к истории возникновения психофизической проблемы
advertisement
Сурмава А.В. МЫШЛЕНИЕ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ МОСКВА 2012 Г. 2 Сурмава А.В. Монография. – М., НИУ МИЭТ, 2012 г. – 264 стр. Жизнь рассматривается не с точки зрения описывающей атомарные частности позитивистской биологии, но просвещенной диалектической философией науки. Психика и мышление - не как магический данный свыше дар, но как деятельная функция материального тела. Наконец, человек, не как пассивный продукт наследственности и «воспитательных воздействий», но как исторически становящаяся свободная самоопределяющаяся личность – вот лишь некоторые из тем, над которыми размышляет автор в настоящей книге. IISBN 2 © МИЭТ 2012 Оглавление 3 Глава I Психофизическая проблема в зеркале логики и истории 4 1.1. Дуализм Декарта 4 1.2. Исторические корни дуализма 18 1.3. Некоторые итоги 33 Глава II Принципы рефлексивной теории деятельности 36 2.1. Введение 36 2.2. От Декарта к Спинозе 38 2.3. Мозг или тело? 46 2.4. От «S-R» к предметности 80 2.5. Активность 100 2.6. Рефлексивность 124 Глава III Ильенков и революция в психологии 3.1. Немного лишнего 3.2. Ильенков и Выготский 3.3. Ильенков и Павлов 3.4. Ильенков и Бернштейн 3.5. Ильенков и Леонтьев 3.6. Ильенков и Психология 171 172 174 187 200 207 216 Глава IV Образование - от мифов к реальности 4.1. Просвещенческая и утилитарная модели образования 4.2. Есть ли пророки в нашем отечестве? 4.3. Чему нас учит семья и школа? 4.4. И снова, от семьи к Школе или 4 принципа Капицы 4.5. Что делать? 225 225 234 238 247 258 Список литературы 261 4 Глава I ПСИХОФИЗИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА В ЗЕРКАЛЕ ЛОГИКИ И ИСТОРИИ «Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики». К.Маркс и Ф.Энгельс. Соч.,т.42,стр.266 1.1. Дуализм Декарта Представление, согласно которому человек как бы сложен из двух начал - из души и тела, возникло еще в доисторические времена. Уже древнейшие мифологии, как из чегото самоочевидного, исходили из представления о различии тела и души. Но это различие отнюдь еще не означало их абстрактной противоположности и вполне допускало возможность истолкования одного из различающихся начал в качестве модуса другого, отличного от него начала. Так, для древнегреческой натурфилософии было характерно представление о душе как о некотором натуральном, чувственно-телесном образовании, хотя и состоящем, в отличие от тела, из особо тонкой материи. Это представление было настолько характерным для своего времени, что зафиксировалось даже в этимологии слов, обозначающих душуI. Напротив, уже для Платона и позднее для всей средневековой христианской философии таким всеобщим началом выступает уже дух. Тело же, вообще телесность, материальность как таковая, мыслится как нечто производное от духа, не имеющее самостоятельного существования, как «не суТакие общепринятые философские термины, как душа, дух несут на себе печать некоторой материальности, ибо этимологически все они восходят к значению «дыхания», «дуновения». I 5 щее». Первым философом, который постулировал не просто различие, но полную, абстрактную противоположность духовного и телесного начал, был Рене Декарт. Согласно Декарту, тело и душа - суть две различные субстанции, а «разумея субстанцию, мы можем разуметь лишь вещь, которая существует так, что не нуждается для своего существования ни в чем, кроме самой себя (Декарт, стр. 448). При этом каждая из субстанций «имеет преимущественный атрибут: для души - мысль, подобно тому, как для тела – протяжение» (Декарт, стр. 449) . Таким образом, у истоков новоевропейской философии Декарт окончательно расчленил целостное представление о человеке, определив его как некоторое единство двух абстрактно противоположных начал, двух субстанций - непротяженной мыслящей души и протяженного немыслящего тела. Этим он логически завершил то направление в развитии человеческой мысли, которое, начав с синкретической нерасчлененности тела и души в фетишистских представлениях наших далеких предков, двигалось затем через их различение и противопоставление друг другу. Этим же актом Декарт определил тенденцию развития всей философии и психологии Нового времени, которые либо пытаются восстановить утраченную целостность представлений о человеке, либо, сознательно или бессознательно оставаясь в рамках картезианского дуализма, пытаются сделать то, что не удалюсь самому Декарту - устранить из теории противоречия и парадоксы, с необходимостью из него вытекающие. Это делает понятным, почему философия Декарта и поныне остается в центре теоретических споров, почему к Декарту вновь и вновь обращаются философы и психологи, физиологи и кибернетики в поисках аргументов в своих сегодняшних дискуссиях о проблеме человека. Между тем, единодушие в обращении к Декарту находится в явном противоречии с разнообразием зачастую прямо противоположных отношений к его основным философ- 6 ским идеям. Так, советские физиологи всячески подчеркивали историческую заслугу Декарта, которую они усматривали в том, что он вольно или невольно стал основоположником материалистического, естественнонаучного подхода к изучению «высшей нервной (психической)» деятельности головного мозга (Воронин, стр. 256, 300). «Декарт выдвинул глубокую, весьма смелую для тех времен и по существу своему материалистическую мысль о том, что мозг является органом ответных реакций организма на воздействие многообразных факторов и событий окружающей среды, т.е. осуществляет отражательную деятельность. Это послужило основанием считать его родоначальником рефлекторной теории деятельности нервной системы» (Асратян, стр. 612), - писал Э.А.Асратян в «Послесловии редактора» к академическому изданию книги И.П. Павлова «Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных». Причем, непременным атрибутом цитируемой позиции была обязательная оговорка, что эту «по существу своему материалистическую мысль» Декарта ни в коем случае нельзя смешивать с такими его «мистическими представлениями» как «нематериальность души и ее независимость от тела». - Чем же объясняется такое парадоксальное соединение в философии Декарта материализма с мистикой?- спрашивали себя сторонники этой концепции. И сами же отвечали – дуализмом! Между тем, этот ответ провоцировал новый вопрос – а чем, собственно, обусловлен сам картезианский дуализм в понимании природы человека? В ответе на этот новый вопрос возникали уже некоторые вариации. «Интеллектуальной робостью» - вот, по существу, ответ А.Б.Когана. «Пытаясь объяснить все более сложные ответные действия животных и человека механизмом рефлекса, Декарт... вплотную подошел к тому, чтобы распространить рефлекторный принцип на высшие формы че- 7 ловеческого поведения, составляющие проявление нашей психической жизни. Однако он не решился посягнуть (курсив мой - А. С.) на святость духовного мира человека, ревностно оберегаемого непререкаемым авторитетом церкви» (Коган, стр. 11). Однако более распространенной была и остается позиция, аргументирующая от неразвитости естественнонаучных представлений в XVII веке. С точки зрения последней Декарт «в силу ограниченности научных знаний того времени» уподоблял живой организм «несложным (курсив мой - А. С.) машинам (часам, кузнечному меху и т.п.)» (Воронин, стр. 7). Далее, как правило, следует снисходительно-ироничное описание «нитей», «клапанов», «животных духов» и пресловутой шишковидной железы, а вслед за этим делался вывод, что поскольку «этим механизмом (курсив мой - А. С.) трудно объяснить поведение человека, поэтому в соответствии со своей дуалистической философией он (Декарт - А. С.) подчинил его высшему разуму, бессмертной душе». Ну, а чтобы в данном вопросе не оставалось никаких неясностей, приведенное рассуждение резюмировалось так: «Если современный критик рефлекторной теории искренне верит в то, что (сегодняшние - А.С.) представления о рефлекторной дуге такие же, как и во времена Декарта, то ему ничего другого не остается, как следовать знаменитому философу до конца» (Воронин, стр. 7). Но как ни «страшна» указанная альтернатива, даже среди физиологов находились ученые, которые, не пугаясь ее, действительно следовали за Декартом «до конца». Так, в 1947 году Ч. Шеррингтон недвусмысленно заявил: «То мнение, что наша личность, может быть составляется из двух основных элементов, не заключает, на мой взгляд, больше невероятности, чем допущение, что она зиждется только на одном начале» (Шеррингтон, стр. 28). А поскольку компетентность автора вышепроцитированных строк в «современном» нейрофизиологическом представлении о механизмах деятельности нервной системы сомнений ни у кого не вызывала, то сторонникам своеобразно понимаемого материали- 8 стического монизма в ответ на такое заявление не оставалось ничего иного, как сердито и недоуменно развести рукамиI. Здесь, однако, представляется уместным внести, наконец, некоторую ясность в обсуждаемый предмет. Не вдаваясь в дискуссию об интеллектуальной робости автора принципа «de omnibus dubito», обратимся сразу к аргументам от неразвитости нейрофизиологии в XVII веке. Авторы указанной позиции, на наш взгляд, явно смешивают две не просто различные, но прямо противоположные вещи - теоретическое, философское понятие Декарта о рефлексе с ограниченными естественнонаучными представлениями его времени, опираясь на которые Декарт пытался представить себе механизм его функционирования. Последние, разумеется, безнадежно устарели за три с лишним века, которые отделяют нас от Декарта, и представляют сегодня чисто исторический интерес. Но совсем иначе дело обстоит с его теоретическим понятием рефлекса, которое, не будучи по содержанию связано с одной из возможных особенных форм своей реализации более, чем с любой иной, и не могло сколько-нибудь устареть вместе с представлением о мозговых клапанах. В этой же связи заметим, что якобы страшная для материалистов перспектива «следовать знаменитому философу до конца» при более тщательном рассмотрении оказывается далеко не такой уж пугающей. Ибо, строго следуя логике «знаменитого философа», мы отнюдь не обязаны вместе с Ч. Шеррингтоном останавливаться у того тупика, в который уперлась мысль Декарта, но можем и должны выйти за ее пределы, т. е. перейти к материалистическому монизму Б. В предисловии к вышеназванной книге Ч. Шеррингтона, написанном, в целом, с большим пиететом к великому английскому физиологу, Э. Айрапетьянц и А. Батуев на странице 14 указанного издания пишут: « Так в финале жизни великого физиолога явился как бы некий его однофамилец с философскими заблуждениями в понимании и человека, и его природы». I 9 СпинозыI с тем, чтобы, опираясь на его принципиальное, а потому в полной мере сохраняющее свою силу и поныне, решение картезианской психофизической проблемы, не топтаться на уровне задач XVII века, а, идя в ногу со своим временем, решать задачу построения подлинно материалистической физиологии и психологииII. Вернемся, однако, к позиции тех философов, психологов и физиологов, которые не только не обвиняют Декарта в создании тупика дуализма, но, напротив, горячо приветствуют его как основоположника материалистического, естественнонаучного подхода к изучению человека. Вот как подобную позицию формулировал, в частности, П.К.Анохин: «... он (Декарт - А.С.) дал законченную схему отношений между стимулом и ответом, и одного этого было достаточно, чтобы человеческая мысль, бесплодно кружившаяся около проблемы «души», встала на ясный естественнонаучный путь плодотворных исследований» (Анохин, стр. 30). Как видим, и у П.К.Анохина энтузиазм вызывает не система Декарта, взятая в целом как конкретный теоретический организм, но лишь одна ее часть, произвольно извлеченная из состава целого и противопоставленная всему остальному. Часть эта - учение о рефлексе, в котором Декарт выразил свое представление о животных (согласно его теории они вовсе лишены души) и о теле человека как бездушных рефлекторных машинах. 0т Декарта, в принципе, возможны два пути: вперед - путь Спинозы, и назад - путь окказионалистов, которые, отталкиваясь в своих философских построениях от наиболее слабых мест в логике Декарта, дошли до откровенной мистики. Подробнее об этом см. статью: В. В. Давыдов, Е. Э. Иллеш Исторические корни психофизического параллелизма. - Вопросы философии, 1979, № 11, с. 139-150. II В физиологии такая в высшей степени плодотворная попытка опериться на логику Спинозы представлена в трудах Н. А. Бернштейна. I 10 Все поведение животного, по мнению Декарта, может быть объяснено исключительно на основе чисто механической причинности как функция устроенного соответствующим образом протяженного тела. Так что для каузального понимания поведения животных нет ни малейшей необходимости привлекать какую бы то ни было душу, ни разумную, «ни чего другого, что могло бы служить для него растительной или чувствующей душой» (Декарт, стр. 293). Что же касается человека, то его тело тоже автомат, способный действовать вполне самопроизвольно, но только постольку, поскольку им осуществляется чисто биологические функции, общие человеку с животными и растениями. Напротив, специфически человеческое поведение, по глубокому убеждению Декарта, может быть понято только благодаря деятельности непротяженной души, способной по своей (свободной) воле изменять и направлять движения телесной машины. Нетрудно усмотреть в вышеприведенных положениях Декарта дуализм, различить в них две тенденции - материалистическую и идеалистическую, соответственно, две «методологии»: объективную, естественнонаучную, и субъективную, интроспекционистскую. Следовательно, будучи материалистами, мы должны отделить в философии Декарта зерна от плевел, «рациональное зерно» от «идеалистической шелухи», вооружиться в психологическом исследовании и животных, и человека естественнонаучной идеей рефлекса, а бестелесной душой предоставить возможность заниматься теологам и историкам философии. Вот ход рассуждений, типичный для всех физиологов и психологов, исходящих из представления о рефлекторном происхождении психических процессов. Однако эти рассуждения при всей их распространенности, содержат на наш взгляд, принципиальную ошибку уже в самом своем основании. Действительно, у Декарта можно усмотреть тенденции материалистические и идеалистические, как, впрочем, и многие другие. Но чего в философии Декарта нет, так это эклектики, т.е. произвольного сочетания 11 нескольких принципиально разнородных теоретических подходов. А это значит, что все попытки строить монистическую, материалистическую психологию, выхватив из целостной системы Декарта идею рефлекса и противопоставив ее идее бестелесно-непротяженной души, не могут привести к материалистическому идеалу. Открещиваясь от картезианской непротяженной души, как от идеалистического соблазна, к материализму не придешь, ибо, как справедливо заметил Гегель, «убегающий еще не свободен, потому что он в своем бегстве все еще обусловливается тем, от чего он убегает» (Гегель, стр. 233). Теорию рефлекса извлекают из системы Декарта как нечто устойчивое и самодостаточное, однако вся история психологии и физиологии ярко демонстрирует недостаточность, неполноту этого принципа. Всякий раз попытки построить целостную, внутренне непротиворечивую теорию, основанную исключительно на принципе рефлекторности, терпят неудачу из-за того, что в нее, помимо воли и желания авторов, с какой-то роковой неизбежностью проникает нечто другое, противоположное этому принципу. Примером этому может послужить история с так называемым «рефлексом цели», который были вынуждены ввести в свою теоретическую конструкцию сначала И.П. Павлов, а за ним и кибернетики, пытающиеся, опираясь на рефлекторную концепцию, моделировать человеческую психику (Амосов). Особенно примечательный конфуз вышел с этим «рефлексом» у самого Ивана Петровича, считавшего, как известно, грех антропоморфизма тягчайшим для физиолога. Введя понятие цели в объяснение деятельности чисто материальных механизмов центральной нервной системы, он, сам того не желая, впустил в храм антиантропоморфизма вражеского лазутчика - телеологизм, т. к. телеология сама по себе есть не что иное, как «несколько более утонченная форма того же самого антропоморфизма» (Васильев & Науменко, стр. 66). И в рефлекторной теории она «оказалась неизбежным дополнением к грубо механистическому воззрению, как бы зеркально перевернутым изображением его 12 несовершенства» (Васильев & Науменко, стр. 66). Аналогичная же причина в психологии привела к краху классического, т. е. логически последовательного, бихевиоризма. «Сознание», выгнанное в дверь в угоду последовательно проводимому принципу рефлекторности, благополучно влезло в окно, лишь слегка терминологически загримированным. Суть же всех этих злоключений адептов рефлекторности заключается в том, что представление о протяженном немыслящем теле, включая специфичный ему рефлекторный принцип, и о непротяженной бестелесной душе не просто внешним образом соединены в системе Декарта, но взаимно предполагают и взаимодополняют друг друга, являясь имманентными сторонами органического целого. Вот как подобную логическую ситуацию характеризует Гегель: «Мысль о каком-либо нечто влечет за собой мысль о другом, и мы знаем, что имеется не только нечто, но также еще и другое. Но другое не есть то, что мы лишь находим, так что нечто могло бы мыслиться также и без него, но нечто есть в себе другое самого себя, и в другом для него объективируется его же собственная граница. Если же мы теперь поставим вопрос, в чем состоит различие между нечто и другим, то окажется, что оба они суть одно и то же» (Гегель, стр. 231). Итак, что же является ближайшей причиной, побудившей Декарта наделить машину человеческого тела бестелесно-непротяженной душой, а вслед за этим и весь мир расколоть на две враждебно противостоящие друг другу субстанции? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к «Рассуждению о методе» Декарта, где он указывает на принципиальные различия между «самыми тупыми» людьми и самыми совершенными машинами, «которые имели бы сходство с нашими телами и подражали бы нашим действиям настолько, насколько это возможно в моральном отношении» (Декарт, стр. 300). Первым основанием для различения человека и машины у Декарта является то, что даже самая совершенная машина, какую только можно вообразить или, как выражается Де- 13 карт, какая «возможна в моральном отношении», неспособна к осмысленной речи, «... можно хорошо себе представить машину, - рассуждает Декарт, - сделанную так, что она будет произносить слова и даже что она будет произносить некоторые из этих слов по поводу телесных действий, которые будут вызывать некоторые изменения в ее органах; например, если тронуть ее в известном месте, то она спросит, что ей хотят сказать, а если в другом, то она закричит, что ей делают больно и тому подобное...» (Декарт, стр. 301). Иными словами, согласно Декарту, можно построить такую рефлекторную машину, которая будет внешним образом моделировать человеческую речь, связывая по принципу механической ассоциации определенные вербальные реакции с определенными стимулами. Но такая механическая болтовня не будет иметь ничего общего с человеческой речью, ибо эта машина «не сможет расположить их (отдельные «слова», входящие в состав ее вербальных реакций - А. С.) различно в соответствии со смыслом всего того, что будет говориться в ее присутствии» (Декарт, стр. 301). Не сможет потому, что порядок и связь слов и отдельных предложений в машинной «речи» будет отражать порядок и связь конечного числа элементов ее конструкции, ее специфическое устройство, ее программу, но вовсе не бесконечно разнообразные порядок и связь вещей вне ее механической (или суперкибернетической) «головы», не предметный смысл некоторой всегда уникально-неповторимой ситуации, развернутой перед этой машиной либо в виде некоторого конкретного сцепления протяженных, чувственных вещей, либо в виде порядка, и связи идей, содержащихся в речи человека-собеседника. Таким образом, уже в своем XVII веже Декарт прекрасно понимал всю бесперспективность попыток строить теорию человеческой речи, основываясь на принципе механической ассоциации. И не его вина, а тем более не его заслуга, если в веке XX такие попытки привели к созданию рефлекторной теории речи как «второй сигнальной системы». Более трех столетий после смерти автора «Рассуждений 14 о методе» все еще можно прочитать следующее: «Современная физиология высшей нервной деятельности человека учением о второй сигнальной системе «обосновывает со стороны механизма мозговой деятельности человека… выводы о целостном, системном или структурном характере речи и мышления» (Ананьев, стр. 11). И писалось это не в дни печально известной «Павловской сессии», а в годы оттепели, когда за отказ клясться именем Павлова уже не волокли на Голгофу. А вот фрагмент из книги с выразительным названием «Моделирование мышления и психики». «Принципиально возможно создать модель, - пишет Н.М.Амосов, - приближается по сложности к мозгу. Все дело в том, как расположить в ней элементы, чтобы при их взаимодействии она более или менее полно повторяла живой организм. Иначе говоря, задача состоит в том, чтобы создать машины, имеющие такие же программы деятельности, как и мозг» (Амосов, стр. 5). Интересно сопоставить эту мысль Н.М.Амосова со вторым основанием для различения человека и машины, которое Декарт приводит сразу же вслед за первым. «Второе средство состоит в том, что, хотя бы такие машины выполняли много вещей так же хорошо или, может быть даже лучше, чем кто-либо из нас, они неизбежно не могли бы выполнять ряда других, благодаря чему обнаружилось бы, что они действуют не сознательно, но лишь в силу расположения своих органов. (Своей программы, добавим мы, выражаясь современным языком – А.С.) Ибо, в то время как разум является орудием универсальным, которое может служить при всякого рода обстоятельствах, эти органы нуждаются в некотором особом расположении для выполнения каждого особого действия. Отсюда явствует, что морально невозможно иметь достаточно органов в одной машине, чтобы заставлять ее действовать во всех обстоятельствах жизни таким образом, как нам позволяет действовать наш разум» (Декарт, стр. 301). Иными словами способность человека действовать (и, в частности, говорить) не сообразно с устройством своей те- 15 лодвигательной (соответственно – речедвигательной) телесной машины, но, сообразуясь с каждый раз уникальнонеповторимой формой и расположением предметных обстоятельств его деятельности, его, человека, универсальность принципиально не могут быть поняты из механического устройства его тела. Бесконечное число телесных механизмов (совершенно безразлично – буквально механических, как в схеме Декарта, или электронных, как у Амосова) заранее предуготовленных для действий в бесконечно разнообразных предметных обстоятельствах, которые могут встретиться, а могут и не встретиться в жизни человека, в его теле просто не уместятся (если б даже им было откуда взяться), а следовательно, причину человеческой универсальности, как раз составляющей специфическое отличие человека от самой совершенной машины, надо искать не в устройстве его протяженного тела, а в непротяженной мыслящей душе. Таков категорический вывод Декарта. Может ли современное естественнонаучно ориентированное мышление принять этот вывод? Разумеется, нет! Нет, ибо оно в принципе не хочет иметь дело с какими бы то ни было душами и непротяженными субстанциями, справедливо относя их в разряд пережитков средневековой мистики. Поэтому единственным предметом, заслуживающим внимания, естественнонаучное мышление полагает такой предмет, все без исключения свойства которого могут быть поняты как те или иные функции его пространственных, «протяженных» структур, предмет всецело причиносообразный. Иначе говоря, предмет естественных наук – это вещь последовательно обездушенная, деантропоморфизированная. Это единственная здравая, более того, единственно возможная позиция для того, чтобы от средневековой алхимии перейти к современной химии. Однако, как только указанную логику пытаются приложить к изучению человека, а именно к ней, как к идеалу стремится вся естественнонаучно ориентированная психология, так сразу же эта логика переходит в свою противоположность и начинает массами порождать фантомов, вроде целого мира совершенно непротя- 16 женных гомункулусов, которые, обитая где-то там, в мозгу, «осознают информацию», представляемую им органами чувств в «закодированном виде» (Дубровский). Справедливости ради надо заметить, что этот, несколько неожиданный, возврат в лабораторию алхимика происходит совершенно стихийно, без чьего-либо злокозненного умысла. Поскольку человека пытаются изучать «совершенно объективно», предварительно очистив как предмет естественнонаучного теоретизирования от всего субъективночеловеческого или антропоморфного, от всего целесообразного, то оставшийся после такой идеализации обрубок живого, целостного человека будет, в совершенно точном смысле этого слова, машиноморфен. И тогда эту бездушную машину, дабы она хоть немного походила на своей жизненный прототип, приходится вновь наделять человекообразными, антропоморфными качествами в виде «рефлексов цели», «рефлексов свободы» и т.п., т.е. нашим архиобъективным исследователям человека приходится, в поисках недостающих элементов научного анализа, вновь отправляться в мир духов. Так, пытаясь уйти от Декарта с его непротяженной субстанцией, к ней же и возвращаются. От непротяженной субстанции пытаются избавиться, обращаясь к ее абстрактной противоположности – субстанции абстрактно протяженной. От Декарта идут к Декарту же, оставаясь в рамках заложенного им в фундамент науки Нового времени специфического способа полагания объекта, предполагающего описанную выше его деантропоморфизацию. А, значит, вместе с Декартом и расплачиваются за ограниченность своих представлений, будучи вынужденными дополнять их откровенной мистикой; вновь и вновь воспроизводить все тот же замшелый картезианский дуализм. Позитивный, сохраняющий и поныне свою силу вывод Декарта сам по себе отрицателен. Он гласит: нельзя понять человека как существо свободное и универсальное, т.е. в его всеобщей природе, пытаясь выводить эти качества из устройства его протяженного тела, рассматриваемого в аб- 17 стракции, в отвлечении от универсального мира его предметности. Это категорическое декартовское «нельзя» совершенно того же рода, что и констатация, что нельзя понять природу горения с помощью теории флогистона, что нельзя создать вечный двигатель и т.п., а потому с ним необходимо считаться всем, кто с позиций сколь угодно «современной» науки подступается к проблеме человека. Нетрудно заметить, что в категорическом декартовском «нельзя» выражена не вся позиция Декарта. Цельный, логически не отпрепарированный Декарт не ограничивался этим отрицательным выводом, но от него переходил к утверждению о существовании двух субстанций. И хотим мы того, или нет, но Декарт вошел в историю человеческой культуры именно как дуалист. Именно он заложил такой фундамент новоевропейской науки о человеке, на котором невозможно построить устойчивое здание теории. Три столетия такие попытки раз за разом приводили к одному и тому же печальному исходу – здание, расколотое противоречиями, разваливалось на части, в которых не состояло труда узнать все те же две картезианские половинки. И что особенно удивительно, сразу же вслед за Декартом в том же XVII веке Бенедикт Спиноза предложил гениальный по простоте и, главное, последовательно материалистический выход из лабиринта картезианского дуализма. Почему же, спрашивается, за очень немногими исключениями, к которым правда надо отнести Г.Гегеля и К.Маркса, абсолютное большинство теоретиков и поныне предпочитает следовать не за Спинозой, а за Декартом? Или, не будь у философии Нового времени этого l`enfant terrible, то, по крайней мере, история психологии сложилась бы более благополучно? И соответственно прав П.Я.Гальперин, упрекая Декарта за то, что он своими диалектическими фокусами расколол человека надвое, предложив классическую формулировку проблемы дуализма души и тела? «Декарту принадлежит, - пишет П.Я.Гальперин, - (в исторической ретроспективе сомнительная, а в наше время уже 18 1.бесспорно отрицательная) честь указания четких признаков такого дуализма. … пока сохраняется такое различение (различение тела и души как двух субстанций - А.С.) пропасть между ними представляется абсолютной, непреодолимой» (Гальперин, стр. 42). Можно подписаться под каждым словом в этой констатации печальных последствий для психологии, которыми чревато некритическое принятие картезианской логики. Однако не будем спешить с упреками Рене Декарту. Попробуем прежде разобраться в действительных, постоянно воспроизводящих себя предпосылках как самого картезианского дуализма, так и исключительной живучести последнего. 1.2. Исторические корни дуализма Понятие, согласно концептуалистской традиции, в частности, понятие человека, есть значение термина, фиксирующее совокупность признаков, абстрактно общих для данного класса предметов. Соответственно, «понятие человека», согласно этой логике, есть совокупность признаков абстрактно общих и египетскому рабу и современному предпринимателю, и восточному мистику и Рене Декарту. Вряд ли надо доказывать, что при такой логике, отбрасывающей все реальные различия как межу отдельными историческими эпохами, так и между отдельными людьми внутри этих эпох, так называемое «понятие человека» будет набором банальностей, фиксирующих, что все люди суть особи биологического вида homo sapiens, и всем им, чтобы жить, должно есть, пить и размножаться. Даже необходимость иметь одежду и жилище не войдет в это «понятие», так как тогда под него нельзя будет подвести первобытные племена, не знающие ни того, ни другого. Нет нужды останавливаться на критике подобного представления о понятии. Здесь нам необходимо подчеркнуть лишь одну сторону концептуалистской логики – ее аисторизм. 19 Концептуалистская логика в принципе не способна дать вразумительный ответ на вопрос: почему различные исторические эпохи формировали столь непохожие друг на друга представления о природе человека. Почему, скажем, в скульптуре и живописи разных эпох внимание художников привлекали совершенно различные части человеческого тела? Так, для древнего грека не было ничего более естественного, чем обращать особое внимание на пластику, лепку мускулатуры человеческого тела, по сравнению с которыми лицо отходило, в известной мере на второй план, а глаза и подавно представлялись чем-то третьестепенным. Напротив, в эпоху христианского средневековья распределение внимания художника прямо обратное. Художникахристианина в первую очередь интересуют глаза его модели. В них и через них иконописец, как много веков спустя Фихте, видит окно в душу человека, составляющую его, человека, глубинную сущность, по сравнению с которой его тело само по себе уже не имеет никакого значения, а потому, как на византийских и древнерусских иконах, может быть изображено в высшей степени условно и схематично. Дабы не пришлось объяснять такое специфическое перераспределение внимания художников разных эпох, ну, скажем, изменением в физическом устройстве их зрения, необходимо обратиться к принципиально иной логике. Так вот, с точки зрения логики диалектической, понятие некоторого предмета не рождается в созерцании субъектом единичного предмета или целого класса таковых. В идеальном образе предмета, в его понятии фиксируется не физическое отношение между телами предмета и субъекта познания, но исторически возникающие и развивающиеся общественные способы и формы деятельности человечества с данным предметом. Понятие человека не составляет в этом смысле исключения. В нем каждая эпоха фиксирует принципы и формы отношения общества к человеку. Иначе говоря, в понятии человека каждая эпоха идеализирует самое себя как кон- 20 кретно-историческую «совокупность общественных отношений». Поэтому исключительно через конкретноисторический анализ этих общественных отношений, отношений человека к человеку, или как любили выражаться старые философы, человека к самому себе, только и можно понять, почему древние греки и римляне представляли человека по преимуществу в виде прекрасного тела, средневековое христианство усматривало его глубинную сущность в бестелесной душе, а Новое время в лице Декарта постулировало двойственную психофизическую его природу. А, следовательно, и корни психофизической проблемы надо искать не в душной фаустовской келье, а в широкой социальной действительности. Историк Ключевский как-то остроумно заметил, что прежде психология была наукой о человеческой душе, а теперь – это наука об ее отсутствии. Это наблюдение точно отражает тенденцию большинства естественнонаучно, а точнее - позитивистски ориентированных психологических школ, прилагающих немалые усилия дабы «очистить» теорию от малейшего следа «души», справедливо видя в последней атавизм религиозных представлений. Все феномены душевной жизни человека пытаются редуцировать к их материальной, земной основе, объяснить их как функцию специфически организованной человеческой телесности, видя в этом свою научную миссию. Между тем, после выполнения этой задачи «…главноето остается не сделанным. А именно, то обстоятельство, что земная основа отделяет себя от самой себя и переносит себя в облака как некоторое самостоятельное царство, может быть объяснено только саморазорванностью и самопротиворечивостью этой земной основы. Следовательно, последняя, во-первых, сама должна быть понята в своем противоречии, а затем практически революционизирована путем устранения этого противоречия» (Маркс, стр. 265). Эта известная мысль Маркса на наш взгляд как нельзя лучше объясняет причину той теоретической коллизии, которая и поныне остается родовым кошмаром для теоретической психо- 21 логии. Декарт прекрасно понимал всю бессмысленность попыток сведения, редукции феноменов духовной природы человека к его «земной», абстрактно-телесной основе. Но сегодня, усвоить этот урок XVII века, еще полдела. Пора сделать и следующий шаг к преодолению картезианского дуализма. И сделать это можно только поняв, что последний есть лишь точное теоретическое описание фактического положения вещей, фактического распадения человека на две абстрактно независимые половины: бесплотную, лишенную телесности душу, и абстрактно-протяженную, обездушенную плоть. Как возможна такая абстракция? Ответить на этот вопрос можно только объяснив как возможен, как исторически возникает отчужденный, наемный труд, который здесь на земле «отчуждает от человека его собственное тело, как и природу вне его, как и его духовную сущность, его человеческую сущность» (Маркс, Тезисы о Фейербахе, стр. 265), что затем лишь отражается в картезианской теории двух субстанций. Здесь, разумеется, напрашивается сразу несколько вопросов. Какие, собственно, основания, кроме того, что Декарт, вообще, жил на заре Нового времени, позволяют связывать его чисто теоретические представления с социальноэкономическим характером производства современной ему эпохи? Как, каким образом наличное состояние становящегося буржуазного общества и место в нем человека могли отразиться в столь отвлеченных категориях, как протяженная и непротяженная субстанции? Где, наконец, в текстах самого Декарта есть, и есть ли в них вообще, хоть малейший намек на то, что его понимание природы человека хоть както связано с феноменом наемного труда? Что ж, попробуем ответить на все эти вполне правомерные вопросы. Вспомним, уже приводившееся нами выше рассуждение, в котором Декарт доказывает необходимость наделения человеческого тела разумом, непротяженной мыслящей душой. Он сравнивает человека с машиной и замечает, что не 22 просто различие, но противоположность человека и рефлекторной машины заключается в том, что действия самой совершенной машины, какую только можно вообразить, основывается на принципе сигнальности, тогда как человеческая деятельность универсальна, то есть предметна. А далее, будучи не в состоянии указать на подлинное основание человеческой универсальности, рационально ее объяснить, Декарт оказывается вынужденным наделить человека непротяженной душой. Само это рассуждение характерно именно для Нового времени. Во-первых, Декарт вообще считает нужным доказывать, что у человека есть душа, и, во-вторых, замечательно то, как он это делает. Характерно, что человека Декарт сравнивает не с Богом и не с каким либо иным духом, но с машиной, то есть вещью не только заведомо бездушной, но и неживой. Противоречие между очевидной тождественностью их телесной основы sub specie spatii и столь же очевидной противоположностью действительного способа их действия – человек в противоположность машине способен действовать и действует универсально – приводит Декарта к необходимости постулировать двойственную природу человека, а, значит, сразу же сталкивает его с нелегкой проблемой координации противоположных субстанций в живом человекеI. Для этого Декарту пришлось привлечь на помощь т.н. «животных духов», шишковидную железу, мозговые клапаны, словом, множество чисто умозрительных гипотетических представлений, которые, согласно его замыслу, и должны были хоть как-то заполнить пропасть, образовавшуюся между двумя субстанциями и расколовшую человека на две несоединимые половинки. Должны были, но так и не смогли, ибо трещина дуализКак-то они должны взаимодействовать, иначе какой прок в мыслящей душе, если она не может управлять телом по своей воле, но в то же время, согласно их определению в качестве абстрактно противоположных субстанций, они не могут взаимодействовать никак. I 23 ма, прежде чем расколоть человека в картезианской теории, расколола его в реальной жизни. Но прошла она не между протяженной шишковидной железой и непротяженной душой. Трещина дуализма расколола действительное мыслящее тело человека, отколов от него его неотъемлемую часть – его «неорганическое тело», или, во всяком случае, существенную часть последнего. Необходимой предпосылкой складывавшегося на заре Нового времени товарно-капиталистического способа производства является наличие рабочих, свободных, по выражению Маркса, в «двояком смысле» (Маркс, Капитал, стр. 726), то есть свободных лично, и «свободных» от каких бы то ни было средств производства, лишенных их. «В истории первоначального накопления эпоху составляют перевороты, которые служат рычагом для возникающего класса капиталистов, и прежде всего те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отрываются от средств своего существования и выбрасываются на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев. Экспроприация земли у сельскохозяйственного производителя, крестьянина, составляет основу всего процесса» (Маркс, стр. 728). Однако, то, чего лишаются массы людей в процессе их экспроприации – материальные условия производства человеческой жизни – отнюдь не есть нечто безразличное и, в своей «протяженной» телесности, внешнее для личности каждого из них. Если человеческого младенца сразу же после рождения какие-либо обстоятельства лишают возможности овладеть всей совокупностью материальных средств человеческой деятельности, созданных предшествующими поколениями людей, то он скорее всего просто погибнет. В тех редких случаях, когда дети, выросшие в стае животных на манер киплинговского Маугли, выживали физически, они так никогда и не становились людьми в собственном смысле слова, то есть, согласно теории Декарта, для объяснения их поведения не понадобилось бы привлекать какую бы то ни было душу. В человеческой истории, однако, куда более распро- 24 странены случаи, когда человек уже в зрелом возрасте лишается материальных средств своей жизнедеятельности. И за примерами таких драматических, а порой и трагических для человека коллизий нет надобности отправляться в тропические джунгли Индии, ибо их можно встретить в изобилии и в цивилизованной ЕвропеI. Но особенно богатой на такие примеры бывают эпохи первоначального накопления капитала. Так, в Англии «Пролог переворота, создавшего основу капиталистического способа производства, разыгрался в последнюю треть XV и первые десятилетия XVI столетия. Масса поставленных вне закона пролетариев была выброшена на рынок труда» (Маркс, стр. 729-730). Скальпель, или вернее, топор реальной исторической абстракции рассек действительное мыслящее тело человека на две враждебно противостоящие друг другу половинки. И ровно в той мере, в какой это послужило развитию его неорганической половины – мира вещей, эта абстракция привела к деградации и разложению его органической части – реального, живого человека. В лучшем случае, если отдельному человеку удавалось на договорных началах вступить в деятельное отношение со своим утраченным телом, он становился рабом последнего, превращаясь в его частичный, обезличенный придаток. В худшем случае, если в силу неблагоприятной для него конъюнктуры на рынке труда такая сделка оказывалась для него невозможной, само его органическое тело становилось обреченным на смерть с такой же необходимостью, как если бы топор вышеназванной исторической абстракции расчленил само его живое органическое тело. Нейропсихология наглядно демонстрирует, как распадаются отдельные психические функции человека при локальных поражениях мозговой ткани. При этом перед глазами исследователя проходят жуткие картины больных людей, которые в результате выпадения функций тех или иных Россия, переживающая сегодня второе издание этой эпохи, может с успехом пополнить копилку этих примеров. I 25 участков мозга лишаются таких специфически человеческих способностей, как способность к произвольному движению, письму или речи. Историческая психология может продемонстрировать не менее, если не более, жуткие картины распада человеческой личности у людей с пока еще вполне физиологически сохранным мозгом. Смерть последней коровы или лошаденки, потеря земли, безработица, политические или расовые преследования, лишающие человека возможности трудиться, т.е. возможности заниматься специфически-человеческим делом, – вот те «локальные поражения» подлинного субстрата человеческой деятельности и мышления, человеческой психики, которые могут привести и с жестокой необходимостью приводят сначала к различным отклонениям от нормы, а затем и к полному распаду человеческой личности. Разумеется, такое средство человеческой жизнедеятельности, как речь нельзя отнять у человека так же, как и его землю. Но и сама речь человека, лишенного средств для человеческой жизни и надежды обрести их когда-либо вновь, превращается в бессвязное бормотание обитателя Бедлама. Поэтому не так уж и далек от истины экспроприированный своими дочерьми шекспировский король, когда он, повстречав на дороге другого, экспроприированного своим братом, беднягу, восклицает: «Неужели вот это, собственно, и есть человек? Присмотритесь к нему. На нем все свое, ничего чужого. Ни шелка от шелковичного червя, ни воловьей кожи, ни овечьей шерсти, ни душистой струи от мускусной кошки! Все мы с вами поддельные, а он – настоящий. Неприкрашенный человек – и есть именно это бедное, голое двуногое животное, и больше ничего» (Шекспир, стр. 501). До тех пор пока, как это было в докапиталистической Европе, у объединенных в общину крестьян господствует непосредственная общая собственность на землю, до тех пор господствуют «отношения работника к земле как к природному условию производства, к которому он относится как к своему собственному неорганическому наличному бытию, как к лаборатории своих сил и к той области, где господ- 26 ствует его воля» (Маркс, Экономические рукописи 18571861 гг., стр. 487). Поэтому земля – основное средство производства в эту эпоху – выступает как вещь непосредственно антропоморфная, как естественное продолжение тела, обрабатывающего ее работника. Она столь же послушна его воле, как его рука или нога. Крестьянин буквально «чувствует» свою землю. Совсем иную картину мы застаем в Новое время, когда трещина отчуждения уже расколола это мыслящее тело человека. Формально воля человека все еще относится к своему собственному органическому телу как к сфере своего господства. Более того, с ликвидацией феодальной зависимости воля отдельного индивида становится абсолютно, абстрактно свободной как никогда прежде. Однако посмотрим чего эта воля может теперь желать, какие определения она может абстрактно свободно положить в себя? Для того, чтобы жить по-человечески, а к другой жизни человек не приспособлен, человек должен с помощью материальных человеческих орудий воздействовать на живую и неживую природу, добывая себе из нее средства своего существования. Следовательно, первейшее определение человеческой воли должно побуждать человека к труду как необходимой предпосылке человеческого существования. Однако именно этого, настоятельнейшего пожелания своей воли человек как раз и не может исполнить в силу того, что он отчужден от материальных средств производства своей жизни. Он «свободен» пойти направо или пойти налево, покуда его еще несут его голодные ноги, но он не способен жить, ибо для человеческой жизни его природное органическое тело само по себе еще недостаточно. Поэтому единственное, что ему остается, это продать свою способность к труду собственнику средств производства и тем самым эмпирически реализовать «мистическую» картезианскую абстракцию немыслящего протяженного машинообразного тела и мыслящей непротяженной души, наделенной абстрактной свободой воли. Так человек, лишаясь своего неорганического тела, ли- 27 шается и своего собственного органического тела, будучи вновь и вновь вынуждаем социальными обстоятельствами передавать право распоряжаться «машиной» своего собственного тела безличной воле капитала, так между протяженной субстанцией его порабощенного тела и непротяженной абстрактно свободной душей не остается буквально ничего общего. Естественно, что эту пропасть не заполнить никакими животными духами и никакими словесными увертками с помощью «информации» и «нейродинамических кодов», ибо практические предпосылки объективных теоретических иллюзий не могут быть устранены чисто теоретическими спекуляциями. Разумеется, мы не утверждаем, что формулируя свое дуалистическое понимание природы человека Рене Декарт метафорически изображал саморазорванность человека Нового времени. Разумеется, в своем становлении и развитии картезианская антропология опосредовалось всей предшествующей историей научно-философской разработки понятия человека от античности до средневековой схоластики. Но мы утверждаем, что именно конкретноисторический социальный образ, всеобщаяI физиономия его современника, схваченные культурно (в том числе эстетически и нравственно) развитым воображением философа, только и могли послужить тем образом целого, которое определило вектор и способ переработки теоретического наследства, доставшегося Декарту от античности и средневековья. То направление и тот способ, которые в конечном итоге и привели Декарта от представления о всего лишь различии тела и души к представлению об их абстрактной, несоединимой противоположности. И если сбросить со счетов эту действительную историческую предпосылку, воспроизводящую себя во все более I Всеобщая в диалектическом смысле, т.е. отнюдь не общая всем даже в такой развитой буржуазной стране XVII века, как Голландия. 28 широких масштабах все три столетия, отделяющий нас от Декарта, то совершенно необъяснимым станет факт удивительной живучести картезианского дуализма, который не только не обнаруживает признаков старческого одряхления, но вербует себе все новых и новых сторонников в таких науках, как кибернетика и нейрофизиология, вплоть до новомодной академической дисциплиной, гордо именующей себя «cognitive science». Столь же необъяснимой будет и та специфическая точка зрения, которая, опираясь на чисто картезианское представление о материи как абстрактно-протяженной субстанции, закрывает глаза на логическую необходимость дополнить ее односторонность бестелесной душой и в результате, уже в противоречие Декарту, не без пафоса провозглашает, что человек есть машина, только машина и ничего кроме машины. (Сравни известные рассуждения Сталина и Мао-цзе-Дуна о человеке-винтике). Выше уже отмечалось, что само сопоставление человека с машиной характерно именно для Нового времени. Позднее, после Декарта, такое сопоставление станет общераспространенным и в XVIII веке будет даже отмечено целым философским трактатом Ламетри, который просто и без затей назовет его – «Человек – машина». Ну, а если проследить данную тенденцию дальше, в ХХ век, когда отождествлять человека с машиной стало своего рода «хорошим тоном» для бихевиористов и кибернетиков, всерьез озабоченных конструированием машины «умней и талантливей человека», то придется признать, что Декарт действительно очень точно схватил объективную историческую тенденцию в понимании природы человека. Как машина вообще могла появиться в философской антропологии? Дабы ответить на этот вопрос посмотрим как она прежде появилась в реальной действительности. «Не требуется особой проницательности, - писал Маркс, - чтобы понять, что отправляясь, например, от возникшего из разложения крепостничества свободного труда, т.е. от наемного труда, машины могут возникнуть лишь в рамках проти- 29 воположности по отношению к живому труду, как чужая для него собственность и враждебная ему сила; другими словами, что машина должна противостоять рабочему как капитал» (Маркс, Экономические рукописи 1857-1861 гг., стр. 348). Иначе говоря, машина, появляясь на исторической арене, является миру не как безразличная для человека или даже полезная ему вещь, но как враждебно противостоящая ему сила. Как сила, обладающая своей враждебной ему волей, за которой лишь историческое развитие обнаруживает волю капитала, как общественного отношения. Как вещь непосредственно антропоморфная и в этом качестве вполне сопоставимая с человеком. Ну, а теоретические выводы из такого сопоставления уже находятся в непосредственной зависимости от степени развитости самого капитала. Для Декарта, который жил в XVII веке на заре капиталистической эпохи, вывод о нетождественности человека и машины был еще самоочевиден. И никто из его современников, даже из числа его философских оппонентов не пытался оспаривать этого его положения. Радикально противоположную картину мы застаем в ХХ веке. Здесь множеству исследователей человека столь же самоочевидным представляется тезис о полной тождественности машины и человека. Так что же произошло за те три столетия, которые отделяют нас от Декарта, что здравый смысл, диктующий нам что, самоочевидно, а что надо еще доказывать, диаметрально изменил свою точку зрения на указанную проблему. Обратимся вновь к «Капиталу». «Вся система капиталистического производства основывается на том, что рабочий продает свою рабочую силу как товар. Разделение труда делает эту рабочую силу односторонней, превращая ее в совершенно частичное искусство управлять отдельным частичным орудием» (Маркс, 1978, стр. 441). Человек, включенный в систему капиталистического производства, утрачивает, таким образом, свое главное родовое определение – быть субъектом труда универсального. Его труд становится 30 односторонним и машинообразным, а сам он вследствие этого утрачивает свое действительное отличие от конечной машины. Таким образом, первично отчужденный труд «превращает в машину» (Маркс, 1974, стр. 98) человека совершенно реально, и уже только во вторую очередь это превращение совершается идеально в теориях современных адептов стимул-реактивной, рефлекторной механики. Утрачивая свою универсальность, человеческая деятельность неизбежно теряет и другое свое сущностное определение – свободу. «Машинный труд, до крайней степени захватывая нервную систему, подавляет многостороннюю игру мускулов и отнимает у человека всякую возможности свободной физической и духовной деятельности» (Маркс, 1978, стр. 434). Однако свобода и универсальность не исчезают вовсе. Отчуждаясь от человека, они становятся определениями машины, машины капиталистического производства, капитала. «То, что теряют частичные рабочие, сосредоточивается в противовес им в капитале» (Маркс, 1978, стр. 374). Машина становится существом одушевленным ровно в той же степени, в какой человек низводится до уровня частичного придатка частичной машины. Что же происходит с человеком – наемным работником, когда он в силу принудительной необходимости отправляется на рынок труда, чтобы продать свою рабочую силу? Выше уже говорилось, что трещина дуализма расколола подлинное мыслящее тело человека уже в тот момент, когда он в историческом процессе первоначального накопления капитала лишился материальных средств своей жизнедеятельности. Однако, оставшаяся в его распоряжении часть, его живое человеческое тело, наделенное человеческими способностями – «душой», так же не может остаться целостным после этой операции. Трещины дуализма начинают раскалывать и его, наполняя прозаической реальностью картезианские абстракции тела и души, а затем идут и дальше, раскалывая, разрывая на части уже саму человеческую ду- 31 шуI. При капитализме акт купли-продажи составляет имманентную предпосылку процесса производства. Но в этом акте рабочий продает нанимателю не себя как целостную личность (тогда бы он превратился просто в его раба), но только свою абстрактную способность к труду – рабочую силу. А для этого он должен отличать себя как личность от своей рабочей силы, относиться к ней, причем, относиться как к чему-то внешнему и чуждому себеII. В то же время «как личность он постоянно должен сохранять отношение к своей рабочей силе как к своей собственности…» (Маркс, 1978, стр. 178). «Под рабочей силой, как способностью к труду, - пишет Маркс, - мы понимаем совокупность физических и духовных способностей, которыми обладает организм, живая личность человека, и которые пускаются им в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительские стоимости.» (Маркс, 1978, стр. 178) Но капиталистический способ производства, по крайней мере в индустриальной фазе своего развития, характеризуется тенденцией элиминировать необходимость в «духовных способностях» и свести труд непосредственного производителя, а следовательно, и рабочую силу, способную его выполнять, к возможно более простому и машинообразному виду. «Мануфактурное разделение труда приводит к тому, что духовные потенции материального процесса производства I Феномен так называемого «разорванного сознания», впервые изображенный Д.Дидро в «Племяннике Рамо», Гегель считал типичным именно для нового времени. II. Интересно отметить, что особенность, отличающая деятельность наемного рабочего от труда непосредственного собственника средств производства по ее психологическому содержанию – характеру реальных мотивов, своеобразно отражена обыденным сознанием в представлении о том, что наемнику свойственно работать «без души». Так в буржуазную эпоху даже обыденное сознание становится картезианским. 32 противостоят рабочим как чужая собственность и господствующая над ним сила. Этот процесс отделения начинается в простой кооперации, где капиталист по отношению к рабочему представляет единство и волю общественного трудового организма. Он развивается далее в мануфактуре, которая уродует рабочего, превращая его в частичного рабочего. Он завершается в крупной промышленности, которая отделяет науку, как самостоятельную потенцию производства, от труда и заставляет ее служить капиталу. В мануфактуре обогащение совокупного рабочего, а следовательно, и капитала общественными производительными силам обусловлено обеднением рабочего индивидуальными производительными силами.» (Маркс, 1978, стр. 374) И далее Маркс цитирует Фергюсона, который пишет: «Невежество есть мать промышленности, как и суеверий. Сила размышления и воображения подвержена ошибкам; но привычка двигать рукой или ногой не зависит от того и другого. Поэтому мануфактуры лучше всего процветают там, где наиболее подавлена духовная жизнь, так что мастерская может рассматриваться как машина, части которой составляют люди» (Маркс, 1978, стр. 374). Так капитал действием своих имманентных законов приводит к тому, что «духовная субстанция» полностью отделяется от «субстанции протяженной», так картезианская абстракция механического немыслящего тела обретает реальность в повседневной индустриальной действительности. Тем же актом продажи своей рабочей силы рабочий полагает себя как бестелесное существо, дух, обладающий абстрактной свободой воли. Как бестелесное существо, дух – ибо телесность-то как раз и отчуждается в акте куплипродажи рабочей силы. Как дух, обладающий свободой воли, ибо для того, чтобы заключать такие сделки, надо выступать в качестве юридического лица, свободная воля которого распространяется на рабочую силу как на свою собственность. Как дух, обладающий абстрактной свободой воли, ибо вся его свобода заключается в чисто умозрительной, аб- 33 страктной возможности не продавать ее вовсе. 1.3. Некоторые итоги Так обнаруживается, что психофизический дуализм был заложен в основание науки о человеке не злой волей Декарта, но объективными историческими законами развития самого человекаI. Так через критику общественных отношений раскрывается тайна поразительной живучести психофизического дуализма в современной психологии. Так снова подтверждается мысль Маркса, что «история промышленности и сложившееся предметное бытие промышленности являются раскрытой книгой человеческих сущностных сил, чувственно представшей перед нами человеческой психологией…» (Маркс, 1974, стр. 123). Некоторые направления современной психологии, стремясь встать на последовательно естественнонаучные позиции, препарируют систему Декарта, извлекая из нее рефлекторный принцип и отбрасывают картезианскую бестелесную душу как ненужный хлам. Однако такая «естественнонаучная» и как бы материалистическая революция на деле приводит лишь к закреплению в теории исторически преходящего, а потому в контексте исторического развития иллюзорного, образа человека буржуазного общества (притом, взятого с его страдательной, нереволюционной стороны) в качестве понятия человека вообще, человека как такового, а это и есть не что иное, как чистейшей воды идеализм. Так механистический материализм немедленно перехоНа предыдущих этапах человеческой истории дуализм тела и души либо вовсе отсутствовал, либо выступал в менее развитой форме различия, но еще не абстрактной противоположности двух начал в человеческой природе, как раз потому, что эти эпохи характеризовались иным, чем при капитализме, отношением человека к человеку и человека к природе, - конкретно – иными формами собственности на средства производства. I 34 дит в свою спиритуалистическую противоположность, когда с его позиций пытаются рассуждать о человеке. Сегодня эту простую истину стоило бы усвоить тем более основательно, что чуждый диалектике материализм в наше время все больше теряет кредит и в самих естественных науках. Так называемая научная психология правомерно стремится преодолеть умозрительный, спекулятивный характер своих построений, поставить их на твердую естественнонаучную основу. Однако, пытаясь искать естественную, природную основу человеческой психики в рефлекторных механизмах головного мозга, она как раз и придает человеческой психике сверхъестественный, фантастический характер. Естественные, природные предпосылки человеческой психики могут быть поняты только через анализ естественно-исторических законов возникновения и развития человеческой культуры, а эти законы есть ближайшим образом законы развития «промышленности». «Промышленность является действительным историческим отношением природы, а следовательно, и естествознания к человеку. Поэтому если ее рассматривать как экзотерическое раскрытие человеческих сущностных сил, то понятна станет и человеческая сущность природы, или природная сущность человека; в результате этого естествознание утратит свое абстрактно материальное или, вернее, идеалистической направление и станет основой человеческой науки… Становящаяся в человеческой истории – этом акте возникновения человеческого общества – природа является действительной природой человека; поэтому природа, какой она становится – хотя и в отчужденной форме – благодаря промышленности, есть истинная антропологическая природа (Маркс, 1974, стр. 124). Таким образом, только через теоретическую и практическую критику общественных отношений может быть устранена абстрактная противоположность тела и души, которая в форме психофизической, психофизиологической, социально-биологической и т.п. «проблем» до сих пор остаются камнем преткновения для попыток построить целостную психологическую теорию. «… только в общественно состоя- 35 нии субъективизм и объективизм, спиритуализм и материализм, деятельность и страдание утрачивают свое противопоставление друг другу, а тем самым и свое бытие в качестве таких противоположностей; мы видим, что разрешение теоретических противоположностей само оказывается возможным только практическим путем, только посредством практической энергии людей, и что поэтому их разрешение отнюдь не является задачей только познания, а представляет собой действительную жизненную задачу, которую философия (и психология, добавим мы – А.С.) не могла разрешить именно потому, что она видела в ней только теоретическую задачу (Маркс, 1974, стр. 123)». 36 Глава II Принципы рефлексивной теории деятельности 2.1. Введение Три четверти века тому назад Л.С. Выготский начал свои размышления об историческом смысле психологического кризиса словами: «В последнее время все чаще раздаются голоса, выдвигающие проблему общей психологии как проблему первостепенной важности» (Выготский, 1982, стр. 292). Сегодня слова классика звучат не менее, если не более актуально. После более чем двух десятков лет теоретической (методологической) разноголосицы российская психология более чем когда-либо нуждается в теоретической определенности, своего рода теоретической, идейной «вертикали». Дабы отмести возможные недоразумения, поясним – речь, упаси боже, не идет о вертикали административной. Последняя смертельна для подлинной науки. Речь идет всего лишь (но и не менее чем) о теоретическом стержне, без которого наука обречена на ползучий эмпиризм и банальность. И обрести такую теоретическую определенность необходимо здесь и сейчас, ибо в противном случае отечественная психология рискует утратить преемственность, потерять культурно-деятельностную школу, являющуюся нашим подлинно национальным достоянием. Не мы первые говорим об этом и настоятельно призываем к теоретическому решению этой проблемы. Об этом незадолго до своей смерти говорил В.В.Давыдов на «Первом методологическом семинаре Московского психологического общества, 24 ноября 1997 года. «Чем вызвана тематика нашего сегодняшнего семинара? – спрашивал он в своем вступительном слове и пояснял. - Теория деятельности когда-то, действительно, была 37 ведущей и основной в советской психологии, и не только в психологии, но и во многих гуманитарных науках. Затем, с начала девяностых годов, положение изменилось. Но если у нас сейчас происходит яростная критика основных положений теории деятельности, то на Западе, наоборот, последние двадцать лет все более крепнет интерес к этой теории» (Давыдов, 1998, стр. 36). Далее он упоминает ряд международных конгрессов, начиная с западноберлинского (1986 года), посвященных культурно-деятельностной тематике и говорит о том, что в порядке подготовки к IV Амстердамскому конгрессу, побывать на котором, самому В.В.Давыдову уже не было суждено, «нам важно выяснить, каковы наши новые подходы» (Давыдов, 1998, стр. 36). Сегодня, когда позади уже не только Амстердамский конгресс, но и последовавшие за ним конгрессы в Севилье, Сан-Диего и в Риме нам, российским наследникам великой диалектической традиции в философии и психологии было бы нелишним озаботиться выяснением наших сегодняшних теоретических подходов. А значит, опять актуально звучат для нас слова В.В.Давыдова: «Классический подход очень важен, интересен – на мой взгляд, его и нужно придерживаться, но всякие инновационные соображения также должны быть» (Давыдов, 1998, стр. 36). Добавим к сказанному, и мы убеждены, что В.В.Давыдов вряд ли стал бы возражать против такого дополнения, что инновации будут хороши, то есть будут развивать культурно-деятельностную теорию, а не хоронить ее, в том и только в том случае, если эти инновации не будут противоречить фундаментальным, мировоззренческим установкам «отцов основателей». Предлагаемое теоретическое исследование и есть попытка реализовать эту максиму. 38 2.2. От Декарта к Спинозе Теоретическое мышление никогда не начинает свое движение с нуля, на пустом месте, но всегда имеет дело с некоторой суммой знаний, теоретических представлений, накопленных предшествующими поколениями исследователей. Приступая к выработке и обоснованию нового понимания той или иной проблемы, в нашем случае проблемы человека, его жизни, психики, и сознания теоретику прежде всего приходится определить свое отношение к господствующим, а следовательно сложившимся до и независимо от него, представлениям о природе объекта его теоретизирования. Так, Декарту, как основоположнику новоевропейской философии, было необходимо так или иначе критически отнестись к религиозно-схоластическим представлениям о человеке, представлениям, согласно которым человек состоит из телесной оболочки, которая сама по себе несущественна и мертва, и некоторого бестелесного начала души, которая, каким-то волшебным способом поселяясь в человеческом теле, оживляет - одухотворяет последнее. Декарту в целом не удалось преодолеть приведенную выше точку зрения на природу человека, однако сам ход его размышлений представляет интерес, поскольку в нем отчетливо прослеживается тенденция, развитие и углубление которой привело Спинозу от картезианского дуализма к материалистическому монизму. Декарт различает два строго независимых начала: субстанцию мыслящую и субстанцию протяженную. Все конечные вещи представляют собой лишь модусы указанных субстанций. Они суть либо различные определения мышления, либо бездушно-протяженные тела. Невозможность какого-либо естественного взаимодействия между этими двумя субстанциями, их абсолютная независимость друг от друга вытекает уже из самого их определения в качестве субстанций абстрактно 39 противоположных, не имеющих между собой абсолютно ничего общего. Однако сам же Декарт не выдерживает до конца эту последовательно дуалистическую точку зрения, когда оказывается вынужденным, вопреки своим же собственным заверениям, признать очевидный факт взаимодействия этих двух субстанций в теле живого и мыслящего человека. Воля, т.е. модус мышления, способна определять человеческое тело к движению, равно как и чисто телесное страдание определяет человеческую душу к мышлению, к восприятию внешних тел. Картезианский человек, таким образом, вновь, как и в средние века, оказывается сложенным из двух начал, из двух «половинок» - из немыслящего, бездушного телаI и из бестелесной, мыслящей души. Между тем, человеческая душа, о которой пишет Декарт, есть не что иное как психика реальных людей, а это означает, что на принципиальный для психологии вопрос о субстанции всех ее феноменов Декарт дает однозначный ответ - субстанцией (сущностью) психики (души) является мышление, понимаемое как некоторый чисто бестелесный, нематериальный процесс, процесс, все специфические особенности которого могут быть поняты только при условии самого строгого отвлечения от каких бы то ни было определений мира протяженных тел, т.е. в конечном итоге только из бога. Бог же, в свою очередь, в понимании, как Декарта, так и христианских теологов есть дух, причем дух бесконечный, принципиально не могущий быть сколько-нибудь адекватно понятым посредством конечного человеческого мышления, а значит объяснение природы человеческого мышления (психики), в том числе - объяснение его универсальности, апеллирующее к богу есть мнимое объяснение и как таковое I. В отличие от схоластически-аристотелевской точки зрения, Декарт понимает душу, не как причину жизни органических тел. Жизнь последних с его точки зрения объясняется чисто механическими причинами. 40 по существу есть лишь некритическое описание некоторой эмпирии. Из этого же, между прочим, следует, что все психологические концепции, не выходящие за рамки картезианского дуализма и понимающие человеческую психику как некий чисто бестелесный, абстрактно-духовный процесс, существующий наряду, параллельно с чисто телесными процессами, не идут дальше эмпирического описания отдельных феноменов психического, а по уровню своей логики благополучно остаются на уровне XVII века. Но может быть в таком случае правы теоретики, которые вовсе отбрасывают картезианское представление о бестелесной душе и пытаются вывести все определения мышления, психики из материи, понимаемой опять-таки в духе Декарта, т.е. как абстрактно протяженная субстанция?I Увы, они, мы полагаем, находятся еще дальше от истины, чем последовательные спиритуалисты. Последние, пусть в извращенном, мистифицированном виде, признают специфику мышления. заключающуюся в его универсальности, тогда как все попытки реконструировать человеческую психику, исходя из картезианской протяженной субстанции, из материи, единственным свойством которой признается абстрактно-геометрическая протяженность, могут привести лишь к отождествлению человека с конечной и односторонней машиной. Между тем, сам Декарт прекрасно понимал принципиальное, качественное отличие человека от любого, пусть даже самого совершенного рефлекторного автомата. Сколь совершенна ни была бы такая машина, рассуждает Декарт, - и сколь бы внешне она ни походила на нас, мы всегда сможем отличить ее от человека. И одно из средств к этому «состоит в том, что хотя бы такие машины выполняли много вещей так же хорошо или, может быть, даже лучше, чем кто-либо из нас, они неизбежно не могли I Заметим, что именно такое представление о материи характерно для естественнонаучного мышления Нового времени и свою родословную оно ведет именно от Декарта. 41 бы выполнить ряда других, благодаря чему обнаружилось бы, что они действуют не сознательно, но лишь в силу расположения своих органов. Ибо, в то время как разум является орудием универсальным, которое может служить при всякого рода обстоятельствах, эти органы нуждаются в некотором особом расположении для выполнения каждого особого действия» (Декарт, стр. 301). Это рассуждение Декарта, помимо прочего, интересно еще в том отношении, что в нем, по существу, содержатся предпосылки выхода за рамки его дуалистической концепции и в неявной форме уже присутствует спинозовское понимание мышления, как способа действия мыслящего тела. Обосновывая принципиальное, коренное отличие существа, наделенного мыслящей душой - «разумом» от существа таковой не обладающего, Декарт обращается к различию их реального, развивающегося в мире протяженных тел способа действия. Тем самым сокровенная природа мышления, «мыслящей субстанции» понимается им через действие противоположной субстанции, ибо действие тела, его движение, с точки зрения Декарта есть модус субстанции протяженной. Но это означает, что объективная логика существа дела в этом пункте вплотную приблизила Декарта к Спинозе. Спиноза, в отличие и в противоположность Декарту монист, причем монист последовательный и принципиальный. В самом исходном пункте своих размышлений он категорически отвергает картезианское представление о существовании особой духовной субстанции, существующей наряду с материальной или «протяженной» субстанцией, представление, которое изначально расчленив природу на две по сути дела несоединимые половины, затем тщетно бьется над их воссоединением. C точки зрения Спинозы, мышлением как имманентной способностью обладает не некоторая особая бестелесная субстанция или нематериальная душа, но сама бесконечная 42 Природа, понятая в единстве всех своих качеств, атрибутов. В реальном, телесном человеке мыслит не некоторый особый неизвестно откуда взявшийся и неизвестно как вселившийся в него дух. «В человеке, в виде человека, в его лице мыслит сама природа ... В человеке природа поэтому мыслит самое себя, осознает самое себя, действует сама на себя» (Ильенков, стр. 24). На языке своего времени Спиноза формулирует эту мысль следующий образом: «Мышление составляет атрибут бога, иными словами бог есть вещь мыслящая (res cogitans) (Спиноза, стр. 404). Бог, Природа и Субстанция у Спинозы разные слова, обозначающие одно и то же. Deus sive Substantia sive Natura - вот формула Спинозы. Но это значит, что приведенную выше первую теорему из второй части спинозовской Этики мы с полным правом можем прочесть следующим образом: мышление есть свойство, атрибут Природы или субстанции, соответственно Природа, субстанция есть вещь мыслящая. Будучи «вещью мыслящей» Природа, разумеется, не теряет своего чувственно-протяженного характера. Протяжение так же как и мышление есть свойство, атрибут субстанции «бог есть вещь протяженная (res extensa)» (Спиноза, стр. 404), а значит картезианские мыслящая и протяженная субстанции, с точки зрения Спинозы, «составляют одну и ту же субстанцию, понимаемую в одном случае под одним атрибутом, в другом под другим» (Спиноза, стр. 407). Из этой центральной идеи философии Спинозы с логической необходимостью вытекает положение, имеющее принципиальное значение для материалистической психологии, которое гласит «душа и тело ...составляют один и тот же индивидуум, представляемый в одном случае под атрибутом мышления, в другом под атрибутом протяжения» (Спиноза, стр. 426). Формулируя это положение, Спиноза окончательно решает картезианскую психофизическую проблему проблему взаимодействия души и тела. И действительно, 43 коль скоро человек перестает пониматься как существо сложенное из двух субстанций, двух «индивидуумов», то лишается всякого смысла вопрос о том, как эти две равно ложные абстракции абстракция самостоятельно существующего мышления» бестелесной души и абстракция столь же самостоятельно существующего немыслящего тела - взаимодействуют в живом человеке. С точки зрения Спинозы, нелепо даже задавать вопрос, как взаимодействуют тело и душа. «Ни тело не может определять душу к мышлению, ни душа не может определять тело ни к движению, ни к покою, ни к чему-либо другому (если только есть что-нибудь такое)» (Спиноза, стр. 497), между ними в принципе не может существовать каузального отношения, ибо «душа и тело составляют одну и ту же вещь» (Спиноза, стр. 458). Но отсюда следует, что действие мышления, будучи действием того же самого «индивидуума», той же самой «вещи», которая, помимо способности к мышлению наделена также и протяженным телом, будет телесным, пространственно-определенным действием. А этот ход мысли решительно переориентирует как философию, так и психологию с безнадежных попыток понять природу мышления, психики вообще в качестве действия некой особой бестелесной субстанции, отличной от субстанции материальной Природы и противоположной ей, на путь научного изучения мышления и психики как способа действия, способа существования мыслящего тела. Таким образом, на кардинальный для психологической науки вопрос о субстанции ее явлений, без ответа на который психология обречена на нескончаемые блуждания в потемках эмпирически-эклектического описания феноменов психического, неизбежным дополнением к которым всегда является чисто идеалистическая спекуляция, философия Спинозы дает принципиально материалистический ответ. И этот ответ гласит: субстанцией, всеобщим основанием мышления является вся материальная Природа, взятая в целом, мировая материя. 44 Однако значение Спинозы для психологической науки не исчерпывается этим крайне важным положением, Спинозе принадлежит также мысль о том, что понять мышление - значит понять специфический способ действия мыслящего тела, способ, который заключается в том, что тело мыслящее способно действовать в мире других тел в соответствии с формой предмета своего действия, а не по схемам, «программам» своего собственного телесного устройства. Поскольку же в бесконечной Природе человеку или любому другому мыслящему существу может встретиться бесконечное число объектов, в соответствии с формой которыхI ему надлежит построить свое разумное действие, постольку этот человек обнаружит тем большую способность к мышлению, чем пластичнее и универсальнее будет его собственное мыслящее тело. «Человеческая душа, - пишет Спиноза, - способна к восприятию весьма многого и тем способнее, чем в большее число различных состояний может приходить ее тело» (Спиноза, стр. 420). Здесь, однако, возникает специфическая трудность. Хотя человеческое тело наиболее универсально по сравнению с телами всех известных нам живых существ, не говоря уже о машинах, «запаса» универсальности человеческого тела явно недостаточно для многих действий, которые абсолютно превосходят его физические, телесные возможности, таких действий, как восприятие лучей, невидимых для человеческого глаза или перемещение тел, вес которых намного превосходит его физическую силу. А значит, мышление о таких телах и процессах, действие по форме которых невозможно для человеческого тела в силу его естественной ограниченности, начинает казаться необъяснимым с точки зрения Спинозы. Однако указанная трудность легко преодолевается, если рассуждать в строгом соответствии с логикой Спинозы, хотя бы это рассуждение и вывело нас формально за пределы его философии. Достаточно отказаться от представления о I Разумеется, формой не только абстрактно-геометрической. 45 мыслящем теле как о теле натурально-биологическом и обратиться к понятию «неорганического тела человека». Мышление, согласно Спинозе, есть способ действия мыслящего тела, действия, непосредственно совпадающего с формой объекта, активно ему уподобляющегося. Но любое «неорганическое», культурное орудие, направляемое человеческое рукой, по форме предмета будет в таком случае органом мыслящего тела человека, органом, увеличивающим физические возможности этого тела до требуемого масштаба. А значит, универсальность человеческого мышления будет опять-таки находиться в неразрывной связи с универсальностью его тела, с тем единственным уточнением, что это тело будет являться продуктом не абстрактной Природы, но Природы, достигшей в своем развитии уровня общественно производящего свою жизнь человека, продуктом человеческого труда. Но, коль скоро мыслящее тело человека раздваивается на органическое, природное и неорганическое, то из этого возникает парадоксальная на первый взгляд проблема отношения субъекта к собственной телесности, равно как и проблемы исторического и онтогенетического становления этого отношения. Тогда, помимо прочего, возникает возможность исторического анализа развития человеческой телесности и его к ней отношения, своего рода историческая морфология и историческая физиология. Так последовательное принятие спинозовского понимания мышления приводит нас к возможности и необходимости создания подлинно исторической психологии. Приведенный поворот мысли, как мы уже говорили, выводит нас формально за рамки философии самого Спинозы. Однако, мы полагаем, что сегодня, быть спинозистом можно, лишь учитывая все то, что было сделано в философии за те годы, которые отделяют нас от этого великого мыслителя. В том числе Гегелем, Марксом и Ильенковым. 46 2.3. Мозг или тело? Мы не случайно начали наш анализ с картезианской психофизической проблемы и ее принципиального теоретического решения, предложенного Спинозой, ибо позиция, занимаемая психологами-теоретиками в отношении к картезианской дихотомии, и есть то критическое различение, которое разводит их по разные стороны теоретических баррикад. Именно эта мысль лежит в основании последней, незавершенной работы Л.С. Выготского «Учение об эмоциях», а вернее «Спиноза», как он сам называл эту свою незавершенную рукопись. Последняя, будучи известной близкому кругу учеников еще в рукописи и широкой научной общественности с 1983 года, когда она вышла в 6-им томе собрания сочинений, до сих пор фактически так и не вошла в научный оборот. Редкие ссылки на нее носят чисто исторический характер. Между тем, к анализу психологических учений через призму картезианской психофизической проблемы Л.С. Выготский подступался и раньше - в опубликованной в 1930 году статье «Психика, сознание, бессознательное». Статья эта не относится к числу часто цитируемых и упоминается, как правило, лишь в дидактическом контексте. Между тем, заслуживает она куда более пристального внимания, ибо в ней Л.С. Выготский обсуждает центральный для всей теоретической психологии вопрос - вопрос о сущности психики как таковой, а посему пристальный теоретический анализ этой статьи может поспособствовать наведению порядка не только в студенческом теоретическом багаже. Статья помимо прочего интересна еще и тем, что в ней в наиболее явном виде Л.С. Выготский обнаруживает философско-логическую основу своего теоретизирования, свой теоретический метод, в соответствии с которым он определяет развиваемую им психологическую теорию как «диалектическую психологию». 47 Утверждая это, мы полностью отдаем себе отчет в том, что подобная оценка будет принята подавляющим большинством нашего психологического сообщества, мягко говоря, без большого энтузиазма. Но… из песни, как и из творчества Л.С. Выготского слова не выкинешь. Подобные попытки на наши взгляд равносильны попытке «современно» прочитать партитуру моцартовского Реквиема, выкинув из нее отдельные особенно досаждающие современному слуху гармонии и темы. Итак, для начала Л.С. Выготский предлагает теоретически различать направления современной ему психологии по тому, в какой из картезианских субстанций они находят начала и концы психологической причинности. «Достаточно… вспомнить объективную психологию И.П. Павлова и американских бихевиористов, совершенно исключающих психические явления из круга своего исследования, и сравнить их со сторонниками так называемой понимающей, или описательной, психологии, единственная задача которой — анализ, классификация и описание феноменов психической жизни без всякого обращения к вопросам физиологии и поведения, — стоит только вспомнить все это для того, чтобы убедиться, что вопрос о психике, сознательном и бессознательном имеет определяющее методологическое значение для всякой психологической системы. В зависимости от того, как решается этот основной для нашей науки вопрос, находится и самая судьба нашей науки» (Выготский, стр. 132-133). Иначе говоря, и И.П. Павлов, и его американские поклонники полагали достойными своего ученого внимания предметы, принадлежащие исключительно к картезианской протяженной субстанции. И напротив, представители так называемой «понимающей» психологии удостаивали своего специфического «понимания» только феномены сугубо ментальной природы, выражаясь языком Декарта – модусы мыслящей субстанции. Понятно, что первые в лучшем случае могли претендовать на создание каузальной физиологии или так 48 называемого бихевиоризма – науки о вершках поведения человека и животных, но ничего не могли, да и не хотели сказать о собственно психической жизни предметов своего высоконаучного постижения. Иначе говоря, в идеале они могли претендовать на создание сугубо каузальной и научной непсихологии. Вторые, напротив, стремились по одним им ведомым канонам создавать некаузальную и ненаучную психологию. Очевидно, что та психология, которая, начиная с В.Вундта, хотела быть дисциплиной научной, могла существовать только в зазоре между этими двумя радикальными позициями, пытаясь предложить некий третий или синтетический путь. Столь же, очевидно, что попытка эта являла собой классический образец «попытки с негодными средствами», ибо предложенные Рене Декартом теоретические средства для решения антропологической проблемы, средства расчленяющие живое единство на две абстрактно противоположные субстанции и не могли привести ни к чему, кроме анекдотичной гипотезы о шишковидной железе, отклоняемой «свободной волей» на произвольный угол от вертикали. Впрочем, из психологов по-настоящему очевидно это было разве только для Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева, знавших философию вообще и философию Декарта и Спинозы в частности не в среднегимназическом объеме. Впрочем, и им еще предстояло конкретизировать это свое общетеоретическое знание, наполнить его научнопсихологическим содержанием. Именно эту теоретическую задачу и пытается решать Л.С. Выготский в анализируемой нами статье «Психика, сознание, бессознательное». Для Л.С. Выготского очевидна принципиальная неприемлемость картезианского подхода к решению проблемы двух противоположных субстанций, двух противоположных сущностей, таинственно сосуществующих в предмете нашей науки. Столь же очевидно для него, что принципиальное решение этой коллизии надо искать у материалиста Спинозы. Цепь 49 причинности не может соединять два чуждых друг другу мира, мир мышления и мир протяженности, ибо эти два мира если и могут взаимодействовать друг с другом то только и исключительно в Боге, не в спинозовском Боге равном Природе, но в Боге вполне традиционно-религиозно понимаемом, средневековом Боге-чудотворце, ибо только иррациональным чудом может быть обосновано взаимодействие того, что в рамках рациональной логики взаимодействовать не может «по определению». Л.С. Выготский ясно отдает себе отчет в том, что выход из тупика психофизической проблемы заключен в спинозовской идее единой субстанции, этой подлинной и единственной causa sui, причине самой себя. И его нисколько не смущает, что данная позиция заключает в себе квинтэссенцию материализма. Он убежден, что признание субстанциальности психики, приписывание ей некоей особой сущностной природы, природы подчиненной неким особым ненатуральным, или сверхнатуральным закономерностям, отличным от закономерностей чувственно-природных, есть тупик, тупик идеалистический. Он пишет «Возможность психологии как самостоятельной науки до самого последнего времени ставилась в зависимость от признания психики самостоятельной сферой бытия. До сих пор еще широко распространено мнение, что содержание и предмет психологической науки составляют психические явления или процессы и что, следовательно, психология как самостоятельная наука возможна только на основе идеалистического философского допущения самостоятельности и изначальности духа наравне с материей» (Выготский, стр. 133). Самое забавное, что сегодня, 75 лет спустя после того, как были написаны эти строки, они звучат нисколько не менее актуально, так что мы можем без кавычек повторить за их автором: до сих пор еще широко распространено мнение, что… психология как самостоятельная наука возможна только на основе идеалистического философского допущения самостоятельности и изначальности духа... Так 50 недавно один уважаемый московский ученый-психолог, считающий себя специалистом по методологии Л.С. Выготского, призывал коллег развернуть вектор своих теоретических поисков от материализма к идеализму на том серьезном основании, что Лев Семенович констатировал приверженность многих психологов к стихийному идеализму. Впрочем, едва ли не большинство наших российских коллег, из тех, разумеется, кокого еще хоть в минимальной степени занимают теоретические проблемы психологии, сколько-нибудь нуждается в подобных советах, ибо давно стройными рядами совершило поворот в указанном направлении. Но и это еще пол беды. Куда катастрофичней для психологии как науки позиция тех, кто вообще считает бессмысленным и непродуктивным для психолога видеть различие материалистического и идеалистического, диалектического и метафизического, равно как всех прочих содержательных теоретических оппозиций. Вернемся, однако, к теоретику, который не бежал от философско-логических трудностей. Итак, анализируя психофизическую проблему, как она виделась его современникам - психологам и физиологам, Л.С. Выготский констатирует, что картезианская мыслящая субстанция представляется им преимущественно в виде совокупности презентированного субъекту психического содержания, субъективной феноменологии. Критерием принадлежности к этому миру – миру психики - выступает исключительно субъективная переживаемость этих феноменов, так что все, что не сознается, не переживается и не должно, и не может относиться к психическому. Напротив, физический, «протяженный» мир представлялся в виде совокупности физиологических и поведенческих феноменов. Часть исследователей – тот же И.П. Павлов - не умея и не желая работать с поведением животного, делает акцент на физиологии, другие – бихевиористы - абстрагируются от физиологии, от живой телесности как таковой и концентрируют свое внимание 51 исключительно на внешнем проявлении ее жизнедеятельности, на поведении. Интересна позиция самого Л.С. Выготского в отношении к приведенному выше различению, интересна потому, что являет собой потрясающий пример движения, рождения мыслиI. Начинает Л.С. Выготский с констатации противоречия в современном научно-психологическом знании, противоречия, которое с необходимостью приводит к отказу от научной психологии, ибо все, что согласно общему представлению научно, то непсихологично, а что психологично, то ненаучно. «Мы уже сказали, - резюмирует Л.С. Выготский, - что историческое развитие нашей науки завело эту проблему в безвыходный тупик, из которого нет иного выхода, кроме отказа от философского основания старой психологии» (Выготский, стр. 136). Он не ограничивается этим выводом, но указывает направление, в котором с его точки зрения надо искать выход из этой коллизии. «Только диалектический подход к этой проблеме открывает, что в самой постановке всех решительно проблем, связанных с психикой, сознанием и бессознательным, допускалась ошибка. Это были всегда ложно поставленные проблемы, а потому и неразрешимые» (Выготский, стр. 136). Это пока не решение проблемы, это всего лишь интуитивное ощущение, что коль скоро сложившееся, накопленное научное знание принимает форму противоречия, антиномии, то выход из него может быть только диалектическим. Слова Л.С. Выготского о I У Л.С.Выготского крайне мало готовых ответов. «Психика, сознание, бессознательное», как и все прочие его тексты, это не профессорски-назидательное изложение окончательных истин, но живой процесс мышления, процесс поиска ответов на проклятые теоретические вопросы. В этом смысле все его литературное творчество можно объединить под одной шапкойназванием: «Мыслящая речь». 52 диалектике не магическая идеологическая формула, долженствующая подменить собой содержательно-научный анализ, но самый первый шаг этого анализа, анализа, основанного не на абстрактном эмпиризме, (да и бывает ли абстрактный, свободный от какого бы то ни было теоретического основания эмпиризм?) но на теоретической культуре, уходящей своими корнями к Платону и Аристотелю, Декарту и Спинозе, Гегелю и Марксу. Все это хорошо известно и жутко неловко повторять эти общие места. Однако сегодня, когда вчерашние пламенные поклонники «марксизма-ленинизма» выслуживаясь перед убогими идеологическими вкусами нового начальства повыбрасывали из библиотек книги К.Маркса, а немногочисленные и все далее редеющие ряды отечественных поклонников Л.С. Выготского считают нужным извиняться за его «увлечение марксизмом», приходится повторять банальные истины. Между тем, Л.С. Выготский продолжает: «То, что совершенно непреодолимо для метафизического мышления, именно глубокое отличие психических процессов от физиологических, несводимость одних к другим, не является камнем преткновения для диалектической мысли, которая привыкла рассматривать процессы развития как процессы, с одной стороны, непрерывные, а с другой — сопровождающиеся скачками, возникновением новых качеств» (Выготский, стр. 136). Итак, там, где метафизическое мышление видит лишь от века существующие абстрактные, несводимые друг к другу противоположности, в нашем случае противоположность психического и физиологического процессов, мысль диалектическая видит процесс возникновения, становления этой противоположности. Новое, отличное от старого, а значит и противоположное ему качество возникает в результате диалектического скачка, приходящего на смену «непрерывному» количественному изменению. В данном случае речь очевидно идет о том, что по мере количественного усложнения 53 нейрофизиологического процесса в какой-то момент происходит диалектический скачок, порождающий принципиально новое качество – процесс психический. «Где-то, на какой-то определенной ступени развития животных, в развитии мозговых процессов произошло качественное изменение, которое, с одной стороны, было подготовлено всем предшествующим ходом развития, а с другой — являлось скачком в процессе развития, так как знаменовало собой возникновение нового качества, не сводимого механически к более простым явлениям. Если принять эту естественную историю психики, (то есть развитие мозговых процессов приводит к качественному скачку в результате которого однажды появляется психика – А.С.) то станет понятна и вторая мысль, заключающаяся в том, что психику следует рассматривать не как особые процессы, добавочно существующие поверх и помимо мозговых процессов, где-то над или между ними, а как субъективное выражение тех же самых процессов, как особую сторону, особую качественную характеристику высших функций мозга» (Выготский, стр. 137). Итак психика возникает однажды как некоторое специфическое качество, сторона мозгового, нейрофизиологического процесса. Иначе говоря, поначалу мозговые процессы развиваются как чисто механический, всецело объективный процесс, не порождая никакого психического или субъективного качества. Животные, обладающие таким простым мозгом, а, следовательно, и таким простым нейрофизиологическим процессом как функцией этого простого мозга, представляют собой следовательно чистые картезианские автоматы. Но вот, однажды, «на какой-то определенной ступени развития животных» их мозговой процесс вдруг обретает новое качество, несводимое «механически к более простым явлениям» и… вчерашний биоробот обретает психику (душу). Если интерпретировать сказанное «в лоб», поверить Л.С. Выготскому в этом вопросе «на слово» и не увидеть в 54 этом всего лишь промежуточную гипотезу, гипотезу противоречащую его основным теоретическим установкам, то Л.С. Выготского можно немедленно записывать в славные ряды когнитивистов, полагающих психику, «системным» свойством нейронной сети достаточно большого уровня сложности. Классический образец подобной логики можно найти, например, в любопытном материале американских исследователей Р. Пенроуза, С. Гамерова (Roger Penros & Stuart Hameroff) "Что такое мышление?" «Согласно общепринятой точке зрения, (курсив мой –А.С.) мышление это эмержентное свойство, возникающее в результате активности нейронной сети головного мозга, - утверждают авторы и продолжают, - эта активность подобна работе классического компьютера… мышление возникает как свойство вычислительной сложности нейронной сети» (Stuart Hameroff). Что ж, если приведенная нами мысль Л.С. Выготский стала сегодня общепринятой точкой зрения, то может быть зря мы к ней придираемся. Может лучше порадоваться тому обстоятельству, что наш отечественный психолог на 70 лет опередил мировой когнитивистский mainstream? Не будем однако спешить с сомнительными комплиментами и попробуем разобраться в существе дела. Начнем с того, что сам Л.С. Выготский более чем критически относился к идеям поклонников теории эмерджентной эволюции. Последнюю он определял как «новое идеалистическое учение», пытающееся «найти выход из тупика альтернативы - механицизм или витализм, в который упирается все современное естествознание. Эмерджентная эволюция исходит из допущения внезапных, якобы диалектических скачков в развитии, внезапного появления новых качеств, необъяснимого превращения одних качеств в другие» (Выготский, 1984, стр. 215). Ключевая мысль Выготского в отношении идеи эмердженции – разоблачение последней как пародии на диалектику. Фиксируя чисто внешнюю сторону диалектического процесса перехода количества в качество, 55 констатируя сам факт скачка и указывая на внезапное появление, всплытие (сам термин эмерджентизм происходит от английского слова emerge – всплывать) нового качества, теоретик эмерджентист считает задачу выполненной. Действительно, а чего же еще? Ведь таинственный факт назван мудреным словом! Между тем подлинная диалектика, в отличие от ее модно-западного или идеологическисоветского суррогата требует не только констатации факта скачка, но и его содержательного объяснения, понимания. «Дух картезианского учения, - пишет Л.С. Выготский, проявляет себя не только в механистических теориях, подобных теории Джемса, но и в новых теориях, пытающихся преодолеть несовершенство прежних гипотез с помощью другой стороны того же самого учения, которое породило идеи их противников. Они не подозревают при этом, что изгоняют дьявола именем Вельзевула и не только не выходят за пределы того замкнутого круга, в котором вращается вся современная психология эмоций, но еще теснее замыкают этот круг, пытаясь полностью реализовать старинное картезианское учение. Их заслуга состоит в том, что они с полным сознанием борются за торжество картезианских принципов современной психологии. Они только дополняют несколько старомодного Декарта наисовременнейшей теорией эмерджентной эволюции. Но и она, как мы увидим дальше, не только не чужда духу картезианского учения, но непосредственно связана с ним, что, впрочем, признает и сам ПринцI. … Мы помним, что точно таков же был метод исследования, примененный Декартом к познанию природы страстей. Он сперва рассматривает человека как бездушный автомат и исследует механизм страстей, как он действует в этой сложной машине, совершенно безотносительно к ее I Критикуемый Л.С.Выготским Мортон Принц (Prince) с помощью категории эмердженции пытается совершить salto mortale над картезианской пропастью, отделяющей протяженное машинообразное тело от бестелесной души. 56 сознанию. Этим Декарт предвосхитил теорию Джемса. Затем он присоединяет к автомату душу, заранее предопределяя, что ее восприятия, возникающие из автоматической деятельности бездушного механизма, не могут быть не чем иным, как эпифеноменами, и вводя спиритуалистический принцип обратного действия души на телесный автомат, устанавливая, таким образом, механистическое взаимодействие между душой и телом; этим он предвосхитил теорию Принца. Нетрудно видеть, что предполагаемая Принцем эмердженция психического из физического и обратное превращение духовной энергии в телесную ежеминутно совершаются в том чудовищном агрегате, составленном из чистого духа и сложной машины, который сконструирован Декартом в его теории. Он только не называл этого ежеминутно происходящего чуда эмердженцией и откровенно сознавал, что оно представляет собой самый темный, неясный и трудный пункт его учения. Все развивается последовательно и логично в этой дуалистической теории, пока дух и тело рассматриваются порознь. Они для Декарта две субстанции, исключающие друг друга. Но как только встает проблема соединения обеих субстанций в человеческом существе, и притом в том пункте, где двойственность человеческой природы сказывается непосредственным образом, - в страсти, мрак необъяснимости охватывает проникнутое светом разума стройное рационалистическое учение. На этот пункт в учении Декарта нападал, как мы помним, в первую очередь Спиноза, называя гипотезу о соединении души и тела в шишковидной железе темной, «темнее всякого темного свойства... Весьма было бы желательно, - говорил Спиноза, чтобы он объяснил эту связь через ее ближайшую причину. Но Декарт признал душу настолько отличной от тела, что не мог показать никакой единичной причины ни для этой связи, ни для самой души, и ему пришлось прибегнуть к причине всей вселенной, т. е. к богу». В этом и заключается тот теологический принцип в объяснении страстей, о котором говорил Дюма. 57 Сам Декарт на вопрос принцессы Елизаветы, как объясняется соединение души и тела, сослался на непознаваемость этого соединения. Но разве не то же самое имеет в виду и эмерджентная эволюция? Декарт ссылается на непознаваемое чудо. Новая теория ссылается на необъяснимую эмердженцию. За 300 лет изменилось только слово, но не идея. Но что слово? Звук пустой» (Выготский, 1984, стр. 217-218). Мы сознательно привели столь большой фрагмент текста Л.С. Выготского, чтобы дать ему максимально полно высказаться по обсуждаемому нами вопросу. Ибо эти аргументы рикошетом задевают и его собственную, сформулированную ранее позицию. Трудность в теоретическом анализе его текста здесь, как и в множестве других случаев, заключается в том, что мысль Л.С. Выготского не стояла на месте, как и в том, что последнего слова он далеко не сказал. Попробуем взглянуть на сказанное Л.С. Выготским в 1930 году с позиции его же текста, датируемого уже 1931-34 гг. и шире, применить к анализу его текстов логический способ критики, то есть обратиться к наиболее развитым теоретическим средствам, хотя бы последние и были сформулированы много лет спустя после смерти автора критикуемого текста в трудах Э.В. Ильенкова. Подобный прием мы считаем не просто приемлемым, но и единственно возможным для продуктивного анализа теоретического наследия Л.С. Выготского, как и любого иного мыслителя подобного масштаба. Единственное условие, условие sine qua non, которое необходимо соблюсти, дабы не обессмыслить подобный подход, заключается в том, что теоретически-мировоззренческая позиция, с высоты которой мы обращаемся к анализу исторического текста, должна иметь ту же направленность, тот же вектор. Иначе, вместо анализа, вместо содержательной критики и развития мы получим профанацию. Анализировать идеи спнозистадиалектика Л.С. Выготского можно и нужно, опираясь на идеи спнозиста-диалектика Э.В. Ильенкова. Этот ход может 58 и должен быть продуктивен. И, напротив, смешной нелепостью является попытка осмысления и «развития» Л.С. Выготского, апеллирующая, к идеям М.К.Мамардашвили - популярного философа, бесконечно далекого от материализма и спинозизма. Итак, в статье «Психика, сознание, бессознательное» речь идет о происхождении психики и о сущности последней. Л.С. Выготский как последовательный и принципиальный материалист естественно отвергает субстанциальность психики и вслед за Спинозой пытается истолковать мышление (психику) как атрибутивную характеристику, как неотъемлемую сторону или свойство мыслящего (наделенного психикой) тела. Здесь он абсолютно точен, ибо соответствующая принципиальная идея Спинозы просто не имеет рациональных альтернатив. Причем, когда речь идет о всей Природе или Субстанции, то здесь не возникает существенных затруднений. Л.С. Выготский, разумеется, разделяет взгляд Спинозы на то, что мыслит самое себя сама же материальная природа, а не некая вне- или надприродная сила или сущность. Теоретическая трудность, причем трудность архисерьезная возникает тогда, когда приходит черед указать не на всеобщее мышление, не на мышление Бога, а на любой частный модус такового. Иначе говоря трудность начинается тогда, когда теоретик должен ответить на вопрос - в чем сущность мышления (психики) не Природы или Субстанции, а этого отдельного человека, или даже не человека, а любого животного (а мы помним, что Спиноза в отличие от Декарта не считал животных бездушными автоматами). Отвечая на этот принципиальный вопрос Л.С. Выготский пытается рассуждать в строгом соответствии с логикой Спинозы, памятуя, что теоретик-спинозист должен видеть обе стороны медали. Мышление (психика) не существует само по себе, абстрактно. В атрибуте протяжения ему должно соответствовать некоторое тело, тело мыслящее. Иначе говоря, должно существовать такое тело пространственно определенному действию которого 59 всегда должен соответствовать некий акт мышления (психический акт), составляющий его – телесного действия неотъемлемую «обратную сторону», ибо «…душа и тело составляют одну и ту же вещь, в одном случае представляемую под атрибутом мышления, в другом – под атрибутом протяжения» (Спиноза, стр. 458). Подчеркнем – именно действию а не покоящемуся состоянию, ибо бездействующее или абстрактно пассивное тело пребывает либо вне актуальных причинных отношений, либо цепи причинности, замыкающиеся через него выражают сущность иного, активного тела. Не все тела в равной степени наделены способностью к активному действию, соответственно и не все тела в равной степени одушевленыI. Понятно, что покоящийся камень, согласно Спинозе одушевлен в исчезающе малой степени по сравнению с животным, а это последнее по сравнению с человеком, ибо «…чем какое-либо тело способнее других к большему числу одновременных действий или страданий, тем душа его способнее других к одновременному восприятию большего числа вещей; и чем более действия какого-либо тела зависят только от него самого и чем менее другие тела принимают участие в его действия, тем способнее его душа к отчетливому пониманию» (Спиноза, стр. 414-415). Остается понять, что Спиноза понимает под действием мыслящего, одушевленного тела. Является ли таким действием его нейрофизиологическая активность (на языке I Хотя бы самую минимальную степень одушевленности Спиноза приписывает всем вещам, но это вовсе не означает, что автор «Этики» исповедует панпсихизм. Спинозовское «мышление» - совсем не традиционно, то есть по картизиански понимаемая «психика», хотя в контексте обсуждаемого нами вопроса мы употребляем их как синонимы. Степень и границы правомерности такого словоупотребления будут ясны из дальнейшего изложения. 60 XVII века - движение животных духов в его организме) или речь принципиально идет о предметной активности тела? Не станем повторять уничтожающе иронические высказывания великого нидерландского материалиста о животных духах и шишковидной железе – этих символах умозрительной картезианской психофизиологии. Обратимся к тексту Спинозы и ближайшим образом к шестому постулату второй части Этики. Последний гласит: «Человеческое тело может весьма многими способами двигать и располагать внешние тела» (Спиноза, стр. 420). Уже из этого определения очевидно, что Спинозу интересует не внутренняя физиологическая кухня, без которой, разумеется невозможно никакое действие живого мыслящего тела, а причинные отношения, в которые мыслящее тело человека способно вступать с миром внешних тел. Та же мысль прослеживается в Теореме 14. «Человеческая душа способна к восприятию весьма многого и тем способнее, чем в большее число различных состояний может приходить ее тело» (Спиноза, стр. 420). Может быть, речь идет о физиологических, или нейрофизиологических состояниях? Вовсе нет! Это совершенно недвусмысленно следует из авторского «доказательства» данной теоремы. «Человеческое тело (по пост. 3 и 6) подвергается весьма многим действиям со стороны внешних тел и в свою очередь способно весьма многими способами действовать на внешние тела. А так как все, что имеет место в человеческом теле, душа человеческая (по т. 12) должна воспринимать, то отсюда следует, что человеческая душа способна к восприятию весьма многого и тем способнее и т. д.; что и требовалось доказать» (Спиноза, стр. 420). Ясно, что, говоря о состояниях, в которые может приходить тело, Спиноза ведет речь о предметных, а не о физиологических состояниях. Между формой предмета, так или иначе отпечатавшейся в живой органике человека и тем более активно построенной самим субъектом в акте 61 воображения и физиологическим рисунком, обеспечившим этот акт, не существует и не может существовать взаимно однозначного соответствия. Эта интуитивно очевидная мысль была в ХХ веке строго-экспериментально доказана Н.А. Бернштейном, показавшим как бесконечно разнятся физиологические характеристики одного и того же предметного действия. Но тогда из этого следует, что некоторому определенному в атрибуте мышления психическому образу в атрибуте протяжения должно соответствовать не некое бесконечное множество физиологических или нейрофизиологических состояний, но вполне определенное предметное состояние, то есть действие, состоящее не в условно-знаковом, то в есть произвольном, то есть в никаком отношении к предмету, но в отношении содержательно-предметном, в отношении активного пластического уподобления последнему. А это значит, что противопоставляя мышлению или психике физиологию мозга мы не только не приближаемся к Спинозовскому пониманию тождества атрибутов мышления и протяжения в единой субстанции, но благополучно остаемся в картезианском тупике. Это видно уже в попытке Л.С. Выготского вывести психику как новое качество из развивающейся физиологии. Уже здесь очевидно, что исходным пунктом в рассуждении Л.С. Выготскому приходится брать голую картезианскую протяженную субстанцию, в которой нет места мышлению, а затем мышление (психика) вдруг появляется на сцене в результате некоторого чудесного акта, который нисколько не становится более рациональным оттого, что он называет его актом «развития», а не справедливо высмеянной им «эмердженции». Ибо, что слово? Даже если это слово – «развитие»? Звук пустой! Итак, выход из тупика картезианского дуализма Л.С. Выготский ищет на пути спинозистского понимания единства мышления и протяженности как противоположных атрибутов единой и единственной субстанции. «Неразрешимость психической проблемы для старой 62 психологии и заключалась в значительной степени в том, что из-за идеалистического подхода к ней психическое вырывалось из того целостного процесса (здесь и далее в настоящем фрагменте курсив мой – А.С.), часть которого оно составляет, и ему приписывалась роль самостоятельного процесса, существующего наряду и помимо процессов физиологических. Напротив, признание единства этого психофизиологического процесса приводит нас с необходимостью к совершенно новому методологическому требованию: мы должны изучать не отдельные, вырванные из единства психические и физиологические процессы, которые при этом становятся совершенно непонятными для нас; мы должны брать целый процесс, который характеризуется со стороны субъективной и объективной одновременно» (Выготский, 1982, стр. 137). Что же это за целостный процесс, который имеет объективную и субъективную стороны? На этот вопрос Л.С. Выготский предлагает по-существу не один, а два принципиально различных ответа. Мыслящий мозг, мозговая деятельность, мозговая психофизиология. Это - первый ответ. «Диалектическая психология исходит раньше всего из единства психических и физиологических процессов (очевидно, что речь здесь идет о процессах нейрофизиологических – А.С). Для диалектической психологии психика не является по выражению Спинозы, чем-то лежащим по ту сторону природы или государством в государстве, она является частью самой природы, непосредственно связанной с функциями высшей организованной материи… - с последним мы были бы готовы согласиться на все сто процентов, если бы Л.С. Выготский не добавил, - …нашего головного мозга» (Выготский, 1982, стр. 137). Во-первых, мыслящий головной мозг, взятый в абстракции от цельного деятельного организма, есть сам по себе чистая абстракция, могущая существовать лишь в 63 воспаленном воображении исследователя, или писателяфантаста, но никак не в материальной реальности. Далее, мозговая деятельность никак не может претендовать на роль целостного процесса. О целостности мозгового процесса, можно было бы говорить только в том случае, если бы он содержал все свои действующие причины в себе самом, тогда как мозговой процесс - далеко не causa sui. Мозговой процесс есть функция предметной деятельности живого организма, а, значит, до целостности мозговому процессу не хватает такой малости как живого тела, и предметов деятельности последнего, через которые это тело «беспрерывно как бы возрождается» (Спиноза, стр. 420). Наконец, определение «высшая организованная материя» никак не может быть отнесен к абстрактному мозгу, при всех его замечательных вычислительных возможностях, ибо как таковой, в абстракции от а) живого органического тела и б) когда речь идет о человеческом мышлении, от тела неорганического, то есть от предметного тела культуры, абстрактный мозг ни мыслить, ни чувствовать не может. Предполагать иное, значило бы впадать в курьезный «процессорный фетишизм», усматривающий в голом процессоре некую таинственную потенцию или силу - своего рода vis mechanica, могущую реализоваться, даже если весь остальной компьютер забыли завезти на склад. Между тем, дело не ограничивается перечисленными трудностями. Определив единое основание психического и физического как живущий психофизиологической жизнью мозг, Л.С. Выготский немедленно сталкивается с нешуточной проблемой, которая состоит в том, что при таком понимании спинозовского тождества исчезает ни много ни мало – предмет собственно психологического исследования. «…признание единства этого психофизиологического процесса, приводит нас с необходимостью к совершенно новому методологическому требованию: мы должны изучать не отдельные, вырванные из единства психические и физиологические процессы, которые при этом становятся 64 совершенно непонятными для нас; мы должны брать целый процесс, который характеризуется со стороны субъективной и объективной одновременно». Между тем вся трудность как раз и состоит в том, что физиологи и психологи интроспекционисты худо-бедно представляли как изучать отдельно физиологию и отдельно психику, а вот о том, как ухватить «единый психофизиологический процесс» и что это за такой зверь, никто из них ничего вразумительного не сказал. Л.С. Выготский рассматривает эту проблему со всех сторон, отметая одно за другим очевидные, но непригодные решения. Во-первых, он отметает вульгарноматериалистическое представление, просто и без затей отождествляющее психику с физиологией. «В результате, резюмирует Л.С. Выготский, проблема психики уничтожается вовсе, разница между высшим психическим поведением и допсихическими формами приспособления стирается». Здесь он правда аргументирует уже не от физиологии, но от поведения, но при этом вновь наступает на старые картезианские грабли, апеллируя к неким «допсихическими» формам приспособления» - надо ли пояснять, что, если существуют некоторые «допсихические формы приспособления», то значит, если не все, то по крайней мере некоторые из животных суть чистые картезианские автоматы, а значит опять прощай Спиноза и да здравствует Декарт. Не приемлет Л.С. Выготский и махистское отождествление, в котором «психическое переживание, например ощущение, отождествляется с соответствующим ему объективным предметом» (Выготский, 1982, стр. 137). Далее он категорически отвергает «мысль о том, что диалектическая психология должна складываться из чисто физиологического изучения условных рефлексов и интроспективного анализа, которые механически объединяются друг с другом. Ничего более антидиалектического и представить себе нельзя» (Выготский, 1982, стр. 138-139). 65 Наконец, и это, пожалуй, самое любопытное, Л.С Выготский еще раз наступает на те же самые картезианские грабли, защищая психологию от психофизиологии. Действительно, если подлинный предмет психологического исследования это не абстрактные психика и физиология, а «единый психофизиологический процесс», то означает ли это, что на смену науки, называющей себя психологией, должна прийти психофизиология или физиологическая психология? Л.С. Выготский решительно не согласен с таким казалось бы логично вытекающим из его же спинозистских рассуждений выводом. Он пишет: «Нам кажется: главный повод заключается в том, что, называя эти процессы психологическими, мы исходим из чисто методологического определения их, мы имеем в виду процессы, изучаемые психологией, и этим подчеркиваем возможность и необходимость единого и целостного предмета психологии как науки» (Выготский, 1982, стр. 138). Формально, в сказанном нет никакой логики сплошные эмоции. Ну не хочет Лев Семенович расставаться с любезной его сердцу психологией, вопреки тому, что сам только что доказал, что подлинно научной может быть лишь психофизиология головного мозга. Не спасает и ссылка на пресловутую «методологию», ибо Выготский-теоретик только что эту самую психологию не только похоронил, но и забил в ее могилу осиновый кол психофизиологии. Апеллирую несколькими строками ранее к Спинозе, он убедительно доказывал, что пришла пора отбросить картезианские предрассудки старой психологии и впредь изучать не субъективные феномены и физиологические процессы в их абстрактной оторванности друг от друга, а единые психофизиологические процессы, а теперь он говорит, что нельзя ограничиться психофизиологией, а надо заниматься все же психологией как таковой. Здесь у него, мягко говоря, некоторая неувязка, ибо что есть та новая психология, которую он предлагает строить, в отличие от 66 справедливо раскритикованной им старой субъективной психологии, он так и не разъясняет. Самое любопытное, что сам Л.С. Выготский этого противоречия либо не видит, либо не хочет видеть и вопреки всякой очевидности продолжает настаивать на своем. Впрочем, любопытно и то, что мы как психологи с удовольствием принимаем эту его нелогичность, ибо интуитивно догадываемся, что в психологии, понимаемой сколь угодно субъективистски, собственно психологии, души, душевных переживаний бесконечно больше, чем в самой что ни на есть научной физиологии, пусть даже с приставкой нейро- или психо-. Но какой вывод следует из этого? Что все спинозистские рассуждения Л.С. Выготского были всего лишь данью его личному философскому вкусу, а следовательно с провозглашением эпохи новой, «диалектической психологии» Лев Семенович несколько поторопился? Что для психологической науки, науки как таковой, которая видит свою задачу не только в красивых и по возможности непротиворечивых рассуждениях, но и в том, чтобы составлять основу для широкой психологической практики, что Декарт, что Спиноза с их ископаемой логикой и терминологией, со всеми их субстанциями, атрибутами и психофизическими проблемами, мягко говоря, не нужны? И что сам Л.С. Выготский, скорее всего догадывался об этом и пользовался термином диалектическая психология исключительно в силу политической конъюнктуры? Л.С. Выготский отвечает на все эти вопросы, отвечает, как всегда опережая время на многие десятилетия. Впрочем, прежде чем перейти к содержанию его второго ответа, задержимся буквально на пару слов еще на одном парадоксе, вытекающем из первого, «нейрофизиологического решения» психофизической проблемы. Отбив, им же самим обоснованную претензию психофизиологии на психологическую корону, Лев Семенович милосердно наделяет ее вдовьим наделом, своего рода опричниной, обосновывая право на существование психологической физиологии или физиологической психологии 67 необходимостью установления «связей и зависимостей, существующих между одним и другим родом явлений» (Выготский, 1982, стр. 138), то есть между все теми же нейрофизиологией и психикой. Между тем психофизиологи поступают крайне опрометчиво, ссылаясь на это авторитетное мнениеI, ибо само это мнение всего лишь один исчезающий момент в потоке мысли теоретика, момент, схваченный в потоке, в движении, вне которого он лишен всякого смысла. На секунду задумаемся, если верна теоретическая позиция, занятая Л.С. Выготским, и сторонами в спинозовском единстве выступает мышление (психика) и физиология, то между ними может быть «связей и зависимостей» не больше, чем между фасом и профилем умствующего лица. Допускать обратное, значит благополучно возвратиться к мифологии психо-физического взаимодействия. Тут уж надо выбирать что-то одно, - либо Л.С. Выготский прав в своем спинозизме, и тогда между психикой и физиологией нет и быть не может никаких причинных отношений, никаких связей и зависимостей, либо его спинозовские рассуждения неверны, но тогда неверны и все выводы, основанные на них, тогда нелепо ссылаться на ошибочную формулу Л.С. Выготского. По существу предлагая психофизиологам заниматься связями и зависимостями между двумя различными родами I Cм. например: Т.М.Марютина, О.Ю.Ермолаев «Введение в психофизиологию. Обосновывая свою позицию, авторы пишут: «…психофизиология это физиология целостных формы психической деятельности, возникшая для объяснения психических явлений с помощью физиологических процессов (курсив мой – А.С.), и поэтому в ней сопоставляются сложные формы поведенческих характеристик человека с физиологическими процессами разной степени сложности. Истоки этих представлений можно найти в трудах Л.С.Выготского, который первым сформулировал необходимость исследовать проблему соотношения психических и физиологических систем, предвосхитив, таким образом, основную перспективу развития психофизиологии (Выготский, 1982)» 68 явлений, между психикой и нейрофизиологий, Л.С. Выготский перечеркивает, отвергает свой же первый вариант решения психофизической проблемы, ибо, если есть какое-то содержательное отношение между явлением А и явлением Б, то их никак нельзя мыслить в качестве атрибутов единой субстанции, в качестве различных свойств одного и того же субъекта. Итак, где же, наконец, второй ответ? А там же, где и первый, в тексте статьи-размышления. Но начнем мы опять не с ответа, а с проклятых вопросов, которыми вслед за «старой психологией» задается Л.С. Выготский. «Как известно, две основные проблемы до сих пор еще не разрешены для старой психологии проблема биологического значения психики и выяснения условий при которых мозговая деятельность начинает сопровождаться психологическими явлениями. Такие антиподы, как объективист В. М. Бехтерев и субъективист К. Бюлер, одинаково признают что мы ничего не знаем о биологической функция психики, но что нельзя допустить, будто природа создает лишние приспособления и что, раз психика возникла в процессе эволюции, она выполняет какую-то, хотя нам еще совершенно непонятную, функцию» (Выготский, 1982, стр. 139). В этой постановке вопроса уже засветился принципиально иной, принципиально новый ответ. Вернее та часть вопроса, в которой вопрошается об условиях «при которых мозговая деятельность начинает сопровождаться (курсив мой – А.С.) психологическими явлениями» уже содержит в себе ответ и это ответ не Л.С. Выготского, а завзятого параллелиста. А вот вопрос о биологическом значении психики, подкрепленный более чем основательными соображениями К.Бюлера и М.Бехтерева – это уже принципиально новый поворот темы. Начнем с того, что он просто несовместим с пониманием психики как свойства или функции мозга. Действительно, если психика, понимаемая как мир субъективных переживаний, чувствований, есть функция нейрофизиологии, 69 появляющаяся к тому же лишь на определенном, продвинутом этапе эволюции животных, то объяснить для чего появляется это чудо, в чем его биологический смысл принципиально невозможно. Здесь одно из двух, либо психика может как-то влиять на мозговые процессы, включаясь в единую причинную цепь с нейрофизиологическими процессами, как-то их модифицировать, и тогда она нужна, в ней есть некоторый деловой смысл для животного. Но из такого допущения в свою очередь следует очень неприятная альтернатива, встав на позицию психофизического взаимодействия, мы будем вынуждены либо признать психику разновидностью все той же физиологии, вполне чувственно-материальным физиологическим процессом, пусть и особого рода, и тогда мы хотя бы останемся в пределах здравого смысла, пусть и сильно отдающего старой метафизикой, либо мы должны будем повторять за Экклзом его бредовые измышления о душе, локализованной в синаптических щелях, призванных в просвещенном ХХ веке заменить «наивную» картезианскую шишковидную железу. Либо психика на нейрофизиологию мозга никак влиять не может, и тогда зачем ее породила природа? Как бесполезное свойство? Как эпифеномен? Л.С. Выготский пытается найти верный ответ, критикуя неверную постановку вопроса старой психологией. Это его излюбленный и по существу диалектический прием. (Сравни аналогичный прием Спинозы в критике Декарта.) Он пишет: «Мы думаем, что неразрешимость этих проблем заключается уже в их ложной постановке. Нелепо раньше вырвать известное качество из целостного процесса и затем спрашивать о функции этого качества как если бы оно существовало само по себе, совершенно независимо от того целостного процесса, качеством которого оно является» (Выготский, Психика, сознание, бессознательное, 1982). Но что есть тот целостный процесс, качеством которого является психика? Если мозговая нейрофизиология, то впереди опять тупик… Нет, ответ Л.С. Выготского, принципиально иной. 70 Впервые и уже не мимоходом, а как выстраданный теоретический результат, в качестве целостного субъекта, одновременно и пространственно и психически определенного, Л.С. Выготский называет не протекающий под черепной коробкой физиологический процесс, но вполне «внешний» процесс приспособительного поведения животных. Вот как это рассуждения выглядит у автора: «Самое предположение, что между психическими и мозговыми процессами может существовать взаимоотношение, уже наперед предполагает представление о психике как об особой механической силе, которая, по мнению одних, может действовать на мозговые процессы, по мнению других, может протекать только параллельно им. Как в учении о параллелизме, так и о взаимодействии содержится эта ложная предпосылка; только монистический взгляд на психику позволяет поставить вопрос о биологическом значении психики совершенно иначе. Повторяем еще раз: нельзя оторвав психику от тех процессов, неотъемлемую часть которых она составляет, спрашивать, для чего она нужна, какую роль в общем процессе жизни она выполняет. На деле существует психический процесс внутри сложного целого, внутри единого процесса поведения, и, если мы хотим разгадать биологическую функцию психики, надо поставить вопрос об этом процессе в целом: какую функцию в приспособлении выполняют эти формы поведения?» Чтобы понять величайшее значение для психологии этих нескольких строк, попробуем осмыслить их в той самой спинозистской логике, в которой построено все остальное рассуждение Л.С. Выготского. Итак, если первый, фактически отвергнутый ответ провозглашал субъектом спинозовского единства, стороны которого суть психика и нейрофизиология, «мыслящий», а по-существу всего лишь физиологически функционирующий мозг, то спинозовский субъект второго ответа это живое, действующее в природной среде и приспосабливающееся к ней, действующее в 71 соответствии с формой и расположением внешних природных тел, тех тел, через которых оно постоянно как бы возрождается, мыслящее тело животного. Соответственно сторонами этого единства выступают «внешний» чувственный процесс поведения в атрибуте протяжения и «психологический процесс» в атрибуте мышления. «Иначе говоря, надо спрашивать о биологическом значении не психических, а психологических процессов, и тогда неразрешимая проблема психики, которая с одной стороны не может явиться эпифеноменом, лишним придатком, а с другой - не может ни на йоту сдвинуть ни один мозговой атом, - эта проблема оказывается разрешимой» (Выготский, 1982, стр. 140). Итак, нелепо спрашивать о биологическом смысле субъективных чувствований как таковых, абстрактной феноменальной «психики». Только умствующему человеку, который сыт и защищен от любых (природных) неожиданностей, может придти в голову идея о первичности, субстанциальности и самоценности субъективных чувствований как таковых. Для дикого животного в натуральной, природной среде субъективные чувствовования имеют прежде всего практический смысл в контексте его внешней, предметной деятельности, его «приспособительного поведения». То же самое можно сказать и о практически деятельном, а не всего лишь абстрактно умствующем человеке и уж тем более о человечестве в целом. В природе не существует абстрактного, переживающего аутические грезы бестелесного «мозга», а есть наделенные тем или иным мозгом, или вовсе обходящиеся без него живые существа, существа практически, чувственно деятельные, ибо недеятельное, покойное тело есть синоним трупа, а значит тела, вооруженные чувственными «внешними» органами своей деятельности – желудками, зубами, лапами, хвостами, крыльями. Голый, не наделенный хоть каким-нибудь телом, но при этом деловито функционирующий, что-то вычисляющий мозг есть продукт извращенного 72 воображения фантаста, есть нечто эстетически невозможное, как невозможен для сколько-нибудь культурно развитого воображения «нейрон сознания», «синапс совести» или «молекула нравственности». Но тогда столь же невозможно примыслить этому протяженному фантастическому уродцу в атрибуте мышления вторую, субъективную сторону, чтобы она не была таким же уродливым фантазмом, как и его протяженная alter ego. Ровно это и утверждает Л.С. Выготский, призывая искать ключ к разгадке проклятых психологических вопросов «внутри единого процесса поведения» (Выготский, 1982, стр. 140), поведения, обеспечивающего биологическую задачу приспособления к реальности. «Повторяем еще раз, - настаивает он, - нельзя оторвав психику от тех процессов, неотъемлемую часть которых она составляет, спрашивать, для чего она нужна, какую роль в общем процессе жизни она выполняет. На деле существует психический процесс внутри сложного целого, внутри единого процесса поведения, и, если мы хотим разгадать биологическую функцию психики, надо поставить вопрос об этом процессе в целом: какую функцию в приспособлении выполняют эти формы поведения? Иначе говоря, надо спрашивать о биологическом значении не психических, а психологических процессов» (Выготский, 1982, стр. 140). Термин «психологический процесс» нужен Л.С. Выготскому дабы отмежеваться от субъективистского, феноменологического «психического процесса», процесса, существующего только в воображении психологасубъективиста. Биологического значения так понимаемый психический процесс иметь не может в принципе, оттого его и не могли найти лучшие умы, бившиеся над этой проблемой с середины XVII века. Как не существует в природе абстрактный «мыслящий мозг», так не существует и абстрактный психический процесс, процесс никак не связанный с миром вне мыслящего, «переживающего» субъекта. Иное дело процесс психологический, который есть ни что иное, как субъективная сторона, субъективная 73 проекция живого, а значит деятельного субъекта – животного или человека. Также как наделенное или не наделенное мозгом деятельное тело субъекта, включающее и его естественные органы (innata instrumentis) и, если речь идет о человеке, органы культурные (прежде всего орудия труда) и есть проекция деятельного субъекта, самой предметной деятельности в чувственный, протяженный мир. Здесь, по-существу, Л.С. Выготский сталкивается с той же проблемой «элемента» и «единицы», к которой он неоднократно возвращается в разных своих текстах. Где предел деления, предел абстракции, за которой предмет исследования утрачивает свою специфику? «Все своеобразие диалектической психологии в том и заключается, - говорит Л.С. Выготский, - что она пытается совершенно по-новому определить предмет своего изучения. Это есть целостный процесс поведения, который тем и характерен, что имеет свою психическую и свою физиологическую стороны, но психология изучает его именно как единый и целостный процесс, только так стараясь найти выход из создавшегося тупика» (Выготский, 1982, стр. 139). Иначе говоря, интересующая психологию целостность есть приспособительное поведение, которое, в свою очередь имеет два атрибутивных свойства: быть физическим, протяженнно-чувственным действием чувственного физического тела в чувственном же мире и быть актом мышления, психики или «психологическим актом». В приведенной формулировке у Л.С. Выготского остается одна принципиальная неточность, неточность с точки зрения его же собственной логики. «Целостный процесс поведения» не может иметь своей чувственнопротяженной стороной физиологию, ибо приспосабливается к обстоятельствам внешнего мира не физиология как таковая, а целый организм. «Физиология» не «ведет себя», но обеспечивает возможность поведения. В противном случае нет никаких оснований не объявить «стороной» деятельного субъекта биохимические или квантово- 74 механические процессы. Иначе говоря в отношении к приспособительному поведению физиология выступает как типичный «элемент» в отношении к «единице». Последнее, «второе» понимание отношения психики к телесности, промелькнувшее в тексте Л.С. Выготского, было столь принципиально новым, что он сам толком не осознал его, и не сделал из него далеко идущиех теоретических выводов. Эта, как и многие другие его идеи, была щедрой рукой оставлена потомкам, едва намеченной. Межу тем направление его мысли было задано совершенно точно. Он писал: «Нельзя спрашивать, при каких условиях нервный процесс начинает сопровождаться психическим, потому что нервные процессы вообще не сопровождаются психическими, а психические составляют часть более сложного целого процесса, в котором тоже как органическая часть входит нервный процесс. В.М.Бехтерев (1926), например, предполагал, что когда нервный ток, распространяясь в мозгу, наталкивается на препятствие, встречает затруднение, тогда только и начинает работать сознание. На самом деле нужно спрашивать иначе, именно: при каких условиях возникают те сложные процессы, которые характеризуются наличием в них психической стороны? Надо искать, таким образом, определенных условий в нервной системе и в поведении в целом для возникновения психологических целостных процессов, а не внутри данных нервных процессов — для возникновения в них психических процессов» (Выготский, 1982, стр. 142). Крайне любопытна ссылка на В.М.Бехтерева! Строго говоря, сказанное В.М.Бехтервым – абсурд. «Нервный ток» не субъект действия, а потому он и не может ни на что «наталкиваться», даже, если бы в мозгу было нечто такое обо что наш «нервный» герой мог споткнуться. Но, с другой стороны было бы до крайности нерасчетливо просто отбросить размышление В.М.Бехтерева, как абстрактную глупость. Ибо не глупость это вовсе, а глубочайшая догадка. Психика (сознание) действительно начинается там и тогда, 75 где и когда спонтанное импульсивное действие наталкивается на препятствие, внешнее ограничение. Соответственно условия, в которых возникает, если и не психика, то отдельный психический акт надо искать «не внутри данных нервных процессов», а «в нервной системе и в поведении в целом». Первая половина формулы, апеллирующая к нервной системе - дань не до конца преодоленному прошлому нашей науки, ее вторая часть, апеллирующая к целостному поведению – образ ее потребного будущего. Л.С. Выготский абсолютно точен в своей тенденции – в стремлении опереться на спинозовскую логику тождества двух атрибутов единой субстанции. Другое дело, что теоретически реализовать эту свою тенденцию, Л.С. Выготский не успел. Реализована же она была лишь иного лет спустя в «Диалектической логике» Э.В. Ильенкова. Между тем та же проблема находлась в центре размышлений и А.Н. Леонтьева. А.Н. Леонтьев, как и Л.С. Выготский был вынужден исходить из повсеместно распространенного представления о психике как функции мозга. «…развитие деятельности, говорит он в своем выступлении на «домашней дискуссии 1969 года», - необходимо приводит к возникновению психического отражения реальности в ходе эволюции, и этот тезис не нуждается в комментировании. Это совершенно банальное положение, говорящее примерно о том, что цитируется в таком виде: «Жизнь рождает мозг. В мозгу человека отражается природа…» и т.д., т.е. жизнь порождает отражение» (Леонтьев, 2004, стр. 304). Очевидно, что в приведенных словах серьезная мысль о связи жизни и психики (отражения) мирно сосуществует со столь же очевидной иллюзией об отражении природы «в мозгу». Последняя, настолько глубоко укоренилась в теоретической культуре, что не только не вызывает возражений, но и представляется чем-то «банальным». Между тем, банальной эта иллюзия стала не так уж давно. В 76 1846 году Людвиг Фейербах считал уместным доказывать, что мозг есть внутренний орган мысли. Отталкиваясь от того же спинозовского хода мысли, он усматривает в мыслящем мозге тот субъект, который в атрибуте мышления есть акт мысли, а в атрибуте протяжения есть чувственный физиологический процесс. Вот как эта мысль выражена самим автором в работе под характерным названием «Против дуализма тела и души, плоти и духа»: «из того, что мышление для меня не мозговой акт, а акт, отличный и независимый от мозга, не следует, что и само по себе оно не мозговой акт. Нет! Напротив: что для меня, или субъективно, есть чисто духовный, нематериальный, нечувственный акт, то само по себе или объективно, есть материальный, чувственный акт» (Фейербах, стр. 213-214). Фейербах не ограничивается этим рассуждением и продолжает развивать мыль о мозге, как органе мысли, противопоставляя его другим органам нашего тела. При этом он не замечает, что доказывает строго обратное желаемому. «Желудок, который у меня то полон, то пуст, сердце, биение которого я слышу и чувствую, голову как объект внешних чувств – короче, свое тело я воспринимаю только посредством его самого, поэтому он для меня, по крайней мере непосредственно, уже не нечто объективное, от меня отличное. Этой неощутимостью и непредметностью мозгового акта объясняются и психологическое идолопоклонство древних народов и всех необразованных людей, которые помещают «душу, дух» вместо мозгового акта в сердцебиение или в акт дыхания» (Фейербах, стр. 214). Здесь в невольное «мозговое» идолопоклонство впадает сам Л.Фейербах, ибо и бьющееся сердце, и переваривающий пищу, перестальтирующий желудок, и вздымаемая дыханием грудь есть куда более непосредственное выражение жизни, а значит и психики живого существа, чем технически обеспечивающий координацию их активностей вычисляющий мозг. Активность этих органов субстанциальна, а активность мозга нет. И в этом смысле 77 интуиция «древних» и «необразованный» людей куда точнее интуиции просвещенного теоретика – человека в силу разделения труда избавленного от постоянной заботы о наполнении желудка, который ежедневно в положенные часы наполняется пищей как бы сам собой, а, значит, в силу этого обстоятельства могущий недооценивать роль специфической активности по добыванию оной. А.Н. Леонтьев не останавливается на фейербаховском мозгоцентризме. Его категорически не устраивает представление, согласно которому психическое отражение, образ возникает в мозгу непосредственно в результате тех или иных воздействий на реципирующие системы человека. Между предметом отражения и его психическим образом согласно А.Н. Леонтьеву обязательно включается «третье звено» - деятельность, причем деятельность не ментальная, какая-нибудь «мыследеятельность» или упаси боже физиологическая, а деятельность чувственная, деятельность, пластически уподобляющаяся своему предмету. Но при этом он совсем чуть-чуть, буквально пол шага не дошел до спинозовского решения. Он так и не решился ясно и недвусмысленно произнести: психика не порождается деятельностью, ибо она сама и есть деятельность, ее неотъемлемая сторона. Сама «внешняя», чувственнопротяженная деятельность не есть и не может быть предпосылкой деятельности «внутренней», которая только и относится целиком к психологии «как это было согласно картезианскому членению» (Леонтьев, 2004, стр. 314), как в человеческом лице фас не может быть предпосылкой его же профиля. Она не нуждается в особом «кесаре», который пожелал бы ей володеть в отличие, от хорошо пристроенной за пазухой у бога деятельности внутренней. Внешняя деятельность не связующее «третье звено», долженствующее заполнить пропасть отделяющую отражаемую внешнюю вещь от «мозга (отражающего) (Леонтьев, 2004, стр. 304)» (в идеологической формулировке дискуссии 1947 года). Равно это не средство опосредующее деятельность внешнюю с собственно психической или внутренней деятельностью, 78 «психику процесс» с «психикой образом». Психика есть атрибут самой что ни на есть внешней чувственнопредметной деятельности, так что «по ту сторону» от «внешней деятельности», за ней уже нет ничего. А.Н. Леонтьев склонялся к такому решению, был близок к нему, даже формулировал что-то похожее в своих философских рукописях, но… так и не остановился на этой формуле. Даже в «домашней дискуссии» 28 ноября 1969 года, когда разговор шел среди своих, за закрытыми дверями и «по гамбургскому счету». Кстати, именно в этой дискуссии А.Н. Леонтьев наиболее четко и недвусмысленно сформулировал теоретическую трудность, перед которой он вынужден был остановиться. «Я усматриваю в этой позиции, которую я сейчас условно занимаю, ряд капитальных трудностей, которые я лично сейчас решить не могу. Сколько я их ни пробовал решать – я не нахожу удовлетворительного решения до сегодняшнего дня. Может быть, товарищи имеют это решение. У меня его нет. Какие же трудности я не могу решить? Первая трудность, которую я не могу решить и которую я отчетливо вижу, состоит в том, что при такой позиции деятельность снова рассекается. Внутренняя деятельность относится к психологии, как это было согласно картезианскому членению. Внутренняя деятельность – это «богу богово», что касается до внешней, особенно практической, деятельности, то она не психологическая, ее нужно отдать кесарю, это кесарево. Только не известно – какому кесарю и кто этот кесарь»I. Здесь А.Н. Леонтьев фактически признает, что вопреки его желанию, противоположность «внешней» и «внутренней» деятельностей воспроизводит картезианский дуализм. Вторая упоминаемая им «трудность» связана с распадением «единой деятельности» на внешние и внутренние звенья, между которыми зияет все та же I Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность . Москва, Смысл, 2004 г. С. 314 79 пропасть, и, наконец, третья трудность, по мнению А.Н. Леонтьева самая важная, заключается в естественном обособлении «психики-образа… от психики-процесса. Потому что то, что я назвал психика-образ, как бесспорный предмет психологии, может иметь в свернутом виде, в себе, внешнюю деятельность. Тогда уже <реальность> рассекается еще по одной плоскости. Всякий образ… есть свернутый процесс, и за этим процессом уже нет ничего. Есть объективная действительность: общество, история». Действительно, по сю сторону от чувственнопредметной деятельности, нет ничего кроме предметной реальности, общества, природы, истории. Но, и это принципиально, ничего нет и по ту сторону. Ничего, что не было бы самой чувственно-предметной деятельностью. Допуская иное, то есть допуская, что по ту сторону от чувственной деятельности существует особый психический мир, принципиально отличный от нее, то есть мир бестелесный, мы обрекаем себя на повторение картезианской позиции, повторение картезианского дуализма со всеми его парадоксами и тупиками. Что же мешало А.Н. Леонтьеву признать эту логически очевидную перспективу и окончательно перейти на спинозистскую позицию? Менее всего хотелось бы рассматривать в этой связи чисто политические или «идеологические» мотивы и соображения. Не потому что их не было вовсе, разумеется – они были, но потому, что при всей своей реальности они могли иметь только очень опосредованное отношение к содержательному ходу теоретической мысли мыслителя такого масштаба как А.Н. Леонтьев. Нет ничего проще, чем указать на так называемую «ленинскую теорию отражения», догматы которой де боялся оспорить А.Н. Леонтьев. Но этим мы ни на йоту не приблизимся к пониманию действительных теоретических корней тех трудностей, которые он мужественно констатировал. 80 2.4. От «S-R» к предметности Под раздражимостью естествознание традиционно, начиная с XVII века, когда это понятие было введено Глиссоном, понимало способность живого субстрата приходить в состояние активности, понимаемой как некоторое имманентное шевеление этого субстрата, происходящее за счет энергии самого субстрата при контакте с каким-либо внешним агентом-раздражителем. Понимаемая так раздражимость, согласно всеобщему мнению, есть абстрактно-всеобщее свойство любого живого тела, свойственная всем организмам, как из животного, так и из растительного царств. В свою очередь, под чувствительностью естествознание подразумевало способность организма не только приходить в состояние абстрактного шевеления под воздействием некоторого внешнего или внутреннего раздражителя, но еще к тому же как-то ощущать, субъективно переживать либо это свое состояние, либо сам агент-раздражитель, либо, наконец, то и другое вместе. По-разному сложилась научная судьба двух вышеназванных категорий. Так, раздражимость была радушно принята в семью категорий теоретической биологии, физиологии, а затем и зоопсихологии на правах законного и едва ли не любимого детища. Напротив, судьба категории чувствительности чем дальше, тем больше напоминала судьбу падчерицы, которую вынуждены терпеть в солидном естественнонаучном семействе, да и то только потому, что без ее услуг пока еще просто не могут обойтись. Часть физиологов предлагала вовсе избавиться от этой столь неудобной для естественнонаучного мышления категории, разделив стоящее за ней эмпирическое содержание на две части с тем, чтобы первую «объективную» или двигательную ее часть объявить видом раздражимости, а другую - «субъективную» или психическую объявить эпифеноменом и отдать на потребу 81 спиритуалистической психологии и философии. Такова, например, позиция Клода Бернара. Напротив, ученые, которых не устраивало простое размежевание сфер влияния и мирное сосуществование с идеалистической психологией, пытались не сводить, редуцировать категорию чувствительности к раздражимости, но, опираясь на идею эволюции, вывести ее из нее, указав на жизненное, приспособительное значение чувствительности (ощущения), вообще психики для ориентации животного в предметном мире. Такова позиция И.М. Сеченова и В.А. Вагнера, в рамках этой же логики сформулирована гипотеза А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева. Сам факт обращения психологов к категориям раздражимости и чувствительности был обусловлен их попытками преодолеть абстрактно духовное понимание психики, и поставить психические явления в один ряд со всеми другими естественно-природными явлениями, проследить существенную связь между объективно-телесной стороной животной жизни и стороной субъективнопсихической, стороной все время ускользающей из-под скальпеля «объективного» анализа, и в то же время дразнящей своей интуитивно очевидной, непосредственной наличностью. Психикой может обладать только живой организм. С этим на сегодняшний день вряд ли кто-нибудь стал спорить всерьез. Следовательно, научная теория, желающая воспроизвести в движении своих категорий возникновение и развитие психики как естественноисторического явления, должна начинать свой путь с понимания сущности жизни этой естественной предпосылки психикиI. Между тем, последовательно материалистическое понимание сущности жизни представляет собой едва ли I См. у А.Н.Леонтьева в его «философских тетрадях: «Психическая жизнь есть особая форма жизни. Мы можем и должны говорить о ней, как мы говорим о растительной жизни, об анимальной жизни.» 82 более легкую задачу, чем материалистическое понимание психики. Над разрешением этой проблемы две с половиной тысячи лет билась философия, более трех столетий ее пытается решать современная наука, а в XX веке к размышлениям над ней к философам и биологам присоединились химики и даже физики. Увы, достигнуть полной ясности в вопросе о том, что такое жизнь пока еще не удалось, о чем свидетельствуют продолжающиеся в науке дискуссии даже не о том или ином конкретном пути возникновения жизни на Земле, а о том, возможно ли вообще такое самозарождение жизни как необходимая ступень в эволюции материальной вселенной. Некоторым интуитивным представлением о сущности жизни обладает, разумеется, каждый взрослый человек, даже не имеющий специально биологического образования, и этого представления обычно бывает вполне достаточно для того, чтобы различать живое и неживое, встречающиеся в житейском обиходе. Однако, уже для того, чтобы судить является ли, скажем, вирус веществом или существом, недостаточно оказывается не только интуитивного, но и развитого современной наукой дискурсивного представления о сущности жизни. Тем с большей осторожностью должны мы подходить к устоявшимся и освященным авторитетом науки, представлениям о сущности жизни, когда речь идет о том, чтобы понять и теоретически изобразить переход от жизни допсихической к жизни опосредованной психикой. Любое живое тело есть совокупность бесконечного ряда различных свойств или определений. Спрашивается, какие из этих свойств являются существенными для живого тела, как живого, а какие - нет, наконец, какие из его существенных свойств являются абсолютно необходимыми, атрибутивными, а какие лишь более или менее случайными, или факультативными свойствами живого тела? Логически возможны только два пути, два способа определения, вычленения существенных свойств. Первый путь - это путь эмпирической индукции, отвлечение 83 признака абстрактно общего всем без исключения индивидам, входящим в генеральную совокупность, т.е. в нашем случае всем живым телам. Путь этот, как об этом ясно и недвусмысленно свидетельствует логика, абсолютно тупиковый, ибо a priori предполагает невесть откуда взявшееся понимание сущности предмета в качестве критерия для отнесения единичных предметов к генеральной совокупностиI. Между тем, именно метод эмпирической индукции был, а в значительной степени и остается, методом естествознания вообще, биологического же естествознания в особенности. Стоит ли после этого удивляться тому, что, руководствуясь им, биологи в конце XX века пришли к глубокомысленному выводу о том, что Вопрос о сущности жизни есть вопрос о правильном употреблении слов, а, следовательно, проблема «вещество или существо» может решаться исключительно полюбовным соглашением, т.е. неразрешима по существу. Так в известном американском университетском учебнике биологии можно прочесть: «Все организмы и составляющие их клетки имеют более или менее определенные размеры и форму. В них происходит метаболические реакции. Они обладают раздражимостью, способны к движению, росту, размножению и приспособлению к изменениям внешней среды. Хотя этот перечень свойств кажется вполне четким и определенным, границы между живым и неживым довольно условна. Вирусам, например, свойственны лишь некоторые, но не все черты, характерные для живых организмов. Если мы поймем, что мы не в состоянии обоснованно ответить на вопрос, являются ли (здесь и далее курсив автора - А.С.) вирусы живыми, а можем лишь решать, следует ли называть их живыми, то проблема эта предстанет перед I Классический образец критики узкого эмпиризма см. в работе, Э.В.Ильенкова «Диалектика абстрактного и конкретного в Капитале К. Маркса. М.,1960 84 нами в правильном ракурсе» (Вилли & Детье, стр. 31). Нетрудно заметить, что вышеуказанный «ракурс» попросту устраняет из поля зрения исследователя проблему сущности жизни, подменяя ее перечислением более или менее полного списка ее эмпирических признаков, среди которых, наряду с другими, фигурирует также и раздражимость. Понятно, что, с таким убогим пониманием сущности жизни, нечего и браться за теоретическое воспроизведение процесса ее возникновения в эволюции материального мира с тем, чтобы вывести, дедуцировать способность живых существ к психическому отражению, к собственно психике. В лучшем случае подобная логика может пополнить эмпирический список признаков жизни столь же эмпирически установленным «психическим элементом». Элементом, который ввиду эмпиричности «системы» абсолютно безразличен к сколь угодно спиритуалистическому его толкованию. Между тем, именно материализм составлял всегда главный пафос сторонников эволюционного объяснения возникновения психики. Поэтому А.В. Запорожец и А.Н. Леонтьев и оказались вынуждены обратиться за пониманием сущности жизни к принципиально иной логике, с обоснования которой они и начинают изложение своей гипотезы. «Всякий материальный процесс, - пишет А.В. Запорожец, - как неорганический, так и органический, заключается во взаимодействии материальных тел. Однако в ходе развития материи характер их взаимодействия изменяется. Если в неорганической природе взаимодействие приводит, как правило, к разрушению и уничтожению взаимодействующих мертвых тел, то в органической природе оно становится необходимым условием существования живого тела» (Запорожец, стр. 26). «Жизнь есть процесс особого взаимодействия особый образом организованных тел (Леонтьев, стр. 37)», резюмирует А.Н. Леонтьев. Эту же логику, логику взаимодействия, он развивает и применительно к сущности психики. «Мы рассматриваем психику, - пишет А.И. 85 Леонтьев, - как свойство материи. Но всякое свойство раскрывает себя в определенной форме движения материи, в определенной форме взаимодействия. Изучение какогонибудь свойства и есть изучение соответствующего взаимодействия» (Леонтьев, стр. 35). В приведенных фрагментах оба автора по существу формулируют свое понимание категории сущности, согласно которому ее научные определения надлежит искать не внутри исследуемого предмета, а в системе его отношений, взаимодействий внутри некоторой более широкой целостности. Соответственно этому своему пониманию они и усматривают сущность жизни в раздражимости, понимаемой как форма взаимодействия живого тела с окружающей средой. Вот как эту мысль формулирует А.В. Запорожец: «Способность живых существ реагировать на воздействия окружающей среды, приходить под влиянием этих воздействий в активное состояние называется раздражимостью. Раздражимость присуща любому организму и является фундаментальным свойством всякой живой материи (Запорожец, стр. 27). А вот определение раздражимости, принадлежащее А.Н. Леонтьеву: «Свойство организмов приходить под влиянием воздействий среды в состояние деятельности, т.е. свойство раздражимости, есть фундаментальное свойства всякой живой материи, оно является необходимым условием обмена веществ, а значит самой жизни» (Леонтьев, стр. 51). Нетрудно убедиться, что процитированные определения А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева в точности совпадают с определением раздражимости в естествознании. Так, соответствующее определение, например, у Клода Бернара звучит так: «Раздражимость есть свойство живого элемента действовать сообразно своей природе вследствие постороннего возбуждения» (Бернар, стр. 208) Аналогично Р. Вирхов называл раздражимостью «свойство живых тел, которое делает их способными приходить в состояние деятельности под влиянием раздражителей, т.е. внешних 86 агентов» (Бернар, стр. 208). Заметим, что и в формулировках А.В.Запорожца и А.Н. Леонтьева, и в формулировках К.Бернара и Р.Вирхова речь идет о взаимодействии живого организма с некоторой абстрактной «внешней средой», «внешними агентами», или «посторонними» возбудителями. Вернее, строго говоря, речь идет даже не о взаимодействии, а об одностороннем внешнем воздействии на живой организм со стороны некоторых внеположенных организму внешних вещей, так что в рамках такого отношения живой организм выступает не как активный субъект взаимодействия, а как страдательный объект внешних воздействий. Несложно разглядеть в таком специфическом понимании «взаимодействия» обычную схему естественнонаучного эксперимента. По самой сути эксперимента, как испытания природы (inquisitio de natura), активной, вопрошающей стороной в нем через организуемое им воздействие, стимул выступает сам экспериментатор (inquisitor), в то время как на долю предмета исследования, в данном случае - живого организма, остается уже только пассивная, страдательная позиция. Между тем, А.Н. Леонтьев без устали подчеркивает, что в рамках живого отношения, живой организм выступает именно как активный субъект. Так он пишет: «... говоря о жизни в ее всеобщей форме, мы должны сохранить точку зрения признания активности субъекта. Для всякого живого существа предмет есть не только то, в отношении к чему обнаруживает себя то или иное его свойство, но также и «утверждающий его жизнь предмет», предмет, по отношению к которому живое существо является не только страдательным, но и деятельным, стремящимся или страстным. - И далее, - Для растения ... солнце есть не только предмет, обнаруживающий свойство растения ассимилировать углекислоту за счет солнечных лучей, но и первейшее условие его жизни, предмет, к которому оно активно, деятельно стремится. Растение выгибает по 87 направлению к солнцу свой стебель, протягивает ветви, обращается поверхностью своих листьев» (Леонтьев, стр. 4748). Заметим, что, говоря специально об активности живого организма, А.Н. Леонтьев в данном случае говорит не о взаимодействии с абстрактным внешним стимулом, или средой, а о специфически предметном отношении. Здесь Леонтьев абсолютно точен, и если следовать логике его слов, то из них напрашиваются следующие выводы. Во-первых, живой организм дабы быть «не только страдательным», в отношении к своему предмету, «но и деятельным, стремящимся или страстным», по-видимому, не нуждается во внешнем принуждении, поводе или толчке для того, чтобы направить на него свою деятельность, но разворачивает свою активность спонтанно. Иначе говоря, поступает так, как и надлежит поступать в отношении к предмету страсти, дабы не прослыть неживым. Во-вторых, сам предмет живого организма есть не некоторая случайная внешняя вещь, но «вещь», положенная самим организмом в качестве предмета своего «страстного стремления». И, наконец, в-третьих, что активное, предметное действие живого организма есть не некоторое определенное лишь изнутри абстрактное шевеление, но известное спинозовско-ильенковское действие «по форме предмета». Очевидно, что такое понимание предметного отношения не укладывается в рамки логической категории «взаимодействия», но совершенно очевидно восходит к «более сильной» диалектической категории, категории «полагания». Активное, или предметное отношение вообще не может быть понято, как взаимодействие двух внеположенных вещей. То же солнце, взятое в абстракции от жизненного процесса, столь же мало является «предметом» растения, как, скажем, предметом астрономии. Специфическое «предметное» качество оно получает исключительно благодаря спонтанной активности зеленого растения, 88 «избирающей» солнце в качестве своего предмета и ревниво воспроизводящей его движение по небосклону движением своих листьев. Но это и означает, что живое, активное или предметное отношение (не надо 3-х слов, ибо это - одно и то же) как таковое возможно только между живым, спонтанно активным субъектом и положенным его жизненной активностью предметом. Иное дело стимул-реактивное отношение, или отношение «раздражимости». Это последнее, разумеется, когда оно вообще имеет место: во-первых, не спонтанно со стороны раздражимого тела; во-вторых, не продуктивно, ибо организм не полагает своего предмета, а вынужден удовольствоваться случайным и потому безразличным внешним воздействием; и, наконец, форма ответа, реакции организма, если она не является просто механическим действием внешней причины, может быть обусловлена лишь абстрактной внутренней природой самого организма, но никак не формой безразличной для организма внешней вещи, случайно задевшей его живую субъективность, т.е. в рамках стимул-реактивного отношения не будет и малейшего следа предметности. Между тем А.Н. Леонтьев, уже нащупав подлинно диалектическое понимание природы жизненно активного или предметного отношения, не удерживает его и вновь возвращается от диалектики полагания к рассуждениям о взаимодействии организма с «внешней средой». «Главная особенность процесса взаимодействия живых организмов с окружающей их средой, - пишет он, - заключается ... в том, что всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие является активным процессом, т.е. совершается за счет энергии самого ор ганизма»I. Здесь, во-первых, на место предмета А.Н. Леонтьев вновь подставляет «окружающую среду», а затем пытается определить особенность взаимодействия с ней абстрактно I Леонтъев А.Н. Проблемы развития психики, М., 1981, с. 50-51. 89 живых организмов, то есть организмов, являющихся живыми до акта полагания предмета, до «чрезвычайного акта» встречи с готовой, предсуществующей деятельности предметностью. В недифференцированном представлении об «окружающей среде» смешано то, что является предметом живого организма, и в отношении к чему этот организм проявляет активность, и то, что его предметом не является, а, значит, в отношении с чем живой организм лишь страдателен, т.е. не проявляет себя как живой. Поэтому во взаимодействии с окружающей средой живой организм будет проявлять себя то так, то эдак, то как живой и активный субъект, то как мертвый и страдательный объект, а, значит, «всякий ответ (реакция) организма на внешнее воздействие» со стороны окружающей среды совершено необязательно будет активным процессом, как бы далее ни понимать категорию активности. Во-вторых, не замечая даже чисто стилистической несообразности, А.Н. Леонтьев активное отношение живого организма к своему предмету, т.е., собственно, акцию определяет как страдательное отношение, как всего лишь ответ на внешнее воздействие, как ре-акцию, приговаривая после этого, что эта реакция живого организма является на самом деле активным процессом, т.е. не реакцией, а акцией. Надо ли говорить, что организм, который способен проявить свою живую сущность лишь в ответ на внешнее ему, а значит сугубо случайное воздействие на него со стороны абсолютно случайно очутившейся здесь и сейчас некоторой внешней вещи, может остаться живым организмом тоже лишь в результате абсолютно случайного стечения обстоятельств, то есть чудом. И, наконец, в-третьих, в приведенном рассуждении А.Н. Леонтьев определяет активность как присущую только живому организму способность реагировать на внешнее воздействие таким образом, что его реакция совершается не за счет энергии внешнего толчка, а «за счет энергии самого организма». Между тем, еще на уровне неорганической 90 химии мы имеем множество примеров именно такого, «активного» по терминологии А.Н. Леонтьева способа реагирования. Так, скажем, если в гремучий газ - смесь двух объемных частей водорода с одной частью кислорода внести горящую спичку, то в качестве реакции на это воздействие произойдет взрыв, энергия которого будет иметь очень отдаленное отношение к энергии горящей спички, но целиком принадлежать самой раздражимой системе двух газов. Надо ли говорить, что такое по сути физикалистское понимание природы активности абсолютно не ухватывает действительной специфики живого движения и не имеет абсолютно ничего общего с развиваемым самим же А.Н. Леонтьевым представлением, о живом движении, пластически воспроизводящем форму своего предмета. Впрочем, последнее представление А.Н. Леонтьев, в очевидном противоречии с приводимым им же самим фактом движения листьев растения за солнцем, относит исключительно к психически опосредованному движению, или чувствительности. Вообще, интересно наблюдать, как и А.Н. Леонтьев, и А.В. Запорожец, при всей глубине их анализа, в данном пункте проявляют удивительную слепоту к фактам (которые они сами же и приводят) и не хотят признать в движениях растений способность к активному пластическому уподоблению форме предмета, будь то движение листьев за солнцем, прорастание корней по градиенту влажности, отрицательный геотропизм или, наконец, активная предметная локомоция одноклеточных и даже некоторых многоклеточных - колониальных водорослей. На наш взгляд позиция А.Н. Леонтьева, и А.В. Запорожца коренится в разделяемом ими общем для всех эволюционистов представлении, согласно которому способность живого организма к действию «по форме», или в соответствии с формой его предмета есть уже, собственно, психическая способность, или, во всяком случае должна быть обусловлена последней, притом, что психика при этом 91 понимается вполне по картезиански, как нечто бестелесноментальное. Поэтому способность к пластическому уподоблению, к «снятию слепка с предметных условий действия»I они приберегают для определения принципа взаимодействия тел в рамках уже не просто живого, но психического отношения, для определения уже не раздражимости, но чувствительности. Представление о сущности жизни интересует авторов гипотезы лишь постольку, поскольку жизнь представляет собой ближайшую ступеньку, ведущую в эволюции материального мира к психике. («Исходное: процесс жизни в до-психической ее форме»II записывает А.Н. Леонтьев в своих методологических тетрадях.) Поэтому, определив сущность жизни как раздражимость, они немедленно переходят к дедукции, выведению из нее чувствительности или психики. Ближайшим, эмпирическим определением психики является ее субъективная переживаемость, презентированность индивиду. Не случайно эмпирическая психология началась с попыток подвергнуть «химическому» анализу непосредственно данные субъекту «явления сознания», его собственного сознания. Heощущаемое ощущение или непереживаемый аффект суть не более чем противоречие в определениях. Между тем именно субъективная представленностъ как таковая ставит самые серьезные препятствия на пути традиционного естественнонаучного экспериментального исследования психики и делает практически невозможным ее изучение в эволюционном аспекте, т.е. изучение различных форм зоопсихики. В этой объективной трудности коренится причина кризиса интроспективной психологии и ложных надежд на его преодолении с помощью отказа от субъективности как таковой. I Запорожец А.В. Избранные психологические труды. М., 1986, т. 2, с. 29. II Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М., 2004, с. 185. 92 Поэтому последовательно материалистически настроенные естествоиспытатели сместили акценты в проблеме возникновения и развития психики. Не умея ответить на вопрос - как Природа порождает существа, наделенные психикой, т.е. существа, способные к удвоению мира на мир реальный и мир представляемый, они очень убедительно объясняют нам для чего нужна психика, то есть отвечают на совершенно другой вопрос. Материалистическое обоснование возможности и необходимости психики - вот задача, которую ставят перед собой и пытаются решать ученые-эволюционисты. Между тем, именно с этой-то задачей они и не справляются, незаметно по ходу рассуждения подменяя проблему эволюционного возникновения ощущающих организмов, проблемой эволюционного возникновения и развития предметного характера жизнедеятельности животных, проблемой, разумеется, содержательно связанной с первой, но безусловно ей не тождественной. Из общеэволюционных соображений непосредственно следует, что психика вряд ли могла бы естественноисторически возникнуть и эволюционировать, если б ее единственным смыслом была предоставляемая животному возможность ощущать свои ощущения, безотносительно к предметному смыслу, содержанию этих последних. (В этом случае, то есть в случае полной абстракции от предметного содержания психического акта было бы наверное более уместно говорить не о переживании (предметных) ощущений, но о переживании неких абстрактно субъективных аффектов. Но и это не меняет ничего по существу, ибо аффект, взятый в абстракции от предметной активности животного соль же пуст и бессмысленен, как и беспредметное ощущение.) И ощущения, и аффекты, вообще психика, имеют для животного в высшей степени утилитарный, деловой смысл именно потому, что они суть не только и не столько абстрактно субъективные переживания, но презентированное животному в форме субъективных 93 переживаний некоторое предметное содержание, образ его предметного поля, предметные условия его действия. Понятно, что активно перемещающееся в поисках пищи, убежища и полового партнера животное должно располагать объективной информацией о конкретной форме этого пространства и своем месте в нем дабы оказаться способным к таким целенаправленным локомоциям. Но из одного этого еще вовсе не следует, что подобная информация непременно должна быть представлена живому организму в виде субъективного ощущения, или переживания, ибо в таком случае у нас просто не было бы никаких логических оснований отказывать в психике и растениям, и зооспорам, да и просто всевозможным кибернетическим устройствам, успешно решающим сегодня такие же пространственно-двигательные задачи. Это, разумеется, еще не аргумент. Однако для того, чтобы отбросить столь интуитивно очевидную формулу Карла Линнея: vegetalia vivunt, animalia sentiunt необходимы более серьезные логические основания, чем одна материалистическая благонамеренность. Ученые эволюционисты безусловно близки к истине, связывая необходимость возникновения психики с жизнью в вещно-оформленном предметном пространстве. Однако ни из чего не следует, что организмы, наделенные способностью ощущения не могут возникать еще в средестихиеI. Скорее напротив, сам факт такого перехода от I Надо отметить, что позаимствованный у Гегеля термин «среда-стихия», мы употребляем в несколько ином смысле, чем это делает А.Н.Леонтьев. У Гегеля «среда-стихия» есть по существу понятие, соответствующее физическому представлению о фазовом состоянии вещества. Иначе говоря, речь может идти о твердой, жидкой и газообразной среде-стихие. Естественно, что в природе было бы бесполезно искать чистые, то есть равные себе и гомогенные среды-стихии, как в ней не встретить идеальный газ или абсолютно черное тело. Эволюционирующая жизнь находит себя не в лабораторной среде-стихие, не в абстрактной жидкости, но в реальной, гетерогенной среде. При- 94 жизни в среде-стихие к жизни в вещно оформленном предметном пространстве говорит о том, что совершившие такой переход организмы как минимум обладали возможностью для него, т.е. хотя бы элементарной психикой. Между тем, если исходить из того, что жизнь вообще, жизнь в ее всеобщей форме есть активный процесс, то это значит, что не только в животной, но и в растительной форме жизни необходимо присутствует отражение предметной действительности, предметного поля активным движением по его форме. Понятно, что такое предметно-активное движение в среде-стихие, где живому организму приходится иметь дело с континуально распределенными предметами – полем освещенности, влажности и т.п. представляет собой принципиально более легкую задачу, чем движение в вещно оформленном предметном пространстве. Первое, будучи движением по градиентам предметного поля, в принципе может быть реализовано и фактически реализуется элементарным одноклеточным организмом, своего рода элементом, атомом или монадой жизни. Внешне его можно представить в виде движения элементарного, «точечного» заряда во внешнем электростатическом поле. Однако организмы развитых многоклеточных животных, состоящие из бесчисленного множества таких живых клеток, при всем желании невозможно уподобить движению точечного заряда даже в том случае, если предметом такого многоклеточного существа является все та чем, даже если на секунду допустить исходную гомогенность жизненного пространства, то оно обязательно будет нарушено, должно быть нарушено спонтанной активностью народившегося организма. Поэтому, сохраняя термины, введенные А.Н.Леонтьевым, мы предлагаем различать среду-стихию и вещно организованное предметное пространство, как пространство с континуально и дискретно организованным полем предметности. 95 же среда-стихия. Предметная активность такого существа, если продолжить нашу аналогию, будет в элементарном случае походить скорее на «поведение» электрического диполя во внешнем электростатическом поле. Конкретное движение такого целого организма будет в данном случае существенно опосредовано его внутренними или рефлексивными отношениями. Если элементарный точечный заряд будет «просто» двигаться по (или против) градиента внешнего электростатического поля, то диполь, кроме этого поступательного движения, будет все время разворачиваться вдоль силовых линий такового. При этом на составляющие его противоположные заряды все время будут действовать противоположно направленные силы, стремящиеся разорвать его на два отдельных однозначно зараженных тела, а потому общее поступательное движение диполя как целого будет существенно опосредовано силами притяжения, удерживающими противоположные заряды Диполя в единстве. То же самое в принципе происходит и с многоклеточным животным организмом, активность которого диалектически складывается из симультанной предметной активности составляющих его живых субъединиц, связанных друг с другом некоторыми морфогенетическими или рефлексивными отношениями. Предметная активность такого организма есть не только движение по форме предметного поля, есть не только отношение к «внешнему» предмету, но необходимо включает в себя также и момент самонаправленного, рефлексивного отношения. Поэтому любой внешнепредметный образ психического восприятия всегда аффективно окрашен, всегда дан животному не как его чисто внешнепредметная активность, а в чувственной форме, в форме внутрителесного самоощущения. «Человеческая душа воспринимает всякое внешнее тело как действительно (актуально) существующее, - говорит Спиноза, - только посредством идеи о состояниях своего 96 тела»I. Иначе говоря, ощущение не непосредственный слепок с объекта, но рефлексивно по своей природе. Вот эту существенную определенность психической активности, отличающую ее от активности абстрактно жизненной, и не уловил А.Н. Леонтьев, ограничившись тем, что лишь констатировал наличие аффективной составляющей любого психического акта и обозначив его как «чувственную ткань ощущения». Тут, впрочем, необходимо уточнение. Разумеется, как психолог А.Н. Леонтьев не мог недооценивать субъективную сторону психики, ее презентированность индивиду в виде чувственных образов и аффектов. Но, если анализ природы восприятия и, говоря шире, анализ когнитивных процессов оказался в высшей степени «удобным» для теории деятельности, разработавшей в этой области целый спектр исключительно продуктивных экспериментальных методик и теоретических идей, то того же никак нельзя сказать о процессах аффективных. Между тем, противоречивость взглядов А.Н. Леонтьева на природу абстрактной жизненной активности, которую он, как мы показали выше, фактически истолковал как раздражимость, т.е. непредметно, привело его дополнительно к целому ряду противоречий и неразрешимых трудностей, когда он из такой «активности» попытался непосредственно дедуцировать определения психического отношения. С одной стороны, он энергично пытался опровергнуть расхожую схему SR, резонно указывая на то, что ее принятие исключает принцип активности субъекта и применительно к человеку необходимо приводит к выводу, что его «сознание определяется окружающими вещами, явлениями»II. Но, с другой стороны, он тут же сам соскальзывал на I Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 407. II Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1977, с. 81. 97 эту же стимул-реактивную логику, когда на место положенного жизненной (а в случае человека - культурной) активностью субъекта предмета, он пo-существу подставлял все ту же внеположенную субъекту внешнюю вещь. «Основной, или, как иногда говорят, конституирующей характеристикой деятельности является ее предметность утверждает А.Н. Леонтьев. - Собственно, в самом понятии деятельности уже имплицитно содержится понятие ее предмета (Gegenstand). Выражение «беспредметная деятельность» лишено всякого смысла. Деятельность может казаться беспредметной, но научное исследование деятельности необходимо требует открытия ее предмета. При этом предмет деятельности выступает двояко: первично - в своем независимом существовании, как подчиняющий себе и преобразующий деятельность субъекта, вторично как образ предмета, как продукт психического отражения его свойств, которое осуществляется в результате деятельности субъекта и иначе осуществиться не может»I. В приведенном фрагменте со всей очевидностью выступает главное противоречие во взглядах А.Н. Леонтьева. Либо «предмет» «в своем независимом» от деятельности существовании есть вовсе не предмет, а просто некоторая внешняя вещь, и тогда деятельность в схеме Леонтьева детерминируется не предметом, а «окружающими вещами, явлениями», а значит он благополучно возвращается к той же самой схеме SR, либо между субъектом активности (деятельности) и внешними вещами существует некоторая мистическая, или целевая связь, полагающая внешнюю вещь в определение предмета еще до начала самого процесса деятельности. Последняя альтернатива, как не трудно убедиться, столь же далека от материализма, как и первая. Отсюда в теории А.Н. Леонтьева возникает, наконец, самая главная и no-существу неразрешимая в ее рамках I Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1977, с.. 84. 98 проблема - проблема соединения субъекта деятельности с вне и независимо от него существующим «предметом». Пытаясь решить ее и А.Н. Леонтьев, и А.В.Запорожец, обращаются к категории «сигнальности», заимствуя ее из всецело стимул-реактивной концепции И.И.ПавловаI. Между тем, павловская теория нисколько не может помочь в решении подобной проблемы, ибо она сама весьма сильно грешит все тем же телеологизмом. «Животному мало, - пишет И.П. Павлов, - забрать в рот только находящуюся перед ним пищу, тогда бы оно часто голодало и умирало от голодной смерти, а надо ее найти по разным случайным и временным признакам, а это и есть условные (сигнальные) раздражители, возбуждающие движение животного по направлению к пище, которые кончаются введением ее в рот»II. Животное и его возможный предмет - пищу - Павлов исходно берет и рассматривает абстрактно, вне процесса их действительного взаимополагания. (Так же, впрочем, поступает и большинство психологов, исходящих в своем теоретизировании из двух заведомо ложных абстракций наделенного психическими способностями субъекта самого по себе и столь же абстрактно противостоящей ему внешней вещи, выступающей в определении раздражителя или стимула). А затем следует попытка их воссоединения, которая, будучи основана на вышеуказанной предпосылке, представляет собой воистину «акт чрезвычайный». И действительно, если животное обречено находить свой предмет по «разным случайным и временным признакам», то тот несомненный факт, что оно его, как правило, с необходимостью находит, и нельзя оценить иначе, как «акт чрезвычайный», или, попросту, как чудо. I Воистину, заслуживают уважения те колоссальные (при их полной тщетности) словесные усилия советских теоретиков, пытавшихся противопоставить «правильную» теорию И.П.Павлова «неправильному» бихевиористскому подходу. II Павлов И.П. Поли. собр. соч., - М.:Л., 1951, т.III, кн.2,с.324. 99 Если возбуждение «движения животного но направлению к пище» может быть действием, основанным на абстрактно случайных признаках природных вещей, служащих ему пищей, то бесконечное повторение подобных «случайностей» может свидетельствовать только о том, что это движение каждый раз побуждается некоторой сверхприродной, или целевой причиной. Попросту говоря, если мы объявляем встречу животного с его предметом в рамках натуральной логики абстрактной случайностью, т.е. чем-то принципиально в данной логике необъяснимым, то единственно остается апеллировать к божественному провидению, которое преднамеренно создало мир, включая и животных, так, чтобы последние находили себе пищу в растениях и друг в друге и, даже, в каждом отдельном случае направляет их стопы (лапы, копыта, крылья и т.п.) к пригодной им пище. Так, логика механической причинности с необходимостью переходит в логику телеологическую, причем в форме той самой внешней целесообразности (предназначенности одной вощи для другой), которая, согласно меткому определению И. Канта, представляет собой могилу всякого здравого рассуждения. Почему А.Н. Леонтьев пошел в этом пункте за И.П. Павловым? Тому, наверное, есть много причин, от неразработанности в философско-теоретической литературе понятия активности (деятельности) до идеологических обстоятельств тех лет, когда А.Н. Леонтьевым разрабатывались принципы «психологической теории деятельности». Саму идею, сам пафос «субъективности», «пристрастности» человеческой чувственной деятельности, А.Н. Леонтьев и А.В.Запорожец заимствуют у Маркса. Но сказав «А», они так и на сказали «Б». Указав на категорию активности как на ключ к пониманию специфики «умного» действия, они не удержались на достигнутой теоретической высоте, не предложив содержательного понимания этой категории. 100 Впрочем, мы далеки от того, чтобы упрекать их за это. Развитие любой науки имеет свою непростую логику. Тем более, когда речь идет о такой науке как психология. Да, первая попытка преодолеть парадигму стимул-реактивности не увенчалась успехом. Но она была сделана, и сделана в совершенно правильном направлении. Соответственно, верное решение проблемы было близко, оно пусть и в неявной форме уже содержалось в ней самой. Хотя бы в виде еще неснятого, неопосредованного противоречия. Между тем, опираясь на сформулированное нами выше на стр. 44 понимание принципа активности, попытаемся, ступая след в след за спинозовским Богом, пройти (и тем самым понять) путь, который проходит материальная природа в своем движении от неживого к живому, от просто живого к чувствующему, и, наконец, от чувствующего к сознающему. 2.5. Активность Где и когда в эволюции материальной вселенной появляются такие организмы, сущность которых заключена в их активности, активности, понимаемой как противоположность страдательности, как способность организма не просто претерпевать воздействия со стороны абстрактно внешних ему предметов, и лишь реагировать на эти воздействия извне тем или иным специфическим образом, но спонтанно, без какого-либо внешнего принуждения, или «толчка», самим процессом своей жизнедеятельности творить свой собственный предмет, одновременно и противополагая его себе, и отождествляясь с ним, в действии «по его форме». Исчерпывающе ответить на этот вопрос невозможно, если не проанализировать историю его постановки, сначала в немецкой классической философии, а затем не соотнести выработанную последней логику постановки и решения этой проблемы с аналогичными попытками ученых- 101 естествоиспытателей, натолкнувшимися в ходе решения ими своих научно-теоретических задач на сходную проблему, и пытавшихся решить ее своими средствами. В данной работе мы, разумеется, не претендуем на полноту охвата истории данного вопроса, а потому в том, что касается немецкой классической философии, ограничимся лишь одним частным замечанием. Отметим, что Кант и Фихте, у которых впервые в истории философии встречается представление о деятельном субъекте, актом своей деятельности полагающем и противополагающем себе свой предмет, выводили эту деятельность из «продуктивной способности воображения» деятельного субъекта, ставили и решали эту проблему как проблему человеческого познания, или, в их терминологии, субъективного духа или «Я». Напротив, в истории естествознания представление об активности, понимаемой более или менее последовательно как способность организма к действию «по форме предмета» и обусловливающей способность организма к жизни в предметно-расчлененной среде, исходно связывалось с представлением о психике вообще, т.е. и человеческой психике (сознании), и зоопсихике. Более того, целостному представлению об активном, деятельном субъекте, развитому немцами-классиками, представлению, включающему как момент противоречия субъекта и его предмета, так и момент их тождества, в современном естествознании пока нет соответствующего аналога, а отдельные стороны этого представления, еще не переплавленные в единое понятие, разрабатываются в рамках различных отраслей естествознания, не соотносясь друг с другом и даже не ведая о необходимости такого соотнесения. Так, представление об активности субъекта психики, или животного, понимаемой как его, животного, способность к отождествлению со своим предметом в акте действия «по его форме», развиваемое в известных школах физиологии и психологии, не включает в себя представления о полагании предмета деятельности самой этой 102 деятельностью. С другой стороны, представление о полагании предмета деятельностью самого субъекта можно усмотреть лишь в эволюционной теории, экологии и почвоведении, т.е. в областях знания, бесконечно далеких от физиологии и психологии с их поисками понимания сущности психики как предметного действия, или действия «по форме предмета». Между тем, активность, понимаемая конкретно, т.е. в единстве всех ее определений, является, как мы это покажем ниже, атрибутом не только психической жизни, но и жизни вообще. Иначе говоря, в абстракции хотя бы от одной из ее сторон нельзя понять возникновения и существования ни существ, наделенных психикой, ни живых существ вообще. Соответственно, попытки построить теоретическое понимание психики, фактически основывающееся на представлении о жизни как о чисто страдательном процессе, должны с необходимостью поставить эту теорию перед лицом целого ряда абсолютно неразрешимых трудностей и парадоксов. *** Прежде чем идти дальше, определим принцип активности (деятельности) в противоположность принципу страдательности (созерцания). Итак, активность характеризует: 1. Не реактивность, а спонтанность; 2. Не абстрактно внешний предмет, но предмет, противоположенный жизнедеятельностью самого субъекта, т.е. продуктивность; 3. Не имманентное шевеление, а действие по форме предмета, т.е. предметность, Дабы доказать, что принцип активности, взятый во всем его объеме, является по существу принципом жизни вообще, то есть всякой жизни, как опосредованной психической активностью, так и не опосредованной оной, попробуем логически реконструировать сам процесс возникновения жизни на Земле, опираясь, при этом, на, пусть немногие, но 103 достаточно достоверно установленные современной наукой и философией положения. И начнем неше движение с того, что припомним известное афористическое определение, которое, ввиду его предельной абстрактности, могли бы оспорить разве что те, кто ищет понимание жизни в каких-либо мистических vis viva и т.п., «жизнь есть способ существования белковых тел». Белок вследствии своей чрезвычайной сложности неустойчив. Взятые in vitro, молекулы белка за достаточно короткий промежуток времени неибходимо распадаются на более низкомолекулярные соединения, т.е. в соответствии с законами термодинамики переходят к состоянию, характеризующемуся более высокой энтропией. Между тем, in vivo молекулы белка существуют бесконечно дольше, т.е. энтропия живой системы остается весьма малой, пока организм живет, и начинает резко и закономерно возрастать лишь с его смертью. Не противоречит ли этот несомненный эмпирический факт фундаментальным законам природы? Нисколько, утверждает Э. Шредингер в своем знаменитом трактате: «Что такое жизнь с точки зрения физики?» « ... и живой организм непрерывно увеличивает свою энтропию - или, говоря иначе, производит положительную энтропию и таким образом приближается к опасному состоянию максимальной энтропии, которое представляет собою смерть. Он может избегнуть этого состояния, то есть оставаться живым, только путем постоянного извлечения из окружающей его среды отрицательной энтропии ... Отрицательная энтропия вот то, чем организм питается. Или, чтобы выразить это менее парадоксально, существенно в метаболизме то, что организму удается освобождать себя от всей той энтропии, которую он вынужден производить, пока он жив» (Шредингер, стр. 102). Эту же мысль развивает и биохимик Манфред Эйген. «Из анализа доступных нам живых систем мы знаем, что во всех клетках происходит обмен веществ ..., который является необходимым условием существования любой формы 104 жизни. Только постоянно используя приток свободной энергии, система может непрерывно обновляться и этим тормозить свое падение в состояние термодинамического равновесия, которое Эрвин Шредингер метко назвал состоянием смерти. Характерный для процессов жизни динамический порядок может поддерживаться только за счет постоянной компенсации производства энтропии» (Эйген & Винклер, стр. 10-11). Из анализа вышепроцитированных, да и множества других работ, в которых физики и химики размышляют над проблемой жизни, можно сделать два вывода. Первый, что живой организм для того, чтобы оставаться живым, должен... питаться, то есть извлекать, или получать из окружающей среды нечто определенное - «отрицательную энтропию», «свободную энергию» или, попросту, питательные вещества, или пищу. И второй, что авторы этих работ ищут ключи к загадке возникновения и существования жизни исключительно внутри тела живого организма, в физико-химических процессах, разворачивающихся в недрах живого субстрата, в то время как жизнь, как простая, неделимая сущность, и, соответственно, живой организм как единица, или атом жизни, как монада, остается за пределами сферы их теоретических интересов. Обсуждая значение и роль пищи (как бы последняя при этом не понималась, как «отрицательная энтропия», или как совокупность определенных химических веществ) в процессах, происходящих внутри живого тела, как от несущественной подробности абстрагируются от специфической активности целого организма, направленной на достижение этой пищи. Так, скажем, М. Эйген в уже цитированной нами работе утверждает, что живой организм использует «приток свободной энергии», обсуждает особенности эволюции некоторых гипотетических праорганизмов (гиперциклов) при «постоянной скорости подвода (курсив мой – А.С.) высокоэнергетического строительного материала (пища)», т.е. во всех случаях исходит из представления о пассивном, страдательном 105 отношении живого тела к предмету его нужды. Если подобное понимание природы жизни еще до некоторой степени терпимо в рамках физического или химического теоретизирования, то в биологии оно уже не выдерживает никакой критики. Тем не менее, представление о жизни, как о страдательном, стимул-реактивном процессе, все еще доминирует и в науке, настаивающей на том, что она – наука о жизниI. «Что касается животных, питающихся живой добычей, - пишет В.А.Вагнер, - то факты свидетельствуют, что поиски ее явились не сразу, что этой способности предшествовал длинный период жизни, когда животные не искали пищи, а ожидали ее «подвоза», как растения. Таковы, например, актинии из общеполостных животных» (Вагнер, стр. 3). Таким образом, по мнению В.А. Вагнера, которое разделяет также и А.В. Запорожец, приводящий вышепроцитированный фрагмент в «Развитии произвольных движений», страдательным процессом оказывается не только растительная, но отчасти и животная формаII. Между тем, имеется более чем достаточно и логических, и фактических оснований для того, чтобы усомниться в подобном выводе. Разумеется, эволюция живых организмов может породить виды животных, ведущих более или менее неподвижный относительно субстрата образ жизни, однако такие организмы безусловно не являются первичными и всеобщими формами жизни, а представляют собой всего лишь боковую, тупиковую ветвь на древе жизни, сама возможность существования которой как раз и обусловлена обилием и разнообразием подвижных I В задачу настоящей работы не входит сколько-нибудь исчерпывающий анализ современных биологический теорий, поэтому иллюстрировать названное обстоятельство мы будем преимущественно на материале психологов, в трудах которых был намечен выход за узкие рамки критикуемого нами подхода. II Если, разумеется, активность не понимать формальноэнергетически. 106 ее форм. Прежде, чем перейти к доказательству этого тезиса, набросаем хотя бы в самых общих чертах типологию видов подвижности живых организмов. Первое, наиболее бросающееся в глаза эмпирическое разделение, это разделение экстра- и интрасоматической подвижности. К первому классу относятся локомоции и манипуляции, промежуточное, переходное положение занимают сосательные и жевательные движения, ко второму классу - перистальтические движения и движения, о которых подробно речь пойдет ниже, и которые мы пока лишь обозначим как самонаправленные или рефлексивные движения. Отметим, что приведенная нами классификация видов живых движений основана на месте расположения предмета, на который направлена двигательная активность организма, относительно самого организма. Так, предмет локомоций и манипуляций находится всегда снаружи организма, предмет перистальтических движений (содержимое пищеварительного тракта, желчного и мочевого пузырей, всевозможных сосудов) - всегда внутри организма. Предмет самонаправленных или рефлексивных движений - сам организм животногоI. Этот тип движений в свою очередь распадается на два вида. Первый - чистые или абстрактные рефлексивные движения представляет собой самостоятельный вид движений, который, собственно, только и может быть рядоположен локомоциям, манипуляциям и перистальтике. Это суть - потягивания, зевки, почесывания, всевозможные гигиенические движения - самовылизывание, расчесывание и т.п. Напротив, второй и всеобщий вид рефлексивных движений не может быть рядоположен прочим, экстрапредметным видам движения, ибо составляет их неотъемлемый органический момент. И локомоция, и I То, что этот тип подвижности присущ исключительно животным, мы покажем ниже. 107 перистальтика, и манипуляция невозможны, если они не включают в свой состав как подчиненный и снятый момент это самонаправленное, рефлексивное движение. Наконец, последнее различение, которое необходимо сделать, это различение между внешними и внутренними рефлексивными движениями. Первые суть совокупность направленных друг на друга движений отдельных организмов одного вида и, даже, видов симбионтов, вторые совокупность направленных друг на друга движений живых субъединиц, ансамбль которых и составляет живое, предметное движение многоклеточного организма, Коснемся, также сугубо предварительно, генеалогии вышеперечисленных видов подвижности. Ясно, что из экстрапредметных, или нерефлексивных видов движения ни перистальтика, ни манипуляция не могут претендовать на роль древнейшей формы подвижности, ибо древнейшие праорганизмы были, естественно, одноклеточными, и, следовательно, попросту не располагали органами такого рода подвижности. На том же основании, т.е. ввиду одноклеточности древнейшего праорганизма, из претендентов на статус древнейшей и первичной выпадает также и внутренняя рефлексивная подвижность. Итак, на роль древнейшей формы подвижности могут претендовать только локомоции и внешняя рефлексивная подвижность. Между тем, являются ли две вышеназванные формы подвижности атрибутивным свойством всякой живой материи, свойством без которого живая материя не может ни существовать, ни мыслиться, а также каково отношение между этими двумя формами подвижности, необходимо выяснить в ходе дальнейшего анализа. Первое, что необходимо зафиксировать, как исходный пункт нашего рассуждения, это то, что любое белковое тело, дабы оставаться структурно тождественным самому себе, т.е. не разлагаться на более низкомолекулярные химические соединения под воздействием многочисленных физических и химических агентов внешней среды, должно постоянно искать и находить в этой же внешней среде пластический 108 материал и энергию для восстановления, воспроизводства своей структуры. Белковое тело, неспособное к такого рода активности, обречено на разложение (смерть) даже, если жизнь понимать как свойство покоящегося белка. И напротив, живым может быть и оставаться лишь такое белковое тело, которое самой своей природой определено к постоянному активному поиску, а точнее полаганию своего предмета, постоянно устремлено к своей неорганической природе, и которое посредством этого постоянно воспроизводит свое органическое тело, притом, воспроизводит его расширенно. Давление внешних деструктивных воздействий на белковое тело - тепловых, радиационных и химических - не знает перерывов и, кроме того, изменчиво во времени. Поэтому сохраниться может лишь такое белковое тело, которое так или иначе возникнув однажды, не дожидается какого-либо внешнего толчка, или побуждения, но в соответствие со своей природой спонтанно приходит в состояние активного поиска пищи, и при этом, не только ищет, но находит и ассимилирует последнюю, наращивая свою живую массу. Необходимо подчеркнуть, что прирост живой массы и ее пространственная экспансия суть единственная страховка нарождающейся жизни от всевозможных случайностей, которые рано или поздно появляются на ее горизонте в виде положительных флюктуаций тех или иных губительных для живого белка воздействий. Поскольку сейчас анализируется проблема первичного возникновения жизни, то, говоря о деструктивных воздействиях на живое, мы рассматриваем пока исключительно физико-химические, абиогенные воздействия, за которыми стоят процессы геологической и климатической эволюции Земли. Последние, как правило, в некатастрофическом случае изменяются достаточно медленно в масштабе времени жизни отдельных организмов. Между тем, сколь бы ни были малы флюктуации природных 109 условий, они рано или поздно уничтожили бы зародившуюся на планете жизнь, если бы она оказалась неспособной так или иначе приспособиться к ним. Поэтому, однажды возникнув, живые организмы могут сохраниться и выжить только в том случае, если они окажутся способны не только расширенно воспроизводить себя в своем наличном качестве, но и дивергентно изменяться, обеспечивая этим материал для естественного отбора и страхуя жизнь, как глобальный процесс, от неизбежной гибели. Между тем, дивергентная изменчивость, уже как таковая, предполагает не простое, а расширенное воспроизводство живых организмов. Поэтому, и колебание величины внешних воздействий на организм вокруг некоторых постоянных величин, и их поступательное изменение ставят живые организмы перед витальной необходимостью постоянного расширенного самовоспроизводства, а, значит, дает спонтанно активным но своей природе организмам столь мощное эволюционное преимущество перед организмом лишь реактивным, или «раздражимым», что, скорое всего, должно бы было полностью элиминировать последних на самых ранних этапах возникновения и развития жизни. Если, впрочем, абстрактно раздражимые организмы вообще когда бы то ни было возникали и могли существовать хоть самое короткое время. Из вышеизложенных рассуждений и следует, что раздражимость, как категория, долженствующая выражать абстрактно всеобщую сущность жизни, на самом деле есть всего лишь идеализация схемы лабораторного эксперимента над живыми объектами, в которой спонтанная активность экспериментатора, организующего систему воздействий на живой организм, заслоняет от него спонтанную активность самого организма, в которой как раз и заключена специфика живого субъекта перед объектами физическом или химической природы. Итак, поскольку естественное возникновение и 110 эволюция жизни на нашей планете есть совершившийся факт, то из него со всей очевидностью следует, что самопроизвольно зародившиеся древнейшие организмы – пробионты обладали не всего лишь раздражимостью, или реактивностью, но были спонтанно активны, и, что спонтанная активность представляет собой таким образом наиболее глубоко укорененное свойство, или атрибут всего живого, его подлинно всеобщее определение. Могли ли, между тем, пробионты обладать предметной активностью, то есть способностью искать и находить свой предмет (пищу), без выраженной внешней подвижности? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно уточнить - что может служить пищей, т.е. предметом активности, пробионтов. Ясно, что таковой по определению не может служить органика биогенного происхождения просто из-за отсутствия таковой в начале процесса биогенеза на ЗемлеI. В то же время, пищей для пробионтов не могли служить также и неорганические и элементарные органические молекулы, ибо для того, чтобы синтезировать из них «живую» высокомолекулярную органику, требуется весьма длинная и сложная цепь реакций синтеза типа той, которая существует, например, у фотосинтезирующих растении. Пробионт, если, конечно, исключить возможность его происхождения посредством акта божественного творения, не мог располагать возможностью для столь сложного процесса самосборки. Поэтому, единственно возможной пищей для пробионта могли служить только достаточно сложные и крупные органические молекулы абиогенного происхождения (аминокислоты, сахара, нуклеотиды и др.). И сам факт успешного зарождения жизни свидетельствует о том, что они очевидно располагали таковыми в достаточном I Мы не считаем необходимым обсуждать внеземное происхождении жизни. Допущение того, что жизнь была привнесена на Землю из космоса не снимает проблему естественного ее возникновения где-нибудь во Вселенной. 111 количестве. По оценке К. Сагана, первобытный океан к моменту зарождения в нем первых форм жизни представлял собой 1%-ный раствор различных органических соединений, т.е. был по существу, весьма концентрированным «питательным бульоном». Однако, сколь бы ни была высока исходная концентрация питательных веществ в первобытном океане, успешно живущий и развивающийся, т.е. расширенно воспроизводящий свое органическое тело, пробионт I должен был раньше или позже съесть этот бульон и тем самым создать относительный дефицит питательного субстрата в некоторой окрестности вокруг себя. Причем, чем успешнее отдельный пробионт ассимилировал абиогенную, «неорганическую» органику, I Отметим, что зарождавшаяся на Земле жизнь, будучи существенно целостным, глобальным или биосферным процессом, в то же время, с самого начала должна была быть разбита на мириады отдельных "жизней", воплощенных в телах отдельных элементарных пробионтов, хотя последние, в отличие от их более развитых потомков, и не располагали еще таким органом своей "отдельности", как замыкающая отдельную клетку плазматическая мембрана. Скорость тепловой (радиационной, химической) деструкции белковых образований задает интенсивность метаболических процессов, опосредующих самовоспроизводство живого вещества, а значит и минимально необходимый приток метаболитов на единицу живого вещества. Единство биохимических процессов в недифференцированной живой системе обусловливало ее пространственную компактность, т.е. форму более или менее близкую к шаровой. Поскольку с увеличением радиуса плотного в себе шаровидного тела его масса растет пропорционально кубу, а поверхность - только квадрату радиуса, при достижении определенного предела поверхность такого растущего пробионта должна оказаться недостаточной для обеспечения минимально необходимого притока метаболитов к его живому веществу, а значит этот организм должен был либо погибнуть, либо разделиться на два пространственно обособленных дочерних организма. 112 превращая ее в свое собственное органическое тело, том скорее он должен был создать вышеупомянутый дефицит пищевого материала и, либо погибнуть из-за отсутствия доступной ему пищи, либо начать перемещаться относительно окружающей его среды по градиенту концентрации пищевого вещества. Заметим, что создание такого локального дефицита пищевой органики, такое воздействие живого организма на окружающую его среду и есть упомянутая выше продуктивность. Организм, не налагающий на внешний, объективный мир печать своей субъективности, и не может взаимодействовать с этим миром как живой организм, относиться к нему как к своей неорганической природе, своему—иному. Мир, не сформированный жизненной активностью самого организма, так и останется для него чуждым и всецело внешним, трансцендентным ему миром, взаимодействие с которым будет целиком носить абстрактно механический или химический характер. Между тем, если гипотеза о том, что пробионт самим процессом своей жизнедеятельности создавал вокруг себя дефицит пищевого материала, т.е. был организмом продуктивным верна, то сколько-нибудь длительное существование неподвижных живых организмов оказывается невозможным. Однако, прежде чем принять этот вывод, уточним - возникал ли такой дефицит с необходимостью, или могли существовать естественные механизмы компенсации последнего, действующие без перемещения самого пробионта. Абстрактно, можно представить себе три таких механизма компенсации. Во-первых, абиогенный синтез, достаточно быстро восполняющий убыль пищевых молекул непосредственно в ближайшей окрестности пробионта. Вовторых, выравнивание концентрации за счет диффузии молекул пищевой органики из слоев воды, удаленных от пробионта. В-третьих, за счет течения воды, «подвозящей» к поверхности пробионта все новые и новые порции питательных веществ. Рассмотрим каждый из этих 113 механизмов в отдельности. Первый механизм оказывается непригодным потому что процесс абиогенного синтеза органических молекул порождает рацемическую смесь изомеров этих молекул, т.е. смесь, содержащую приблизительно равное число молекул с право- и левосторонней симметрией. Между тем, «... живой природе присуща практически абсолютная хиральная чистота: белки содержат только «левые» аминокислоты, а нуклеиновые кислоты - только «правые» сахара! - Причем, саморепликация - ... может возникнуть и поддерживаться только в хирально чистой среде» (Гольданский, стр. 88-89). Следовательно, жизнь, в принципе, не может ни возникать, ни поддерживаться непосредственно в тех местах, где происходит абиогенный синтез органических молекул, а значит возмещение ассимилированного неподвижными пробионтами материала, может происходить либо за счет диффузии молекул последнего, либо за счет их переноса навстречу пробионтам-потребителям с потоком воды. Возможности диффузии в качестве механизма компенсации расхода ассимилированных пробионтом молекул пищевой органики также весьма сомнительны. Скорость диффузии существенно зависит от температуры раствора и массы переносимых молекул. В диапазоне температуры, пригодном для существования белковых организмов, скорость диффузии может еще быть достаточной для того, чтобы обеспечить взвешенную в воде, неподвижную одноклеточную водоросль относительно легкими молекулами кислорода и минеральных солей, однако она будет явно недостаточна для возмещения расхода крупных органических молекул аминокислот, нуклеотидов, сахаров и т.п. Предположим, наконец, что пробионты были прикреплены к некоторому неподвижному субстрату, постоянно омываемому водой, содержащей необходимые для их питания вещества. Понятно, что в таких условиях 114 пробионты должны были бы интенсивно наращивать свою совокупную массу и число, а значит раньше или позже выйти за границы специфического «рая», в котором жареные рябчики сами влетают в рот пожирающего их гурмана. Следовательно, даже в этом случае пробионты должны были в масштабе эволюции мгновенно столкнуться бы с пресловутым дефицитом пищевого материала. Итак, если вышеприведенные рассуждения верны, т.е. если пробионт, потребляя для расширенного воспроизводства своего белково-нуклеинового тела растворенные в первобытном океане органические молекулы, создавал локальный дефицит этих молекул, то неподвижные организмы безусловно не имели никаких шансов на выживание. И, напротив, такие шансы могли быть только у подвижных форм. Теперь, когда мы располагаем этим выводом, мы, как будто, можем вернуться к вышеприведенному рассуждению о том, что создавший вокруг себя дефицит пищевого материала пробионт должен был либо погибнуть, не будучи в состоянии с необходимой скоростью воспроизводить свои разрушающийся структуры, либо начать двигаться относительно субстрата по градиенту концентрации пищевого вещества. Между тем, такой вывод, при всей его кажущейся самоочевидности, неизбежно приводит к новой логической трудности. Если исходить из пробионта, который ассимилируя питательные вещества, покоился бы относительно окружающей его среды, а ведь именно такое поведение как тенденция свойственно всем животным, не исключая, увы, и человека, то нам, разумеется, было бы понятно для чего, с каким целью ему рано или поздно пришлось бы прервать свой столь приятный послеобеденный покой и отправиться в путь по градиенту концентрации пищевых молекул. Вопрос, однако, в том, была бы цель похода по градиенту столь же хорошо «понятна» самому пробионту? Иначе говоря, если исходить из пробионта, способного к самовоспроизводству своего органического тела без 115 движения, локомоции относительно субстрата, то объяснение его перехода к движению, к локомоции становится невозможным без грубого телеологизма, ибо принципиально неясным останется почему дотоле неподвижный организм вдруг придет в движение, почему он при этом начнет двигаться именно по градиенту концентрации пищевых молекул, а не, скажем, против, поперек или вовсе безотносительно к этому градиенту, и, наконец, как, посредством чего он осуществит эту локомоцию? Единственным выходом из обрисовавшегося телеологического тупика может быть только предположение, что пробионты имманентно подвижны, причем по своей внутренней природе подвижны так, что процесс их самовоспроизводства есть в то же время процесс их локомоции по градиенту концентрации расходуемого пищевого материала. То есть не сначала пробионты в процессе питания создают вышеназванный градиент, а потом начинают двигаться по нему за новой порцией пищевых молекул, но сам процесс питания, ассимиляции этих молекул есть и причина, и механизм их направленной, предметной локомоции. Данное рассуждение просто снимает два из трех вышеперечисленных вопроса, два «почему». Ответ на них превращается в простую тавтологию: потому что таковой должна быть природа элементарных белково-нуклеиновых систем, дабы они могли самовоспроизводится и оставаться островками вещества с энтропией на порядок ниже, чем у окружающей их среды. Принципиально, ясен также и ответ на третий вопрос как, посредством чего может реализоваться такая локомоция. Простейшие организмы, как таковые, не могут обладать какими бы то ни было специализированными органами, включая, разумеется, и органы передвижения. Единственным и всеобщим органом пробионта, с которым он просто совпадает как целое, может быть только орган его 116 самовоспроизводства. Следовательно, механизм самовоспроизводства пробионта должен быть в то же самое время и механизмом его направленной, предметной локомоции. Каковой же должна была быть «анатомия и физиология» пробионта, чтобы он обладал способностью в одно и то же время, одним актом реализовать две на первый взгляд столь различные функции: функцию ассимиляции, самовоспроизводства и функцию локомоции, так сказать, функцию желудка и функцию крыльев? Ответ на этот вопрос, разумеется, не входит в нашу задачу, ибо ответить на него достаточно определенно можно будет лишь тогда, когда совместными усилиями целого ряда наук, от физики до биологии, удастся искусственно воспроизвести процесс самозарождения жизни. Но и оставить решение этой проблемы на откуп будущей Науке, не указав, хотя бы гипотетически, направления поисков ее решения, значило бы остаться в пределах чисто умозрительной, спекулятивной конструкции. Между тем, уже на сегодняшний день мы фактически располагаем возможностью представить себе такой телесный орган, который в одно и то же время осуществлял бы и функцию биосинтеза, и функцию локомоции. Начнем с того, что рассуждая о пробионте, взвешенном в древнем океане, и еще не отделенном от него плазматической мембраной, мы отнюдь не обречены на абстрактное умозрение. Любая современная живая клетка представляет собой, по существу, миниатюрную модель древнего океана, содержащего достаточную концентрацию метаболитов, и «голого» пробионта - самовоспроизводящейся белково-нуклеиновой системы - помещенной в этот океан. Эволюционно необходимость в мембранной оболочке очевидно и была обусловлена сверхкритическим снижением концентрации абиогенной органики в древнем океане, снижением, обусловленным жизнедеятельностью самих пробионтов. Если рассмотреть как функционирует такая 117 современная клетка, то мы обнаружим, что в ней для того, чтобы обеспечить цепь последовательных реакций ферментативного синтеза, осуществляемых правильно расположенными на многочисленных внутриклеточных мембранах молекулами белков-ферментов, помимо нормального, то есть перпендикулярного к мембране транспорта метаболитов, избирательно фильтруемых самими мембранами, должен осуществляться также и тангенциальный, т.е. параллельный этим мембранам перенос промежуточных продуктов этих реакций, своего рода конвейер биохимических полуфабрикатов. Уже сами размеры таких мембранных канальцев того же эндоплазматического ретикулюма или комплекса Гольджи, составляющие величину порядка 50-100 нм, вряд ли допускают возможность свободной диффузии промежуточных продуктов синтеза и скорее всего требуют активного транспорта таковых. Так вот, в качестве основного «виновника» такого тангенциального по отношению к мембране переноса молекул - продуктов ферментативного синтеза - имеются серьезные основания заподозрить сами белки-ферменты Ферментативная активность последних прямо кореллирует с их конформационной подвижностью, или «... так называемыми конформационными переходами ... характеризуемыми взаимным перемещением и поворотом атомов и групп атомов и вовлечением в движение вторичной и третичной структур белка» (Албанезе & Суздалев, стр. 113). Причем сама по себе такая конформационная подвижность не есть чисто случайный, «броуновский» процесс. «Дело в том, что в современной молекулярной биологии макромолекулы белков, в первую очередь глобулярных белков, рассматриваются как своего рода молекулярные машины, выполняющие определенные операции (например, катализ биохимических реакций выполняют белкиферменты, узнавание белков чужеродных для организма клеток иммуноглобулины, фотохимические 118 преобразования - белки светочувствительных клеток сетчатки глаза и т.д.). С точки зрения физики такие машины, способные работать с высоким КПД в тепловой среде должны представлять собой частично равновесные системы, у которых -состояние некоторых выделенных степеней свободы кинетически зафиксировано. Движение но этим степеням свободы имеет механический (не броуновский) характер, слабо взаимодействует с движениями по другим степеням свободы, образующим тепловой резервуар, и поэтому оно отвечает упорядоченному функционированию. Следует пояснить, что выделенные степени свободы - это коллективные переменные, движение по ним представляет собой сложно согласованное перемещение всех (или по крайней мере многих) элементов молекулы белка» (Гросберг & Хохлов, стр. 131). Нам представляется, что естественно возникающая ассоциация между вышеприведенным рассуждением и представлениями Н.А. Бернштейна об ограничении степеней свободы костно-мышечного локомоторного аппарата животных является не случайной, и что в данном примере мы имеем дело с древнейшим механизмом, служившем одновременно и средством ассимиляции пищевого материала, и средством локомоции пробионтов, еще не замкнутых плазматической мембраной, а значит напрямую взаимодействующих своими активными ферментами с окружающей средой. Таким образом, уже с самого момента своего возникновения жизнь являлась спонтанным, продуктивным и предметным процессом, или, говоря проще, процессом активным. Этот же вывод следует и из анализа развитых форм жизни. О том, что жизненный процесс необходимо опосредован активным движением относительно субстрата, ярко свидетельствует и тот факт, что в растительной клетке, имеющей благодаря жесткой целлюлозной клеточной стенке неизменную форму, цитоплазма активно циркулирует по ее периметру, и то, что, согласно современным 119 представлениям, едва ли не все виды живых существ, включая все высшие животные и растения, происходят от обладавших способностью к активной локомоции одноклеточных жгутиковых. Об этом же говорит, наконец, огромное многообразие форм предметной активности, от очевидной локомоции подвижных животных и зооспор водорослей, вплоть до специфической активности растений, прорастающих корнями по градиенту влажности почвы и разворачивающих листья в соответствии с градиентом освещенности. Вернемся, однако, к категориям продуктивности и предметности, ибо именно продуктивность в ее диалектическом соотношении с предметностью представляет собой центральный и на наш взгляд наименее разработанный пункт в понимании природы активности. Еще раз подчеркнем, что любой живой организм, как обладающий, так и не обладающий психикой, может быть аффицируем не абстрактно внешней вещью, или стимулом, но тем и только тем, что так или иначе положено его собственной витальной активностью. Только теми «вещами» внешнего мира, которые так или иначе сформированы самим организмом. Применительно к человеческому сознанию более или менее, если и не общепринято, то во всяком случае - общеизвестно, что предметом человеческого сознания может быть то и только то, что так или иначе преобразовано человеческой практикой, на что эта человеческая практика успела наложить печать своей субъективности. Так до середины XX века природа как целое оставалась предметом либо эстетического и философского, то есть принципиально целостного но своей природе созерцания, либо в качестве отдельных, вырванных из всеобщей природной взаимосвязи вещей, явлений или процессов предметом специфически научного познания. Лишь в XX веке, когда совокупное техногенное воздействие на земную природу в целом затронуло и угрожающе поколебало ее устойчивость, природа как конкретное единство в бесконечном многообразии ее мельчайших и на первый 120 взгляд совершенно незначительных проявлений стала предметом научного и общественно-политического, экологического сознания человечества, а, значит, опосредствованно через культуру и предметом индивидуального сознания наших современников. Но этот же принцип, то есть «раздражимость» не абстрактно внешним, но лишь своим-иным, действителен не только для человека, но и для всего живого вообще. Рассмотрим действие этого принципа на примере, который, на первый взгляд, ему очевидно противоречит и как будто подтверждает прямо противоположную точку зрения. Возьмем аквариум с золотыми рыбками и с одного его края добавим в воду небольшое количество какого-либо токсичного вещества, например, коллоидного серебра. До тех пор, пока все коллоидное серебро не распределится посредством диффузии равномерно по всему аквариуму, рыбки будут предпочитать ту часть аквариума, где концентрация яда в данный момент наименьшая, чем явно и продемонстрируют нам факт своей раздражимости коллоидным серебром. Между тем, ни сам факт присутствия в воде коллоидного серебра, ни характер его пространственного распределения в аквариуме нисколько не зависит от жизненной активности самих золотых рыбок. Следует ли из этого, что уже такой простой пример начисто опровергает всю нашу теоретическую конструкцию, толкующую о роли продуктивности живых организмов? И что восприятие рыбками коллоидного серебра есть феномен простой страдательной раздражимости? Не будем, однако, спешить с выводами и подумаем, как вообще была бы возможна такая раздражимость рыбок именно коллоидным серебром, которого они скорее всего никогда не встречали в окружающей их среде ни за свою короткую индивидуальную жизнь, ни в филогенезе? Откуда у них могут взяться хеморецепторы, приспособленные к восприятию такого сугубо внешнего им химического агента как коллоидное серебро? (А мы ведь знаем, что механизм 121 действия белков, играющих центральную роль в механизме хеморецепции, реализует принцип замок-ключ, то есть форма опознаваемой молекулы должна достаточно точно совпадать с соответствующей формой белка-рецептора, а значит последний способен распознавать если и не одно единственное вещество, то, во всяком случае, весьма узкий класс таковых). Не предполагать же всерьез, что природа снабдила их такими хеморецепторами специально на тот случай, чтобы они могли продемонстрировать в нашим эксперименте свою способность к абстрактной раздражимости? Между тем, секрет прост, и заключается он в том, что золотые рыбки в процессе своей жизнедеятельности выделяют в окружающую их водную среду специфическую слизь, способную связывать и осаждать множество природных органических и неорганических токсинов и тем самым защищать организм рыбок от контакта с ними. То есть и в данном случае речь идет о функции продуктивности живого организма, о том, что рыбки способны жить не в абстрактном внешнем пространстве, но в пространстве, сформированном их специфической активностью. Так вот, непосредственно хеморецепторы рыбки воспринимают и оценивают концентрацию не внешнего токсина, а собственной слизи, для чего, уже без всякой мистики, их можно полагать весьма хорошо приспособленными. Вот рыбки и устремляются в ту часть аквариума, где концентрация их слизи остается наибольшей, и тем самым демонстрируют нам свою способность активно относиться к данному токсину, полагать его в качестве своего предмета и двигаться «по его форме», то есть в данном случае против градиента его концентрации. Точно так же необходимо опосредована продуктивностью и предметная активность растений, которые активно испаряют воду в акте транспирации и поэтому могут реагировать открытием или закрытием устьиц на изменение влажности в окружающей их среде. Вместе с тем, не обладая способностью к заметному активному 122 теплопроизводству, они скорее всего реагируют закрытием устьиц не непосредственно на повышение температуры окружающей среды (скажем при лесном пожаре, как в примере, приводимом А.И. Леонтьевым), а на обусловленное ростом температуры относительное понижение парциального давления водяного пара. И, наконец, последнее и самое существенное, что необходимо подчеркнуть, говоря о соотношении категорий продуктивности и предметности. Когда мы говорим, что субъект жизненной активности не может двигаться по форме абстрактного внешнего пространства, не формируя его своей жизненной активностью, не накладывая на внешний мир печать своей субъективности, и не превращая тем самым это внешнее пространство в пространство своей собственной предметности, в свой Umwelt мы этим вовсе не утверждаем, что субъективное предметное пространство есть какое-то особенное, трансцендентное объективному внешнему миру, природе как таковой пространство, и что активный живой организм сначала произвольно искажает объективные формы этого внешнего природного пространства, а затем движется уже в чисто субъективном пространстве, созданном его субъективным произволом. Сама формирующая, продуктивная способность живого организма, будь то доклеточный пробионт, растение, животное или, наконец, Человек, есть непосредственно природная способность, а значит в процессе своей реализации она, будучи сама природной силой, не может исказить природные же, объективные формы внешнего мира, не говоря уже о том, что живой организм, живущий в конечном итоге в этом же внешнем природном мире, нуждается не в его искажении, а в «ориентировке» в нем, причем нуждается витально. Соответственно, воздействие его формирующей активности на внешний мир не искажает, а выявляет объективные формы природного мира, как бы выделяя курсивом те из них, которые жизненно значимы для этого живого организма. Формирующая активность живого организма 123 напоминает в этом смысле не цензора, произвольно в угоду своему субъективному вкусу и начальственным пожеланиям калечащего живую ткань художественного произведения, а умного и доброжелательного редактора, убирающего из рукописи все внешнее и случайное и помогающего тем самым выявиться личности самого автора. Поэтому субъективное предметное пространство живого организма есть по существу то же самое объективное, природное пространство, форма которого не искажена, а лишь подчеркнута формирующей активностью этого организма. Соответственно, и движение организма по форме его предмета, есть движение по форме, по логике объективного внешнего мира, ибо это просто одна и та же логика, одна и та же форма. Несколько сложнее дело обстоит с упомянутыми выше пробионтами, да и наверное с многими из современных одноклеточных организмов. На первый взгляд, последние, создавая локальный дефицит пищевого материала, двигаются вдоль локального градиента его концентрации безотносительно к объективной форме пищевого пространства, а значит, казалось бы, с равной вероятностью могут перемещаться как в сторону большей, так и в сторону меньшей его концентрации. Однако, если учесть, что, вопервых, у тех организмов, которые ориентированы своей активной стороной в направлении увеличения концентрации пищевого материала, т.е. вдоль положительного объективного градиента пищевого ноля, создаваемый их активностью локальный градиент будет большим, чем у организмов, ориентированных против этого объективного градиента; и, во-вторых, что пространственная ориентация этих организмов ввиду их незначительной массы будет постоянно меняться, то есть сами организмы будут постоянно находиться в состоянии броуновского движения, то у нас и получится, что в конечном итоге такие организмы будут смещаться по направлению к большей концентрации пищевого материала, то есть будут активно двигаться по объективной форме своего жизненного пространства, то 124 есть, что их собственная формирующая деятельность будет подчеркивать объективную форму предметного пространства, а не произвольно ее искажать. Повторим еще раз, ибо данный вывод представляется нам исключительно важным. Движение по форме предмета, положенного (сформированного) активностью самого организма, и движение по объективным формам внешнего мира есть одно и то же движение, ибо тождественны сами эти формы, а тождество этих последних коренится в природе формирующей активности живого субъекта, не искажающей, ибо в этом случае была бы невозможна сама жизнь организма во внешнем природном мире, но выявляющей эти объективные природные формы, подчеркивающей их. Другой вопрос - насколько глубоко и многосторонне формирует живой организм свой предметный мир, и, соответственно, насколько адекватно он отражает внешний природный мир своей жизненной активностью? Чтобы ответить на него, нам придется вслед за органической эволюцией перейти от анализа активности одноклеточных организмов сначала к природе активности многоклеточных животных, а затем и к предметной активности социальных образований. 2.6. Рефлексивность До сих пор мы рассматривали жизнь как активный процесс, то есть как специфическое активное взаимодействие между живыми, органическими телами и их неорганической или, точнее, внеорганической природой. При этом мы исходили из представления о самом живом организме как о некотором простом и далее неделимом теле, своего рода атоме или монаде жизни. И пока речь у нас шла либо о гипотетическом пробионте, либо об организмах одноклеточных такое представление было достаточно адекватным в том смысле, что оно однозначно указывало на абсолютный логический предел анализа всех явлений жизни, 125 на ту грань, за которой исчезает специфика собственно жизненных отношений и начинается область химизма. Последний, то есть внутриклеточный или биохимизм, правда, тоже в известном смысле причастен к явлениям жизни и не является абстрактным или «чистым» химизмом. Разумеется, жизнь как таковая есть необходимый продукт эволюции чистого химизма, однако с момента ее возникновения сам этот химизм из ближайшей естественноисторической предпосылки жизни становится ее следствием, а значит в своем конкретном движении уже в качестве биохимизма целиком обусловлен последней. Логика отношения химизма к жизни здесь принципиально та же, что и отношение простого товарного производства к производству товарно-капиталистическому. Товар как таковой есть необходимая историческая предпосылка капитала. Однако, в своем наиболее развитом виде, в том виде, в каком он функционирует в системе товарно-капиталистического производства, он целиком есть продукт самого капитала, вне и независимо от которого он никогда не смог бы дорасти до нынешних развитых форм своего существования в виде электронных денег, вексельного курса и т.д. То же самое можно сказать и о естественно-историческом развитии химизма как такового. Момент, когда эволюция химизма однажды породила жизнь на Земле, стал последним моментом в собственно химической эволюции. С этого времени развитие химизма стало возможным только в качестве побочного, снятого продукта развития жизни. Однако злоключения химической эволюции на этом не закончились. С момента возникновения на Земле жизни сознательной эволюция химизма была обречена на то, чтобы стать продуктом уже исключительно этой высшей формы жизни. Так, скажем, полиэтилен столь же мало может быть порожден абстрактно химическим, сколь и натуральным биохимическим движением. Между тем, так же как в превращениях химических веществ в лабораторной колбе или заводском реакторе было бы нелепо искать законы социально-культурной жизни 126 человека, точно так же бесполезно искать законы жизни во внутриклеточном химизме, ибо одно дело исследовать материальные, телесные механизмы, обеспечивающие абстрактную возможность жизни вообще, то есть ее, жизни субстрат или материю, и совсем другое - конкретную, целостную систему взаимодействующих тел, включающую и интересующий нас предмет и сообщающую ему его форму или сущность. До сих пор в качестве такой конкретной системы взаимодействующих тел, сообщающей органическому телу клетки форму жизни, мы рассматривали саму клетку и ее предмет. Диалектическое единство этой системы, сообщающей формальную, сущностную целостность многообразию сукцессивно и симультанно протекающих внутри клетки химических процессов и превращений, коренилось в том, что предмет активного взаимодействия не случайно находился клеткой в абстрактной «внешней среде», но необходимо полагался и противополагался жизнедеятельностью самой этой клетки. Однако, анализируя активное отношение живой клетки к ее внеорганической природе, мы пока что абстрагировались от того обстоятельства, что даже древнейший пробионт, не говоря уже о современных одноклеточных, колониальных и отдельных клетках, составляющих собственно многоклеточные формы жизни, практически никогда не находился в абсолютном одиночество, но всегда разделял радости и тяготы жизни с мириадами подобных себе живых организмов. Если предположить, что каждая отдельная клетка даже в составе развитых многоклеточных организмов жива, то есть находится в активном отношении со своим предметом, сама по себе, независимо от всех прочих клеток того же организма, то тогда последний, будучи механическим агрегатом живых клеток, был бы чем-то принципиально бесформенным, во-первых, постоянно рассыпающимся на отдельные безразличные друг другу элементы, и, во-вторых, живым не как этот цельный организм, а как всего лишь 127 совокупность отдельных живых клеток. Однако данное представление, будучи лишь ограниченно справедливым для одноклеточных и низших многоклеточных организмов, уже принципиально неверно применительно к высшим многоклеточным. Жизнь последних есть принципиально неделимая сущность и как таковая определяется активным, предметным отношением не отдельных клеток, а целого организма. Но это значит, что активность составляющих такой многоклеточный организм отдельных клеток необходимо опосредована активностью целого организма, а, следовательно, отдельные живые клетки в нем далеко не безразличны друг другу и находятся друг с другом в некотором специфическом морфогенетическом отношении. Так, можно протереть живую губку через шелковое сито и тем самым разъединить и перемешать составляющие ее клетки, не повреждая их. Однако спустя некоторое время, составлявшие некогда целую губку амебоциты и жгутиконосные хоаноциты начнут агрегироваться в небольшие комочки, из которых со временем вновь образуются маленькие губки. При этом каждый специфический тип клеток займет в новообразовавшейся губке строго определенное его функцией место. Совершенно аналогично ведут себя клетки эмбрионов высших животных на ранних стадиях эмбриогенеза. Будучи искусственно диссоциированными, они реагрегируются вновь, причем, так же, как и в вышеприведенном случае, они в конечном итоге занимают предписанное им их функциональной специализацией место. То же самое происходит и в процессе естественного развития эмбриона, когда дифференцирующиеся в определенный тканевый тип клетки зародыша активно мигрируют внутри тела эмбриона дабы, объединившись с себе подобными клетками, занять в нем положенное им место. Таким образом многоклеточные организмы отнюдь не являются некими аморфными, бесформенными агрегатами живых клеток, и, соответственно, они вовсе не стремится 128 «рассыпаться» на составляющие их безразличным друг другу живые атомы, но напротив, очевидно являют собой ярчайший пример морфологической самоорганизации. Да что говорить о многоклеточных, когда даже многие подвижные одноклеточные организмы, например та же хламидомонада, не просто абстрактно соседствуют друг с другом, но при некоторых условиях образуют своими телами высокоупорядоченные пространственные структуры. Понятно, что клетки, принадлежащие многоклеточному организму, могут оставаться живыми только до тех пор, пока жив организм в целом, то есть до тех пор, пока он как это морфофизиологическое целое активно относится к своему предметному миру. Абстрактно верно и обратное, что и сам организм может оставаться живым лишь до тех пор, пока живы, то есть жизненно активны составляющие его клетки. Между тем, жизненная активность клетки многоклеточного организма принципиально отличается от активности изолированного одноклеточного организма. Своей метаболической активностью она так же постоянно создает локальный дефицит ассимилируемого ею питательного вещества в некоторой своей окрестности, но в отличие от свободноживущего одноклеточного, она не может отправиться за очередной порцией пищи по градиенту концентрации последней. Не может, даже если сохранила в процессе межтканевой специализации индивидуальные средства локомоции (жгутик или реснички), ибо ее удерживают в общем морфологическом строю некоторые морфогенетические силы. Более того, именно действию этих морфогенетических сил, обуславливающих целостность многоклеточного организма, а значит и его способность к видоспецифической жизненной активности, обязана своей абстрактно индивидуальной живостью каждая клетка такого организма, ибо только предметная активность целого организма может обеспечить добычу и доставку к каждой клетке ее пищевого материала. Никакая предметная активность целого многоклеточного организма невозможна, если его тело будет 129 подобно бесформенному расползающемуся студню, ибо у него просто не будет органов для такой активности. Но это и значит, что для того, чтобы такая активность была возможна отдельные его части должны быть связаны, упруго сцеплены друг с другом, что помимо активно-предметного отношения, в котором весь организм необходимо соотнесен со своим предметным полем, отдельные органические, живые части этого организма должны быть столь же необходимо связаны друг с другом морфогенетическими или рефлексивными отношениями. Рефлексивными, ибо в рамках этих отношений организм соотносится не с иным (хотя бы и своим-иным, каковым является для организма его предмет), а именно с самим собой. Рефлексивные отношения, таким образом, оказываются необходимой предпосылкой, условием возможности предметно-активного отношения многоклеточного живого организма. Между тем в самом жизненном процессе из внешней и в известном смысле случайной предпосылки предметной активности они становятся необходимым ее следствием. Каковы рефлексивные связи, сообщающие организму его конкретную форму, зависит теперь уже от характера его предметной активности. В случае, если в качестве предмета своей активности данный организм может формировать лишь некоторое практически континуальное жизненное пространство, или, выражаясь гегелевским языком, некоторую среду-стихию, а следовательно, если жизненная активность организма выражается лишь в движении по градиентам этого пространства, то, вообще говоря, столь же абстрактными и малосодержательными будут и обеспечивающие такую активность рефлексивные отношения. И наоборот, если пространством предметности организма является дискретное, вещно-оформленное жизненное пространство, то и обеспечивающие активность организма в таком пространстве рефлексивные отношения с необходимостью примут конкретный и диалектически 130 противоречивый характер, а жизнедеятельность такого организма, понимаемая как конкретное единство предметного и рефлексивного отношений, может характеризоваться как «психическая» деятельность. Противоположность двух указанных типов предметного пространства и соответствующих им типов рефлексивных отношений соответствует противоположности растительной и животной форм жизни. Между тем обе эти формы жизни не только противоположны, но и тождественны друг другу уже хотя бы потому, что и та и другая форма суть форма жизни, жизни как таковой. Более того, есть основания полагать, (ниже мы остановимся на этом подробнее), что исходной, и в этом смысле всеобщей формой многоклеточной жизни является жизнедеятельность более сложного, «психического» типа. Если это действительно так, то высшие формы психической активности, присущие развитым многоклеточным животным, есть продукт эволюционного развития этих исходных потенций многоклеточной жизни, в то время как растения и грибы утратили их в процессе своей эволюционной специализации. Косвенным подтверждением такого предположения является факт существования миксомицетов. Этот поражающий воображение продукт органической эволюции успевает за свои жизненный цикл сменить три принципиально различные формы жизненной активности и соответственно три столь же принципиально различные формы телесности. В первой фазе он представляет собой сообщество активно двигающихся в поисках пищи амебовидных одноклеточных. Во второй фазе, после агрегации отдельных клеток в единое многоклеточное тело плазмодий, последний начинает перемещаться но субстрату уже «... как единое целое. Активность отдельных особей в таких многоклеточных образованиях координирована» (Гробстайн, стр. 89). Иначе говоря, рефлексивные отношения, связывающие отдельные субактивные клетки в единый предметно активный организм, носят здесь динамичный, а следовательно противоречивый характер, что 131 соответствует животному типу активности, то есть позволяет нам констатировать наличие у плазмодия элементарной психики. И, наконец, в третьей фазе, когда многоклеточное тело миксомицета перестает ползти по субстрату и начинает дифференцироваться в длинную ножку с наполненным спорами плодовым телом на вершине, динамический ансамбль субактивностей сменяется однонаправленной ростовой активностью клеток, замыкающихся в жесткую целлюлозную оболочку. Иначе говоря, животный тип активности сменяется в этой фазе более примитивным растительным или непсихическим ее типом. Для того, чтобы понять как вообще органическая эволюция могла породить миксомицеты - это грибоживотное организмо-сообщество, а заодно конкретнее представить себе природу животного типа активности в отличие от активности растительной, необходимо более подробно остановиться на природе рефлексивных отношений. В ходе предыдущего анализа мы показали, что жизнь это прежде всего активный процесс, соотносящий органический субъект с его внеорганическим телом. Процесс этот, однако, разворачивается не в абстрактной пустоте, а в некотором конкретном местообитании, где наряду с данным организмом присутствует также множество особей как того же, так и других видов. При этом, между принадлежащими к различным видам отдельными организмами могут существовать три типа отношений. Во-первых, одни из них могут служить предметом питания для других. Такие организмы связаны предметными отношениями, то есть их взаимоотношения, по крайней мере со стороны организма потребителя, суть проанализированная нами выше предметная активность. Вовторых, различные организмы могут быть непосредственно безразличны друг другу, а значит просто не существовать друг для друга в качестве живых организмов. И, наконец, организмы различных видов, не будучи друг для друга предметом витальной активности, могут, тем не менее, быть 132 небезразличны друг другу именно как организмы живые и активные. Симбиотические отношения, существующие между такими организмами, имеют место тогда, когда витальная активность одного из них так или иначе опосредует витальную активность другого. Само по себе симбиотическое отношение не является отношением предметной, или витальной активности, но опосредуя таковую, оно существенно ею определяется. Что касается отношений между организмами одного и того же вида, то их, вообще говоря, можно разделить на те же три типа. Первые два из них, то есть взаимно предметные отношения, или отношения внутривидового каннибализма и взаимно безразличные, или нейтралистские отношения вряд ли играют существенную роль в эволюции жизни. Что же касается третьего типа, теперь уже не симбиотических, а внешних (в смысле экстракорпоральных) рефлексивных (ибо замкнутых на себя внутри одного и того же вида) отношений, то на них, ввиду их чрезвычайной важности следует остановиться особо. Начнем с того, что любые клетки, не исключая и наши гипотетические пробионты, появляются на свет не в гордом одиночестве, но в паре с подобными себе организмами, изначально связанные с ними некоторым рефлексивным отношением. Само деление родительской клетки, представляющее собой скачкообразный переход химической рефлексивности в рефлексивность биотическую, полагает это отношение между дочерними клетками. Конкретное содержание этого отношения, по крайней мере, для неколониальных форм одноклеточных, равно как и для пробионтов, заключается во взаимном отталкивании дочерних организмов, обусловленном их взаимонезависимой, абстрактно-индивидуальной активностью. Но если для пробионтов таким взаимным отталкиванием, по-видимому, и исчерпывается все содержание их рефлексивных отношении, то для эволюционно более развитых одноклеточных первичное 133 отталкивание сменяется в какой-то момент взаимным притяжением. Очевидный пример последнего - половой процесс. Однако, сам но себе половой процесс есть весьма развитая формы рефлексивного отношения. Как таковой он вероятнее всего возник у организмов, у которых отрицательная рефлексивная связь уже успела смениться связью положительной, то есть у организмов, которые после их первичного расхождения не остаются безразличны друг к другу, но так или иначе группируются в некоторые относительно компактные сообщества (группы, «косяки», «стаи» и т.п.). Биологический смысл образования таких компактных сообществ заключается по всей вероятности в кооперации активностей отдельных особей в формировании их общего предметного пространства, общего предметного поля. При этом конкретная форма подобной кооперации, конкретная совокупность связывающих организмы внешних рефлексивных отношений принципиально не могут быть поняты из самих себя, но только из совокупного предметного отношения, предметной активности входящих в сообщество организмов и сообщества как предметно активного целого. Развитие кооперированной предметной активности биологических сообществ и, соответственно, развитие их внешних рефлексивных отношении - один из магистральных путей биологической эволюции. От морфологически гомогенных сообществ одноклеточных, где форма активности всех отдельных особей подобна друг другу, он ведет по одной линии к морфологическим гетерогенным сообществам некоторых видов насекомых, у которых различие форы активности отдельных особей обеспечивается их далеко идущей морфологической специализацией, а по другой - к сообществам позвоночных, у которых морфологическая гетерогенность ограничивается половым диморфизмом, а рефлексивная связь отдельных особей обуславливается широкой вариативностью форм их индивидуальной активности. 134 И, наконец, еще одна линия развития внешних рефлексивных отношений - их переход во внутренние рефлексивные отношения, то есть переход от сообщества отдельных одноклеточных особей к собственно многоклеточному организму. Этот переход представляет для нас наибольший теоретический интерес, ибо в нем-то как раз и происходит впервые переход об абстрактной жизни к жизни «психической». Любой организм живет и остается живым поскольку он формирует свое жизненное пространство и одновременно движется по его форме. Для одноклеточных организмов при этом не возникает серьезных противоречий между их продуктивностью и предметностью. Совсем иное дело многоклеточные организмы, для которых возникновение и преодоление такого противоречия является законом их существования. Представим себе некий гипотетический организм, состоящий из двух еще не успевших специализироваться, а следовательно обладающих средствами индивидуальной локомоции, например жгутиками, клеток. Каждая из них своей активностью будет так или иначе формировать прилегающую к ней часть пространства местообитания, создавая в нем градиенты некоторых жизненно значимых факторов и стремиться продвинуться по этим градиентам. В общем случае сама форма такого двухклеточного организма скажется в том, что вышеназванные градиенты будут направлены в противоположные стороны, а значит обе клетки будут усиленно шевелить своими жгутиками, пытаясь продвинуться по этим созданным их же жизненной активностью градиентам в диаметрально противоположных направлениях. Если морфогенетические силы, удерживающие обе клетки в составе единого организма, окажутся недостаточными, то наш гипотетический двухклеточный организм просто не выдержит такого испытания на прочность, и вместо одного двухклеточного мы в итоге получим два независимых друг от друга одноклеточных 135 организма. Однако подобный, сам но себе весьма вероятный исход, не представляет для нас интереса, ибо эволюционно он не ведет к многоклеточной форме жизни, в то время как нас в настоящее время интересует именно она. Следовательно, мы будет исходить из предположения, что связь двух субактивных элементов рассматриваемого нами организма достаточно прочно удерживает их в составе единого целого. Если среда обитания нашего двухклеточного организма абсолютно гомогенна, то формирующая активность обеих клеток в общем случае породит на его полюсах равные и противоположно направленные градиенты и в результате мы получим классическую ситуацию «буриданова осла». Организм как целое останется неподвижным, а субактивность двух его клеток со временем угаснет, то есть организм вместе с обеими своими клетками погибнет. Однако допущение абсолютно гомогенной среды само по себе достаточно произвольно. Действительная натуральная среда, натуральное жизненное пространство практически нигде и никогда не достигает мертвой и повсюду равной себе гомогенности. Но это значит, что даже одинаковая формирующая сила двух противоположных клеток одного организма будет необходимо формировать на его полюсах существенно различные предметные подпространства, подпространства разной кривизны, характеризующиеся различными не только по направлению, но и по абсолютной величине предметными градиентами. Между тем, целый организм существует не в абстрактной совокупности предметных подпространств своих органов, но в едином жизненном пространстве, а значит, чтобы жить и оставаться живым организм как целое должен двигаться но предметной форме этого своего жизненного пространства, форме совпадающей с объективной формой внешнего мира. Иначе говоря, живым может остаться лишь тот организм, внутреннее противоборство субактивных органов которого закончится «победой» одного из них, субактивность которого на какое- 136 то время примет определение ведущей или доминантной субактивности, совпадающей с активностью организма как целого, а субактивность всех остальных органов (т.е. в примере с гипотетическим двухклеточным организмом субактивность второй клетки) будет на то же время либо заторможена, либо как-то скоординирована с предметной активностью целого организма. Таким образом, если подвижные примитивные одноклеточные организмы лишь в конечном итоге, благодаря действию на них внешних возмущающих сил, случайно меняющих их ориентацию в физическом пространстве, могли перемещаться по объективной форме своего предметного мира, то организмы многоклеточные, многосторонне формируя свое предметное пространство, могут перемещаться по его объективной форме уже независимо от любых внешних им как живым организмам воздействий. Эта их способность целиком обусловлена тем, что внешняя, или собственно предметная активность таких организмов существенно опосредована их самонаправленной, или рефлексивной активностью. Иначе говоря, уже на уровне организма, состоящего из двух субактивных элементов, связанных некоторым рефлексивным отношением, мы имеем явление, известное в психологии как ориентировка. Сама возможность ориентировки и обусловленная ей альтернативность направления активности целого организма, предполагает не одномерное, но многомерное активное отношение организма. Так, животные, обладающие развитой зрительной системой могут строить свою активность в соответствии с видимым предметным пространством потому, что их зрительная система состоит не из одного, но из множества симультанно субактивных элементов, рефлексивное отношение которых снимается в виде ведущей ощупывающей субактивности глаза и головы, но отнюдь не устраняет их вовсе. Интересно в этой связи отметить, что со способностью тела не к одному движению или действию, а к «большому 137 числу одновременных действий или страданий» (Спиноза, стр. 414-415) Спиноза связывал способность его души «к отчетливому пониманию». Предметная активность целого организма не существует вне и помимо субактивностей его органов. Она не есть некий чрезвычайный прибавок к этим субактивностям, но всегда совпадает с какой-то одной из них, полагая ее в качестве всеобщей или ведущей субактивности, непосредственно тождественной в данный момент с активностью целого организма. Любая субактивность, включая и ведущую, любого органа многоклеточного организма есть вещь глубоко диалектическая. Она представляет собой одновременно и активное действие, направленное на внешний предмет, и рефлексивное действие, направленное на орган этого действия. Точнее не на абстрактный протяженный орган, а на его противоположно ориентированный субактивный элемент. Иначе говоря, отношения предметной активности и рефлексивные отношения многоклеточного организма, будучи противоположно направленными и непосредственно противоречащими друг другу отношениями, в то же самое время столь же непосредственно тождественны друг другу. Акт их взаимоограничения является в то же самое время актом их взаимополагания. Исходная морфогенетическая связь двух клеток в нашей двухклеточный модели есть не рефлексивное, а некоторое случайное, внешнее отношение двух клеток до тех пор, пока мы абстрагируемся от жизненной активности этих клеток. Однако подобная абстракция ложна, ибо в реальной абстракции от их жизненной активности клетки были бы просто мертвы. Поэтому действительное морфогенетическое отношение, будучи всегда отношением минимум двух активных элементов, двух субактивностей есть отношение рефлексивное. Между тем, диалектика активности и рефлексивности не ограничивается только тем, что они просто полагают друг друга в качество неких абстрактных противоположностей. 138 Биологический, эволюционный смысл их диалектики заключается в том, что они конкретно, содержательно определяют друг друга. Так, абстрактная активность двух клеток в нашей модели полагает некоторую случайную морфогенетическую связь в определение рефлексивного отношения. Но само это рефлексивное отношение не исчерпывается целиком своим отрицательным моментом, то есть взаимным противодействием двух субактивностей, но необходимо полагает и некоторое положительные содержание, модифицируя эти субактивности, меняя интенсивность и направленность каждой из них. В свою очередь новая система субактивностей полагает новый характер их рефлексивных отношений, которые, в свою очередь, вновь модифицируют, перестраивают саму систему субактивностей и так до бесконечности. Вернее до тех пор, пока жив данный организм. Рефлексивное отношение, говоря кибернетическим языком, реализует функцию обратной связи и оперативной самонастройки действующего организма. На языке Спинозы, как и на языке современной психологии, эта же функция называется аффектом. «Под аффектом, - говорит Спиноза, - я разумею состояния тела (corporis affections), которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний» (Спиноза, стр. 456). Жизнь организма, реализующего в процессе своей жизнедеятельности не только активное, но и рефлексивное отношение, представляет собой принципиально целостный жизненный процесс, структурными элементами которого являются не отдельные неподвижные морфологические единицы - клетки или многоклеточные органы, и тем более не абстрактные физиологические процессы, но активные, предметные процессы. Причем процессы не безразличные друг другу, но активно друг с другом взаимодействующие, друг друга определяющие так, что в итоге они составляют 139 единый диалектический ансамбль. Жизнь такого организма, рассматриваемая в его отношении к предметному миру, есть экстра- или интракорпоральное предметное ощущение, спинозовское действие по форме предмета, или интеллект, а, взятая в его отношении к самому себе, интероцептивное самоощущение, составляющее чувственную ткань предметного образа, самонаправленная рефлексивная активность, или аффект. Жизнь организма, предметная активность которого есть его снятое отношение к самому себе, а его отношение к самому себе есть его снятая предметная активность, есть жизнь психическая. Само диалектическое отношение, в котором организм активно относится к своему предмету, лишь относясь к самому себе как к живому организму, и наоборот, лишь тогда находится в рефлексивном отношении с самим собой, когда активно формирует свой предмет и движется по его форме, есть психическое отношение, или психика как таковая. Перефразируя известную мысль Льва Семеновича Выготского, можно сказать, что психика, или психическое отношение есть там и только там, где за предметным отношением живого организма стоит аффект, а за аффектом - предметное отношение. Данное определение сущности психики в современной литературе, пожалуй, больше всего перекликается с формулой, однажды предложенной В.П. Зинченко. «Соотношение движения и психики, - писали Н.Д. Гордеева и В.П. Зинченко, - проступает настолько отчетливо, что его можно представить по аналогии с рассуждениями А.Ф. Самойлова: «Наш известный ботаник К.А. Тимирязев, анализируя соотношение и значение различных частей растения, воскликнул: «лист - это есть растение!» Мне кажется, что мы с таким же правом могли бы сказать: «Мышца - это есть животное!» Мышца сделала животное животным, мышца сделала человека человеком». Точно также можно сказать, что живое движение - это есть 140 психика! ... живое движение обладает необходимыми и достаточными свойствами, чтобы его можно было принять в качестве исходной единицы психической реальности» (Гордеева & Зинченко, стр. 33). Живое движение В.П. Зинченко понимает как активное, предметное движение. В представлении о таком движении и о его фундаментальной роли для понимания жизни и психики размышления В.П. Зинченко напрямую восходят к идеям Н.А. Бернштейна. Последнему, между прочим, принадлежит гениальная, на наш взгляд, мысль о том, что «физиология активности» со временем войдет составной частью в более широкую «биологию активности». В контексте вышеизложенного, нам, однако, представляется не вполне точным определение, ставящее знак равенства между абстрактным «живым движением» и «психической реальностью». Следуя ему нам либо придется признать движения активных одноклеточных организмов и многоклеточных растений неживым, либо, признавая эти движения «живыми», мы окажемся перед необходимостью постулировать наличие психики, пусть самой что ни на есть элементарной, и у одноклеточных, и у растений. В первом случае, то есть, отрицая активный, предметный характер движении одноклеточных и растений, мы теряем теоретический критерий, позволяющий нам отличать жизненный процесс от процесса абстрактно химического. Принимая же вторую альтернативу, мы обессмысливаем само понятие психического движения, сводя последнее лишь к одной его абстрактной, хотя и всеобщей в своей абстрактности стороне - к движению по форме предмета, или на психологическом языке к абстрактно когнитивной стороне психического движения. Разумеется, не следует и преувеличивать различие нашего определения сущности психики и определения, приводимого В.П. Зинченко, ибо под живым движением он очевидно понимает движение животного многоклеточного организма, которое в снятом виде уже содержит в себе 141 диалектику активности и рефлексивности. Однако не проанализировав эту диалектику в самом абстрактном виде, он, как нам представляется, грешит абстрактностью уже в своем афористическом определении сущности психики, или психической жизни, невольно отождествляя ее с определением жизни вообще. Этим же недостатком страдает, на наш взгляд, и определение А.Ф. Самойлова: «Мышца - это есть животное!» Понятно, что в этом образном определении речь идет о мышце не столько как об определенном морфологическом образовании, сколько как об органе активного, направленного на внешний мир действия. Но, вопервых, способностью к такому действию помимо наделенных мышцами животных обладают также и примитивные многоклеточные животные и растения, активность которых обеспечивается жгутиковой, амебоидной и т.п. субактивностью составляющих их живых клеток, и высшие растения, механизм активных движений которых еще менее напоминает мышцу. И, во-вторых, даже если ограничиться определением специфики жизни только тех животных, которые обладают мышцами как таковыми, вышеприведенное определение А.Ф. Самойлова необходимо переформулировать следующим образом: «Система из (по крайней мере) двух реципрокных мышц - это есть животное!» В более-общем виде можно сказать, что если логический предел делимости живого организма, атом жизни - это живая клетка, то соответствующий логический предел делимости обладающего психикой живого организма, атом психически опосредованной жизни - это система, состоящая как минимум из двух субактивных элементов, в роли которых могут выступать две субактивные клетки, две реципрокные мышцы и т.п., направленные на предмет. Между тем конкретный организм всех позвоночных состоит не из абстрактных пар субактивных элементов, но представляет собой строго иерархизированную систему мышечных органов, в которой высшее и ведущее положении 142 занимает локомоторно-манипулятивная система, построенная из реципрокных пар поперечнополосатых мышц, а низшее и подчиненное - система полых гладкомышечных органов - желудочно-кишечный тракт, сердечно-сосудистая система, мочевой и желчный пузырь. Первая из них обеспечивает экстракорпоральную предметную активность организма и, соответственно, внешнее предметное ощущение. Вторая интракорпоральную предметную активность и висцеральные ощущения. Филогенетически висцеральная система восходит к древнейшим организмам типа кишечнополостных, у которых она реализовывала их внешнепредметную активность и, соответственно, служила субстратом их предметного психического отношения. С возникновением в ходе эволюции высшей локомоторноманипулятивной системы, способной обеспечить куда более универсальную и богатую систему активности, чем система висцеральная, эта новая, то есть скелетно-мышечная моторика стала реализовывать активное отношение организма к его внешнему предметному миру, а за древней висцеральной моторикой закрепилась функции «внутренней», интракорпоральной предметной активности. В этом смысле появление скелетно-мышечной моторики знаменует собой не возникновение предметной активности и психики как таковой, но всего лишь закономерный этап в их поступательном развитии. Историческое и логическое соотношение двух этих видов активности были, как нам представляется, принципиально неверно изображены в известной гипотезе А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева. В своей гипотезе они исходили из совершенно ложного представления, согласно которому животная форма жизни эволюционно произошла от формы растительной. Исходя из этого представления они утверждали, что переход от растительной к животной форме жизни, который они связывали со сменой предмета питания с растворов солей, газов и солнечной энергии, на вещно оформленную 143 органическую пищу приводит к тому, что «единый ранее процесс жизни как бы раздваивается. С одной стороны, сохраняются функции отправления, которые осуществляют непосредственные взаимоотношения организма со средой и одинаково присущи и растениям, и животным. С другой стороны, у животных, которые существуют, будучи отделены и уделены от дискретных, вещно-оформленных источников их жизни, развиваются новые формы сношения с внешним миром - функции поведения» (Запорожец, стр. 28). Последние «...в отличие от функций отправления ... приходится в процессе их реализации постоянно приноравливать к сложным и меняющимся внешним обстоятельствам. Вследствие этого для их регуляции требуются более высокие формы отражения действительности, требуется формирование образа, снятие слепка с предметных условий действия для того, чтобы точно приурочить последнее к конкретным условиям. ... Иначе говоря, совершается переход от простой раздражимости к чувствительности. Можно сказать, что первая и основная жизненная роль чувствительности заключается в обслуживании двигательного поведения животных» (Запорожец, стр. 29). Итак, с точки зрения А.В. Запорожца, во-первых, реализуемая функциями отправления растительная жизнь есть не предметно активный, но чисто страдательный процесс, во-вторых, необходимой предпосылкой самой возможности «двигательного поведения» является наличие чувствительности, то есть хотя бы элементарной психики. И, наконец, органом такого направленного на внешний мир поведения может являться исключительно «скелетная поперечнополосатая мускулатура», которая развивается у животных лишь постепенно из мускулатуры гладкой, являющейся генетически более ранним образованием и осуществляющей по преимуществу отправленческие, вегетативные функции» (Запорожец, стр. 29). Не станем повторять наших аргументов в пользу того, что жизнь, и животная, и растительная, но может ни 144 возникнуть, ни существовать и развиваться, не будучи процессом предметно активным, и что предметная активность всегда так или иначе связана с внешнепредметной, или экстрасоматической подвижностью, будь то локомоция животных, или, хотя бы, ростовая подвижность растений. Укажем только на очевидное противоречие во взглядах А.В. Запорожца, у которого получается, что, с одной стороны, чувствительностью, или психикой необходимо должны обладать по крайней мере все подвижные животные, начиная с одноклеточных, но, с другой стороны, большинство из них, а именно, почти все беспозвоночные, за исключением членистоногих, но могут обладить психикой, ибо, если они вообще располагают какой-либо мускулатурой, то не поперечнополосатой, а гладкой «осуществляющей по преимуществу отправленческие, вегетативные функции». Впрочем, все эти противоречия и парадоксы легко устраняются, если перевернуть заданную А.В.Запорожцем и А.Н. Леонтьевым логическую последовательность и исходить из того, что не абстрактно-вегетативное, страдательное отправление породило активное поведение животных, а, наоборот, первой и всеобщей формой жизни была именно внешнедвигательная активность или «поведение», а пресловутые отправления есть не что иное, как снятая и забранная внутрь организма его экстрасоматическая предметная активность. Начнем с того, что первые многоклеточные организмы, безразлично животной или растительной природы, скорее всего походили на ценобии или колонии современных вольвоксовых зеленых водорослей, то есть имели форму, варьирующую от плоского однослойного клеточного диска, до правильного полого шара. Клетки подобных организмов обладали ориентированными наружу жгутиками, совместная координированная активность которых позволяла всему организму активно перемещаться в водной среде. При этом каждая из клеток таких организмов питалась вполне самостоятельно, а общая предметная активность организма в 145 целом, опосредованная рефлексивным отношением его субактивных элементов клеток, обеспечивала направленную локомоцию всего организма но градиенту концентрации пищевого материалаI. У таких организмов (безразлично были ли они авто- или гетеротрофными, т.е. относим ли мы их к растениям или животным) можно в соответствие с данным нами выше определением, предположить наличие чувствительности, или элементарной психики. Ее содержанием является некоторое малодифференцированное ощущение предметного поля, выраженное в форме столь же малодифференцированного общетелесного самоощущения, или аффекта. Заметим однако, что отмеченная нами малодифференцированность как предметной, так и аффективной проекций его психической реальности является таковой лишь в сравнении с более дифференцированными ощущениями и аффектами более высокоорганизованных животных, но никак не для самого этого организма. Сама по себе она должна быть вполне достаточной для того, чтобы обеспечивать предметную активность данного организма, его активную ориентировку в пространстве его предметности. Дальнейшая эволюция этих элементарных многоклеточных организмов приводит к тому, что растительные, или автотрофные формы утрачивают чувствительность, тогда как формы гетеротрофные идут по пути дальнейшего ее развития. Это различие коренится в различном характере предмета их активности, а следовательно и в различии свойственных им, как многоклеточным организмам, рефлексивных отношений. Предметная активность растений в их практически I Напомним, что под пищевым материалом мы всякий раз подразумеваем помимо органической нищи также и кислород, и воду, и углекислоту, и растворы минеральных солей, и солнечный свет - словом все то, в чем нуждается любой мыслимый живой организм для поддержания и умножении своей жизни. 146 континуальном (не дискретном) предметном пространстве ставит перед ними куда более простые двигательные задачи, чем те, которые приходится решать животным. И эти задачи в процессе эволюции растения приспособились решать посредством не локомоторной, а ростовой активности, или различных тропизмов. Поступательное ростовое движение растительного тела реализуется однонаправленным ростом и растяжением его живых клеток, а его изгибы тем, что клетки с одной стороны стебля или корня удлиняются за счет их роста или повышения в них внутриклеточного тургорного давления, в то время как клетки на противоположной стороне не растут или теряют тургор. При этом активности растущих или наращивающих свой тургор клеток противостоит не противоположно направленная субактивность других живых клеток растении, а чисто механическое упругое сопротивление как собственных, так и всех прочих жестких целлюлозных стенок, замыкающих растительные клетки и исключающих их непосредственное живое рефлексивное отношение. Поэтому, если даже и рассматривать ростовую активность каждой растительной клетки как субактивность, то система таковых будет представлять собой абстрактную совокупность однонаправленных субактивностей, рефлексивное отношение которых есть не живой диалектический процесс, а раз и навсегда застывшее, буквально одеревеневшее отношение. В этом смысле в высшей степени характерно, что и на одноклеточной стадии, и на стадии активно ползущего плазмодия амебовидные клетки миксомицета лишены целлюлозной оболочки, но она тотчас появляется, как только активность миксомицета принимает абстрактно растительный, ростовой характер. Понятно, что живые организмы, предметная активность которых опосредована раз и навсегда данным «деревянным» рефлексивным отношением, не обладают способностью, да и не нуждаются ни в какой чувствительности, или психике. Совсем иное дело - пластичные тела животных с их живым, 147 динамичным и диалектически противоречивым рефлексивным отношением. Рассмотрим губку, одно из наиболее примитивных из всех существующих на сегодняшний день многоклеточных животных. Губка представляет собой полый мешок с открытой горловиной и с многочисленными порами, соединяющими ее внутреннее пространство с окружающей средой. Взрослая губка ведет сидячий образ жизни, но при этом согласованное биение жгутиков, выстилающих ее внутреннюю поверхность клеток-хоаноцитов, создает постоянный ток воды через нее. Взвешенные в воде микроскопические организмы фильтруются на ее порах и поглощаются клетками-амебоцитами. Спрашивается, являются ли биения жгутиков «поведением» или «отправлением» и, соответственно, являются ли они предметно активным или лишь страдательным процессом? Нам представляется, что ответ на этот вопрос совершенно однозначен - конечно предметно активным, и конечно «поведением». Для живущего в водной среде и питающейся микроорганизмами животного вроде губки в принципе имеется альтернатива: либо самому активно двигаться относительно водной среды по градиенту концентрации микроорганизмов, либо прогонять эту среду через себя и, фильтруя ее, повышать концентрацию таковых в своей внутренней парагастральной полости. Последний способ избрала эволюция для губки. Самое существенное в данном примере с губками то, что ее «внутреннее» парагастральное пространство есть пространство ее предметности, пространство, в котором только и существует ее Umwelt (последний в данном случае, правда, впору переименовать в «Innenwelt»). Соответственно, ее «внутренняя», интракорпоральная активность есть не что иное, как забранная внутрь внешнепредметная, экстракорпоральная активность. Любопытно, что последнее утверждение является не просто абстрактно логической спекуляцией, но 148 эмпирической реальностью. К концу своего эмбрионального развития, протекающего в теле взрослой губки, ее зародыш через свой специфический «рот» «... выворачивается «наизнанку», а затем, пройдя слой хоаноцитов, попадает в систему внутренних каналов родительской особи и, наконец, выходит в воду в виде свободно плавающем личинки. В результате выворачивания жгутики оказываются на наружной поверхности: с их помощью личинка плавает. В конце концов, она прикрепляется передним концом к дну, и часть ее поверхности, покрытая жгутиками, впячивается внутрь задней половины, так что образуется двухслойный мешок. Попавшие внутрь клетки, снабженные жгутиками, становятся хоаноцитами, а из наружного слоя образуется все остальное тело губки» (Вилли & Детье, стр. 352). Так, «внутренняя» активность юной губки непосредственно переходит в ее «внешнюю» активность и обратно. Так, «отправление» переходит в «поведение» и наоборот. Эволюция как будто специально создала и сохранила до наших дней губку, чтобы наглядно продемонстрировать нам генетическое тождество «внешней» и «внутренней» предметной активности, тождество так называемых «поведения» и «отправления». Следующими на эволюционной лестнице из существующих сейчас многоклеточных животных стоят кишечнополостные и гребневики. У организмов этих типов экстра- и интракорпоральная активность уже в значительной степени дифференцированы и закреплены за различными органами. Так, внешняя предметной активность гребневиков, состоящая из активной локомоции и примитивной манипуляции, реализуется за счет биении гребных пластинок, представляющих собой ряды слившихся ресничек эпителиальных клеток и движений пары примитивных щупалец. У гидры - типичного представителя кишечнополостных, ведущей сидячий образ жизни, внешняя предметная активность реализуется многочисленными щупальцами и удлинением-сокращением всего ее тела, а внутренняя - за счет биении жгутиков некоторых клеток 149 энтодермы и опять-таки за счет сокращения и вытягивания всего тела особи, создающих необходимую для эффективного пищеварения циркуляцию содержимого гастроваскулярной полости. Таким образом, у гидры экстра- и интракорпоральная активности реализуются отчасти за счет одного и того же механизма - сокращения мышечных волокон, лежащих у основания эктодермальных клеток и ориентированных вдоль тела особи и энтодермальных клеток, образующих кольцевые мышечные волокна. Активность этих мышечных волокон в отношении к внешнему миру образует нечто вроде локомоторно-манипулятивной подвижности, а в отношении к содержимому гастроваскулярной полости - желудочнососудистую перистальтику. Естественно, что когда гидра распрямляет и вытягивает свои щупальца, чтобы захватить ими парализованную ее стрекательными нитями добычу, во-первых, субактивности сократительных волокон ее щупалец должны быть определенным образом координированы и, во-вторых, само тело гидры в этот момент должно, по крайней мере, не укорачиваться. Поэтому внешнепредметная активность гидры должна опосредоваться строго иерархизированной системой рефлексивных отношений, из которых рефлексивные отношения органов внешнедвигательной предметной активности занимают высшее положение по отношению к системе рефлексивных отношений, обеспечивающих внутрителесную, перистальтическую активность и, следовательно, может на время притормаживать спонтанную активность последней, дабы она не мешала реализации внешнедвигательной задачи. Такое же рефлексивное отношение высших и низших органов активности, или, соответственно, высших и низших уровней рефлексивности сохраняется и у высших многоклеточных животных, у которых внешнепредметная активность реализуется системой скелетных поперечнополосатых мышц, а внутрипредметная активность - системой кольцевых гладкомышечных структур. 150 Рефлексивные отношения, опосредующие предметную активность таких кольцевых структур, являются филогенетически более старым и примитивным образованием, чем рефлексивные отношения реципрокных мышц внешних эффекторов. Соответственно, от этих висцеральных систем животное и получает не ясные и отчетливые «предметные» ощущения, а ощущении, в которых предметная и интероцептивная стороны субъективно неразличимы. У здорового, покоящегося в данную минуту животного спонтанная субактивность всей его висцеральной системы принимает на себя функцию его ведущей активности, а ощущения от этой системы выступают в роли общего телесного самоощущения. Впрочем, отдельные органы висцеральной системы могут брать на себя преимущественную роль ведущей субактивности или, если и не ведущей, то, во всяком случае, занимать аномально высокое место в иерархии всех субактивностей. Последнее имеет место, во-первых, в случае болезни какого-либо внутреннего органа, когда животное в процессе своей внешнепредметной жизнедеятельности вынуждено строить ее таким образом, чтобы причинять как можно меньше беспокойства больному органу, и, во-вторых, у некоторых из тех животных, чья индивидуальная активность содержательно опосредована внешними рефлексивными отношениями с особями его вида. Так, скажем, животное, метящее охотничью территорию своей мочой или экскрементами, должны достаточно отчетливо ощущать наполненность мочевого пузыря и прямой кишки. Поэтому, между прочим, включая животных в систему рефлексивных отношений с человеком, можно легко добиться чистоплотности от собаки и невозможно - от самой что ни на есть интеллектуальной и «воспитанной» птицы, у которой данный вид органического самоощущения в природе не опосредован внешними рефлексивными отношениями. Филогенетическая древность висцеральной активности 151 сказывается не только в ее более примитивном строении, но и в ее абстрактно спонтанном характере. Так, сердце, сосуды и пищеварительная система постоянно пребывают в состоянии более или менее выраженной активности, и то время как «произвольная» скелетная мускулатура может на долгое время расслабляться и по видимости не является спонтанной. Так, вид сердца, продолжающего биться даже после того, как оно было извлечено хирургом из тела животного, побудил знаменитого французского врача и физиолога XVIII века Борде придти к, на первый взгляд, наивному, но на самом деле глубоко диалектическому представлению, согласно которому все спонтанно субактивные внутренние органы есть животное в животном, «Animal in animali». В отличие от Глиссона, который ввел в физиологию понятие раздражимости, Борде признавал только одно жизненное свойство - общую чувствительность, которая по Борде есть «всякое нервное действие, сопровождающееся движением, даже когда животное не имеет об этом никакого восприятия». От этой общей чувствительности, основание которой одинаково для всех органических частей животного, Борде различал еще собственную чувствительность для каждого из этих частей, или органов. «Каждая железа, каждый нерв, - писал он, - имеют особый вкус. Каждая организованная часть живого тела имеет свой способ существовать, действовать, чувствовать и двигаться; каждая имеет свой вкус, свою структуру, свою форму, внутреннюю и внешнюю, свой вес, свой совершенно особый способ расти, растягиваться и стягиваться; каждая существует своеобразно и своим особым участием в совокупности всех функций и общей жизни, каждая, наконец, имеет свою жизнь и свои функции, отличные от всех других» (Бернар, стр. 205). В данном фрагменте доктор Борде с поистине ренессансным вкусом и вниманием к человеческой плоти описывает то, что мы выше определили как ансамбль субактивностей, а А.Н. Леонтьев констатировал как 152 «совмещенность модальностей» (Леонтьев, стр. 261) в психическом образе, как его, образа, многомерность. Между тем, специфический характер висцерального пласта в психике homo sapiens поразил воображение не одного Борде. Двумя веками позже другой врач объявил висцеральную систему краеугольным камнем всей человеческой психики. Надо ли говорить, что для этого у Зигмунда Фрейда были достаточно серьезные фактические основания? Впрочем, конкретный анализ роли глубинной (от лат. viscerum) скрипки (точнее было бы – барабана) в оркестре человеческой психики нам еще предстоит впереди. Пока же ограничимся двумя предварительными замечаниями на эту тему. Во-первых, в контексте сказанного выше, очевидно, сколь значительную роль в аффективно-эмоциональной сфере животного (включая и человека) должна играть висцеральная сфера, ибо ни одно экстрасоматическое действие не может быть реализовано без «предварительной договоренности» с висцеральной системой, без ее своеобразной санкции. (Своеобразную в высшей степени наглядную модель подобной диалектики отношений экстрапредметной и интрасоматической моторики мы имеем у гидры.) Во-вторых, партитуру, включая партию висцерального барабана, в оркестре человеческой психики пишет культура. Выше мы указали на скелетную мускулатуру как на повидимости не спонтанное образование. Между тем, такая оценка фиксирует лишь тот внешний факт, что для того, чтобы обеспечить предметную активность организма в предметном пространстве куда более сложном, чем внутрижелудочное, спонтаннаяI активность отдельных I Говоря о спонтанности скелетной поперечнополосатой мускулатуры, мы, разумеется, понимаем ее отнюдь не в неврологическом смысле. Мы вообще не касаемся в настоящей работе абстрактно нервных процессов, ибо полагаем, что их анализ мало 153 моторно-мышечных элементов скелетной мускулатуры должна быть весьма жестко «дисциплинирована» связывающими их рефлексивными отношениями. Но вышеупомянутая «дисциплина» ни в коей мере не отменяет спонтанную природу ведущей субактивности, а значит и активности в целом. Впрочем, подробнее на проблеме спонтанности мы остановимся несколько ниже, а теперь перейдем к обсуждению диалектики продуктивности и предметности уже не в среде-стихие, а в вещно оформленном жизненном пространстве. Начнем с того, что активное действие многоклеточного животного, или его действие по форме предмета есть не одномоментный акт, а длящийся во времени процесс, в котором предметное и рефлексивное отношения все время взаимополагают и снимают друг друга. Такой процесс, в котором субъект действия активно относится к иному, лишь, находясь все время в рефлексивном отношении к самому себе, есть ни что иное, как натуральная рефлексия. Такая натуральная рефлексия, формирующая, с одной стороны, на одном полюсе предмет психического восприятия, а, с другой стороны, на другом полюсе, динамический орган этого восприятия, некоторую конкретную систему субактивностей, выступает как «ощупывающее» действие. Абстрактно внешняя вещь, даже принадлежащая к его видовому Umwelt принципиально не может стать предметом животного, стать предметом его психического восприятия, если абстрактно активное движение животного лишь скользит но поверхности внешней вещи, не зацепляя и не что может дать для понимания природы психических процессов, возникающих и разворачивающихся не во взаимодействии нейронов, а в рефлексивном отношении предметных субактивностей, реализуемых мышцами, жгутиками и т.п. Нервные процессы составляют всего лишь физиологический субстрат некоторых из этих рефлексивных процессов и как таковые сами должны быть поняты из формы последних. 154 преодолевая ее сопротивления, т.е. не формируя саму эту вещь в качестве предмета своего восприятия, и в то же время не превращая абстрактно-активное, или импульсивное движение в действие собственно активное. Под импульсивным движением мы понимаем такое спонтанное действие, которое еще не столкнулось с внешним ограничениемI, а потому реализуется системой однонаправленных субактивностей. (У Н.А. Бернштейна такому импульсивному движению соответствует понятие «реактивного» движения). Абстрактная система субактивностей, составляющая субстрат такого импульсивного движения в момент столкновения с внешним препятствием трансформируется в некоторую конкретную, хотя еще по необходимости и малосодержательную систему субактивностей, которая будучи спроецирована вовне, образует некоторое недифференцированное предметное ощущение, ощущение чего-то внешнего, или «НЕЧТО», а, будучи спроецирована вовнутрь, столь же недифференцированное телесное самоощущение, абстрактное страдание, или аффект боли. (Подчеркнем, что даже столь страдательное чувство как боль, есть продукт активного, хотя и бедного определениями, т.е. абстрактного действия!). Что произойдет вслед за этим первым контактом животного с предметом, зависит, вообще говоря, от более широкой системы рефлексивных отношений, обусловившей само исходное импульсивное движение. Системы, включающей либо только ансамбль субактивных единиц органического тела отдельной особи, либо ансамбль субактивных особей в рамках некоторой биологической группы. Если конкретный рисунок рефлексивных отношений, I В качестве этого ограничения животное встречается со внешнюю специфичной для его вида вещью, человек – ближайшим образом с волей другого человека, а в конечном итоге с бесконечной материальной Природой. 155 обусловивших исходный импульс, будет полностью разрушен и замещен их новой конкретной системой, возникшей в результате встречи с предметом, то животное просто удалится от источника боли, а значит акт натуральной рефлексии прервется на самой первой, а потому всего лишь страдательной фазе. Напротив, если исходный аффект силен и устойчив настолько, что не будет разрушен страдательным аффектом боли, то акт натуральной рефлексии будет разворачиваться и дальше, все более и более определяя на одном полюсе все более и более ясный и отчетливый психический образ предмета, а на другом - вес более и более активный аффект. Но это значит, что животное в последовательном ряде опробующих движений будет двигаться «по форме» встреченного им препятствия, не разбиваясь о него, и не ломая само это препятствие, но вместо с тем и не скользя по его поверхности, формируя тем самым это поначалу абстрактно внешнее препятствие в качестве своего предмета, и формируя все более и более конкретную систему субактивностей, как динамический орган пластически уподобляющегося форме предмета активного действия. Таким образом, в акте натуральной рефлексии животное преодолевает сопротивление своего предмета и оставляет его в неизменном виде, скользит по его поверхности, и не скользит но ней, то зацепляясь за нее, то отрываясь от нее вовсе, выступает одновременно и как субъект активного действия, и как субъект страдающий, как конкретное единство продуктивности и предметности. Мера конкретности психического образа прямо, зависит от того, как глубоко проникает в предмет формирующая активность субъекта психического отношения, в какой степени данный предмет преобразован и сформирован жизненной активностью животного. Так, если речь идет об элементах среды обитания животного, то из них наиболее конкретно, богато и многоцветно должны быть представлены в психике животного те предметы, и в тех своих качествах, которые наиболее глубоко поддаются его 156 формирующей активности. Скажем, для дятлов кора деревьев представляет собой не просто элемент пространственной организации среды обитания, как для большинства других птиц, но психически отражается, воспринимается ими как нечто, помимо внешней геометрической формы, обладающее также и внутренней структурой. Пожирание пищи - также вид формирования, притом исторически один из самих первых. Отсюда специфическая умелость и эффективность действий животных, поедающих свою обычную пищу. Но в еще большой степени сказанное относится к конкретности взаимного психического отражения животных - хищников, и животных, являющихся предметом их охоты. Поражающая воображение охотничья хитрость одних, и порой не менее удивительная хитрость в защите - других может быть рационально объяснена только тем, что виды, связанные отношением хищник - жертва эволюционировали не просто рядом друг с другом, но в процессе эволюции формировали друг друга. Так, лиса потому «знает» и в процессе охоты часто предугадывает всевозможные «заячьи хитрости», противопоставляя им свою знаменитую лисью хитрость и сообразительность, что в процессе коэволюции она буквально породила, сформировала зайца таким, каким он является сегодня. Впрочем, верно и обратное, а именно то, что, в свою очередь, сама лиса сформирована все тем же зайцем. Заметим, однако, что при всем при том лиса, как всякий активный хищник лучше, конкретнее знает свою жертву, чем он ее. Здесь, однако, необходимо уточнить, что специфические «знания» лисы врождены ей не в непосредственно психологическом, а, так сказать, в морфофункциональном видеI. Эволюция отбирает I Можно сказать, что лиса в значительной степени есть идеальный заяц, равно как и наоборот – заяц есть идеальная лиса. Здесь, между прочим, с предельной наглядностью становится очевидным принцип целостности природы. 157 животных, чья органика максимально приспособлена к определенной предметной активности, а значит и с определенной схемой рефлексивных отношений их эффекторных и сенсомоторных субактивных элементов. Упомянутые врожденные схемы рефлексивных отношений могут быть очень жесткими, и тогда молодая особь данного вида будет способна сразу же после своего рождения включаться в развитые виды предметной деятельности, характерные для особей ее вида. Либо, как это свойственно наиболее высокоорганизованным животным, их врожденные схемы рефлексивных отношении будут достаточно широки и пластичны. В этом случае для окончательного их формирования детенышам этих видов придется пройти обособленный подготовительный период, в котором они будут заняты не грубо утилитарной, а чисто игровой жизнедеятельностью, то есть чистой натуральной рефлексией. Впрочем, как бы ни были жестко заданы врожденные схемы активности (рефлексивных отношений) низкоорганизованных животных, это всего лишь схемы, а значит они никогда на могут быть полностью конгруэнтны с конкретной формой предмета активности, разворачивающейся здесь и сейчас. А это значит, что предметная активность всех многоклеточных животных всегда есть процесс натуральной рефлексии. Поэтому же жизнедеятельность даже самых примитивных и «прозаических» животных всегда несет в себе хотя бы небольшую искру игры - игры жизни. И, наконец, последнее, на чем мы бы хотели остановиться в настоящей работе - это проблема спонтанности. Переход от одноклеточной к многоклеточной форме животной жизни перестраивает активность отдельных живых клеток не только как элементов продуктивных и предметных, но также существенно меняет характер их спонтанности. Выше мы уже отмечали, что жизнь, как островок 158 высокоупорядоченного вещества в мире, характеризующемся постоянно растущей энтропией, не могла бы возникнуть и тем более эволюционировать без постоянного притока извне пластического материала и энергии, и что такой приток для древних пробионтов может быть обеспечен только постоянной активностью последних. Активностью, не ждущей случайного толчка, или повода извне, но спонтанно развертывающейся изнутри самого живого организма. Иными словами, что сама жизнь, не говоря уже о жизни психической, есть принципиально не реактивный (рефлекторной, или стимул-реактивный) процесс. Пока речь у нас шла об отдельном гипотетическом пробионте, или об отдельной изолированной клетке, то за их спонтанно развертывающейся активностью мы не могли указать иного основания, кроме специфического, имманентного свойства белковых молекул или молекулярных систем. Между тем, когда мы от изолированного одноклеточного организма переходим на уровень сообществ таковых и, тем более, к многоклеточному организму, то ситуация существенно меняется. Разумеется, и теперь организм как целое характеризует спонтанная, идущая изнутри активность. Для целого многоклеточного организма, точно так же как и для одноклеточного или даже доклеточного пробионта, внешний мир существует лишь постольку, поскольку он сформирован спонтанной активностью самого этого организмаI. Однако теперь, на уровне органического сообщества I Последнее, конечно, не упраздняет того факта, что для живого организма в абстракции от его жизни, т.е. для организма как всего лишь физического тела внешний мир существует и помимо его жизненной активности. Однако нас в данном случае интересует не абстрактно механические или химические взаимодействия организма с миром, а те и только те взаимодействия, система которых сообщает специфически организованному белковому телу форму жизни 159 или многоклеточного организма активность их отдельных живых элементов - отдельных особой, органов или клеток многоклеточного организма перестает быть абстрактно спонтанной, но существенно опосредуется их внешними или внутренними рефлексивными отношениями. Конкретная форма активности элементов рефлексивного целого, а также сам факт наличия или отсутствия той или иной формы активности зависит теперь всецело не от абстрактного элемента, но от этого рефлексивного целого. Забегая несколько вперед, можно сказать, что предметная активность человечества в целом является активностью спонтанной в самом строгом смысле этого слова. За ней не существует никакой порождающей эту активность причины, никакого первотолчка. Иное дело конкретная активность любого конечного модуса органического мира, будь то отдельная социальная группа, отдельный человек, отдельная животная особь в естественной группе, отдельный мышечный орган или, даже, отдельный моторный или секреторный элемент в таком органе. Спонтанная активность такого элемента рефлексивного целого теперь снята этим целым. Напротив, возврат отдельного элемента к абстрактной, эгоцентрической спонтанности есть не что иное как болезнь целого организма. Вот как об этом писал Гегель: «Он находится в состоянии болезни, когда одна из его систем или органов, будучи возбуждена в конфликте с неорганической потенцией, обособляется для себя и упорствует в своей обособленной деятельности против деятельности целого, текучесть которого и через все моменты проходящий процесс наталкиваются, таким образом, на препятствие» (Гегель, стр. 558). Между тем, спонтанность отдельного элемента не устраняется, а именно снимается рефлексивным целым. Иначе говоря, спонтанность целого организма или органического сообщества опять-таки не есть некая субстанциально новая спонтанность, но всегда - 160 спонтанность ведущего в данный момент субактивного элемента. Оттормаживается и то не всецело и не навсегда лишь спонтанная активность не ведущих субактивных элементов. При этом последняя всегда сохраняется как внутренняя потенции, обнаруживающая себя в полном объеме всякий раз, когда луч рефлексивного отношения высвечивает данный субактивный элемент в качестве элемента всеобщего. В этой же связи отметим, что и в случае многоклеточного организма, и в случае органического сообщества, состоящего из таких многоклеточных организмов, мы всегда имеем дело не с одним уровнем рефлексивных отношений, а с множеством таких иерархически соподчиненных уровней. Как мы уже говорили выше, в развитом многоклеточном организме животного низший, или висцеральный уровень рефлексивных отношений обеспечивает морфофункциональную целостность отдельных гладкомышечных органов - сердца, сосудов, желудка, кишечника, желчного и мочевого пузыря и т.п., а высший морфофункциональную целостность скелетной поперечнополосатой мускулатуры, внешнедвигательной локомоторно-манипулятивной системы. Наоборот, в животном сообществе рефлексивные связи, обеспечивающие внешне-двигательную активность отдельных особей, представляют собой уже низший, подчиненный уровень но сравнению с рефлексивными отношениями, обеспечивающими кооперированную активность сообщества как целого. Во всех случаях такого многоуровневого построения системы рефлексивных отношений спонтанная активность каждого нижележащего в иерархии уровня опосредована спонтанной активностью высшего уровня. Наиболее выразительно эта диалектика разных уровней рефлексивности представлена у человеческого ребенка. Новорожденный появляется но свет неспособным к какой бы то ни было внешнепредметной активности, а 161 значит остаться живым он может только благодаря тому, что сразу же оказывается включенным в систему внешних рефлексивных отношении с матерью, или любым другим взрослым, выполняющим ее функции в отношении к ребенку. Очевидно, что в рефлексивной паре мать-ребенок роль ведущей субактивности, реализующей витальную предметную активность этой пары играет мать. Какая же роль выпадает в этой диаде на долю ребенка? Рефлексивное отношение как таковое может возникать только между двумя активными элементами. В случае, если один из них предметно активен, а другой - нет, то их отношение, строго говоря, не будет отношением рефлексивным. Кроме того, морфофункциональное единство животного организма, конкретный ансамбль его субактивностей задается прежде всего его экстрасоматической предметной активностью. Но поскольку новорожденный не обнаруживает таковой, постольку мы не можем говорить о нем даже как о едином морфофункциональном субъекте жизни. Эмпирически это обнаруживается во взаимном неопосредованности, незамкнутости друг на друга протекающих в его теле процессов. Впрочем, все это нисколько не мешает матери безошибочно угадывать и ребенке живое существо и практически относиться к нему соответствующим образом, угадывая как ей кажется его органические потребности и по возможности их удовлетворяя. Очевидно, что основанием такой интуитивной уверенности является спонтанная подвижность ребенка и, в особенности, его крик и сосательные движения. Спонтанное шевеление отдельных мышц и мышечных органов ребенка столь же очевидный эмпирический факт, как и отсутствие у ребенка в целом, спонтанной внешнепредметной активности. Экстрасоматическая подвижность ребенка представляет собой механический набор абстрактных, то есть ни в каком рефлексивном отношении друг к другу не находящихся, или находящихся в 162 совершенно случайных отношениях шевелений (активностями их назвать нельзя в виду их непредметного характера) отдельных моторно-мышечных единиц. Каждое из них, спонтанно разворачиваясь вовне, сталкивается либо со случайным противодействием реципрокной моторномышечной единицы, столь же случайно обнаруживающей в данный момент спонтанное противоположно направленное движение, либо сталкивается со случайным внешним ограничением, тем самым полагая последнее в качестве своего случайного, а значит несущественного, исчезающего предмета. Поскольку человеческий ребенок не обладает врожденной генетически предзаданной схемой рефлексивных отношений, обеспечивающей синтез абстрактных активностей отдельных моторно-мышечных единиц в единый видоспецифический ансамбль субактивностей, или, что то же самое, в видоспецифическую внешнепредметную активность, постольку эти шевеления принципиально не могут сами, без организующей помощи извне перейти в разряд субактивностей на уровне самого ребенка. Но, с другой стороны, постоянная, бьющая через край спонтанная подвижность отдельных органов ребенка, даже оставаясь абстрактной, т.е. рассыпанной на множество отдельных, практически независимых друг от друга случайных внешнепредметных действий системой, является для матери достаточным основанием для того, чтобы относиться к новорожденному ребенку как к живому, а значит нуждающемуся в ее ласке и уходе существу. Иначе говоря, абстрактная система спонтанных шевелений новорожденного обеспечивает возможность включения их в более широкое рефлексивное целое - в рефлексивную пару мать-ребенок. Строго говоря, такое рефлексивное отношение устанавливается в этот момент не между матерью и ребенком как целостным субъектом активности, а между ней и абстрактной системой спонтанно подвижных, органов ребенка, чего мать естественно не осознает. Напротив, 163 относясь к ребенку как к целостному субъекту, каковым он является еще только в возможности, «в себе», но отнюдь но «для себя» она тем самим вносит в бесформенный агрегат его отдельных движущихся органов некоторую, соответствующую ее культурным представлениям о «правильном» отношении к ребенку меру. Форма рефлексивного отношения матери к ребенку всегда задана конкретной культурой. Как интерпретировать шевеления ребенка и, соответственно, какими действиями «отвечать» на эти шевеления - кормлением или заменой мокрой пеленки, ласковой речью или поглаживанием рукой по его тельцу, привязыванием к доске или свободным пеленанием, поением его водой или укачиванием, укутыванием его или «обучением плавать» в проруби - все это определяется принятыми в данный момент нормами той культуры, в которой живет и носителем которой является мать. При этом, какие бы продиктованные культурными нормами действия ни совершала мать по отношению к ребенку, лишь те из них, которые строятся матерью так, что та или иная активность ребенка оказывается включенной в их совместно-разделенную деятельность в качестве субактивности пары мать-ребенок, лишь эти действия матери формируют целостность предметной активности ребенка. Соответственно эти дотоле абстрактные шевеления ребенка принимают на себя роль ведущих субактивностей самого ребенка, роль основания преобразующего все прочие абстрактные активности ребенка в единую систему субактивностей. Понятно, что действия матери, подогревающей на кухне бутылочку с молоком или стирающей в ванной комнате грязные пеленки, не являются совместно-разделенной деятельностью. Однако к категории совместно-разделенных действий не будут относиться также и, скажем пеленание или купание новорожденного, при которых его спонтанная активность будет не органическим моментом этих действий, а скорее абстрактной помехой для действий матери. 164 Из всего огромного и в то же самое время практически лишенного содержания арсенала абстрактных шевелений органики новорожденного сразу же после рождения в совместно-разделенную с матерью деятельность, то есть в единую с ней систему рефлексивных отношений может быть встроена только сосательно-перистальтическая деятельность ребенка. Но это значит, что роль ведущей субактивности, выступающей в роли лидера и «дирижера» всех прочих абстрактных активностей ребенка на первых порах (до появления комплекса оживления) играет висцеральная система. Соответственно индивидуальная активность (психика) новорожденного в этот период может быть определена как висцеральная психика. Разумеется, уже на этом этапе психика новорожденного будет принципиально отличной от психики той же гидры. И это различие опять-таки будет определяться не наличием у ребенка морфологических органов моторики высшего типа по сравнению со щупальцами гидры. Наличие таких морфологических органов на этом этапе остается еще не раскрытой, не реализованной потенцией, которая никак еще не может влиять на его психическое развитие. Скорее наоборот, отсутствие у ребенка какой бы то ни было цельной экстрасоматической активности - тех же щупалец, способных захватить предмет или хотя бы мало-мальски координированной поисковой активности, направленной на отыскание материнской груди, и является основанием того, что даже висцеральная психика новорожденного сразу же формируется именно по человеческому типу. Сущность последнего заключается в том, что в отличие от любого животного индивидуальная предметная активность человека всегда, в любом возрасте, от рождении и до смерти опосредована другим человеком, адресована ему, нерасторжимо связана с ним узами внешних рефлексивных отношений, выступающих в данном случае уже в определении общественных, или социальных отношений человека к человеку, по поводу совместного, общественного материального и духовного производства их 165 собственной жизни. При этом, от муравьев, пчел или термитов, индивидуальная активность которых также носит взаимно-опосредованный характер, человека отличает то, что он обладает уникальной в живом мире способностью снимать, или интериоризировать схемы внешних рефлексивных отношений. Так изолированная от своего коллективного тела особь муравья или пчелы обречена на гибель, ибо в такой абстракции от целого она обнаруживает свою недостаточность, частичность, неспособность к предметной активности, а значит попросту жизни. Ее морфология идеально приспособлена для реализации одной или нескольких абстрактных субактивностей роя. Но то, что является пусть и снятой, но активностью в целостной системе утрачивает такой характер в абстракции от последней. Человек же, даже на необитаемом острове остается звеном в том необозримом рефлексивном целом, каковым является вся человеческая культура с момента ее возникновения и до наших дней, ибо он буквально носит эту культуру в себе. Сама его живая органика - рефлексивная система, или ансамбль субактивностей отдельных моторных элементов его тела есть снятая и «перенесенная вовнутрь» схема внешних рефлексивных, заданных культурой отношений между людьми по поводу их совместноразделенной предметной деятельности. Первым намеком на это существенное свойство человеческой психики и является то обстоятельство, что практически единственным направленным вовне моментом целостной активности новорожденного является его крик, т.е. действие, обретающее практический смысл только и исключительно через отношение к нему другого человека. Разумеется, адресованность крика новорожденного не есть его, крика, натуральное свойство. Первый крик новорожденного есть не более чем проявление одной из многих спонтанных движений отдельных его органов. Однако, всякий раз, откликаясь на этот крик и начиная кормить ребенка, сама мать выстраивает рефлексивную 166 связь между специфическим характером перистальтики пустого желудка своего ребенка и его криком. При этом мать опять-таки, как правило, не осознает того, что она на самом деле делает, Ей кажется, что ее ребенок кричит в одном случае, потому что он голоден, в другом - потому что ему хочется пить, в третьем, четвертом потому что у него мокрые пеленки или ему жарко и т.д.. Она искренне пытается угадать, что именно испытывает, ощущает ее малыш в данную минуту, чтобы удовлетворить соответствующее его желание. Между тем, пока психика новорожденного еще находится на висцеральном уровне, у него не приходится предполагать каких бы то ни было мало-мальски дифференцированных как экстра-, так и интрасоматических ощущений. Первых, как у целостного субъекта, у ребенка на этом этапе нет вовсе, что же касается вторых, то и они могут быть представлены исключительно недифференцированным, «смутным» общим телесным самоощущением. Кстати сказать, дифференцированные висцеральные ощущения вообще развиваются крайне медленно и опятьтаки подобно высшим экстрапредметным ощущениям формируются не «изнутри», а «снаружи», то есть интериоризируются. Ребенок, растущий в заботливой семье и даже взрослый человек (в нынешней культуре - чаще мужчина) может вообще не ощущать чувство голода как такового, с чем и приходится сталкиваться на каждом шагу, когда и дети, и взрослые заигравшись или заработавшись, «забывают о еде». Конечно, и они при этом могут испытывать чувство некоторого дискомфорта, но не голод как таковой, и поэтому естественно и не предпринимают никаких действий, направленных на его удовлетворение. Аппетит приходит к ним лишь во время еды, о которой традиционно в нашей культуре как правило заботятся женщины. Итак, за криком ребенка стоит не «ощущение голода», а установленное и поддерживаемое матерью рефлексивное отношение между спонтанной субактивностью 167 пищеварительного тракта ребенка и спонтанной субактивностью его дыхательно-голосовой системы. Когда желудок ребенка наполнен, роль ведущей субактивности всецело переходит к последнему, внешняя моторика оттормаживается и ребенок успокаивается и спит. Напротив, когда желудок пуст - роль ведущей субактивности делегируется им дыхательной и голосовой мускулатуре. Соответственно, в первом случае он испытывает ощущение телесного комфорта, а в другом - дискомфорта. Со временем, однако, и эти ощущения начинают обуславливаться у ребенка не столько физической наполненностью его желудка, сколько заданным матерью и ставшим для него привычным режимом кормления. Между тем, в период жизни ребенка от его рождения и до появления комплекса оживления, активна не только висцеральная система ребенка. Как мы уже говорили выше, в этот период абстрактно активны и органы его внешней моторики, включая моторные элементы его сенсорных систем. В короткие, но со временен все более и более удлиняющиеся по продолжительности промежутка времени, когда желудок ребенка уже наполнен, но еще не успел притормозить его внешне-двигательную активность, совершается самый загадочный и в то же время самый фундаментальный процесс - процесс становлений новорожденного отдельным человеческим индивидом. В этот период происходит органическое дозревание и тренировка абстрактных внешнедвигательных и сенсомоторных движений ребенка. Существенным условием этого процесса является то, что он происходит в культурноорганизованном предметном мире и с прямым участием других людей. Взрослые, во-первых, организуют в соответствии с нормами своей культура вещное пространство вокруг ребенка, и, во-вторых, сами выступают в качестве центрального предмета всех его абстрактных активностей. Значение такого вещного пространства для становления индивидуальной (невисцеральной) психики ребенка в период новорожденности скорее всего ничтожно 168 мало, а вот взрослый, буквально подставляющий себя под отдельные абстрактные активности ребенка, занимает в этом процессе центральное место. Ухаживающий за ребенком взрослый человек, чаще всего - мать, в социально нормальных условиях не просто удовлетворяет органические нужды ребенка, но все время пытается «общаться» с ним. Между тем, подлинное общение, то есть актуальная внешняя рефлексивная связь двух индивидов возможна только тогда, когда в ее рамках (суб)активны обе стороны. Поэтому в абстрактных спонтанных шевелениях ребенка мать все время пытается уловить малейший намек на их целостность, а в этот период отдельные сенсомоторные движения уже начинают понемногу координироваться в частные рефлексивные целостности, и подставляет самое себя в фокус этих его пока еще случайных спонтанно активных действий. Куда бы ни посмотрел, к чему бы ни прислушался и к чему бы ни потянулся ребенок его предметом чаще всего оказывается либо непосредственно сама ласково улыбающаяся и «разговаривающая» с ним мать, либо продолжающая ее руку и безусловно неотличимая ребенком от матери яркая и тоже наделенная своим «голосом» погремушка. Либо, наконец, та же «говорящая» погремушка, подвешенная матерью над его кроваткой в зоне наибольшей доступности для активности ребенка. Иначе говоря, мать как бы собирает, фокусирует на себя все поначалу случайные и разнонаправленные движения ребенка, так, что в итоге, во-первых, между дотоле абстрактными шевелениями ребенка впервые устанавливаются рефлексивное отношение, обеспечивающее устойчивую целостность внешнепредметной активности ребенка. Во-вторых, предметом этого первого активного в собственном смысле слова действии ребенка оказывается мать, а точ нее на этом этапе просто человек, человек как таковой. И, наконец, в-третьих, между взошедшим на эту новую ступень целостности ребенком и миром взрослых людей на этой основе возникает принципиально новое 169 внешнее рефлексивное отношение. В материнской утробе ребенка связывала с матерью пуповина. Затем, после рождения между матерью и висцеральным ребенком установилось слабое рефлексивное отношение, внутри которого ребенок еще не обособлен как отдельный человеческий индивид, но выступает скорее как абстрактный желудок. И лишь после того, как на исходе второго месяца жизни спонтанные шевеления отдельных органов ребенка превращаются в целостную, направленную на другого человека активность, причем такую специфическую активность, в которой пока еще не различены предметное и рефлексивное отношения, в которой другой человек выступает и как всеобщий предмет, своего рода предмет-предметов, в котором на данном этапе для ребенка воплощено все богатство предметного мира, и в то же время как сторона рефлексивного отношения в их общем предметном отношений к миру, а значит как субъект отношения в высшей степени неутилитарного, как субъект чистого межчеловеческого общения. Возникновения такого целостного, направленного на другого человека, а через него и на весь предметный мир потока рефлексивной активности, все более и более мощной струей бьющего из ребенка, есть также не реактивный, а всецело спонтанный процесс. Его невозможно ни понять, ни представить как реакцию на то или иное воздействие «внешней среды». Напротив, именно этой спонтанно пробуждающейся в нем человеческой активностью, направленной на другого человека, на человека вообще и создающей между ребенком и другим человеком мощнейшее рефлексивное поле, превращающее любую внешнюю вещь, попавшую в сферу действия этого поля, в его, ребенка, предмет, ребенок, а позднее уже взрослый человек преобразует и творит человеческий предметный мир. Между тем, специфически человеческая активность, будучи активностью спонтанной, не может ни возникнуть, ни сохраниться вне системы рефлексивных отношений, связывающих одного человека с другим. Вне такой связи, 170 объединяющей индивидов в совместном производстве их жизни, активность абстрактного человека сначала до неузнаваемости искажается, а затем и вовсе затухает. У младенцев подобная ситуация известна как синдром госпитализма. У народов, живущих родоплеменным строем, ту же природу имеет равнозначное смерти наказание посредством изгнания провинившегося из рода, так называемый остракизм. Разрыв или нарушение межчеловеческих рефлексивных связей, обусловленный смертью близких, войной или заключением в тюрьму, да и множеством других причин - всех не перечтешь - является подлинной причиной многих нравственных, психических и соматических страданий, имющих зачастую трагический исход. И, наконец, у индивида на нисходящей кривой человеческого развития в соответствии с законом Рибо последней распадается и угасает перед смертью именно эта рефлексивная активность, связывающая умирающего человека с миром людей. Уже после того, как, казалось бы, давно и окончательно угасло сознание умирающего, он еще продолжает отвечать пожатием руки на вложенную в его ладонь человеческую руку. Когда оборвется и эта последняя ниточка, связывающая его с другими людьми - человек умер, хотя какое-то недолгое время его тело еще будет по инерции существовать на абстрактно висцеральном уровне организации. 171 Глава III ИЛЬЕНКОВ И РЕВОЛЮЦИЯ В ПСИХОЛОГИИ Каждый уходящий в прошлое год все больше отдаляет нас от времени, когда жил и творил Эвальд Васильевич Ильенков, от эпохи Ильенкова и это не может не определять сам жанр посвященных ему работ. Первые «ильенковские» сборники переполняла боль утраты, в них не было, да и не могло быть какого-то отвлеченного (от его личности) теоретического анализа, а значит и речь чаще всего шла не столько об Ильенкове как теоретике, сколько о самих себе, о том, что связывало с ним каждого из нас и чего мы все лишились с уходом из жизни этого человека. За четверть века вышло уже много подобных публикаций и сам их жанр стал подходить к естественному пределу, полагаемому тем печальным обстоятельством, что и мы ученики Эвальда Васильевича, увы, тоже не бессмертны. Подающие надежды студенты и аспиранты семидесятых – давно стали солидными кандидатами и докторами, ну а старшее поколение – поколение его «взрослых» друзей и учеников и вовсе сильно поредело. Последняя невосполнимая утрата из этого ряда – Феликс Трофимович Михайлов. На одни-два сборника нас еще хватит… А дальше? А дальше окончатся сборники и с последним из нас сойдет в могилу уже сама школа Ильенкова. Первое – небольшая потеря, диалектическая философия вполне обойдется без нашего заупокойного лепета, а вот если мы допустим гибель школы, если эстафета живой мысли оборвется на наших скромных персонах, это будет куда досаднее. Да и подведем мы учителя. Не допустить это можно, как мне кажется, единственным способом, перейдя, наконец, от ученически скромных деяний, к деяниям нескромным, от благоговейного повторения уже однажды сказанного Учителем, и сказанного в заве- 172 домо лучшей, классической редакции, к собственным исследованиям, от воспоминаний об учителе к продолжению его дела, к попытке теоретически и практически продвинуться в решении реальных социальных и культурных задач, над решением которых в гораздо более тяжелые и несвободные времена весьма успешно работал наш учитель Эвальд Васильевич Ильенков. 3.1. Немного лишнего Автору данных строк относительно легко последовать собственному совету в части воздержания от личных воспоминаний, за… незначительностью последних. Впрочем, исключительно для того, чтобы избежать упрека в гордыне, я вопреки собственным настоятельным советам, все-таки расскажу короткую историю моего личного знакомства с Эвальдом Васильевичем. Впервые я услышал имя Ильенкова осенью 1971 года от моего научного руководителя на кафедре демографии экономического факультета МГУ – Юлиана Николаевича Козырева. Полгода спустя он же и представил меня Эвальду Васильевичу как студента сочинившего нечто умственное на тему общей теории народонаселения. Представление «самому Ильенкову», разумеется, привело меня в полный восторг, но… Эвальд Васильевич с явной опаской поспешил заверить, что ничего не понимает в теоретической демографии и очевидно был удовлетворен тем, что я благоразумно воздержался от изложения ему своих эпохальных открытий. Эта наша первая встреча предопределила стиль нашего последующего общения. В том смысле, что он и тогда и в дальнейшем едва ли запомнил как меня зовут, что, впрочем, нисколько не помешало ему перевернуть всю мою последующую жизнь. Между тем, и моя скромная персона, как это ни забавно оставила небольшой след в биографии Эвальда Васильевича. Я имею в виду маленький (в противоположность «большо- 173 му» - Давыдовскому) семинар, который Э.В. Ильенков вел с группой молодежи, объединенной искренним интересом к диалектической культуре, и не в последнюю очередь к личности и идеям самого Эвальда Васильевича. Основу группы составляли физики, экономисты, историки и кибернетики выпускники МГУ, которых связывали общие романтические воспоминания о ТМЭФП’еI и интерес к марксизму. Так вот первым пропагандистом ильенковских идей в ТМЭФП’е был ваш покорный слуга, а орудием пропаганды - приватизированная мной из библиотеки книжка «Об идолах и идеалах». Пропаганда была настолько успешной, что через два года после разгона ТМЭФП’а и моей фактической ссылки в Тбилиси бывшие тмэфповцы предводительствуемые Женей Андрюшиным обратились к Эвальду Васильевичу с просьбой руководить философским семинаром. Э.В. Ильенков согласился, а А.Н. Леонтьев помог ему в этом, предложив психфак МГУ в качестве, как теперь бы сказали, «крыши» для этого семинара. Семинар просуществовал вплоть до смерти Эвальда Васильевича и был, если я не ошибаюсь, вторым и последним случаем, когда он получил возможность общаться с молодежью в стенах МГУ. Переехав летом 1976 года из Тбилиси в подмосковный Подольск, пополнил список участников семинара и я. Собственно все немногие мои встречи с Эвальдом Васильевичем и были связаны с нашим семинаром. Из них одна - носила особый формат. Взявшись делать на семинаре доклад о воле и сознании в философии Гегеля, я получил право на личную встречу с Э.В. Ильенковым и в назначенное время пришел к нему домой. Увы, не успел я появиться на пороге его квартиры, как раздался телефонный звонок и кто-то из его сред- Творческая мастерская экспериментальных форм пропаганды – неформальная студенческая политическая группа, возникшей весной 1971 года и разогнанная университетским идеологическим начальством (по указанию КГБ) осенью 1973 года. Подробнее см. www.tmefp.org I 174 неазиатских поклонников пригласил его в «Узбекистан»I. Так что время активного общения ограничилось получасом, который понадобился нам, чтобы дойти из Камергерского переулка до Трубной площади. Впрочем, и этого времени нам вполне хватило: ему, чтобы спросить меня о моих жизненных планах, а мне, чтобы отрапортовать нечто в том смысле, что я мечтаю поступить на философский факультет дабы во всеоружии профессионального философского образования двинуться по его стопам. В ответ на это мое признание он и бросил судьбоносную для меня реплику: « А у кого Вы там собираетесь учиться? Асмус умер, Лосев в МГУ не преподает, а больше на философском факультете никого и нет. Идите на психфак, там, пока живы все старики, царит настоящая творческая атмосфера». Летом следующего года я последовал его совету и поступил на психфак. Так одна реплика Эвальда Васильевича изменила мою судьбу. Так началось мое знакомство с одним из величайших психологов XX века – Эвальдом Васильевичем Ильенковым. 3.2. Ильенков и Выготский Здесь, правомерен вопрос: не оговорился ли я, назвав Ильенкова психологом? Тем более одним из величайших? ХХ век был, как известно, щедр на персонажей, которых было принято оценивать как «крупных психологов», но имени Ильенкова мы не найдем ни в одном психологическом словаре или энциклопедии. Да что словари, даже люди близко знавшие и почитавшие Ильенкова к психологам его не относили, хотя и признавали его заслуги перед теоретической психологией. Русский психолог это, конечно, прежде всего, Л.С. Выготский, это конечно же А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, I Тот «Узбекистан», который находится чуть поближе Средней Азии – на Неглинной улице. 175 это А.В. Запорожец, Д.Б. Эльконин и П.Я. Гальперин, это В.В. Давыдов, наконец. Тот самый Давыдов, который к 80летнему юбилею друга напишет статью «Вклад Э.В. Ильенкова в теоретическую психологию». Статья начинается словами: «Известный отечественный философ Эвальд Васильевич Ильенков (1924— 1979) многое сделал в таких дисциплинах, как диалектическая логика, история философии, эстетика. Вместе с тем в своих работах он рассматривал и некоторые фундаментальные проблемы теоретической психологии (природа идеального и сознания, воображения и мышления, личности и индивидуальности и др.), искал пути их решения, используя средства философского анализа психологического материала» (Давыдов, стр. 131). Далее Давыдов совершенно справедливо замечает, что Ильенков не только был знаком «с основными работами Л.С. Выготского», но и с ведущими отечественными психологами – учениками Л.С. Выготского, принимал участие в «психологических совещаниях и семинарах», «много внимания уделял теоретическим вопросам педагогической психологии». И, наконец, резюмирует: «главное состоит в том, что он дал глубокое логико-философское обоснование основных положений культурно-исторической теории и теории развивающего обучения Л.С. Выготского» (Там же). Все кроме вывода здесь абсолютно бесспорно. Действительно Эвальд Васильевич весьма неплохо знал работы Выготского, причем и те, которые при его жизни существовали только в рукописиI. Прежде всего рукопись «Спиноза» (“Учение об эмоциях”). Впрочем, при его дружеских отношениях с ведущими психологами-выготскианцами было бы странно обратное, если бы рукописи Выготского были бы ему неизвестны. Случалось Ильенкову упоминать Выготского и на нашем семинаре, прежде всего в контексте их общего интереса к Спинозе. Все это так. I Напомним, что Э.В.Ильенков умер в 1979, тогда как первый том собрания сочинений вышел в свет только в 1982 году. 176 Только вот вывод Давыдова о том, что Ильенков, де, подвел теоретический фундамент под культурноисторическую теорию Л.С. Выготского, не кажется нам убедительным, ибо ильенковские теоретические принципы не всегда стыкуются с тем набором идей, который известен как «культурно-историческая теория». Здесь собственно необходимо отметить две принципиальные вещи: первую, что сам набор этих идей едва ли может претендовать на статус научной теории с точки зрения того критерия научности, которого придерживался по крайне мере сам Ильенков, и вторую, что в работах Э.В. Ильенкова просто нет анализа теоретических идей Л.С. Выготского. Само имя Выготского упоминается в его текстах едва ли не единственный раз в его совместной с Л.К.Науменко статье «Три века бессмертия» и звучит оно так «Об актуальности принципов Спинозы… не раз убедительно писал выдающийся советский психолог Л. Выготский (Васильев & Науменко, стр. 72)»I. Согласитесь, что для подведения логико-философского обоснования под основные положения теории было бы не лишним эту теорию хотя бы раз публично упомянуть в своих текстах. В чем же причина подобной сдержанности? Боюсь, что прямого ответа на наш вопрос в работах самого Э.В. Ильенкова или свидетельствах людей близко его знавших мы сегодня едва ли сможем получить. Впрочем, отгадка на наш взгляд достаточно очевидна и ее нетрудно усмотреть, сопоставляя теоретические позиции Э.В. Ильенкова и Л.С. Выготского и рассматривая все это в контексте исторического времени, в котором жили и творили оба теоретика. Перечислим сначала то, что сближало двух мыслителей. I Самое любопытное, что по свидетельству Льва Константиновича Науменко и это единственное упоминание Л.С.Выготского принадлежит перу не Э.В.Ильенкова, а его соавтора. Между тем и Л.К.Науменко подтверждает , что Э.В.Ильенков весьма позитивном отзывался о Л.С.Выготском. 177 Невозможно не начать с того, что оба они хотели быть марксистами, причем марксистами не в карьерно-казенноидеологическом, а в содержательно-культурном смысле слова. Оба теоретика абсолютно едины в своей мечте о подлинно свободном, всесторонне развитом человеке и в сознании своей исторической и культурной миссии, своей исторической ответственности как носителей марксистской теоретической культуры за решение этой задачи. И это, пожалуй, самое главное, что делает их теоретическими союзниками. Едины они оба и в признании социальной, культурноисторической природы человеческой психики, в своем антинатурализме. Наконец они едины как теоретики, полагающие метод марксова «Капитала» единственно верным научным методом, позволяющим от слепого эмпиризма перейти к построению подлинно монистической теории. Отсюда и поиск так называемой абстрактной «клеточки», теоретический анализ которой только и может позволить воспроизвести в теории все конкретное богатство исследуемого предмета – в данном случае человеческой личности. Объединяет Выготского с Ильенковым и понимание психологии, не как позитивистской эмпирической науки, но как науки подлинно теоретической, науки - двумя ногами прочно стоящей на профессионально философской базе, науки - соотносящей свои теоретические понятия не с искусственно и небескорыстно сконструированной самими же психологами «практикой» психотерапевтического диванчика, но с «высокоорганизованной практикой – промышленной, воспитательной, политической, военной (Выготский, 1982, стр. 387)». В связи с последним стоит отметить еще и то, что обоих теоретиков очевидно объединяет неприятие многочисленных школ и школок «модной» идеалистической философии, в роде «философии жизни», феноменологии, эмерджентизма и т.п. Л.С. Выготский, как и Э.В. Ильенков целиком стоит, или, во всяком случае, хочет стоять на почве философской классики. В сознательном обращении к этой классике, намеренно игнорируемой позитивистски ориентированной эмпи- 178 рической психологией Вундта-Титчерена и состоял главный пафос исследований Л.С. Выготского. С его точки зрения, и в этом они с Э.В. Ильенковым безусловные союзники, историю психологии надо исчислять, по крайней мере, с Сократа, а, значит, психологическая классика началась для него не с опытов по измерению времени реакции, а с сократовских диалогов. Потому, между прочим, вошедшее нынче в моду эльконинское определение Л.С. Выготского, как неклассического психолога, представляется не просто недоразумением, но серьезной теоретической ошибкой, искажающей и выхолащивающей позицию Л.С. Выготского, по крайней мере то, что в его позиции было теоретически содержательно. Список совпадений в творчестве Л.С. Выготского и Э.В. Ильенкова можно было бы продолжать и дальше. Так, мы не упомянули поразительное почти мистическое совпадение, резонанс между двумя мыслителями – то, что они оба после своей смерти оставили неоконченную рукопись под названием «Спиноза», в которой и тот и другой так и не успели дойти до анализа теоретических идей самого Спинозы, но остановились на критике картезианства. Впрочем, именно здесь, в этом пункте от перечисления многочисленных совпадений между двумя мыслителями пора перейти, наконец, к их несовпадению. Действительно, в своей рукописи, опубликованной в 6 томе собрания сочинений под заголовком «Психология эмоций» Л.С. Выготский только обещает перейти от критики картезианства к позитивному, собственно спинозистскому видению обсуждавшихся им теоретических проблем. Но, увы, обещания своего он так и не выполняет. Рукопись обрывается буквально на полуслове, так что спинозовского решения той же психофизической проблемы по версии Л.С. Выготского мы так и не узнаем. Остается, правда, небольшая надежда, связанная с ожидаемой публикацией научных дневников Л.С. Выготского. Быть может в кратких «для себя» заметках в маленьких блокнотах, на библиотечных каталожных картах, на обороте случайных бумаг, и конечно на полях «Этики» он оставил нам хотя бы намек на то, 179 каким он видел спинозовское решение психофизической проблемы? Первая публикация двух фрагментов этих дневников одновременно и обнадежила и разочаровала. Дневники содержат ряд блестящих афоризмов, подтверждающими напряженную работу мысли Л.С. Выготского над спинозистским выходом из теоретического тупика картезианства, афоризмов, под которыми с удовольствием мог бы подписаться и Э.В. Ильенков. Вот некоторые из них: «Центр.<альная> проблема всей психологии свобода. Оживить спинозизм в марксистской психологии. От великих творений Спинозы как от далеких звезд, свет доходить через несколько столетий. Только психол.<огия> будущего сумеет реализовать идеи Спинозы (Выготский, 2006, стр. 295)». Между тем, фрагмент, посвященный собственно психофизической проблеме, не оставляет впечатления, что у Л.С. Выготского было сколько-нибудь завершенное представление о том как выбираться из картезианского тупика. Его главная позитивная мысль заключается в том, что ключ к решению загадки надо искать в отношении мышления и речи и что соответственно содержание психофизической проблемы для обладающего речью человека и бессловесного животного принципиально различно. Он пишет: « Вся психофизич.<еская> проблема, как все остальные проблемы, в зоопсихологии стоят совершенно в ином отношении друг к другу и в ином разрезе, т.е. иначе, чем в психологии человека. Из незнания этого вытекают все ошибки зоопсихологии». Л.С. Выготский предлагает решение, носящее явно артикулированный знаково-семиотический характер. Несвободная, по-существу механическая марионетка обретает, как ему кажется, свободу тем, что снимает природную детерминацию (S R отношение, механическую обусловленность реакции внешним стимулом) в акте опосредования культурным знаком – в общем случае словом. При этом слово одно- 180 значно толкуется им как конвенциональный, условный знак. (Смотри, например, «Орудие и знак в развитии ребенка»). Оттого, бессловесное животное и выпадает у него из его схемы преодоления психофизического дуализма. Выготский обещает для зоопсихологии какое-то особое решение, но так и не сообщает его нам. Мало сказать, что Э.В. Ильенков в этом пункте не совпадает с Л.С. Выготским, он расходится с ним самым радикальным, самым решительным образом. Попытка семиотического решения психофизической проблемы не просто неприемлема для Э.В. Ильенкова, она противоположна его основным теоретическим принципам как марксиста и спинозиста. Впрочем, он столь же противоречит и базовым теоретическим принципам самого Л.С. Выготского. Противоречит, разумеется, не своей нестыковкой с некими «идеологическими принципами» марксизма, а нестыковкой с элементарной логикой, с элементарной научностью. Не поленимся напомнить, что для Л.С. Выготского «дело должно обстоять так: наша наука в такой мере будет становиться марксистской, в какой мере она будет становиться истинной, научной; и именно над превращением ее в истинную, а не над согласованием ее с теорией Маркса мы будем работать» (Выготский, Истоический смысл психологического кризиса, 1982). Сегодня нам, читающим тексты Л.С. Выготского с высоты ильенковской «Диалектической логики» совершенно очевидно, что никакие знаки неспособны заткнуть пропасть между двумя картезианскими субстанциями, неспособны не по нашему антисемиотическому капризу, но по существу дела. Напомним, что впервые знак появляется у Л.С. Выготского, для того, чтобы с его помощью разрушить механический детерминизм S→R отношения, на котором стояла и стоит практически вся биология и физиологияI. Разрушить же этот детерминизм Л.С. Выготскому необходимо для того, чтобы дать субъекту шанс на обретение свободы I Вся, за исключением Н.А.Бернштейна. 181 реакцииI. Понятно, что если бы механическая стимул-реактивная марионетка была самосознающим субъектом, то она должна была бы сильно переживать, что у неё нет «свободы реакции», что она вынуждена подчиняться чужой воле – воле отвратительных как власть рук кукловода. И тогда она могла бы использовать некий придуманный ею самой тайный знак, как напоминание о том, что помимо начальственных стимулов есть и высшее, духовное предназначение её как субъекта, и, созерцая этот знак, восстать против власти с ее жалкими в свете её высокой духовности стимулами. Увы, весь этот поэтический бред основывается на совершенно нереальной посылке, что механическая стимулреактивная марионетка может быть субъектом, что «…человек использует естественные свойства своей мозговой ткани и овладевает происходящими в ней процессами (Выготский, 1982, стр. 105)». Здесь очевидная логическая ошибка. Если «человек» представляет собой нечто сверх происходящих в его мозгу и теле процессов, то он, быть может, и способен так или иначе овладеть происходящими в нем процессами, но тогда мы благополучно возвращаемся к I Мы говорим «свободы реакции», ибо в пределах SR отношения, а Л.С.Выготский, как, впрочем и А.Н.Леонтьев, на само стимул-реактивное отношение реально не покушается, ни о какой иной свободе говорить не приходится. Само понятие свободы как таковой соотносимо только с субъектом, тогда как в SR механизме субъекта нет в принципе. В этой же связи заметим, что, согласно Спинозе, никакого свободного реагирования нет и быть не может. Как природные, телесные существа мы не можем выскочить из жестких рамок природного детерминизма. Иллюзий на этот счет мы подобно ребенку или пьяному питать можем сколько угодно, а освободиться из объятий матушки природы нам не дано даже посмертно. Соответственно свобода понимается Спинозой не как освобождение от телесной детерминации, не как «свобода реакции», а принципиально иначе, как свобода активного предметного действия. 182 классическому картезианству, а значит и к трудностям, которые выявил своим анализам Рене Декарт. Тогда, чтобы ответить на вопрос как бестелесно-духовная сущность человека может «овладеть» телесными процессами и что-то в них изменять, нам придется измыслить второе издание телекинетически шевелящейся «шишковидной железы», что-то вроде проживающего в синаптической щели «демона Экклза»I. Напротив, если природа человека вполне телесна, в чем нет ничего невозможного, ибо согласно любимой Л.С. Выготским мысли Б.Спинозы «...того, к чему способно тело, до сих пор никто еще не определил... (Спиноза, стр. 458)», то «человек», согласно приведенному нами положению Л.С. Выготского, и есть эти самые «мозговые процессы», а значит овладеть ими ему принципиально не дано по той простой причине, что он нацело с ними совпадает. Тогда в лучшем случае одни мозговые процессы овладеют другими мозговыми процессами, один S R детерминизм подчинит себе другой S R детерминизм, что, как нетрудно понять, от самого по себе S R детерминизма эмансипировать не может, ни к какой «свободе реакции» не приведет. Все сказанное выше лежит буквально на поверхности и не могло не быть очевидным Э.В. Ильенкову. Спрашивается, почему же он не высказался по этому поводу? Да в том то и дело, что высказывался и высказывался более чем определенно. Другое дело, что высказывался он на эту тему судя по всему не после, а до прочтения работ Л.С. Выготского, а, следовательно, и безотносительно к ним. Причем высказался теоретически настолько исчерпывающим образом, что вряд ли считал необходимым добавлять к сказанному что-либо. Не говоря уже о том, что публичное критическое высказывание в адрес Л.С. Выготского было в I Как известно, лауреат нобелевской премии Джон Экклз силой своего могучего воображения поместил человеческую душу в синаптическую щель, поручив ей задачу, сходную с задачей «демона Максвелла» - пропускать или блокировать проходящий через синаптический контакт нервный импульс. 183 это время решительно опасным для дела. Вспомним, какова была ситуация с наследием Л.С. Выготского в шестидесятые – семидесятые годы прошлого века. После того, как в середине пятидесятых после многолетнего запрета А.Н. Леонтьеву удалось «пробить» публикацию его работ, само имя Выготского упоминалось его учениками исключительно комплиментарно. Это не значит, что они во всем с ним соглашались, но публичное обсуждение каких бы то ни было разногласий с Учителем считалось «несвоевременным». И в такой осторожности был определенный и очевидный для современников резон. Л.С. Выготский, хотя и «реабилитированный», оставался фигурой для идеологического начальства неудобной, неудобной прежде всего своим по их мнению неуместно искренним марксизмом. В том то и дело, что самыми неприятными для властей фигурами в советские годы были не немарксистские мыслители – последние обычно четко соблюдали правила игры – не высовываться со своими подлинными теоретическими симпатиями, а выступать «как бы» с критикой последнихI, тогда как крайне немногочисленные мыслители-марксисты в принятые правила не вписывалисьII. Они «не понимали», что с точки зрения власти марксизм не философия или культура, к которой может быть причастен любой, давший себе труда перечитать и осмыслить тома Маркса, но идеологический символ, знак, пользование которым есть исключительная монополия власти. А незаконное пользование атрибутами власти есть против этой власти серьезное преступление. В лучшем случае опасное юродство. Большинство, за редчайшим исключением, к которому в первую очередь относятся Л.С. Выготский, и Э.В. Ильенков, эти правила игры понимали и им подчинялись - деловито цитировали И.П. Павлова, очередные установочные докуI Смотри бесчисленные публикации советских «специалистов» по критике-апологетике «буржуазной» философии и науки. II Сказанное напрямую относится к обоим героям настоящей главы. 184 менты партии и правительства, скромно воздерживаясь от претензий на создание какой-то особой марксистской психологии, «критиковали» западную буржуазную науку и… не имели слишком больших проблем с властью. Напротив, и сам Л.С. Выготский, и его ученики со своей марксистской психологией были вынуждены постоянно оправдываться перед начальством в том, что идеологически они властям не враждебны. Власти выслушивали их ритуальныеI заявления о лояльности марксизму и… запрещали проведение конференции, посвященной Л.С. Выготскому, прозрачно намекая, что за ее организацией стоит мировая сионистская закулисаII. Понятно, что в этой ситуации любая публичная полемика с учителем-марксистом была бы немедленно использована его противниками как явка с повинной, как чистосердечное признание в тайной антимарксистской природе его теории с вытекающими отсюда практическими и организационными выводами. Поэтому ученики Л.С. Выготского благоразумно предпочитали критически обсуждать его теорию за плотно закрытыми дверями своих квартир. Поэтому и Э.В. Ильенков не считал возможным публичную полемику со своим коллегой. Разумеется, от такого умолчания страдала наука, ибо не кто иной как Э.В. Ильенков всегда подчеркивал, что развитие теоретической мысли возможно только в открытой полемике, в столкновении противоположных взглядов, в преодолении противоречий в теоретической культуре. В этой вынужденной сдержанности - корень и серьезных проблем с преемственностью в школе Л.С. Выготского. Прямые ученики, среди которых были исследователи мирового класса, у Л.С. Выготского были в изобилии, а вот с третьим поколениI Говоря о ритуальности подобных заявлений, мы, разумеется, имеем в виду не основателя диалектической психологии, а его учеников. II Упомянутый «аргумент» не наша гипербола, но подлинный исторический факт. 185 ем учеников вышла некоторая заминкаI, ибо научная школа жива, пока она критична к самой себе. Как только на смену критическому анализу приходит апологетика, пусть и вынужденная обстоятельствами, школа обречена на смерть. Вернемся, однако, к героям нашей главы. Оба мыслителя остро сознавали, что ключ к новой, подлинно научной психологии лежит в рациональном преодолении пропитавшего всю психологию психофизического дуализма, что до тех пор, пока этот дуализм не будет снят, психология будет обречена оставаться сферой магически-знахарской практики, а не областью, в которой господствует рациональная научная теория и основанная на ней революционная практикаII. Но в решении этой проблемы Л.С. Выготский и Э.В. Ильенков идут разными путями. Первый, как мы уже говорили, предлагает знаково-семиотическое «решение» I Необходимо пояснить, что мы вовсе не имеем в виду, что в современной российской психологии нет ярких фигур, таковые – в ней безусловно есть, но только и исключительно то обстоятельство, что все эти фигуры на наш взгляд блещут за пределами собственно выготскианства. Одни пытаются сочинить гибрид из материалиста и атеиста Л.С.Выготского и христианства, другие скрещивают его материализм и диалектику с различными клонами постмодернизма, третьи предлагают, не обращая внимания на прямые высказывания самого Л.С.Выготского, развернуть его теоретический подход от марксизма к картезианству и кантианству и т.д. II Определение практики как революционной, конечно же не дань «идеологии», но констатация объективной реальности. Если сущность человека есть совокупность, узел общественных отношений, то серьезные перемены в его психике возможны только в результате намеренной перестройки этой системы отношений самим человеком. Поэтому новая психология, как наука отражающая этот процесс, и может родиться не на психотерапевтическом диванчике, но в борьбе за утверждение того, что сегодня называют «гражданским обществом», в борьбе со всеми отчужденными силами старого мира, в борьбе за подлинную, то есть снимающую самое себя демократию. 186 психофизической проблемы, а значит помимо своего желания объективно идет в этом вопросе в противоположном от Спинозы направлении, - второй, напротив, идет именно к Спинозе. В «Диалектической логике» Э.В. Ильенков артикулирует свое принципиально новое прочтение Спинозы и, отталкиваясь от него, предлагает подлинно революционный выход из тупика психофизической проблемы. Выход этот строится на понятии «мыслящего тела» - того самого тела, возможности которого, «до сих пор никто еще не определил... (Спиноза, стр. 458)», тела, чье телесное действие в соответствии с универсальными формами предметного мира и есть мышление как таковое. Впрочем, в начале прошлого века, когда жил и творил Л.С. Выготский природа человеческого тела ассоциировалась не с ильенковско-спинозовской идеей мыслящего тела, но с безраздельно господствовавшим в физиологии и биологии павловским представлением о рефлекторной стимулреактивной машинеI. Во второй половине века усилиями великого русского физиолога Н.А. Бернштейна, ситуация начала меняться, но каждый шаг в этом направлении стоил еще огромного мужества и огромных усилий. Значительный вклад в преодоление стимул-реактивной парадигмы, исчерпавшей к этому времени свой эвристический потенциал, и ставшей препятствием на пути развития научной мысли принадлежит Э.В. Ильенкову. I К сожалению, объем статьи не позволяет остановиться на забавной легенде, придуманной кажется М.Ярошевским, которая заключается в том, что стимул-реактивное отношение, реализуемое в виде механического автомата с шестеренками и есть собственно механическое отношение, тогда как то же стимулреактивное отношение, реализованное биологическим субстратом, механическим де не является. 187 3.3. Ильенков и Павлов Сегодня, когда популярность Л.С. Выготского за рубежом достаточно высока, трудно поверить, что еще совсем недавно с русской (советской) психологией у зарубежных исследователей ассоциировалось исключительно имя Ивана Петровича ПавловаI. И действительно, интеллектуальная история России неотделима от этого имени, в хорошем и дурном. Вне всякого сомнения, это был один из крупнейших российских ученых минувшего века, ученый с подлинно мировым именем – достаточно сказать, что имя Павлова стоит первым в списке российских обладателей Нобелевской премии. Международный авторитет этого ученого был настолько велик, что даже Сталин был вынужден терпеть беспрецедентно смелые по тем временам высказывания И.П. Павлова о советских порядках. Впрочем, за вынужденную обстоятельствами нестерпимую для него толерантность Сталин изощренно отомстил великому ученому посмертно, организовав в 1950 году так называемую "Павловскую сессию" двух академий и сделав тем самым имя великого физиолога своего рода символом своего режима. «Историческая сессия» была погромом не только для физиологической науки, но и для психологии. После постановления ЦК ВКПб «О педологических извращениях в сиI Надо сказать, что и сегодня эта точка зрения не потеряла актуальности. В 2006 году автору настоящих строк довелось разговорится в университетской столовой с двумя русскими студентками факультета биологии. Дело происходило в Калифорнийского Университете Сан-Диего, в 100 метрах от лаборатории Майкла Коула - признанного лидера международной ветви современного выготскианства. Каково же было мое изумление, когда я узнал от моих юных собеседниц, что в курсе психологии их учат тому, что крупнейшей и едва ли не единственной фигурой в русской психологии является И.П.Павлов. 188 стеме наркомпросов» она стала вторым гвоздем, забитым властями в гроб отечественной психологии. Отныне немногочисленным советским психологам не только запрещалось опираться на работы Л.С. Выготского – человека сделавшего смелый первый шаг к созданию новой, марксистской психологии, но всей советской психологической науке отныне предписывалось «органически освоить учение Павлова о высшей нервной деятельности как свой естественнонаучный фундамент (Теплов, стр. 140-147)». Э.В. Ильенков был современником названного события – в 1950 году он аспирант МГУ, на кафедре истории марксистско-ленинской философии. Несложно предположить, что на этой кафедре, как, впрочем, и на всех прочих, обсуждение «руководящих указаний» этой сессии едва ли было обойдено неусыпным партийно-идеологическим вниманием. След этих обсуждений мы легко найдем в позднейших работах Э.В. Ильенкова. Надо сказать, что сама неординарная личность И.П. Павлова и при его жизни, и после его смерти редко кого оставляла равнодушным. Его идеи либо горячо принимали, либо не менее горячо отвергали. Но в советские годы, по понятным причинам, мало кто отваживался публично оспаривать официально признанного, более того, канонизированного властями теоретика. В период от «Павловской сессии» и вплоть до смерти Сталина это было просто смертельно опасно (пример Н.И.Вавилова, да и не его одного, был достаточно близок, чтобы на этот счет могли существовать какиелибо иллюзии). В годы хрущевской «оттепели» и брежневского «застоя» риск был, конечно, уже не столь велик, но инерция страха надежно удерживала возможных критиков от неосторожного шага. Особенно это было характерно для психологов. Возможно то обстоятельство, что гонения на 189 них начались еще в 30-е годы, сделало психологов особенно аккуратными по отношению к господствующей идеологии. Даже сегодня в текстах старшего поколения психологов можно встретить отголоски тех времен в виде ритуальных реверансов павловскому учению о первой и второй «сигнальной системе». Впрочем, ритуальных ли? Так или иначе, но среди советских психологов - философ Э.В. Ильенков – был едва ли не единственным, кто еще в советские годы дерзнул публично не соглашаться с теоретическими идеями И.П. Павлова. (Вторым психологом, также осмелившимся на критику И.П. Павлова был физиолог Н.А. Бернштейн, но о нем и об отношении его идей к идеям Э.В. Ильенкова речь впереди). Характерен случай, рассказанный автору Яковом Халимовым, который был свидетелем телефонного разговора между Э.В. Ильенковым и А.Н. Леонтьевым. Яков, будучи в гостях у Эвальда Васильевича, слышал понятное дело только реплики хозяина дома, но и из этих реплик и из последующего объяснений Э.В. Ильенкова следовало, что А.Н. Леонтьев довольно нервно предостерегал его от публикации критики в адрес В.П.Павлова как «несвоевременной», тогда как Э.В. Ильенков настаивал на том, что в интересах науки давно пора расставить все точки над i. Дело происходило в конце семидесятых, советским властям по большому счету было уже не до И.П. Павлова и характерная осторожная позиция А.Н. Леонтьева скорее всего была обусловлена глубоко засевшем в сознании советских людей страхом. Сегодня, понятное дело, все советские страхи позади и мы, «смело» интерпретируем стимул-реактивную парадигму И.П. Павлова, как отражение тоталитарной природы советского режима, относившегося к человеку как к бессловесному предмету кремлевской политтехнологии. И действительно, чем же является в представлении И.П. Павлова человек, как не механической куклой, управляемой системой природных и социальных приводных ремней – стимулов? Разве не идеально он вписывается в систему сталинских представлений об управлении агрегатом-страной и винтиками-людьми 190 посредством завинчивания последних до нужной ему как социальному инженеру-механику (политтехнологу) кондиций? Разумеется, вписывается. Но в таком случае нисколько не хуже в подобный ассоциативный ряд вписывается и физиология Клода Бернара, и американский бихевиоризм, которые трудно заподозрить в каких-либо порочащих связях с Иосифом Джугашвили. И главное, что содержательно объясняют нам эти ассоциации? Тот несомненный факт, что в понимании природы человека едва ли не вся современная культура стоит на примитивно механистической ступени, гармонически дополняемой средневеково-наивными представлениями о вполне бестелесной «душе», магически связанной с механическим телом? Не более того. Между тем, задача теоретической критики заключается не в одной констатации очевидных исторических фактов, но, прежде всего, в их содержательном анализе, в анализе позволяющем увидеть не только очевидные всем факты, но и куда менее очевидные перспективы из этих фактов произрастающие, увидеть не только исторические тупики, но и варианты выхода из них. Анализ Э.В. Ильенкова именно таков. Он нагляднейшим образом демонстрирует, что перемещаясь между полюсами абстрактной картезианской альтернативы: механическое, протяженное тело – бестелесная душа, мы ни на шаг не удаляемся от тупиковой картезианской логики как таковой. В этом смысле мишенью ильенковской критики становится не только очевидный павловский абстрактный механицизм, но являющийся его оборотной стороной и нисколько не менее вопиющий абстрактный спиритуализм его сегодняшних критиков. Иначе говоря, анализ Э.В. Ильенкова, как всякий серьезный анализ, не скользит по поверхности, а идет вглубь существа дела, является не актуальной политической аллюзией, но теоретическим анализом, актуальность которого выходит далеко за рамки того времени, когда он был совершен. Так, не случайно в работе «Диалектика и мировоззрение» Э.В. Ильенков отмечает, что И.П. Павлов, провозгла- 191 шенный властями классиком естественнонаучного, материалистического подхода посещал церковьI. Казалось бы, какое ему было дело до религиозных взглядов великого ученого, умершего пол века тому назад? Да в том то и дело, что для Э.В. Ильенкова, как для любого серьезного теоретика, сфера его профессиональнотеоретических поисков не была отделена китайской стеной от сферы нравственно практической, для него, как для таких его любимых героев как Спиноза и Маркс, теоретическая позиция непосредственно совпадала с позицией нравственной. Вот и к И.П. Павлову он подходит с той же меркой. Указывая на исторически курьезный факт в биографии последнего Э.В. Ильенков резонно предполагает, что подобное поведение не может не иметь под собой оснований в самой теоретической позиции великого физиолога. И, действительно, Иван Петрович более чем последователен в своих картезианских убеждениях. Если тело животного и человека – всего лишь бессмысленный механизм, то объяснить очевидную, хотя, возможно, и отрицаемую на словах осмысленность поведения того и другого, его очевидную несводимость к игре абстрактного случая, к слепым пробам и ошибкам, невозможно, не апеллируя к некоторому бестелесному принципу, к чему-то вроде vis viva или души. На худой конец к так называемому «рефлексу свободы» или к целевой детерминации. Разумеется, все это не имеет никакого отношения ни к «естественнонаучному», ни к какомунибудь еще материализму, а значит легко уживается с идеей бога, как в дуалистическойII философии Декарта, так и в соI Памятуя бессмертный фильм Леонида Гайдая, я чуть было не написал… синагогу. II Разумеется, мы имеем в виду действительный философский дуализм, а не похожее на него ругательное словцо, которым модно сегодня бранить любую категориальную парность. Скажем, есть «бытие» и есть «сознание» и есть труднейшая проблема их отношения, проблема над которой бились величайшие умы в культурной истории человечества. Обзываем эту пробле- 192 знании его запоздалых адептов. Здесь, как и в других случаях, Э.В. Ильенков прибегает к своему излюбленному методу, позволяющему обнажить, сделать кричаще очевидными скрытые для поверхностного наблюдателя факты, посредством редукции критикуемой современной теории к ее классическому образцу. Так в дискуссии физиологов павловской школы и некоторых из ее отчаянных оппонентов он резонно разглядел перекличку со спором трехсотлетней давности между Декартом и Спинозой. Он писал: «Анализ воззрений в современной физиологии высшей нервной деятельности, а особенно кибернетизирующих физиологов мозга, довольно отчетливо показывает, что мышление в этой области, ориентирующее и эксперименты, и подбор фактов, упирается в ту же самую проблему, которую вынужден был решать Спиноза в споре с Декартом, и что в массе своей физиологи не находят выхода из трудностей так называемой «психофизиологической проблемы» именно потому, что до сих пор не могут вырваться из тисков картезианского дуализма, не могут увидеть тот путь, который Спиноза увидел и очертил предельно ясно. Правда, картезианский дуализм имеет хождение среди них не в его первозданном виде, а в той редакции, которую ему придало неокантианство, с одной стороны, и И.П. Павлов – с другой. Тот самый Павлов, который поставил в саду своего института бюст Декарта, и ни разу не упомянул добрым словом Спинозу (Ильенков, 1997, стр. 171)». Возврат к картезианскому дуализму в его классическом, «первозданном виде», позволяет Э.В. Ильенкову одновременно убить двух зайцев: во-первых, вычленить подлинную проблему в ее всеобщем теоретическом виде, проблему чаще всего скрытую под эклектическими напластованиями эмпиристской науки, и, во-вторых, после выполнения этой задачи, представив проблему как логическое противоречие в сому плодом «дуалистического» подхода, презрительно фыркаем и благополучно опускаем исследование с теоретического уровня на уровень самодовольного здравого смысла. 193 ставе классической теоретической культуры, проложить путь к ее продуктивному разрешению. Между тем, ильенковская констатация, мягко говоря, не вполне адекватного понимания психофизической проблемы павловской физиологией, предпочитающей иметь дело не с трудной и непонятной психофизической проблемой, а с доступной, хотя и бессмысленной проблемой «психофизиологичекой», остается более чем актуальной и сегодня. Вот пример раздела озаглавленного «Психофизическая проблема» в современном вузовском учебнике по психофизиологии. В виду его типичности, не поленимся привести все, что у авторов есть сказать о психофизической проблеме целиком, благо все это умещается в четыре предложения. «Как подчеркивает известный отечественный историк психологии М.Г. Ярошевский (1996), Декарт, Лейбниц и другие философы анализировали в основном психофизическую проблему. При решении психофизической проблемы речь шла о включении души (сознания, мышления) в общую механику мироздания, о ее связи с Богом. Иными словами для философов, решающих эту проблему важно было собственно место психического (сознания, мышления) в целостной картине мира. Таким образом, психофизическая проблема, связывая индивидуальное сознание с общим контекстом его существования, имеет, прежде всего, философский характер (Марютина & Ермолаев, стр. 10)». Понятно, что для психологов и тем более для психофизиологов гораздо интересней «остро современная» (восходящая аж к ХVIII веку) трактовка оной, как проблемы «о соотношении между психическими и нервными процессами в конкретном организме (теле) (Марютина & Ермолаев, стр. 11)». Далее авторы поясняют, что существует три принципиальных решения этой последней - психофизический параллелизм, которого по их мнению якобы придерживался сам Р.ДекартI, психофизиологическая идентичность и психофиI «Декарт, четко разделив тело и душу человека, впервые поста- 194 зиологическое взаимодействие. Второй принцип они сурово осуждают как вариант крайнего физиологического редукционизма, а о третьем принципе говорят, что он «допускает определенную степень их (психического и физиологического – А.С.) взаимодействия и взаимовлияния (Марютина & Ермолаев, стр. 11)». Оно и понятно, если таковое взаимодействие невозможно, то что прикажете изучать на кафедрах психофизиологии? Заодно, последняя формулировка делает понятным, почему Декарту приписали параллелизм. Иначе пришлось бы расписаться в собственном картезианстве, тогда как в современной академической науке это не модно. Декарта (его же не прейдеши) нынче стало хорошим тоном бранить, сочинять о его «ошибках» монографииI, решительно высмеивать так называемый «картезианский театр»II. Этот общий антикартезианский и антидуалистический пафос можно было бы только приветствовать, ежели бы его сторонники предлагали двигаться от Декарта вперед, а не назад. Что же мы сами вслед за Э.В. Ильенковым с его классическим пониманием психофизической проблемы можем сказать о взаимодействии физиологических процессов с процессами психическими? А ничего! Ибо нечему тут взаимодействовать, и все тут. Психика не существует отдельно, в абстракции от живого организма животного и человека, а значит и в абстракции от физиологии последних. А потому и «взаимодействовать» они могут не более, чем «круглость» и «треугольность» в реальном телесном конусе, или «фасность» и «профильность» вил проблему их соотношения и дал первый вариант ее решения, получившей название психофизического параллелизма.» Там же. I См. например: Descartes’ error, Antonio Damasio, Vintage books, London 2006. II Метафору (разумеется не понятие, с понятиями в современной науке – дефицит) «картезианского театра» ввел в научный оборот американский философ Дениэл Дэннет. 195 в человеческом лице». На это могут резонно возразить, что точно так же бессмысленно искать отношение между психическим образом и физическим способом действия субъекта в предметном мире. Оно, конечно, так… Да не совсем. Классическая психофизическая проблема, конечно так же не имеет решения, как и проблема психофизиологическая, если в ее анализе не идти дальше лежащих на поверхности метафор, а вот если от метафор перейти к собственно теоретическому анализу, то обнаружится, что из психофизической проблемы вытекает спинозизм (как ее содержательное отрицание), а из «психофизиологической проблемы» вытекает всего лишь возможность создать дополнительную кафедру (кафедру психофизиологии) и занять в ней профессорское место. Первая, толкующая об отношении психического образа и образа действия субъекта этого образа в предметном мире, ставит реальную задачу, родственную той, которая возникла в эволюции, когда последняя, породила существ, жизнь которых была тождественна их активному перемещению в предметном мире, его деятельной ориентации в нем. Вот реальная проблема, ответ на которую сначала в истории эволюции нашла породившая жизнь Природа, а затем общетеоретически угадал Спиноза. Эмпирически очевидно, что успехом нашего действования в этом мире, которое нисколько не напоминает бессмысленную череду проб и ошибок, мы, как существа наделенные психикой, обязаны наличию своеобразной карты, картинки внешнего мира, его психического образа. При этом нам понятно, что сам мир и его психический образ это не одно и то же. Достаточно слегка нажать пальцем на собственный глаз, чтобы увидеть, как картина мира искривляется и раздваивается. Мы, разумеется, «догадывается», и тому порукой опыт присутствующих здесь и сейчас других людей, что сам по себе мир по мановению нашего пальца ни искривлению, ни удвоению не подвержен. Что же до нашей склонности доверять опыту окружающих, то наша доверчивость основана на 196 том, что нас объединяет с другими людьми не только опыт совместного созерцания и говорения, но и совместный практический опыт, который был бы решительно невозможен, если бы мы не имели сходные и практически верные образы предметов и обстоятельств нашей общей практической деятельности. Так, если один из дуэлянтов основывается на адекватном психическом образе своей шпаги, тогда как его противник на искаженном, иллюзорном образе того же клинка, то очень легко предсказать, чем закончится их дуэль. Итак, психофизическая проблема встает перед исследователем тогда, когда он пытается осмыслить реальную трудность, а, именно, как воображаемый психический образ, эта невесть в каком пространстве существующая виртуальная картинка, может не все в том же воображении, а реально опосредовать активность животного и человека в чувственно-предметном мире. Потому размышление над этой реальной проблемой и может привести нас к некоторой реальный, хотя и непростой истине. Истине, заключающейся в том, что единственно возможным выходом из картезианского тупика является идея Спинозы о психофизическом тождестве, как тождестве противоположностей. Образ потому не приходится соотносить с реальным чувственным предметом, потому что он изначально развернут в чувственном пространстве как образ действия мыслящего, то есть адекватно своему предмету действующего, тела. Образ предмета не отделен от самого предмета и не существует в нейрофизиологическом пространстве мозга или в виртуальном феноменологическом пространстве «воображения». Образ существует в пространстве вполне реальном. Для тактильного или гаптического образа это непосредственно очевидно, для образа, который субъект строит с помощью дистантных органов чувств, это было продемонстрировано в ходе многочисленных исследований «перцептивных действий» А.Н. Леонтьевым и А.В.ЗапорожцемI. I Так, у испытуемого, решающего казалось бы чисто теоретическую задачу – зрительно оценить расстояние до находящихся на 197 Напротив, теоретически и экспериментально «исследуя», как психический образ «взаимодействует» с бегущими по нерву биотоками, и как он, не затрачивая энергии, ибо откуда у образа энергияI, может изменить направление или величину этого биотока, мы занимаемся теоретической и экспериментальной магией в самом буквальном и точном смысле этого слова. При этом, у нас нет ровным счетом никаких оснований снисходительно-свысока пересказывать декартовский сюжет с телекинетически шевелящейся шишковидной железой, так как наша собственная логика по существу дела не только не опережает трехсотлетнюю логику Декарта, но скорее исторически уступает ей. В отличие от нас, Декарт, во-первых, чувствовал слабость своей логики в сюжете с шишковидной железой, и во-вторых, никогда не стал бы соотносить субъективный образ не с осмысленно целостным действием организма, будь то «действие по форме предмета», или человеческая речь, а с произвольным осколком или проекцией этой деятельности в какую-то случайную часть нашего организма. Да, психика и мышление сколько-нибудь развитого организма едва ли осуществима без протекающих в нем нейрофизиологических процессов. Но, психика также мало осуществима и без мышечных процессов, и без нормального функционирования сердца и сосудов, печени, почек, кишечника, желез внутренней секреции и т.п. Тогда уж придется изучать не только как психика взаимодействует с процессами в нервах, но и как она непосредственно взаимодействует с перистальтикой в кишечнике. И право, последний пример различном расстоянии предметов, кроме активности зрительной системы, регистрируется внешне незаметная мышечная активность ног. I Разумеется мы говорим о банальной физической энергии, которая необходима, чтобы воздействовать на банальный биохимический процесс в нервной ткани, а не о специфической, исходящей от особо выдающихся личностей ментальной «энергетике». 198 будет иметь куда больше смысла, ибо кишечник осуществляет, хотя и примитивную, но действительно предметную функцию в организме животного, а значит деятельность кишечника реально соотносится с некоторым предметным образом. Чего никак не скажешь о деятельности абстрактной нервной системы, не говоря уже о ее произвольном фрагменте. Невольно на ум приходит ильенковский образ ног и ходьбы из «Диалектической логики». Ноги не могут взаимодействовать с ходьбой, ибо ходьба есть не что иное, как те же ноги, взятые в момент реализации ими своей специфической функции - ходьбы. Ноги, если, конечно это не ноги паралитика, и есть ходьба, в абстракции от ходьбы они перестают быть ногами и становятся бесполезными отростками на теле живого существа. Это нетрудно понять, даже не очень искушенному в философии человеку. Но тогда еще более должно быть очевидно то, что вовсе бессмысленна попытка соотносить с ходьбой не ноги (строго говоря даже не ноги, а испытывающий потребность в локомоции целый организм), а, скажем, коленку, или того пуще, кружевную подвязочку на ногеI. Человек, по крайней мере, современный человек, ходит обычно в обуви. Обувь, как правило, имеет шнурки. Следовательно, эти самые шнурки находятся в некотором эмпирическом отношении к ходьбе. Попробуйте походить в башмаках с развязавшимися и болтающимися по земле шнурками и вы на опыте убедитесь, что ваша ходьбы реально связана с вашими шнурками. Или взять подростка, для которого «право» шнуровать его тяжелые башмаки шнурками особого цвета есть страстно им желаемое признание дворовой кампанией за равного, полноценного хулигана. Наверняка, опосредовано, через самосознание нашего героя эта цветовая дифференциация шнурков делает его походку специфически более выразительной. Иначе говоря, цвет шнурков определяет ходьбу. Основываясь на этих несомненных утверждениях можно начать глубокомысленное и имеющее отличную диссертационную перспективу исследование о взаимодействии шнурков и ходьбы и даже учредить каI 199 Нейрофизиологические процессы, разумеется при том условии, что это нейрофизиологические процессы здорового организма, вообще несубстанциальны, это значит, что они не несут в себе никакой собственной логики своего функционирования. Какую команду выдаст мозг в ответ на некоторое внешнее воздействие, зависит не от мозга, а от предметной задачи, стоящей перед организмом в целом. Чем меньше мозг привнесет в решение задачи «от себя», тем лучше для организма. При этом организму глубоко безразлично какими «знаками» или «кодами» его нервная система будет кодировать то или иное «воздействие», скажем цвет травы. Ему важно не спутать эту самую траву, если она служит ему предметом питания, с чем-либо несъедобнымI, а это определяется не абстрактным цветом, но и специфическим запахом, формой, расположением в пространстве, вкусом и т.п., то есть всей совокупностью его предметных характеристик. И менее всего успешность (а значит и свобода) такой деятельности будет обусловлена способом кодировании всей этой чисто технической информации нервной системой. Между тем, сегодня идея знаковости обсуждается в психологииII, как едва ли не универсальная отмычка ко всем ее теоретическим проблемам, в том числе к проблеме психофизической. Более того, отношение к семиотике как теоретическому методу объявляется едва ли не критерием подлинно современной научности и благонадежности. Так популярна идея, что труды Л.С. Выготского потому де изымафедру для изучения соответствующих сюжетов. I В этом смысле психологически абсолютно бессмысленно толковать о том, видят ли собаки и кошки мир в цвете или их зрение неспособно воспринимать цвета. Со всей ответственностью заявляем, что и собаки, и кошки и все прочие живые твари видят, вообще воспринимают мир предметно и абстрактных цветов они не воспринимают в принципе. Воспринимать абстрактные цвета может только человек, да и то, только в той степени, в какой это ему необходимо для того, чтобы по-человечески жить. II Во всяком случае - в психологии выготскианской. 200 ли из библиотек и уничтожали, что он придерживался прогрессивной семиотической методологии, тогда как А.Н. Леонтьев, напротив, как автор деятельностного подхода, был особенно близок советской тоталитарной власти. Самое забавное, при этом, что И.П. Павлова в тех же кругах обычно не пользуется большой популярностью. Адепты семиотического понимания культурно-историчности упускают при этом то очевидное обстоятельство, что как теоретик И.П.Палов стоял как раз на стопроцентно семиотической позиции, а значит и многочисленные ссылки увлекшегося идеей знака Л.С. Выготского на И.П. Павлова, вовсе не дань идеологииI, но отражение его принципиальной позиции. 3.4. Ильенков и Бернштейн Здесь, однако, нам пора перейти к анализу теоретической позиции другого великого физиолога пошлого века – Николая Александровича Бернштейна. Скажем сразу, что нам ничего не известно о том был ли Э.В. Ильенков знаком с его работами, но обсуждая психологические идеи Э.В. Ильенкова нельзя не упомянуть имя Н.А. Бернштейна. Почему – будет понятно из дальнейшего. Начнем с того, что Н.А. Бернштейн как и Э.В. Ильенков – не картезианец, а спинозист, что само по себе для физиолога в ХХ веке явление едва ли не уникальное. Отсюда понятно их общее неприятие теоретических позиций И.П. Павлова. Но оба теоретика едины не только в своем критическом отношении к стимул-реактивной павловской теории, но и в своем видении того – где искать выход из специфических картезианских тупиков последней. И тот и другой едины в своем антисемиотическом, предметном паI Кстати, с точки зрения идеологии ссылка на И.П.Павлова в конце 20-х, начале 30-х годов еще не имела смысла, ибо сам И.П.Павлов в эти годы довольно часто подвергался идеологической критике. 201 фосе. Не случайно основной темой исследований Н.А. Бернштейна было изучение предметных движений живых существ, их движений, как сказал бы Э.В. Ильенков, «по форме предмета». Н.А. Бернштейн констатирует, что реальное предметное действие не может быть организовано на основе декартовско-павловской схемы разомкнутой рефлекторной дуги, в которой некоторое внешнее воздействие на организм, стимул или сигнал выступает в роли знака, запускающего ту или иную ответную реакцию. По этой схеме могут осуществляться только крайне примитивные действия, вроде отдергивания лапы от источника боли, мигания при раздражении роговицы и т.п., тогда как действия предметныеI, которых в составе жизнедеятельности живого существа абсолютное, подавляющее большинство, ибо и животное и человек для того чтобы жить вынуждено постоянно решать предметные двигательные задачи, для своей организации требуют не набора конвенциональных знаков-сигналов, а объективно верной информации о природе, «форме» своего предмета. «В той сигнальной (пусковой или тормозной) роли, - говорит Н.А. Бернштейн, - которая одна только и могла быть замечена при анализе рефлексов по схеме незамкнутой дуги и которая повела к обозначению всего комплекса органов восприятия в центральной нервной системе термином «сигнальная система», от афферентной функции вовсе не требуI Для не знакомых с содержательно-диалектическим понятием предметности поясним, что под оной обсуждаемые нами авторы подразумевают прежде всего характеристику активности, направленной на некоторый объективно существующий «внешний» или «внутренний» предмет, неважно дискретный, вещнооформленный, или разлитый в пространстве в качестве некоторого континуального поля, с которым субъекту живой активности должно соотносить свою активность. Так предметом живой активности может быть не только некоторая внешняя вещь, но и содержимое желудка, и световое поле. 202 ется доставления объективно верных информаций. Рефлекторная система будет работать правильно, если за каждым эффекторным ответом будет закреплен свой неизменный и безошибочно распознаваемый пусковой сигнал — код. Содержание этого кода, или шифра, может быть совершенно условным, нимало не создавая этим помех к функционированию системы, если только соблюдены два названных сейчас условия. То, что подобный индифферентизм центральной нервной системы к смысловому содержанию сигнала не является каким-то странным, чисто биологическим феноменом, а заложен в самом существе сигнально-пусковой функции, лучше всего доказывается тем, что такими же условными кодированными сигналами безукоризненно осуществляются все необходимые включения и переключения в телеуправляемых автоматах. Можно построить два совершенно одинаковых автомата (самолет-снаряд, мотокатер и т.п.) с одинаковыми моторами, рулями, схемами их радиореле и т.д. и, не внося никаких конструктивных различий, сделать при этом так, чтобы на радиокоды А, Б, В, Г первый отвечал реакциями 1, 2, 3, 4, а второй — реакциями 4,2,1,3 или как угодно иначе. Совершенно иными чертами характеризуется работа рецепторной системы при несении ею контрольнокоординационных функций по ходу решаемой двигательной задачи. Здесь степень объективной верности информации является решающей предпосылкой для успеха или неуспеха совершаемого действия (Бернштейн, стр. 375)». Иначе говоря, если движение является не механической реакцией на команду-стимул, но предметным движением, движением соотносящим субъект с некоторой объективной, предметной реальностью, то для его организации требуется не система условных сигналов, но неконвенциональная, или, по выражению Н.А. Бернштейна, объективно-верная информация. «В ходе онтогенеза каждое столкновение отдельной особи с окружающим миром, ставящее перед собой требующую решения двигательную задачу, содействует, иногда 203 очень дорогой ценой, выработке в ее нервной системе все более верного и точного объективного отражения внешнего мира как в восприятии и осмыслении побуждающей к действию ситуации, так и в проектировке и контроле над реализацией действия, адекватного этой ситуации. Каждое смысловое двигательное отправление, с одной стороны, необходимо требует не условного, кодового, а объективного, количественно и качественно верного отображения окружающего мира в мозгу. С другой стороны, оно само является активным орудием правильного познания этого окружающего мира. Успех или неуспех решения каждой активно пережитой двигательной задачи ведет к прогрессирующей шлифовке и перекрестной выверке показаний упоминавшихся выше сенсорных синтезов и их составляющих, а также к познанию через действие, проверке через практику, которая является краеугольным камнем всей диалектико-материалистической теории познания, а в разбираемом здесь случае служит своего рода биологическим контекстом к ленинской теории отражения (Бернштейн, стр. 375)». В высшей степени интересно взглянуть с ильенковской теоретической позиции на приведенные нами слова, ибо в них – рождение мысли, и мысли нерядовой. С одной стороны Н.А. Бернштейн традиционно, как и положено физиологу, толкует о том, что объективное отражение внешнего мира происходит, буквально вырабатывается в нервной системе, что окружающий мир отображается «в мозгу». Но в мозговой ткани, как он сам только что убедительно разъяснил, нет и не может быть ничего, кроме вполне условных кодов и процессов их последовательной перекодировки из одних условных кодов в другие. Одним словом в мозгу мы найдем не предметный, а знаково-семиотический процесс. Но в том то и дело, что Н.А. Бернштейн не ограничивается этой констатацией, но выдвигает формулу, которая вполне может служить «своего рода биологическим контекстом» не только к «ленинской теории отражения», но и к ильенковско-спинозовскому пониманию природы мышления – гигантскому шагу вперед в конкретизации названного обще- 204 философского принципа. Познание через действие - вот революционная формула Н.А. Бернштейна. Он приводит ее через запятую с выражением – проверка через практику, но если последнее выражение есть не что иное, как цитата из В.И. Ленина, то первое на сто процентов принадлежит самому Н.А. Берншетейну. Здесь, учитывая сегодняшние теоретикоидеологические нравы, надобно сделать одну оговорку. Н.А. Бернштейн не просто формально упоминает В.И. Ленина, дабы продемонстрировать этим идеологическую лояльность властям, но ссылается на классика содержательным образом. Между тем, как мы уже говорили выше, применительно к Л.С. Выготскому и Э.В. Ильенкову, попытка содержательно опереться на классический марксистский текст не добавляла автору идеологических очков. Напротив, она реально ставила его в исключительно опасное положение, подставляя под возможную идеологическую (=погромную) критику идеологов в штатском. Н.А. Бернштейн не мог не понимать, не чувствовать этого. И вот, прекрасно понимая все это, Н.А. Бернштейн не ограничивается упоминанием «ленинской теории отражения», но развивает свою мысль, приводя следующий фрагмент из «Материализма и эмпириокритицизма»: «Господство над природой, проявляющее себя в практике человечества, есть результат объективно верного отражения в голове человека явлений и процессов природы, есть доказательство того, что это отражение (в пределах того, что показывает нам практика) есть объективная, абсолютная, вечная истина (Ленин, стр. 198) ». Н.А. Бернштейн ссылается на В.И. Ленина, совершенно справедливо видя в нем теоретического союзника. Однако мысль самого Н.А. Бернштейна не повторяет старый марксистский тезис о роли практики в познании, но содержит принципиально новую идею. Познание через действие и верификация познания практикой – действительно близкие, хотя вовсе не совпадающие формулы. В «действии» речь очевидно идет о действии индивиду- 205 альном, тогда как практика есть очевидно социальная категория. Столь же очевидно, что общественно-историческая практика не есть нечто принципиально противостоящее и мистически возвышающееся над индивидуальными действованиями, но в конечном итоге она есть не что иное, как историческая сумма действий отдельных индивидов. Было бы забавно предположить иное, что, скажем, в индивидуальном действии металлический топор легко разрубал бы деревянное полено, а общественная практика свидетельствовала бы об обратном и исторически деревянная палка одерживала бы верх над железной наковальней. Разумеется, индивидуальное действие, индивидуальный опыт, равно как и отдельный эксперимент мало пригодны на роль философского критерия истины. Слишком много в таком индивидуальном опыте от абстрактной случайности, от субъективного произвола. Но в том то и дело, что даже будучи обобщен исторической практикой, которая успешно снимает налет случайности и субъективности с индивидуально опыта, опыт общественно-исторический остается все тем же индивидуальным опытом, но в его очищенном от всего постороннего, всеобщем виде. Очевидно, что говоря вслед за Спинозой о мышлении, как о способе действия мыслящего тела, Э.В. Ильенков и имеет в виду не единичное и случайное шевеление субъекта, хотя бы и совпадающее здесь и сейчас с геометрическим контуром противостоящей ему вещи, но сам принцип такого движения, само предметное отношение, предметное действие в его всеобщем значении. Принципиально к такому же пониманию процесса познания приближается со своей стороны, через анализ телесности, той самой телесности, возможности которой таят в себе, по мнению Спинозы, много неожиданного, физиолог, а по существу дела уже психолог, Н.А. Бернштейн. Разумеется, такое понимание психики и мышления возникло не вдруг. Не говоря уже о Спинозе, подходы к нему, порой весьма глубокие и интересные, мы можем найти в работах И.М.Сеченова и А.Н.Северцова, В.Кёлера и К.Коффки, 206 Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева. При этом надо ясно сознавать, что у всех перечисленных авторов речь может идти только о подходах и намеках; не более того. В скольконибудь теоретически завершенном виде эта мысль была сформулирована только Э.В. Ильенковым. Одно дело сказать, что практикой только проверяется соответствие нашего мышления, наших психических образов материальной реальности. (Само мышление при этом может пониматься сколь угодно спиритуалистически как некий чисто феноменальный психический процесс или, скажем, как процесс семиотический, как формальное оперирование конвенциональными знаками). Другое дело, сказать, что мышление это не что иное, как способ действия мыслящего тела, сказать, что мышление не предпосылка «умного», считающегося с природой, формой своего предмета действия, но само умное действие, конгруэнтное реальной телесной форме некоторого другого тела – предмета мышления. Н.А. Бернштейн со своей формулой познание через действие вплотную приблизился к формуле Ильенкова-Спинозы – познание действием, или познающее себя действие. Даже не дойдя полшага до идеи «мыслящего тела», Н.А. Бернштейн заложил основы нового научного направления на стыке физиологии и психологииI, фактически начав изучать физиологию предметно активного (мыслящего) тела. Э.В. Ильенков не был спекулятивным философом в беллетристически-постмодернистском стиле, он был ученым, изучающим предмет во всей его эмпирической и теоретической конкретности. Встретив А.И.Мещерякова и познакомившись с его работами со слепоглухими детьми, он был счастлив увидеть в нем единомышленника по общему делу, а в рукотворном чуде рождения сознания в слепо-глухих загорских воспитанниках – эмпирическое подтверждение своих философско-теоретических идей. Ни секунду не сомнеI Старый термин психофизиология не кажется нам приемлемым, ибо он слишком скомпрометирован пропитавшим эту дисциплину картезианским духом. 207 ваюсь, что доведись Э.В. Ильенкову познакомиться с самим Н.А. Бернштейном и его работами, он вне всякого сомнения увидел бы в нем своего ближайшего союзника. Так же, как он видел своим союзником Алексея Николаевича Леонтьева. 3.5. Ильенков и Леонтьев Не берусь судить, связывала ли Э.В. Ильенкова с А.Н. Леонтьевым дружба, как с другим крупным психологом все из той же культурно-деятельностной школы П.Я.Гальпериным, но вне всякого сомнения оба ученых относились друг к другу с большим интересом и с большим уважением. Да и вряд ли могло быть иначе, учитывая то, насколько близки были теоретические убеждения А.Н. Леонтьева и Э.В. Ильенкова. Само имя А.Н. Леонтьева упоминается Ильенковым в его текстах неоднократно, хотя и здесь он проявляет свою характерную сдержанность и не вступает с автором в какую бы то ни было содержательную полемику, что разумеется вовсе не свидетельствует о полном совпадении их позиций по всем вопросам. Вообще, в том, что касается принципа цитирования и полемики с друзьями и оппонентами, Э.В. Ильенков оставил нам довольно подробное (хотя, разумеется, и не исчерпывающее) разъяснение на этот счет в предисловии к своей докторской диссертации. «Оппоненты заметят, может быть, что в тексте диссертации маловато ссылок на других авторов, писавших на те же сюжеты, и почти совсем нет прямой полемики со взглядами, которые опровергаются этим текстом про существу. Это тоже сделано совершенно сознательно. Научность, по нашему мнению, не измеряется количеством цитат и ссылок. Кроме того, позитивное изложение взгляда представляет собой, по нашему мнению, гораздо более эффективное опровержение взглядов противоположных, чем прямая полемика с этими противоположными взглядами. Поэтому я и не стараюсь называть имен авторов, с коими не согласен. Не для 208 того, чтобы не умножать числа потенциальных неофициальных оппонентов, а по той причине, что позитивное (хотя и критическое по существу) изложение сути дела мне больше по душе, чем удовольствие выискивать и обличать ошибки, сделанные другими. Мне кажется, что это лучше и для пользы дела. Разногласий по разбираемым вопросам у нас и так предостаточно, чтобы их еще умножать и обострять. Лучше позаботиться об объединении усилий. На марксистсколенинской базе, разумеется (Ильенков, Докторская диссертация)». К сказанному мало что можно добавить, разве что то, что ильенковская манера делать акцент на позитивном изложении и не называть своих оппонентов по именам очень напоминает манеру его любимого автора – Спинозы, и что любителей «выискивать и обличать ошибки, сделанные другими», но не способных предложить что бы то ни было позитивное в советскую эпоху было более чем достаточноI. Вернемся, однако, к А.Н. Леонтьеву. Очевидно, что одним из пунктов, более чем, что-либо иное, сближавших двух мыслителей было понимание автором «психологической теории деятельности» акта психического восприятия как спинозовско-ильенковского «движения по форме предмета». В теории А.Н. Леонтьева данное понимание было развернуто в виде системы исследований так называемых перцептивных действий. Сама формула – «деятельность, пластически уподобляющаяся» форме предмета стала символом близости двух теоретиков. Это неоднократно и настойчиво подчеркивал В.В.Давыдов, пытавшийся теоретически синтезировать идеи А.Н. Леонтьева и Э.В. Ильенкова. Между тем, и здесь не обошлось без загадки. Правда заI Сегодняшняя научная мода сменила свой вектор на противоположный. Сегодня хороший плюралистический тон предписывает не «выискивать и обличать ошибки», но выискивать и глубокомысленно ссылаться на… все что ни попадя. При том же дефиците собственных позитивных идей. Слаще ли хрен редьки мы предлагаем судить нашим читателям самостоятельно. 209 гадка эта относится теперь уже не к Э.В. Ильенкову, а к А.Н. Леонтьеву. Для нас совершенно очевидно, что леонтьевский принцип пластического уподобления теоретически восходит к Спинозе. Между тем, А.Н. Леонтьев, человек несомненно философско-теоретический весьма компетентный, не просто не упоминает об этом факте, но умудряется в своих работах ни одного раза не упомянуть Спинозу. Это особенно бросается в глаза на фоне увлечения Спинозой не чуждых ему Л.С. Выготского и Э.В. Ильенкова. Впрочем, различие в теоретических позициях А.Н. Леонтьева и Э.В. Ильенкова, состоит, разумеется, не в количестве ссылок на Спинозу. Двух весьма близких мыслителей разделяет их понимание центральной категории диалектической психологии – категории предметной деятельности. Обратимся, к последним работам А.Н. Леонтьева. «…говоря о деятельности, - утверждает А.Н. Леонтьев, мы разумеем, следуя марксистской традиции, предметную деятельность, основной и исходной формой которой является деятельность чувственная, непосредственно практическая. Что же касается внутренней, умственной деятельности, то она представляется дериватом внешней деятельности, сохраняющим ее общую структуру и функцию порождения психического отражения реальности (Леонтьев, 2004, стр. 294-295)». Начнем с того, что у А.Н. Леонтьева, как следует из процитированного определения, а оно, заметим, неспецифично именно для данной работы, есть не одна, а две деятельности: одна внешняя, другая внутренняя. И внешняя и внутренняя деятельность предметны, хотя, понятное дело, предметны в несколько разном смысле. Внешняя деятельность имеет дело с предметом непосредственно, тогда как внутренняя, надо полагать имеет дело с образом предмета, с воображаемым предметом. Вообще сами термины: внешняя и внутренняя применительно к деятельности достаточно двусмысленны. «Внешняя» может быть понята как поверхностная, несущественная. 210 И, хотя А.Н. Леонтьев всячески настаивает на ее не просто существенной, но центральной роли в процессе порождения психического отражения реальности, это было бы желательно еще и доказать. С другой стороны термин «внутренняя» невольно направляет мысль на представление о нейрофизиологических процессах, нейрофизиологической «деятельности», протекающих в мозгу. Между тем, А.Н. Леонтьев горячо и справедливо настаивает на том, что загнать сознание под черепную крышку, значит «…загнать его в гроб. Там выхода нет, из-под этой черепной крышки» (Леонтьев, 2004, стр. 308). Итак, «исходной формой» деятельности является деятельность чувственно практическая, это очевидное для любого материалиста утверждение. Теоретические трудности начинаются дальше, на следующем шаге рассуждения, при переходе от «внешней» к «внутренней деятельности». Встает вопрос, а что, собственно, согласно А.Н. Леонтьеву, представляет собой эта самая «внутренняя» деятельность? Что она не мозговая, не физиологическая деятельность мы как будто усвоили, хотя и здесь А.Н. Леонтьев при всем пафосе отрицания физиологии как субстрата психики и сознания, не до конца последователен. Так он утверждает: «Я стою на том, что исключение третьего звена, т.е. рассмотрение <непосредственного отношения> вещи (отражаемой) и мозга (отражающего) невозможно по соображениям методологическим (Леонтьев, 2004, стр. 304)». Собственно утверждается здесь невозможность непосредственного отражения, то есть необходимость введения посредствующего звена в виде деятельности. При этом то, что отражение происходит именно в мозгу, утверждается как нечто само собой разумеющееся. Очевидна противоречивость такого подхода. Если психическое отражение происходит именно в мозгу, то оно не может быть ничем иным кроме некоторого физиологического процесса, ибо больше в мозгу ничего другого просто нет. Не искать же нам там вновь шишковидную железу с душой. Строго говоря «в мозгу» нельзя предположить даже феноме- 211 нальной психики, ибо, если мы допускаем таковую, то она в строгом соответствии с логикой Декарта не может иметь пространственной локализации. Да и сам А.Н. Леонтьев не устает заверять, «что внешняя и внутренняя деятельность не противостоят друг другу: одна — как принадлежащая миру протяжения, другая — как принадлежащая миру мышления (Леонтьев, 2004, стр. 305)». Внутреннюю, собственно психическую деятельность А.Н. Леонтьев называет дериватом деятельности внешней. А, собственно, что означает это мудреное иностранное словечко «дериват»? Да ничего особенного. Этим термином чаще всего в химии обозначают некоторый продукт производный от другого. Так что «внутренняя деятельность», будучи дериватом чувственной «внешней деятельности» просто обречена на то, чтобы быть чувственной же, хотя и скрытой от посторонних глаз деятельностью. Но поскольку в мозгу, как чувственном предмете никаких иных чувственных процессов, кроме процессов физиологических не происходит, то нам не остается ничего иного, как вновь придти к тому, что «внутренняя деятельность» есть деятельность физиологическая, то есть загнать психику и сознание в физиологический «гроб». Попробуем однако взглянуть на дело с другой стороны. Допустим, что «внутренняя деятельность» есть деятельность не чувственная. Но что она тогда? Все тот же издревле известный «душевный» процесс? Феноменальная психика? Чистая, не отягощенная никакой объективностью, никакой чувственностью субъективность? Модус картезианской непротяженной субстанции? Но А.Н. Леонтьев категорически отвергает такую интерпретацию его «внутренней деятельности». Что же он сообщает нам о ней позитивного? А то, что она есть форма существования «психического отражения». А.Н. Леонтьев поясняет: «развитие деятельности необходимо приводит к возникновению психического отражения реальности в ходе эволюции, и этот тезис не нуждается в комментировании. Это совершенно банальное положение, говорящее примерно о том, что цитируется в таком виде: 212 «Жизнь рождает мозг. В мозгу человека отражается природа...» и т. д., т.е. жизнь порождает отражение». Между тем, это объяснение больше запутывает чем объясняет. Если к возникновению психического отражения приводит «развитие» деятельности, деятельности надо полагать – чувственно-практической, то это самое отражение является не сразу, а только на некотором этапе этого развития. Но это значит, что на первом этапе деятельность уже есть, а вот (психического) отражения еще нет. Но чем тогда эта «деятельность» отличается от простого механического функционирования, и силой какой чудесной эмердженции она затем вдруг это самое отражение порождает? «Жизнь рождает мозг». Оно конечно, и славно, что упомянута в этом контексте жизнь, но, с другой стороны… Так и представляется акт рождения мозга из пены морской. Ну, прямо, Сальватор Дали какой-то, понимаешь… А дальше опять загадки: «В мозгу человека отражается природа...» Отражается то она отражается, об это еще Декарт догадывался, весь вопрос в том как технически возможно такое отражение, и что психическое отражение представляет из себя как таковое? И в мозгу ли? И к стати, есть ли еще какое-то отражение помимо психического, или это просто синонимы: говорим отражение – понимаем психика, и наоборот? Наконец «Жизнь порождает отражение»! Тут мы уже от себя поставили бы курсив, если бы этого за нас не сделал сам А.Н. Леонтьев… и, если бы, не словечко «порождает». Значит, опять таки, получается, что до жизни отражения не было, затем в мертвом механическом мире от божественного перста зародилась жизнь и вот от жизни, как от адамова ребра однажды родилось это самое психическое отражение. На все эти вопросы у А.Н. Леонтьева ответов, к сожалению, нет. Впрочем, скажем ему великое спасибо и за вопросы. И за мужественное признание (не часто случающееся среди теоретиков) в том, что у него нет ответов на эти ключевые вопросы. Вот оно: «Я поставил альтернативу. С этой точки зрения я и хочу сейчас взглянуть на вещи. Я усматриваю в этой 213 позиции, которую я сейчас условно занимаю, ряд капитальных трудностей, которые я лично решить не могу. Сколько я их ни пробовал решать — я не нахожу удовлетворительного решения до сегодняшнего дня. Может быть, товарищи имеют это решение. У меня его нет. Какие же трудности я не могу решить? Первая трудность, которую я не могу решить и которую я отчетливо вижу, состоит в том, что при такой позиции деятельность снова рассекается. Внутренняя деятельность целиком относится к психологии, как это было согласно картезианскому членению. Внутренняя деятельность — это «богу богово», что касается до внешней, особенно практической, деятельности, то она не психологическая, ее нужно отдать кесарю, это кесарево. Только не известно — какому кесарю и кто этот кесарь. И получается поэтому зона ничейной земли, ничейная зона. Вы можете отдавать эту деятельность кому угодно, но эту внешнюю деятельность никто не берет. Я потом докажу, что ее никто не берет. Эта внешняя деятельность — так, как она описана — остается без кесаря. Нет кесаря, которому это можно отдать. Она — ничейная земля. Вторая трудность заключается в том, что одни звенья единой деятельности оказываются принадлежащими психологии, а другие — вне ее. Принимая во внимание то, что я говорил (это просто фактическое описание положения вещей), что деятельность включает в себя внешние, а равно внутренние звенья, трудно понять, как же может случиться, что одни звенья единого принадлежат одной науке, а другие звенья — другой науке… Мне представляется, что трудности, которые возникают при обсуждении этой альтернативы, связаны, как всегда все трудности, с неточной методологически постановкой вопроса, проблемы» (Леонтьев, 2004, стр. 314-315). Итак в конце жизни, уже будучи всемирно признанным автором «психологической теории деятельности», А.Н. Леонтьев фактически признается, что предлагаемый им теоретический подход не позволяет решить кардинальнейшую для теоретической психологии психофизическую проблему. Ибо вопрос, как внешняя чувственная деятельность 214 стыкуется (или не стыкуется) с деятельностью собственно психологической или в терминах А.Н. Леонтьева с «внутренней деятельностью» и есть еще одна формулировка психофизической проблемы. Формулировка, заметим, в противоположность многочисленным психофизиологическим ее вариантам, теоретически безупречная. Что же мог сказать и сказал по этому поводу Э.В. Ильенков? Что проблема, которую пытается решать А.Н. Леонтьев, принципиально решения не имеет, ибо вопрос изначально поставлен неверно. Отношение между «чувственно-внешней деятельностью» и деятельностью психически-внутренней установить невозможно, ибо «Есть не два разных и изначально противоположных предмета исследования – тело и мышление, – а всего-навсего один-единственный предмет – мыслящее тело живого, реального человека, лишь рассматриваемое под двумя разными и даже противоположными аспектами или углами зрения. Живой, реальный мыслящий человек – единственное мыслящее тело, с которым мы знакомы, – не состоит из двух декартовских половинок – из «лишенного тела мышления» и из «лишенного мышления тела». По отношению к реальному человеку и то и другое – одинаково ложные абстракции. А из двух одинаково ложных абстракций уж конечно не слепишь реального мыслящего человека... В этом и заключается подлинный «краеугольный камень» всей системы, очень простая истина, которую в целом легко понять. Мыслит не особая душа, вселяемая богом в человеческое тело как во временное жилище (и непосредственно, как учил Декарт, в пространство «шишковидной железы» мозга), а самое тело человека. Мышление – такое же свойство, такой же способ существования тела, как и его протяженность, то есть как его пространственная конфигурация и положение среди других тел. Эта простая и глубоко верная мысль выражена у Спинозы на языке его эпохи таким образом: мышление и протя- 215 женность не две особые субстанции, как учил Декарт, а лишь «два атрибута одной и той же субстанции»; не два особых предмета, могущие существовать отдельно, совершенно независимо один от другого, а лишь два разных и даже противоположных аспекта, под которыми выступает одно и то же, два разных способа существования, две формы проявления чего-то «третьего»» (Ильенков, 1974, стр. 22). Прервем, однако, нашу цитату, ибо очевидно, что для изложения позиции Э.В. Ильенкова по психофизической проблеме, лучше всего просто целиком перечитать два первых очерка «Диалектической логики», что наш читатель сможет сделать и без нашей помощи. Посему вместо этого скажем буквально пару слов о точках роста ильенковской позиции, как она видится нам сегодня. Начнем с того, что у самого Э.В. Ильенкова мы не найдем теоретических определений психики как таковой. В названных главах «Диалектической логики» сам термин психика не встречается вовсе, и лишь однажды говорится о «психических действиях» индивида. Речь у него идет все больше о спинозовском «мышлении», о том мышлении, которое неотделимо от субстанции (от Природы, Мировой материи) как неотъемлемое свойство, «совершенство», атрибут последней. Нетрудно догадаться, что ни известное из учебников по психологии «мышление», ни психика с этим ильенковско-спинозовским определением не совпадает, просто не может совпадать. Психика как таковая не атрибут природы, но присуща только некоторым из ее достаточно развитых модусов. Э.В. Ильенков впрямую на эти вопросы не отвечает. Не было готовых ответов и у В.В.Давыдова, более чем кто либо еще пытавшегося реализовать идеи Э.В. Ильенкова в психологической теории. При прочих равных, В.В.Давыдов склонялся к прямому отождествлению ильенковскоспинозовского «мышления» с психикой, так что, когда автор настоящей статьи высказал гипотезу о том, что активное или предметное отношение есть отношение, возникающее в эволюции вселенной с появлением жизни, жизни как таковой, 216 реакция В.В.Давыдова была мгновенной: «Так, значит, ты полагаешь, что растения обладают психикой?» - Не полагаю… Впрочем, данный сюжет заслуживает отдельного и достаточно подробного обсуждения, а пока что перейдем к нашей последней теме – Ильенков и Психология. 3.6. Ильенков и Психология Повторим вопрос, который мы задали себе в начале статьи: не погорячились ли мы, назвав Э.В. Ильенкова психологом? Может быть корректнее было бы все-таки считать его философом, который, скажем так, интересовался некоторыми проблемами теоретической психологии? В крайнем случае методологом? Попробуем ответить на этот вопрос. Методолог и методология – были такие модные словечки в семидесятые годы. Один из активнейших участников давыдовского теоретического семинара Георгий Петрович Щедровицкий так и вовсе объявил себя Методологом (с большой буквы) и проповедовал среди многочисленных уверовавших в него отроков и отроковиц о грядущем методологическом веке. Ну, а на наивный вопрос одного из участников семинара о том, для чего психологам пастырь-методолог и не рациональней ли будет, если теоретики, опираясь на классическую философию, будут сами строить свою методологию в процессе собственно теоретического исследования, как содержательную теоретическую рефлексию своего содержательного же исследования Георгий Петрович, не моргнув глазом, ответил, что это вряд ли у них получится. Тот же Маркс, - заявил ГП, - был энциклопедически образованным человеком человеком блестяще знавшим философию; поэтому он действительно мог строить политикоэкономическое исследование не прибегая к услугам специалистов-методологов. А вот у современных психологов этот фокус вряд ли пройдет, ввиду глубокой философскотеоретической безграмотности последних. Наивные вопросы, провоцируют на откровенные отве- 217 ты. И хотя ни тогда ни теперь я не разделял теоретические взгляды Г.П.Щедровицкого, его последнее соображение не кажется мне лишенным основания. Не слишком глубокая, по существу любительская философско-теоретическая подготовка является едва ли не родовым свойством среднего психолога. Да что говорить, о среднем психологе, когда даже такой признанный мэтр как В.П.Зинченко часто и с гордостью публично рассказывает о том, как В.В.Давыдов в университете по-приятельски писал за него рефераты по марксистской философии, а М.К.Мамардашвили отговаривал его от самостоятельного чтения старых философов, предлагая в случае надобности обращаться к нему за консультацией. Место философско-теоретической культуры в психологии прочно заняла так называемая «методология». Откуда же она взялась на нашу голову? А вот откуда. Все началось с того, что современная так называемая «научная психология» родилась в конце XIX века под позитивистскими, по существу антифилософскими лозунгами. Такое было время на дворе, такие отцы основатели стояли у колыбели новой науки. Свой идеал научности они видели в якобы чисто индуктивном, эмпирическом методе современной им физики. Свой антиидеал они, соответственно, усматривали в спекулятивной философии. Под последней разумелась академическая философия того времени, состоявшая из разлагающихся останков великой гегелевской системы. О марксизме, как философии, одновременно и продолжающей, и отрицающей гегелевский спекулятивный идеализм, основатели новой психологии скорее всего даже не догадывались. Между тем, сама физика, со своими ньютоновскими байками о ее полной эмпиричности и индуктивности, в начале ХХ века столкнулась с серьезнейшими теоретическими трудностями, из которых, вопреки широко распространенному мнению она не выбралась и поныне. Что же говорить о психологии, с ее куда более сложным «чувственносверхчувственным» предметом? Без серьезной философии здесь и шагу ступить было нельзя, не наскочив на тем более 218 неожиданные и досадные противоречия, чем теоретически наивней и якобы свободней от злокозненных философских предпосылок был исследователь-психолог. Так, волейневолей, психологам, вопреки их решительным антифилософским декларациям, приходилось разбавлять свои эмпирические исследования некими общетеоретическими, по существу - философскими рассуждениями, которые они, правда, предпочитали именовать рассуждениями методологическими. Последние, будучи якобы независимы от тех или иных философских систем, представляли на деле причудливую смесь банальностей, так называемого «здравого смысла» с самыми чудовищными философскими предрассудками, которых было тем больше в методологических рассуждениях, чем меньше их авторы сознавали реальные философскотеоретические основания своего мышленияI. Так, «методология» изначально появилась в психологии как эрзац серьезной философско-теоретической рефлексии. В нашей стране та же закономерность имела еще некоторую особую, «советскую» специфику. В начале 20-х годов, когда в психологию пришел Л.С. Выготский, он застал ее в достаточно жалком состоянии. Мэтры тогдашней психологии иные с энтузиазмом, иные вопреки своему желанию, пытались соединить ужа и ежа: эмпирическую, позитивистскую психологию и «марксистскую идеологию», «марксистские» словеса. Гибрид получался, надо сказать, весьма уродливый, и что самое главное, абсолютно теоретически бесплодный. Применявшийся метод «гибридизации» был прост как апельсин. Брались любые положения, скажем того же Вундта или Джемса, в них усматривались проявления пресловутых «трех законов диалектики», все это снаряжалось ужасно революционными лозунгами и объявлялось новой марксистской психологией. В этой ситуации Л.С. Выготский I Нагляднейшей иллюстрацией к сказанному могут послужить, например, методологические рассуждения Жана Пиаже, в которых он совершенно серьезно призывает к «чистому», свободному от ложных философских предрассудков эмпиризму. 219 и выступил со своей методологической рефлексией, сформулировав положение о необходимости возврата к серьезной философии. «Принцип практики и философии – еще раз – тот камень, который презрели строители и который стал во главу угла. В этом весь смысл кризиса» - заявляет он. И прибавляет: «Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конструктивный принцип науки, требует философии, т. е. методологии науки (курсив мой – А.С.)». Л.С. Выготский сохраняет термин «методология», более того в значительной мере именно ему отечественная психология обязана модой на «методологические» рассуждения. За этой модой помимо прочего стоит невозможность и опасность называть теоретические рассуждения психологов – философией, тем более - марксистской философией, ибо подобная терминология непременно вызвала бы раздражение и агрессию идеологических властей. Между тем, под флагом «методологии», можно было позволить себе гораздо свободнее от идеологических ограничений теоретизировать – комуто, как А.Н. Леонтьеву и В.В.Давыдову в диалектическом, марксистском ключе, кому-то в ключе весьма далеком от всякого марксизма, а порой и от простого здравого смысла. И поныне в российской психологией сохраняется мода на «методологию», под которой обычно подразумевается любительская рефлексия, как правило, очень слабо опирающаяся на ту или иную явно артикулированную философскую культуру. Студентам психологам курс философии читают лекторы с общеуниверситетских кафедр философии в числе прочих общеобразовательных (общеидеологических) предметов в роде «Истории отечества», «Политологии» и т.п., то есть люди может быть и профессионально владеющие философскими знаниями, но незнакомые с психологией. Между тем курс «методологии» читается как правило видными психологами, которые, правда в специально-философских вопросах, скажем так, не очень компетентны. В итоге и в России, как и за рубежом, так называемая «методология психология» есть не что иное как эрзац философия. 220 Центральной идеей этой специфической философии является мысль о том, что методология есть нечто, что может существовать и иметь смысл до и независимо от теории. Что можно и даже необходимо сформулировать некоторые методологические принципы до начала самого теоретизирования, что можно быть методологом, не будучи теоретиком. Разумеется, до и в известном смысле независимо от данной частной науки в истории культуры сформулировались некоторые общефилософские, общелогические или общедиалектические принципы, но объявлять эти принципы рефлексией, «методологией» еще не существующей науки было бы на наш взгляд более чем неосмотрительно. «…метод есть не что иное, как рефлексивное познание (cognitio reflexive) или идея идеи; а так как не дана идея идеи, если не дана прежде идея, то, следовательно, не будет дан метод, если не дана прежде идея (Спиноза, стр. 331)». Эта простая и в то же время как всегда глубокая мысль Спинозы не требует дополнительных разъяснений. А коли так, то очевидны и резоны, позволяющие нам настаивать на том, что Э.В. Ильенков был не одним из славного ряда методологовдля-психологов, а собственно психологом там и тогда, где и когда он размышлял о природе человеческой психики, человеческого мышления, человеческих аффектов. Понятно, что данный тезис едва ли будет принят большинством англоязычных коллег, старающихся самым тщательным образом различать науку как естествознание (science) и науку как сугубо гуманитарное исследование (humanities), а занятых этим делом исследователей как «scientists» и «researchers». В последнее время в порядке глобализации мода на подобные «тонкие» и «современные» различения пришла и к нам в Россию. Особо продвинутые теоретики щеголяют различением «идиографического» и «номотетического» подходов. Надо ли говорить, что сам Э.В. Ильенков с нескрываемой иронией относился к подобному замещающему мысль словотворчеству? Да в том то и дело, что надо. Надо для того, чтобы поддержать тех немногочисленных коллег, которые несмотря ни 221 на что не променяли подлинную науку на модную фразеологию, надо, чтобы разъяснить это совершенно очевидное для горстки «старых ильенковцев» обстоятельство той молодежи, которая еще не окончательно утонула в рыночных реалиях, той молодежи, которая хотя бы однажды вкусив от древа Познания, не хочет менять поиск НАУЧНОЙ ИСТИНЫ (да, именно так, с большой буквы), спинозовский Amor Dei intellectualis на радости «шоппинга», когда и за научные принципы, и за дипломы расплачиваются не собственной жизнью, но по текущим рыночным расценкам. Кстати, и сам Э.В. Ильенков, и его упомянутые выше единомышленники по самой высокой ставке расплачивались с судьбой за свои теоретические прозрения. Так, был ли Э.В. Ильенков психологом? А как прикажете назвать мыслителя, который не наводил «методологический» глянец на чужие мысли, но формулировал свои собственные революционные идеи в понимании природы человека? Самым абстрактным уровнем психологической теории является теоретическое понимание того, как возможен самый элементарный психический акт, как возможно элементарное психическое восприятие или образ. Не как конкретно они рождаются и сменяют друг друга, но как они возможны в принципе. Философии эта проблема известна как проблема психофизическая, и Эрнст Геккель в конце теперь уже позапрошлого века причислил ее к величайшим загадкам в истории человечества. Э.В. Ильенков, не оставил нам теоретической дефиниции абстрактной психики. Он «просто», опираясь на Спинозу, нашел разгадку «великой загадки» Геккеля, и тем самым впервые сделал психологию как теоретическую дисциплину возможной. Самым конкретным уровнем психологической теории является теория личности, ибо нет у психологии иного более главного предмета, чем человеческая личность, чем тайна ее рождения и развития. Э.В. Ильенков в статье «Что же такое личность» сфор- 222 мулировал свою теорию личности. Впрочем он сам наверняка предпочел бы назвать последнюю не «своей», а просто марксистской теорией личности. И не по особой личной скромности, а потому, что был искренне убежден, что определение «марксистский» и «научный» просто тождественны, и что он сам не как-то особенно «развивает» оный марксизм, а просто грамотно эксплицирует то, что в нем теоретически уже имплицитно содержалось. В любом случае его теория была для него не средством самоутверждения, но поиска истины. В свете психологической теории самого Э.В. Ильенкова последнее более чем что либо иное характеризует масштаб его собственной личности. Могут сказать, что для теории личности одной статьи маловато будет. А это как смотреть. Если не удовлетвориться вершками, а заглянуть поглубже, то не обойтись без трех томов «Капитала» Маркса, без гегелевской «Феноменологии духа» и «Науки логики», без кантовских критик, и работ Фихте и Шеллинга, наконец, без «Этики» Спинозы, работ Декарта, Платона, Аристотеля и многих, многих других. Но и прочтя и осмыслив все это, едва ли стоит браться за ильенковскую теорию личности, не проштудировав его же «Диалектику абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении», «Диалектическую логику» и «Диалектику идеального». Прочитав же и осмыслив все это, вы неожиданно обнаружите, что в свете прочитанного, вас категорически перестают удовлетворять обычные психологические рассуждения не только о «личности», но и о многих других традиционных психологических сюжетах, скажем о том же «мышлении» как одной из психических функций, или о том же «единстве» аффекта и интеллекта. Со всей очевидностью вам станет ясно, что, встать в психологии на Ильенковские теоретические позиции, значит не просто добавить к дюжине психологических теорий личности еще одну, к тому же, сформулированную трудным «гегелевским» языком, но включиться в захватывающий дух процесс революционного 223 преобразования старой вынужденно эклектическиэмпирической дисциплины, в новую революционную подлинно теоретическую науку, которую мы бы определили как диалектическую психологию. Разумеется, Э.В. Ильенков, как психолог опирался не только на старых философов, но и на новую и новейшую психологию. Мы уже говорили о его теоретической близости с Л.С. Выготским и А.Н. Леонтьевым. Менее известно, что он с большим интересом относился к идеям гештальтпсихологов. Э.В. Ильенкова весьма серьезно интересовали проблемы педагогической психологии и педагогики; «Школа должна учить мыслить», не просто броский заголовок для популярной статьи, но вывод из всей его марксистской психологической теории, сформулированная им политически революционная программа для будущих поколений. Теоретическая близость Э.В. Ильенкова с его другом и учеником В.В.Давыдовым и вовсе не требует комментариев. «Виды обобщения в обучении» - широко известная работа В.В.Давыдова, ставшая новой ступенью в педагогической психологии, представляет собой очевидную попытку реализовать потенциал теоретических идей Э.В. Ильенкова в психологии обучения. Наконец, интерес к тифлосурдопедагогике и дружба Эвальда Васильевича с Александром Ивановичем Мещеряковым и четверкой его воспитанников, стала едва ли не центральным событием в последние годы его жизни. И наконец, последнее. А считал ли себя психологом сам Э.В. Ильенков? Считал. «Всю свою жизнь я был уверен, что о себе не думаю, думаю только о философии и психологии…I» - эти слова были написаны рукой самого Эвальда Васильевича незадолго до его трагической смерти и вскоре после его последнего доклада на давыдовском теоретическом семинаре. Фрагмент записки Э.В.Ильенкова я привожу в пересказе Ф.Т.Михайлова. I 224 Доклад вызвал «неоднозначную реакцию». Вопросы и реплики участников семинара недвусмысленно свидетельствовали о том, что позиция докладчика не понимается и не принимается большинством присутствующих психологов. Впрочем, Э.В. Ильенков был закаленный полемический боец; ему было не привыкать «держать удар» в полемике и с гораздо более негативно настроенной аудиторией. Самым трудным в этом случае для него оказалось не непонимание коллег, а энтузиазм, с которым присутствовавшая на семинаре молодежь приветствовала пошлую, но обреченную на успех, ибо звучавшую по тем временам очень «смело», реплику А.С. Арсеньева - одного из его бывших учеников, променявших марксизм на дешевую мистику. Потеря молодежи – вот что смертельно ранило Э.В. Ильенкова. В том не был его личной вины – сам он сделал гораздо больше того, что могло вынести его вовсе не титаническое мыслящее тело. Увы, и сегодня ситуация с молодежью остается достаточно безрадостной, и переломить ее можно единственным способом, продемонстрировав этой самой молодежи, что диалектическая культура способна быть живым средством решения актуальных социальных и культурных задач - задач теоретических, задач образовательных, задач политических. Ильенковская, она же марксистская, она же просто научная философия и психология, дает нам для этого мощнейшее оружие. Хватило бы только совести и ума с этим оружием управиться. 225 Глава IV ОБРАЗОВАНИЕ - ОТ МИФОВ К РЕАЛЬНОСТИ 4.1. Просвещенческая и утилитарная модели образования Российская система образования в целом, и гуманитарного, в особенности, переживает сегодня далеко не лучшие времена. И главная причина тому не в переходе на ЕГ или болонскую систему и даже не в отсутствии стратегического мышления у наробразовских чиновников, но прежде всего в не зависящих от доброй или злой воли последних общественно-экономических обстоятельствах. Многие из критиков нынешних порядков в образовании ностальгируют по «лучшей в мире», но, увы, ушедшей в прошлое советской образовательной системе. Между тем, пафосно рассуждая о реальных или мнимых достоинствах советского образования, они так толком и не объясняют - в чем эти самые достоинства состояли и, главное, каковы должны быть социально-экономические и вытекающие из них культурно-исторические обстоятельства, чтобы у участников образовательного процесса необходимо формировалась подлинно образовательная мотивация, в отсутствии которой любая платность или бесплатность, любые программы и способы оценки деятельности учащихся и педагогов являются не более чем изощренной формой симуляции образовательной деятельности. Между тем, как это ни парадоксально, но главное достоинство существовавшей в СССР модели образования вытекало не из какой-то особенно «передовой» и якобы «социалистической», но как раз, напротив, - из неразвитой, раннебуржуазной природы советской общественной системы. Золотой век образования как раз и совпадает с раннебуржуазной эпохой, когда образование уже вырвалось из удушающих объятий феодально-религиозной идеологии, но еще не 226 задохнулось от мертвящего дыхания буржуазного утилитаризма. Для Западной Европы – это конец XVII- середина XIX века – так называемая Эпоха Просвещения. Для России – это время между концом XVIII и концом шестидесятых годов XX столетия. Когда в шестидесятые в связи с успехами СССР в освоении космоса лидеры США стали сравнивать свою образовательную систему с советской, последняя в некоторой степени еще соответствовала идеалам просвещения, тогда как само американское образование от этого идеала было бесконечно далеко, ибо было выстроено в соответствии с запросами развитого конкурентного рынка. Последний создавал дифференцированный платежеспособный спрос на квалифицированных специалистов в определенных, узких областях, различающихся не только по профессиям, но и по уровню квалификации. Соответственно этому социальному запросу западная, в особенности американская система образования достаточно эффективно обеспечивала и обеспечивает получение молодежью востребованных рынком узких специальностей и квалификаций. Вопрос о фундаментальности и «всесторонности» образования утилитарно ориентированной западной системой образования даже не ставится, во всяком случае, в массовом, прагматически мотивированном, не элитном секторе образования. За деньги налогоплательщика, или за свои собственные средства, там, где образование платно, школьники и студенты должны получить и в массе действительно получают так называемые «компетенции», позволявшие им успешно функционировать в качестве наемных работников различных частичных профессий и квалификации. На целостную личность рыночного спроса не наблюдается, и, соответственно, развитие таковой признается частным делом самих индивидов и через общественную систему образования не спонсируется. Образование окончательно превратилось из универсального способа производства и воспроизводства культуры, в бизнес по оказанию «образовательных услуг». Причем в последние двадцать лет в связи с перемещением целых отраслей материального про- 227 изводства из Европы и Северной Америки на Восток, прежде всего в Китай, а значит, с изменением структуры спроса на рабочую силу в странах старого капитализма этот бизнес приобрел там отчетливо экспортный характер. Типичный американский университет сегодня действительно представляет собой место, «где русские профессора преподают китайским студентам». Между тем, современное, заточенное на утилитарность образование не полностью уничтожило прежнюю, просвещенческую модель и на самом Западе. Последняя сохранилась в качестве образования элитарного, образования, позволяющего его выпускникам пополнять ряды правящей политической, экономической и культурной элиты. Впрочем, надо сказать, что и это элитное образование на Западе, как и у нас в стране переживает сегодня не лучшие времена. Никакое действительно развивающее образование невозможно без серьезной философско-гуманитарной основы, между тем, переживаемый весь двадцатый век кризис европейской философской культуры, практически уничтожил эту основу, без которой просвещенческая модель образования становится совершенно нежизнеспособной. Сколь угодно элитарное университетское образование, которое строится не на классической философии, а на примитивном позитивизме, неизбежно вырождается в производство все тех же «узких специалистов», которых отличает от выпускников массовых колледжей только специализация, не в технической или естественнонаучной, но в узкой идеологической сфере. Вернемся, однако в СССР. В 30-х – 50-х годах среднее и высшее образование ориентировались на экстенсивно развивавшуюся индустриальную экономику, испытывавшую острую нехватку квалифицированных инженерных кадров. При этом, ввиду острого дефицита последних речь не могла идти о подготовке преимущественно «узких» специалистов. Последних в ограниченных количествах промышленность готовила сама для себя в принадлежащих крупным предприятиям техникумах и так называемых ВТУЗах, тогда как большая часть ВУЗов ориентировалась на подготовку инже- 228 неров широкого профиля. Широкое, универсальное образование давали и университеты, готовившие научнопедагогические кадры. Наконец, идея «всестороннего» развития соответствовала господствовавшей в стране идеологии, формально заимствуя идею всестороннего развития личности из марксизма. Описанная модель образования практически исчерпала себя к концу шестидесятых годов. И к этому привел ряд объективных причин. Прежде всего - кризис экстенсивной модели экономического развития, ее неспособность войти в так называемую научно-техническую революцию. Характерный для 30-х годов дефицит научно-технических кадров сменился их явным перепроизводством что, вопреки мифам о плановости советской экономики, привело к резкому падению платежеспособного спроса на специалистов с высшим образованием. Неслучайно в 70-е годы у нас был популярен анекдот, что, для того, чтобы получать маленькую зарплату, советскому человеку совершенно необходим вузовский диплом. При этом, одновременно с кризисом экономическим, советское общество переживало кризис духовный. Эпоха шестидесятых – была одновременно и культурным ренессансом, и кануном неуклонно наступавшей духовной катастрофы. Идеи подлинного, очищенного от фальши советской идеологии марксизма, вдохновившие поколение прошедших в молодые годы войну «шестидесятников» на величайший взлет творческой мысли, оказались в наступившей после 68 года эпохе глухой реакции предметом всеобщей насмешки и отторжения. Естественно, что вместе с экономикой и культурой в наступившие семидесятые разлагаться и загнивать начала и советская система образования. Как же выглядело советское образование в его лучшие дни? Начнем с того, что оно было ориентировано не столько на частные нужды промышленности, сколько на нужды государственного управления и обеспечивающей последнее идеологии и нацелено на фундаментальную теоретическую подготовку, то есть носило не столько буржуазнопрагматический, сколько раннебуржуазно-классический ха- 229 рактер. Программы средней и высшей школы строились по энциклопедически-просветительской схеме с упором на широкий круг фундаментальных дисциплин математического, естественнонаучного и социогуманитарного циклов. Последние были представлены такими общетеоретическими дисциплинами как история, философия, политэкономия, которые преподавались не по случайной прихоти лектора, но представляли собой общеобязательный, систематически выстроенный, фундаментальный курс, включающий историю и логику данной дисциплины. Конечно, в реальности преподавание этих дисциплин, и особенно так называемой «Истории КПСС», чаще всего сводилось к механическому зазубриванию идеологических догм, но вот это уже сильно зависело от личности конкретного преподавателя и от культурных запросов конкретных студентов. Ирония истории была такова, что программы названных курсов было невозможно построить только из идеологической макулатуры, не включая туда материалы, представляющие подлинные вершины мировой философско-теоретической мысли вплоть до работ того же К. Маркса. Кроме того, диалектически-критический дух, характерный для классической теоретической культуры, ее направленность на поиск объективной истины, на постоянное преодоление, критическое переосмысливание, снятие всей предшествующей культуры решительно противоречил казенно-идеологическому стилю преподавания, а потому не мог не инфицировать лучших советских студентов вирусом свободомыслия. Соответственно, те из студентов, кто был способен критически задуматься над реальной действительностью, получали шанс на то, чтобы, соотнеся тексты классиков с этой самой действительностью, подняться на несколько ступеней в развитии своего мышленияI, которое на деле и есть не что Кроме шанса на развитие мышления эти студенты получали также шанс на повышенный интерес к ним со стороны так называемых «органов» со всеми вытекающими из этого драматическими, а часто и трагическими последствиями. I 230 иное, как способность субъекта не уподобляться компьютерной базе данных, тупо репродуцируя загруженную в него лектором (программистом, начальником, идеологом) информацию, но, используя освоенные в процессе образования культурные средства, самостоятельно судить о природной и социально-исторической реальности. Разумеется, реально, вопреки идеологической трескотне о «всесторонне развитом человеке», советская образовательная практика была глубоко враждебна задаче развития подлинного (=критического) интеллекта, который как объект плохо поддающийся социальному манипулированию был правящей номенклатуре неудобен и не нужен. И все же, своей «архаической» приверженностью классической просветительской модели, советская школа оставляла существенно больше возможностей для «случайного»I, самостоятельного развития личности, чем узкопрагматически ориентированная «либеральная» западная модель. Центральной особенностью классической теоретической культуры, а, следовательно, и основанной на ней системы образования является ее нерелятивизм. Мир признается так или иначе познаваемым, соответственно признается, что человек в процессе познания способен приближаться к истине, способен добывать все более и более истинное знание. Мы намеренно закавычили «случайность», ибо человеческое развитие как таковое вовсе не случайный, но абсолютно необходимый процесс. Видимость случайности ему придают лишь исторически узкие рамки отношений эксплуататорского общества, делящего индивидов на тех, кто может реализовать в своем развитии максимум из возможного в рамках данной ступени развития культуры (может, заметим, совсем не значит, что непременно реализует), и тех, кто в силу исторически обусловленного разделения труда и собственности пожизненно обречен на абстрактно исполнительскую, частичную деятельность, а значит, существенно ограничен узкими рамками этой частичной деятельности и в своем психическом и духовном развитии (ограничен, хотя и не фатально обречен). I 231 Напротив, практически невозможно построить образование, на популярной сегодня скептической идее релятивности, на убеждении, что все истины относительны, а потомуде каждый прав по-своему, какие бы глупости он при этом не говорил. Между тем, именно эту софистикуI в сегодняшней России внедряют взамен специфически советского идеологического догматизма, ибо уж больно хорошо она соответствует принципам вульгарного рынка. Надо ли говорить, что на «продвинутом» Западе данная софистика уже давно правит бал в академической науке. Я ученый (то есть в платежной ведомости, по которой я получаю зарплату, рядом с моей фамилией указана научная степень и должность) – ты ученый (тем же манером), я автор множества научных трудов (то есть либо в плановом порядке, либо на свои кровные мною опубликовано энное количество печатных знаков и пробелов) – ты автор множества столь же ценных научных трудов. Я в своих писаниях не упускаю случая отметить твои глубочайшие познания и прозрения, ты платишь мне той же монетой, воздавая должное глубине и оригинальности моих научных идей. Правда, некоторые недостаточно социализированные коллеги намекают на то, что наши идеи содержательно противоречат друг другу и следовательно не могут быть верны одновременно, а, значит, страшно сказать, один из нас заблуждается. Но стоит ли прислушиваться к подобным бестактностям? Если я вложил в свой академический статус столько же пота, денег и времени, сколько ты, и если в результате мы оба занимаем приблизительно равные академические позиции, то и научная ценность наших усилий не может не быть равной. - Какая такая «истина»? Рынок, господа! Равные инвестиции должны приносить равную прибыль. Понятно, что описанный выше рыночно-академический парадиз не может не затрагивать и систему образования, «Софистика» в данном случае – не просто академическое ругательство, но точное теоретическое определение модной сейчас философии. I 232 причем так, что не оставляет ей шанса оставаться системой образования. О каком интеллектуальном развитии можно говорить, если система предписывает выключать мышление именно тогда, когда его собственно только и надо бы включить, то есть тогда, когда перед нами встает противоречие? Ведь, если нет никакой истины, то нет и никакого заблуждения, следовательно, нет и быть не может противоречия между ними, нет и не может быть пути от заблуждения к истине, пути от знания менее глубокого к знанию более глубокому. При такой предпосылке единственной мерой образованности и учености становится не развитие самостоятельного мышления, но объем механически усвоенной информации. Так, в науке, на кафедре и в студенческой аудитории мыслитель уступает место пустому эрудитуI. Личность, страстно стремящаяся к поиску истины и всей своей жизнью эту истину утверждающая, уступает место умеренному и аккуратному конформисту, расчетливо нахваливающему и взгляды своих единомышленников, и взгляды своих оппонентов. Особенно если те занимают в академической иерархии заметное и влиятельное местоII. Наука и образование благополучно приказывают долго жить. Впрочем, мы не совсем точны. Некоторое развитие, внутри описанной системы, несмотря ни на что, конечно же, Заметим, что развитие цифровых технологий и интернета открывает захватывающие дух перспективы цифровой имитации как учебной так и академической эрудиции. Технология drag and drop и коллекции электронных рефератов и диссертаций – великие уравнители. Соответственно и эрудиция – это последнее прибежище посредственности – теряет всякую цену. Вернее, ее цена теперь аптекарски точно определяется как цена интернет трафика в базарный день. II Надо ли уточнять, что каноны академического этикета распространяются только на участников Большого Марлезонского Академического балета? Простых, не отмеченных высокими академическими титулами и должностями смертных не считается зазорным не только «в упор не видеть», но и мимоходом втоптать в грязь. I 233 не может не происходить. Вот только следует ясно понимать, что именно развивается в такой системе. А развивается одна единственная социальная способность, один единственный социальный навык – способность угадать и запомнить, какую именно гениальную идею или полную глупость хочет услышать от тебя данный школьный учитель, данный университетский лектор, данный служебный босс. Конечно, такое развитие и такие навыки сильно способствуют жизни в вертикально выстроенном недемократическом обществе, главной практической максимой которого является известный принцип «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак». Вот только для становления свободной, творческой личности, для развития содержательного мышления они смертельны. В итоге индивиды, сделавшие выбор в пользу конформизма, оказываются способны делать карьеру в привычных для них социальных обстоятельствах, но категорически неспособны делать реальное дело, и тем более делать его хорошо. Из глумовых и молчалиных получаются отличные подполковники спецслужб, но категорически не могут возникнуть геймы и новоселовы и уж тем более сахаровы. Но как же так, возразят нам, ведь несмотря ни на что известное количество молодежи все же делает выбор не в пользу конформизма, а в пользу творчества? Конечно, делает, но это происходит не благодаря, а вопреки существующей общественной и научно-образовательной системе и сделавшие подобный выбор индивиды оказываются перед очевидной перспективой быть этой системой отторгнутыми, как элементы ей глубоко чужеродные. Сегодняшнее российское образование озабочено чем угодно, только не развитием человека. Как повысить свой утилитарный, прикладной характер и тем самым повысить рыночный спрос на свои платные образовательные услуги – вот, что более всего волнует сегодня чиновников от наробраза. Эта же тенденция доводится до абсурда законом №83 ФЗ, высочайше санкционирующем и без того произошедшую подмену мотивации у учреждений образования, здравоохранения и культуры с содержательной на абстрактно коммер- 234 ческую. Между тем, разрушая последние остатки традиционный для российского образования универсальности, его фундаментальный характер, данная тенденция не создает им сколько-нибудь адекватную замену. Механизмы утилитарной модели образования у нас в стране упорно не приживаются, ибо структура спроса на рабочую силу в России, а значит, и запрос на специфические компетенции адекватно отражают неразвитый характер современной российской экономики. Студенты отлично понимают, что жизненный успех в отечественных условиях может быть обеспечен не освоением, пусть сколь угодно блестящим какой-то определенной специальности, увы, не востребованной нашей убогой сырьевой экономикой, но исключительно приобретением полезных связей среди сильных мира сего. Поэтому образование в нашей стране сегодня благополучно подменяется специфической рыночной социализацией. И это имеет место не в отдельных «плохих» школах или ВУЗах, которые начальство периодически с большой помпой разоблачает и закрывает, но повсеместно и прежде всего в тех, которые принято записывать в «хорошие», в лидеры. Понятно, что такая система образования, отражающая сиюминутные потребности участников нашей, малоразвитой и глубоко коррумпированной экономики, принципиально неспособна решить задачу образования поколения россиян, способных двигать страну по пути к подлинной модернизации. 4.2. Есть ли пророки в нашем отечестве? При том, что в таких областях как, менеджмент или маркетинг, мы действительно вынуждены переводить с английского не только базовые учебники, но и всю терминологию, существует широчайшая область социогуманитарного знания, в которой нашим западным коллегам приходится сегодня решать симметрично обратную задачу – задачу перевода основных понятий и терминологии с русского на английский. Эта область представляет из себя то, что на ан- 235 глийском языке обозначается как CHAT (Cultural Historical Activity Theory), в России именуется культурнодеятельностной психологией, но что мы предпочитаем называть диалектической антропологией. Мы намеренно прибегаем к такой не вполне привычной для отечественного уха терминологии, ибо полагаем, что наука, именующая себя психологией, окончательно себя дискредитировала, прочно ассоциируясь с мягко говоря не вполне научными подходами начиная с фрейдизма и кончая когнитивизмом. Так уж и быть, пусть психологами называют себя известные искусники предоставлять нуждающимся «психологическую помощь» (=«разводить лохов на бабки»), долго и небесплатно объясняя им, что все их нынешние страдания коренятся в том, что в детстве их терзала неудержимая тяга к инцесту, тогда как взрослые категорически запрещали им даже думать про это. Отсюда-де все наши многочисленные комплексы. - Так, скажем, когда нас, стоящих на остановке автобуса, окатывает с ног до головы грязью пролетающий мимо мерседес с мигалкой и джипом охраны, или чиновник, глядя куда-то мимо нас, цедит через губу, что, мол, Вас (понаехавших, просителей) много, а государственный бюджет не резиновый, и что надо, мол, самим нормально зарабатывать, и лечить своих больных детей на собственные средства, то… не надо переживать и маяться комплексами. Надо сходить к психологу, и поделившись с ним последними деньгами, прилечь на диванчик и укрепиться в мысли, что причина негативных эмоций не в реальной жизни, а в подсознательных сексуальных установках. Эта небескорыстная пошлость и есть то, что сегодня называется психологией. Между тем, еще в 20-е годы прошлого века в СССР начал складываться принципиально новый научный подход к изучению человека, подход, интерес к которому сегодня далеко перешагнул границы нашей страныI. Данный подход Интерес к российской теоретической культуре наглядно представлен электронной картой, на которой обозначены активные участники руководимого калифорнийским профессором МайI 236 отмечен прежде всего именами Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева объединенных общим стремлением построить научную (марксистскую) психологию, но предложивших два принципиально разных, если не сказать противоположных подхода к решению этой задачи. Спинозистский подход А.Н. Леонтьева по существу заложил основу научноматериалистического понимания человеческой психики и сознания. Между тем психолог - А.Н. Леонтьев был не одинок. Начатый им революционный переворот в понимании человека был бы невозможен без работ физиолога и биолога Н.А. Бернштейна, логика и философа Э.В. Ильенкова, педагогов А.С. Макаренко и А.И. Мещерякова. Живо и развивается это направление мысли и сегодня, но развивается оно усилиями единиц - энтузиастов, тогда как российская академическая наука в целом, включая психологию, теоретическую биологию и педагогику, презрительно третирует доставшееся им теоретическое богатство как «пережиток советской идеологии» и увлеченно осваивает импортный идеологический second hand. Между тем, интерес к нашей теоретической культуре за рубежом не убывает. В сентябре 2011 года в Риме состоялся третий мировой конгресс ISCAR (Международного общества культурно-деятельностных исследований – International Society for Cultural and Activity Research). Сама международная организация и центральное направление ее исследований имеет отчетливо выраженные российские корни. В «презентации» (Об ИСКАР) ISCAR прямо называются наши соотечественники, и в первую очередь - Л.С. Выготский и А.Н. Леонтьев, как основоположники научного направления и указывается, что интерес к последнему стал приобретать международный характер еще в 60-е годы прошлого века. В ком Коулом (Mike Cole) международного форума XMCA http://www.clustrmaps.com/ru/counter/maps.php?url=http://lchc.ucs d.edu/MCA. Особенно рекомендуется обратить внимание на центральноафриканскую плотность интереса к собственной теоретической культуре у нас в России. 237 те же 60-е и 70-е усилиями В.В. Давыдова, Д.Б. Эльконина и их коллег диалектическая антропология сделала очередной крупный шаг веред, начав практическую экспериментальную разработку принципов развивающего образования, а А.И. Мещеряков и Э.В. Ильенков завершили и осмыслили беспрецедентный эксперимент с воспитанием четверки слепоглухонемых детей, которым, с помощью их учителей и воспитателей удалось не только приобщиться к бытовой культуре (это тифлосурдопедагогика худо-бедно умела делать и до А.И. Мещерякова), но без всяких скидок на слепоту и глухоту взойти на вершины человеческой культуры. Наконец – главное – в работах физиолога Н.А. Бернштейна и философа Э.В. Ильенкова, было найдено решение едва ли не самой трудной загадки, над которой два с половиной тысячелетия билась человеческая мысль, и которая в конце XIX века устами позитивиста Дюбуа Реймона была объявлена принципиально неразрешимой – «не знаем и никогда не узнаем» (Ignoramus et ignorabimus) – загадки человеческого мышления. Мышление было понято ими не как некоторая бестелесная сущность, магически оживляющая встроенный в наш череп мозговой калькулятор, но как специфический способ чувственно-предметного действия «мыслящего тела» в мире всех прочих тел. Решение этой загадки представляет собой настолько фундаментальный переворот в научнотеоретическом мышлении, что оно и по сей день остается достоянием буквально считаных теоретиков. Резюмируя сказанное, мы утверждаем, что отечественная научная мысль в лице диалектической антропологии не только не плетется в хвосте мировой науки, но, несмотря на все переживаемые ею трудности, сохраняет лидирующую позицию и потенциал для практического решения задач развивающего образования. То же обстоятельство, что диалектическая антропология осталась на сегодняшний день за пределами институциональных рамок академической науки, весьма выразительно говорит не столько о ней самой, сколько о катастрофическом положении академической науки в современном мире. 238 4.3 Чему нас учит семья и школа? Необходимо сразу подчеркнуть, что образование тогда и только тогда может быть Образованием, а не узкопрагматическим натаскиванием на определенную утилитарно полезную «competence», когда оно мотивируется не извне, а изнутри, то есть когда главный смысл образования для студента состоит не в будущей зарплате и карьере, но в приобщении к культуре в ее всеобщем значении, в реализации себя как мыслящей личности. Данное утверждение не дань некоему образовательному идеализму, но трезвая констатация научно установленного факта. Мы не настолько наивны/лицемерны, чтобы третировать естественное стремление каждого человека к жизненному успеху и материальному благополучию как что-то греховное и потому подлежащее искоренению. Более того, мы не считаем, что подобный мотив, будучи главным мотивом учебной деятельности молодого человека, исключает всякое развитие. Мы всего лишь утверждаем, что карьерный мотив способен обеспечить развитие лишь специфических социальных навыков, позволяющих строить оптимальные для карьеры отношения с начальством. К развитию предметного, содержательнокритического мышления тренировка подобных навыков привести определенно не может по той простой причине, что само мышление есть процесс не конвенционально-знаковый, но содержательно-предметный и, следовательно, развитие и тренировка мышления возможны тогда и только тогда, когда собственная активность учащегося направлена на всеобщий, данный природой и историей предмет, предмет мышления как таковой, а не на угадывание капризных желаний школьной «марьиванны», университетского «глупого доцента» или очередного «мудрого вождя». Конечно, эта специфическая (вернее, увы, типичная) социализированность учащегося весьма способствует его будущим карьерным успехам, но никак не подлинным достижениям в науке и в культуре как 239 таковых, равно как и в любом реальном, необходимом также и другим людям деле. Как же возможно, и возможно ли вообще сформировать у учащихся именно такую, предметную, а не абстрактно карьерную мотивацию, особенно сегодня, когда даже такая, прагматическая установка выглядит существенно предпочтительнее полного отсутствия у студента каких бы то ни было образовательных мотивов? И вообще, не замахиваемся ли мы в принципе на неразрешимую человеческими силами задачу? Мы убеждены, что принципиально данная задача решение имеет и решение это по существу предельно простое, хотя, конечно, и трудновыполнимое в современных условиях. Чтобы сделать это необходимо ни много ни мало изменить общественную атмосферу, «социальную ситуацию развития» в которой происходит личностное становление новых поколений. И если сделать это по щучьему велению в масштабах всего общества, и даже в масштабах его образовательной системы очевидно нереально, то начать надо хотя бы с малого, с общественной атмосферы в своей собственной семье, с отношений со своими собственными детьмиI. Понятно, что и это сделать непросто, ибо требуется изменить не воспитательную риторику, но свою собственную жизнь, а многие ли из нас способны на такую жертву во имя горячо любимых отпрысков? Причем меньшей ценой тут не отделаешься, ибо дети – существа до крайности чуткие и их не обманешь, проповедуя им одно, и практикуя прямо противоположное. Вопреки всем нашим потугам воспитывать будет наша практика, а не наше вербальное педагогическое занудство. Между тем, даже если сами мы готовы на великие педагогические жертвы, никто не может гарантировать успеха, ибо нашим усилиям будут противостоять не только наша Сказанное, разумеется не исключает, что благоприятные для развития мышления условия в принципе можно создать также и в рамках отдельных экспериментальных учебнообразовательных проектов. I 240 собственная леность и малообразованность, но и общественная атмосфера, от которой детей не укроешь стеклянным колпаком, уже хотя бы потому, что сами же мы отдаем наших детей в школу – эту идеальную модель современного, весьма далекого от идеала общества. Диалектическая антропология исходит из того, что психическое развитие как таковое возможно только в процессе совместного с другими людьми делания некоторого общественно значимого дела. За примерами не надо ходить далеко. В детстве, если это, конечно, нормальноеI детство, до тех пор, пока реально существующее для него общество ограничивается границами семьи, ребенок активно и с огромным желанием включается в совместную с близкими ему взрослыми людьми деятельность по производству своей собственной жизни. И пока сохраняется эта развивающая ситуация, развивается и ребенок, причем развивается неудержимо. Естественный предел этому развитию кладет только актуальный культурный уровень самих родителей ребенка, его семьиII. Впрочем, на первых порах, поскольку развитие совершается практически с нуля, этот предел еще достаточно отдален независимо от социально-культурного статуса родителей, или лиц их замещающихIII, а потому график «созревания» у детей таких базовых культурных способностей, как прямохождение, речь на родном языке и т.п. практически инвариантны для разных социально-классовых групп общества. Ситуация развития радикально изменяется, когда ребенок выходит из того нежного возраста, когда научение пользования чашкой, ложкой и горшком, а также освоение родНормальным детством мы называем здесь ситуацию, когда родившийся ребенок желанен, любим и досмотрен. II Из сказанного не следует, что человек в своем самостоятельном развитии принципиально не может выйти за пределы развития родительской семьи. III Нянек, старших сестер или братьев, бабушек, ясельных воспитательниц и т.п.. I 241 ного языка в пределах нужд бытового общения знаменовали собой колоссальный прогресс в развитии сознания. По мере того, как ребенок растет перед родителями, встает все более и более трудная, особенно в современном непартиархальном, буржуазном обществе, задача включения ребенка в посильную ему, совместную предметно-практическую деятельность внутри которой только и возможно было бы дальнейшее развитие. Золотой век патриархальной семьи, когда дети, едва научившись ходить, включались в общесемейное натуральное хозяйство в качестве его реальных, а не игровых участников, безвозвратно ушел в прошлое для абсолютного большинства жителей Земли. Теперь взрослые оставляют детей на попечение улицы и/или школы, ибо большую часть дня вынуждены отдавать работе, то есть, чаще всего, вполне отчужденной деятельности по найму, дабы прокормить себя и тех же детейI. Соответственно, дети оказываются включены не в совместную со взрослыми осмысленную и неотчужденную практическую предметную деятельность, внутри которой, собственно говоря только и возможно подлинное развитие, но в так называемую учебно-школьную деятельность, деятельность, отчужденно формальный характер Исторический прогресс, отделяющий нас от эпохи промышленного переворота, описанной в «Капитале» К.Маркса, заключается в том, что сегодня, в отличие от тех времен, дети практически полностью исключены из сколько-нибудь современного материального производства, ибо малопригодны для него по своим психологическим и физическим качествам. Оборотной стороной этого прогресса является то, что дети, еще не достигнув работоспособного возраста, уже оказываются в положении членов резервной армии безработных. Впрочем там и тогда, где массовое использование детского труда оказывается оправданным с точки зрения экономического интереса класса капиталистов, последние не стесняются и сегодня в XXI веке использовать (по-французски = «exploiter» [эксплуатировать]) детский труд. Согласно официальным данным МОТ в мире на 2008 год насчитывалось 306 миллионов работающих детей от 5 до 17 лет. I 242 которойI не увидит разве что слепой. Учитывая это обстоятельство, не только не стоит удивляться, что обычная массовая школа не способна «учить мыслить», мыслить предметно, но достойно удивления другое, что вопреки всему отдельным детям все-таки удается прорваться к мышлению и культуре. Спрашивается, где же, если не в школе, происходит в таком случае развитие подрастающих поколений и какова в этом реальная роль этой самой школы? На последний вопрос ответ очевиден. Современная буржуазная школаII – не институт развития, а институт специфической отчужденной социализации. Соответственно ее главная задача, с которой она, надо сказать, блестяще справляется, это никакое не развитие личности или научение мышлению, но подготовка новых поколений к жизни в обществе тотального отчуждения. Поскольку человек не рождается отчужденным от других людей функционером, но напротив, изначально может стать человеком только в условиях неотчужденно-совместной с другими людьми деятельностиIII, постольку задача школы – специфическое калечение молодежи, выбивание из нее самого духа непосредственнообщественного (по существу – творческикоммунистического) отношения к делу, приспосабливающее ее к жизни в системе формальных, отчужденных отношений, Мы говорим о реальной, массовой школе, покидая которую подавляющее большинство испытывает облегчение, как при освобождении с каторги, а не о некоем, увы, несуществующем в этом мире идеале. II Дабы не возникло недоразумения с тем, что мы называем «современной буржуазной школой», уточним, что этой «современной» школе по крайней мере пол-тысячелетия. Отметим также, что «советская» школа в своей массе также была разновидностью, пусть и менее развитого, но буржуазного типа школы. III Формально-отчужденные отношения со взрослыми в раннем детстве не только блокирует возможность нормального развития, но в тяжелых случаях приводит к так называемому синдрому госпитализма. I 243 ну, и как небольшой и непринципиальный довесок к этой основной роли, научение некоторым рассудочным навыкам, позволяющим легче включиться в будущую частичную деятельность по найму. Таинство развития сегодня, как и в историческом прошлом, совершается как правило не в школе, а в семье, причем происходит это не только на ранних этапах, с которым все или большинство семей успешно справляется, научая ребенка ходить, говорить на родном языке и соблюдать принятые в обществе правила внешних приличий, но и на этапах последующих, которые приносят результаты не всегда соответствующие ожидаемым, а чаще просто противоположные им. Как мы уже сказали выше, развитие человека возможно только в процессе совместной с другими людьми неотчужденной предметной деятельности. Но в современном буржуазном обществе выстроить таковую оказывается невозможно не только для детей, но и для взрослых. Оттого, кстати, развитие самих взрослых людей, если и происходит, то только в исключительно редких, если не сказать маргинальных в наших широтах случаях их участия в совместной с другими людьми гражданской или в иной творческой активности. Процесс этот и в советские годы, и в нынешних российских условиях достаточно болезненный, а потому и народ у нас в массе предпочитал и предпочитает не «развиваться», а трескать водку. Поэтому пламенные призыва начальства к «непрерывному образованию», которого-де требует современная экономика, на практике оказывается не более чем пустыми словесами, прикрывающими печальный факт отсутствия и образования, и «современной экономики». Что, разумеется, нисколько не препятствует успешному освоению денег, скромно на дополнительное образование выделяемых и нескромно присваиваемых теми, кто допущен к их распределению. Так, все же, как и когда формируется та самая совместная неотчужденная деятельность, которая, в конечном итоге позволяет отдельным индивидам подняться до высот разви- 244 тия и культуры? А формируется она тогда, когда семья включает ребенка в совместную теоретическую деятельность и начинает это происходить задолго до всякой школы. Такие человеческие орудия и предметы обихода как чашка, ложка, башмаки, горшок, стол, стул и т.п. ребенок осваивает непосредственно практически и иначе они в принципе не могут быть освоены. Никому и в голову не придет «теоретически» обучать ребенка «понятию» стула, разучивая с ним педантские дефиниции вроде «sella est sedes vulgaris» (стул есть седалище обыкновенное). Вопреки популярному в психологии мифу понятие стула, то есть понимание что такое стул, формируется у ребенка не путем эмпирического обобщения и последующего словесно-знакового обозначения, но непосредственно практически, в процессе научения пользованию этой хотя бы и единичной бытовой вещью, то есть, попросту говоря, в процессе научения ребенка сидению на оном стуле. Поэтому, вопреки авторитетному мнению Л.С. Выготского, «житейское» понятие стула есть единственно возможное его понятие. Претензия на то, что по мере успеха в зубрежке школьных схоластических дефиниций ребенок-де поднимается от житейского сначала к псевдонаучному, а потом, ни больше ни меньше как к «научному понятию» данной бытовой вещи, - есть смешное недоразумение, вытекающее из вульгарно номиналистского понимания природы мышления, не чуждому и Л.С. Выготскому, и большинству его учеников. Напротив, едва ли возможно сформировать у ребенка хотя бы самое приблизительное понимание того, что такое – Луна или звезды чисто практически. В своей практической, совместной со взрослыми деятельности ребенок ни с луной, ни со звездами не встречается, а потому в принципе не может даже выделить их из своего еще недифференцированного зрительного поля. То же самое можно сказать и обо всех без единого изъятия научных, философских, этических и эстетических категориях. Проблема решается посредством совместной с ребенком теоретической деятельности, которая имеет место тогда, 245 когда мы читаем ребенку книжку, разглядываем с ним картинки в ней, предлагаем ему нарисовать, собрать из конструктора или слепить то, что он там увидел и понял. Понятно, что такая совместная с ребенком теоретическая деятельность встречается в образовательной практике тем реже, чем старше становится ребенок. Действительно совместной, действительно неотчужденной, а значит и развивающей эта деятельность может быть до тех пор, пока в ней активны и ребенок, и взрослый, пока она вызывает живой интерес у обоих участников. Между тем, если в раннем возрасте интерес взрослого к такому сотрудничеству поддерживается его высоко аффективным отношением к маленькому ребенку, то в более старших (старшем дошкольном и школьном) возрастах, когда аффективный градус отношений с подрастающим ребенком как правило снижется, активность взрослого в совместной с ним теоретической деятельности может основываться только на восходящем к его культуре и культурным традициям сознании насущной необходимости такого сотрудничества для развития ребенка. Так в высокообразованных семьяхI взрослые и могут (по своему собственному уровню образования и знаний), и считают необходимым (отчасти потому, что сознают необходимость этого, отчасти просто следуя семейной культурной традиции) продолжать совместную со своими подрастающими детьми теоретическую деятельность, которая теперь заключается и в чтении и обсуждении с детьми художественных и научных книг, и в совместном просмотре художественных, документальных и научно-популярных фильмов, и в обсуждении проблем реальной экономической и политической жизни общества. При такой модели отношений между родителями и детьми между ними не возникает специфического межпоколенного отчуждения, а, неизбежное со временем обособление детей не принимает формы острого Разумеется, родительскую роль в культурной жизни ребенка может сыграть и другой взрослый, не состоящий с ним в кровном или ином родстве. I 246 кризиса. Напротив, в семьях с низким уровнем общей культурыI совместная с детьми теоретическая деятельность имеет место лишь в самых зачаточных формах и преимущественно в раннем детстве. В дальнейшем детям предоставляется полная возможность общаться с подобными себе детьми на улице и с телевизионными или компьютерно-игровыми зомбоящиками дома, в то время как у их родителей нет ни времени, ни особого желания, ни, наконец, культурной возможности для совместной с детьми «теоретической», развивающей деятельности. Поэтому кривая развития этих детей после универсального крутого взлета в первые годы жизни, начинает резко тормозить, а отсутствующее культурное развитие замещается отчужденной социализацией. Ребенок начинает неуклонно «взрослеть» и главным последствием этого специфического взросления является практически необратимое закрытие самой возможности развития в дальнейшем. Подросток твердо усваивает, а общение с переживающими тот же процесс сверстниками, и со школьными педагогами лишь укрепляет его во мнении, что теоретическая, «школьная» культура, о развитии которой якобы денно и нощно пекутся школа и ВУЗ, это на самом деле всего лишь обман, придуманный власть имущими, дабы унизить одних и возвысить за их счет других и, что, следовательно, уделять этой «культуре» чрезмерное внимание значит принимать предложенные нечестные правила игры. Отсюда – полное пренебрежеМы отдаем себе отчет, что, называя вещи своими именами, мы неизбежно шокируем политкорректный слух некоторых из наших западных коллег, предпочитающих закрывать глаза на такие действительно неприятные вещи как исторически и социально обусловленный разрыв в культурном уровне разных людей и предпочитающих прикрывать эстетически и нравственно неприятное зрелище словами о множественности культур. Подобная позиция на наш взгляд столь же рискована, сколь позиция врача, предпочитающего отворачиваться от травмирующих его нежную душу язв больного и успокаивающего себя и нас рассуждениями об альтернативных типах здоровья. I 247 ние теоретической культурой со стороны тех, кто не хочет принимать участия в этом обмане, и овладение ее отчужденной видимостью теми, кто рассчитывает с помощью этого обмана поживиться за счет других. 4.4. И снова, от семьи к Школе или четыре принципа Капицы Вернемся, однако, к вопросу – как, вопреки всем препятствиям, отдельным индивидам все же удается прорваться к подлинным, неотчужденным образованию и культуре? Разумеется, у истоков интеллектуального и нравственного становления личности прежде всего стоит семья. Между тем сегодня профессиональное становление лишь в редких случаях может происходить в ее рамках. Соответственно в тех случаях, когда такое профессиональное развитие действительно имеет место, это означает, что индивид оказался включенным в некоторое сообщество профессионалов, совместно и неотчужденно делающих некоторое общее практическое или теоретическое дело. Вхождение в такое сообщество – дело в значительной мере счастливого случая – есть необходимая предпосылка становления подлинного профессионализма. Соответственно такое сообщество выступает для индивида как Школа – школа мысли, школа чувств, школа профессионализма. Становление профессионального сознания вне какой-то определенной Школы невозможно в принципе. Рождение любой, заслуживающей этого названияI, научной или художественной школы всегда связано с возникновением вокруг лидера коллектива единомышленников, Мы делаем эту оговорку, дабы отличить подлинную научную школу, от фикции, пустышки, когда услужливые коллеги небескорыстно объявляют своего патрона основателем «Научной школы», дабы и начальнику угодить и свое скромное значение приукрасить. I 248 совместно решающих некоторую общую научную или художественную задачу. Достаточно вспомнить историю возникновения школы Станиславского или школы того же Выготского. То же самое относится и к школам практического мастерства вроде школы Страдивари или к школам конструкторским, скажем, к школам Королева или Янгеля. Наконец, в качестве иллюстрации данного принципа надо поглядеть, как организована вузовская подготовка профессионалов по так называемым «творческимI» специальностям. Так студент консерватории не просто разучивает учебные пьесы и этюды, дабы отчитаться перед своим профессором, но представляет свою работу на открытом концерте как солист или оркестрант, то есть, занят он не абстрактной подготовкой к делу, но уже самим делом. Самое последнее подтверждение сказанному – нобелевская премия, присужденная двум выпускникам МФТИ, образование в коем в значительной степени построено согласно изложенной нами логике. Вот как «принципы физтеха» были сформулированы его основателем – Петром Капицей в 1946 году с нашими небольшими комментариями. Первый принцип, упоминаемый Капицей – это: «1. тщательный отбор одаренных и склонных к творческой работе представителей молодежи» (Капица). Необходимость такого отбора совершенно очевидна, если мы действительно хотим построить систему образоваОпределение некоторых специальностей как «творческих» и соответственно некоторых вузов как специализирующихся на подготовке «специалистов по творчеству» или творческих специалистов очень выразительно говорит не столько об этих специальностях и вузах, сколько обо всех прочих, «простых» вузах, на такую непосильную для себя задачу скромно не замахивающихся. Уместно спросить, а образование ли дают эти последние, или натаскивают ограниченных исполнителей, приспосабливая их к функционированию в качестве безличных и безынициативных, отчужденных от какого бы то ни было дела стандартизированных винтиков большой общественнопроизводственной машины? I 249 ния, а не бизнес проект, для которого единственно важна платежеспособность приобретателя «образовательных услуг». Мы исходим из того, что так называемые «способности», или «склонность к творческой работе» не является чемто данным от природы, не наследуется с генами родителей, равно как не есть функция от социального положения последних. Но это и не несуществующая фикция о которой из соображений избыточной политкорректности предпочтительнее не говорить вслух. Так называемые способности, склонность к предметной, творческой работе реально существуют, но не как нечто заданное индивиду извне – его генетикой или «социальной средой» но только и исключительно как результат его собственного выбора - выбора, который обычно делается в юности в какой-то конкретной и далеко не всегда благоприятной социально-исторической и социально-экономической ситуации так, что вся последующая жизнь оказывается существенно этим выбором предопределенной. В принципе, вполне мыслима ситуация, когда не только «избранные», отмеченные «даром свыше», или «одаренные» единицы, поднимаются на вершины культуры, тогда как все остальные, таковым «даром» не отмеченные, обречены пожизненно влачить роль механических исполнителей чужой воли, но все или значительное большинство людей совершает пресловутый «творческий» выбор. Мыслимато она мыслима, вот только в нынешней социальноэкономической ситуации очевидно нереальна. Сегодня социально-экономические и духовные обстоятельства в нашем обществе таковы, что подавляющее большинство и взрослых людей, и молодежи всячески подталкиваются ими к выбору отнюдь не в пользу образования и культуры, а потому образовательный проект, игнорирующий это печальное обстоятельство, есть либо банальная маниловщина, либо обман. Очевидно, и обратное – образовательная система, пасующая перед реальностью и изначально отказывающаяся от попыток изменить эту реальность своими образовательными средствами, не вправе называться системой образования. Отсюда вывод – если мы хотим построить систему образо- 250 вания, нацеленную не на массовое натаскивание на минимально необходимые для функционировании в отчужденном производстве «знания-умения-навыки» (они же - «компетенцииI»), но на развитие творческого потенциала учащихся, мы должны предварительно отбирать студентов по наличию у них образовательной мотивации, создать которую ex nihil за годы учебы в университете едва ли возможно. Студент живет не только в пространстве университетских аудиторий, но тысячами нитей вплетен в широкий социальный контекст, а потому, даже если он попадает в некую идеальную академическую среду, что само по себе достаточно проблематично, то ничто не помешает ему не захотеть в эту среду влиться, и остаться при убеждении, что культура – либо удел искренних, но малоуспешных лузеров, либо уловка, которой пользуются умные люди для одурачивания простецов, либо то и другое вместе. Поэтому, если мы хотим создать действительно работающий образовательный проект, то, по крайней мере на первых порах, в нынешних социально-исторических обстоятельствах, отбор будущих студентов представляется абсолютно неизбежным. Отбор не по наличным знаниям, не по объему усвоенной информации, и, уж конечно не по социальному положению или кошельку родителей, но прежде всего по культурно-образовательным и социальным мотивам. Надо ли говорить, что такой отбор едва ли выполним с помощь инструмента под названием «ЕГ»? В дальнейшем успешно функционирующие научЗабавно наблюдать, как в последнее время исписываются тонны бумаги и защищается немереное число диссертаций, доказывающих некое преимущество «компетентностного» образования, перед «знаниевым». Как будто, во-первых, так называемая «компетентность» не есть синоним к слову «умение», и без того нераздельно и неслиянно входившего в определение пресловутых «ЗУНов» - знаний, умений и навыков - вокруг формирования которых строилась вся советская образовательная риторика. И, во-вторых, как будто «знание», требующее дополнения в виде умений или «компетенций» есть именно знание, а не пустая схоластическая фикция. I 251 но/художественно/граждански-образовательные коллективы сами станут генерировать соответствующую нравственную и интеллектуальную атмосферу, способствующую формированию образовательной мотивации, но вначале необходимо опереться на мотивацию, сформированную вне системы образования. Второй принцип Капицы: « 2. непосредственное участие в обучении ведущих научных работников и тесном контакте с ними в их творческой обстановке;» (Капица) Данный принцип настолько очевиден, что, в общем, не нуждается в комментировании. За исключением одной оговорки – в социогуманитарных науках необходимо особенно осторожно относиться к определению «ведущий научный работник», ибо здесь, в отличии от сферы физикотехнической, гораздо чаще пустая и небескорыстная идеологическая болтовня выдает себя за «научное творчество», тогда как для успешности образования молодежи необходимо сотрудничать с подлинными творцами культуры, а не с ее конъюнктурнымиI имитаторами. И еще, коллектив преподавателей должен быть не набором случайных людей, объединенным общей зарплатной платежной ведомостью, но коллективом сотрудников и единомышленников. Иначе пожелание «творческой обстановки», останется пустым благим пожеланием. Принцип третий: «3. индивидуальный подход к отдельным студентам с целью развития их творческих задатков при отсутствии Упомянутая нами конъюнктура может иметь самый разный знак, то есть она может как соответствовать государственной идеологии, так и представлять собой ее абстрактную противоположность. Так в брежневскую эпоху у подлинно предметного гуманистического мышления было два смертельных врага – казенная квазимарксистская идеология, и идеология абстрактно оппозиционная, представлявшая собой чаще всего не что-то содержательное, но примитивный негатив первой, ее серую тень. I 252 имеющейся сейчас в вузах перегрузке второстепенными предметами по общей программе и механического заучивания (следствие необходимости массового обучения)» (Капица). Не нуждается в особом комментировании и третий принцип, ибо если образование строится вокруг содержательного, творческого дела, то уже тем самым предполагается и индивидуальный подход к товарищам по этому делу (студентам) и отсутствие ритуально-бессмысленной зубрежки учебных предметов, вставленных в программу бесконечно далекими от дела министерскими чиновникамиI. Вообще, за качество образовательных программ должен отвечать ВУЗ своим именем и репутацией, а не министерские чиновники, а потому первейшим шагом в реформе образования должно быть самое решительное упразднение всех «управляющих» образованием бюрократических синекур. Наконец, четвертый и последний физтеховский принцип Капицы: «4. ведение воспитания с первых же шагов в атмосфере технических исследований и конструктивного творчества с использованием для этого лучших лабораторий страны» (Капица). Формулировка этого принципа даже несколько избыточна, ибо если предполагается воспитывать студентов в атмосфере подлинного научного творчества, то из этого и без дальнейших пояснений следует, что происходить это должно в «лучших лабораториях», а не в казарме или коммерческом ларьке, лишь внешне выглядящих как университет, НИИ или кафедра. «Честно говоря, такого бардака, такой бюрократизации и такой несвободы вузовского коллектива перед огромным и неквалифицированным чиновничьим аппаратом ведомства г-на Фурсенко, как в последние два-три года, на моем веку никогда еще не было». Из интервью академика Юрия Рыжова «Новой газете» от 8 октября 2010 г. http://www.novayagazeta.ru/data/2010/112/03.html I 253 Подчеркнем, что совпадение «принципов физтеха» с излагаемым нами подходом к организации образовательного процесса не случайное совпадение, ибо «принципы» Капицы, их последовательная ориентация на живое, реальное дело объективно исходят из предметно-деятельного понимания мышления. Еще раз повторим – образовательный процесс, если мы хотим, чтобы это был действительно процесс, в котором формируется мыслящая личность, должен строиться не вокруг зубрежки тех или иных, пусть даже самых новых и модных дисциплин, но вокруг практического делания некоторого общественно значимого дела. Каким может быть это дело в рамках университетской учебы – это важнейший и труднейший вопрос, вопрос, на который едва ли существует один универсальный ответ. Наихудший вариант, если мы не можем придумать для наших студентов реального дела, а потому подменяем его разнообразными чисто учебными «практикумами». Наилучший – если мы сразу же включаем студента в реальную социально значимую деятельность в качестве поначалу, понятно, младшего, но реального партнера по этому общему делу. Без всяких скидок на слишком юный, несерьезный возраст и недостаток знанийI. Так, едва ли не единственная возможность воспитать юриста, для которого принципы права не являются лишь пустой, лицемерной формой, за которой только слепой не увидит примитивную корысть, это воспитывать юристов прежде всего из молодых людей уже имеющих практический опыт правозащитной деятельности в рамках некоммерческих, неправительКогда-то, в достопамятные советские времена описанный нами принцип было принято всуе толковать как принцип соединения обучения с производительным трудом. С умом его реализовал только Макаренко в своих коммунах. В массовой же средней школе он был превращен в карикатуру на самого себя в виде так называемых «уроков труда» и «производственной практики», во время которых ученики практически убеждались в бессмысленности и тотальной отчужденности труда в СССР. I 254 ственных правозащитных организаций. Понятно, что подобное пожелание не может быть формализовано и институциализировано, ибо нет ничего проще, чем лицемерно имитировать также и правозащитную деятельность, то есть попросту купить по сходной цене справку о своей «высокой морали». Но мы и не предлагаем никаких волшебных формул и формальных инструментов для решения задач развивающего образования. Подлинное мышление, равно как и образование, способствующее формированию подлинного мышления, не только не поддаются формализации и институционализации, но и прямо им враждебны. Это институт права, чтобы соответствовать своему понятию, должен быть строго формален. А вот истина, совесть и красота чтобы быть собой, должны быть не формальны, но содержательны. Поэтому им по пути с любыми некоммерческими, неформальными и негосударственными институтами, и решительно не по пути с любой казенщиной. Отсюда сам собой напрашивается вывод о том, что образование будущего должно быть едва ли не первой сферой человеческой деятельности, которая должна полностью эмансипироваться от удушающих объятий государства и стать сферой заботы гражданского общества. Иначе говоря, если мы хотим создать систему действительно развивающего образования, эта система должна быть системой альтернативной образованию государственномуI. Между тем, если серьезное образование предполагает тщательный отбор академически мотивированной молодежи, то еще более серьезно оно требует отбирать преподавателей. Профессорско-преподавательский коллектив должен состоять не просто из дипломированных и обремененных степенями и званиями «деятелей науки», но из людей, сегодня и сейчас эту науку реально делающих. Иначе говоря, учебнообразовательный коллектив может быть таковым в том, и только в том случае, если он одновременно является и колСвобода от мертвящего влияния государства, вовсе не означает, что такая альтернативная система образования должна быть освобождена от бюджетного финансирования. I 255 лективом исследовательским или/и граждански самодеятельным, коллективом единомышленников. На это могут возразить, что подбирая педагогический коллектив из единомышленников мы подписываемся на то, чтобы воспитывать поклонников каких-то одних взглядов, какой-то одной теории, то есть сектантов и догматиков, что современным тенденциям в образовании гораздо лучше соответствует широкий плюрализм, «методологический либерализм» и т.д., и т.п. Оно конечно, вот только было бы совсем неплохо к этим рассуждениям прибавить чего-нибудь поосновательней текущей идеологической моды. Представим на одну секунду, что мы не просто красиво рассуждаем о желательности плюрализма, но всерьез реализуем его в образовательной практике. Скажем, на химическом факультете одним и тем же студентам лекции и семинары у нас читает последователь теории Лавуазье, то есть химик, догадывающийся о существовании кислорода и о том, что в процессе горения происходит окисление – соединение некоторого вещества с этим последним. И одновременно в рамках той же учебной программы и тем же студентам химию преподает доцент, искренне верящий в то, что горение – это не соединение с каким-то там кислородом, но, напротив, испускание горящим веществом «флогистона». Не надо быть великим логиком, чтобы разглядеть здесь противоречие, увидеть, что две теории горения являются чем-то абсолютно взаимоисключающим, так что, если истинна одна из них, то вторая, вне всякого сомнения – ложна. Между тем, самим преподавателям, особенно, если они преподают не химию, а гуманитарные предметы, такое несовпадение их взглядов может и не доставлять большого неудобства, если они занимают приблизительно равное положение в академической иерархии и им не предстоит защита диссертации на кафедре, возглавляемой оппонентом. Ну, положим, я думаю так, а коллега иначе. И что с того? Сколько голов, столько умов. Но что прикажете делать бедному студенту на экзамене? Склоняясь к любому из ответов он рискует получить 256 «неуд» у того препода, который придерживается противоположного взгляда. А может быть стоит, в расчёте на широту взглядов, толерантность и плюрализм резать им в глаза правду-матку, с которой оные преподы заведомо не согласны? Стратегия, конечно замечательная, но кто может гарантировать, что воспользовавшись ей студент не окажется вскоре за воротами университета, так что впредь ему придется обсуждать академические сюжеты не с «глупым доцентом», а с всеведущим сержантом? Остается единственный надежный и многократно еще в школе опробованный выход – не париться по поводу каких-то там истин, но аккуратно сообщить каждому из лекторов именно то, что тот хотел бы услышать, то есть немного поработать диктофоном, пересказывая профессору его же лекции. Так развитие мышления замещается тренировкой услужливой памяти, а формирование личности будущего гражданина, художника или ученого – его растлением. Нам, конечно же, возразят, что наша «химическая аналогия» принципиально неверна, ибо одно дело химия с ее научной (scientific) логикой и совсем иное дело, скажем та же психология или философия, то есть предметы сугубо гуманитарные (humanities). В последних-де, принципиально не существует одной объективной истины, но могут и должны существовать множество истин субъективных и что думать иначе, значит возвращаться в проклятые времена советского тоталитаризма с его «единственно верным» учением и запретом на всякое инакомыслие. Ну что тут скажешь? Кому охота прослыть поклонником тоталитаризма? Правда, остается одна маленькая неясность – а как быть с самой идеей о несуществовании в социогуманитарной области объективной истины как таковой? Истинна ли сама эта идея, идея плюрализма? Или, будучи элементарно последовательными, мы должны к ней самой отнестись не как к единственно возможному и оттого сильно попахивающему проклятым тоталитаризмом «единственно верному» учению, но наряду с ней, либерально допустить право на существование логики противоположной, логики 257 монистической? Так вот, мы ничего не имеем против плюрализма, если он понимается как совершенно необходимый, но столь же необходимо подлежащий снятию этап или момент движения мысли. Мысль необходимо рождается как хаос движений или мнений, но столь же необходимо она в итоге развития должна прийти и неизбежно приходит к единству действия, сбрасывая исходную «плюралистическую» оболочку. Промежуточной формой, в которой исходное многообразие осознано в едином, но еще не разрешенном противоречии, является дуализм. Наконец, целью движения мысли является единая истина, как диалектически снятое противоречие. Так, описанная нами коллизия двух доцентов с их противоположными позициями действительно могла иметь место в истории химии, и свидетельствовать как раз о достаточно развитом состоянии химии как науки, ибо бесконечно превосходила бы плюралистических хаос, царивший в головах древних алхимиков, усматривавших особую магическую сущность за каждым непонятым ими химическим феноменом. И была эта коллизия успешно химической наукой, а значит и системой естественнонаучного образования преодолена. Иначе говоря, плюрализм гипотез сменился монизмом научно установленной истины, так что пресловутый плюрализм оказался хотя и необходимым, но мимолетным состоянием научного сознания. Таким же мимолетным моментом этот плюрализм не только может, но и должен оставаться также и в практике образования. Хороший лектор, объясняя студентам современную научную теорию, не может так или иначе не упомянуть и магический хаос исходного незнания, и дуализм, предшествовавший современным научным взглядам, то есть он обязательно наряду с современной, истинной теорией упомянет и «флогистоновую теорию», но как теорию не истинную, как гипотезу, не подтвержденную практикой. И в этом отношении знание гуманитарное, в той мере, в какой это действительно научное знание, а не очередная идеологическая лапша на уши простакам, ничем по своей логике от знания естественнонаучно- 258 го не отличается. 4.5. Что делать? Борьба за свободу сама великое образование. Е.Евтушенко Итак, что же делать с нашим образованием вообще, и с образованием гуманитарным в особенности? Как вывести его из того глубокого упадка, в котором оно находится сегодня? Ответ до очевидности банален – отказаться от образовательных, как, впрочем, и всех иных мифов и начать наконец жить с открытыми глазами и включенным разумом, жить, не просто называя вещи своими именами, но и действуя в соответствии с их реальной, а не воображаемой логикой. Для начала перестать искать и находить идеал в прошлом. Пора перестать тешить себя сказками о некоем небывало высоком качестве образования в СССР. Да, бытовавшие в советских ВУЗах фундаментальные учебные программы, были, как правило, существенно лучше программ, компилируемых сегодня на коленке средним российским преподавателем. Но и тогда, и сейчас куда больше, чем от самых замечательных программ качество образования зависело и зависит от пространства академической и политической свободы, от социальной ситуации развития не только в отдельной школе или университете, но в стране в целом. Индивид либо имеет возможность стать и реально становится участником некоторого общего дела и через это – полноправным субъектом культуры, развивая в себе ее высшие потенции, либо, будучи отчужденным от общего дела, не развивается вовсе, или развивается однобоко и криво. Между тем, сама возможность участвовать в каком-то действительно «общем деле» сошла на нет еще в конце 20-х – первой половине 30-х годов по мере того, как политическая и экономическая власть столь же неуклонно приватизировалась классом номенклатуры. И происходило это задолго до того, как отдель- 259 ные представители этой самой номенклатуры решились произнести вслух сам термин «приватизация». Именно тогда разговоры о строительстве социализма и коммунизма, как о реальном общем деле превратились в бесстыдную идеологическую ложь, призванную легитимировать террористическую власть этой номенклатуры над трудовым народом. Равно бесстыдной ложью стали и все разговоры о «всестороннем развитии личности» советского человека. Социальной и культурной реальности к этому времени куда больше соответствовала цинично-откровенно выболтанная Сталиным и Мао концепция легко заменимого человека-винтика. Аналогично, пора отказаться и от как бы противоположного мифа о преимуществах либеральной модели образования с её «свободой выбора» и ранней специализацией. Конечно, любая свобода, включая свободу студента выбирать интересующие его курсы и преподавателей, существенно лучше казармы, и в образовании эта очевидная истина особенно актуальна. Наши возражения начинаются там, где от общих либеральных деклараций, мы переходим к реальности, к реальным мотивам, движущим студентом. И, если таким мотивом выступает голый материальный интерес, то и мышление, «свободно» развиваемое нашим студентом, будет мышлением экономически определенным, экономически ограниченным, а, значит, по существу несвободным. Свобода как таковая не есть нечто абстрактно отрицательное, но необходимо предполагает также и содержательное, положительное начало. Лежачий камень, даже, если он не является частью кладки и никакой цемент не удерживает его на месте, не становится от этого чем-то свободным. Свобода необходимо предполагает некоторую цель и живую деятельность к этой цели устремленную. Нет цели – нет и свободы, даже если формально нет и каких либо особых внешних «порабощающих» обстоятельств. Есть цель – есть, по крайней мере, проблема свободы, есть необходимость двигаться к цели, преодолевая отделяющие нас от нее препятствия, т.е. есть необходимость мыслить. Масштаб формирующейся личности соразмерен масштабу свободы, в борьбе за которую, 260 только и может сформироваться человеческая личность. Когда единственная цель и заветная мечта – «свободно» предаваться радостям шоппинга, то и «личность» в процессе борьбы за такую свободу образуется всецело соразмерная такой мечте. Один из руководителей российского образования сболтнул недавно секрет полишинеля, что власти не нужны «всесторонне развитые индивиды», что ей требуются всего лишь хорошо подготовленные экономические функционеры, высококвалифицированные потребители. На это конечно трудно что-либо возразить. Стране, вернее правящему в России классу собственников, действительно не нужны всесторонне развитые индивиды. От них (для власти) одни неприятности. Для добычи газа и нефти и для управления трубой можно по примеру Саудовской Аравии нанять инженеров за границей. А для того, чтобы поддерживать высокий спрос на закупаемые в Китае на нефтедоллары импортные тряпки и гаджеты вполне достаточно ограничиться задачей превращения желудочно неудовлетворенных кадавров в кадавров универсальных потребителей. А с этим волшебством наша образовательная система справляется самым блестящим образом. Итак, что же делать? Менять нынешние расчеловечивающие обстоятельства, на обстоятельства человеческие и менять тем самым и обстоятельства и самих себя. Иного пути нет. 261 СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ Stuart Hameroff, M. . What is conscioiusness&. Получено 5 09 2012 г., из Quantum consciousness: http://www.quantumconsciousness.org/presentations/whatis consciousness.html Албанезе, Д., Суздалев, И. Н. (1985). Динамика биомолекул:новый метод исследования. Будущее науки - международный ежегодник(18). Амосов, Н. М. (1965). Моделирование мышления и психики. Киев: Наукова думка. Ананьев, Б. Г. (1960). Психология чувственного познания. Москва. Анохин, П. К. (1945). От Декарта до Павлова. Москва: Медгиз. Асратян, Э. А. (1973). Послесловие. В И.П.Павлов, Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных (стр. 660). Москва: Наука. Бернар, К. (1878). Жизненные явления общие животным и растениям. С-Пб. Бернштейн, Н. А. (1990). Физиология движений и активность. Москва: Наука. Вагнер, В. А. (1924-1925). Возникновение и развитие психических способностей вып.8. Ленинград. Васильев, И., & Науменко, Л. К. (5 1976 г.). Три века бессмертия. Коммунист, 63-73. Вилли, К., & Детье, В. (1974). Биология. Москва: Мир. Воронин, Л. Г. (1979). Физиология высшей нервной деятельности. В Л. Г. Воронин, Физиология высшей нервной деятельности (стр. 312). Москва: Высшая школа. Выготский, Л. С. (1982). Инструментальный метод в психологии. В Л. С. Выготский, Собрание сочинений т.1 (стр. 103-108). Москва: Просвещение. Выготский, Л. С. (1982). Исторический смысл психологиче- 262 ского кризиса. В Л. С. Выготский, Собрание сочинений в 6 томах. (Т. 1, стр. 291-436). Москва, СССР: Педагогика. Выготский, Л. С. (1982). Психика, сознание, бессознательное. В Л. С. Выготский, Собрание сочинений (Т. 1, стр. 132-148). Москва: Педагогика. Выготский, Л. С. (1984). Учение о б эмоциях. В Л. С. Выготский, Собрание сочинений (Т. 6, стр. 91-318). Москва: Педагогика. Выготский, Л. С. (1 2006 г.). Два фрагмента из записных книжек. Вестник РГГУ, 294-298. Гальперин, П. Я. (1976). Введение в психологию. Москва: Высшая школа. Гегель, Г.В.Ф. (1974). Энциклопедия философских наук. Москва: Мысль. Гольданский, В. И. Возникновение жизни с точки зрения физики. Коммунист (1 1986 г.). Гордеева, Н. Д., Зинченко, В. П. (1982). Функциональная структура действия. Москва. Гробстайн, К. (1968). Стратегия жизни. Москва: Мир. Гросберг, А. Ю., Хохлов, А. Р. . Полимеры и биополимеры: взгляд физиков-теоретиков. Будущее науки - международный ежегодник(18). Давыдов, В. В. (1994). Вклад Э.В.Ильенкова в теоретическую психологию. Вопросы психологии(1), 131-137. Давыдов, В. В. (1998). Последние выступления. Москва. Декарт, Р. (1950). Избранные произведения. В Р.Декарт. Москва: Государственное издательство политической литературы. Дубровский, Д. И. (1971). Психические явления и мозг. Москва. Дубровский, Д. И. (1980). Информация, сознание, мозг. Москва. Запорожец, А. В. (1986). Избранные психологические труды том 2. Москва: Педагогика. Ильенков, Э. В. (1974). Диалектическая логика. Москва: Политиздат. 263 Ильенков, Э. В. (1997). К докладу о Спинозе. В Драма советской психологии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга диалог)) (стр. 170-182). Москва. Ильенков, Э. В. . Докторская диссертация. Получено 10 9 2012 г., из Читая Ильенкова: http://caute.ru/ilyenkov/texts/doc/intro.html Капица, П. Л. . Система физтеха. Получено 10 9 2012 г., из Веб-музей МФТИ: http://museum.phystech.edu/ Коган, А. Б. (1959). Основы физиологии высшей нервной деятельности. В А. Б. Коган, Основы физиологии высшей нервной деятельности. Москва: Высшая школа. Ленин, В. И. (1972). Материализм и эмпириокритицизм. В В. И. Ленин, Полное собрание сочинений т. 14. (стр. 7384). Москва: Политиздат. Леонтьев, А. Н. (1981). Проблемы развития психики. Москва: Издательство московского университета. Леонтьев, А. Н. (1983). Избранные психологические труды, том 2. Москва: Педагогика. Леонтьев, А. Н. (2004). Деятельность. Сознание. Личность. В А. Н. Леонтьев, Деятельность. Сознание. Личность. Москва: Смысл. Маркс, К. (1974). Тезисы о Фейербахе. В К. Маркс, & Ф. Энгельс, Сочинения (Т. 42, стр. 264-266). Москва: Политиздат. Маркс, К. (1974). Экономико-философские рукописи 1844 года. В К. Маркс, & Ф. Энгельс, Сочинения т. 42 (Т. 42, стр. 41-174). Москва: Политиздат. Маркс, К. (1978). Капитал (Т. 1). Москва, СССР: Политиздат. Маркс, К. (1980). Экономические рукописи 1857-1861 гг. (Т. 1). Москва: Политиздат. Маркс, К. (1980). Экономические рукописи 1857-1861 гг. (Т. 2). Москва: Политиздат. Марютина, Т. М., Ермолаев, О. Ю. (2002). Введение в психофизиологию. Москва: Флинта. Об ИСКАР. Получено 10 9 2012 г., из International Society for Cultural and Activity Research: http://www.iscar.org/ru/about 264 Спиноза, Б. (1957). Трактат об усовершенствовании разума. В Б. Спиноза, Избранные произведения, т.1 (стр. 317358). Москва: Политиздат. Спиноза, Б. (1957). Этика. В Б.Спиноза, Избранные произведения (Т. 1, стр. 359-619). Москва: Политиздат. Теплов, Б. М. (4 1990 г.). Доклад на сессии. К 40-летию "Павловской" сессии двух академий. Психологический журнал, 11, 140-147. Фейербах, Л. (1955). Избранные философские произведения т.1. (Т. 1). Москва: Политиздат. Шекспир, У. (1957). Король Лир. В У.Шекспир, Полное собрание сочинений в 8 томах. Москва: Искусство. Шеррингтон, Ч. (1969). Интегративная деятельность нервной системы. В Ч.Шеррингтон, Интегративная деятельность нервной системы. Ленинград. Шредингер, Э. (1947). Что такое жизнь с точки зрения физики? Москва: Иностранной литературы. Эйген, М., Винклер, Г. (1979). Игра жизни. Москва: Мир.