ПРОЕКТ «ВЕЛИКОЕ ИСПРАВЛЕНИЕ ИМЕН» Цзы-лу спросил: «Вэйский правитель намеревается привлечь вас к управлению государством. Что вы сделаете прежде всего?» Учитель ответил: «Необходимо начать с исправления имен». Цзы-лу спросил: «Вы начинаете издалека. Зачем нужно исправлять имена?» Учитель сказал: «Как ты необразован, Ю! Благородный муж проявляет осторожность по отношению к тому, чего не знает. Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, то ритуал и музыка не процветают. Если ритуал и музыка не процветают, наказания не применяются надлежащим образом. Если наказания не применяются надлежащим образом, народ не знает, как себя вести. Поэтому благородный муж, давая имена, должен произносить их правильно, а то, что произносит, правильно осуществлять. В словах благородного мужа не должно быть ничего неправильного. Это фрагмент из бесед Конфуция с учениками. И хотя имя древнего китайца давно уже почитается далеко за пределами Поднебесной, его мудрые слова не пользуются сегодня особым доверием. Просвещенные люди гораздо охотнее допускают существование неких «объективных исторических предпосылок», обусловивших крушение Российской империи и затем Советского Союза, объясняя нынешний кризис всего лишь отсутствием достаточно эффективной политической технологии. Между тем, не только китайская философская, но и библейская традиция проводит идею, согласно которой единственной подлинной причиной упадка и расцвета государств является человеческое благочестие. Царь Давид, например, использует такой образ: «И будет (праведник) яко древо насажденое при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет: и вся, елика аще творит, успеет. Не тако нечестивии, не тако: но яко прах, егоже возметает ветр от лица земли». И даже более того, праведность в иудаизме и христианстве постулируется залогом мирового природного баланса. «Проклята земля в делех твоих», - говорит Бог согрешившему Адаму (Быт. 3: 17). Ту же мысль мы находим и в русских сказках. Традиционным символом русской мощи является «добрый молодец». «Добрый» не в смысле «положительный» с точки зрения абстрактной морали. «Добрый» значит «добротный», «качественный». У русского молодца, которому нужно каким-то образом уничтожить бессмертное костлявое зло, все непременно должно быть качественным: конь, быстрый и неутомимый; крепкие и надежные доспехи; оружие, сделанное монахом-кузнецом. И конечно, сам молодец должен быть добрым. Богатырская добродетель мыслится как естественное завершение доброты его коня и оружия. Вот и у Платона беседа об идеальном государстве отнюдь не случайно предваряется размышлением о справедливости. Атлантиду могут построить только атланты духа. А атланты духа непременно справедливы. Поэтому всякий раз сходясь в разговоре с молодым революционером или гениальным автором какого-нибудь универсального рецепта «от всех русских бед», мне хочется обратить к нему вопрос Фридриха Ницше: «У тебя здесь перед глазами превосходный идеал, но представляешь ли ты собою такой превосходный камень, чтобы из тебя можно было бы изваять этот божественный образ? И не есть ли без этого весь твой труд варварское изваяние? Хула на твой идеал?» Поскольку такой «превосходный камень» («благородный муж», по Конфуцию; «Воин», по Платону; «Праведник», в понимании царя Давида и «Добрый Молодец» русских сказок) непременно обладает «правильными именами», мы решили организовать что-то вроде лаборатории по изучению этих правильных имен. В рамках проекта предполагается сотрудничество экспертов и читателей. Мы приглашаем всех наших читателей к обсуждению предлагаемых тем. РАССМОТРЕНИЕ ПЕРВОЕ: ИМЯ МУЖЕСТВА Многие всерьез полагают, будто Бог придумал половые различия с единственной целью – наложить запрет на сексуальные отношения между мужчиной и женщиной и посмотреть, что из этого получится. Между тем, если пристальнее вглядеться в мир, можно увидеть, что пол в нем является одним из фундаментальных водоразделов, обеспечивающих его устойчивость и красоту. Бог и человеческая душа, государь и его народ, учитель и ученик – вот только некоторые отношения, описываемые посредством пары понятий «мужское» и «женское». Мужское и женское не есть просто свойства мужчины и женщины. Скорее, наоборот: мужчина и женщина становятся сами собой только благодаря причастности соответствующему началу. Пренебрежение к закону пола грозит катастрофическими последствиями как для отдельного человека, так и для всей культуры… Зеркало для Героя Чего хочет женщина? Мужская история 4 июня 2004 года ЗЕРКАЛО ДЛЯ ГЕРОЯ Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали, как богоявленье, Одни на целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья С той стороны зеркального стекла. Арсений Тарковский Кажется, теперь уже все обратили внимание на то, как много женщин на дорогих и очень дорогих автомобилях появилось в последнее время на улицах Москвы. Среди них иногда попадаются деловые дамы средних лет, управляющие компаниями, но все же основу этой категории автомобилистов составляют юные девушки, по летам еще не могущие занимать серьезные посты в нефтяном бизнесе и явно не вовлеченные в борьбу сибирских металлургических монополий. В провинции, которая живет скромнее столицы, общая ценность мужских подарков поменьше, однако и здесь наблюдается какая-то странная щедрость, превосходящая разумные пределы. Властный руководитель, держащий в страхе и трепете несколько сотен человек сотрудников, ледяным тоном разговаривающий с налоговыми инспекторами и людьми из Администрации, совершенно меняется под взглядом своих женщин. Куда девается его рассудительность и бережливость? Он уже не считает затраты и не слушает голос разума, приобретая очередную квартиру для любовницы и в пятый раз за год отправляя измученную тропическим солнцем дочь на Канарские острова. В этой щедрости, очевидно, есть что-то болезненное. Что же это за болезнь, обострившаяся в последнее время? Психологи, наверное, придумают какое-то объяснение этому, однако только тот, кому известен миф о Зеркале для Героя, способен увидеть здесь свершающееся наказание – наказание, неизбежно постигающее мужчину за алчность, пристрастие к вещам и отказ выполнять свою бытийную повинность[1], наказание, которое осуществляется через женщину. Действующее лицо мифа – Сталкер. Это человек, который был в опасном и удивительном месте, где не действуют физические законы – Зоне - и вернулся из нее живым. Этим он заслужил право (или приобрел повинность) быть проводником и водить в Зону тех, кому очень нужно что-то там найти. Однажды Сталкер встретился с Женщиной, которая сильно заинтересовала его. Он обнаружил, что ландшафты женской души настолько сложны и запутанны, что, по сути, представляют собой Зону. Сталкер не был бы самим собой, если бы не отравился к самому центру. Кроме того, у него был личный интерес: как и множество других, он пытался понять, чего хочет женщина. …Благополучно миновав плотное кольцо окружающих Зону болот женской раздражительности, порожденной житейскими неурядицами, преодолев опасные скалы женских амбиций, где, между прочим, обнаружилось несколько скелетов начинающих альпинистов, Сталкер оказался в живописной горной долине и по разлитому в воздухе легкому туману нежной грусти понял, что это и есть полюс Зоны, то есть место, где найти разгадку было бы наиболее вероятно. Что же он искал? Можно уверенно сказать: он рассчитывал увидеть сотканный из женских грез мужской портрет, который можно было бы внимательно рассмотреть, запомнить до мельчайших деталей, с тем, чтобы по возвращении изваять свой собственный образ мужества, пустив на переплавку самого себя со всеми дурными привычками и недостатками. Углубившись в долину, Сталкер вскоре набрел на отвесную скалу, сплошь увитую плющом. В одном месте скала образовывала небольшую пещеру, служившую когда-то жилищем отшельника. Здесь, по-видимому, уже побывали мародеры и унесли самые ценные вещицы – остались только кое-какие мелочи, беспорядочно разбросанные там и сям. Может, и в них был какой-то прок, но Сталкера интересовало не это. Посреди прочего хлама на земляном полу пещеры лежал портрет в грубой деревянной раме. Он был покрыт вековым слоем пыли, скрывающим изображение. Дрожа от волнения, Сталкер сел на землю, приподнял тяжелую раму и попытался стереть пыль рукавом. Вот что он увидел: выпученные в изумлении глаза, бледное лицо и небритый подбородок. «Зеркало - разочарованно идентифицировал Сталкер свою находку. – Не то место». Приступ разочарования через некоторое время сменился апатией. Поиски оказались безуспешны. Что теперь? Задавая себе этот вопрос, Сталкер рассеянно изучал свое отражение: усталое лицо, круги под глазами, небритый подбородок. Особое отвращение вызвал почему-то небритый подбородок. Стоп! Здесь что-то не так. Никогда раньше его не волновало, как он выглядит. Чувство отвращения к самому себе было не его. «Зеркало! Это оно так воспринимает меня», догадался Сталкер. Он, конечно, давно знал, что в Зоне нет обычных вещей – здесь каждая мелочь обладала какими-то неземными свойствами – однако всякая экспедиция в Зону была полна вот таких неожиданных открытий. Теперь он нашел зеркало, которое с пристрастием отражает стоящего перед ним человека. Сталкер бережно очистил зеркало от остатков пыли, и его идеально гладкая поверхность полностью открылась лучам света, попадающим в пещеру. Теперь в зеркальном мире не было ничего сокрытого. Вначале Сталкеру показалось, что зеркало живое. То есть с ним можно заговорить, как в сказке: «Свет мой, зеркальце, скажи…» Однако вскоре он понял, что это не так. Оно не было ни живым, ни неживым. В нем не было сложных аналитических форм, иначе говоря, оно ничего не думало, а потому и не могло прямо ответить на вопрос, который больше всего хотел задать ему Сталкер: «кто на свете всех милее?» Это была стихия чувства, чистое восприятие, океаном обступившее отражение Сталкера – то ласкающееся к нему волнами нежности, то яростными валами хотящее уничтожить этот островок-отражение и восстановить гладь своих вод, нарушенную его появлением. Некоторое время Сталкер был заворожен этой восхитительной игрой чувств. Хотя зеркалу попрежнему не нравился его небритый подбородок, оно испытывало к его отражению неподдельный интерес. Сталкеру показалось, что его бытие в мире качественно изменилось. Это было изменение наподобие того, какое происходит с писателем, чьи произведения в первый раз прочитали. Он никогда ничего не писал, если не считать ранние стихотворные опыты. Кое-что друзья признавали даже удачным, например, осенние зарисовки о лете, которое прошло, словно его и не бывало, что-то еще по мелочи, он уже не помнил что. Но все это было не серьезно. Но вот сейчас Сталкер чувствовал, что его читают всерьез. Читают увлеченно и самозабвенно. Парадокс же состоял в том, что он не знал за собой никаких произведений, достойных такого серьезного чтения. Однако факт был налицо – его читали. Зеркало нашло какие-то сюжеты в самой его жизни и внимательно их изучало. Через некоторое время настроение зеркала изменилось. Сталкер же отчего-то мучительно пожалел, что не служил в армии. Ему становилось не по себе. Он ощутил неуверенность и страх перед стихией, которой до этого любовался. Промелькнула мысль, что эта стихия может оказаться опасной. Вдруг зеркало спросило: - Чего хочет женщина? Точнее, оно даже не спросило, потому что, как уже было сказано, оно не могло думать и спрашивать. Просто где-то в зазеркалье в ветерках и вихрях настроений зародился устойчивый хрустальный тон, в котором отчетливо угадывался означенный вопрос. Этот тон был настолько нежным и доверчивым, что тронул суровое сердце Сталкера. Он начал говорить (обращаясь к своему отражению, потому что другого лица у зеркала не было). Он признался, что пришел в Зону как раз за тем, чтобы найти ответ на этот вопрос, но что он пока его не нашел, хотя рад быть здесь и говорить с таким необыкновенным зеркалом и т. д. и т. п. Закончить он собирался совсем плохо – извинениями. Однако зеркало его не дослушало. - Чего хочет женщина? – вновь раздался вопрос. На этот раз он прозвучал настойчивее. Нежность сменилась тоскою и отчаянием. Зеркало почти кричало. Сталкер запнулся. Повисла тяжелая пауза. - Чего хочет женщина? – ожесточенно спросило зеркало. Ни от нежности, ни от тоски уже не осталось и следа. В третий раз вопрос прозвучал с презрением и ненавистью. Больше зеркало уже ничего не спрашивало и, если так можно выразиться, погрузилось в молчание. И это молчание оказалось ужаснее всяких вопросов. Оно состояло в том, что тон, с каким был задан третий вопрос, уже не менялся. Он начал нарастать, и зазеркалье стремительно насыщалось презрением и ненавистью. Очень скоро Сталкеру стало невыносимо находиться перед зеркалом и смотреть на свое отражение. Внешне, вроде бы, ничего не изменилось. Но круги под глазами и недельная небритость, которые сначала лишь немного смущали, стали казаться ужасно отвратительными. Еще через минуту Сталкер почувствовал отвращение к своим рукам, держащим зеркало, с их широкими ладонями и перебитым почерневшим ногтем большого пальца. Да и вообще собственная физиономия напротив все сильнее его раздражала. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что еще немного, и он никогда не сможет избавиться от этого впечатления, и Сталкер, повиновавшись ему, отбросил прочь зеркало, выскочил из пещеры и побежал прочь из долины и вообще из Зоны, так что даже не заметил, как миновал Горы Амбиций и Болото Капризов. В себя он пришел только в знакомом баре за кружкой пива. Вглядываясь в глупое ухмыляющееся и совершенно уже хмельное лицо приятеля, Сталкер вновь почувствовал себя спокойно и уверенно. Недавнее впечатление почти изгладилось из памяти. Улыбаясь, к ним подошла знакомая танцовщица. На ее приветствие Сталкер поперхнулся пивом и настороженно посмотрел ей в глаза. - Нет, - облегченно вздохнул он про себя, - в ней нет Зеркала. Или она его разбила, зная по опыту, как сильно это мешает клиенту расслабиться. В этой веселой жизнерадостной девушке не было даже той живописной долины, овеянной туманом нежной грусти, которая пробуждала бы в нем неприятные воспоминания. Совершив обычный маршрут в ходе пятиминутного разговора, Сталкер убедился, что за Болотом Капризов и Горами Амбиций в ней снова начиналось Болото Капризов, так что бояться этой женщины не было ни малейших оснований. Она была гордостью заведения, и с ней чувствовал себя уютно самый последний из рода мужского. Из бара они ушли вместе… - Сколько вы за это хотите? – прогуливается по антикварной лавке очередная дама в норковом манто. – Договоримся. Она очень богата. Хотя едва ли сама догадывается о причинах столь болезненной щедрости своего опекуна. Она не видит здесь мужской муки и отчаянной попытки откупиться от того невыносимого презрения, которое пережил Сталкер перед Зеркалом для Героя, которое неизбежно переживает всякий мужчина, не исполнивший свою бытийную повинность. Это попытка откупиться от жестокой женской мести за неимение ответа на вопрос, томящий женское начало: чего хочет женщина? Это попытка заведомо тщетная, ибо если и возможно «откупиться» от женской ненависти, то только одним – мужеством. Ценность подарка женщине всякий раз говорит не столько о богатстве мужчины, сколько о тяжести поражения. И действительно, можно пережить великодушие победившего тебя врага или злорадство более удачливого соперника, так как здесь речь идет о частностях мужского бытия, о потере периферийных земель мужского царства. Такие поражения еще могут быть экзистенциально оправданы: что такого, если кто-то оказался сильнее тебя? Умнее? Удачливее? Что страшного в том, что некто нанес тебе поражение количеством силы? Но совершенно невозможно пережить поражение от женщины, выражающееся в пресловутом презрении, потому что для мужчины оно означает отказ в самом бытии, разрушение цитадели, поражение в качестве, экзистенциальную катастрофу. Блажен тот, кто безболезненно предстал перед Зеркалом для Героя. Если верно то, что нет ничего болезненнее женского презрения, то так же справедливо и то, что мало найдется чего отраднее ненароком перехваченного восхищенного женского взгляда. Никакие труды Нестора не сравнятся с летописью Героя, написанной женщиной. Никакая песнь не прозвучит так, как Плач Ярославны. Этот плач не имеет ничего общего с женской бедой. Это восхищение, трагедия, потеря и тоска. Женщины поют разные песни. Но иногда они поют гимны. Несчастлив тот, кто не выдержал пристрастного зеркального отражения. Такому остается один выход – бежать от своих зеркал с девушкой из бара. Комсомольский лидер времен заката СССР, успешно приватизировавший какое-нибудь предприятие, поначалу чувствовал себя особенным. Он окружал себя исключительно «настоящими» вещами: пил настоящий коньяк, ездил на настоящей машине. Если бы он мог ограничиться этим, то, возможно, стал бы счастливым человеком. Но он захотел еще одно – настоящую женщину. Теперь он тратит свой состояние на подарки и жалуется на женскую неблагодарность. В конце концов, доведенный до крайности женским презрением, он будет уповать на жалость. Несчастный! Зеркало для Героя не знает жалости. По одной простой причине: жалостью оно тоже выражает презрение. [1] Иначе говоря, за отсутствие истории, ее трагических сюжетов; за серьезность и неспособность порождать желания. Сергей Мазаев 20 июля 2004 года ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА? Чего хочет женщина? Перед нами - одна из наиболее интересных идеологем либерального мира. Вопрос поставлен как заведомо неразрешимый. Он полагает начало бесконечному поиску и боится прямого ясного ответа. Схема успешно работает до тех пор, пока вопрос сохраняет статус «вечного». И вообще, специалисты предупреждают: за «вечным» вопросом может находиться идеологическая «мина» оставшаяся со времен давно прошедших философских войн, подорваться на которой могут «мирные» люди современности. Так, например, узнать живую Истину, стоя к Ней лицом к лицу, Понтию Пилату помешала старая идеологема скептиков: что есть истина? Ум привычно скользнул по «вечному вопросу» и прокуратор, ощутивший обычный прилив иронии, не смог уже ощутить всей серьезности с которой было сказано: «Аз на сие родихся и на сие приидох в мир, да свидетельствую Истину. И всяк, иже есть от Истины, послушает гласа Моего»[1]. Вопрос «чего хочет женщина?», порождая тонны журнальной и книжной иронии, множество комедийных фильмов и эротических пособий, мешает всерьез задуматься о мужестве. К счастью, как и было сказано, конец этому процессу – хотя бы в «одной отдельно взятой голове» – может положить прямой и ясный ответ. Чего хочет женщина? Это вопрос половой конъюнктуры. Недаром в самом деловом и прагматичном обществе, где практически всю сферы частной и общественной жизни определяются конъюнктурой, был снят фильм с одноименным названием. Главный герой (Мел Гибсон) – ведущий специалист некой рекламной компании, занимающейся продвижением на рынке каких-то дамских мелочей. Он пытается понять, чего хочет женщина, сразу с двух позиций: как менеджер, перед которым стоит задача увеличить объемы продаж, и как мужчина, пытающийся максимально эффективно выстроить свою личную жизнь. Оба качества образуют в нем нераздельное единство. Так на экране воссоздается образ, олицетворяющий распространенное сегодня представление о мужестве как о половом менеджменте. Вследствие несчастного случая герой получает уникальную способность свободно читать женские мысли. Казалось бы, впереди его ожидает карьерный взлет и серьезные романтические успехи. Возблагодарив Бога, или судьбу, или кого-то еще (кто-нибудь знает точно, какую надмирную сущность благодарят герои американских фильмов?), он отважно погружается в недра женской психологии. Однако вскоре уникальный рекламщик начинает крайне болезненно переживать свой талант. Кроме этого, выясняется, что прозрачность женского мира не является таким уж большим подспорьем в личной жизни. Полным провалом оканчиваются попытки покорить сердце той единственной женщины, которая ему действительно нужна. Стратегия полового менеджмента оказывается неэффективной. В чем же дело? Очень похоже, что, планируя развязку сюжета, создатели фильма просто подчинились логике ими же написанного сценария и для них самих этот момент остался неясным. В итоге вопрос «чего хочет женщина?» оказался без ответа. Ошибка гибсоновского героя состояла в том, что он пытался решить означенный вопрос исключительно опытным путем. Проще говоря, он просто подходил к женщине и прислушивался. Полученную посредством такого мониторинга сумму разнообразных «хочу» он принимал за подлинное знание женской нужды. Так поступают и многие из нас, прислушивающиеся к женщине. Пусть они и не обладают абсолютной проницательностью и не умеют угадывать тайное. Но кто сказал, что нужно угадывать тайное? Разве женщины склонны долго скрывать свои желания? Опытным путем невозможно познать предмет по существу. С помощью своей способности гибсоновский герой смог уловить только второстепенные, частные и сиюминутные желания отдельных женщин. Он расслышал мечты домохозяйки, соседки, любовницы, коллеги по работе, однако не уловил желания женщины как таковой, не понял, чего в принципе хочет женщина, всякая женщина, независимо от ее возраста и социального положения. Для этого требуется иная «волшебная» способность – аналитическая. Нужно вычислить «идею женщины», для того чтобы уловить великую песнь женской тоски, которой оглашается Вселенная с первого дня ее создания. Идея вещи определяется просто: от исходного представления о ней нужно последовательно отсечь все частные, вторичные, несущественные характеристики – наподобие того, как хозяйка очищает кочан капусты. Содержание, остающееся в скобках в конце операции, и является искомой идеей. Следуя этим путем, находим, что идеальная женщина – это полнота, завершенность. Полнота ни в чем не испытывает нужды. Абсолютная женщина, то есть женщина, не испытавшая ни малейшего влияния мужского начала[2], совершенно свободна от каких бы то ни было желаний. Именно в силу этого, фундаментальное свойство женщины есть жажда желания. «У женщины есть все. В силу этого, у нее нет одного: желаний. Поэтому, единственное, чего ей хочется, это хотеть чего-нибудь». Для того, чтобы легче понять эту «метафизическую алгебру», вспомним слова из песни Владимира Высоцкого, описывающие состояние человека на вершине горы: «весь мир на ладони, ты счастлив и нем». Вот оно, состояние полноты, совершенства. И только одна нота, одна мрачная мысль – вечное мучение совершенных – вмешивается и разрушает гармонию чувств. Зависть! Но зависть к кому? На кого ревнивым взглядом смотрит тот, кто «счастлив и нем»? Проследим в направлении его взгляда. Куда устремлен взор того, кто стоит на самом верху? Альпинист, крепко упираясь ногами в покоренную вершину, сквозь радость и эйфорию, охватывающую его, ощущает непривычную пустоту в груди – там, где так долго жило желание покорить эту высоту. И потому завидует новичку, впервые берущему в руки альпеншток. Он видит: в нем есть нечто, имеющее большую ценность, чем опыт и слава, нечто, навсегда утраченное отважным покорителем Эвереста. Схожим образом богатство внутреннего мира интеллигента завидует духовной нищете крестьянина. Неудивительно, ведь духовная нищета, в отличие от университетского образования, это не призрак силы – это реальная сила, такая, что может поднять человека от земли и однажды утром увести его к новым горизонтам. Как есть, в лаптях – из родного Архангельска в Москву с рыбным обозом. Идеальный мужчина, в отличие от идеальной женщины, не полон и не завершен. У него всегда есть «вершины», которые «еще впереди», созданные в его душе творческой фантазией ребенка, играющего в бытие. Именно в этом смысле стоит говорить, что мужское начало есть начало волевое. Это неиссякаемый источник всяческих нужд. Это космический нищий, у которого никогда не бывает достатка. К этому источнику, «как елень на источники вод», всякий раз устремляется женское совершенство. Нельзя сомневаться в том, что фаустовская Гретхен прекрасно прожила бы и без гомункула. Возможно, что до Фауста, она вообще не знала, что это такое. Но ей хотелось избавиться от волевого нейтралитета по отношению к миру, и она пришла к Фаусту, чтобы заразиться его желанием победить природу и создать «человека из праха земного».[3] Вот открытие: мужчина не исполняет женских желаний – он их создает. Поэтому настоящий мужчина всегда желанен, а поддельный вечно изгоняем, как бы ни был он усерден в стремлении угодить своей женщине. Вот загвоздка: вопрос «чего хочет женщина?» задает сама женщина. И вопрос этот может быть обращен только к единственному товарищу по бытию – к мужчине. Так что отвечать на этот вопрос, причем на полном серьезе, собственным существованием, есть наша бытийная повинность, от которой никуда не деться. «Откосить» здесь не удастся. Рано или поздно своя женщина спросит каждого из нас, есть ли в нас такие желания, которыми могла бы удовлетвориться ее жажда. Разочарование от отсутствия сильных и экзистенциально оправданных мужских желаний будет крайне болезненным для обоих. Вот причина, по которой терпит крах стратегия полового менеджмента и конъюнктуры. Ею просто не удается полностью заменить подлинного мужества. Герой Гибсона начал жестоко страдать от своей абсолютной проницательности вовсе не потому, что изнемог от женских капризов. В недрах женской души вместо портрета Героя, который можно было бы скрупулезно скопировать и воспроизвести в себе, он неожиданно обнаружил зеркало. И покуда он в недоумении всматривался в это зеркало, оно вдруг само всмотрелось в него и спросило: «Чего хочет женщина?» Слишком жестокий контраст: там, где рассчитывал получить, приходиться давать самому. Будучи не готов к такому обороту дела, он растерялся, за что немедленно получил порцию презрения и ретировался. Крайне важно помнить о том, что собственно отношения мужчины и женщины есть только одна из множества сфер, пронизанных половым размежеванием. А потому и вопрос «чего хочет женщина?» представляется крайне значимым не только в личной жизни. Мужское, помимо прочего, есть способ осуществления власти. Мужское и женское присутствуют в отношении учитель – ученик, поэт и толпа, государь – народ, Бог и человеческая душа и т. д.[4] Следовательно, и в этих областях гораздо важнее научиться самому формировать систему предпочтений, нежели исследовать уже имеющуюся. Странен был бы тот музыкант, который стал бы ждать от слушателей их суждения о музыке, вместо того, чтобы властным смычком заставить их забыть все свои прежние музыкальные пристрастия. Недостоин своего звания оказался бы и учитель, идущий на поводу у своих учеников. Сократа, кажется, совсем не заботило то обстоятельство, что один из его слушателей, Аристокл, имел претензию стать великим поэтом. Он довольно эгоистически заговорил о чем-то своем, философском, и Аристокл, прозванный впоследствии Платоном, послушав его немного, сжег все свои юношеские стихи. Кто дерзнет сказать, что это было не на пользу человечеству? По тем же основаниям, станем утверждать, что правитель, всерьез полагающий, что он должен исполнять волю народа, пребывает в каком-то фундаментальном заблуждении. Он подобен наивному простаку, который приступает к женщине: «чего хочешь, любимая?» - не замечая, что острие этого вопроса направлено прямо в противоположную сторону и упирается ему в грудь. «Да будет воля Твоя» - воздыхает человек и со страхом и любопытством вглядывается в свою судьбу. «Говори, Сократ» - тихо просят ученики. Люди, в ожидании притихшие в Бетховенском зале Консерватории уже только тем, что пришли и притихли или, наоборот, разразились аплодисментами, вызывая на сцену своего кумира, свидетельствуют о своей готовности подчиниться вдохновению гения. Это уличные музыканты ластятся к слушателям, играя популярные мелодии в надежде получить немного денег. Хотя и среди них порой встречаются на редкость властные натуры. Потому и в «Настольной книге Правителя» должно быть записано: «Способен ли ты хотеть чеголибо так сильно, чтобы оправдать ожидания нации? Не придется ли тебе оправдываться перед этой разочарованной женщиной, ссылаясь на демократические традиции?» Кризис мужества в современном мире отчетливо выражен в дефиците желаний. Так что одной из основных для нас должна стать максима: «научитесь хотеть». [1] Ин: 18, 37. [2] Как и всякая идеализация, вроде, идеального газа или абсолютно черного тела, она не существует в предметном мире. [3] Примечательно, что женщине в принципе безразлично, чего хотеть. Главное, чтобы желание было достаточно сильным и экзистенциально обоснованным. [4] В Книгах Нового Завета встречается уподобление души (неважно, о мужчине или женщине идет речь) невесте, ожидающей встречи с Небесным Женихом. Это уподобление мы находим в некоторых православных стихах (например, в тропаре по 4-й кафизме Псалтири: «скоро совнидем в невестник христов») и песнопениях («Се Жених грядет»). Если умирает епископ, его кафедра именуется «вдовствующей». Сергей Мазаев 18 июня 2004 года МУЖСКАЯ ИСТОРИЯ Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по женской привычке, и промолвила так: - Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья – с тобою. Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал: - Критон, пусть кто-нибудь уведет отсюда этих женщин. Платон. «Федон». – Ну так и знал: женщина за рулем! В сотый раз услышав этот возглас, составляющий неизменную часть водительского ритуала, я рискнул поинтересоваться: что произошло? Что не так сделала «белокурая бестия» на удаляющемся ярко-желтом «Жуке»? Человек за рулем задумчиво нахмурился: – Как тебе сказать? Понимаешь, ничего она не нарушила, но только как-то это… не по-мужски. На протяжении многих веков сильной половине человечества, при всей разности и чрезвычайном многообразии мужских типов, была присуща, как минимум, одна характерная черта – врожденная уверенность в том, что универсум человеческих интересов жестко поделен на сугубо мужские и преимущественно женские дела. Так, например, экономика в представлении древнего грека – это не более чем искусство ведения домашнего хозяйства. Частные заботы, домашние нужды, составляющие область экономического, представлялись эллину «женским делом». То, что начиналось за порогом дома – судебные тяжбы, государственное управление, война, философские беседы с заезжими софистами – образовывало сферу политического, традиционно обозначалось общим понятием «политика» и принадлежало ведению мужчины. В некоторых случаях эта особая врожденная уверенность доходила до того, что вообще признавалась двоякая возможность исполнения всякого дела: по-мужски и неправильно.[1] Поскольку фундаментальные формы человеческого бытия меняются всегда нехотя и с большим трудом, можно с уверенностью утверждать, что стоит только на минуту отложить в сторону льстиво-джентельменские привычки, с помощью которых мы кратчайшим путем добиваемся расположения женщин, как любому из нас еще возможно будет расслышать в себе этот древний отголосок Традиции – ощущение внутренней неловкости при виде эмансипированной женщины, чувство стыда за совершаемый ею грех против вкуса.[2] В последние десятилетия либеральная критика все чаще и настойчивее обрушивается на вышеотмеченный элемент мужской идеологии как на один из краеугольных камней Традиции, который и без того так сильно расшатан, что все это уже угрожает целостности самого здания. Мужчина, потерявший здоровую уверенность в своей самобытности, поистине представляет собою только руины прежнего величия: либо это агрессивный и пошлый самец, презрительно отзывающийся обо всем женском, не замечающий, что оскорбляет этим свою мать и всю женскую часть своего рода; либо выхолощенный das Mann, рассматривающий свою половую аутентичность как случайную игру природы и совсем не умеющий различить вызова и цели в некоторых особенностях своего наличного существования. Начало кризису было положено в тот момент, когда мужчины позволили втянуть себя в дискуссии по «женскому вопросу». Допустить возможность диалектического подхода – уже само по себе означало сомнение. Не будь тех, кто не удержался в доблестном молчании, нынешний разговор о мужестве следовало бы счесть опасным и, кроме того, неприличным. Но в условиях уже осуществившегося кризиса и перед лицом возможной катастрофы мы считаем необходимым пренебречь приличиями и, скрепя сердце, в последний раз проанализируем имя мужества, с тем чтобы вернуть мужскому духу прежнюю безмятежность, правда, уже не ту, органическую и первобытно-наивную, зато обретшую союзника в виде разума и подкрепленную соответствующими философемами. Итак, возможно ли теоретически оправдать традиционный мужской взгляд на женщину? Или придется признать в нем всего лишь «средневековый» атавизм мужской психологии? Существует ли различие функций мужского и женского в мире? Или нужно принять как норму такие феномены либерального мира как женщина-политик, женщина-воин, женщина-священник и пр.? Как известно, апология «прав женщины» фундирована идеей равенства полов. Обратные рассуждения построены, как правило, на допущении о превосходстве мужчины в том или ином отношении. Последние теории ничуть не серьезнее первых и достойны всяческого осмеяния, как и студент, отчисленный за академическую неуспеваемость, разглагольствующий об «ограниченности» женского ума в присутствии женщины-доктора математики. И действительно, разговоры о том, что мужчина превосходит женщину по какому-либо количественному показателю, что он сильнее, умнее, глупее, храбрее (и все прочие -ее, -ей) пора прекращать. И даже не потому, что различные «солдаты джейн» давно превзошли нас по всем показателям, которые только можно придумать. Дело в том, что сам подход – измерить мужество и женственность посредством одной и той же шкалы – по сути, заявляет о том, что никакого различия между ними нет. Что такого особенного есть в мужчине, если это есть и в женщине, пусть и в другой пропорции? Что особенного в мужестве, если это всего лишь дважды или трижды женственность? В этом случае нам вообще следовало бы провести по понятию пола бритвой Оккама как по «сущности, в которой нет необходимости»[3]. Иначе говоря, допущение о неравенстве полов ничуть не более верно, чем мысль об их равенстве, потому что и то, и другое приводит к уничтожению самого понятия пола. Основанием хоть сколько-нибудь серьезной гендерной теории должна стать аксиома о несоизмеримости полов. Предположим, что мужество и женственность суть качественно различные величины и потому не могут быть измерены посредством одной и той же шкалы и выражены в некой универсальной системе исчислений. Итак, вперед – к качественному осмыслению мужества. Совсем рядом, под ногами, пробный камень новой теории. Философия, судя по именному указателю в конце учебника, дело сугубо мужское.[4] Более того, мы, мужчины, внутренне одобряем такое положение вещей. Почему? Дело в том, что мужество и женственность – это два различных способа отношения к миру. В идеальном смысле, мужчина – это ребенок, играющий в бытие. Женщина, будучи по своей природе гораздо серьезнее мужчины, в бытие не играет. Точнее говоря, для нее вообще не характерна игра. Свое существование она переживает как ответственность. Это ее способ отношения к миру. Даже традиционные игры ребенка-девочки (Дочки-матери) являются игрой только по форме. Это «игры в ответственность». Со временем игровая форма исчезает и вчерашняя девочка вместо куклы начинает пеленать уже настоящего младенца. Иначе можно сказать, что все дети играют, но только девочки взрослеют. Для мальчика повзрослеть – означает только изменить масштаб и качественный уровень игры. По существу же ничего не меняется: игра превращается в шалость, затем – в опасную шалость и вполне может закончиться подвигом. Всем известно, как зарождался русский флот – это любимый анекдот всех русских историков. Десятиметровый деревянный бот – любимая игрушка молодого Петра и «дедушка русского флота» - до сих пор находится в выстроенном специально для него музее на берегу Плещеева озера. А его атомные внуки, говорят, до сих пор бороздят просторы и глубины Мирового океана. Детские турпоходы Эрнесто Гевары де Ла Серны впоследствии приобрели характерный запах кубинской сигары и порохового дыма и вскоре весь мир с напряженным волнением вслушался в твердую поступь «Команданте Че». Почему мы говорим, что мужскому началу наиболее близок именно образ ребенка? Этот образ ранее уже появлялся – впервые в Евангелии[5], а впоследствии и в философской литературе: «Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев»[6]. Интересно, что ребенок объявляется высшей ступенью эволюции духа – он ставится даже превыше льва. Это следовало бы взять на заметку тем, кто считает, будто идея мужества должна выражаться именно в образе благородного сильного и хищного зверя. Почему же мужество превыше и полнее даже храбрости и силы? «Скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не смог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком? Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения».[7] Итак, где нет «невинности и забвения», игры, «святого слова утверждения», там нет и мужества – в этом случае мы имеем дело не более чем с самцом человеческого вида. В чем состоят характерные особенности мужского и женского отношения к миру? Вот философский факультет Московского университета. Преподавательский состав – смешанный. Студенческая аудитория тоже едва ли не на две трети состоит из девчонок. Кроме этого, к числу «агентов женского влияния» следует отнести некоторых серьезно-деловых юношей, в силу какихто причин так и не стяжавших характерной мужской беззаботности. И все же, несмотря на это, оставшиеся десять – двадцать «мужественных» процентов явно доминируют на факультете, в них нельзя не признать хозяев, суверенно располагающих своей академической дисциплиной. Девушки могут похвалиться в общем более высокой успеваемостью и в их рядах чаще случаются красные дипломы. Однако вряд ли они оказываются способными воспринять во всей полноте проблему первоначала сущего – имеющую, подобно всем остальным подлинно философским проблемам, экзистенциальное измерение. Проще говоря, женщина может задаться философским вопросом, но она не способна всерьез мучиться им. Фалесова вода? Гераклитов огонь? Анаксименово беспредельное? Присмотритесь к студентке-философине – вот она сдает экзамен, ответы на вопросы профессора часто сопровождая смущенной полуулыбкой. Весь ее вид в этот момент будто говорит: это не я так думаю – это он, древний грек; это он придумал все это, все эти смешные проблемы. Впрочем, возможен несколько иной вариант – научный пафос историка, доксографа, беспристрастно и педантично излагающего заданную тему. И вообще, насколько я мог заметить, девушки никогда не обсуждали промеж собой профессиональные вопросы просто так, безотносительно к прошедшему или предстоящему экзамену. Женщине в ее любви к мудрости не хватает экзистенциальной искренности. Возможно, поэтому мудрость не спешит ответить ей взаимностью. В преподавательской среде дело обстоит схожим образом. Лекции преподавателей-женщин в большинстве случаев отличаются богатой фактологичностью и особой гладкостью слога. Эта гладкость как раз и настораживает, если речь идет о предметах философских. Дело в том, что философ, в отличие от литератора, не ставит себе риторических задач. Его цель – как можно более точно и ясно изобразить живую идею. Философ не творец идеи – он ее слуга и достигает тем большего успеха, чем сильнее привязывается к Истине и чем скорее забывает все свое. Философ – это юродивый стиля. Поэтому с точки зрения подлинного любомудрия, подозрителен всякий человек, не принесший в жертву истине свою репутацию утонченного ритора. Академик Майоров, подобно Сократу, почти ничего не написал, за исключением, может быть, того минимума, к которому обязывало его профессорское звание. Возможно, это было проявлением характерной философской неприязнью к стилю. Что же касается экзистенциальной искренности, то он настолько увлеченно играл в Платона, что забывал сам себя и мог читать лекцию, обратившись к пустому залу, а приступая к разбору учения Аристотеля, всегда предупреждал, что «это, конечно, не Платон...» Те, кто был способен увлечься его игрой – десять «мужских» процентов аудитории – подобно ученикам Пифагора, видевшим золотое бедро у своего учителя, в один голос уверяли, будто в тот момент, когда профессор говорил об идее Блага, на его лысеющей голове сам собою появлялся лавровый венок, а книжка в руке делалась чем-то подозрительно похожим на лиру.[8] Большинство неспособных это увидеть, к которым, увы, относился и я, попросту не ходили на его лекции. Тяготея к женскому способу отношения к миру, мы не могли тогда положительно решить для себя вопрос: зачем мне это нужно? Так, подобно нам, многие, будучи не в состоянии понять бескорыстие игры, по-прежнему склонны искать в ней какую-то непонятную цель. Вопрос о цели представляется крайне важным, ибо это и есть первая точка размежевания мужского и женского. Серьезность женщины выражается, в частности, в тотальном целеполагании. Ответственное отношение к миру не терпит игры и уничтожает саму ее возможность именно потому, что на каждом шагу ставит вопрос «зачем?» и каждое действие оценивает с позиции целесообразности. Игра же по сути своей бескорыстна. В самом деле, зачем ребенок строит дом из кубиков? Ни за чем. Просто это занятие отвечает некоторым особенностям его внутреннего устроения. Ребенок не может не играть – он радиирует и заражает окружающих самим духом игры. Именно вопрос «зачем все это надо?» есть тот спазм, который парализует женский ум (своей потенциальной мощностью, возможно, даже превосходящий мужской) и начисто отсекает способность к философствованию и теоретическим наукам. Это наблюдение было сделано случайно. В один прекрасный день я стал свидетелем того, как мой университетский товарищ и близкий друг, логик по специальности и к тому времени уже добившийся определенных результатов, терпеливо, но безуспешно пытался объяснить супруге суть своих занятий. Жена его училась курсом младше и впоследствии окончила университет с красным дипломом, так что нельзя сказать, будто ей не доставало ума для понимания хитросплетений математической логики. В тайном заговоре буквочек латинского алфавита, в строгом соответствии с которым они то исчезали, то вновь появлялись в витиеватых формулах, она, без сомнения, мучительно не понимала что-то совсем иное, и ей явно не хватало характерной мужской способности играючи забываться и тем самым безопасно обходить проклятый вопрос «к чему это вообще»? Различие функций мужского и женского определяет характер присутствия мужчины и женщины в науке и философии. Женщина собирает, систематизирует, преподает. Мужчина придумывает, изобретает, сочиняет. Это оказывается возможным, благодаря «детской» способности делать все играючи, не анализируя перспектив. Так, своим современным техническим могуществом человечество во многом обязано счастливой праздности эллинов, которые «от делать нечего» предавались бессмысленному занятию – играли «в мудрость» – принимались чертить на прибрежном песке геометрические фигуры и, целыми днями задумчиво всматриваясь в них, открывали то зависимость гипотенузы от катетов, то несоизмеримость стороны квадрата с его диагональю. В этой праздности, как в бесконечной прямой, растворялось и бесследно исчезало великое множество разных, но неизменно требующих определенности и конечности [9] вопросовотрезков «к чему это приложить?» и «зачем все это нужно?» Наука начиналась как типичная игра, со своей интригой, с таинственным узнаванием своих-чужих, с ритуалами и символами.[10] Таким образом, доминирование мужского начала в науке и философии, представляется, скорее, закономерностью, нежели случайностью или следствием «шовинистического заговора». Женская «ответственность» просто-напросто не смогла бы создать науку. Кроме того, вряд ли женщине было бы интересно всю жизнь заниматься каким-либо делом, не имея гарантий его результативности. А ведь открытие совершает далеко не каждый ученый. И оригинальную теорию удается создать не всякому философу. Что же может быть мотивом для бесперспективного дела? Что может компенсировать все труды и время, проведенное в лабораториях и библиотеках, если, в конце концов, так и не удалось сделать великого открытия? Только сам процесс, если он переживается как игра. Однако, наука и философия – это далеко не самые важные функции мужества. Если мы и атланты, то это совсем не то небо, которое держим мы на своих плечах. Есть кое-что несравненно более ценное – то, что никак нельзя уронить. Ребенок, играющий в бытие, является непосредственным зачинщиком истории. Потому история – мужское пространство. Возможно, на это намекал Ницше, говоря: «чтобы кто-нибудь не подумал, что я всерьез сравниваю историю с вечно-женственным, считаю нужным подчеркнуть, что я рассматриваю историю как нечто вечно-мужественное».[11] Генетическую связь истории и мужества в первую очередь переживает тот, кто завязывает серьезные отношения с женщиной. Юноша, почувствовав интерес к однокласснице, сначала задается вопросом «чего хочет женщина?» С этого момента в нем начинается серия духовных трансформаций – поиск себя. Однако сегодня, увы, этот поиск все чаще заканчивается разочарованием. В мужской среде приходится слышать сетования на некоторую порчу, постигнувшую прекрасную половину. «Женщины потеряли женственность!» «С ними все труднее становится управляться!» Потеряв характерное переживание себя как субъекта, мы склонны усматривать причины происходящего во вне и потому забываем, что женщина, как зеркало, лишь отражает того, кто стоит перед ней. Женственность оскудевает по мере истощения в мире мужества. А последнее в свою очередь напрямую связано с тем, что все больше существ мужского пола уходит в оппозицию к истории. Все дело в том, что мы слишком загостились в женском царстве – мире вещей. Даже добившись в этом царстве известного положения, мы ничего не выигрываем. Так многие из нас, имея возможность подарить любимой дорогое авто или яхту, в ответ сталкиваются лишь со скучающей тоской, притаившейся в прекрасных глазах. Женское сердце невозможно до конца насытить «брюликами». Его можно наполнить только трагическим духом истории. Приведем кино-пример. В прошлом году в российском прокате появился фильм Николая Лебедева «Звезда», снятый по одноименной повести Эммануила Казакевича. Думаю, всякому советскому человеку с отрочества известен сюжет: группа разведчиков под командованием лейтенанта Травкина получает задание пересечь линию фронта, получить данные о расположении войск и намерениях противника. В это время в подразделении связистов появляется пополнение в лице семнадцатилетней радистки Кати Семаковой, которая с характерной для военной поры быстротой и решительностью влюбляется в молодого офицера. Девушке поручают держать связь с разведгруппой по рации. Все действие фильма пронизано этой молитвенной связью двух любящих сердец: невидимый лейтенант, лишенный в целях конспирации даже собственного имени и временами, всегда внезапно, выходящий на связь под кодовым именем «Звезда» (древний мужской архетип), в захватывающем и блистательном подвиге балансирующий на краю гибели, и – забывшая пищу и сон радистка (ее позывной – «Земля» – традиционно женский архетип), беспрерывно, повторяющая в эфире кодовую фразу: «Звезда! Звезда! Я – Земля! Ответьте Земле!» Передав в штаб бесценную информацию, герой достойно завершает подвиг гибелью. В последний раз услышав родной уходящий голос в трубке рации, девушка принимает два предельно радикальных решения. Об этом зрителя извещают фразы о дальнейшей судьбе Кати Симаковой, будто ненароком сказанные в заключение капитаном Барашкиным, погибшем под Вислой: «После войны Катя вернулась в свой маленький городок, где работала в местной школе учительницей истории. Замуж она так и не вышла». Первое связано с выбором занятия – учительница истории. Возникает вопрос: почему истории? Почему не математики, не биологии? Ведь, как сказано, перед нами семнадцатилетняя выпускница средней школы, причем не специализированной гимназии, где из восторженного первоклашки уже строгают образцового банковского работника или специалиста по земельному праву, а обычной советской средней школы. Ответ представляется очевидным: она попала под обаяние подлинного мужества. В мире женщина распоряжается предметами и обживает пространство, мужчина больше дорожит событиями и стремится завладеть временем. От всякого человека всегда остается хоть какоенибудь наследство. Почивший художник оставляет после себя картины, банкир – деньги. Когда умирает ребенок, играющий в бытие, от него не остается ничего кроме истории. Что и произошло с лейтенантом Травкиным. Близкие люди обычно стремятся сохранить вещи оставшиеся после смерти любимого человека. Это могут быть совершенно лишние в хозяйстве предметы, но они выполняют роль священной реликвии. Это его вещи и они напоминают о нем. Так Катя, которую по праву можно назвать самым близким к разведчику человеком, стала хранительницей подлинно мужского наследства – учительницей истории. Кстати сказать, моя старенькая школьная учительница истории имела мужа-офицера. Она, хотя и относилась справедливо ко всем своим ученикам, тем не менее, признавалась, что ей гораздо интереснее работать с «мальчишескими» классами, нежели с «девчачьими». Вряд ли этот интерес носит случайный характер. Закон единства и борьбы противоположностей требует противопоставить женской ответственности игру в бытие. Привлечь к себе женщину может и «повзрослевший мужчина, способный нести ответственность», но всерьез покорить ее способен только «ребенок». Этим, возможно, объясняется странная тяга женщин к революционерам, прочим интересным историческим фигурам и даже бесчувственным философам вроде Иммануила Канта.[12] Так жена Че Гевары, Алейда Марч, «с которой он познакомился, когда партизанил на Кубе, призналась ему как-то, что, влюбившись, сразу поняла: если она хочет его заполучить, то должна записаться в отряд. Она так и сделала. Он тогда еще удивлялся: такая красавица - рвется бродить с ним по горам?»[13] Кроме Алейды, была еще немка Ита, знаменитая подпольщица под псевдонимом Таня, погибшая во время боливийского похода. Вот знаменитая фотография со свадьбы Че: бородатые партизаны в пыльном камуфляже и между ними женщины, неброско одетые, но радостные, счастливые своими мужчинами. Похожие женские образы можно обнаружить и в работах Генриха Гофмана. Показательно то, что не изображения Ленина или серпа и молота помещены на новых красных знаменах. Та конкретная история уже закончилась и не имеет продолжения. Осталось то, что неизменно остается всегда (siempre) – сам дух истории и его символ – ребенок, играющий в бытие. Отказавшись от всех государственных постов Кубы, как и от самого кубинского гражданства после победы, Че Гевара стал олицетворением не какой-то конкретной революции, а самой идеи революции, а красные флажки с его изображением – выражением чистого революционного духа, не нашедшего еще конкретно-историческую форму. Этот флажок до сих пор находится у меня и источает силу символа. Это постоянное напоминание о том вызове, который бросает судьба всякому младенцу мужского пола, сколько бы лет ни прошло от момента его рождения. Сегодня ответить на этот вызов еще более необходимо, чем когда-либо. Дело в том, что ответственное женское начало является естественным противовесом игре в бытие и неизменно спасает мир от слишком зашалившегося ребенка. Однако противовес, если ничем не ограничен, может вообще парализовать всякое движение. В самом деле, мир не так давно имел очередную возможность убедиться в том, что чрезмерно усилившееся мужское начало и неуемная воля к истории стремится уже уничтожить себя самое (нацистская Германия). Женское начало спасло нас от окончательной катастрофы, но какой ценой! Маятник качнулся в обратную сторону и если в середине XX столетия мир стал опасно мужским, то к исходу века он уже сделался нестерпимо женским. Характерный эпизод, наглядно демонстрирующий суть описываемого конфликта, мне довелось наблюдать на праздновании Дня танкиста в Кубинке, где размещается крупнейший в России музей танков. Мальчик лет шести – семи тянет маму к очередному ангару с техникой: - Пойдем, пойдем! Здесь самые большие! Смотри, как красиво! - Не может оружие быть красивым, - назидательно говорит мама, - оно убивает! Представляется совершенно нормальным, что мама не способна разглядеть красоту оружия, потому что для этого нужно увидеть в нем символ, а не только средство. Покоробило меня в этой ситуации то, что именно ее суждение осталось последней истиной. Мальчик, не имея возможности спорить с родительницей, замолчал. Но где, спросим, был в это время его отец? Перед каким телевизором просидел он тот момент, когда в нем – может быть, во второй и последний раз в жизни – была такая острая нужда? Так чрезмерная женскость культуры быстро усваивается в наше время даже теми, кто, казалось бы, призван к мужеству в первую очередь, и выражается, прежде всего, в утробной неприязни к истории. Дело в том, что всякая революция или война в первую очередь обостряет отношения двух во всякое время и во всяком месте существующих классов: первый включает в себя тех, кто делает революцию; второй - тех, кто ее боится; первый объединяет тех, кто тоскует по истории; второй тех, кто не хочет влипнуть в историю. Косвенным образом на это указывает то обстоятельство, что в революционное время понятие «классового врага» практически никогда не совпадает с понятием врага фактического. В литературе, так или иначе касающейся событий семнадцатого года, можно найти множество упоминаний о дворянах, «с восторгом принявших революцию», а равно и о крестьянах, отказывающихся «идти на волю». О существовании двух названных классов напоминает обострившийся в последнее время конфликт интерпретаций, суть которого сводится к вопросу о том, что считать историей. Если одни предпочитают говорить о победах, то вторые - о жертвах; первые - о достижениях, а вторые - о цене, которую пришлось за это заплатить. Принимая во внимание факт существования этих двух классов, мы уже не задаемся вопросом об исторической победе православия или большевизма, немецких националистов или коммунистического интернационала. Мы знаем, что независимо от того, кто победил в истории, есть сила, которая стремится победить саму историю, окончательно заперев ее в учебниках, музеях и памятниках. Так по завершении Второй Мировой войны большая часть государств Европы – а после развала Союза и Россия – перестали быть субъектами мировой истории. Государства превратились в «предприятия, производящие услуги населению». Вот только несколько штрихов, чтобы наглядно изобразить масштабы кризиса. Мир проникнут женским страхом войны, его тошнит при виде крови. Подобно казачке, прячущей «с глаз долой проклятую саблю», он старательно музеифицирует еще живые, не стершиеся символы, пытаясь «обезопасить» человека от источаемого ими обаяния и силы. После Второй мировой войны мир стал напоминать покои больного: поминутно то там, то сям раздается сердитое шиканье и раздраженное требование тишины политкорректности. Всеобщими усилиями сворачивается публичное пространство: нас настойчиво уговаривают покинуть гимнасии и палестры, форумы и Ареопаг, оставить излюбленные площади и насиженные портики. Нам настойчиво внушают: «главней всего погода в доме». Само слово «политика» сделалось ругательным и новоявленные политики спешат засвидетельствовать, что они «занимаются делом, а не политикой».[15] Повсюду слышен ласково-завораживающий голос сирен, зазывающих нас вернуться «домой». И вот новейшие аргонавты уже послушно плетутся на зов, не понимая еще, что гораздо более счастливой участью для них была бы гибель в опасном походе, в сфере политического, потому что дом – это чужое пространство, дом – это экономика, где нельзя уже остаться аргонавтом, а непременно нужно превратиться в эконома, в женин хозяйственный придаток, в «кошелек» или «папика», как, по свидетельству некоторых женщин, они с недавних пор именуют между собой своих самоуверенных мужей и любовников. И все же на фоне разложения предыдущих поколений в среде новых людей проявляется тенденция к положительной праздности. Это не то банальное и пошлое тунеядство, которое произрастает из врожденной лени или социальной недееспособности. Истоком этой праздности является ощущение того, что мы «призваны сражаться, а не трудиться»[16]. Здесь опытный антрополог может разглядеть симптомы типичной мужской болезни. Это недуг, поражающий ноги, и – если верить народному сказанию – на тридцать лет приковавший к печи Илью – русскую славу и посадскую гордость города Мурома. Периодически в мире наступают времена, когда мужчина бывает болен – «сиднем сидит» на той или иной «печи». Исцеление происходит всегда неожиданно и обычно бывает связано с какойнибудь катастрофой: появлением в лесу Соловья-разбойника, неудачным штурмом каких-нибудь казарм на Кубе или началом Мировой войны. Женское начало переживает свой антипод как некоторую постоянную опасность. И действительно, мужчина опасен, его игры могут причинить беспокойство. Поэтому современный, преимущественно женский мир всеми силами старается истребить из себя всякие начатки мужества. Однако в противостоянии двух противоположных начал окончательной победы быть не может. Мужество неуничтожимо и часто то, что в начале жизненного пути является как вызов, на склоне лет приходит уже как упрек. Так, солидный управляющий нефтяной компании, очередным утром сбривая с щек проступающую было седину, вдруг понимает, что существует два совершенно различных способа существования: быть и работать. Ребенок всегда стремится быть – быть защитником справедливости, архитектором Нового Кремля, великим путешественником. При неправильном взрослении, модус его существования незаметно теряет элемент миссии и человек просто начинает работать – начальником ОВД, прорабом на стройке или торговцем-челноком, ходящим «за три моря» в надежде увидеть … какой-нибудь модный и перспективный фасон. Сказанное не стоит понимать как призыв к тотальной праздности. Подлинный аристократизм духа не гнушается при случае никаким трудом. Ему невыносим не сам труд, а существование, полностью, без остатка растворенное в труде, отождествленное с выполнением какой-то социальной функции. Спиноза, как известно, перебивался случайными заработками, но вряд ли его можно назвать шлифовщиком стекол. Тракторист, ушедший в 1941 году в направлении западных границ Советского Союза, тоже не остался трактористом. Суть произошедшей с ним метаморфозы передает лаконичная надпись под одним из каменных барельефных ликов на Мамаевом Кургане: «Когда-то и они были простыми смертными». Есть детский вопрос «на засыпку»: «кем работает царь?» Он отчасти передает тот конфликт, о котором мы говорим. Так юноша, искушаемый голосом мужества, чувствуя какую-то иную возможность в самой абсурдности вопроса «кем работал Сократ? Че Гевара? Пересвет?», до поры до времени прибегает к положительной праздности, предпочитая слыть тунеядцем, потому что невозможно сделаться «мерчандайзером в клининговой компании», не сломав в себе предварительно самого духа мужества – духа, который стремится быть, то есть царствовать, пусть даже в качестве рядового солдата или монастырского трудника. В церковной среде сплошь и рядом встречаются вполне трудоспособные и неленивые мужчины, проводящие жизнь в странствиях из монастыря в монастырь. У кого-то они вызывают презрение. В этой мещанофобии и произрастающей из нее положительной праздности можно разглядеть первые признаки возрождения подлинного мужества, которое должно, наконец, придти на смену той «турецкой болезни», которая выражается в аффектах самца и только по неведению принимается за мужество. Это не может не радовать, ибо мир, лишенный мужества скучен и лишен символического измерения. Ритуалы и музыка в нем не процветают. Женщины и экономы могут, конечно, при известном усилии достичь богатства и процветания, никогда им не удастся, подражая Платону, спроектировать идеальное государство и построить свою Атлантиду. Их время – это бесконечная вереница похожих друг на друга «дней сурка». Женский мир – это мир без легенд. Потому мужская история должна продолжаться. [1] «В трех или четырех цивилизованных странах Европы можно с помощью воспитания в течение нескольких веков сделать из женщин все, что угодно, даже мужчин, конечно, не в половом смысле, но все же во всяком ином смысле… Но как мы выдержим созданное этим движением промежуточное состояние, которое само, быть может, продлится несколько веков и в течение которого женские глупости и несправедливости, их древнейшее состояние, будут еще преобладать над всем позднее приобретенным и внушенным через воспитание? Это будет эпоха, когда основным мужским аффектом станет гнев – гнев о том, что все искусства и науки затоплены и загрязнены неслыханным дилетантизмом, философия загублена умопомрачающей болтовней, политика стала более фантастической и партийной, чем когда-либо, общество находится в полном разложении, потому что хранительницы старых нравов стали сами себе смешны и во всех отношениях хотят стоять вне традиций». – Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов. Ф. Ницше. Соч. в 2-х тт. Т. I. М, 1997. С. 425 – 426. [2] Вот как это выразилось у классиков: Не дай мне Бог сойтись на бале Иль при разъезде на крыльце С семинаристом в желтой шале Иль с академиком в чепце. А. Пушкин. Евгений Онегин. «Женщине, у которой, как у г-жи Дасье, голова полна греческой премудрости или которая, подобно маркизе Шатле, ведет ученый спор о механике, не хватает для этого только бороды — борода, быть может, еще отчетливее выразила бы глубокомыслие, приобрести которое стремятся такие женщины». – Имануил Кант. Наблюдение над чувством возвышенного и прекрасного. [3] Некоторые «теоретики», отвечая на вопрос «почему рыбы плавают, а птицы летают», в свое время придумывали понятия «рыбность» (основное свойство всех рыб) и «птичность» (свойство птиц), посредством которых объясняли особенности поведения этих тварей. Нетрудно увидеть, что здесь уже начинается вырождение научного знания. Противостоять этому и было в свое время призвано методологическое требование, гласящее: не нужно умножать сущности без необходимости – требование более известное как «бритва Оккама». [4] Справедливости ради следует назвать упомянутых Диогеном Лаэртским пифагорейку Феано и насельницу эпикурейских рощ Фемисту. Однако первая была женой Пифагора, а вторая – Леонтея Лампсакского, тоже эпикурейца, так что их интерес к философии, скорее всего, объясняется внешними причинами. [5] «Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». (Мф. 18: 2 -3). [6] Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. Ф. Ницше. Сочинения в 2-х тт. Т. II. М, 1997. С. 18. [7] Там же. С 19. О нем ходило множество самых невероятных легенд. Говорили о том, что в юности он не начинал экзамен, прежде громогласно, на театральный манер, не прочитав перед трепещущей аудиторией избранные стихи из гомеровской «Одиссеи» (по-гречески), причем действо сопровождал игрой на скрипке кто-то из студентов. [8] [9] «Конец» по-гречески telos, что одновременно означает «цель». У Пифагора были особые знаки: огонь ножом не разгребать; через весы не переступать; на хлебной мере не сидеть; сердце не есть; ношу помогать не взваливать, а сваливать; изображения бога в перстне не носить; переходя границу, не оборачиваться. «Этим он хотел сказать вот что. Огонь ножом не разгребать – значит, во владыках гнев и надменный дух не возбуждать. Через весы не переступать – значит, равенства и справедливости не переступать. На хлебную меру не садиться – значит, о нынешнем и будущем заботиться равно, ибо хлебная мера есть наша дневная пища. Сердца не есть – не подтачивать душу заботами и страстями. Уходя на чужбину, не оборачиваться – расставаясь с жизнью, не жалеть о ней и не обольщаться ее усладами». «…Ибо велика была сила его дружбы и когда он видел человека, знакомого с его знаками, то принимал его тотчас в товарищи и делал себе другом». – Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М, 1998. С. 311 – 312. [10] [11] Фридрих Ницше. О пользе и вреде истории для жизни. Ницше Ф. Собр. соч. в 2-х тт. Т. I. С. 190. [12] См. Жан-Батист Ботюль. Сексуальная жизнь Иммануила Канта // Логос № 2 (33) 2002 г. [13] Антонина Варьяш. Последний бой команданте // Караван историй. Апрель, 2002 г. [14] Всегда до победы! Между тем, человек, который не имеет сверхценности в сфере политического, неизбежно обретает ее в области экономического. Иными словами, кто не строит Великую китайскую стену, тот растаскивает ее по кирпичикам и тащит в дом, чтобы сложить из них садовую дорожку для своей госпожи – Женщины. Чиновник, публично отказывающийся от наличия у него политических интересов, тем самым во всеуслышание признается, что он вор и к тому же эконом, всецело подчиненный частным, домашним, жениным интересам. [15] [16] «Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!» - Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. Ф. Ницше. Соч. в 2-х тт. Т. II. М, 1997. С. 34. Сергей Мазаев 4 июня 2004 года