Категоризация мира и языковых единиц. Языковые и неязыковые знания
advertisement
РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ЗНАНИЙ В СИСТЕМЕ ЯЗЫКА В статье рассматриваются принципы и механизмы репрезентации знаний в языке на основе разграничения понятий прототипа категорий естественных объектов, прототипа языковой категории и прототипа языковой репрезентации. Обосновывается категориальный принцип репрезентации знаний в языке, предлагается типология прототипов языковой репрезентации относительно разных типов знания. Описывается специфика репрезентации языкового знания средствами языковых категорий. Исследование языка как определенной системы репрезентации знаний непосредственно связано с изучением общих принципов и механизмов соотношения когнитивных и языковых структур, процессов концептуализации и категоризации мира в языке. Проблема заключается в том, насколько соотносимы сами принципы организации этих структур и как взаимосвязаны их отдельные элементы. Дополнительные вопросы возникают также при необходимости разграничения языкового значения и смысла как явлений системного и функционального уровней в общем процессе языковой репрезентации знаний. Это, в свою очередь, выводит на целый ряд частных проблем, имеющих отношение к номинации и формированию смысла в ходе построения высказывания, которые можно сформулировать следующим образом. 1. Какие элементы языка выступают в качестве опорных точек (когнитивных точек референции, по Э. Рош) в процессах формирования и передачи смысла, т.е. в качестве прототипов языковой репрезентации знаний, и какова их типология. 2. Чем обусловлен выбор того или иного слова при формировании и передаче смысла высказывания. 3. Как соотносятся (и соотносимы ли вообще) прототипы категорий неязыковых объектов и прототипы языковых категорий (неязыковые и языковые прототипы, прототипы ментального и языкового уровней). 4. Каковы основные принципы репрезентации всех типов знания в языке. Пытаясь найти решение поставленных проблем, следует помнить, что с точки зрения репрезентации знаний язык всегда рассматривался как определенная форма, отличающаяся дискретностью, по отношению к недискретным концептуальным сущностям. В этом смысле можно сказать, что языковая и концептуальная картины мира связаны между собой метонимическими отношениями, что обусловлено обобщающей функцией слова в системе языка и категориальным характером организации самой этой системы1 . Соответственно в самом общем виде, как подчеркивал В. Лабов [Лабов 1983: 133], исследование языка можно определить как исследование категорий в языке. Именно в данном ключе, вероятно, и должны решаться все вышеперечисленные проблемы. Говоря о концептуальной системе, необходимо подчеркнуть, что в настоящий момент в когнитивной лингвистике наметилось два основных направления, которые разрабатывают две типологии единиц, образующих эту систему. Первое направление изучает различные способы конфигурирования концептуального содержания, т.е. различные форматы знания: образные схемы, когнитивные модели, фреймы, сценарии, матрицы, категории и другие (см.: [Болдырев 2006; Кубрякова 1992, 1994, 2004; Минский 1978; Филлмор 1988; Lakoff 1987; Lakoff, Johnson 1999]). Второе направление связано с изучением содержательной специфики и области применения единиц концептуальной системы. Соответственно в рамках второго направления выделяют культурные, этнические, языковые концепты, отражающие различные типы знания о реалиях окружающей среды, о внутреннем мире человека, собственно языковые знания [Бабушкин 1996; Болдырев 2000; Болдырев, Куликов 2006; Карасик 2002; Степанов 2004]. Исходным моментом для обоих направлений является определение концепта как оперативной содержательной единицы сознания, которая выполняет функцию хранения и передачи знаний об окружающем мире и языке [Кубрякова и др. 1996]. Концепты лежат и в основе формирования категорий, которыми оперирует человеческое сознание [Lakoff 1987]. Характеризуя современный этап в разработке данной проблематики, нельзя не сделать 1 Достаточно также вспомнить одно из основных положений теории номинации о метонимическом характере отношений между объектом и его характерным признаком, который представляет данный объект и служит основой для его наименования. 18 Вопросы когнитивной лингвистики важное отступление и не сослаться на мнение Е.С. Кубряковой [Кубрякова 2007] о том, что в настоящее время отдельные лингвисты чрезмерно увлеклись исследованием языковых репрезентаций различных концептов и фреймов, цели и методика анализа которых остается неясной. Особенно обращает на себя внимание однотипность (если не сказать отработанная технология написания по заданному стандарту) многих диссертационных исследований. Сама научная новизна этих диссертаций вызывает большие сомнения, не говоря уже об их актуальности и теоретической значимости: «понятие странности», единичные концепты и способы их языковой репрезентации, глаголы всевозможных действий и состояний и передаваемые ими фреймы и т.п. Как считает Е.С. Кубрякова, и с этим можно полностью согласиться, «подобные работы начинают напоминать так называемую «списочную семантику» (которая, заметим, весьма далека от истинно когнитивного подхода к языку) «и являть собой образцы эмпирических данных для неких будущих разысканий, причем не ясно, каких именно»; остается непонятным, «для чего проводится вся эта огромная работа» и (можно добавить) какое отношение она имеет к действительно научным изысканиям, если общие принципы и механизмы такого рода репрезентаций уже были изложены в первых работах подобной тематики и никакие новые не предлагаются. В этом случае напрашивается несколько вульгарное, но, думается, вполне подходящее сравнение: если мы знаем, что полые тела не тонут, в чем заключается смысл научного описания того, что также не тонут кастрюли, тазики, бутылки и другие емкости. Аналогично, чем отличается репрезентация одних концептов от репрезентации других. В чем состоит научная новизна и вклад в теорию языка выделения и описания каждой новой группы глаголов, прилагательных или существительных и репрезентируемых ими фреймов (при этом само выделение этих групп часто не мотивировано и умозрительно), если структура фрейма и механизмы репрезентации известны и представляются однотипно. Все это весьма существенно напоминает известные многочисленные исследования лексикосемантических групп слов с позиций структурного подхода с одним лишь отличием: новая терминология и иногда другие примеры. Вывод вполне понятен: за всем этим стоит стремление, как можно быстрее и меньшими усилиями получить ученую степень, что, к сожалению, не делает чести современной отечественной науке. Возвращаясь к проблеме категориального устройства языка как системы репрезентации знаний, напомним, что современная психология и лингвистика признают существование трех основных уровней языковой категоризации: высшего (суперординатного), среднего (базового) и низшего (субординатного). При этом ведущим и исходным уровнем считается базовый. При выборе названия для какой-либо вещи люди из целого ряда возможных имен выбирают то, которое помещает эту вещь в категорию именно базового уровня (см.: [Кубрякова и др. 1996: 14]). Следовательно, в качестве возможного решения первой из поставленных выше проблем может служить предположение о том, что названия категорий базового уровня (человек, растение, дерево, птица, собака, рыба, камень, дом, лампа, стол, шкаф и т.д.) способны выполнять роль прототипов в процессе языковой репрезентации знаний. Именно эти названия часто используются в словарных дефинициях в качестве опорных точек референции при толковании значений отдельных слов. Например: аист – крупная перелетная птица с длинным прямым клювом; анчоус – мелкая морская рыба; арахис – южное травянистое растение сем. бобовых; аферист – человек, который занимается аферами; береза – лиственное дерево с белой корой; бирюза – матовый драгоценный камень; блиц – лампа для мгновенной сильной вспышки; боксер – короткошерстая сильная служебная собака [Ожегов, Шведова 1993: 17-53]. Вышесказанное требует сделать одно важное уточнение о том, что речь в этом случае идет о трех принципиально разных понятиях, которые необходимо разграничивать: прототип категории неязыковых (естественных) объектов, прототип языковой категории и прототип (прототипическое средство) репрезентации знаний в языке. Первое понятие предполагает наиболее психологически выделенный и потому наиболее типичный образец данной категории. По результатам экспериментов Э. Рош, яблоко или апельсин в категории фруктов, воробей или малиновка в категории птиц, автомобиль в категории транспортное средство и т.д., которые служат когнитивными точками референции при категоризации других объектов той же категории, неким эталоном сравнения. Прототип языковой категории – это аналогичный образец в категории языковых объектов: глаголы физического действия в категории глагола, которые проявляют наибольшее количество глагольных свойств, или существительные конкретной семантики в категории № 4 (013) 2007 г. 19 существительного и т.д., которые также могут выступать в роли опорных точек при соответствующей классификации и функциональном осмыслении глаголов или существительных. Прототип языковой репрезентации знания – это опорная точка в процессах поиска адекватного названия для того или иного объекта. Он же – опорная точка для формирования и передачи необходимого смысла, наиболее типичное средство языковой передачи знания о том или ином объекте в самом общем виде (На окне сидела птица – именно сидела и именно птица, а не белка и не рысь, и именно на окне, а не на дереве и не на скамейке). Первые два понятия (прототип категории естественных объектов и прототип языковой категории) используются при описании принципов формирования и организации языковых и неязыковых категорий, т.е. принципов построения концептуальной и языковой систем в целом. Третье понятие (прототип языковой репрезентации) непосредственно связано с описанием принципов языковой репрезентации знаний на системном и функциональном уровнях в виде языковых значений и смыслов, принципов и механизмов их формирования. Из этого следует существенный для решения вышеназванных проблем вывод о том, что прототипы концептуальных и языковых категорий не связаны между собой отношениями прямой репрезентации друг друга. В противном случае словарные дефиниции должны были бы звучать следующим образом: *аист – крупный перелетный воробей (или малиновка) с длинным прямым клювом, а *лететь – действовать по воздуху. Важно заметить, что сказанное не означает принципиальную невозможность таких определений в том случае, когда название прототипа используется в качестве обозначения целой категории, ср.: автобус – многоместный автомобиль для перевозки пассажиров [Ожегов, Шведова 1993: 15]. В последнем примере название категории «автомобиль» совпадает с названием прототипа категории «транспортное средство». Следуя избранной логике рассуждений, необходимо специально подчеркнуть один важный момент. Прототипические по своей структуре концептуальные категории естественных объектов представлены в языке лексико-семантическими группами, или категориями, которые организованы по совершенно другому принципу. Например, категория птиц с прототипом «воробей или малиновка» представлена в языке инвариантно-вариантной категорией «птица», в которой слова воробей и малиновка – это лишь отдельные варианты общего названия, а не центральные элементы (см. подробнее ниже, а также: [Болдырев 2006]). Следовательно, отношения репрезентации между концептуальной и языковой системами проявляются преимущественно на категориальном уровне и связывают, прежде всего, сами категории, а не их отдельные элементы. Поэтому в качестве прототипов языковой репрезентации знаний в языке выступают названия категорий и, прежде всего, базовых категорий: человек, птица, собака, дерево, растение, камень и т.д. Иллюстративными в этом плане являются также отношения репрезентации между концептуальными и морфологическими категориями (см. подр.: [Болдырев, Беседина 2007]). Имена базовых категорий выполняют функцию опорных точек и в процессе обозначения предметов мысли – различных объектов, явлений, характеристик, – для которых не существует конвенциональных названий: почти красный; что-то вроде птицы; скорее ученый, а не преподаватель; достаточно большой; без пяти минут доктор; не совсем ровный и т.д. В этом отношении их можно назвать когнитивными точками внутриязыковой референции, поскольку они служат некоторыми точками отсчета в самом языке для формирования и передачи знания о мире, определенного смысла. Учитывая тот факт, что процессы категоризации не ограничиваются базовым уровнем и могут быть направлены как в сторону обобщения (суперординатный уровень), так и в сторону конкретизации (субординатный уровень), можно предположить, что названия категорий этих уровней также могут выступать в качестве прототипов языковой репрезентации знаний. Вспомним уместное в данном случае замечание А.А. Потебни о том, что посредством слова нельзя передать другому человеку свои мысли, а можно лишь пробудить его собственные [Потебня 1999: 152]. На языке современной когнитивной лингвистики это можно интерпретировать следующим образом: посредством слова мы не передаем другому человеку собственные мысли, а указываем направление процессов концептуализации и категоризации, стремимся «пробудить» знание соответствующих категорий и отношений репрезентации между ними. Отсюда следует вполне закономерный вывод о том, что возможны и другие виды прототипов репрезентации знаний в языке – любые слова абстрактной семантики, которые способны служить названиями категорий суперординатного уровня, слова конкретной семантики в 20 Вопросы когнитивной лингвистики функции обозначения категорий субординатного уровня и различные частные системы языковой категоризации. Анализируя процессы языкового абстрагирования на примере имен категорий, Е.С. Кубрякова и О.К. Ирисханова, в частности, подчеркивают, что абстрагирование «представляет собой более высокий этап познания мира – познание путем оперирования языковыми знаками и языковыми выражениями» [Кубрякова, Ирисханова 2007: 5]. Это означает, что семантика данных имен характеризуется в значительной степени инферентностью, поскольку представляет собой результат оперирования уже существующими, вербализованными концептами (см.: [Степанов 1977; Павиленис 1983, 2006; Кубрякова 2004]). Это и обеспечивает возможность использования абстрактных имен в качестве когнитивных точек внутриязыковой референции при формировании и передаче смыслов как названий категорий суперординатного уровня, которые могут рассматриваться как один из видов прототипов языковой репрезентации знания, знания преимущественно теоретического, языкового, инферентного. Семантика данных имен и их потенциальная возможность выступать в качестве названий категорий суперординатного уровня определяет специфику их использования в качестве прототипов языковой репрезентации знаний, которая также определяется инферентным характером самого передаваемого знания. В словарных дефинициях это проявляется во взаимном толковании значений данных слов посредством друг друга: абстракция – мысленное отвлечение; отвлечение – абстракция [Ожегов, Шведова 1993: 14; 480], см. также абстрагировать, абстрагироваться, абстрактный, отвлечься и другие [Ожегов, Шведова 1993: 13; 481]. К этому же типу относятся имена общих и частных оценочных категорий: хороший, плохой, приятный, привлекательный, умный, способный, полезный, удобный и т.п. Они передают оценочное знание, которое также характеризуется внутриязыковой природой, поскольку их референтами являются вербально сформированные концепты. Это и определяет их функцию языковых прототипов репрезентации оценочного знания. Их специфика заключается в том, что они зачастую не раскрывают конкретное содержание предмета мысли, которое определяется многими условиями реальной коммуникации: хороший чем или в чем, для кого, в каких обстоятельствах и т.д. Степень абстрактности или конкретности передаваемого содержания отражается в выборе слов общей или частной оценки соответственно, а также областью их определения в виде языкового контекста. Названия категорий субординатного уровня используются в функции прототипов языковой репрезентации знаний в том случае, когда требуется передать специфические отличительные признаки объектов и явлений, их онтологические характеристики: у него что-то вроде сенбернара; это по всем повадкам дог; натуральный персидский кот; скорее немецкая, а не европейская овчарка; плохой/хороший карабин и т.д. Соответственно данная функция ограничена в основном дискурсивной практикой. Слова конкретной семантики, которые преимущественно выступают в данной функции, служат целям конкретизации и различения, а не обобщения и абстрагирования. В их значениях содержатся специфические отличительные признаки, которые характерны для узкого класса однотипных объектов: сенбернаров, догов, персидских котов, немецких или европейских овчарок, автоматов, винтовок или карабинов. Это объясняет их частое использование в идентифицирующей функции (Это точно сенбернар? Неужели это терьер?), а также в оценочной, метафорической функции: прямо уссурийский тигр какой-то; настоящая пиранья; как горный орел и т.д. Частные системы языковой категоризации – это специально созданные человеком на основе языковых единиц классификации природных объектов и артефактов, системы их оценки и квалификации, которые также могут использоваться для обозначения других объектов, зрительных, слуховых, обонятельных и осязательных ощущений, количественных и качественных характеристик и т.д. Например: обслужить по первому разряду; автомобиль класса «люкс»; запах французских духов; вкус французского коньяка; море слез; одежда от Диора; «как будто Шанели накапали в щи» (В. Гафт) и т.п. При этом в качестве опорных точек для обозначения и формирования смысла могут выступать названия постоянных, и потому фокусных, характеристик природных объектов и артефактов: запах свежескошенной травы; вкус грейпфрута; звук выстрела; цвет морской волны, – которые также выполняют функцию частных систем категоризации. Существенно отметить, что фокусные характеристики объектов или явлений могут служить, с одной стороны, первичным целям категоризации и обозначения предметов мысли, для которых не существует конвенциональных названий, о чем речь шла выше, например: запах сига- № 4 (013) 2007 г. 21 ретного дыма; вкус меда; форма груши; цвет ореха; звук (электрической) пилы; виться лентой; морская походка. С другой стороны, они могут выполнять функцию оценочной категоризации предметов мысли, добавляя к этим характеристикам определенные оценочные смыслы: заливаться соловьем; кричать белухой; передвигаться как кошка; кружить ястребом; пахнуть дешевым/дорогим одеколоном; красный как помидор; легкий как пух; круглый как арбуз; сильный как бык; упрямый как осел. В основе формирования дополнительных оценочных смыслов лежит стереотипная оценка соответствующих фокусных характеристик: красиво петь; громко кричать; бесшумно ходить; двигаться с определенной целью; плохо/хорошо пахнуть; интенсивность цвета, вкуса или запаха; цвет, форма, вкус или запах как проявление определенного состояния или результата воздействия; степень проявления состояния или осуществления действия; приятный/неприятный на вид, на вкус или на ощупь и т.д. При этом данные обозначения могут носить как метонимический, так и метафорический характер: фаршированный перец или цыпленок табака – как обозначение клиента в кафе или ресторане, заказавшего данное блюдо (метонимия), или как обозначение человека по внешнему сходству с ним (метафора). Таким образом, типология основных прототипов репрезентации знаний в языке может быть представлена следующим образом: названия категорий базового уровня, частные системы языковой категоризации, имена абстрактной семантики как потенциальные названия категорий суперординатного уровня, слова конкретной семантики в функции названий категорий субординатного уровня. Отсутствие жестких границ, а также обобщающая функция языка обусловливают принципиальную возможность использования любого слова в качестве названия категории и, следовательно, точки отсчета (прототипа) в языковой репрезентации знаний. Выбор того или иного имени в качестве точки отсчета при формировании смысла обусловлен характером передаваемого знания. Чем выше уровень инферентности передаваемого знания, тем отвлеченнее семантика используемого прототипического средства для его языковой репрезентации, и наоборот, чем больше онтологических характеристик содержится в передаваемом знании, тем конкретнее семантика используемых прототипических языковых средств. Классификация знаний, предложенная И.А. Бодуэном де Куртенэ включает три основных типа: 1) интуитивное, созерцательное, непосредственное, 2) научное, теоретическое и 3) языковое [Бодуэн де Куртенэ 1963: 79]. Второй и третий типы также могут быть противопоставлены первому типу как знание инферентное – знанию онтологическому. Для каждого из этих типов характерна своя точка отсчета, или прототип в языковой репрезентации. Имена базовых категорий (что также подчеркивает особый статус данных категорий в общей системе категоризации) служат преимущественно ориентиром для репрезентации одновременно первого и третьего типов в той или иной пропорции. Это обусловлено самой спецификой базовых категорий, их особенностью сочетать, с одной стороны, отдельные конкретные характеристики и, с другой стороны, необходимую степень отвлеченности от всего множества этих характеристик. Частные системы категоризации и названия категорий субординатного уровня призваны служить точками отсчета в языковой передаче непосредственного, перцептивного знания, требующего определенного перцептивного образа, отражения онтологических характеристик объектов, а также знания специального, экспертного характера. Имена абстрактной семантики в функции названий категорий суперординатного уровня в первую очередь служат целям репрезентации научного и языкового (инферентного), в том числе оценочного, знания, т.е. выступают в качестве когнитивных точек внутриязыковой референции. Особый интерес в плане репрезентации представляет собой собственно языковое знание, которое является неотъемлемой частью общей концептуальной системы человека и формируется по тем же законам, что и другие типы знания. Как и любое знание, получаемое человеком, оно есть результат концептуализации и категоризации окружающего мира и языка как его неотъемлемой части. В частности, языковое знание есть результат познания и осмысления системы и структуры языка, его основных единиц и категорий, принципов и механизмов формирования и передачи смыслов с помощью языка, т.е. его функционирования. Это знание языковых единиц, форм, категорий, синтаксических конструкций, их значений и функциональной специфики. Как следует из данного определения, языковое знание весьма неоднородно по своему содержанию. Данная содержательная неоднородность языкового знания обусловливает необ- 22 Вопросы когнитивной лингвистики ходимость разграничения, по меньшей мере, трех его типов, или разновидностей: 1. Вербализованное знание об объектах окружающего мира, отраженное в лексических значениях языковых единиц. 2. Знание собственно языковых форм, их значений и категорий, отражающих специфику языковой организации, а также специфику представления знания о мире в языке. 3. Знание языковых единиц и категорий, имеющих внутриязыковую природу и служащих целям интерпретации и реинтерпретации любого концептуального содержания в языке. В первом случае речь идет о концептах, представленных средствами определенного языка, т.е. вербализованных концептах. Чтобы говорить о мире и описывать его, подчеркивает Е.С. Кубрякова, необходимо первоначально иметь средства такого описания и названия для описываемого [Кубрякова 1997]. Это, прежде всего, номинативные средства языка: отдельные слова и словосочетания, включая фразеологизмы. Их связь со структурами знания обусловлена когнитивной функцией языка и раскрывается в их значениях. Специфика этой связи проявляется в поиске прототипических названий для соответствующих концептуальных сущностей, представляющих собой проекцию окружающего мира в сознании говорящих, его идеальную, ментальную модель (см. также понятие проецированного мира – «projected world», «experienced world», «phenomenal world» – в концепции Р. Джэкендоффа [Jackendoff 1995: 28]). В качестве таких прототипов – прототипов языкового сознания – и выступают отдельные слова и словосочетания, которые выполняют роль конвенциональных наименований для определенных концептов. Другими словами, прототип языкового сознания – это конвенциональная репрезентация концепта в языке (или конвенциональная языковая репрезентация концепта). Эти же концепты могут служить основой для формирования языковых категорий, и тогда их конвенциональные названия становятся одновременно прототипами языковой (и метаязыковой) репрезентации знаний. В этом случае можно также говорить о прототипах языковой картины мира. Рассматриваемый тип языкового знания в когнитивной лингвистике часто определяется как ментальный лексикон – «система, отражающая в языковой способности знания о словах и эквивалентных им единицах» [Кубрякова и др. 1996: 97]. При этом центральным для когнитивных исследований становится проблема строения лексикона, изучение принципов его внутренней организации [Кубрякова и др. 1996: 97-98]. Главное отличие современного этапа в разработке данной проблематики заключается в том, что на смену собственно лингвистическому моделированию (лексикосемантические группы, функционально-семантические поля, структурносемантические таксономии) приходят методы когнитивного моделирования лексикона в виде фреймов и других концептуальных структур, концептуальных таксономий и категорий: фреймовый, прототипический, концептуально-таксономический, когнитивно-матричный анализ и т.д. (о когнитивной матрице и когнитивно-матричном анализе см. подробнее: [Болдырев, Куликов 2006]). В системе языковой категоризации названные выше разновидности языкового знания представлены в трех типах категорий: лексические, грамматические, в том числе лексикограмматические, и модусные категории (см. подробнее: [Болдырев 2006]). Выделение именно данных типов категорий продиктовано потребностью совмещения и одновременного выполнения языком двух его основных функций – когнитивной и коммуникативной, необходимостью снятия противоречия между индивидуальностью процесса познания и коллективным характером общения, между коллективным и индивидуальным знанием в процессе общения. Познание окружающего мира человеком всегда индивидуально и основывается на собственном опыте взаимодействия с этим миром: практического, ментального, вербального. Языковое общение предполагает тот или иной уровень стандартизации знаний, определенную степень овладения ими со стороны всех участников коммуникации как членов культурной, национальной, территориальной, социальной, профессиональной и другой общности людей, т.е. коллективность знания. Другими словами, языковое знание – всегда разделенное знание, знание коллективное. Индивидуальность знания у отдельного человека проявляется в индивидуальном характере количественного и содержательного показателей уровня усвоения коллективного знания, в его индивидуальной оценке и интерпретации. Соответственно индивидуальное знание – это определенная конфигурация коллективного знания в плане его объема, содержания и интерпретации. Совмещение разных конфигураций и достижение понимания и обеспечивают три системы категоризации в языке: лексическая, грамматическая и модусная. Они создают возможность для необходимого перехода от аналоговой (лексиче- № 4 (013) 2007 г. 23 ской) к собственно языковой (грамматической) и далее – к интерпретирующей (модусной) категоризации, т.е. перехода от когнитивно-номинативной к когнитивнодискурсивной функции языковых единиц и языка в целом. Этот переход основан на увеличении степени условности и обобщения в отражении и интерпретации реальных и мыслимых объектов. В целом языковые категории представляют собой определенные формы осмысления мира в языке, т.е. формы языкового сознания и форматы знания особого типа. В философии неоднократно подчеркивалась мысль о том, что все знания о мире хранятся в нашем сознании в категориальной форме. Это означает, что признаки и характеристики, формирующиеся в сознании человека в виде тех или иных концептов, не ограничиваются одним конкретным объектом, а распространяются на определенные классы объектов. Соответственно и в языке категории как классы языковых объектов с общими концептуальными характеристиками приобретают характер особых форматов знания, выполняющих специфическую роль в организации и оперативном использовании знаний о мире, о языке как части мира, о способах их обработки и интерпретации человеком. Выбор методов исследования различных типов языкового знания и категорий как форм языкового сознания и форматов знания особого рода обусловлен спецификой формирования и организации разных категорий. По способу формирования любая категория – это концептуальное объединение объектов, или объединение объектов на основе общего концепта. Как формат знания, категория – это знание и класса объектов и того общего концепта, который служит основанием для объединения этих объектов в одну категорию. Именно концептуальное сходство объектов, устанавливаемое человеком, и есть то универсальное свойство категории, которое, с одной стороны, отличает ее от других форматов знания и, с другой стороны, обеспечивает широкое разнообразие естественных и языковых категорий. Выбор того или иного концептуального основания для выделения сходных характеристик у объектов обусловливает выбор соответствующих принципов и механизмов их объединения. Знание этих принципов и механизмов также является составной частью общего знания категориального формата, поскольку говорить об особом формате знания можно лишь в том случае, если он обнаруживает отличия не только содержательного характера, но и собственную специфику в своей структурной организации, т.е. собственную содержательную и структурную типологии. Это объясняет принципиальную важность вопросов о природе, принципах формирования, границах, структуре и типах языковых категорий, категориальной принадлежности и некоторых других для общей проблемы исследования языкового знания и разработки соответствующих методов его изучения. Лексические категории отражают онтологию мира и результаты его познания человеком: знания конкретных предметов, явлений, их характеристик и категорий, т.е. категоризацию естественных объектов. Поэтому они представляют собой аналоговые (по отношению к категориям естественных объектов) категории и имеют логическую по своей природе структуру. В основе их формирования лежит инвариантно-вариантный, логический принцип. В соответствии с этим принципом центром категории становится слово с наиболее общим значением, которое одновременно служит названием категории, ее инвариантом и основным идентификатором по отношению к другим элементам данной категории – словам с конкретным значением, т.е. вариантам. Логический характер структуры лексических категорий проявляется в том, что она не совпадает с прототипической структурой категорий естественных объектов, поскольку слово, называющее прототип естественной категории (как показали исследования Э. Рош, в данном случае это воробей или малиновка), в составе лексической категории занимает не центральное, а периферийное положение одного из вариантов, и не может служить категориальным идентификатором. Логическая природа данных категорий является следствием логического принципа самого процесса категоризации: в направлении от верхнего к нижнему уровню или наоборот. В то время как в естественной категоризации базовым, исходным считается срединный уровень и два направления: от базового к верхнему уровню (обобщение) или от базового к нижнему уровню (конкретизация). Данная специфика организации ментального лексикона обусловливает перспективность исследования первого типа языкового знания (вербализованного знания) с помощью таких методов, как концептуальный, фреймовый и концептуально-таксономический анализ во всех их возможных разновидностях. Термин «концептуальнотаксономический анализ» впервые введен нами в работе [Болдырев 2007] с целью обобщения от- 24 Вопросы когнитивной лингвистики дельных приемов когнитивного анализа, используемых фрагментарно в некоторых лингвистических исследованиях (см., например: [Болдырев, Белау 2002; Сафонова 2003; Белау 2006]). По сравнению с методами концептуального и фреймового анализа, которые достаточно хорошо известны и не нуждаются в специальных определениях, этот метод является относительно новым для когнитивных исследований языка и поэтому требует некоторых пояснений. В языкознании таксономия означает классификацию, представленную в виде иерархически организованной системы лингвистических объектов (см.: [ЛЭС 1990: 504]). Концептуальнотаксономический анализ – это система приемов исследования иерархической организации лингвистических объектов, основанной на концептуальной иерархии, т.е. на иерархии концептов. Это предполагает разграничение концептов базового, верхнего и нижнего уровней иерархии, выявление их основных характеристик и на их основе – таксономическое моделирование лексической подсистемы языковых единиц, репрезентирующих данную концептуальную область. Например, концептуально-таксономический анализ глаголов интеллектуальной деятельности или существительных, обозначающих транспортные средства, предусматривает моделирование их иерархической организации согласно иерархии передаваемых ими концептов. Уровневое представление лексических единиц, основанное на концептуальной иерархии, позволяет показать не только их место в структуре соответствующей категории, не только системные различия и функциональные возможности этих единиц, но и их роль в структуре языкового сознания как базовых или обобщающих, или конкретизирующих элементов, репрезентирующих разные уровни концептуализации предметов и явлений. Языковые таксономии, учитывающие иерархию соответствующих концептов, также дают возможность эксплицировать многообразие межконцептуальных связей в сознании человека. Лексическая категоризация как форма концептуализации мира объективирует различные структуры знания не столько об отдельных объектах и явлениях и их характеристиках, сколько о различных концептуальных областях и их структуре, представляя знания о мире как дискретные объединения элементов и их признаков. Данные структурированные области выступают в качестве когнитивного фона, или контекста при осмыслении соответствующего объекта или явления. Это и обусловливает перспективность использования названных выше когнитивных методов исследования. Второй тип языкового знания имеет непосредственное отношение к онтологии языка, его природе, внутреннему устройству и законам функционирования, которые находят свое отражение в грамматических категориях. По отношению к языку грамматические категории являются категориями естественных объектов. Это во многом объясняет различия в структуре и принципах формирования лексических и грамматических категорий. Для грамматических категорий как категорий естественных объектов в большей степени характерна прототипическая структура, в то время как лексическим категориям (тематическим группам, синонимическим рядам и т.п.), как уже отмечалось, свойственна логическая (инвариантно-вариантная) структура без прототипических эффектов. Прототипическую структуру обнаруживают и категории скрытой грамматики, например, лексико-грамматические разряды или классы слов, на которые делятся части речи: глаголы действия, процесса, состояния, отношения, конкретные и абстрактные существительные, имена собственные и нарицательные, качественные и относительные прилагательные и т.д. Это представляется вполне логичным, поскольку лексико-грамматические категории по большей части отражают категоризацию естественных для языка объектов – слов. Более того, лексические значения неотделимы от грамматических, и в континууме перехода от лексических значений к грамматическим невозможно обнаружить четкой границы (о континууме лексических и грамматических значений см. также: [Виноградов 1990]). В континуальности перехода лексических значений в грамматические проявляется взаимосвязь категорий бытия и сознания, которая обеспечивает языковую репрезентацию неязыковых знаний, формирование, передачу и понимание смыслов в процессе коммуникации, т.е. одновременную реализацию когнитивной и коммуникативной функций языковых единиц и языка в целом. В своих грамматических категориях язык фиксирует те стороны и характеристики окружающего мира, которые представляются человеку наиболее регулярными и менее подверженными влиянию тех или иных факторов и потому с большой степенью обязательности и регулярности передаются в языковых формах. Например, пространственные характеристики в индоевропейских языках чаще всего находят свое отраже№ 4 (013) 2007 г. 25 ние в лексических значениях предлогов и других частей речи, поскольку они отличаются достаточной вариативностью и зависят от точки зрения, выбранной говорящим или наблюдателем: справа или слева от кого-то и т.п. Напротив, временные значения чаще представляются более объективными, универсальными и менее зависимыми от позиции говорящего, поскольку время в языке преимущественно ориентировано на момент речи. Соответственно значения времени в языке в обязательном порядке репрезентируются морфологическими категориями. Аналогично категории числа, наклонения и другие. Морфологические и синтаксические категории, в частности, концептуализируют мир в строго заданных параметрах, допуская вариативность лишь в содержании самих этих параметров: дискретное множество, недискретное множество, предшествование, одновременность, агентивный субъект, статальный субъект и т.д., а не в плане обязательности или факультативности их выражения. Отсутствие синтаксического субъекта в безличных конструкциях русского языка, например, так же значимо, как и его наличие в личных конструкциях, и ни в коем случае не связано с вариативностью или факультативностью его выражения, ср.: Он говорит, что … – В статье говорится, что … Аналогично в английском языке: He says that … – It is said in the article that … Языковое знание третьей разновидности представлено в языковых единицах и категориях модусного типа, которые обеспечивают возможности различной интерпретации говорящим того или иного концептуального содержания и формирования на основе этого отдельных смыслов. К числу таких категорий можно отнести: отрицание, аксиологические (собственно оценочные) категории, категории апроксимации, эвиденциальности, экспрессивности и т.п., в основе формирования которых лежат соответствующие модусные концепты. Специфика формирования и организации модусных категорий заключается в том, что они объединяют определенные языковые средства на основе общности их концептуальной (интерпретирующей) функции. Интерпретирующий характер модусных категорий подчеркивает их особую природу и место в общей концептуальной системе человека, а именно: как форм отражения онтологии человеческого сознания, его интерпретирующей функции, как форм проявления индивидуального опыта, знания, оценок (см. выше о коллективном и индивидуальном знании). Интерпретация является неотъемлемым свойством человеческого сознания и познавательных процессов в частности. В онтологической триаде «система мира – система языка – концептуальная система человека» она связана именно с человеком, его восприятием и оценкой системы мира и системы языка. Из этого можно заключить, что данный тип категорий является онтологическим для человеческого сознания и гносеологическим по отношению к окружающему миру и миру языка. Следовательно, модусные категории, если учесть их языковую, прежде всего, реализацию, обнаруживают концептуальноязыковую природу. При этом необходимо специально оговорить, что речь идет о категориях языковых единиц, которые являются продуктом интерпретирующей функции сознания, поскольку концептуальную основу имеют, в принципе, все категории. Отмеченная особенность модусных категорий, их логико-языковая природа сближает их, с одной стороны, с полевыми структурами, организованными по инвариантно-вариантному принципу. С другой стороны, в них могут выделяться прототипы и прототипические средства выражения данной функции в языке вследствие их неразрывной связи с категориями естественных объектов, содержание которых они призваны интерпретировать. Так, например, категория аппроксимации включает преимущественно лексические средства, объединенные инвариантной функцией выражения значения приблизительности или приблизительной оценки качества или количества в языке, например: около, приблизительно, почти; about, near(ly), approximately и т.д. Семантика самих этих слов ориентирована не на отражение реалий окружающего мира, а на их оценку или интерпретацию говорящим субъектом в языке, т.е. они имеют не онтологическую, а концептуально-языковую природу. Их появление обусловлено необходимостью вербального общения. Поэтому их нельзя отнести к собственно лексическим, лексико-грамматическим или грамматическим категориям. В то же время они создаются именно языком с целью соответствующей интерпретации или оценки информации в процессе ее передачи языковыми средствами. С помощью этих средств человек выражает индивидуальный опыт концептуализации и категоризации мира и пытается найти наиболее точные названия для предметов мысли, которым нет соответствующих конвенциональных обозначений в языке, соотнося их с имеющимися прототипами в языковом сознании: зеленый – почти зеленый. 26 Вопросы когнитивной лингвистики Сочетание разных принципов организации в структуре модусных категорий требует использования различных методов и приемов когнитивного анализа рассматриваемого типа языкового знания. Помимо известных и названных выше методов концептуального, фреймового, прототипического анализа актуальным может быть когнитивно-матричный анализ, предполагающий одновременное обращение к нескольким концептуальным областям. Понятие когнитивной матрицы было впервые использовано Р. Лэнекером для описания конфигурации знания, служащей основанием значения языковой единицы [Langacker 1987: 147]. На наш взгляд, это понятие может быть использовано и для описания структуры модусных, диалектных, стилистических, этнических, культурных концептов как единиц знания о диалектных, стилистических и других отличиях в языке. Именно когнитивная матрица как особый формат знания позволяет отразить различные связи модусного концепта с теми концептуальными областями, которые служат источниками его содержания. В качестве таких источниковкомпонентов матрицы для диалектного концепта, в частности, могут рассматриваться следующие концептуальные области: «диалект», «территория», «культура», «свой-чужой», «оценка», «языковая репрезентация» (см.: [Болдырев, Куликов 2006]). В отношении других концептов будут меняться только отдельные компоненты-области, например: вместо диалекта – стиль и т.д. Таким образом, главный итог предложенных размышлений по заявленной в названии статьи проблеме заключается в том, что репрезентация знаний в системе языка основана на категориальном принципе. Это означает, что прототипы неязыковых и языковых категорий не связаны между собой отношениями репрезентации. Данные отношения устанавливаются на общекатегориальном уровне, а не на уровне отдельных элементов категорий. Соответственно в качестве прототипов, или опорных точек, языковой репрезентации знаний выступают названия категорий. Их типология включает: названия категорий базового уровня, частные системы языковой категоризации, имена абстрактной семантики как потенциальные названия категорий суперординатного уровня, слова конкретной семантики в функции названий категорий субординатного уровня. Общий категориальный принцип языковой репрезентации знаний реализуется в двух частных принципах: метонимическом (приписывание категориальных характеристик на основе использования соответствующих названий категорий) и метафорическом (перенос определенных характеристик на элементы других категорий). Выбор того или иного слова при категоризации предметов мысли и формировании смысла высказывания определяется характером передаваемого знания: онтологическое или инферентное. Высокий уровень инферентности передаваемого знания диктует выбор слов абстрактной семантики и наоборот: чем больше онтологических характеристик содержится в передаваемом знании, тем конкретнее семантика используемых для его передачи языковых средств. При этом для каждого типа знания характерна своя точка отсчета, или прототип, в языковой репрезентации. Имена базовых категорий служат ориентиром для репрезентации одновременно онтологического и инферентного знаний. Частные системы категоризации и названия категорий субординатного уровня являются точками отсчета в языковой передаче онтологического, перцептивного знания. Имена абстрактной семантики как названия категорий суперординатного уровня в первую очередь служат целям репрезентации инферентного знания. Репрезентация языкового знания отличается собственной спецификой, которая также определяется его типологией и находит свое отражение в типологии языковых категорий. ЖЕНЩИНЫ, ОГОНЬ И ОПАСНОСТЬ Борхес приписывает древней китайской энциклопедии под названием „Небесная сокровищница благостных знаний” следующую классификацию животного мира: «На этих древнейших страницах написано, что животные делятся на: (а) принадлежащих императору, (б) набальзамированных, (в) тех, которых можно дрессировать, (г) молочных поросят, (д) русалок, (е) сказочных, (ж) бродячих собак, (з) включенных в данную классификацию, (и) дрожащих, как сумасшедшие, (й) бесчисленных, (к) нарисованных очень тоненькой кисточкой из верблюжьего волоса, (л) прочих, (м) только что разбивших вазу для цветов, (н) издали напоминающих мух» (Borges, 1966, р. 103). Написанное Борхесом относится, конечно, к области фантастики. Перечисленные категории животных не только не являются естественными категориями человеческого мышления—они не могут быть таковыми. Однако по некоторой причине этот отрывок можно отнести к области искусства, а не к области фантастики: он производит примерно такое же впечатление, какое получает европеец, читая описания языков и культур, распространенных за пределами Западной Европы. Дело в том, что различные народы мира классифицируют реалии так, что это поражает своей неожиданностью европейцев и ставит в тупик западных лингвистов и антропологов. В большинстве случаев лингвист или антрополог просто осознает свою беспомощность и ограничивается составлением списка, подобного тому, который было бы неудивительно встретить в произведениях Борхеса. Прекрасный пример такого рода—классификация реалий окружающей действительности, представленная в традиционном варианте дьирбала (Dyirbal) — языка аборигенов Австралии. Классификация встроена в язык, что обычно для всех языков мира. Говорящий на языке дьирбал перед каждым существительным в предложении должен употребить какую-либо из форм одного из следующих четырех слов: bayi, balan, balam, bala. В языке дьирбал с помощью этих слов классифицируются все предметы окружающего мира. Поэтому, чтобы правильно говорить на этом языке, нужно употреблять перед каждым существительным соответствующий классификатор. С известным упрощением используемая в языке дьирбал классификация реалий может быть представлена следующим образом (по Dixon, 1982): (I) bayi мужчины, кенгуру, опоссумы, летучие мыши, большая часть змей, большая часть рыб, некоторые птицы, большая часть насекомых, луна, грозы, радуги, бумеранги, некоторые типы копий и т. д. (II) balan женщины, бандикуты (сумчатые барсуки), собаки, утконосы, ехидна, некоторые змеи, некоторые рыбы, большая часть птиц, светлячки, скорпионы, сверчки, волосатый червь (the hairy шагу grub), все, связанное с водой или огнем, солнцем и звездами, щиты, некоторые типы копий, некоторые деревья и т. д. (III) balam все съедобные фрукты и растения, на которых они произрастают, клубни, папоротники, мед, сигареты, вино, лепешки (IV) bala части тела, мясо, пчелы, ветер, заостренные палки, некоторые типы копий, большая часть деревьев, трава, грязь, камни, звуки, язык и т. д. Это список, который мог бы доставить удовольствие любому почитателю Борхеса. Но Диксон не ограничился составлением списка. Он стремился узнать, благодаря чему эти категории являются категориями человеческого мышления, значимыми для носителей языка дьирбал,— категориями, которыми все носители дьирбала овладевают в равной степени и которые они употребляют автоматически. В результате полевых исследований Диксон пришел к тому выводу, что носители языка не усваивают категориальную принадлежность каждого существительного, взятого в отдельности, а руководствуются рядом общих принципов. Ход рассуждений Диксона был следующим. Во всех случаях, за исключением тех, когда доминирует какой- либо особый принцип, классификация осуществляется в соответствии с базовой продуктивной и относительно простой схемой. Предложенная Диксоном базовая схема выглядит следующим образом: (I) bayi (человеческие) особи мужского пола; животные (II) balan (человеческие) особи женского пола; вода; огонь; битва (III) balam вегетарианская пища (IV) bala все существительные, не вошедшие в три первых класса. В эту схему укладываются следующие примеры: мужчины, будучи человеческими особями мужского пола, включаются в класс I. Кенгуру и опоссумы, являясь животными, включаются в класс I. Женщины принадлежат классу II, поскольку они — человеческие особи женского пола. Реки и болота, будучи водными поверхностями, принадлежат классу II. Огонь включается в класс II. Дикие винные ягоды принадлежат классу III. Клубни включаются в класс III. Неплодоносящие деревья относятся к классу IV. Камни принадлежат классу IV. Язык включается в класс IV. Особый интерес представляют примеры, в которых Диксону удалось раскрыть еще более глубинные принципы, лежащие в основе приведенной выше схемы классификации. По-видимому, наиболее общий принцип, который Диксон считает само собой разумеющимся и даже не находит нужным сформулировать эксплицитно,— это принцип, который я назвал бы „Принципом сферы опыта". Принцип сферы опыта: Если существует сфера опыта, ассоциирующаяся с А, то все реалии этой сферы, естественно, принадлежат той же категории, что и А. Например, рыбы, будучи одушевленными существами, относятся к классу I. Приспособления для рыбной ловли (остроги, леска и т. п.) также относятся к классу I, хотя, не являясь ни одушевленными, ни съедобными, они могли бы принадлежать классу IV. Точно так же растения, приносящие съедобные плоды, относятся к тому же классу III, что и эти плоды. Если бы Принцип сферы опыта не действовал, можно было бы ожидать, что плодовые деревья включались бы в класс IV вместе со всеми остальными деревьями. И действительно, если речь идет именно о древесине плодового дерева—допустим, в связи с заготовкой дров или изготовлением какоголибо приспособления,—то используется классификатор bala (класс IV). Свет и звезды, относящиеся к той же области опыта, что и огонь, принадлежат наряду с ним классу II. Боевое снаряжение (например, копья) и поле битвы относятся к той же области опыта, что и битва, и поэтому включаются так же, как битва, в класс И. По-видимому, самое поразительное открытие Диксона, позволяющее к тому же интерпретировать случаи наиболее явных отклонений от основной схемы классификации,— это открытие принципа, который я назову 9 .Принципом мифа и поверья": Если какое-либо существительное обладает характеристикой X (по которой оно может быть отнесено к определенному классу)9 но вместе с тем на основе поверья или мифа оно обладает характеристикой У, то, как правило, оно принадлежит классу, в который включаются существительные с характеристикой Y, а не X. Хотя птицы—одушевленные существа, их не относят к классу I вместе с другими одушевленными существами. У носителей языка дьирбал существует поверье, что птицы—это души умерших женщин, и поэтому птицы принадлежат классу II. В так называемом „языке свекрови" или „языке тещи" (mother-in-law) племени дьирбал (который используется при общении с табуированными родственниками противоположного пола) для обозначения птиц и душ женщин есть только одно слово—balan muguyngan. Названия некоторых птиц представляют исключения из этого правила. Три вида трясогузок в мифах отождествляются с мужчинами и поэтому так же, как мужчины, включаются в класс I. Существует миф, в котором пестрый дронго (птица из отряда воробьиных) похищает огонь из когтей радугизмеи, поэтому пестрый дронго принадлежит классу II так же, как огонь. Диксон утверждает, что встречается целый ряд подобных примеров. Так, в мифах сверчки отождествляются со старухами и поэтому включаются в класс II. По мифологическим представлениям, луна и солнце — муж и жена; соответственно луна относится к классу I, как и другие мужья, а солнце—к классу II, как и другие жены. Волосатый червь, ожог которого сравнивается с солнечным ожогом, включается в класс II вместе с солнцем. Ветер относится к классу IV, но грозы и радуга, которые в мифах отождествляются с мужчинами,— к классу I. Диксон формулирует еще один принцип—„Принцип важной особенности66: Если подмножество существительных обладает определенной важной особенностью, которая отсутствует у остальных членов множества, то члены этого подмножества в целях маркирования данной особенности могут быть отнесены к иному классу, чем вся остальная часть множества. Чаще всего такой важной особенностью является „вредоносность". Большая часть рыб относится к классу I наряду с другими одушевленными существами, но морской ерш (скорпена) и сарган (морская щука) опасны и поэтому включаются в класс II. Эти два вида рыб не подводятся под родовое понятие „рыбы", и поэтому для их обозначения не может быть использовано родовое имя jaby („рыба"). Деревья, кусты, ползучие или вьющиеся растения и травы, не имеющие съедобных частей, относятся к классу IV. Но два вида колючих деревьев и жгучая крапива относятся к классу II вместе с прочими вредоносными реалиями. Если бы Принцип важной особенности не действовал, ястреб включался бы в класс II вместе с другими птицами, но, поскольку ястребы опасны, эта их особенность маркируется включением в другой класс — класс I. Во многих случаях эти принципы позволяют интерпретировать классификацию заимствований. Фрукты, мука, пирог (который делают из муки) и вино (которое делают из фруктов) принадлежат классу III. Белый мужчина принадлежит классу I, а белая женщина— классу II. Спички и курительные трубки (которые ассоциируются с огнем) относятся к классу И, к этому же классу принадлежит и огонь, но сигареты (ассоциирующиеся с употреблением листьев табака) относятся к классу III. Однако Диксон не считает, что вся классификация существительных в дьирбале основана на этих принципах. Он приводит небольшое число исключений, которые ему не удалось интерпретировать и для которых, возможно, и не существует интерпретации—или же если она и существовала, то впоследствии была утрачена. Например, неизвестно, почему собаки, сумчатые барсуки, утконос и ехидна относятся к классу II, а не к классу I. Из числа заимствованных слов деньги (не ассоциирующиеся ни с одной из реалий традиционной культуры дьирбала) неожиданно оказываются отнесенными к классу I. Но число подобных исключений невелико. Результаты, полученные Диксоном, поразительны. Ему удалось показать, что классификация, представляющаяся на первый взгляд европейцу столь же фантастической, как и классификация, придуманная Борхесом, является, с точки зрения использующих ее людей, вполне закономерным и основанным на определенных принципах способом классификации окружающей действительности. Попутно Диксон дал великолепный пример того, как работает человеческий разум. Хотя детали представленной категоризации могут быть характерны только для дьирбала, общие принципы, лежащие в ее основе, постоянно обнаруживаются в различных системах классификации. К их числу относятся: — Центральность. Основные члены категории являются центральными. Трясогузки и луна отстоят от центра категории I дальше, чем мужчины. Жгучие растения, сарган и волосатый червь отстоят от центра категории II дальше, чем женщина. — Цепочечная связь. Сложные категории образуются с помощью цепочечной связи; центральные связываются с менее центральными членами категории, которые в свою очередь связываются с периферийными членами, и т. д. Например, женщины ассоциируются с солнцем, которое ассоциируется с солнечным ожогом, который в свою очередь ассоциируется с волосатым червем. Именно благодаря существованию такой цепочки червь принадлежит той же категории, что и женщины. — Сферы опыта. В каждой культуре существуют специфические для нее сферы опыта, которые определяют связи в категориальных цепочках. — Идеальные модели. Существуют идеальные модели мира (в их число входят мифы и различные поверья), которые также могут задавать связи в категориальных цепочках. — Специфическое знание. Специфическое знание получает при категоризации преимущество перед общим знанием. — Прочее. Борхес был прав. В концептуальных системах может быть класс „все прочее". Естественно, что в этом классе не может быть центральных членов, цепочечных связей и т. п. — Отсутствие общих характеристик. В целом, в основе категорий не обязательно должны лежать общие для всех членов категории характеристики. Нет никаких оснований предполагать, что для носителей языка дьирбал существует нечто общее между женщинами, огнем, опасными предметами и т. п. Насколько известно, носители языка дьирбал не считают, что в огне или опасности есть нечто женственное или же что женщина каким-то образом связана с огнем или опасностью. Вместе с тем общие свойства играют определенную роль в характеризации основных представителей категории (съедобное растение, человеческая особь мужского пола, человеческая особь женского пола). — Мотивация. Перечисленные выше общие принципы делают классификацию существительных в дьирбале осмысленной, но не позволяют предсказать точно, каковы возможные категории этой классификации. Японский классификатор hon Японский классификатор hon чаще всего используется с обозначениями длинных, тонких, негибких предметов: палок, тросточек, карандашей, свечей, деревьев и т. п. Неудивительно, что он может употребляться и с обозначениями мертвых змей и сушеной рыбы — это длинные и негнущиеся предметы. Но классификатор hon может употребляться и с обозначением реалий, не обладающих столь ярко выраженными характеристиками: — состязания в военном искусстве, в ходе которых используются шесты или деревянные мечи (длинные и негибкие); — удары (а иногда и подачи) в бейсболе (прямые траектории, образованные стремительным движением твердого предмета— мяча,— связываются с бейсбольной битой—длинной, тонкой и негибкой); — броски в корзину в баскетболе, подачи в волейболе и удары в пинг-понге; — матчи дзюдо (состязания в военном искусстве, но без шестов или мечей); — состязания между наставником и учеником в дзен-буддизме, в которых каждый из партнеров пытается поставить другого в тупик с помощью коанов; — мотки или клубки ленты (которые могут быть размотаны и превращены во что-то длинное и тонкое); — телефонные разговоры (которые идут по проводам и являются примером метафоры КАНАЛ, описанной Редди (Reddy, 1979) и Лакоффом и Джонсоном (Lakoff and Johnson, 1980); — программы радио и телевидения (подобные телефонным разговорам, но без проводов); — письма (другой тип коммуникации; в патриархальной Японии письма сворачивались в трубку и поэтому напоминали палки); — кино (подобное радио и телевидению; кроме того, киноленты сматываются в катушки, как катушки магнитофонной ленты); — медицинские инъекции (которые делаются тонкой, длинной и негнущейся иглой). Хотя эти случаи употребления классификатора hon и нельзя предвидеть, использование его не является произвольным. Реалии, о которых идет речь, не имеют ничего общего с длинными, тонкими, негибкими предметами, но их отнесение к общей с этими предметами категории имеет смысл. Посмотрим, почему это так. Начнем с рассмотрения состязаний в военном искусстве, в которых используются шесты или деревянные мечи. Шесты и мечи—длинные, тонкие и негибкие предметы, при обозначении которых всегда употребляется классификатор hon. Шесты и мечи, кроме того, являются главными функциональными предметами в этих состязаниях. Слово, обозначающее победу в таком состязании, также может употребляться с классификатором hon. Таким образом, главная цель этой сферы опыта относится к той же категории, что и основной функциональный предмет. Бейсбольные биты—центральные члены категории hon. Наряду с мячом бейсбольная бита—наиболее важный функциональный предмет, используемый в игре. В центре игры — борьба между питчером (нападающим) и игроком, отбивающим мяч. Главная цель отбивающего— нанести удар по мячу. Когда наносится сильный удар, мяч летит, описывая определенную траекторию, образующую как бы длинную тонкую линию, по которой твердый предмет стремительно движется, влекомый огромной силой. Траектория полета мяча создает образ, принадлежащий категории hon—образ длинной и тонкой линии. Распространение категории hon с бейсбольных бит на удары— еще один пример перехода от главного функционального объекта к главной цели. Это также перенос с одного функционального объекта, который по своей форме принадлежит категории, на образованную другим функциональным объектом траекторию, форма которой также принадлежит категории hon. При этом даже из того небольшого количества сведений о классификаторе hon, которое известно в настоящее время, ясно, что удачные мячи включаются в категорию hon, а неудачные не попадают в нее[10]. В этом нет ничего удивительного, так как такие мячи не являются целями ударов и их траектории не имеют форм, входящих в категорию hon. Такая связь между схемами образов (в данном случае—между длинными тонкими предметами и траекториями) — общий тип связи, который лежит в основе распространения классификаторов с центральных на периферийные случаи. Рассмотрим три примера из английского языка. The man ran into the woods. ‘Человек бежал в лес’. The road ran into the woods. ‘Дорога бежала в лес’. В первом случае глагол run ‘бежать’ используется потому, что в предложении речь идет о (длинной тонкой) траектории. Во втором случае глагол run используется потому, что речь идет о длинном „тонком" „предмете"—дороге. The bird flew over the yard. ‘Птица пролетела над двором’. The telephone line stretched over the yard. ‘Телефонный провод тянулся над двором’. В первом предложении предлог over ‘над’ используется потому, что речь идет о (длинной, тонкой) траектории. Во втором случае он употребляется потому, что речь идет о длинном тонком „предмете"—телефонном проводе. The rocket shot up. ‘Ракета взлетела’. The lamp was standing up. ‘Лампа стояла’. В первом случае up используется потому, что речь идет о траектории. Во втором случае up используется потому, что речь идет о лампе, форма и положение которой позволяют представить ее как длинный тонкий предмет. Подобные связи являются общими для многих языков, что позволяет предположить существование явления или механизма, который можно назвать ,,трансформацией схемы образа СХЕМАТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ТРАЕКТОРИИ---------------СХЕМАТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ДЛИННОГО ТОНКОГО ПРЕДМЕТА Трансформация схемы образа—один из многих типов когнитивных связей, которые могут лежать в основе расширения объема категории. Некоторые носители японского языка включают в категорию hon подачи, а не только удары в бейсболе — опять-таки на основе связи схематических представлений образов в рамках одной и той же сферы опыта. Ряд носителей языка использует классификатор hon с обозначениями подач, имея в виду как траекторию, так и перспективу борьбы подающего и отбивающего мяч игроков. В этих случаях классификатор используется только с обозначениями ударов, рассматриваемых с точки зрения игрока, отбивающего мяч. Другие носители языка употребляют hon с обозначениями подач, только если мяч достигает цели удара. Поскольку главная цель подачи—не дать возможности игроку, отбивающему мяч, принять его, эти носители языка могут употреблять hon только с обозначениями удачных подач, а не подач вообще. Ни одного носителя языка, который употреблял бы hon по отношению к броскам вообще, обнаружить не удалось. Точно так же не удалось обнаружить носителей языка, которые употребляли бы hon с обозначениями неудачных подач. Сходная мотивация лежит в основе распространения употребления hon с обозначениями других понятий спорта. Так, hon употребляется с обозначением бросков в корзину и свободных бросков в баскетболе, но не употребляется с обозначениями передач. Ноп может употребляться с обозначениями подач в волейболе и ударов в пинг-понге. В этих случаях играет роль как траектория, так и возможность изменить счет в свою пользу (то есть достигнуть главной цели). Все эти примеры позволяют сделать некоторые выводы. Во-первых, предметы, обозначения которых являются центральными для категории hon,— это конкретные предметы базового уровня: палки, карандаши, бамбуковые шесты, бейсбольные биты и т. д. Употребление классификатора распространяется в направлении от обозначений объектов базового уровня на обозначения других объектов, например на обозначения ударов и подач в бейсболе. Во-вторых, необходима теория мотивации распространения использования классификатора. Необходимыми компонентами этой теории являются трансформации схематических представлений образов и концептуальная метонимия (действующая, например, в случаях, когда обозначение какого-нибудь предмета, например шеста или биты, замещает обозначение цели—победы или удара, достигшего цели). В-третьих, удары в бейсболе и длинные, тонкие, негибкие предметы не имеют общих характеристик. Связь между ними основывается на трансформации схематического представления образа и на метонимии. Отсюда вывод о неадекватности классической теории категоризации, требующей, чтобы включение в категорию было основано на общих характеристиках реалий. В-четвертых, использование классификатора hon с обозначениями ударов в бейсболе может быть объяснено, но не предсказуемо. Оно принадлежит области условности—непредсказуемой, но мотивированной. Таким образом, традиционная точка зрения, согласно которой все случаи распространения категории являются либо предсказуемыми (мотивированными), либо произвольными, в данном случае не подтверждается. Возникает нечто третье: мотивация. Тогда независимо друг от друга трансформация схематического представления образа и метонимический перенос с объекта действия на цель обеспечивают мотивацию. В идеале каждый случай употребления классификатора за пределами центра категории должен быть мотивирован. Мотивация не может возникать ad hoc — нельзя просто придумать метонимический перенос или схему образа, чтобы интерпретировать единичный пример. Мотивация должна основываться на ряде других случаев. Таким образом, возникает критерий адекватности анализа языков, имеющих системы классификаторов. Некоторые исследователи считают, что такой критерий адекватности слишком силен, они утверждают, что ряд классификаций просто произволен и что не существует мотиваций, созданных не ad hoc. Это эмпирический вопрос, и для ответа на него собраны отнюдь не все факты. Но утверждение о произвольности классификаций— это всего лишь спасительная уловка. Даже если и существуют абсолютно немотивированные случаи, к ним можно применить слегка ослабленный критерий адекватности. Выясните, какие направления распространения категории „имеют смысл" для носителей языка и какие кажутся „бессмысленными" и попытайтесь интерпретировать осмысленные. Каждое осмысленно расширенное использование классификатора должно быть самостоятельно мотивировано. Ни одно исследование системы классификаторов нельзя считать законченным, пока этого не сделано. ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЛЕКСИЧЕСКОЙ СЕМАНТИКИ Задача настоящих лекций — предложить неформальный интуитивный подход к описанию значения слова и значения текста. Моей главной целью является изложение единой концептуальной основы, в рамках которой могли бы рассматриваться: значения слов, построение смысла предложений, интерпретация текстов, а также процессы выражения и понимания. Я полагаю, что лингвист в своем стремлении к познанию проблем семантической теории только выиграет, если будет исследовать эти проблемы с более широкой точки зрения построения и понимания текстов. Прежние традиции семантического анализа тяготели к сужению предмета анализа в силу своей приверженности к более ограниченным задачам. Некоторые лингвисты, например Косериу, прилагали огромные усилия для доказательства того, что нельзя выходить за пределы собственно и чисто лингвистических явлений, свободных от всяких связей со знанием, относящимся к культуре, системам представлений или фактам мира действительности. Антропологическая семантика, или так называемая когнитивная семантика, сосредоточивала свои усилия на раскрытии и представлении систем противопоставлений в различного рода таксономиях, и ее стремление к обнаружению простейших способов * Charles J . Fillmore. T opics in lexical se m a n tics.— In: ’’Current Issues in L in gu istic Theory" (ed. by Roger W . C ole). B loom in gton and London, 1977, p. 76— 138. © 1977 by In d ian a U n iv e r s ity Press. Настоящ ая работа представляет собой излож ение содерж ания л екций, прочитанных Ч. Филлмором в 1975 г. во время работы летней школы Л ингвистического Института СШ А. Работа приводится с сокращ ениями.— Прим. сост. 74 представления таких систем изначально определялось желанием обнаружить уникальную в культурном отношении базу данной таксономии в данной языковой общности. Ученые, придерживавшиеся структуралистских традиций, согласно которым главный упор делался на выявление общего значения для любой данной языковой формы, главным мотивом своей деятельности считали, по-видимому, объяснение единства языковой формы, сохраняющегося во времени. В генеративной традиции основное внимание уделялось системам записи и обусловливалось оно стремлением получить в конечном счете оптимальное количество признаков (или абстрактных предикатов — в зависимости от той или иной школы в рамках этой традиции). Это одновременно должно было служить своеобразным индикатором в системе семантических правил для языка — например правил установления истинности и синонимии,— а также базой для теоретизирования относительно языковых универсалий семантики. В противоположность всему этому свою задачу я вижу в том, чтобы исследование значения осуществлять в рамках более широкой теории развития языка, и главным вопросом, на котором сосредоточу свое внимание в данной работе, будет понимание текста. Мне бы хотелось начать свое изложение с рассмотрения различных ступеней процесса понимания. Одно из развлечений, которым увлекаются исследователи, занимающиеся интерпретацией текста, заключается в подборе или сочинении некоторого текста, который ставит перед теорией особенно серьезные проблемы и с которым каждая из сторон предлагает справиться другой стороне. Результатом таких демонстраций обычно — и вполне закономерно — было возникавшее обычно чувство пессимизма относительно перспектив законченной теории текста. Поскольку мои интересы в настоящее время направлены на раскрытие этапов процесса интерпретации, а не на объяснение всего процесса в целом, я предлагаю свой пример сложного текста с чистой совестью. Я не чувствую себя готовым излагать безупречную теорию в ее окончательной форме. Мой текст легко понять. Его сложность заключается в описании процесса понимания. Он взят из недавнего выпуска ’’Signature" — журнала, ежемесячно рассылаемого владельцам кредитных карточек Diners Club. Статья, по замыслу явно юмористического характера, касается пуб75 личной карьеры профессионального игрока в бейсбол по имени Пит Роуз. Она в основном содержит описание забавных событий, случившихся с Роузом во время его публичных выступлений после окончания спортивного сезона. Я сосредоточу свое внимание только на одном предложении из этой статьи, но сначала я хочу рассказать вам о предшествующем контексте. Роуз произносил речь в атлетическом клубе в Цинциннати. Поскольку Цинциннати — родной город Роуза, в клубе присутствовал его четырехлетний сын. Во время речи Роуза, незаметно для него, его ребенок пробрался к трибуне и встал около отца. Роуз, продолжая речь, по ходу ее произнес остроту, вызвавшую смех, а за ним последовала короткая пауза. И тут... Вот предложение, к которому я хочу привлечь ваше внимание: At precisely th at moment a small but amplified voice notified the entire room, in the most lucid of idioms, of a common childhood emergency. ‘Как раз в этот момент тонкий, но многократно усиленный голосок известил все помещение в предельно ясных выражениях об обычной детской нужде.’ Каждому взрослому человеку, понимающему английский язык, конечно, ясно, что тонкий голосок принадлежал ребенку, что на столе был микрофон, явившийся причиной усиления голоса ребенка, что именно из-за этого усиления все помещение было ’’извещено", что в действительности не ’’все помещение", а люди, собравшиеся в помещении, услышали слова ребенка, а также что автор употребил слово ’’известил" не в его точном буквальном смысле, учитывая, что мы догадываемся о возможных потребностях четырехлетнего ребенка. Далее, по собственному опыту мы знаем, в чем заключалась нужда ребенка, а из фразы ”в предельно ясных выражениях" мы даже можем представить себе, какие конкретные слова употребил ребенок. Но это не все, что мы знаем относительно данного фрагмента текста. На другом уровне понимания мы осознаем, почему этот эпизод был включен в статью. Иначе говоря, мы знаем, почему читатели найдут его забавным. Мы знаем, какого рода события вызывают замешательство; мы знаем, что, когда они случаются с кем-либо другим, а не с нами, они представляются нам забавными; и мы знаем, что замешательство не носит серьезного характера, а наше удо76 вольствие простительно, поскольку конфуз произошел в маленьким ребенком. На следующем уровне мы понимаем, почему автор описывает этот эпизод непрямым образом. Он не сообщает нам открытым текстом, что же именно сказал ребенок; он заставляет нас вычислить это для себя. Возникающий при этом эффект Роберт Гаскинс — студент университета в Беркли — назвал теорией смекалки маленького Д жека Хорнера *. Юный Хорнер, обнаружив в пироге изюм, остался доволен главным образом собой и лишь во вторую очередь (если он вообще об этом вспомнил) — пекарем. (Не put in his thum b, And pulled out a plum. And said ’’W hat a good boy am I!“ ‘Он засунул свой палец, выковырнул изюминку и сказал: ’’Какой я хороший мальчик!1") Если бы изюминка лежала на верхушке пирога, не требуя для своего обнаружения особого ума или умения со стороны того, кто лакомился пирогом, то награда и наполовину не выглядела бы столь заслуживающей одобрения. 2. Как показывает этот пример, когда мы подвергаем интерпретации сказанное или написанное кем-либо, мы должны ответить на четыре вопроса: (I) Что он сказал? (II) О чем он говорил? (III) Почему он вообще сказал это? (IV) Почему он сказал это именно таким образом? Только первый из этих вопросов, а именно — ’’Что он сказал?" — занимает традиционную лингвистику. В соответствии со своими профессиональными интересами лингвисты уделяют внимание лишь тому, что было сказано, и считают свою работу более или менее законченной, когда разработана система категорий и контрастов, создана система нотации и, быть может, генеративная теория, что дает им возможность систематизировать отдельные части сказанного. Третий вопрос — ’’Почему он сказал это?" — приводит нас в область теории речевых актов и логики высказываний. (Если кто-то сказал что-либо, то для этого должны быть какие-то основания. Например, он хотел ознакомить нас * ’’М аленький Д ж ек Хорнер" — персонаж детского сти х а .— Прим. перев. 77 с информацией, которой располагал. Если это так, то он полагал, что нам еще не известна эта информация. Поскольку он сказал это в определенное время, следует думать, что это находилось в связи с тем, что занимало нас тогда. Примерно так протекают рассуждения, которые учитываются в различных версиях теории речевых актов.) Четвертый вопрос — ’’Почему он сказал это именно таким образом?" — относится к области риторики. Я намереваюсь сосредоточиться на втором вопросе — ”0 чем он говорил?" Под этим я разумею не просто предмет дискурса или части рассматриваемого дискурса, а то, что мы можем сказать относительно ’’сцены", или ’’ситуации", или ’’истории", или ’’мира", или ’’образа", или чего-то подобного, что говорящий хотел, чтобы слушающий воссоздал в данный момент развертывания дискурса. Проводя неформальный анализ процесса интерпретации взятого нами для примера предложения, мы можем сказать следующее. В предшествующей части текста упоминается банкет в атлетическом клубе и идентифицируется наш персонаж как почетный гость, произносящий послеобеденную речь. Мы примерно представляем себе, как это должно было выглядеть, по собственному опыту. Приведенное предложение направляет наше внимание на ребенка. Мы знаем, как звучат детские голоса, а поэтому наше знание о присутствии ребенка делает возможным заключение о том, кому принадлежит ’’тонкий голосок". Наше знание о микрофоне и его использовании делает понятным упоминание об усилении звука; мы знаем также, что громкие звуки могут быть слышны на более далеком расстоянии и, следовательно, большим количеством людей. Наши представления о возможных потребностях четырехлетних детей и о характере отношений, которые могут существовать между маленьким ребенком и другими людьми, позволяют нам с определенностью установить, что глагол ’’известить" употребляется в данном тексте отнюдь не серьезным образом. Наши знания о детских потребностях и их настоятельности — бесспорно, часть нашей общей системы представлений о маленьких детях — позволяют нам заключить, к чему сводилась проблема нашего ребенка. А наше знание альтернативных способов упоминания о функциях человеческого организма, знание их социальной окраски позволяет нам понять, что некоторые из этих оборотов могут быть более прямыми и более ’’ясными", 78 чем другие. Это позволяет нам угадать, что могло быть сказано в данном случае. 3. Здесь, конечно, неизбежно возникнет вопрос, в какой мере уместно говорить о подобных вещах в рамках лингвистики. Какое отношение к лингвистике как таковой имеют окружающая обстановка, представления, предположения, воспоминания о личном опыте и какую роль играют все эти вещи в процессе ’’вычисления" того, о чем идет речь? Доказательство того, что все эти вопросы имеют прямое отношение к лингвистике, базируется на следующих фактах: во-первых, суждения и стратегия интерпретации, составляющие часть этих процессов, явным образом оказывают влияние на выбор конкретных лингвистических форм и категорий; во-вторых, существуют определенные различия между языками в способах, какими языковой материал воспроизводит конкретные образы или опытные данные, и, наконец, в-третьих, все эти понятия делают возможным формулирование некоторых обобщений относительно стратегии интерпретации текста человеком. Таким образом, возможные аргументы сводятся к тому, что приведенные факты увязаны с выбором языкового материала, варьированием его от языка к языку и с соответствующими обобщениями, то есть с вопросами, которые лингвисты, если не ’’лингвистика" в узком смысле, должны уметь решать. При интерпретации текста на естественном языке мы используем разнообразные суждения и знания. Нам должен быть известен характер осуществляемого коммуникативного акта. Нам следует использовать наши знания того, имеет ли данная коммуникация серьезный или шутливый характер, сопровождается ли она какими-либо действиями ее участников и т. д. Например, в разбираемом нами случае мы используем знание того, что текст сообщает по замыслу автора о забавных событиях, предназначен для развлечения и будет прочитан скорее всего в часы досуга. В любой момент дискурса интерпретатору должны быть известны сцены, образы или содержащиеся в памяти данные, которые, так сказать, ’’активизируются в данный момент", о чем подробно писал в своей статье У. Чейф Ранее, в статье из ’’Signature" мы узнали, что ребенок присутствовал на банкете. Непосредственно перед рассматри1 Имеется в виду статья У . Чейфа: Chafe, W. Language and con sciou sn ess.— ’’Language", 1974, V ol, 50, N o 1, p, 111— 133. 79 ваемым нами предложением указывалось далее, что ребенок находился вблизи Роуза и что Роуз не знал об этом. В своем сознании мы рисуем себе сцену послеобеденной речи, частью которой являются отец и сын, стоящие рядом друг с другом. Иногда мы обращаемся к зафиксированному нашей памятью опыту, иногда — к текущим событиям, иногда — к процедурам освоения опыта. Память о конфузах в детстве и о переживаниях, связанных с ними, то есть о сопровождающем эти конфузы чувстве беспомощности и зависимости, помогает нам понять, что произошло в данном случае. Знание происходящего необходимо для понимания предложений типа ’’Поставьте это сюда, а это туда". Мы должны видеть, что говорящий делает, когда он просит нас сделать это. Что касается процедуры освоения опыта, то она необходима, например, для понимания предложений из поваренной книги Джеймса МакКоли, в которой читатель инструктируется, как месить тесто, «пока оно не станет по плотности похожим на ушную мочку» 2. Мы часто должны располагать знанием того, что специалисты по искусственному интеллекту называют ”сценариями“,— знанием условных или обычных последовательностей поступков, в терминах которых мы анализируем отдельные ’’крупные" события через посредство более ’’мелких" их частей 3. Мы располагаем, например, сценарием того типа послеобеденных речей, которые характерны для атлетических клубов. Мы знаем, что такая речь обычно состоит (полностью или по крайней мере частично) из множества шуток, что за шутками следуют паузы, во время которых аудитория смеется, что общее настроение — во всяком случае, для идеальной послеобеденной речи — окрашено хорошим веселым юмором и т. д. 2 И з беседы с Д ж . Лакоффом, который сообщ ил мне об этом факте. 3 См. A b е 1 s о п, R. The structure of b elief sy ste m s.— In: R oger Schank and K enneth М. С о 1 b у (eds.).* C om puter M odels of T hought and Language. San Francisco: Freem an, 1973; С h a r n i a k, E . H e w ill m ake you take it back: a stu d y in the pragm atics of language. (T echnical R eport. Istitu to per gli stu d i sem an tici e co g n itiv i). C astagnola, Sw itzerland, 1974; Minsky, M. A fram ework for representing k n ow led ge.— In: P . H . Winston (ed .). The P sy ch ology of C om puter V ision . N ew York: M cG raw -H ill, 1975; Schank, R oger. The structure of ep isod es in m em ory.— In: D an iel G. В о b г о w and A llen Collins (eds.). R epresentation and U nderstanding: S tu d ies in C og n itiv e S cience. N ew York: A cadem ic Press, 1976, 80 Наконец, мы должны располагать определенными стратегиями для построения — на основе фрагментов текста нашего знания мира и нашей оценки авторских целей — некоторого единого и связного представления о том, что происходит, то есть некой, хотя, возможно, и комплексной, но цельной сцены, или истории, или картины мира, которую мы сможем признать как соответствующую данному конкретному тексту. . 4. Мне могут напомнить, что эта серия лекций носит название ’’Основные проблемы лексической семантики". И в действительности я намереваюсь говорить прежде всего об использовании упомянутых идей для целей описания отдельных лексических единиц. Описание значения лексических единиц, как мне кажется, должно проводиться таким образом, чтобы была ясна их роль в осуществлении процессов того рода, о которых я только что говорил. Иллюстрацию сказанного я начну с рассмотрения наших знаний о глаголе w rite ‘писать’, знаний, которые позволяют нам понимать последовательности, содержащие этот глагол, и образуют базу, на основе которой мы конструируем значение текста и выносим суждения о его осмысленности. Глагол write в том своем значении, которое я называю ”прототипным“, описывает деятельность, заключающуюся в том, что кто-то водит по некоторой поверхности определенным заостренным инструментом, оставляющим следы. Я полагаю — и, думаю, все согласятся со мной,— что эта сцена-прототип, связанная с данным глаголом, более или менее полно определяет то основное содержание, которое вкладывается в глагол, если при этом отсутствует какаялибо добавочная информация. Писание в воздухе пальцем или каким-либо инструментом является отклонением от этого прототипа и будет понято в тексте соответствующим образом, если только для этого будет дана ясная информация или если интерпретатор текста обладает весьма специфическими знаниями о контексте. Прототипная сцена, связанная с глаголом w rite ‘писать’, следовательно, должна включать индивидуума, который пишет, инструмент, которым он пишет, поверхность, на которой осуществляется процесс писания, и продукт написания, то есть ту или иную конфигурацию следов на данной поверхности. Если единственное, что мы знаем о тексте, это то, что 81 он содержит глагол write, сцена, которую мы можем построить в этом случае, будет вырисовываться лишь на уровне общих очертаний и включать позиции упомянутых мною величин, но без всяких добавочных деталей. Однако мы никогда не имеем дела только с одним словом — оно всегда включается в текст. Предположим, я сказал вам Harry has been w riting ‘Гарри (все время) писал’. Вам будет ясно, что сцена, которую я прошу воссоздать, представляет собой событие реального мира и что я предполагаю, что вы знаете, кто такой Гарри. Таким образом, сцена писания, которую вы воссоздаете в своем уме, включает Гарри как лицо, осуществляющее данное действие, то есть оперирующее инструментом, который оставляет следы. Эта сцена отчасти определяется употреблением длительной формы глагола. Если бы я сказал Harry wrote ‘Гарри написал’, вы почувствовали бы, что я не закончил того, что собирался сказать, так как, употребляя форму претерита, мы имеем дело с законченным актом, а не с продленной во времени деятельностью, и поэтому у вас есть основания ожидать, что должно последовать указание того, что именно Гарри написал. Если бы я сказал Harry writes. ‘Гарри пишет.’, то у вас были бы основания подумать, что я отвечаю на вопрос о том, чем зарабатывает Гарри себе на жизнь. Как показывают эти примеры, знания, которыми располагают пользующиеся данным языком относительно отдельных слов, могут создавать различные сцены для разных языковых контекстов — эти различия иллюстрируются здесь выбором временных и видовых форм глагола. А элементы, находящиеся в конкретных грамматических отношениях со словом — такие, как субъект глагола,— каждый посвоему вносят свой вклад в детализацию сцены, которую создает для себя слушающий, выступающий в качестве интерпретатора. Разумеется, может быть и так, что знание, которое разделяют говорящий и слушающий относительно Гарри, уже дает вам в руки готовую рамку, в которую укладывается информация о занятии Гарри писанием. Предположим, например, вам известно, что Гарри пишет диссертацию (дошел до ее середины) и при этом всегда использует пишущую машинку. Тогда, если вы располагаете подобными сведениями о Гарри, вы обнаруживаете это в репликах в следующих диалогах: я говорю вам: ’’Harry has been 82 w riting." ‘Гарри пишет,’, а вы отвечаете: ’’Has he finished chapter seven yet?“ ‘Он еще не закончил седьмую главу?’, или я говорю: ’’Harry has been w riting." ‘Гарри пишет.’, а вы отвечаете: ” 1 thought his typew riter was broken.“ ‘Я думал, у него сломана пишущая машинка.’ Эти ответные реплики показывают, каким образом описанная типовая сцена, конкретизированная в предложении, согласуется с тем конкретным миром представлений, которым владеет интерпретатор текста. Если мы не располагаем готовыми сценами, в которые можно включить описываемую текстом или фрагментом текста типовую сцену (outline scene), то в этой сцене, ассоциируемой с текстом, многие ’’позиции" остаются, так сказать, пустыми. Я полагаю, что один из способов исследования значения слова заключается в установлении того, какие вопросы могут возникать в тот момент, когда мы восприняли и подвергли обработке последние фрагменты текста, и в какой мере этот ’’потенциал вопросов11 определяется наличием (и выбором) рассматриваемого слова. Вопросы, которые я имею в виду, предназначаются для заполнения пустых мест в той типовой сцене, которая находится в процессе воссоздания. Если глагол w rite интерпретируется так, как я сделал это выше, то необходимы чрезвычайно специфические контексты, чтобы признать связными такие диалоги: кто-то говорит мне: ’’H arry has been w riting." ‘Гарри пишет.’, а я отвечаю: ’’W hat tim e is it?“ ‘Сколько сейчас времени?’ или: ’’When do you think I should go home?" ‘Как вы думаете, когда мне пойти домой?’ Наверняка осмысленными могут быть лишь вопросы типа W hat did he write? ‘Что он писал?’, W hat was he w riting on? ‘На чем он писал?’ или W hat was he w riting with? ‘Чем он пишет?’. Именно подобного рода вопросы идентифицируют позиции в схематической сцене, активизируемой глаголом w rite ‘писать’. Я уверен, что сделанные мною замечания представляются не очень убедительными и происходит это потому, что в описании этого глагола пропущено нечто, абсолютно необходимое для его интерпретации. Сценапрототип, ассоциируемая с процессом ’’писать", разумеется, включает некое лицо, которое водит тем или иным инструментом, оставляющим следы на поверхности, но эта сцена содержит в себе нечто большее. Когда мы употребляем глагол w rite, предполагается также, что и продукт этого действия носит 83 языковой характер, то есть он передает языковые формы. Поскольку эго является обязательной частью сцены, ассоциируемой с глаголом write, то после сообщения о том, что Гарри писал, вполне осмысленными являются такие вопросы: ”На каком языке он писал?" или ’’Что значит написанное им?" Короче говоря, мы можем спросить обо всем, что является обязательной частью сцены, включающей в свой состав некоторые письменные сообщения. Этот последний аспект слова w rite отличает английский глагол от японского глагола kaku, который обычно — и, чаще всего, правильно — переводится глаголом w rite. Японский глагол не диктует тех требований к природе продукта, о которых говорилось выше. Результатом действия kaku может быть слово, предложение или буква, но также и картина, рисунок или какая-нибудь фигура. (Правда, следует отметить, что при написании данного слова используются разные китайские иероглифы в зависимости от выбора одного из этих двух смыслов.) Будем считать, что мы тем самым получили удовлетворительные результаты по первым двум тестам, которые я предложил как способ установления соответствий между текстами и сценами (для лингвистики). Первый тест состоит в том, что выбор и характер конкретных сцен может быть соотнесен с выбором определенных языковых элементов; второй — в том, что языки могут отличаться друг от друга такими чертами, прояснить которые можно путем обращения к сценам и их особенностям. Первый из них был проиллюстрирован выбором глагола, его временных и видовых форм, а также конкретного грамматического субъекта, а второй — различиями между английским и японским глаголами. 5. Лозунг, которому я следую в своем подходе к семантике, гласит: значения соотнесены со сценами (meanings are relativized to scenes). В своем изложении я употребляю слово сцена в техническом смысле, включающем не только обычное его значение, но и многое другое. Я разумею под ним любое доступное выделению (individuatable) осмысленное восприятие, воспоминание, переживание (опыт), действие или объект. Некоторые сцены строятся из других сцен, другие не поддаются разложению — их надо просто знать; они могут быть продемонстрированы или познаны на личном опыте, но не объяснены. Я хочу сказать, что большое количество слов и фраз нашего языка могут быть 84 поняты, если мы нечто знаем заранее, и это нечто не всегда поддается анализу. Если вы знаете, как выглядят птицы, тогда я могу идентифицировать определенную часть прототипной птицы и сказать вам, что эта часть называется beak ‘клюв’. Чтобы понять значение таких глаголов, как wink ‘моргать’, sneeze ‘чихать’, crawl ‘ползти’, yawn ‘зевать’ и т. д., необходимо знать, что из себя представляет тело, и особенно человеческое тело, что можно совершать с его помощью и какого рода внутренние вещи могут с ним происходить. Чтобы понять, что такое heartburn ‘изж ога’, необходимо испытать определенного рода телесное ощущение. Чтобы понять, что значит deja vu (франц. ‘уже виденный’), надо обладать определенным ментальным опытом. Слово, появляющееся в тексте и интерпретируемое кемлибо, кто понимает его, активизирует некоторую сцену и указывает на определенную часть этой сцены. Слово beak ‘клюв’ вызывает сцену птицы и идентифицирует определенную часть птицы. Пока мои ”сцены“ носили статический (или почти статический) характер. Для ряда глаголов или прилагательных, указывающих на временные состояния, слово концентрирует наше внимание на единичном периоде или этапе, но этот единичный период должен пониматься как часть более ’’крупной" сцены. Это похоже на то, как будто мы смотрим на один из кадров киноленты, но при этом мы, хотя бы в общих чертах, охватываем взглядом и все остальные кадры киноленты (или некоторую их часть). В соответствии со сказанным рассмотрим следующую ситуацию. Д ва неразличимых близнеца — назовем их Марк и Майк — находятся в больнице. Они помещены в соседних комнатах, и, когда мы в сопровождении няни проходим мимо их комнат, мы замечаем, что каждый из них сидит на краю своей кровати в одном и том же положении. По случайному совпадению они приняли одинаковые позы и одеты абсолютно одинаково. Фотографии этих двух сцен различить невозможно. Фактические визуальные сцены, таким образом, неразличимы. И тем не менее, когда няня проходит мимо комнаты Марка, она говорит: ”1 see th at Mark is able to sit up now.“ ‘Я вижу, что теперь Марк может подниматься и сидеть.’, а когда она проходит мимо комнаты Майка, она говорит: ”1 see that Mike is able to sit down now.“ ‘Я 85 вижу, теперь Майк может садиться, опускаться и сидеть.’ Сказать о Марке, что он может уже подниматься и сидеть (sit up), значит поместить сцену, которую мы наблюдали, в рамки определенной истории, причем предшествующая часть этой истории говорит о том, что Марк лежал. Сказать же о Майке, что он может опускаться и сидеть (sit down), значит поместить наблюдаемую нами сцену в рамки другой истории, причем в предшествующей ее части Майк стоял. Если мы знаем о Марке и Майке все то, что знает няня, тогда мы воспримем ее высказывание как суждение, которое мы могли бы сделать и сами. Но если мы только услышали ее замечания, тогда мы, вероятно, должны будем обратиться к стратегии обработки текста и задаться вопросом ’’Почему она сказала это?“. Мы догадываемся, что мальчики находятся в больнице из-за каких-то неполадок со здоровьем. Мы знаем, что в больнице состояние здоровья пациентов обычно изменяется и изменяется оно, как правило, к лучшему. Эти фрагменты знания позволяют нам воссоздать более широкие сцены, часть которых составляет то, что мы увидели. Мы можем сделать вывод, что наблюдаемые позы обоих мальчиков отражают улучшение в состоянии их здоровья. А это позволяет нам предположить, что у М арка была болезнь, которая не позволяла ему приподниматься и сидеть (sit up), а у Майка такая болезнь, которая мешала ему опускаться и сидеть (sit down). Мы приходим к довольно детальному, но все еще только очерченному в общем виде представлению о пребывании мальчиков в больнице и значении их теперешнего состояния. И когда позднее мы узнаем, что один из них страдал мононуклеозом, а другой — геморроем, мы уже имеем готовую рамку, в пределы которой легко включить эту новую информацию, и, в частности, едва ли мы спутаем, какой мальчик страдает той или иной из названных болезней. (...) 6. Я должен ввести ряд понятий, которые понадобятся для рассмотрения процессов коммуникации и понимания. Мне еще трудно дать точное определение этих понятий, и поэтому я просто обращусь к ряду примеров, чтобы показать, как я трактую значение и понимание. Значения отдельных лексических единиц лучше всего можно понять с точки зрения их вклада в процесс интерпретации текста. Как я уже указывал, это требует обращения 86 не только к значениям, содержащимся непосредственно в тексте, но и к памяти, знаниям и чувственному опыту интерпретатора, а также применения ряда процедур для определения оснований, обеспечивающих осмысленность текста. Слово, фраза, предложение или текст задают некоторую сцену и выдвигают на передний план (или высвечивают) определенную ее часть. Следует помнить, что выделение сцены можно осуществлять на любом количестве уровней. Некоторое событие, например, может состоять из ряда подсобытий и в свою очередь представлять только часть более крупного события или ситуации. Для всех них я употребляю слово сцена. Очень часто мы видим, слышим или иным образом воспринимаем происходящее вокруг нас, а позднее вспоминаем все это, и та или иная причина побуждает нас использовать язык для передачи другим людям того, что мы помним. Иными словами, мы часто ведем беседу об опыте, извлеченном из памяти. Когда мы это делаем, мы переводим в вербальную форму то, что изначально имело, быть может полностью или частично, невербальный статус. Как мы делаем это? Каким образом нам удается воспринять невербальный опыт, отложить его на время, а затем вспомнить о нем и облечь в слова, которые позволят другим людям понять, каков был этот опыт? Если бы я рискнул ответить на этот вопрос, это значило бы, что я претендую на разрешение загадки, над которой бились исследователи человеческого интеллекта на протяжении тысяч лет. Мои намерения гораздо скромнее: я пытаюсь показать, что данный вопрос является важным для лингвистов и заслуживает внимательного рассмотрения, что мы не можем ожидать новых успехов в понимании устройства языка без глубокого целеустремленного изучения тех "проклятых проблем", которые в связи с этим возникают. Для начала необходимо иметь некоторую модель, хотя бы и несовершенную, на которой могли бы основываться наши рассуждения. В качестве такой упрощенной модели предлагается схема на рис. 1, где, правда, опущен ряд факторов, которых я не буду здесь касаться. Слева на этой схеме находится блок с надписью "стимул". Он обозначает физические данные, поступающие в наши органы чувств при первичном восприятии события, которое позднее явится предметом нашего повествования. От этого блока идет стрелка к блоку, ^ память ^ Рис. 1 обозначенному как "сознание". Этот второй блок представляет наше феноменологическое осознание воспринимаемого опыта, или, если угодно, наличие некоторой информации, относящейся к этому опыту, в нашей кратковременной (оперативной) памяти. Стрелка названа "восприятие", и этим названием я хотел подчеркнуть следующее: то, что поступает в сознание, не является точной копией стимула (каков бы он ни был), но есть его интерпретация. Возьмем простой известный пример. Когда мы смотрим на чертеж типа того, который изображен на рис. 2, мы склонны видеть не набор горизонтальных, вертикальных и диагональных линий (что в некотором смысле ближе к объективному составу физического стимула), а прозрачный куб. Приложив некоторое усилие, мы можем также интерпретировать этот куб в двух различных перспективах: либо обращенным передней (к нам) гранью влево и вниз, либо вправо и вверх. Это — две различные интерпретации, которые наше сознание может дать одному и тому же физическому стимулу. То, что находится в сознании, является своего рода убеждением (belief) относительно того, что находится во внешнем мире. Это убеждение связано, безусловно, с тем, что предоставлено в распоряжение органов чувств, но оно подвергается и сильному воздействию контекста ситуации, а также культурной и индивидуальной предрасположенности. Все это, вместе взятое, создает в нашем уме некоторую интерпретацию происходящего во внешнем мире. Ключевая идея для нас здесь сводится к следующему: восприятие является интерпретирующим. (См. Hochberg, 1964, где дан хороший обзор вопроса.) Возможности сознания с точки зрения его емкости, видимо, очень ограничены (ср. Miller, 1956, гипотезу о количестве информации, которую мы можем удерживать в сознании единовременно). В каждый данный момент мы можем осознавать только узкий круг явлений. Но по крайней мере часть информации, находящейся в сознании, может поступить, в соответствии со стрелкой "накопление (информации)", в блок под названием "память". Использование различных блоков для представления сознания и памяти может, правда, вводить в заблуждение, так как оно дает основание для предположения, что речь идет о двух различных областях мозга. Но, во всяком случае, представляется целесообразным различать здесь два разных состояния, в которых может находиться информация (т. е. знание) в различные моменты времени. Мне представляется, что "содержимое сознания" является знанием, которое активизируется, или "высвечивается", в любой данный момент времени, а содержимое памяти не активно, не "высвечено" в данный момент, но все же некоторым образом "присутствует" в уме. Еще одна стрелка идет в обратном направлении — от памяти к сознанию — и показывает, что информация может быть "извлечена", или реактивирована. Следовательно, существуют два входа в сознание: один через восприятие и один через извлечение из памяти (recall). Когда мы впервые наблюдаем событие, мы, несомненно, осознаем его через восприятие. Но когда мы рассказываем о нашем опыте позднее, оно попадает в наше сознание посредством извлечения его из памяти. Хотя иногда мы можем говорить о том, что воспринимается нами в данный момент, такая речь довольно необычна; в большинстве случаев мы говорим о вещах, извлеченных из памяти. О большей части опыта рассказывается в прошедшем времени, которое употребляется для передачи информации, прошедшей по стрелке "извлечение (информации) из памяти" (см. рис. 1). Как лингвистов нас, вероятно, должна более всего интересовать стрелка "вербализация", покрывающая все те процессы, посредством которых невербальная информация переводится в слова. Некоторые читатели могут оспаривать изображение стрелки "вербализация" как выходящей из "сознания" и означающей, следовательно, что, когда мы говорим, мы осознаем невербальный материал. Очевидно, здесь существуют индивидуальные различия. Многие, когда они говорят об извлеченном из памяти опыте, осознают мыслительные образы, относящиеся к опыту. Для них расположение стрелки "вербализация" на рис. 1 представляется правильным. Другие утверждают, что осознают только язык как таковой. В этом случае может казаться, что память содержит только уже вербализованный материал и что процесс извлечения опыта из памяти сводится к введению в сознание уже сформированной вербализации. Ниже я вернусь к некоторым соображениям, которые могут оказаться релевантными для данного вопроса. В первой половине статьи, однако, я хочу обсудить те процессы, которые, как мне кажется, причастны к вербализации. Грубо говоря, процессы вербализации могут быть разделены на три основных типа. Вопервых, это процессы, связанные с организацией содержания. Для вербализации необходимо, чтобы говорящий определенным образом структурировал сам извлекаемый опыт. Во-вторых, это процессы, связанные с оценкой говорящим состояния ума адресата в текущий момент и его рабочих возможностей в пределах конкретного контекста речи. В другой своей работе (Chafe, 1975) я объединил эти процессы под названием "упаковка", подразумевая под этим, что говорящий должен как бы "завернуть" передаваемое содержание эффективным образом, чтобы адресат мог легко его усвоить. Упаковка включает такие задачи, как различение данной и новой информации, принятие решения о том, должно ли существительное подаваться как определенное или как неопределенное, установление субъекта и темы (vs. ремы) и т. п. В-третьих, каждый язык навязывает различные более или менее произвольные синтаксические процессы, которые также должны быть использованы при вербализации. Например, один язык может требовать согласования глагола с подлежащим в лице, числе и роде, тогда как в другом языке такое требование может отсутствовать. Я думаю, что это трехчленное разграничение между процессами, относящимися к содержанию, упаковке и синтаксическим структурам, отражает реальные различия между процессами, происходящими во время вербализации. В последующей части работы я сосредоточусь только на процессах, связанных с содержанием. Они, в свою очередь, могут быть подразделены на три основных подтипа, каждый из которых я подробнее рассмотрю ниже. Коротко говоря, они заключаются в следующем. Во-первых, говорящему необходимо разбить большой эпизод [27] на меньшие части. Процесс такого рода я буду называть довольно непривлекательным термином "расчленение эпизода на под- эпизоды" (subchunking). Во-вторых, когда достигнут оптимальный размер эпизода, говорящему необходимо выбрать пропозиционную структуру, которая определит различные роли объектов, участвующих в эпизоде. В этом случае я буду говорить о "пропозиционализации" (или "построении суждения"). В-третьих, должны быть найдены подходящие слова и фразы для передачи идей как об объектах, так и о событиях. Здесь будет уместным употребить термин "категоризация". После того как я последовательно рассмотрю расчленение, пропозиционализацию и категоризацию, я попытаюсь обосновать положение, которое, пожалуй, лучше всего пояснить, обратившись снова к рис. 1. Выше я отмечал, что процессы восприятия носят интерпретирующий характер, что информация, поступающая через восприятие в сознание, а затем в память, является не точной копией исходного стимула, но его интерпретацией. На мой взгляд, имеются веские доказательства в пользу того, что вербализация тоже носит интерпретирующий характер. Языковой продукт процессов вербализации не является копией входных данных этих процессов, в равной мере он и не детерминируется алгоритмически этими входными данными. Ближе к истине такое представление, согласно которому, когда люди говорят, они постоянно выбирают наилучшие способы выражения того, о чем они думают. Отсюда следует, что ко всему содержащемуся в памяти применимы дальнейшие процессы интерпретации. Интерпретация происходит не только во время восприятия; она имеет место также в то время, когда мы говорим. Справедливость сказанного станет очевидна, я думаю, прежде всего при обсуждении категоризации. Я попытаюсь показать также, что при расчленении эпизода и построении суждения тоже может иметь место интерпретация; что эти процессы не всегда определяются содержимым памяти, а могут определяться в процессе вербализации и осуществляться по-разному одним и тем же говорящим при различных обстоятельствах. В нескольких местах я буду ссылаться на источник данных, который я назову "фильм". Это пятиминутная картина о жизни маленького мальчика в деревне. Она была показана нескольким группам студентов колледжа в 1972 г. После просмотра фильма их попросили написать, о чем был фильм, а некоторых попросили сделать это снова восемь недель спустя. Таким образом было проверено, как люди вербализуют свой извлеченный из памяти опыт (субститут реального опыта) вскоре после наблюдения и после того, как он сохранялся некоторое время в памяти. РАСЧЛЕНЕНИЕ ЭПИЗОДА Наша память, по-видимому, содержит представления дискретных эпизодов опыта, которые могут быть "большими" или "маленькими" с точки зрения пространственновременной протяженности, а также по количеству деталей, которые вспоминаются в пределах эпизода. Так, на уровне очень крупных "кусков" я могу вспомнить вещи, которые можно обозначить "мое детство" или же "вторая мировая война". На некотором промежуточном уровне возможны воспоминания о "кусках" опыта типа "мое путешествие в Бостон в прошлом году" или "попытки покушения на Джорджа Уоллеса". Но я также могу извлекать из памяти такие мелкие события, как "утром порвался шнурок ботинка" или мгновенное выражение лица какого-нибудь политика во время передачи новостей по телевизору. Я имею в виду не значительность или тривиальность этих событий, а их "размер"; последний можно было бы измерять в терминах числа подсобытий, на которые говорящий может в принципе эти события разлагать. Поскольку мы рассуждаем сейчас с точки зрения человека, извлекающего нечто из памяти с целью вербализации, лучше всего, видимо, взять пример, где начальный эпизод по своему размеру сравним с эпизодами типа "случай, происшедший со мной в прошлом месяце" или "моя поездка в Бостон". Весьма маловероятно, что я начну фрагмент разговора с фраз "давайте я расскажу вам о второй мировой войне" или даже "о моем детстве". Возможно, существуют типичные размеры эпизодов, обычно вводимых в речь с различными целями, но пока мы знаем об этом очень мало. Во всяком случае, часто оказывается возможным вербализовать этот начальный эпизод в целом, обозначив его как "происшедший со мной случай", "моя поездка в Бостон" или "то, что я вчера услышал от Джо“. Такие обозначения передают слушающему некоторую самую общую идею о содержании эпизода и, по предположению, устанавливают некоторые рамки того, что может ожидать слушающий. Как правило, эти обозначения являются своего рода заявками на продолжение рассказа, в котором говорящий будет стараться передать те детали, которые он может вспомнить в пределах этого начального эпизода. Таким образом, важным аспектом вербализации является процесс разбиения больших эпизодов извлеченного из памяти опыта на меньшие эпизоды; вербализация последних позволит слушающему достигнуть того уровня детализации, который был бы недоступен, если бы вербализовался лишь самый крупный эпизод в целом. Этот процесс "расчленения эпизода" является в значительной степени иерархическим. Начальный, глобальный эпизод сначала разбивается на эпизоды довольно большие, они, в свою очередь,— на более ц мелкие, и т. д., пока не будет достигнут тот уровень, когда нужно остановиться. Так, рассказывая вам о своем путешествии в Бостон, я могу начать с разбиения этого события на: (1) приезд туда, (2) что со мной случилось, пока я там был, и (3) возвращение домой (я не утверждаю, что это единственно возможный или наиболее обычный способ организации отчета о подобном путешествии, но такой способ является возможным). Далее я могу разбить "приезд туда" на: (1) приезд в аэропорт, (2) путешествие в самолете и (3) как меня встретили по приезде (или что-нибудь в этом роде). Путешествие в самолете может быть разбито на: (1) посадку в самолет, (2) чтение в самолете, (3) еду, (4) просмотр плохого фильма, (5) опять чтение или что-нибудь еще. Конечно, могут быть и отклонения от иерархической структуры. Любой отдельный эпизод или какой-нибудь элемент эпизода может заставить говорящего вспомнить об эпизоде, лежащем за пределами основной иерархии, но который говорящий решает в данный момент вербализовать. Например, при изложении одного эпизода, запомнившегося из фильма про мальчика, один из опрашиваемых написал: «Он шел по каким-то тропинкам и подошел к старой, выщербленной детской горке. Мне нравится эта сцена, потому что в ней показаны красочная горка, красная пожарная машина и водонапорная башня на фоне сельского пейзажа. Итак, мальчик на этой горке...» Комментарий пишущего о том, что ему нравится эта сцена, находится вне основной иерархии событий, которые он описывал. Этот комментарий образует вставной эпизод, который нельзя точно согласовать с основным иерархическим деревом. (Интересно заметить, что употребленное здесь словечко "итак" служит способом возвращения к основной иерархии.) Отступления такого рода обычны. По-видимому, существуют значительные индивидуальные различия, касающиеся того, в какой степени говорящие следуют связной иерархии расчленения эпизода (в противоположность нагромождению отступлений друг на друга). Но даже "самые организованные" вербализаторы склонны время от времени вставлять отступления. Когда мы разбиваем большой эпизод на меньшие, мы делаем это не произвольным образом — мы находимся под влиянием уже существующих в нашем уме определенных стереотипных моделей. Например, какой-то из больших "кусков" своего опыта я могу интерпретировать как отдельный случай путешествия на самолете. Поскольку раньше я уже совершил несколько путешествий на самолете, данный случай не является для меня уникальным опытом. Действительно, интерпретация этого случая как путешествия на самолете означает, что у меня в уме уже имеется соответствующая модель: модель, которая включает в себя некий тип разбиения на подэпизоды (и отношения между ними). Я буду называть такую модель "схемой", употребляя термин, введенный приблизительно в том же значении Бартлеттом (Bartlett, 1932). (Недавно для аналогичных понятий были предложены такие термины, как "фрейм" (Q о f f- m a n, 1974; Minsky, 1974) или "сценарий" (Schank and A b e 1 s о n, 1975)). Схема, таким образом,— это стереотипная модель, с помощью которой организуется опыт, и в более специфическом значении — модель, которая диктует способ расчленения определенного большого эпизода на меньшие. Представляется правдоподобным, что опыт по большей части интерпретируется с помощью схем. Иными словами, с нами происходит довольно мало такого, что мы бы не интерпретировали в терминах моделей, уже имеющихся у нас в уме. Эти схемы определяют нашу концептуальную организацию опыта, наше отношение к нему, связанные с ним ожидания, а также то, как мы будем о нем рассказывать. Поскольку последнее имеет для нас первостепенное значение, было бы неплохо рассмотреть поближе ряд данных, которые имеют место в области употребления языка и касаются подобных схем. Следующий ниже текст является отрывком из истории, рассказанной мне Сэди Бедока Уэллером из Анадарко (Оклахома) (в оригинале эта история существует на языке кад- до). Вот перевод первой части: «Говорят, что однажды, давным-давно, мистер Дикий Кот выкапывал корни, чтобы разбить сад. Вскоре он услышал, как кто-то разговаривает. Рядом стоял мистер Индюк. Мистер Индюк сказал: — Ну-ну. Я вижу, ты занят. Что ты делаешь? — Я выкапываю корни, чтобы разбить сад. А ты что делаешь? — Ничего. Я просто брожу вокруг. — Ты мне мешаешь,— сказал мистер Дикий Кот, поймал его, ощипал и сказал: "Иди ко мне домой, там моя жена. Скажи ей, чтобы она тебя поджарила, и я съем тебя на обед". Мистер Индюк пошел и пришел к миссис Дикой Кошке. Она качала колыбель и напевала. Мистер Индюк сказал: "Там твой муж, он послал меня сказать тебе, что ты должна поджарить для меня зерна. Когда ты это сделаешь, я пойду своей дорогой". Она быстро приготовила ему зерно, и он ушел.» (Как это ни грустно, но несмотря на свою находчивость, индюк в конце концов был съеден диким котом, но это уже другая часть рассказа.) На определенном уровне расчленения эпизода мы можем сказать, что подобная история состоит из "сцен", каждая сцена — это нечто, происходящее в известном месте в известное время, наподобие сцен в пьесе. Между сценами наблюдается резкий переход либо к новому месту действия, либо к новому времени действия, а чаще всего — и к тому, и к другому. Выборка, приведенная выше, показывает организацию происходящего в виде двух сцен, одной — в поле, а другой — в доме дикого кота. Каждая сцена организована, по-видимому, согласно одной и той же схеме. Можно заметить, что в начале каждой сцены (когда поднимается занавес) на подмостках находится некто, чем-нибудь занятый. В первой сцене это мистер Дикий Кот, выкапывающий корни, во второй — миссис Дикая Кошка, качающая колыбель и напевающая колыбельную. Затем следует приход гсстя, в обоих случаях — индюка, далее ведется разговор между гостем и персонажем, находящимся там с самого начала которого я буду называть хозяином. Потом хозяин делает что-нибудь для гостя или против него, в первой сцене — ощипывает его, а во второй — снабжает его приготовленным жареным зерном. Наконец, гость уходит. Эта схема, следовательно, состоит из следующих общих типов эпизодов: Фоновое действие Приход гостя Разговор между гостем и хозяином Действие хозяина, направленное на гостя Уход гостя. Та же схема обнаруживается в ряде историй каддо, где, конечно, могут развертываться совсем иные конкретные события. Эта схема может даже составлять организационный принцип создания эпизодов на более высоком уровне, то есть для рассказа в целом, а не только для отдельных сцен внутри его. Например, есть история, в начале которой несколько уток заняты такой игрой: они бросают свои глаза в реку, ныряют за ними и выныривают у другого берега уже с глазами на своем месте. Хотя этот эпизод соответствует по "размеру" (по объему вербальной разработки) целой сцене, он относится к фоновому действию, которое образует лишь начальный сегмент схемы, которая была проиллюстрирована выше. Затем приходит Волк и далее следует разговор между ним и утками. В конце Волк сам включается в игру, но утки похищают его глаза под водой и подменяют их желтыми плодами под названием "костяная крапива". Это действие хозяина, направленное на гостя. Потом Волк, ослепленный, уходит. Итак, схема, с помощью которой в предыдущей истории формируется базис нескольких отдельных сцен,-здесь выступает как базис для целой сказки. Схемы являются не только способом организации речи; они также являются способом интерпретации опыта, почерпнутого из окружающего нас мира, и способом организации поведения. Каддо, как и другие группы американских индейцев, по традиции значительную часть своего времени уделяют тому, чтобы навещать друг друга. Хождение в гости — это стереотипная модель поведения, которая играет важную роль в повседневной жизни. Можно заметить, что схема, проиллюстрированная на примере народных сказок, приведенных выше, на самом деле является схемой такого визита. В то время когда хозяин чем-то занят, приходит гость, далее следует разговор, затем имеет место действие, направленное на гостя, обычно угощение, после которого гость уходит. Таким образом, данная схема лежит в основе одного из самых обычных событий в жизни каддо и предопределяет то, что можно ожидать при подобном событии. ПОСТРОЕНИЕ СУЖДЕНИЯ Процесс разбиения больших эпизодов на меньшие не является бесконечным; в то же время он и не приводит еще к уровню языковых форм. Говорящий начинает с большого, объемлющего эпизода, извлеченного из памяти, и путем его расчленения приходит к небольшим, менее крупным эпизодам. Но эти меньшие эпизоды по своему характеру не отличаются от более крупных: все они являются воспоминаниями о ситуациях и событиях. Это еще не язык, а "идеи". Прежде чем в итоге будет достигнут языковой уровень, должны быть применены еще некоторые процессы иного характера. Следующий шаг в направлении к языку — "построение суждения" (propositionalizing). Он отличается от расчленения эпизода тем, что дает на выходе такой материал, который отличается по своему характеру от того, что был на входе. Чтобы пояснить это положение, необходимо разграничить, с одной стороны, события и ситуации (или представления о них), а с другой стороны, предметы (или представления о них). Разница между ними может быть определена в терминах пространства, времени и конкретности (particularity). События (типа того, которое можно вербализовать как "Собака опрокинула стул") или ситуации ("Собака находится под стулом") конкретны в плане и пространства, и времени. Подобное событие привязано к единственной уникальной, ограниченной части пространства и к единственному уникальному, ограниченному сегменту времени. (Я воздерживаюсь от рассмотрения здесь родовых представлений, которые вербализуются во фразах типа "Собака черная", что требует особого рассмотрения, которое увело бы нас слишком далеко.) Предмет (object), с другой стороны, по-видимому, определен в пространстве, но не во времени. Конкретная собака, конкретный стул, которые упоминались в вышеприведенных примерах, характеризуются продолжающимся существованием во времени, чего нельзя сказать о конкретном событии или ситуации. Поэтому один и тот же предмет обычно включается в большой и неограниченный набор различных событий. Конкретное опрокидывание стула — видимо, только одно из большого числа событий, в которых участвовала конкретная собака. Каждое событие занимает относительно малый конкретный сегмент времени. Собака присутствует во всех таких событиях, и поэтому считается, что ей свойственно продолженное существование во времени на всем протяжении того множества временных интервалов, когда мы не знаем, что она делает, не знаем конкретных событий, в которых она участвует. К тому, что сказано выше, должно быть добавлено множество оговорок. Например, конкретные собаки или стул все-таки занимают определенный сегмент времени в том смысле, что в какой-то момент они появляются на свет, а в какой-то другой момент перестают существовать. На свете довольно мало предметов, у которых нет определенного "времени жизни" в этом смысле. Но такие сегменты времени в большинстве случаев соотносятся с человеческим опытом совершенно иначе, чем сегменты времени, занятые событиями. Грубо говоря, я думаю, правомерно утверждать, что промежуток времени, занятый типичным событием, укладывается в промежуток сознательного внимания. Вероятно, большинство событий, с которыми мы сталкиваемся, можно охватить во всей их полноте на уровне того, что я в другом месте назвал "поверхностной памятью" (Chafe, 1973), когда в сознании удерживается целый сегмент времени от начала до конца, без отсылки к более глубоким уровням памяти. Хотя, очевидно, это верно не для всех событий, мне кажется, что именно так обстоит дело с событиями, рассматриваемыми на стадии расчленения эпизода,— стадии, на которой и происходит построение суждения. И, возможно, данный факт тесно связан с нашим представлением о том, что такое событие (в смысле прототипа). Мне кажется, что типичное время жизни предмета — величина иного порядка, чем типичный сегмент времени, занимаемый событием, и мы поэтому представляем себе эти два явления как разнородные. Насекомое, чье время жизни измеряется долей секунды, в непосредственно понятийных терминах может трактоваться скорее как событие, чем как предмет. Если мы все же представляем это насекомое как предмет, то только по аналогии с типичной формой жизни животного, период существования которого значительно дольше периода существования насекомого. Все это рассуждение потребовалось нам для того, чтобы подвести к утверждению, что пропозиционализация заключается отчасти в выделении из события (или ситуации) предметов, в нем участвующих. Предположим, например, что я думаю об определенном событии. Я могу вербализовать мое знание этого события в виде "Потом я съел сандвич", выбрав для вербализации два предмета — себя и сандвич. То же самое исходное событие я могу вербализовать как "Потом я поел", с выделением только субъекта, себя, или, возможно, как "Потом я съел салями в сандвиче", где салями включено в качестве третьего предмета. Обычно существуют несколько различных способов, с помощью которых объекты могут быть выделены из события, это и есть один из аспектов интерпретации события говорящим. В некоторой степени описанный здесь процесс аналогичен процессу разбиения больших эпизодов на меньшие эпизоды, но между ними есть два различия. Во-первых, объекты, выделяемые из события,— это явления иного рода, чем само событие. Во-вторых, само событие не теряется при этом процессе. В конечной вербализации событие обычно представлено глаголом, например словом "съел" в предложениях, приведенных выше. Таким образом, если рассуждать в терминах последовательных подстановок, то при расчленении эпизодов больший эпизод заменяется сочетанием меньших эпизодов, а при пропозиционализации эпизод заменяется сущностью иного рода: структурой, состоящей из события (или ситуации) плюс — в качестве отдельных элементов — предметы, которые говорящий выбрал для вербализации в качестве участников события. Подобная структура примерно соответствует тому, что традиционно называется суждением (proposition), и мы можем представить ее, например, как „съел (я, сандвич)" или другими эквивалентными способами нотации. Но это еще не все, что можно сказать о подобной структуре. Важно отметить, что каждый из предметов, выбранных для отдельной вербализации, играет свою особую роль в событии или ситуации. Главный вклад так называемой падежной грамматики заключается в осознании существования и значения этих ролей. Так, предложение "Потом я съел сандвич" содержит не только вычлененные из целостного события идеи "меня" и "сандвича", но также и решение рассматривать "меня" как "агенса" события, а "сандвич" — как "пациенса". Имена, которые мы даем этим ролям, не являются предметом обсуждения настоящей статьи; единственно, что хочется заметить, это то, что предметы, ассоциируемые с событием, участвуют в нем по-разному. Стандартная нотация, принятая для суждений, является неполной, потому что не дает фиксированного способа указания на эти роли. Я не буду больше говорить здесь о том, какие бывают конкретные роли или каким способом их лучше всего обозначать. Я полагаю, что необходим новый способ выделения падежных ролей, но тот факт, что они существуют и важны для вербализации, не подлежит сомнению. Короче говоря, когда в результате расчленения достигнут эпизод оптимального для вербализации размера, говорящий должен интерпретировать его через посредство суждения. Построение суждения включает: (1) выделение предметов из события или ситуации, охватываемой эпизодом, и (2) приписывание ролей этим предметам в рамках данного события или ситуации. Но пока еще мы не достигли уровня языка. КАТЕГОРИЗАЦИЯ Возможно такое положение, когда в уме присутствует некоторый формат суждения, однако еще не принято решение по поводу того, какие конкретные слова нужно употребить, чтобы передать представление о событии и представления о предметах, которые были интерпретированы как участники этого события. Например, представим себе, что говорящий интерпретировал какое-то событие как "перемещение", то есть как событие, при котором обладание определенным предметом переходит от одного индивидуума к другому. К этому моменту он не должен был еще решить, передать ли свою идею этого события глаголом "дать", или глаголом "вручить", или, может быть, каким-нибудь другим глаголом, например "передать". Более того, он не должен был еще решить, выражать ли идею первого обладателя, назвав его "Дуг", "высокий парень", "ваш сын", "мальчик слева" или каким- нибудь другим образом, соответствующим данному случаю. Следовательно, итоговое предложение может иметь форму: "Дуг дал другому мальчику книгу", "Высокий парень передал словарь Стиву", а также ряд других вариантов, ни один из которых не обязан был предопределяться решением, принятым ранее о характере суждения, выражающего данное событие. Мы можем представить себе любое число предложений с такой же пропозициональной структурой — бенефактивный глагол, агенс, пациенс, бенефициарий,— но с разными словами или фразами, используемыми для передачи представлений о каждом из этих элементов. Некоторые конкретные объекты имеют свои метки — имена собственные, как мы их называем. Это относится, вероятно, к определенным типам объектов, особенно к лицам и местам, которые нам знакомы и о которых нам приходится неоднократно говорить. Но давайте сконцентрируем наше внимание на том, что происходит, когда говорящий имеет в виду конкретный предмет или событие, которые не имеют собственного названия. Важный момент, на котором будет основываться дальнейшее рассуждение, состоит в следующем: чтобы передать подобного рода идею, говорящий должен ее „категоризовать". Он должен принять реше- ниє, в соответствии с которым данный предмет или событие будут интерпретироваться как отдельное проявление какой- либо категории, которая в благоприятном случае предоставит в его распоряжение слово, более или менее удовлетворительно передающее то, что он имеет в виду. Так, категоризация конкретного объекта как отдельного случая категории X позволит мне назвать его "блюдо" или "это блюдо". Категоризация конкретного события как отдельного случая категории Y позволит мне передать его как "ест", "съел" и т. д. Пожалуй, лучше всего подойти к проблеме категоризации, обратившись к примеру обозначений цвета, которые изучены более тщательно, чем какой-либо другой тип категоризации. Хорошо известно, что цветовой спектр по крайней мере с физической, доинтерпретационной точки зрения, представляет собой континуум, в пределах которого имеет место варьирование по нескольким измерениям. Большинство исследователей цветообозначений сосредоточивалось на двух измерениях: на измерениях тона и светлоты. При предъявлении цветовой карты в форме прямоугольника, где тон непрерывно меняется слева направо, а светлота меняется по вертикальной оси, обнаруживается, что человек обычно легко обозначает некоторые точки подобной карты. В этом случае говорят, что эти конкретные цвета обладают "высокой кодируемостью" (Brown and Lenneberg, 1954). Для наших целей интересно отметить, что легкость обозначения проявляется четырьмя разными способами (Браун и Леннеберг упоминают и пятый: количество слогов в используемом слове). Во-первых, разные люди приходят к общему соглашению относительно того, как называется определенный цвет; каждый назовет тот или иной цвет "красным", "оранжевым" или "синим". Во-вторых, сохраняется устойчивость (consistency) называния; у одного и того же человека нет расхождений в разных случаях. Назвав цвет "красным" один раз, он назовет его "красным" и в другой раз. В-третьих, скорее всего, он назовет его одним словом типа "красный", а не с помощью длинной фразы типа "темный красновато-коричневый". Вчетвертых, если он говорит, а не пишет, он, как правило, произнесет название немедленно, без колебания. Будем называть точки с высокой кодируемостью в пределах спектра "фокусом" различных цветовых категорий. Таким образом, определенная точка может рассматриваться как фокус категории, который позволяет говорящему назвать любой отдельный экземпляр одного цвета "красным". По мере удаления от этих фокусов кодируемость понижается и в большей части спектра находятся цвета с относительно низкой кодируемостью. Для цветов, по крайней мере, нет четкой границы между категориями, но есть постепенное удаление от фокуса одной категории или постепенное приближение к фокусу другой. Признаки низкой кодируемости, конечно, противоположны перечисленным выше: (1) согласованность между разными людьми по поводу названия цвета будет меньшей; (2) один и тот же человек скорее всего назовет цвет по-разному в разных случаях; (3) более вероятно, что будет употреблена фраза, а не слово и (4) говорящий перед вербализацией будет, как правило, колебаться. Эти признаки усиливаются с удалением от фокуса любой категории. Это же самое свойство фокусности, очевидно, присутствует и в категориях иных, чем цветовые (R osch, 1973); представляется несомненным, что относительная кодируемость — довольно общее явление. Мы упоминали об этом ранее в связи с событием, когда мальчик съехал (slid) с горки (slide). Мы можем сказать, что воспоминание о предмете, с которого он съехал, обладало в нашем эксперименте высокой кодируемостью, доказательством чему служит тот факт, что 99 процентов людей, которые вербализовали эту часть знания, употребили слово slide; далее, тот факт, что наблюдалась стопроцентная устойчивость, когда один и тот же человек вербализовал свое знание одного и того же предмета восемь недель спустя; и, наконец, тот факт, что среднее количество модификаторов, используемое во всех вербализациях, составляло 0,33, что является довольно низкой цифрой. Поскольку вербализация в этом случае происходила в письменной форме, никаких данных относительно колебаний нет. Однако последующая работа над записанными на магнитофон рассказами обнаружила значимость колебаний (или их отсутствие) как дополнительный показатель степени кодируемости. Мы можем сравнить этот предмет с высокой кодируемостью — slide — с другим предметом, который появляется в том же фильме. Этот предмет не характеризуется высоким процентом согласованности при назывании; он получил в эксперименте много разных названий (см. табл. 1). Устойчивость наименования этого предмета составила 65%. Употребленное название % лиц, употребивших данное название structure ‘сооружение’ 28 tower ‘башня’ 20 platform ‘платформа’ 17 jungle gym ‘устройство с перекладинами для детских игр’ 12,5 construction ‘конструкция’ 5,5 scaffold(ing) ‘строительные леса’ 5 monkey bars ‘сооружение для лазанья’ 2 frame ‘рама’ 1 playhouse ‘домик для игры’ 1