят из конторы и говорят: «Вы знаете, вас вызывают, чтобы
вы пришли к 5 часам к начальнику». А у меня был украинец начальник. Мы только вдвоем
работали. Я говорю: «Слушайте, Константин Петрович, меня вызывают сегодня к 5 часам.
Интересно, зачем?». Он говорит: «Не беспокойтесь, если бы вас захотели арестовать, так
пришли бы за вами». Но все равно, когда туда идешь, то можешь и не вернуться. А по дороге
работала в детском саду мама.
А сын там был, в саду?
Да, ходил в детский садик. И вот, я иду туда. Я сказала маме: «Что ты думаешь? Меня
вызывают туда, к начальнику. Если я не приду, то ты хоть знай, где я нахожусь». Я пришла
туда. Он сидит, говорит: «Садитесь». Я села. Он мне говорит: «Вы знаете что? Идите в
соседнюю комнату к секретарю и попросите, чтобы секретарь зашла ко мне». Секретарь
вернулась вместе со мной. Он ей говорит, чтобы она принесла что-то, а я-то не знаю, что.
Она приносит ему, и он мне дает расписаться, такую бумагу, справку. Я читаю. Там
написано: «Освобождается от ссылки Страж Максим Яковлевич с такого-то числа». Это 5летнего ребенка, нас выслали в 1941 году, а он родился в 1948. Так с него сняли ссылку. Я
говорю: «А когда вы успели поставить его на учет?». Когда здесь давали реабилитации, я
пошла в прокуратуру здесь. Я сказала: «Хочу узнать, у вас в документах есть справки о том,
что мой ребенок, ему было 5 лет, что он был сослан?». Она вынула мое дело, и там была
справка, что с него сняли. И я получила на него справку тоже, потому что до 5 лет он
считался ссыльным. Я еще сказала ему тогда: «5 лет, тебе прибавится к стажу 15 лет». Потом
меня освободили. Мы жили вместе: мама, я и мой муж. Он работал на этом же заводе, где и
я. Он работал на финском станке. Он не мог дождаться, чтобы уехать оттуда. Можете себе
представить? Молодой мужчина, здоровый, он же не высланный! И вот, он приехал, он
работал, очень хорошо работал и зарабатывал неплохо. Он очень аккуратный.
Там что-то можно было купить на эти деньги?
Ничего не было! Когда ребенок был маленький, моя свекровь каждый месяц присылала
посылку. Манная крупа, рисовая… Там этого вообще не было. Сахар, масло, одежду ему…
Все это я получала, свекровь моя посылала. Я была 15 лет там. И меня вызывают туда. А так
как мой муж в армии служил все время во время войны, поэтому меня освободили. А маму
освободили только в 1960 году.
Если вам нетрудно, расскажите немного о своем муже: о его семье, кто его родители, кем
он работал? Мужа звали Яков?
Да. Отца его звали Абель, мать звали Фанни.
Они оба были родом из Таллинна?
Нет, отец из Таллинна, а мать из Тарту.
Но жили они в Таллинне, муж родился здесь?
Да. Он ходил в еврейскую школу.
Вместе с вами?
Да.
Он в 1923 родился?
Да, в 1923. У меня отец умер в 1937 году, а у него в 1938. Осталась мать одна. У них была
шапочная мастерская своя.
И младший брат был?
Да, его звали Залман.
Какого года?
Рут Страж. Интервью
21
Он на 2 года моложе меня, значит, 1927 года. И когда отец его умер, он стал работать у себя
в этой мастерской. Ну, а потом началась война.
У них национализировали мастерскую?
Нет. Они не были высланы. Они эвакуировались.
И мастерскую не забирали у них?
Она стала государственной артелью. Его мобилизовали, в 1942 году, по-моему. А я искала
свою подружку. И вдруг от его двоюродного брата я получаю письмо. Этот двоюродный
брат мне пишет: «Ты ищи Женю, а я могу тебе сказать, где Яша». И он мне сообщил его
адрес, его полевую почту. И я ему написала письмо. Сначала я не писала, я решила: пусть он
меня ищет. А потом все же я написала. Нас же в совхоз этот чертов послали. Он же не знал,
где я. И он написал мне: «Я бы хотел к тебе приехать, можно или нельзя?». Еще он пишет:
«Ради тебя я жив остался. Я бы не уехал из Эстонии, но бабушка меня насильно увезла. И я
решил, что должен быть с тобой рядом». И он эвакуировался в России. Оттуда его и
мобилизовали. Он писал: «Несколько раз я попадал под ужасные обстрелы и оставался жив».
Мне раньше писала моя подруга, что мы были у такой-то подруги в гостях, и там Яша тоже
был. Яша очень хочет к тебе приехать, но он не рискует. Он не знает, а может, ты вообще не
хочешь? Прошла столько лет! Мне было 16, ему 18. Я написала ей, что если он хочет, то
пускай приедет. И вот тогда в этот совхоз он мне написал: «Ты согласилась бы, чтобы я
приехал?». А я думала сначала, в этот совхоз, куда, в этот барак? 300 человек в одном бараке,
куда? Я ему написала, что я ничего не имею против, но, может быть, немножко попозже,
может, что мы отсюда выберемся, что здесь такая обстановка. И когда мы приехали в
Слободское, он уже был демобилизован, потом уже. И он приехал. И свадьба. Какая тут
свадьба? Мама не могла уйти с работы, сестра училась в профтехучилище. Никого не было.
Мы пошли вдвоем в ЗАГС. А там наверху был какой-то финансовый отдел. И вот, эта
женщина, которая в ЗАГСе регистрирует, пошла наверх и притащила двух мужиков, тогда
нужны были свидетели. И нас там записали. А напротив был базар, и там в первом ларьке
разливную водку продавали. Я выпила 50 грамм, и он выпил 100 грамм. Стоя, без закуски.
Взяли еще бутылку и принесли домой. Все, что он привез, мы постелили, и все. Это была
наша свадьба. Прожили мы 37 лет. У него было три инфаркта, и он умер. 23-й год, как я
одна. Я не знаю, что я сделала, чем я провинилась, что меня так судьба наказала. В 1980 году
умерла свекровь. В 1983 умер муж за две недели до своего 60-летия. У нас уже все было
куплено, у нас были приготовлены пригласительные открытки. И коньяк, и водка, и на
работу ему ведь было надо. Он работал главным инженером, потом заместителем директора
на «Комунариус». И вдруг, а он был еще аллергетиком, и это его уложило. Вот этот укол его
убил. В 1985 году умерла мама. А о сыне я вообще не знала, что он так болеет. Он мне
ничего не говорил, ничего. И он запретил всем мне об этом говорить. А двоюродная сестра
мужа, мы с ней дружили, она ко мне приходила, я к ней, с сыном жила, у нее муж тоже умер,
она меня как-то спрашивает по телефону: «А как Марик себя чувствует?». Я говорю:
«Марик, ничего, работает». Как-то однажды я обратила внимание на то, что у него кадык не
спереди горла, а как-то сбоку. Я говорю: «Что это у тебя?». Он говорит: «Ничего». Пошел в
другую комнату, взял шарф. А потом как-то я услышала, что он ходит на химиотерапию. Я
спрашиваю его: «Марик, почему ты туда ходишь?». Он говорит: «А, это профилактика, и
больше ничего». и знаете, так 10 лет мы ходили к ним, а они ходили к нам, ион все время
работал, все время по работе разъезжал и вроде, ничего. У него был очень сильный характер.
А в конце он поехал делать пересадку костного мозга. И это его уложило. Я этого не знала.
Он мне сказал: «Мама, ты не беспокойся, я по работе еду». Я говорю: «А куда ты едешь?» «Я еду в Чехословакию. Мне надо еще в Ленинград заехать». Я говорю: «А какие у тебя в
Ленинграде дела?». Он говорит: «Это тоже по работе». Я говорю: «Ты надолго едешь?» –
«Ну, я точно не знаю, может, неделя, может, две». Проходит неделя, проходит вторая. Я
звоню жене. «Нет, нет, он еще занят». Я у его сына спрашивала, у моего внука. Он говорит:
Рут Страж. Интервью
22
«Нет еще папы, он не может приехать. Там у них учеба какая-то». Когда прошло больше трех
недель, я мне стало как-то подозрительно. И я ему позвонила. А он еле-еле говорит. Я
говорю: «Марик, что с тобой? Ты ведь говорить не можешь. Что у тебя? С легкими что-то?» «Ничего, мама. Я уже послезавтра домой приезжаю. Они поехали за ним, сын поехал за ним,
привез его обратно. И жена его звонит и говорит, чтобы я пришла, что Мариук приехал. Я
пришла и испугалась: Марик говорить не может. Он был дома всего три дня, и его положили
в больницу, у него началось кровотечение. Он все знал, но не говорил. А я ничего не знала.
Берег вас?
Да. Я хожу время от времени провериться к Лапидусу, здесь врач-кардиолог, очень хороший.
Я как-то к нему пришла и говорю: «Вы знаете, что у меня сын?..». Он говорит: « Да, я знаю, я
слышал. Он приходил ко мне провериться. И он мне все сказал, но предупредил, чтобы вам
не говорить». А может быть, я бы знала, но не знала бы, чем я могу помочь. Это такая
болезнь, которая… Я была как слепая, все знали, только я не знала. И сестра не знала, а все
знали. В октябре, по-моему, в 1955 году меня освободили. Муж, когда узнал, что меня
освободили, сразу спросил: «А когда мы поедем?». Я говорю: «Как нам ехать втроем? Денег
лишних у нас нет, ты не работаешь, я не работаю. На что мы будем там жить?». я говорю:
«Ты поезжай». Он как то вдвоем с сыном раньше ездил сюда. Я говорю: «Ты поезжай один,
устройся на работу, и тогда я с сыном приеду». Через несколько месяцев он поехал к матери.
Слушайте, его ведь не хотели прописать! Сказали, что приедет ваша жена, а когда жена
приезжает, обязаны прописывать. В то время так было. Какая бы площадь не была. А у моей
свекрови была одна проходная комната. А он сказал: «Меня там не было. Она сошлась с
другим мужчиной, и она там живет, и не думает приезжать». А мать получила справку. Она
уже старая, была, что ей нужен кто-то, с кем она будет жить. И его прописали. А потом он
устроился на работу. Через три месяца, наверно, я с сыном приехала в Таллинн. Сын пошел
в школу сразу.
Тогда уже нормальная жизнь началась?
Мы все жили в одной проходной комнате.
Ну, хотя бы свободно.
Да, конечно.
Это коммуналка была?
Когда-то эта квартира принадлежала моей свекрови. У них там сзади было три комнаты. А
спереди было 4 комнаты. Там была мастерская, потом, в одной комнате у них бухгалтер был,
потом, был склад у них, и была эта проходная комната. Знаете, утром в коридоре начинали
забивать ящики с готовой продукцией. Я работала тогда в две смены. Я быстро устроилась
на швейную фабрику. Делали пояса к корсетам. Я там 12 с лишним лет проработала. Сначала
я была ученицей. Он тоже, пошел учеником на обувную фабрику. Но он быстро там вырос.
Он работал учеником, потом полгода он работал рабочим, потом его сразу поставили
мастером, потом он стал начальником смены, потом начальником цеха, потом инженером…
Он очень быстро рос. Он умел организовать.
Он учился заочно где-то?
Да. Он окончил институт, когда ему было уже 45 лет. Ну, его очень ценили. И рабочие его
любили. Как где-нибудь неполадки, у них разбросаны были эти цеха, сразу просили, чтобы
он шел налаживать.
В партию он не вступал?
Нет, хотя его упрашивали. Он мне говорил: «Если я им очень нужен, так они меня и без
партии повысят».
И так и было?
Да. Его вызывали в парторганизацию. Он говорил: «Я еще не дорос до этого. Я еще
несознательный». А с нами в одной квартире жил подполковник с женой и двумя детьми. Он
был пожилой, жена была молодая. Он работал начальником над немецкими
Рут Страж. Интервью
23
военнопленными, здесь, в Таллинне. Он очень много получал. У него был немец-повар,
который жил у него на кухне, спал на раскладушке, потом, у него был еще… У него были
две комнаты в этой общей квартире. Немцы ему все размалевали фруктами, все потолки
были у него расписаны. Они ему мебель делали. Он мне всегда говорил, когда я выходила на
кухню: «Ты знаешь, я тебя так люблю!». Яше он говорил: «Я ее как человека люблю, такая
она хорошая». Он со мной разговаривал на «ты», он был старше меня на 25 лет. Он мне
говорил: «Тебе надо вступить в партию». А я ему говорю: «Ефим Алексеевич, а вы мне
дадите рекомендацию?». Он говорит: «Зачем мне давать? Ты попроси у дяди».
3 кассета, 2 сторона
Рут, когда вы были в ссылке, в 1953 году умер Сталин. Какие-то надежды у вас были
вернуться?
Очень. Когда объявили амнистию, я получила, я работала на лесокомбинате. И нас всех
загнали в большой цех. Там делали двери, оконные рамы, столярку. Всех загнали и принесли
радио. И все слушали, передавали репортаж с похорон. Я встала к окну. И рядом со мной
мой начальник, Карнаухов его фамилия была. И они плакали. А директор у нас был, так у
него слезы лились. И у всех этих рабочих. А у меня случилась истерика, первый и последний
раз в жизни: у меня никогда не было истерик. Я не могла никак удержаться. А Карнаухов
стоит рядом со мной и говорит: «Держитесь, держитесь!». Он-то понял, в чем дело, он ведь
знал, что я сосланная. Я вынул из кармана носовой платок, положил мне на лицо и говорит:
«Ну, не плачь!». Они все плакали. Это надо было видеть!
Какой-то массовый психоз?
Да, да. Потому что я услышала про амнистию тогда. Я подумала: «теперь нас отпустят
домой. Хоть сразу садись и поезжай домой».
Тогда была амнистия для уголовников?
Да, наверно, для уголовников. А у кого был большой срок, - наполовину снизили.
А у вас бессрочная ссылка?
У меня бессрочная. Но когда он умер, мы считали, что все уже, конец. Но после этого стало
как будто легче. А когда нас выслали, мы были в Молотовске еще, там были муж и жена, он
был высокий, а она была маленькая. Их фамилия была Ротшильд, известная фамилия, но они
были бедные. Вы знаете, латвийские евреи и эстонские евреи как-то породнились. И он както сказал моей маме: «Знаете, здесь язык – только для того, чтобы кушать, а не для
разговоров. А когда нечего кушать, надо замок повесить».
Может, если бы гон не предупредил, было бы еще больше горя?
Вы знаете, у нас никто никогда не болтал ничего лишнего. Один сказал: «Бог создал небо и
землю, а черт – Вятскую губернию». А мы были как раз в Вятской губернии. И там было
очень много сосланных, которых когда-то сослали из России.
Еще когда в России были репрессии?
Да.
Когда вы вернулись сюда окончательно, вы еврейских традиций придерживались?
Всегда.
И при советской власти?
А почему нет? Это у себя дома жить. и потом, ходили и в синагогу. Здесь была где-то
синагога. Ну, люди ходили, мужчины. Женщины мало ходили. Я за все время была один раз
в синагоге. А муж был несколько раз.
На праздники?
На праздники, именно.
Сын ров, вы учили его традициям?
Ну, он ведь видел дома всегда, конечно.
Рут Страж. Интервью
24
От него это не скрывали?
Нет. Во-первых, ему делали брис.
Где, там?
Здесь. Потом, в 13 лет ему делали Бармицве, в синагоге.
И готовили его к этому?
Да. То, что ему надо было читать, я писала ему русскими буквами, молитву.
Вы еще помнили тогда иврит?
Ну, я могла, но писать…
А прочесть?
Да. И я это русскими буквами ему писала. А там были и старые женщины в синагоге. А он
никогда не был пионером.
А как вам это удалось?
Это не мы. Он сам этого не хотел. И он не был комсомольцем. И когда у него была
Бармицва, отец с сыном вместе молились. А потом была какая-то большая молитва. Тогда
здесь был Левитин, они в Израиль потом, по-моему, уехали, он был юрист. И отец у него был
знатоком еврейства. Так он читал за него эту молитву. И бабушка, мужа мама, сказала:
«Марик, если ты пойдешь в синагогу, я тебе подарю часы». Потом все ему купили новое:
костюм, галстук и все. А там еврейские бабы были. Мы все были в синагоге, и бабушка, и
мужа брат был, и тети были… Так эти еврейские женщины спрашивают: «А у него брис
был? Какое право он имеет? А вы венчались по еврейскому обряду?». Какое еврейское
венчание там? А здесь, когда ему делали брис, тогда здесь был кантор, Гуревич, мы его
пригласили. А тот, кто делал, приехал из Москвы, по-моему, вызвали. А вот этот самый,
мужа двоюродный брат, с женой Женей, у них тоже сын родился, но этот сын родился на два
месяца раньше. И вот, они тоже вызвали. А отец, мужа двоюродный брат, был партийный.
Он был здесь в это время прокурором. И сделали брис.
И не боялись?
А он уехал в это время из Таллинна. Он куда-то уехал, не знаю, куда, в Ригу, или в Москву.
Во всяком случае, он уехал, чтобы его не было, чтобы это все сделали без него. Ну, и тогда
пришел к нам этот кантор, Гуревич. И он спросил нас: «Вы венчаны или нет?». Мы сказали,
что не венчаны. Он тогда сказал: «Вы знаете, что? Я вас сразу обвенчаю». И вот, он у нас
дома он молитвы какие-то прочел. До этого не делали брис.
Вы тогда работали?
В первое время, когда я приехала, мне удалось сразу устроиться на Женину фабрику. А
потом, я там отработала больше 19 лет. Муж тогда тоже по сменам работал. А потом его
повысили, он стал начальником, он уже в одну смену работал. Он мне сказал: «Что это за
жизнь такая? Я в одну смену, а ты то утром, то вечером». Я уже вставала в 6 часов утра,
чтобы пойти на работу. А когда я приходила вечером, я приходила к 12 домой. А ему утром
на работу. Так он сказал: «Надо как-то тебе устроиться тоже». А здесь был мамин
двоюродный брат, здесь была база «Эстгалантерея». Директор там был еврей, очень
симпатичный мужчина, пожилой. И мамин двоюродный брат работал у него
юрисконсультом. И я его спросила: «Ты не знаешь для меня какой-нибудь работы?». Он
говорит: «Кем ты работала там?». Я сказала, что там я работала на складе. И, знаете,
проходит, может, недели две, и вдруг звонит мужчина и просит меня к телефону. И он
говорит, что его фамилия Ланд, что он работает управляющим этой базы. И он говорит:
«Шейн говорил, что вы ищете работу. Я могу вам предложить работу кладовщика». Нет, он
говорит товароведом. У него есть один товаровед, тоже еврейка, Баскина. У него есть
Товаровед, но этот товаровед уезжает в Тарту насовсем, и ему надо на это место. Но здесь
надо разъезжать. И в Москву, и в Ленинград, черт знает куда, и закупать товары. Я сказала
мужу. Муж, конечно, сказал: «Тебя, вдобавок, еще не будет». И я ему сказала, «Знаете, нет».
Оказалось потом, он был хорошим другом отца моего мужа. И вот, я ему сказала, что нет,
Рут Страж. Интервью
25
это мне не подходит. У меня все же ребенок есть и семья. Он сказал: «Приходите ко мне,
посмотрим». И я пошла туда. Он мне сразу предложил два склада: сувенирный и ювелирный.
Я думала, что ювелирный склад, это там золото и бриллианты. Что-то не так, там надо было
самому взвешивать!
Не дай Бог!
Тут потеряешь не только штаны, а сам себя потеряешь. И я тогда выбрала сувенирный склад
и пошла туда на картотеку. Слушайте, я один год проработала, ощущаю это до сих пор.
Почему? Мне надо было вести всю картотеку, весь приход и весь расход. Там и дерево, и
металл, и текстиль, и пластмасса. Очень многое там было по одной цене: скажем, дерево,
сувениры и пластмасса, по одной цене. А там была бухгалтерша, русская, любила выпить,
между прочим. И она так дотошно: «А вдруг, пересортица?». Или у меня 10 копеек не
хватает, а она требует: «До копейки должно быть!». И мне это так надоело! А там была еще
одна, помощник этой бухгалтерши, русская. И я ее просила, она приходила. Мне каждый
месяц надо было сдавать отчет. И она мне сама заполняла этот месячный отчет. У нее
быстро, она сразу находила каждую копейку. И тогда я ему сказала: «Вы знаете, я не хочу на
картотеке оставаться». Он мне сказал: «Возьмите работу зав складом». Я говорю: «Я зав
складом тоже не хочу». Он мне говорит: «Вы такая же, как моя жена. Она не соображает, и
вы не понимаете, что у вас на складе общая ответственность. Если вы получаете больше
зарплаты, то если у вас недостача, то вы больше платите. А если вы кладовщица, и у вас не
хватает, вы тоже платите, но меньше. Так что вы ничего не теряете». Я говорю: Я боюсь,
чтобы у меня были бы недостачи». Ну, и я пошла простой кладовщицей. И я там тоже 7 с
лишним лет отработала. Потом я ушла. Потом-таки у меня была недостача. Вот эти
маленькие эстонские значки. Они стоили что-то по 30 копеек значок. Я отпустила их какомуто магазину. Они делались в разной упаковке. Я отпускала по упаковкам. А там было и
больше, и меньше. И у меня было 900 рублей недостачи. Но там была касса взаимопомощи.
И каждый месяц я клала туда по несколько рублей. И у меня накопилось там 1000 с чем-то
рублей. Так я ему сказала, что я не хочу оставаться. А он мне сказал: «Я хочу вас завскладом
сделать». И вы знаете, я осталась, я работала зав складом. А почему? Мой завскладом очень
хороший мужик был, эстонец. Мы были большими друзьями там. И он мне все рассказывал у
него была жена, у него была любовница. С женой у него детей не было, а он хотел детей. И
эта любовница забеременела. И он ходил там к юристам, ему надо было уйти. И он говорил:
«Вы никому не говорите, что я уйду». Ну, а потом он со склада стал брать, и его уволили. И
тогда он меня уговорил, чтобы я пошла зав складом. И я там работала. А потом мне
предложили работу через дорогу, тоже кладовщицей. А там не было такого на складе, что
если у тебя не хватает, так надо платить. Там сколько жести уходило, столько они списывали
со слада. И я там работала. А потом я ушла на пенсию. Муж умер, и я хотела работать
дальше. Я спрашивала сына: «Ты не мог бы мне найти какую-нибудь работу?». А тогда они
строили гостиницу, и мой сын работал там начальником технического отдела. А это все
относилось тогда к гостиничному тресту. Там нужна была дежурная по коридору. А
дежурная по коридору, – это опять кладовщица. Там два дня работаешь, и три дня было
свободных. Работали сутками. И я пошла туда. Там я работала недолго, наверно, год или
полтора. Туда приезжали мужики. У меня был этаж. Два этажа комнат, это не принадлежало.
У меня было все белье для этих комнат. Там и полотенца махровые и такие, банные
полотенца, и простыни, и пододеяльники, шерстяные одеяла… Одним словом, у меня в
шкафу все это лежало. Мне надо было это белье, отдельно были уборщицы, они собирали
грязное белье уезжавших. И мне надо было выдавать белье и все в книгу записывать. Она
приносила мне это грязное белье. Мне надо было отсортировать, положить на коляски и
отвезти в прачечную вниз, но там лифт был. И тогда из прачечной мне приносили чистое
белье, которое мне надо было разложить по шкафу. Каждый раз, когда у меня смена
кончалась, мне нужно было пересчитывать и по отчету передать. Так вы знаете, что они там
Рут Страж. Интервью
26
делали? Это было что-то ужасное! Почти все дежурные были русские. Туда приезжали
мужики, выпивали вместе с ними, гуляли, напьются, лампу разобьют, абажур, пепельницу…
А нам за все было надо в 3-кратном размере платить. Потом, приезжали женщины откуда-то
из России, на экскурсии. Так они сразу бронировали по2-3 комнаты. Так что они делали?
Они разрезали махровые полотенца и при менструации подкладывали. И каждое полотенце в
трехкратном размере! Так один у меня сломал эту лампу стенную, абажур и пепельницу
сломали. И когда я принимала у одной смену, она мне говорит: «Вы знаете, одного
шерстяного одеяла не хватает. Вы еще проверьте тоже. Я проверяла, у меня не хватает». И
тогда я пошла и стала проверять и нашла. А что было? Кто-то положил на свою кровать два
одеяла, одно на другое. Потом у меня еще два полотенца пропало. Я хотела из дому
принести, чтобы они списали, какие-нибудь старые полотенца. Нет, нельзя. Там на каждой
вещи был штамп. И я решила, что мне хватит. И сын говорил то же. Я получала тогда 120
рублей пенсии. Сын говорит: «Зачем тебе надо это?». Я работала до 62 лет и решила уйти на
пенсию. Никогда ты за ними не уследишь. Когда они пьянствовали, я вообще боялась
ходить. Я свою комнату закрывала, там, где я была. Спать я вообще не могла. Вот, придут
какие-то и скажут: «Разбудите меня в полтретьего ночи. Приедет машина, и мы уезжаем»
нам надо проверить эту комнату: что они оставили. Другой приходит и говорит: «Мне надо в
5 уехать». Я не могла спать. Я брала часы, будильник с собой, и я все равно не могла уснуть.
Знаете, такое нервное состояние, боишься проспать. Я закрывала дверь на ключ, окно
закрывала. Я боялась. Они напивались и ходили там по коридорам. Они еле ходили, падали
то на одну стену, то на другую. А я вообще трусиха большая. Там не было такого
контингента, чтобы были интеллигентные люди… Но все равно, мне было скучно, я
привыкла все время работать.
Когда начали уезжать евреи в 1970-х, при Брежневе, вы собирались ехать?
Нет.
Как вам кажется, когда вы вернулись сюда, уже Советская Эстония была, антисемитизм
появился тогда?
Я не чувствовала, чтобы он был. Конечно, есть антисемиты, конечно, есть. Но государство не
допускает, их держат как-то. Не так распускают, как даже в Москве. Там ведь и убивают
даже. Ну, я не чувствую. Я по ночам не хожу.
А раньше, в советское время?
Они, конечно, были. Вы знаете, как кто, зависит и от человека тоже. Я ни с кем не ругалась
никогда, не становилась никогда на дыбы. И я ничего не чувствовала.
А то, что Союз распался, вы считаете, что это хорошо?
Я считаю, неплохо.
Вы не жалеете?
Нет, ну, что вы!
А в Эстонии сейчас лучше стала жизнь? Как вам кажется?
Я живу сейчас лучше. Во-первых, потому что я была сослана, я получаю больше пенсию. Год
за три. У меня стаж 75 лет! Там я была 15 лет, это уже 45 лет пенсии. Это все же что-то
значит. И мне на жизнь вполне хватает.
Рут, а община нужна еврейская, как вы считаете?
Здесь очень много приезжих. Есть много одиноких, кому некуда деваться. Есть люди,
которые ходят туда, хоть встречаются, хоть свои. Мне кажется, что еврей с евреем как-то все
же… Я не знаю, как советские евреи, но наши евреи, местные…
Ну, вы все друг друга знаете, вас так мало осталось.
Да. Я почти не хожу, раньше я ходила. Встречались старые ученики. Нас «ветеранами»
называли до войны. Потом WIZO, я участвовала, я ходила туда. Когда темно, я уже не
выхожу. Я болела. Мне позвонила одна знакомая, русская. И она мне говорит: «Могу я к вам
прийти, посидеть чайку попить?». Я говорю: «Приходите». Она сидит и все время кашляет. Я
Рут Страж. Интервью
27
спрашиваю: «Лида, что с вами?». Она мне говорит: «У меня так горло болит, мне так тяжело
дышать! Меня там внутри режет! Я говорю: «Вы не болеете?». Она говорит: «Не знаю» – «А
температура у вас есть? Она говорит: «Наверно, есть». Мне неудобно было сказать: «Ну, как
вы ходите других заражать?». И вы знаете, прошло несколько дней, и я заболела. Она
посидела, наверно, часа два. Поили чай, и она сказала: «Ой, я себя плохо чувствую. У меня
голова болит, я пойду». Я болела, наверно, дней 10. А когда я простуживаюсь, это у меня
надолго. У одного это приходит и сразу уходит. А у меня маленькая температура держится
недели две-три. Ну, вот, приехала моя внучка из Америки, у нее теперь ребеночек уже есть.
Я вам покажу. Это ребенок, а это – она с мужем и с ребенком. Я вот что скажу, у нее
кошерная кухня. Она уехала туда после окончания школы, ей было 17 лет.
Как зовут вашу внучку?
Ангелина.
Какого она года рождения?
Ей 29 лет. Я посчитаю просто.
Она одна поехала?
Одна. Тогда было так, что можно было обменяться. Она даже выступала по телевизору.
Сюда приезжал мужчина один, который этим занимался.
Это по молодежной программе?
Да. Она выступала, она по-английски его спрашивала, какие условия. Мой сын хотел, чтобы
она вышла в люди. Она поехала туда. Перед отъездом она так плакала! «Бабушка, ты знаешь,
я так боюсь!». Я говорю: «Геличка, тебя ведь никто не гонит туда. А ты хочешь ехать?». Она
говорит: «Хочу, но боюсь». Я говорю: «Ты приедешь туда, посмотришь. Тебе не понравится,
- ты приедешь обратно». Она хотела поступать на юридический факультет. Она уехала туда.
У нее были хозяева, муж и жена. У них две дочки. Там женятся по 5-6 раз, там это просто.
4 кассета, 1 сторона
Она летом уехала туда. И вдруг мой сын мне говорит, что Гелины хозяева приезжают сюда и
берут Гелю с собой. Они хотят познакомиться, посмотреть, что здесь за жизнь. Поехала она
туда с двумя чемоданами. В одном чемодане у нее были книги. Она здесь кончила 26-ю
школу, это с английским уклоном. А в другом чемодане была одежда. Ну, нормальная, ее
голую бы не отпустили совсем. Она, когда туда приехала, так этот хозяин ее встретил и
говорит: «Это все, что у тебя есть? Пойдем домой, пообедаем, и тогда поедем в город». Она
говорит: «Мне так неудобно было!». Почему они ее взяли? У них дочка, мать, замужем, с
ребенком. А вторая на 3-4 года старше Гели, но она математику не может учить. А Геля
кончила на «отлично», и у нее «пятерка» по математике. Слушайте, чтобы туда поехать, так
это выбирали как модель. Ей надо было фотографироваться и во весь рост, и так, и так… И в
профиль, и в фас… Ну, одним словом, она им понравилась, и они ее взяли к себе. Она там
сразу поступила в колледж. В колледже она училась только два года.
В каком городе она была?
Она была в Майями. Потом она закончила этот колледж и поступила в университет.
На какой факультет?
На юридический. Там она училась три года, потому что она была уже после колледжа. Когда
она окончила университет, она пошла еще учиться только на юридический, никаких других
предметов. Там он училась еще два года, 7 лет всего. Она закончила. И она была на практике
в Вашингтоне. Это было после этой Моники! Ой, так интересно она рассказывала! Ну, она,
конечно, эту Монику очень осуждала. Когда она туда приехала, ее передали одному юристу,
пожилому уже. Там была как раз Мадлен Олбрайт. Этот юрист брал ее всегда с собой. Я
помню, я ей сказала: «Эта Олбрайт, она какая-то невзрачная. Если сравнить с Маргарет
Тетчер, так та какая-то представительная». Она говорит: «Бабушка, ты не знаешь, какой она
Рут Страж. Интервью
28
очаровательный человек! Она говорит, когда она попадалась мне навстречу, так она всегда
меня и по плечу гладит, и по голове гладит… Ну, просто такая очаровательная!». Ну, она это
там прошла все. А там, чтобы пойти на практику, надо самим хлопотать, вас никто не
направляет. И она писала в 5 мест. Из 3-х мест она получила приглашение. Она приняла это.
И там, когда она туда приехала, она сразу получила квартиру, две комнаты, с ванной с
душем, с туалетом, с холодильником, со стиральной машиной, с машиной посудомоечной,
все, все… А когда она училась в университете, она жила тоже с одной девушкой, у них тоже
была двухкомнатная квартира, но там они платили. И она тогда закончила эту… И она тогда
познакомилась со своим мужем, он там тоже учился. Но она его раньше не знала, он в другой
группе был.
Он американец?
Да, но еврей.
Но не приехавший?
Нет, нет.
Как его зовут?
Джордж.
А фамилия?
Эккей. И тогда они познакомились. У него была своя квартира. Мне рассказала невестка моя.
А мой сын ее любил. Вы знаете, такой контакт, отец и дочка! Когда она звонила, она только с
отцом разговаривала. А мать подслушивала. Для нее папа был всем на свете, и для него Геля.
И он говорил: «Мне важно только поставить Гелю на ноги, потом мне уже все равно». И
невестка говорит: «Я ночью просыпаюсь, и я смотрю, что Марик сидит на кровати. Я
спрашиваю: «Марик, почему ты не спишь?», а он отвечает: «У меня так неспокойно на
сердце что-то». Она говорит, что тоже проснулась и не может заснуть. И вдруг, телефон,
ночью, в 2 часа. Звонит Геля. Мы испугались страшно. Но когда мы услышали, что она
говорит, мы успокоились. Она говорит: «Мне сделал Джордж предложение». Она такая
счастливая! Она говорит: «Папа, ну как?». Папа говорит: «Ты должна сама решать. Я ведь не
могу за тебя решить, тем более, что я здесь, а ты там». А ему этот парень нравился. Он его
видел как-то, он приходил из университета. И они ночью выпили по этому поводу, мама и
папа. А моя невестка еще говорит сыну: «Знаешь, что? Давай, позвоним бабушке, сообщим
ей эту новость». А сын говорит: «Не надо в такое время звонить, мама испугается». На
следующий день звонит опять его отец и просит Марика к телефону, говорит: «Я его отец.
Могу я вас попросить руку вашей дочери?». Марик сказал: «Я вашего сына не знаю, но если
моя дочка согласна, тогда я тоже согласен». А как они познакомились? Мой сын с женой
поехал в Израиль на экскурсию, а она с ним приехала. И в Израиле они познакомились. Они
были в восторге от Израиля. А 2-го декабря была свадьба, и мы поехали. Я тоже поехала. Ой,
какая свадьба! Я была здесь до войны на еврейских свадьбах, настоящих. Я была у Ириного
папы с мамой, я была у маминой сестры мужа, я была на многих свадьбах. Ну, конечно, у
родственников. Были настоящие свадьбы, с хупой, и все… Но там! Его родители устроили,
его мама устроила эту свадьбу вместе с Гелей. Геля сказала, что мать его ничего сама не
делает. И она очень понравилась матери. Я вам говорила, что я простудилась. Приехала
внучка моя с мужем летом. Я уже более-менее выздоровела. Я ей сказала: «Геличка, не
приходи ко мне. У тебя ребенок, чтобы не заразиться». Мы договорились, что они должны
были пойти на кладбище. И я тоже с сестрой на кладбище. Там побыли на кладбище.
Приехали домой и я легла и, видимо, я немножко вздремнула. Потом я встала, и чувствую,
что у меня отнялась ступня. У меня это изредка бывает. Я встаю на ногу, и у меня это сразу
проходит. А лежала я здесь. Я встала, дошла до этого места и упала и вывихнула эту ногу.
Она у меня распухла. Я как-то встала, села на диван и стала думать, что надо делать. Я знала,
что приложить холодное надо. Я взяла полотенце, намочила холодной водой, подержала часполтора, снова намочила, подержала… Потом помазала мазью. Я позвонила в «Скорую
Рут Страж. Интервью
29
помощь» и говорю, что у меня такое дело случилось, дайте мне совет, что мне делать. Мне
ответила врач: «Мы можем приехать». Я говорю: «Мне не надо, чтобы вы приехали, вы
просто расскажите, что мне делать». Она говорит: «А что вы делаете?». Я сказала, что я
холодное приложила и помазала «Лиатоном». Она говорит: «Очень хорошо!». Я не знала, как
держать ногу: и так болит, и так болит, спать уже не могу. У мужа моей сестры есть машина.
Я ей говорю: «Мне, может быть, надо подъехать к нашему хирургу». А там ведь очереди
жуткие! Но я все же настояла. Я нашему врачу в кабинет звонила. Она мне сказала:
«Приезжайте». Сестра заехала за мной, и мы поехали. Она меня сразу послала снимок
делать. Оказалось, что у меня трещина. Теперь, если наложить гипс, так я вообще ходить не
смогу. Она сама сказала, если вы только встанете на ногу, он сломается у вас. Мажьте
«Лиатоном» и бинтуйте». Я не могу ходить, у меня болит нога, но я ведь должна ходить! К
холодильнику мне надо подойти, в туалет мне надо подойти, руки помыть мне надо. Я коекак держалась за стены, держалась за все. Мне врач говорит: «Вы мне звоните, чтобы я
знала, как у вас». Проходит неделя, она мне говорит: «Вы что? Время надо». Проходит еще
три недели, и я звоню своему кардиологу. Я говорю: «Доктор Лапидус, вы не можете меня
устроить как-то к себе в больницу, у меня такое случилось». Он мне говорит: «У вас сильнее
стало болеть?». Я ему говорю, что не сильнее. Он говорит: «Это самое главное. Если бы
стало хуже, то это было бы плохо, а так ничего». Полтора месяца, все лето я с этой ногой.
Потом я подумала, если я на свежий воздух не выхожу, я потом совсем не смогу ходить.
Знаете, если залеживаться, еще в моем возрасте, мне ведь не 18 лет. Потом, когда уже
прошел месяц и три недели, я ей звоню. Я говорю: «Доктор, мне можно к вам прийти?». Она
говорит: «Болит у вас?». Я говорю: «Еще немножко побаливает, но как узнать, что с этой
трещиной у меня?». Она говорит: «У вас ведь сильное растяжение». Я говорю: «А что можно
с растяжением сделать?». Она говорит: «Ничего нельзя сделать. Что, вам разрезать и
перевязать?». Я это сама понимаю. Прошла еще неделя, и я к ней пошла. Она меня опять
послала на снимок. Вы знаете, это два с половиной месяца, самое лучшее время, июнь, июль,
август. И когда я уже вышла, я увидела, что фрукты продают. А там ступенька. И я перешла
через дорогу. А там от машины идут какие-то трубки резиновые, провода. И у меня нога
опять запуталась, и я опять упала. Я падала, и думала, чтобы опять на эту ногу не упасть. И я
как-то растянулась и оперлась руками. У меня даже нос был в песке. Я сама встала. Я сразу
посмотрела, как это. И вот, у меня до сих пор болит вот это место. У меня палец болел, и мне
руками надо было его оттянуть. Я спросила врача: «Что мне делать?». Она мне сказала
делать ванночки с морской солью. Она мне выписала какую-то мазь и таблетки
обезболивающие. Я прочла, что там написано и испугалась. Она мне сказала принимать одну
таблетку в день. Там написано, что больше 5 дней нельзя их принимать по одной таблетке в
день. Это, видно, действует и на печенку, и на селезенку… Если что-нибудь такое, надо
сразу перестать принимать. Я три дня принимала эти таблетки и бросила. Это называется
лечение: одно лечишь, а другое калечишь.
А как вашего внука зовут?
Вадим.
А правнука, сына Гели?
А Вадим, в каком году родился?
Вадим родился в… Марику было 56, а ему 36.
А где Марик учился?
В ТПИ, здесь.
А на каком факультете?
На автотранспортном.
А работал где?
Он работал тогда уже на фирме, где автомашины.
А женился сын?
Рут Страж. Интервью
30
Жена – Маргарита.
Местная?
Они приезжие, но она родилась уже… Она где-то в Литве родилась. Потом они переехали
сюда.
Какого она года рождения?
Она на два года старше была сына. Ей в декабре будет 58 лет. Мой сын 1948, а она 1946-го.
Кем Маргарита работает?
Она теперь на пенсии.
А работала?
Она работала в легкой промышленности. Она делала все отчеты, что-то такое.
Маргарита еврейка?
Нет, она русская.
А традиции в семье сына не соблюдали?
Знаете, она теперь соблюдает. Дочка соблюдает, так она тоже соблюдает. Она знает. У нее
книги есть, рецепты еврейские. Она сыну моему… Мой сын любил рубленую селедку…
Такие вещи она старалась ему делать. И она китки пекла.
А что это, «китки»?
Это булки плетеные.
А Вадим женат?
Женат.
Как его жену зовут?
Настя. Она тоже русская.
Дети есть у них?
Да, сын. Алан звать его.
А Вадим, где учился?
Он в Москве окончил институт автотранспорта. Или наоборот, сын мой автотранспортный, а
Вадик автодорожный.
Работает Вадик?
Он работает в фирме.
Рут, еще одна просьба. Вам Ната говорила про фотографии?
Какие фотографии?
Фотографии взять ненадолго.
Это моя невестка с сыном, это мой внук с женой, это моя сестра, а это я. Видите, это хупа.
Я еще забыла про сестру вас спросить. Где она училась?
Сестра здесь начала учиться. Ей было 12 лет, когда нас выслали. Там она тоже поступила
учиться.
Вы говорили, в профтехучилище.
Да. Потом в совхозе она работала на поле. Когда мы приехали в Слободское, она там тоже,
кофточки вязала. А потом она работала там на фанерном заводе сколько-то. А потом она
маникюршей работала. И все. И здесь тоже маникюршей.
А фамилия ее в замужестве?
Попова.
А мужа, как зовут?
Владимир.
Дети есть?
Нет.
Теперь все.