Повторение

Катя Коган
«Длинное, преглупое письмо...»
Маленькая пьеска для двух голосов
2011 год
1
Длинное, преглупое письмо...
Маленькая пьеска для двух голосов
Детский голос – девочка, 5 лет
Взрослый голос – женщина, 30 лет
За занавесом женский голос напевает начало третьего концерта
Рахманинова.
Занавес медленно открывается. Женщина сидит на подоконнике и смотри в
зрительный зал, словно в окно, зрители для неё не существуют, она их не
видит и только упоенно напевает . Шторы – теплого коричневого цвета,
подоконник окрашен белой краской.
Занавес медленно движется – женщина напевает.
Занавес открыт, женщина еще несколько сек унд поёт, потом, словно
очн увшись, замечает зрителей, резко обрывает пение и торопливо начинает
монолог...
Взрослый голос. Если ты держишь в руках это письмо, значит – ты мне дорог; значит –
ты тот, кого я теряю и не хочу потерять, значит – ты должен не просто знать об этом,
помнить на протяжении прочтения каждой написанной ниже строчки, но и вспоминать
иногда, потом... если сможешь... Что? Я говорю: вспоминать потом, если сможешь... Что
сможешь? Конечно, – простить меня. За что? Сама не знаю за что... так уж повелось у
меня – просить за всё прощения. А раз уж повелось, то и не буду отступать: прочти и
прости меня. Впрочем... не буду лгать: мне всё равно!
Детский голос. Однажды, я сидела на холодном подоконнике в нашей спальне: белая –
пребелая, она пахла свежим бельём, хлоркой из туалета девочек, который был за углом, и
чем-то еще, детским, неподражаемым. Я сидела внутри штор, было прохладно, но я не
замечала холода. Я была в домике: пол – холодная доска подоконника, стены – шторы
коричневого тёплого цвета, они тоже пахли теми тремя оттенками детства. Главное – в
моём спальничном домике было большое окно, глаз, с помощью которого я наблюдала
внешний мир. Дело в том, что с девяти до шести я не жила, я – наблюдала! Что?
Воспитатели? А они привыкли... они меня не тревожили, они знали: пусть лучше так... за
то – тихо! Дура! И поэтому, и не тревожили меня.
Было самое лучшее время – уже прошел почти весь день. Ну не без моей помощи,
конечно, – я всегда торопила дни, подгоняла их. Как? Хи-хи... даже стыдно... хи-хи... ну
ладно расскажу! Вот как: «День, день, пролети скорей и пусть скорей за мной придет
мамочка, быстрей!» Вот такой стишок. Глупо конечно, но помогало. Не веришь? Чесс
слово! Работает! Попробуй – убедишься.
Взрослый голос. День подходил к концу. Я обожала это время. Ощущение
предвкушения детского счастья. Счастья! А была ли я когда-нибудь счастлива, даже в
детстве?
Детский голос. Завтрак – прошел, обед – прошел, тихий час – прошел... полдник... а вот
что было на полдник? Не помню... А-а-а... полдник мне принесли прям сюда, в мой
шалаш, на мой подоконник. Да, да... это именно мой подоконник, белый, крашенный,
родной. Однажды, я одному мальчишке даже лицо расцарапала за то, что он меня согнать
2
отсюдова хотел. Не веришь? Думаешь, если я такая хилая, то не могу? Думаешь, раз он
жирный, здоровый хряк, так такая «сопля», как я.... Ошибаешься! Вот со мной так всегда,
всю жизнь, все ошибаются. А я так вцепилась... его мамаша потом.... ну ладно, я не про
это. Так вот: полдник тоже прошел, сижу я в моём шалаше. А-а-а... еще однажды, знаешь:
мне его маслом намазали. Кто? Да в том-то и дело, что не знаю кто, а то б по башке так
дала, веришь? Вот это хорошо, что уже веришь. Кому приятно, когда морда расцарапана,
да?
Взрослый голос. Снится теперь? Нет.... подоконник не снится.... снюсь я на
подоконнике и тот далёкий, хлорированный запах. Булочка с изюмом и детская ряженка в
кружке с пометкой «группа №6» красной краской, – стоят в углу. От булочки
воображаемая мышь откусила маленький кусочек, смешно. Ха-ха...
По ту сторону стекла – свобода. По эту – я – в рамках вре`менного существования.
Именно тогда я научилась быть несчастной. Теперь приходится переучиваться, вроде –
получается. По ту сторону стекла – мир.
Детский голос. Вот, например, букашка-козявка, по ту сторону – свободная, а вот эта
дохлая, зимняя оса на подоконнике, – в тюрьме, как и я, поэтому и умерла. И я умираю; и
всё никак не умру. По ту сторону стекла – люди: живые, торопятся. Им всё можно: можно
направо пойти к мусорке, можно налево – к нашей площадке, где мы, как заключённые
гуляем. А я хочу быть вон той птичкой, которая по ту сторону стекла, зацепилась
коготками за железный карниз и шкрябает по нему. Хочу быть этой птичкой, чтобы
полететь к маме. Она сейчас на уроке, она у меня учительница. Я взмахну крылышками,
шлёп-шлёп-шлёп, раз – два – три – сто – сто двадцать – пятьсот... всего то ничего – и уже
у неё... залечу в форточку и усядусь за заднюю парту. И буду видеть затылки, и м-а-м-у.
Это всё конечно хорошо, но нереально, знаю, что нереально, но, как дура, сижу и мечтаю.
И правильно называют: д-у-р-а! «Дурочка с переулочка»! С какого еще переулочка?
Идиоты, сами не знают, что говорят. Я живу на большой улице, самой большой в нашем
городе, она называется «Старая». Не верите? – Проверьте. Так и называется – «Старая».
Клянусь!
Взрослый голос. За окном вечер: солнышко оранжевое, как цифра «7» на наших вёдрах
в туалете для девочек.
Детский голос. Я знаю все цифры. Все буквы. Я знаю – всё. Я так всем и говорю, что
всё знаю. А они – «дура!». Сами - ду-ла-ки! Они их не все выговаривают – куда им читать.
А я читать умею тоже лучше всех, но мне почему – то не разрешают. Воспитатели
смеются, говорят: итак слишком умная. А это жирный сказал, что я – слепая дура,
поэтому мне и книжек в руки не дают. И очки у меня с заклеенным глазом! «Ду-ла-ки!» А
я очень люблю книжки! Особенно без картинок! Не веришь? Клянусь! Чем хочешь –
клянусь! Я картинки не то, что не люблю – я их не-на-ви-жу! Вот как жирный ненавидит
меня – так я ненавижу картинки. Они все страшные... Кто? Как кто? Ну зайцы эти,
колобки, феи... они страшные там все, понимаешь? Смотрят на меня, улыбаются, ушки
беленькие, щечки румяненькие, палочки волшебненькие, а потом ночью приходят и
ушами шевелят, по полу катаются, палкой хотят в осу превратить... в такую же дохлую,
как тут – на подоконнике, по эту сторону стекла.
Но всё это можно пережить, а если уж совсем невмоготу – к маме в постель попроситься.
Правда, когда они вместе спят – не пускают. Поэтому я не люблю, когда они вместе спят!
А от храпа – еще страшней. Так хоть лежишь себе и прислушиваешься, но и трясёшься,
3
конечно, потихоньку, но хоть всё слышно: тут шуршит – обороняешься, там пищит – ты
уже готова! А за храпом этим – ничего не слышно. А слушать – ну просто необходимо!
Они ведь со всех сторон эти картинки: и слева на лестнице, и справа из стены лезут, они
даже под кроватью есть!
Взрослый голос. Но о чём это я... ах да... о подоконнике. Знаешь, что самое приятное во
всей этой истории с подоконником и почему, к примеру, – это именно подоконник, а не
кровать, стул, ну или...
Детский голос. ...даже карусель наша? Знаешь почему? И не догадаешься, не пробуй!
Хи-хи... да потому, что именно с этого подоконника видно... хи-хи-хи... именно из этого
единственного окна, именно этой спальни группы №7 видно... знаешь что? – Не знаешь!
Хи-хи...
Взрослый голос. Видно наш дом. Дом. Наш дом. Странно. Хм... Кажется – всё это
происходило где-то на другой планете. Наш дом... – это огромное шестнадцатиэтажное
здание.
Детский голос. Ой, ой... там нужно быстро пробегать подъезд, тёмный претемный... В
лифт с незнакомыми – нельзя! Нельзя! Понимаешь? Мама думает, что я не знаю почему –
нельзя. Хи-хи! Просто взяла с меня честное слово. Ну моё честное слово – сам
понимаешь! Но я – то знаю, но... делаю вид, что ничего не понимаю, лопух-лопухом.
Зачем её расстраивать тем, что я знаю, что у нас завёлся маньяк, который насилует
маленьких девочек. Как, как... как это к-а-к? Что не знаешь, как насилуют что ль? Ну а
чего тогда ерунду спрашиваешь? Как-как... По башке – трах! И всё – изнасиловали! И
превратишься в ту дохлую осу по эту сторону окна! Вот...
Взрослый голос. Мама. Мама. Маме трудно.
Детский голос. Мама – учительница, да! Она в прошлом году, чтобы я не орала, сказала
своему главному начальнику, Чикчиричкину (кажется, так его зовут), да... точно...
Чикчиричкин. Ну и фамилия! Я бы с такой – вовсе не рождалась! Сказали бы мне, что я
вот с такой фамилией буду, я бы там их всех на Олимпе! Ух! И почему люди такие безыни-цы-а-тив-ны-йи? Почему, к примеру, я отвоевала свой подоконник, а девочка из
второй группы плачет, когда видит жирного, и за площадкой от него прячется, а? Я бы
ввязалась в эту историю, но вот никак не могу разобраться, кто у них там всё-таки не прав.
Мне кажется, что жирный не во всём там виноват. Вредная она, эта девчонка. Я сама
слышала (а слух у меня – у-у-ух, музыкальный, не зря – скрипом соседей пугаю, ну на
скрипке то есть играю, ну об этом потом расскажу), я сама слышала, как она на жирного
нашей воспитательнице жаловалась. Да ладно бы еще по делу, а то выдумала там ерунду
какую-то... ну я хоть жирного и не люблю (мягко говоря), а все-таки посчитала нужным
выйти из засады и вляпать ей по первое число. Я – то в углу своё отстояла, кончено! Но за
то и она теперь знает, что врать нехорошо, и уж не врёт, наверное, больше. Правда и от
меня она теперь прячется!
Но сейчас не об этом... так вот, Чикчиричкин... хи-хи... а фамилия всё-таки у него – унизи-тель-на-йя! Не за что бы с такой фамилией не жила! Даже если б сказали мне, что вот
детство пролетит как один день, все равно бы с такой фамилией жить не стала. Что? Что
бы сделала? Ну по меньшей мере – застрелилась! Хотя, пистолет в наше время – не
достать, это тебе не Америка тридцатых... ну под поезд тоже можно было бы... Но я не об
этом! Так вот... мама ему сказала, чтоб её на «продлёнку» перевели. Что? Ты не знаешь,
что такое «продлёнка»? Ну-у... жирный бы тебе быстро сказал, кто ты такой... хи-хи... не
4
знать, что такое «продлёнка»! Да продлёнка – это всё! Понимаешь? Нет? Это всё! Это –
мама, столовка, школа, книжки, и оболтусы в синих пиджаках и вертихвостки в фартуках.
Что? Что ты сказал? Для пятилетнего ребёнка что? А-а-а... речь взрослая? А ты помнишь,
на какой я улице живу? Вот. То-то же! Улица – «Старая».
Взрослый голос. Действительно, кто дал улице такое название. Старые, Новые,
Верхние, Нижние... как будто достойных фамилий нет...
Детский голос. Ой... А этот Чикчиричкин на маму так смотрит! Так смотрит! Вот кого в
наш подъезд – то надо! И в осу чтоб дохлую превратился! А я его дохленького, за
крылышко, и с подоконника – шлёп! Нет... уж лучше храп. Страшно конечно, но зато –
мама рада! Маме вообще мало надо, чтоб радовалась.
Пауза, размышления
Знаете, а мне кажется, что мама меня не любит. Нет... вы не поймите неправильно! Она
меня очень любит, и заботится обо мне, я и рисую, и пишу, и читаю... так читаю, что уже
врач сказал, что хватит! Врач сам так и сказал: «Мамаша, вы загубите ребёнку глаза!»
Глаза она мне загубит! И доктора – тоже в подъезд вместе с Чикчиричкиным! Глаза
загубит! Да что ты знаешь про мою маму? А? Что? Больничная вонючка! Что ты знаешь
про мою маму, дохлая по эту сторону окна оса? Да моя мама, моя мама сама и без твоих
советов книжки у меня отбирает – она бережет меня. Она сама мне читает их вечером... ну
когда тетрадки проверять не нужно. Я очень, очень люблю книжки! Вот в этом то уж я
точно, д-у-р-а! Только вот с картинками... ну... про это уж было...
Так вот... иногда кажется... мама меня не любит. Ну вот опять вы делаете неверные
выводы. Она меня любит! Но понимаете... меньше. Ну всё же познаётся в сравнении, так?
Вот и при сравнении, она его любит больше, чем меня. А почему? Почему такая
несправедливость? Я точно знаю, что я лучше! И знаю, что она знает, что я знаю, что я
лучше! Даже больше: она сама знает, что я лучше и что все знают: она, я и Храпа, что я
лучше. Чем? Да всем! Не веришь? Нет, что правда не веришь? Ну давай, смотри: я –
рисую, он – нет, мой рисунок – «Цирк» называется, там арена, зрители, много: лица, лица,
лица... разные, ну всякие там: женщины, мужчины... и никаких детей.. Только без них! Так
вот! Лица, лица, я бы даже сказала: вихрь лиц! Что? Опять речь не по возрасту? Или ты
запомнишь название моей улицы, или просто вставай и уходи! Понял? И еще: ты
помнишь, что с жирным стало? Кому ахота быть с расцарапанной мордой, а? Не зли меня!
Так вот... арена, лица, вихрь лиц... а в центре красной арены – лев! Понимаете? Нет... мне
кажется, что вы не понимаете! Л-е-в! Да нет же... опять не поняли: бросьте вы – царь
зверей, мохнатая грива, гордая осанка и прочее. Грива у него конечно мохнатая, рыжая, но
не в этом дело, он не только по гриве лев, но он еще и внутри лев, понимаете? А это уж,
поверьте моему пятилетнему возрасту, – ни фигнюшки какие-нибудь!
Задумалась, в голове предстаёт картина
Так вот: Лев этот прыгает в обруч горящий... нет, нет... подождите, не правильно говорю,
не прыгает, он – готовится к прыжку. Он понимаете, знает, что вот-вот прыгнет... обруч
очень, очень горит! А у него грива мохнатая! Очень мохнатая, понимаете?
Взрослый голос. Картину после многочисленных выставок, на которых она непременно
занимала призовые места, найти не смогли. Говорят, что её послали на выставку в другой
город, после чего она и затерялась. Но с тех пор мне стало казаться, что мама меня не
любит.
5
Детский голос. Так вот, я всем, всем лучше его! И не только рисование, чтение,
скрипка. Я кстати уже и на скрипке играю... ну так – пилю, соседям по коммуналке спать
мешаю, на нас уже жаловались, уже приходил этот, как его... – участник... ну
милиционер... ну мама на высоте была! Моя мама – класс! И участника этого бы вместе с
доктором и с Чикчиричкиным – в наш подъезд и в осу дохлую превратить, и чтоб по эту
сторону окна были!
Ну... и не в скрипке даже дело... А в том, что я просто лучше, понимаете? Ну вот как вам
объяснить... ведь я – это я, понимаете?
А как родился он – всё для меня перевернулось с ног на голову! Нет... мама меня не
любит... ну то есть опять – не поймите неправильно: она любит меня, но меньше. Уверена,
что меньше! Я злюсь на неё... у меня характер знаете – у-у-у-х! Могу кому угодно правду
сказать! И соседке нашей, чтоб письма участникам про мою скрипку не писала – тоже
сказала! Должна же я была как-то маму защитить! Всё сказала! Она с мамой теперь
вообще не разговаривает. Думаю, мама не очень расстроилась, она сама всегда Храпе
шептала... А я же всё слышу, я ж на скрипке, у меня ж слух музыкальный, не вижу, ну глаз
– то один – заклеен, но зато слышу – всё.... так вот мама Храпе всегда шептала, что с
соседкой можно говорить только на повышенных тонах, а кому от этого хорошо? По мне
– так лучше молчать. Вот они и молчат теперь.
Так вот... я маме иногда выговариваю всю правду о том, что она меня не любит, и вою
еще... периодически... так... для верности желаемого впечатления. Но она считает это
капризом моим и говорит, что не пойдёт на поводу моих слёз. Мама моя, учительница,
конечно, хорошая! Но домашний педагог из неё, честно, по секрету вам скажу, –
хреновый! Вот! Ну какие же это капризы, когда я ночью сидела у его кроватки с палкой и
хотела превратить его в дохлую осу! Конечно, по эту сторону окна я его не оставила бы,
из жалости к его возрасту, но в осу – то хотела же превратить! Что? Что? Нет... Не
получилось! Сама знаю! Это потому, что жирный с заклинанием наврал и палку дал –
фальшивку! Прячется от меня теперь! Морду свою прячет! Ну ничего...
Взрослый голос. Солнце уже почти наполовину спряталось за нашим домом. Скоро
меня должна была забрать мама. Она старалась забирать меня пораньше... это ей так
казалось – пораньше... а мне каждая минута тогда казалась вечностью. Я часами
просиживала на подоконнике и смотрела на наш большой дом, в котором наша комната в
коммуналке, в этой комнате тепло... правда вечный беспорядок – маме некогда...
Детский голос. Но я ей помогаю! Я всегда ей помогаю! Вот например тесто там... или
пол после этого помыть – это я – всегда! Всегда! Мама на меня может рассчитывать! Я же
взрослая! Я всё, всё умею... стирать даже умею и этот... как его там... ну... ну в общем
неважно, но это я тоже умею. Я, правда, иногда отвлекусь и натворю что-нибудь: ну про
воду там забуду, или ведро где на дороге оставлю, ну или там еще что-нибудь, задумаюсь,
про книжки там всякие... мама говорит, что у меня дырка в голове! Но это несправедливо!
Если б у меня была дырка в голове, то из неё бы улетучивалось всё то, что
прилетучивается, а так как там всё остаётся.... что? Не веришь? Клянусь! Всё, что залезло
– всё осталось! Вот до единого словечка! Мы даже вот с мамой иногда идём куда-нибудь,
ну в гости, например, или еще там куда-нибудь, она мне адрес один раз скажет, а я его уж
навсегда помню и потом ей подсказываю, ну или телефон там чей-нибудь. С одним
проблема – не помню имена! Вот даже жирного – так жирным и зову, а знаешь почему?
Потому что до сих пор путаю Андрей он или Антон! А если я его, к примеру, назову
Андрей, а на самом деле – он Антон, так он ведь обидится... его это ранит, понимаешь?
6
Ведь это неуважение получается к человеку, значит, столько вместе в сад ходим, столько
пережито, а я даже не помню, как его зовут, так получается? Да? Только ему же потом не
объяснишь, что это у меня не потому, что я не помню, а потому, что не запоминаю... а это
вещи – разные! Уловил? Вот! Поэтому я его жирным так и зову... ага... чтоб не обидеть.
Он привык. Что? Как? Меня как зовёт? По имени конечно! Что за глупости. Попробовал
бы он меня как-то иначе назвать, у меня на этот случай в ящике «Золотой том». Что?
Какой золотой? Ну-у-у... ты вообще, откуда прибыл, товарищ? «Золотой том» Пушкина! У
кого ж еще золотые тома бывают!
Взрослый голос. Я плохо помню маму, тогда, в тот период. Но я помню мамины глаза и
руки. Они были похожи...
Детский голос. Руки и глаза у мамы – а-ди-на-ко-вы-йи! Вот... опять он своё: ну как же
не может такого быть? Придётся и тебе объяснять! Жирный тоже поначалу возмущался,
говорил, что руки – это руки, а глаза – это глаза! Но потом я ему объяснила. Он смеялся
надо мной и вообще даже слушать не хотел. А я достала из шкафчика «Золотой том», ну
он сразу всё понял.
У меня на шкафчике львёнок нарисован, только у него хвостик – серый! Ну и что! Я еще
закрашу, во время тихого часа как-нибудь проберусь и закрашу пока все «ду-ла-ки» спят.
Почему? Что? Почему так получилось, что хвост серый? А потому что когда меня
перевели в эту группу... да-а-а... было время, когда меня новенькой в этой группе считали.
Я ж с ребятами постарше в сад хожу, да-а-а... они все старше меня, кто на год, кто на два.
А что мне было в той группе делать? Там некоторые вообще говорить не умели, они там
со мной конечно – обогащались... но мне-то каково? У меня деградация началась. Здесь,
тоже, не сказать, что цвет советской интеллигенции, но... всё равно с тем, что было – не
сравнишь.
Так вот... я когда пришла...
Взрослый голос. По просьбе мамы, меня перевели в группу к детям постарше. Первый
день до сих пор помню по минутам. Я вообще всё помню, в детстве я считала это
преимуществом...
Детский голос. И дали мне ящик – с мышкой! Воспитательница с косищей: «у-тю-тю,
деточка, какая милая мышка, смотри какой у неё длинный хвостик, пи-пи-пи, у-тю-тю»!
Тьфу! Оса дохлая! Этот хвостик мне потом много крови попортил! Я льва спроектировала
точно в мышиных пропорциях, а хвост – так и остался! Так что у меня лев с серым
хвостом, ну ничего – я его закрашу! Жирный сказал, что у него дома есть краска, такая же
коричневая, как наши ящики, они как раз полы дома красили, он обещал в баночке
принести, чтоб от хвоста мышиного избавиться. Я раньше думала, что жирный – врун, а
он не врун! И за это я его уважаю! Хоть и лицо ему расцарапала... но это было по делу. А
вот за честность я его уважаю, это единственное за что можно по настоящему уважать
человека!
Пауза
Отвлекается от повествования, чему-то улыбается, какому-то
воспоминанию.
Потом, словно очн увшись.
7
Так... о чём это я! О дырке в голове! Нет! О «продлёнке»! Да.... продлёнка – это вещь,
особенно если у тебя мама там работает... а-а-а, вот! О маме и о том, что у неё руки и глаза
– а-ди-на-ко-вы-йи! Так вот, даже жирный, который сначала смеялся, но потом, когда я из
шкафчика со львёнком с мышиным хвостом вытащила «Золотой том», – перестал
смеяться и стал таким внимательным превнимательным, так вот – даже он всё понял, ну
про руки и глаза. Так что слушай.
Pianissimo слышатся звуки второй части третьего концерта Рахманинова
О-о-о! Это мой любимый концерт! Четвёртый тоже хороший! Но этот – мой любимый!
Какое – то время прислушивается к звукам, под которые продолжается
рассказ, нараспев
Руки и глаза у мамы – одинаковые: глаза грустные, руки – с большими венами; под
глазами – серые круги, вены – темно синие; глаза – влажные, руки – опущенные...
Музыка резко обрывается
Через сек унду – звук порванной скрипичной струны
Теперь понятно? Впрочем, ну тебя! Мне неважно, понятно тебе или нет. Вот жирный –
понял! Хотя... и это мне неважно.
Взрослый голо с. Мы лежали с ним в постели. Мы были утомлены. Мы лежали... я
чувствовала его дыхание, я положила голову ему на грудь и всё чувствовала. Я слушала
сердце, оно билось, я не просто слушала его – я слышала. А он слышал меня, я
чувствовала это; с первого мгновения, как только увидела его – я поняла – он меня
слышит...
Пауза
Мы лежали, он гладил мои волосы, проводил по всей их длине... он меня изучил... Нет!
Конечно, нет... разве можно изучить человека полностью! В романских языках, к примеру,
в итальянском, есть выражение «essere umano», что переводится как «человеческое
быть»... Прекрасно, не правда ли? «Человеческое быть», здорово, да? Сущность
человеческая, понимаете? Нет, вы понимаете, что это значит? «Человеческое быть»! Это
же всё! Это же целый мир, сущность... вся загадка и разгадка в одном этом «essere
umano»! Так вот, разве можно до конца познать чьё-то «человеческое быть»? Да и можно
ли познать это, если большинство не то, что не «человеческое быть», а вовсе «не быть».
Как же с этим «не быть» быть? Господи... опять меня занесло... вы простите меня... я
устаю иногда сама от себя, а уж представить трудно, как вы от меня устали теперь.
Господи!
Вы знаете, в тот момент, когда мы лежали с ним вместе, я чувствовала, что он хочет
узнать это моё «essere umano». Он хотел, понимаете? Он был первым, кто не просто
захотел меня, но и хотел узнать... понимаете? Тут нужно разницу уловить. Он меня и
захотел и хотел узнать, а такое – редко. Сейчас всё больше обмен: ты мне – я тебе. А он
просто примчался ко мне! Понимаете? Он ничего мне не говорил, да и не скажет уже, а
такое было, что вот увидела его и сразу поняла, что это он.
Ну так вот, лежали мы с ним, и знаете так мне было спокойно, так спокойно... до такой
степени, что, казалось, если бы и смерть наступила – я не потревожилась бы... так мне
8
было спокойно. И он знал это, не спрашивал, но чувствовал. И он спросил меня, чего я
больше всего боюсь. Я честно ответила – темноты. Нет... ну я могла насочинять, конечно,
про предательство, измену, смерть там и прочее... но это было бы враньё, а с ним я так не
хотела... и ... не могла! Ведь, я и вправду больше всего на свете боюсь темноты! Какая
смешная детская фраза! Вы только вдумайтесь: больше всего на свете боюсь темноты. Хаха... Как на свете может быть темнота? А? Может?
Детский голос. Ой! Ну что ты! Еще как может! Боюсь, боюсь, боюсь... темнота –
страшнейшее слово! Тем-но-та.... то есть там темно, понимаете? Нет, вы вслушайтесь:
тем-но-та-а-м-м, там темно! Хи-хи... хотя ничего тут смешного нет.
Кроме того, который в кроватке... ну которого я в дохлую осу хотела превратить с
помощью этой палки-фальшивки, кроме него – разрушителя моего счастья, грабителя
моей внутренней гармонии, моего, фактически, морального убийцы, понимаете?
Сестроубийца он, вот он кто! Так вот, кроме него у меня есть еще кузЭн, двоюродный
брат – если по-русски! Я его называю: мой кузЭн, чтоб он совсем уродом мне не казался!
Думаете, это я такая злая и всех своих братьев ненавижу, да? М-м... хотя... может быть,
очень может быть! Но неважно, сейчас не об этом. Так вот, есть у меня кузЭн, а у этого
кузЭна есть друг, – стоящая моего кузЭна личность! Две стороны одной медали, два
сапога пара, два берега одной реки. Хи-хи! У них настоящая группировка! Устав и прочая
дребедень. И ведь я знаю, что они полные уроды... знаю и всё равно лезу. А что мне у
них? «Что?» – спросите вы. А ничего! У них со мной ничего общего – у меня с ними! Но
лезу! И не просто, а каждый раз боюсь, что прогонят. Что? А? Было дело! Конечно! И
прогоняли, и не раз... и всё равно лезу. Мама узнала о наших играх и перестала меня к ним
отпускать, и ведь башкой своей перегретой я понимаю, что она права... но нет: всё равно
сбегаю: то про хлеб навру, то еще про что-нибудь, но сбегу... Я когда к ним прибегаю, мы
играем в одну игру, интересная такая игра. Что? Не-е-е-т! Совершенно безобидная, ну
насколько с этими уродами игра вообще может быть безобидной. Что? А! «Кавказская
пленница» называется, да. Что? Не-е-е-т, пленница – это я. Хи-хи... они меня в ковер
заворачивают и воруют... типа спасают. Что? Не-е-т, недолго... Что? Ну, не знаю, у меня,
как мама говорит, – с ощущением времени плохо: мне что пять минут, что час,
понимаете? А на подоконнике своём так я вообще могу сутки просидеть. А? Что? Угу! И
без воды и без еды... Хи-хи... Меня даже хотели на обследование в психиатрическую
отправить, но мама – отговорила. Теперь меня с подоконника – ни-ни! Даже не пытаются!
Вот... и полдник сюда притащили. А зачем мне их полдник, когда мне, по эту сторону
окна, и кусок в горло не лезет!
Так вот, «Кавказская пленница», - ну это как в кино, помните? Игра, конечно, интересная!
Ну правда, очень даже: похищение, спасение и всё такое... но вот только одно
неудобство... или нет – два... да, два, точно... вот не знаешь куда тебя несут... нет, ну вы не
подумайте чего плохого: они, конечно, уроды, но ничего такого угрожающего жизни – нини, с башкой у них еще не всё потеряно... хотя, они хоть и старше меня на два года, а для
нашего возраста, сами понимаете: два года – это пропасть, но им до меня (изИните,
конечно, за нескромность) им до меня, как отсюдова до Рима! Вы в Риме были? Что?
Были, да? А я – нет! Какой там Рим! К бабушке – то не всегда возят! И опять же:
железный занавес! Ну какой тут Рим! Ну так вот, не о римлянах сейчас речь! Хотя, кузЭн
мой читает много... но опять же – фсякую дребедень... ну да ладно – Бог ему судья, как
говорится! Что? Что ты там опять? Речь недетская? Ну вы посмотрите на него, опять ему
моя речь не нравится! Ну не нравится: встал и вышел! Веришь? А-а-а! Только теперь
поверил, да? Конечно, кому хочется с расцарапанной мордой ходить!
9
Так вот, всё бы ничего с этой игрой, но только вот... как там... ах да... две вещи: вопервых, не знаешь, куда тебя несут, и, во-вторых, (ой, мамочка моя, - а это самое
страшное), тем-но-та-а-а-м-м! Понимаете? Там, внутри этого ковра так темно, что не то,
что плакать хочется, а уж дышать невозможно, тут уж не до рёва! Вы меня понимаете
вообще? Понимаете? Нет... мне кажется, вы меня до конца не понимаете... вот смотрите:
темно настолько, что когда глаза открыты, то все равно, что они закрыты; вот вы их
таращите, а они всё равно закрыты, понимаете? Нет... вы, мне кажется, не понимаете! Да и
не можете понять! Если уж мама не понимает, и капризом это считает, то куда уж вам
понять – то!
Пауза
Да-а-а, ух... темнота – это самая страшная вещь... на свете...
Взрослый голос. Когда мы с ним встретились... да... когда мы с ним встретились. Это
было случайно. На одной из улочек мы просто остановились друг напротив друга и
посмотрели друг другу в глаза... и всё. Не верите? И не надо, знаете – мне все равно. А не
верите вы оттого, что завидуете. Вообще всё недоверие, внешнее, оно от зависти. А вы
перестаньте завидовать! Вы – живите! Так, вот... неважно... верите вы или нет. Я гуляла по
Риму. Да! Одна! Как всегда! Я гуляла по Риму: Borgo, Sant’Angelo, Coronari... да, да – это
было на Via dei Coronari. Не могу сказать: я увидела его первой или он меня... нет... мы
шли и в двух шагах друг от друга – увидели друг друга, мы даже не увидели – мы
почувствовали. Что? Красив? Кто? Он? Да... вы знаете – он очень красив, даже слишком
красив для мужчины, вернее, для моего представления о мужчине. Но я не сразу заметила,
что он красив. Не верите? Впрочем, мне всё равно. А вообще, если задуматься: разве
можно заметить красоту или наоборот – уродство того, что чувствуешь; того, кого
чувствуешь? Разве нужно её, эту красоту замечать? И что такое красота? Нет... то, что он
красив, я заметила гораздо позднее, гораздо, и не уверена, что до сих пор до конца трезво
оцениваю его красоту. Но ведь в этом-то и заключается моя для него ценность!
Понимаете? Нет? Мне, конечно, неважно, но я все-таки попытаюсь.
Понимаете, вот он внешне очень красив, он прекрасен... как солнце: ты смотришь на него,
оно прекрасно до такой степени, что обжигает твой взгляд, ты вынужден прикрываться от
его красоты. Так и с ним: все прикрываются от его красоты, а я просто – посмотрела на
него, понимаете? И он тоже, понимаете? Он просто посмотрел на меня, и всё, понимаете?
Мы с ним просто заговорили... просто, легко, мы не были красивыми, мы были «esseri
umani»! Понимаете? А за красотой... за красотой не каждый может это разглядеть, да и
вообще, не то, чтобы не каждый, а таких людей, кажется, вообще не существует... вот и я
так раньше думала. Пока не встретила его на Via dei Coronari.
Pianissimo слышатся звуки третьей части третьего концерта Рахманинова
Детский голос. Хи-хи... Рим... им до меня, как до Рима... Хи-хи...
Взрослый голос. Он спросил меня, может ли он пригласить меня в кафе? Ха-ха... он
еще и спрашивал... Конечно! «Музеи уже закрыты, а архив в Ватикане и подавно, так что
я - свободна», - ответила я. Он улыбнулся, он просто улыбнулся, понимаете? Нет... вы не
понимаете! Мне, конечно, всё равно, но вы только попробуйте понять! Просто
попробуйте! Он ничего не ответил, он не удивился, понимаете? Он просто взял меня за
руку и больше не отпускал... он всё понял!
10
Детский голос. Да-а-а! Может, я зря жирному лицо – то расцарапала? Он в принципе
ведь не плохой. Знаете что? Главное – он честный! А это – поверьте моему пятилетнему
опыту – самое главное, понимаете? Нет... вы понимаете? А? И потом – жирный худо –
бедно, а кое-что понимает обо мне... понимаете?
Взрослый голос. Мы лежали с ним в постели, он гладил мои волосы, было спокойно.
Вдруг мне вспомнилась одна история. Ха-ха... Я тогда как раз работала над новой книгой
в архивах Ватикана, мне нужны были Алигьери, Буонарроти, Тассо, Вазари, Кондиви,
Колонна... ну и так далее... понимаете, когда держишь в руках книгу пятнадцатого века, то
такое с душой происходит, понимаете? Понимаете, так внутри всё переворачивается...
время останавливается, понимаете? Пр-р... про-о.. простите, меня... вам, наверное, всё это
не очень интересно, извините... Так вот, про архив в Ватикане, там такая система
интересная, вот система – очень интересная, вам понравится, вот система вам понравится:
ты ставишь таймер на какое-то время, ну на то, в течение которого будешь там
предположительно находиться, и свет ровно это время и горит, а потом – гаснет. В общем,
нужно успеть, правильно рассчитать. Ну все нормальные люди, конечно, таймер ставят на
больший промежуток времени... ну мало ли что... задержатся или еще там... в общем ни
разу еще никто... ну сами понимаете. А источник света только один! Ха-ха... Понимаете?
Хранилище – то в цоколе! Так вот я вспомнила эту историю, мы лежим, и я рассказываю
ему. Говорю ему, что смешно – то как! Вот была бы там видеокамера, которая в темноте
снимает, можно было б, потом посмеяться, как я с лестницы на ощупь слазила, в полной
темноте. Ха-ха... А я за книжками на самый верх полезла, там лестница такая длинная
стояла, специально, чтоб с верхних полок книги доставать, ну залезла и зачиталась там, и
про таймер – то совсем забыла! А источник света – то один! Ну темнота – полная!
Рассказываю я это, смеюсь так, знаете, от души... сама над собой, представляю, как я в
темноте корячилась на ощупь в незнакомом помещении, среди череды полок. А он
смотрит на меня – изучает. Это уж я только сейчас понимаю, что он меня тогда изучал, а
тогда подумала: странный какой-то... и чего он не смеётся – смешно ведь. А он смотрит,
молчит... ну я посмеялась, закончила, а он серьёзно так мне говорит, что наверняка у них
там должен включаться экстренный свет или что-то срабатывать... странный какой-то... ну
я, не задумываясь, ему опять засмеялась: что во время пожара, мол, наверное, что-то и
сработало бы... но я же не пожар!
И только потом, гораздо позднее, я поняла всё: и почему он не смеялся, и взгляд его
изучающий поняла, и тон серьёзный. Я просто вспомнила, что как-то на его вопрос о том,
чего я боюсь больше всего на свете – я честно ответила, – темноты. Он запомнил это. И
ему было совсем не смешно. Ему сорок семь. Что? Нет, вы знаете, я эту разницу
совершенно не чувствую. Моим подругам вообще по восемьдесят... а я и эту разницу не
чувствую. Помните название моей улицы? Ха-ха... Так вот, ему – сорок семь, он живёт в
Риме.
Смеется. Создается ощущение, что она не в себе.
(сквозь смех) Я только сейчас поняла. Ха-ха...Как интересно! Простите... рассказываю:
со мной тут на днях произошел случай. Я в одном ресторане встретила того самого,
жирного из детского сада. Он почти не изменился! Ха-ха... Он на меня так посмотрел, что
знаете... мне захотелось его превратить в дохлую осу... Да, да! Да... (резко прерывает
смех, каменное лицо) По эту сторону окна, понимаете? Понимаете? Вы понимаете?
Хотя... мне все равно! Так вот, я поняла (серьёзно, в одн у точк у) – я по-прежнему для
него – д-у-р-а!
Закрывает лицо рук ами, несколько сдавленных всхлипов
11
(тихо) Простите.
Тишина, звуки третьей части третьего концерта Р ахманинова
(poco a poco crescendo)
Кто? Кто? Откуда это? Господи...
А, может, жирный прав?
Да... скорее всего...
Жирный жил на соседней улице: улица «Верхняя», а моя... помнишь?
Занавес.
В зале - звуки финала третьего концерта Рахманинова
(crescendo fin’a forte e fortissimo)
11-12 апреля, 2011 года
12